Фуга

Марьяна ПРЕОБРАЖЕНСКАЯ



ФУГА



Фу;га: 1) (от лат. fuga — «бегство», «погоня») — музыкальное сочинение многоголосного стиля, состоящее в последовательном вступлении нескольких голосов.
2) южн. – вьюга, метель.



ПРОЛОГ. ОТЗВУК ФУГИ


Сереньким ноябрьским утром вышел, зевая, из дворницкой московской усадьбы князей Хомских старый дворник Михеич и, обозревая лежащий перед ним парадный двор с газоном посередине, принялся чесать лохматую бороду, решая при этом два важных вопроса.
Вопрос первый был: хватит ли на сегодняшний день остатков берёзовых дров и не надо ли начать колоть еловые. Вопрос этот был очень важен: берёзовые чурбаки были небольшие и кололись легко, а вот еловые – не дрова, а одно страданье смотреть даже – аграмаднейшие, древесины наиплотнейшей. Тут и молодому дровосеку потрудиться придётся изрядно, а уж старику не колка, а сущее мучение. А всё старая княгиня, шут её забери, со своей скупостью беспредельной. Из-за полкопейки удавится: еловые-то дешевле.
Второй вопрос был таков: учует ли старая, что он вчера маненько свою плепорцию перебрал. Когда он ввечеру пару шкаликов опрокидывал, она ни в жисть не догадывалась, даже когда рядом, с дровами, проходил. А вчера штоф-то уж заканчивался, ну не оставлять же. Да там и так, всего-то ничего, на дне оставалось. А сегодня сам чует: чересчур того, как пить дать, учует.
Когда же княгиня улавливала своим тощим носом запах перегара, то, во-первых, поднимался громкий визгливый крик. Больше всего упыриха боялась пожара, а по её мнению, раз истопник выпимши, то этого не избежать. Да это-то ладно! Ведь пошлёт Фимку, ключницу, а та, прячь, не прячь, а заветную бутылочку завсегда найдёт. Потому как характер окаянный, сущая скважина, а не баба. И прощай тогда вечерний шкалик. А без него-то как?
Старик, шаркая подшитыми валенками, направился к дровяному сараю. Пожалуй, берёзовых на сегодня хватит. Даже и наколото было всё. Ладно, погодим до завтрева.
Осень в этом году выдалась промозглая, и пожухлая трава на газоне была схвачена утренним ледком. Снега пока ещё не было, но ждали со дня на день.
Господский дом – классический особняк с шестью белыми колоннами, умело встроенный между двумя старинными крылами сгоревшего при французах дворца забытого екатерининского вельможи, выглядел уныло и непривлекательно: штукатурка облупилась, широкие ступени парадного крыльца шатались и кое-где отсутствовали, а на фронтоне росло чахлое деревце. Чугунную решётку, за которую в своё время князь Фёдор Дмитрич огромные тыщи отвалил, красу такую в Петербурге поди сыщи, красить следовало срочно ещё лет пять назад. Не краска, а одни лохмотья висят. А в дом лучше и вовсе не входить.
Конечно, такое хозяйство без крепостных содержать трудно. Раньше одной дворни было, почитай, с полста. И никто без дела не сидел – не ходили, а бегали. И попробуй что не так – сразу изволь к управляющему Трифон Савельичу. А уж тот спуска не давал.
Да что там управляющий! В нём ли дело! И без него князь Фёдор Дмитричу всяк услужить старался. Потому как барин был – настоящий, о людях пёкся как о детях своих. Не то, что эта… Эх…
Михеич вообще-то волю не одобрял. Раньше ведь как было: господа – так господа. Холопи – так холопи. Всяк на своём месте. А теперь-то что? Ну дали волю. И что? Где теперь господа? Где холопи? Вон Макарка Квасов. Ведь чёрный мужик был – дымоходы прочищал, баню топить – только для дворни допускали, а сейчас? Лабаз завёл, ситцами торгует. Приезжал тут – фу-ты, ну-ты, поддёвка плисовая, сапоги гармошкой, а через брюхо толстое (и когда только успел отъесть?) цепка золотая висит. Бывшей барыне драдедама привёз и канифасу в гороховую полоску.
С этой-то воли все вообще с ума посходили. Разве ж это дело – барский дом бросать на произвол судеб. Господа на то и господа. У них жизнь господская. А чтоб о барских покоях да и всей усадьбе заботиться – на то люди есть.
Нет, не есть. Были.
Опять же господа. Ведь что ж получается: молодой князь Егорий Фёдорович в свой дом – и не может войти. Живёт – кому сказать! – в номерах. А всё оттого, что родная мать в дом не пускает.
Всё, конечно, из-за неё и творится. Одно слово – упыриха. Как она осталась после князь Фёдор Дмитрича, - вот тут-то все и вспомнили, каково это – крепостными быть. Потому-то все и побежали, стоило волю объявить. А как не бежать от помешанной?
В том, что старая княгиня помешалась, не сомневался никто из дворовых. Оставшись полновластной хозяйкой немалых богатств князей Хомских, княгиня Павла Валерьяновна, много лет до того жившая за границею с мужем врозь, имеючи малого сына и обширные поместья, повела себя непонятно как. Изо дня в день методично она обыскивала дом, простукивала стены, вскрывала полы, вспарывала диваны и перины – искала что-то. Что именно – того не знал никто. Горничная Аглая, взятая барыне в услужение из кружевниц, утверждала, что княгиня ищет брильянт, спрятанный где-то в доме князем Фёдор Дмитричем, чтобы не достался нелюбимой жене. Ей верили – похоже на правду. А что ж ещё?
Теперь когда– уже не своя-то дворня! – люди наёмные, хошь – не хошь, а жалованье плати – в доме осталось всего ничего: Фимка, которая из ключницы заделалась в главные над всеми; Палагея – кухарка и что постирать; Антипка-конюх, из форейторов вышедший (хотя какой там конюх – на конюшне два одра еле живых от старости – и это у Хомских-то князей! Ведь свой конезавод в Заволжье имели!), да и Михеич. И ведь не ушли только потому, что к месту прикипели, да и годков немало – что на старости-то искать. Хотя жизнь у всех была прескверная.
Барыня, ежели какое жалованье и заплатит, то просто срам. А то и вовсе ничего: как пойдёт вычитать – мол, то чашку разбил, то кресло попортил. Да когда, что?! Чашки-то хорошие и так давно перебиты, сама из треснувшей чай пьёт, а кресла-то на что похожи? – ведь у всех сиденья вспороты да ножки-подлокотники вынимались.
Сына собственного из дома выгнала, когда тот стал просить, чтобы она ему заволжское имение выделила. Побелела вся, глазья выкатила, а они у ней, что лужа в октябре, и пальцем высохшим на дверь – пошёл, мол, вон, и чтоб духу твоего больше не было! И он – князь Хомский! роду старинного! – пошёл служить переписчиком, потому как кушать-то надо. А заволжское имение? Продала неведомо кому, а деньги спрятала.
В господский дом войти страшно. Обои висят клочьями, везде отбитая штукатурка (стены кажную ночь простукивает), на полу кучи какого-то тряпья, щепки… Был бы Михеич помоложе, беспременно бы отсюда подался в швейцары в какую-нибудь ресторацию, что нынче много пооткрывали. И ливрея хорошая, и на чай подадут, а там, гляди, кто и рюмочку не допил – завсегда чего выпить, найдётся.
Из низкого одноэтажного флигеля в глубине двора вышел, потягиваясь, конюх Антип, загремел ведром. Сейчас пойдёт лошадей поить. Начинался новый день…


