Лежит, и думает: во что они запакуют его для последнего публичного выхода?
Свитер наденут, или костюм напялят? Наверное, все-таки, костюм. С галстуком. Как-никак, парадный выход в свет. К тому же, заключительный. Он очень хорошо представляет самого себя в центре композиции.
Свитера он любил. Приятно вспомнить, сколько их было, с каким удовольствием носил. Были и фавориты. Например, бордовый. Даже манжеты на нем пообтрепались, вот до чего любил, не хотел расставаться. Хотя в шкафу лежали стопки и стопки запасных, новых и ношеных, штук двести. Периодически он перетряхивал склад, отдавал лишнее детям. Они выросли покрупнее отца, но свитера им все равно подходили. На нем они болтались свободно, а на них сидели плотно. Вот и вся разница.
По утрам в институт он надевал свитерочки построже. Если заходил туда вечерами, не на занятия, а, к примеру,послушать заезжего лектора, или поплавать в бассейне, позволял себе легкомысленные оттенки. Помнит, к примеру, темно-розовый, вывязанный мелкими косичками. Когда надевал его – чувствовал себя молоденьким ферлакуром. Так и хотелось поухлестывать за девицами... Но, мало ли что хотелось. Никогда себе этого не позволял.
Собственно, в бумагах он пропишет все подробности. Что надеть, в каких комнатах развернуть мемориалку. Что в нее включить.
Как-то, в приступе шз галлюцинаций, он вообразил некий периметр, уставленный крошечными пушками, которые палят беспрерывно, целясь друг в друга.
Бах, бах, бах – светлые, слепящие стрелы вылетают из маленьких жерл, и прошивают голограмму. Стрелки сталкиваются друг с другом, на стыках вырастают слова. Да, без конца рождаются внутри периметра новые слова - удивительные, небывалые. Например, плохорошая девочка. Плохороший поступок. Плохорошечка.
Слово придумалось, когда он встречался с одной особой. В ней было много плохого – такого, что ему не нравилось, и не меньше хорошего – такого, что нравилось. Никак иначе нельзя было назвать ее, как плохорошулечкой.
Виртуальные стрелки слов, которые беспрерывно вылетают из пушечек, сталкиваются, искрят – будут изюминкой его мемориала.
Секретарша, на которой он, в благодарность за преданность и расторопность, женился на старости лет, в точности исполнит все его пожелания. Собственно, не пожелания, а распоряжения. Экраны, экраны, видео, аудио. Калейдоскоп фотоснимков, и его голос – поучающий, объясняющий, увещевающий. И кадры, пленки, склеенные в кольцо его говорящие изображения.
Как-то, еще при жизни, он избавился от излишка книг, отдал в институтскую библиотеку. Каждую пометил собственным экслибрисом. Так был положен начаток меморису. Щупальца памяти о нем должны прошить весь мир. Библиотека - только начало. Он наметит путь – секретарша продолжит. Главное – задать правильное направление. «Уже развел руками черными Викжель пути».
Книги окружат меморию со всех сторон – тысяч семь. И среди них - десятки названий его собственных творений. В детстве он мечтал, что оставит после себя 14 томов - так и определил цифру, именно 14 - толстеньких, в желтых нарядных обложках. Но, похоже, недооценил себя. Набегает на хороший двадцатитомник.
Ученики, старые и новые, придут сюда за знаниями. Они будут истекать на них со всех сторон. Он все продумает. Ни одним бесполезным предметом мемория не оскоромится – каждый что-то привнесет в общую копилку. Тот атмосферу, тот голос, тот изображение...
Неясно будет только, что делает на подоконнике лиловая орхидея. Но уж это останется его тайной. Самые чуткие различат в шелестении ее веточек одно слово: всётышшшек...
Да. Всётышек. Если послушать подольше, можно будет уловить и модификации: всётик, всесь, всётошко, всетун, всетошечка...
Бесплотной тенью он будет шастать днем по своей мемории. Любоваться теми, кто пришел полюбоваться на него. Толкаться между ними, смеяться, подсказывать, хлопать в ладоши, когда что-то особенно понравится.
На ночь же будет укладываться спать в горшок к орхе. Укрываться ее теплыми корешками и листиками, приближать к лицу лиловые лепестки.
Даже сейчас, когда он только думает об этом, только прикидывает слова будущего распоряжения, он видит одинокий силуэт орхи на подоконнике, слышит шелест, который, кроме него, поймут только самые чуткие, самые трепетные души. Шелести, шелести, орха, не переставая.
Может быть, вся эта мемория сохранится только, и благодаря, и ради твоих тихих слов:
всётыш, всесь, всетенко, всёнь…