Было холодно. И холод шел из груди.
Чужие шаги, звуки улицы: шорохи, скрипы, прошмыгнувшие мимо лучи фар.
Попытки запахнуть пальто потуже, вжаться в одежду, оставляя как можно меньше контакта кожи с холодным уличным воздухом, не дали никакого результата, лишь усилили ощущение одиночества, обреченности.
От перенапряженнго нервного состояния вздрагивали плечи: резко, неожиданно, - словно они пытались вырваться из крепкой хватки внутреннего холода и безысходности.
Мысли путались, цепляясь то за моргающие витрины магазинов, то увлекаемые обрывками разговоров проходящих мимо людей. Чей-то смех вдалеке разорвался как бомба: неужели в этом холодном обреченном мире еще кто-то может смеяться?
Она сидела на скамейке, сложившись пополам, обхватив себя за плечи и положив голову на колени.
Тело ныло как брошенный щенок.
Она знала, что организму плохо, что надо хотя бы перекусить, но не могла ничего поделать – серое безразличие сковало полностью и исподтишка злорадно ухмылялось, пытаясь вызвать стремление к саморазрушению.
Захотелось пойти и купить пачку сигарет, вернуться на скамейку и медленно втягивать в себя растворенный в дыме яд, представляя, как серые клубы дыма входят в легкие, постепенно пронизывают тело, перемешиваются с серыми мыслями и белесым выдохом покидают еще пока живую девушку.
Он курила не для того, чтобы покурить, она курила мир. С каждой затяжкой ее организм, не привыкший к ядам, беспомощно терял толстый канат связи с реальностью, границы мира размывались, растворялось ее тело – и она, превратившись в тонкую струйку эфира, растворялась во Вселенной, растворяя Вселенную в себе.
Только три человека видели, как она курит.
Только трое мужчин. И для каждого она курила саму себя, размывая свое «я» и принимаю его – стоящего рядом, циничного или равнодушного, увлеченного собой или разочарованного в мире.
Курение было сугубо интимным делом и совершалось далеко не каждый год.
Но в этот раз было слишком плохо, плохо было на душе, плохо было телу и совсем плохо от ощущения, что мир прежний, мир полон любви, которой, кажется, больше нет в ее сердце.
Не девушка, а пустой сосуд. Закупоренный, прозрачный и красивый, но пустой, опустошенный.
Были попытки со стороны сердобольного кружения наполнить внутреннее пространство мусором, каждый пытался запихнуть в нее какие-то ошметки своих взглядов и пристрастий. Что-то прилипало надолго, что сразу стиралось порывом возмущения.
Она жила свою жизнь, тихонько вздрагивая от эхо внешнего мира, сотрясавшего иногда ее изнутри.
Она молча выла на луну.
Она знала, что все есть иллюзия, но перешагнуть за иллюзорную грань мира ей не хватало сил.