К вечеру с нахохлившегося серого неба стали нехотя падать первые снежинки. Михеич сидел во флигельке у Антипа с Палашкой, хлебал пшённую кашу и мучительно думал, как бы всё-таки раздобыть выпивки. Всё сбылось, как он и предполагал: барыня учуяла перегар, и посланная Фимка нашла-таки схронку и отобрала. И что теперь? Палашка не нальёт, она баба злая. А в трактире кабатчик сказал прошлый раз, что боле в долг Михеич от него не получит.
Молчаливый Антип, весь заросший до глаз чёрной бородой, вдруг положил ложку и, пристально глядя на сожительницу, сказал:
- Слышь, Палашка, а чегой-то я севодни Прошку за воротами видел?
- Прошку?! – удивилась та, - да быть тово не может! Тебе, верно, помстилось.
- Энто мы ещё поглядим, как не может. Говори, вражья душа, всё как есть. Давно ли он к тебе ходит?
Кухарка так рассердилась, что черпаком по столу хряснула:
- Окстись, храпоидол, чего несёшь-то? Ежели тебе что спьяну показалось, то что с того? И причём тута я? Я Прошку уж почитай лет пять, как не видывала.
- Я не пил! – вскричал Антип. – И не смей орать, баба! – и замахнулся на неё тряпкой.
Антип с Палагеей жили как муж с женой с тех пор, как у него умерла жена Катерина – застудилась, а Палашкин муж Прохор сбежал. Вообще-то они любили друг друга с молодости, да барыня не разрешила им жениться и поженила по-своему. И теперь, наконец, они были счастливы вдвоём, но каждый день самозабвенно лаялись до драки, ревнуя необыкновенно, что предшествовало новому любовному взрыву.
Скандал набирал привычные обороты. Решив погодить маленько, а потом всё же уговорить Палагею на выдачу чарочки, Михеич тем временем пошёл во двор и на всякий случай покликал Трезорку. Пёс опять, видно, загулял с мухортенькой шавочкой, живущей при москательной лавке. Уже не мелкие снежинки – хлопья падали вовсю, и даже стала заметать позёмка. По улице вдоль решётки рывками, с заваливанием набок, пытался идти какой-то в дупель пьяный мастеровой. Размахивая зажатой в руке бутылкой, он громко говорил сам с собой:
- Ну и выпил, ну и что с того? Имею право! Молодец Гришаня, Гришенька умница. Никто не мог, а я смог. Были часы сломанные, а таперича не просто ходют, а и музыку играют.
Михеич подошёл к ограде:
- Ты куда идёшь-то, мил-человек?
Тот качнулся, обернулся, причём едва не упал. Глянул на старика:
- О, здорово, дед. Вот ты мне скажи: могу я ещё выпить, аль нет?
При взгляде на бутылку у дворника замаслились глаза, а голос зазвучал медово:
- Выпить-то? Да можешь, оно конечно, да боюсь, милок, что дойдёшь ты в энтом случае тольки до угла, а там будка с квартальным, куды ты и свалиссьси. И попадёшь ты в участок, мил человек, как пить дать. А не выпьешь – глянь, и миновать сможешь.
- Да? – заинтересованно спросил пьяный. – Пожалуй, ты прав. – Он стоял, пытаясь обрести равновесие, и рассматривал свою ношу. – А с ней-то что тогда делать? У меня карман дырявый. Вона, глянь, - и он оттопырил полу чуйки, - вишь, дырка? Ведь выпадет, а?
- Выпадет, беспременно выпадет, - плотоядно облизывая губы, сказал Михеич. – И выпадет, и разобьётся.
- И что делать? – озадаченно спросил пьяный.
- А ты, милок, - голос дворника стал елейным, - оставь её у меня до завтрева. А я её сберегу, ей-ей. А завтра приходи – и я возверну. Чего ей у меня сделаетси?
Пьяный поглядел на него, поморгал:
- А ты прав, старик! Оно и верно, что ей сделается? А завтра я приду – и будет, чем похмелиться. На, бери, сохрани только.
- Ты даже не думай, сберегу, - уверил его Михеич, принимая бутылку. – Как же, - пробормотал он, как только пьяный нетвёрдой походкой стал удаляться вверх по улице – вот ещё, да ты к завтрешнему-то и не вспомнишь, где ходил, не то, что про бутылочку свою. А уж я, - тут он любовно погладил пузатое зелёное стекло, – тебе употребление найду.
Уже не заходя обратно во флигель, где выяснение отношений давно перешло в другую фазу (сквозь неплотно занавешенное окно было видно, как Палашка, расплетая косу, бросает через плечо завлекательные взгляды, а Антип, оглаживая бороду, боком, боком подступает к ней), старик поспешил в дворницкую, где в сенях стояла кадка с кислой капустой. Наложив на щербатую тарелку закуси, расположился за шатким столиком, стоящим возле крытого лоскутным одеялом топчана. Прежде, чем налить, умильно посмотрел на неожиданную добычу:
- Это ж как судьба человеком играет! Вот он, рок судьбы! У однова убыло, у другаво прибыло!
Не переставая качать головой, налил стопку и, опрокинув её себе в рот, закусил жменей капусты. Лицо приобрело выражение изумлённой радости:
- Эк и разбирает! Хороша! Надо бы акцию повторить.
Водка оказалась на редкость забористой: шибануло в голову сразу. По телу разливалась истома, хотелось спать.
- Ещё одну-то следоват, – и только собрался отправить второй шкалик в рот, как глаза его осоловели, голова свесилась на грудь, и старик, повалившись на кровать, громко, со свистом захрапел. И спал он долго, крепко, и что-то затейное снилось, что – не упомнил, потому как кто-то стал его сотрясать, и сотрясал долго, пока он не раскрыл глаза и не увидел, что на дворе уже давно божий день, дворницкая полна зелёными мундирами, а в окно заглядывают какие-то люди.
- Эй, ты, просыпайся, просыпайся! Допился, окаянный? – тряс его здоровый усатый квартальный.
- Ась? – спросил дворник, весь ещё разомлевший, тщетно пытаясь выпутаться из какого-то вязкого сновидения.
- Это ты убил свою барыню? – загремел над ним суровый голос жандармского пристава.
Дворник с ужасом посмотрел вниз – и увидел, что на полу рядом с топчаном валяется топор, которым он ежедневно колет дрова – его топор! И весь в крови! – и руки у него в крови, и халат! И, ещё ничего не понимая, подумал почему-то, что еловые чурбаки колоть-то – надрываться – ему уж не придётся.


* * *


Палагея кривила душой, когда утверждала, что Прохора не видела много лет. В этот день она не только видела его – она с ним говорила, да и это было не в первый раз за последние недели. А чего не поговорить? Прошка мужик смирный. А вот Антипу-то сказать об этом никак нельзя – посейчас драться начнёт. Ему и в голову не придёт, что ревновать-то неча, тем боле к бывшему мужу. Палагея с Прохором никогда друг друга не любили. Всё княгиня: как во власть-то вошла, так давай творить, чего хошь. Князь-то Фёдор Дмитрич никогда такого бы не допустил. Он разрешал жениться, кто как хотел, и даже не требовал спрашиваться.
Прохор объявился неожиданно, этой осенью, после того, как четыре года пропадал. Оказалось, он здесь в крючниках, на Москва-реке баржи разгружает. Так, несколько раз поговорили. Дак разве ж это запрещается? Ему же интересно, хоть он и убёг: как тут и что. Порасспросил, конечно, как барыня, все ли стенки уж поломала? Как Фимка-ключница, не окривела ли старая образина. Палашка даже пожалела его, болезного, больно ободранный стал, ну чисто зимогор. Хотела его крендельком угостить, пошла на кухню, да он ушёл, не дождался. Ну и что?! К чему тут ревновать? Нет уж, хоть к стенке припирайте – не было его здесь, и всё. Ни за что не признаюсь.


Прохор же, поговорив с Палашкой, купил у разносчика горячий колач и, забравшись с ногами в нишу старого, предназначенного на снос дома с видом на задний двор усадьбы своих бывших хозяев, стал лениво жевать. Тогда-то его и заметил Антип, выходивший вытрясти рогожу. В планы Прохора видеться с ревнивым конюхом не входило, поэтому он быстро соскользнул внутрь оконного проёма, окровянил руку о битое стекло, и, выйдя на другую сторону, оказался уже достаточно далеко от усадьбы. Попетляв переулочками, очутился на Трубной площади, где в тусклом свете гаснущего мало-помалу промозглого дня ещё сидели закутанные торговки съестным. Он подошёл к одной из них, толстой старухе с заплывшими глазками-щёлочками и бородавкой на правой щеке. Возле прилавка, вожделенно принюхиваясь, мыкался какой-то оборванец.
- Здорово, Гнида. Чем травишь-то нынче?
- А што, тебе не пойдёть? Никак, шампань закусывать собрался? Вона щековина имеется, хошь – бери, не хошь – проваливай.
- Ладна, не сердись. Давай на семитку.
Торговка приподнялась, ловко выдернула из-под себя завёрнутый в тряпки чугун, на котором сидела, и, вытащив из него нечто лохматое, оттяпала шмат и протянула клиенту:
- На, бери. От лучшего куска отрезала.
При этом маячивший рядом оборванец сделал попытку сунуться к чугуну, но был тут же умело отброшен опытной рукой.
- На семитку могла бы и побольше, - заметил Прохор, отправляя покупку в рот.
- Иди ужо! Разориться мне, што ли, тут с вами?
Жуя кусок отдававшего тухлятиной жилистого мяса, Прохор свернул с площади в переулок и, пройдя несколько домов, нырнул в низкую мрачную подворотню. Во дворе, где он оказался, стоял старый флигель с деревянной галереей на втором этаже, когда-то выкрашенной в зелёный цвет. Подойдя к двери слева, постучал условным стуком. Через некоторое время дверь приоткрылась, причём у щели показался утиный нос сизого оттенка, и Прохор вошёл внутрь. Дверь за ним захлопнулась.
Он оказался в затхлом сумраке сеней с уходящей вверх лестницей. Под лестницей была каморка, в которой, судя по приделанной к стене койке с грудой тряпок, жил обладатель утиного носа.
- Здесь? – лаконично спросил вошедший.
- Давно уж, - был ответ. – Иди, дожидают.
Прохор вошёл в каморку и, взявшись за вбитый в стену крюк, на котором висел какой-то тулуп, повернул его и легко потянул на себя, при этом стена сдвинулась, приоткрыв ход с идущими вниз ступенями. Он вошёл и стал спускаться. Обитатель каморки толкнул стену обратно, и она стала на место.
Ход был глубоким, тёмным, лишь в глубине мерцал тусклый свет. Наконец он оказался в длинной каменной галерее со сводчатым потолком, по обеим сторонам которой тянулись полукруглые ниши.
Это были старинные винные погреба, в которых когда-то давно позабытые ныне люди хранили бочки со ставлеными медами, вызревавшими не одно десятилетие. Сейчас от бочек не осталось и следа, а в нишах на кучах тряпья ютился самый отчаянный люд Грачёвки – мрачного, лихого квартала.
В одной из ниш горел огонёк. Там за столом расположилось несколько человек, игравших в карты. К ним и направился вошедший.
- А, Масленый, явился,– сказал один из игроков. – Ну что?
Этот высокий мослатый субъект с бешено красивым, но испитым лицом, был потомственный вор, подлинный князь преступного мира старой Москвы. А сидевшие рядом – его хевра: шайка отчаянных и удачливых налётчиков.
Прохор сел за стол, плеснул себе водки в чью-то кружку, опрокинул и закусил солёным огурцом.
- Можно иттить, Престол.
Тот вскинул голову:
- Уверен?
- Да. Всё. Она его нашла.
В глубине галереи показалась какая-то старуха. Она внимательно посмотрела на Масленого и затем переглянулась с тем, кого назвали Престолом.


* * *


Вечер в барском доме протекал почти как обычно. Княгиня отужинала рано, но на палашкину кухню не ругалась, что было обыкновенным. Позже, когда Фимка умыла хозяйку, переодела её в ночную кофту и чепец и принесла чаю с конфетами – сладенькое-то любит! – её отпустила и не заставила читать псалтирь. Затворила дверь – а то Фимка не знает, чем она сейчас будет заниматься. Свои шкатулки перебирать начнёт. Фимка-то уж давно дырочку махонькую в стенке провертела и всё-всё видела, где и что у ей припрятано. Уж и смотреть надоело. Поэтому ключница ушла к себе и, отчаянно зевая, завалилась спать. А спала она – хоть из пушек пали.
А княгиня, оставшись одна, придвинула поближе высокий подсвечник, сняла с шеи мешочек на шёлковом шнурке, и, вынув оттуда крупный прозрачный самоцвет, огранённый розой, стала на него любоваться.
Упырихе ещё не было и шестидесяти лет, но висящие вечно неприбранные волосы тускло-соломенного цвета и тяжёлый, болезненно-пристальный взгляд бледно-голубых, выцветших глаз превращали её в древнюю старуху. При этом черты лица у неё были достаточно правильные – если приглядеться, хотя и несколько мелковатые. Но их было трудно заметить – обвисшая кожа и какой-то некрасиво выпуклый лоб первым делом привлекали к себе внимание, сводя на нет достоинства облика.
Сейчас она явно была чем-то взволнована. Глаза умаслились, бледные губы что-то шептали. Ласково поглаживая камешек, она умиротворённо приговаривала:
- Наконец, ну наконец-то. Ну вот, теперь всё правильно. Не зря я страдала. Нет, князь, не удалось вам меня провести. Ишь, чего хотел: от законной жены сокровище такое спрятать. Думал полюбовнице своей отдать? Ан и не вышло. И правильно. Полюбовница – это девка, то одна, а то другая, а жена – это жена. Я –  княгиня венчанная. И только я имею право. Я и только я.
Маленькие глазки сверкнули злорадно:
- Да, так оно и есть. Как всё-таки судьба справедливо разрешила! Подумать только – спрятать хотел! От кого?! От жены! Вот и получил. Всё, всё по справедливости. Всё я правильно сделала.
Она зажгла все свечи на большом канделябре, достала из ящичка стоящего сбоку столика-маркетри большую шкатулку. Вынула из того же шейного мешочка маленький ключик, открыла. Здесь она хранила собранные за всю её жизнь камни. Были тут и прекрасные сверкающие рубины, и глубоко-синие сапфиры, и дивные изумруды: тёмной воды – колумбийские, и светлые – ярко-зелёные – уральские, и сияющий загадочным блеском жемчуг… Княгиня знала в камнях толк и умела их выбирать. Только их – камни – она по-настоящему в жизни любила, только они заставляли учащённо биться её сердце. Она приложила к этой куче камешек из мешочка. Откинула назад голову, принялась любоваться. Внезапно лоб её подозрительно нахмурился:
- Что-то не слишком уж он и хорош… Я большего ждала. Тот ювелир мне так его расписывал… Что бы это значило? Неужели тот прожжённый голландец так восхищался этим? Но… как же тогда… Ничего не понимаю.
Она взяла камень из мешочка и провела остриём его грани по поверхности большого рубина. Потом со всё нарастающим беспокойством присмотрелась:
- Не царапает! Это – не алмаз?! Быть того не может! Как же это так?! Но… больше искать негде! Да и был он так спрятан, что иного и быть не может! Зачем было прятать не алмаз? Зачем! Но… но если это не алмаз, то где же тогда… тот? Не понимаю… Ничего не понимаю…
В этот момент послышался какой-то шорох. Она проворно захлопнула шкатулку и спрятала её обратно в ящичек.
- Кто там ещё? – вскричала она надменно. – Кто смеет меня беспокоить?
Дверь распахнулась рывком, и на пороге замаячила чья-то фигура.
- Это ещё что такое? – она недобро прищурилась.
Человек быстро подошёл к ней, улыбаясь нагло щербатым ртом:
- Уж и забыла меня, карга старая?
- Прошка! – вскричала княгиня в негодовании. – Да как ты посмел, мерзавец, сюда заявиться? А ну, прочь пошёл, холоп!
- Уж боле не накричишьси. Зови, не зови – никого не дозовёсьси. Говори, где алмаз?
- Что?! Ты посмел…
В этот момент дверь распахнулась шире, и в комнату стремительно вошли ещё трое. Шедший впереди Престол подошёл к старухе, взглянул весело:
- Ну что, бабка, давай выкладывай, что там у тебя, коли жить хочешь.
Княгиня глянула на него испепеляющим взором, потом перевела его на стоящего рядом, и вдруг побелела от ужаса:
- Н-нет! Этого не может быть! Князь Фёдор Дмитрич, вы?! Вы живы?! - губы её затряслись, глаза выкатились из орбит. Видно было, что она объята нешуточным ужасом. – О-о-о… но я думала… боже! Простите, простите меня! Да, вы правильно догадались: это всё я сотворила! Это я всё задумала, я! И вас погубить, и ту… Я не могла смириться! И чтобы всё, всё мне досталось! А пуще всего – алмаз! Я, как про него узнала, ни есть, ни спать не могла, только про него и думала! Если б не знала про него – ну, может, стерпела бы, но камня такого упустить не могла! А вы, что вы спрятали?
У человека, к которому был обращён этот монолог, - достаточно молодого ещё и на вид наиболее порядочного в этой тёмной компании, сделалось совершенно изумлённое лицо, если только налётчик может растеряться.
В неистовстве княгиня выхватила из столика шкатулку, раскрыла её:
- Вот, вот оно, всё моё! И где здесь ваш алмаз? Я же нашла, нашла его!
И в этот момент зашедший сзади Прохор обрушил на её темя удар топора. Но в последний момент рука его дрогнула, и лезвие, соскользнув, лишь ободрало кожу.
По лицу женщины побежали струйки крови. Но она по-прежнему продолжала пристально смотреть на вошедшего. И вдруг… немыслимая, неимоверная догадка ослепительно взорвалась в её умиравшем мозгу.
- А-ах! Я поняла! Теперь я всё, всё поняла! Как же всё оказывается просто! А я – и не догадывалась! Как же просто…
Она вытянула вперёд иссохшие руки, как будто пытаясь что-то схватить. Затем взгляд её вновь обратился на невольного адресата её мало связного монолога:
- Вы… вы всё-таки перехитрили меня. Вам это удалось. Ненавижу!!! Ненавижу вас! Я вас всегда ненавидела, так и знайте! Я всё, всё уничтожила, что вы в своей жизни сотворили! – глаза сверкнули торжествующе. – А вы… Вы будете в аду гореть!
Голос сорвался в неистовый крик. А из глаз полыхнул такой протуберанец ненависти, что даже прожжённые налётчики попятились. И тогда Прохор нанёс ещё один удар, на этот раз - точный.
Вывалившись из кресла, княгиня упала ничком. Крик перешёл в стон. Тело сотряслось в конвульсиях, и, наконец, замерло.
С ненавистью глядя на остывающий труп, Прохор сплюнул и произнёс:
- Ну уж ты-то прямиком в ад и отправилась. Хозяин, я отомстил за тебя, – и, обернувшись к главарю, сказал: - Бери, Престол, шкатулку, ничего и искать не надо. Сама всё показала. Я же говорил.
Главарь мгновенно опустошил шкатулку в подставленный мешок; остальные налётчики, за исключением того, к кому обращалась княгиня, и который всё ещё растерянно стоял, быстро выдвигали все ящики, открывали дверцы стоявшей в спальне мебели, выворачивая содержимое. По большей части на пол летела какая-то ерунда: пожелтевшие от старости кружева, бумажки из-под конфет, засушенные цветы… Однако нашлись и деньги – несколько толстых пачек, перевязанных туго истлевшими шнурками. Опустошив спальню, налётчики вышли в тихий тёмный коридор.
- Всё, что ли, Масленый? – спросил Престол.
- Давай ещё в кабинет зайдём.
В коридоре к ним присоединился ещё один, стоявший на шухере невысокий крепыш. На вид он напоминал простоватого купчика, и вряд ли кто мог догадаться, какой сверхъестественной силой обладал этот человек: удар его кулака валил замертво лошадь.
Они прошли в другое крыло дома и вошли туда, где когда-то был роскошный кабинет князя. Теперь эта комната представляла собой ужасающее зрелище: драные обои свисают со стен, под ногами хрустят какие-то разбитые черепки, конский волос из вспоротых диванов усеивает пол вперемешку с клочьями бумаг…
- Ну и что тут может быть? – Престол критически обвёл взглядом помещение, покачал головой.
У Прохора глаза налились кровью, лицо потемнело:
- Вот ведь что сотворила. Взглянуть страшно. Знашь, какой кабинет был? У ампиратора такой поищи… А-ах, барин…
Престол нетерпеливо посмотрел на него:
- Пошли, что ли? Я чаю – здесь мы уж ничего не найдём.
- Подожди, - Прохор подошёл к письменному столу и взял лежавшее там оригинальное пресс-папье.
- Хочу на память взять, - пояснил он, - хозяин из Индии привёз.
- Ну-ну.
Пройдя уже основательно заметённый снегом двор, налётчики подошли к забору на задах усадьбы, отогнули в сторону доску, через которую часом ранее незаметно проникли внутрь. Шедший впереди маленький юркий человечек – искусный шнифер Васька Скороход уж было сунулся выходить, но вдруг резко отпрянул:
- Тих-ха, стой.
Прямо напротив забора, на поленнице расположились двое мастеровых, мирно покуривавших самокрутки. Они сидели к забору спиной, и достаточно далеко, но возле них, виляя хвостом, крутилась собачонка. Выходить здесь было нельзя.
- Что делать будем? – обернулся Васька к главарю. – Через решётку, что ль, лезть?
- Через решётку нельзя, - шепнул Прохор. – Может квартальный заметить. Придётся ждать.
Престол что-то соображал.
- Масленый, где-то тут погреб должен быть. Отдельный, не в доме. Там на двери крест вырезан.
Прохор удивлённо взглянул на него:
- Откудова знашь? Верно, есть такой.
- Веди туда.
Прохор пожал плечами и провёл всю шайку к дальнему углу хозяйственного двора, где возвышалась небольшая постройка со скошенной крышей. На двери, действительно, был вырезан старообрядческий крест.
- Да вота он. Им и не пользовался давно никто. И что дальше?
Главарь рванул на себя тяжёлую просевшую дверь. Из тёмного провала пахнуло стылым воздухом давно заброшенной клети.
- Давай сюда. – Престол чиркнул спичкой, зажёг огарок. Вспыхнувшее пламя выхватило из тьмы полуразрушенные ступени. Он стал решительно спускаться. Остальные нехотя последовали за ним.
Внизу, в приземистой камере ничего не было, кроме каких-то полусгнивших досок. Престол уверенно прошёл в дальний левый угол и, подняв повыше горящую свечу, стал пристально рассматривать блестящую от сырости стену. Остальные члены шайки с недоумением переглянулись.
- Ага, нашёл, - удовлетворённо сказал главарь. Он поддел лезвием ножа какой-то булыжник, повернул его вверх. Внезапно стена подалась назад. Приоткрылся ход.
- Ничего себе, - присвистнул Масленый. – Никогда и не знал.
Престол бросил на него насмешливый взгляд:
- Вот так-то, паря. Не всё-то ты про свой дом знашь. Пошли.
С усилием протиснувшись в узкий лаз, грабители оказались в старой галерее с каменными, сочащимися влагой стенами. Где-то слышался мерный звук капавшей воды.
Они пошли вперёд узким коридором, едва не чиркая головами о сводчатый потолок. Под ногами что-то хрустело, иногда попадалось что-то мягкое. Наконец вышли в другую галерею, более широкую. Здесь потолок был повыше. Посередине глухо журчал мутный поток.
Престол посветил на него, удовлетворённо хмыкнул. Повернул по направлению течения. Они шагали довольно долго, причём коридор поворачивал то влево, то вправо, иногда сбоку вдруг возникал какой-то зияющий прогал. Наконец воздух стал не столь спёртым, и даже пахнуло как будто ветерком с реки.
Они уже чувствовали, что скоро будет выход, но тут в боковом проходе что-то блеснуло. Главарь резко остановился.
- Тиха!
Послышались шаги. Престол быстро задул свечу, и они спрятались в нишу поблизости. Шаги приближались. Явственно слышалось, что идут несколько человек, но как-то медленно. Налётчики замерли. И увидели, как из бокового прохода, озираясь, вышли две тёмные человеческие фигуры, нёсшие на плечах что-то длинное, завёрнутое в рогожу и перевязанное верёвками. Следом появилась ещё одна, более миниатюрная, закутанная в длинный плащ. Фигуры уже приблизились к нише, где затаились налётчики, как шедший впереди человек остановился, повернул голову в их сторону и замер. Они явственно видели его лицо, подсвечиваемое свечой, которую он держал.
- В чём дело? – послышался недовольный женский голос.
- Вы чувствуете? – человек поднял голову и принюхался. – Запах. Тут только что загасили свечку. Здесь кто-то недавно проходил.
- Где? – миниатюрная фигурка вышла вперёд и откинула с головы капюшон. Показалась изящная женская головка с мелкими чертами хищной лисички. – Вам померещилось. Я ничего не чувствую.
- А я чувствую, и мне это не нравится. Нас могут заметить.
- Глупости какие-то. В этом подземелье чем только не воняет.
- Запах свечки я не спутаю ни с чем. Правда, сейчас он уже рассеялся.
- Ну и нечего морочить нам голову. А мы вообще долго ещё будем идти? – недовольно спросила женщина. – По-моему, мы уже достаточно далеко. Бросайте здесь.
- Нет, не достаточно! – резко ответил человек со свечой. У него были очень светлые глаза, прозрачные, как хрупкий осенний ледок. – Мы собирались дойти до реки.
- Какая разница, я не понимаю? Зачем это нужно, какой смысл?
- Она права, ваше сиятельство. Дальше можно не идти, – подал голос третий. Это был немолодой солидный человек – по виду похожий на дворецкого из очень приличного дома. Одеты все эти люди были очень хорошо, можно сказать, даже шикарно.
- Что же, так, что ли, бросить?
- А как ещё? – женщина нетерпеливо пожала плечами. – Или вы, может, собираетесь похороны устраивать?
Их сиятельство явно колебался. Тогда женщина решительно обратилась к пожилому:
- Клади здесь, - властно приказала она.
Тот подчинился и, сняв с плеч свёрток, мужчины уложили его вдоль стены. Женщина выжидающе глядела.
- Вот и всё, - сказала она. – И перестаньте себя корить. Вы прекрасно понимаете, что это было неизбежно.
- И всё же следовало бы его похоронить, - угрюмо сказал его сиятельство. – Он-то ведь ни в чём не виноват.
- Да, не виноват! – женщина резко вскинула голову, - ни в чём не виноват! И всё же вам, так же как и мне, ясно, что иначе было нельзя. Поэтому перестаньте себя корить напрасно и идёмте. Идёмте же! – нетерпеливо поторопила она собеседника, видя, что тот по-прежнему пребывает в нерешительности, и уверенным шагом направилась в обратном направлении, быстро скрывшись в боковой галерее. Пожилой последовал за ней.
Человек, которого назвали их сиятельством, подошёл к лежащему на полу свёртку и на минуту замер. Затем нерешительно протянул руку и осенил его крестным знаменем:
- Да простится мне это…
Из глубины галереи послышался недовольный голос:
- И долго вас ещё дожидаться?
- Иду-иду! – крикнул тот в темноту. На мгновение вновь замер, губы его что-то прошептали. Затем, решительно отвернувшись, он пошёл, всё более убыстряя шаг, и, наконец, скрылся. Огонёк пропал в темноте.
Выждав ещё какое-то время, шайка молча вышла из укрытия. Главарь приблизился к свёртку и, разрезав верёвки, развернул. Склонившись, налётчики увидели лежавшего там мертвеца. Судя по одежде, это был моряк, и не из рядовых матросов – офицер, возможно, даже капитан. Обветренная кожа мужественного лица честного человека. Человека, страшно далёкого от того круга, к которому принадлежали те, кто сейчас смотрел на него. Такой не испугается бури, штормов, стаи диких зверей….
- Чем они его? – спросил Престол.
Васька Скороход деловито осмотрел труп.
- Удавкой, - произнёс со знанием дела.
- Масленый, - сказал главарь, - глянь, нет ли у него в карманах каких бумаг, можь, пачпорт?
Быстро обыскав карманы, тот покачал головой:
- Ничего нет, окромя платка носового.
- А на платке меток нет?
- Нету. Платок хороший, батист дорогой. В углу якорь вышит, видать, дамочка вышивала. – Незаметно спрятал платок в карман.
Бандиты постояли над убитым.
- Престол, - вдруг решительно сказал Васька, - давай, мы его вон в тот закуток оттащим. Там яма есть.
- Давай, - поддержали его другие.
Они подняли убитого и отнесли его в ту нишу, где прятались. В ней была узкая продолговатая рытвина, куда и положили тело, закрыв его рогожей и закидав сверху щебнем. Васька соорудил нечто вроде креста. Постояли над свежей могилой.
- Ну пошли, что ли, - наконец сказал главарь.
Налётчики молча проследовал прежним путём. Увиденная ими картина подействовала на них неожиданно сильно. Эти лихие люди, привыкшие к проливаемой крови, почуяли какое-то непривычное чувство жалости. Даже их заскорузлые души ощутили вопиющую несправедливость, особую жестокость этого преступления.
Об убитой же Прохором княгине никто уже не вспоминал.
Шедший позади Престол задумчиво смотрел на идущего впереди нового члена его шайки. Он почти не знал этого не слишком разговорчивого малого, прозвище которого почему-то было Костлявый; но взял его на дело исключительно по особому настоянию Масленого, сказавшего, что тот принесёт им пользу. Так оно и случилось: княгиня приняла его за своего мужа и тут же сама выложила перед ними свои сокровища. Но это было не всё. В тот момент, когда блеснувший луч света озарил перед спрятавшимися налётчиками лицо титулованного убийцы, матёрый главарь Престол вдруг волчьей своей утробой успел уловить не бросающееся в глаза, но безусловное сходство их сиятельства со столь удачливым дебютантом.
Ход, которым они проследовали, вывел их к Яузе.









ЧАСТЬ I. ЭКСПОЗИЦИЯ


Экспозиция фуги содержит первоначальное изложение темы последовательно во всех голосах. Тема в главном строе называется вождём, тема в тональности квинтой выше – спутником.

Глава 1. Тема вождя



Князь Фёдор Хомский, которого в молодые годы светские остряки за глаза называли не иначе, как «Чума», принадлежал к роду удельных князей, владевшему в стародавние времена обширными пространствами на юге России. Род был древний, истинные Рюриковичи. Когда-то Хомские так отчаянно сопротивлялись объединению Руси Иваном Грозным, что их смута переросла в открытый бунт, окончившийся, вследствие предательства, полным разгромом: главари были схвачены, подвергнуты жесточайшим пыткам и казнены четвертованием. Грозный хотел изничтожить и весь род, полагая и в их потомках угрозу государственности; однако тут начался ливонский поход, царь отвлёкся, а тем временем оставшиеся в живых успели скрыться.


За старших оставались две ятрови (жены двух братьев) – княгини Прасковья и Мамельфа с чада и домочадцы, да ещё старичьё. Бежали ночами, всё на север да на север. В глухих лесах за Волгой нашли урочище. Крутыми скатами срывалась в долину земля, ослепительными проблесками среди влажно темнеющих осок угадывалось быстрое течение извивающейся речки, и, насколько хватало глаз – расстилались ковры лугов, не ведавших плуга.
- Здесь нам жить, – решили княгини.
Первым делом из возков, похожих на корзины на колёсах, вынули румяных со сна маленьких княжон и княжичей. Затем откинули крышки больших просторных корзин, и оттуда, грациозно потягиваясь и озираясь по сторонам, повыскакивали пушистые кошки, с изящными белыми лапками, серыми спинками и хвостами, похожими на страусовые перья. Эти животные, испокон веков жившие при этой семье, считались чем-то вроде хранителей.
Засучив рукава, холопи споро застучали топорами. И всего немного дней минуло, как вырос большой деревянный терем. По вкусно пахнувшим свежей древесиной полам бойко затопали резвые ножки маленьких сорванцов, а в углу что-то мычал единственный выживший мужчина рода - древний дед, которому всего-навсего вырвали язык.
Поздней осенью того же года, в самую распутицу, в глухой ночной час подъехала длинная вереница лошадей, впряжённых в телегу, гружённую так тяжело, что колеса увязали по самую ступицу. Разбуженные княгини вышли на крыльцо.
- Что, никак саму привезли? – спросила княгиня Прасковья, высокая дородная женщина с соболиными – вразлет – бровями. Голос ее задрожал от волнения.
- Привезли, матушка, - ответствовал стремянный Антип. – Куды нестить-то?
Княгиня быстро прошла к телеге, на которой под многочисленными рогожами угадывалось что-то огромное.
- Привезли, - растроганно произнесла она, гладя набухшие дождём складки рогожи. – Ну вот, всё, привезли, счастье-то какое. – И, обернувшись, крикнула – Агафьюшка! Место-то покажи!


Первые годы жили, затаив дыхание, со дня на день ожидая, что налетят опричники и всё пожгут. Но было тихо: леса кругом стояли такие дремучие, что никого, кроме диких зверей, и не видано было. Обжились, обустроились. Но время от времени посылали кого-нибудь выяснить, что же творится во внешнем мире.
И вот настал час! Однажды очередной посланный, вернувшись, сообщил, что царь Иван Васильевич отдал, наконец, душу богу, и что на престоле теперь его сын Фёдор Иоаннович.
И тогда княгини Прасковья и Мамельфа собрали подросших детей и, помолившись, решительно поехали в Москву, где с отчаянием в глазах пришли к новому государю и признались в незаконном захвате чужих земель, с трепетом ожидая решения их судьбы. Но время казней миновало; земля была так обильно полита кровью, что уже больше и не впитывала. Да и молодые князья понравились. Царь взял их на службу, и даже кое-что из отнятого вернул, тем более что отобранные у Хомских земли уже вновь были ничьи по причине того, что и новым владельцам тоже не удалось выжить. Что же до нового их поселения, то выяснилось, что занятые произвольно земли были черносошными, то есть отданными в своё время Грозным сыну-наследнику в подарок, а теперь фактически – ничьи. И, памятуя, сколь тяжкие потери понёс этот род, кроткий царь разрешил им остаться жить на найденном ими месте.


К началу девятнадцатого века поместье Холмы было одним из самых знатных во всей губернии.
Растили рожь, овёс, лён. Гуляющие по лугам многочисленные стада тучных коров обеспечивали работой маслобойни и сыроварни, продукцию которых развозили далеко за пределы губернии. На опушках леса стояли ульи, из которых качали густой ароматный мёд.
Большой старый господский дом, крашенный светло-желтой краской, стоял на краю обрыва, с которого были видны следы давно заброшенных попыток создания регулярного парка, не слишком-то прижившегося на заволжских землях. Впрочем, розовые боскеты заманчиво разрослись, бросая тень на искусственный прудик с потоком, а оранжереи, построенные при покойном князе Борисе Кириллыче, большом затейнике и любителе ориентального стиля, еще радовали лимонными и апельсиновыми деревцами за стеклом частых переплетов.
Сын его, князь Дмитрий Борисович, не в пример своему гостеприимному сибаритствующему отцу, характер имел хуже некуда. В молодости он служил в тяжелой кавалерии и блестяще показал себя в суворовских походах. Но тянувшийся за ним длинный шлейф бесконечных ссор и неоднократных дуэлей вынудил его выйти в отставку достаточно рано. Женившись на молоденькой графине Завадовской, он поселился в своей глуши, чтобы никогда более оттуда не выезжать.
Князь Дмитрий, по свойствам своей натуры, вобрал в себя все характерные черты рода Хомских. И, прежде всего, - абсолютное бесстрашие и непризнание каких-либо авторитетов. Из его уст никто никогда не слышал почтительного «государь император» - обращения, обычного для русского аристократа. Нет – говоря о царе, он всегда цедил только «Рома–а–анов» - с полупрезрительным снисхождением к потомку рода, когда-то неизмеримо более низкого по происхождению, чем его собственный.
Как говорил отец об императрице Екатерине, князь Фёдор не знал – он родился как раз в год её кончины.
С не меньшим пренебрежением относился Дмитрий Борисович и к православной церкви – Хомские никогда благочестием не отличались, а этот, побывав в Италии, проникся уважением к языческой религии древнего Рима и объявил себя её сторонником. Привёз откуда-то статую неведомого античного бога, поставил её посередине парка в специальной беседке, этим все и ограничилось: никаких языческих ритуалов он, разумеется, не отправлял. (Крестьяне долго бегали глазеть на каменного мужика с прикрывающим срам листиком, прыскали в кулак и крутили головами: чего только не бывает!) Что же касается православных священников, не оставлявших попыток вернуть высокородного вольнодумца в лоно православной церкви, то, поскольку для него все они были «попы-ы», он приказал всех их гнать, если кто посмеет приблизиться к его угодьям. В своей вотчине он был царь и бог; всё трепетало перед ним. При себе князь держал свору верных гайдуков, управляемую неким Тимофеем Дороховым – жилистым субъектом с бритым черепом и узкими татарскими глазами. Крепостные, коих у князя было несколько тысяч душ, ненавидели этого Дорохова или, как они его прозвали, Лютого, чрезвычайно. А барина боялись, но терпели: болярин – куды денисся.
Этот Дорохов был когда-то ординарцем князя в бесконечных суворовских походах, где Дмитрий Хомский, будучи полковником, так относился к своим воинам, что солдаты любили его беззаветно – быть может, почти так же, как самого главнокомандующего. С последним же у князя не было особого взаимопонимания – характерец-то был у каждого, что говорится, не приведи господи, но уважать друг друга уважали. Когда воцарившийся Павел вынудил Суворова уйти в отставку, то и Хомский ушёл тотчас, а вслед за ним и почти все офицеры его полка – по большей части люди вовсе не состоятельные, не имеющие за душой ничего, кроме военной доблести. И потянулись они за своим полковником в его губернию, поселившись по соседству обычными крестьянскими дворами. А поскольку труд деревенский был для них вовсе не привычен, то мало-помалу образовалось из них нечто вроде отряда опричников при своём полковнике, и творили эти опричники почти то же, что и их столь хорошо известные предшественники. Причём доставалось всем – и крепостным, и вольным поселенцам, да и мелкопоместным помещикам; расправа бывала коротка и жестока – чтоб другим неповадно было.
И никто и никогда на них не жаловался – из боязни, что будет ещё хуже.
Очень нелегко приходилось и молодой супруге. Воспитанная в традициях либерального дворянства, княгиня Лидия Григорьевна сызмальства привыкла относиться к собственной дворне, как мать к малым детям – с бесконечным снисходительным терпением и заботой, поэтому панический страх лакеев и горничных и постоянные земные поклоны с битьём лбом об пол неприятно поразили ее с первых же дней пребывания в поместье. Природное стремление к справедливости в соединении с необычайной стойкостью в её достижении – часто встречающаяся черта русских женщин благородного происхождения – направило ее к попыткам изменить своего мужа. С таким же успехом можно было пытаться заставить ветер дуть в другую сторону. Сначала её пылкие речи и напор в горящих глазах очень понравились князю, обострив чувства к молодой жене. Потом он пожимал плечами, полагая эти попытки как своеобразное развлечение скучающей барыни, но когда, наконец, понял, что жена намерена ему решительно противостоять и попытаться ввести свои порядки, в нем взыграла бешеная ярость, заставившая бросить все силы на укрощение женщины, посмевшей выказать неповиновение собственному мужу. И вот с этого-то момента жизнь княгини сделалась не просто невыносимой – она превратилась в кошмар.
Трудно представить жестокость, какую мужчина, имеющий силу и власть, может выказывать к непокорной, но полностью зависящей от него женщине. И хотя в теремах уже не запирали, тем не менее, никакой защиты от самодура-мужа ни одна, даже и знатного рода, жена, получить не могла. Немало горьких слёз пролила несчастная, когда по прихоти своей супруг сажал её в нетопленый чулан, лишал пищи, а то и попросту подымал на неё руку.
В такой обстановке и родился у них сын. И вот тут-то и оказалось, что нашла коса на камень.


* * *


- Баю-баю, баю-бай!
Спи ты, княжич, засыпай!
- поёт няня Татьяна, покачивая колыбельку с младшим братом Алексеем. Голова у няни при этом клонится набок, она клюёт носом, закрывает глаза, но тут же встряхивается и продолжает своё монотонное пение. Княжич Фёдор лежит в своей постельке, крепко зажмурившись, и выжидает, когда, наконец, она совсем уже заснёт. У него намечено важное дело. Сегодня или никогда он должен, наконец, выяснить, выйдет из него Суворов или нет. Ведь всем хорошо известно, что Суворов ничего не боялся даже и в четыре года. А княжичу-то четыре уж когда миновало (правда, до пяти ещё далековато). А он, как выяснилось, ещё кое-чего побаивается. Сегодня он проник в кабинет отца (тот уехал с управляющим), чтобы дотронуться до чучела сыча, стоящего на книжном шкапчике. У сыча крючковатый нос, жёлтый, как клавиши стоящих в гостиной старинных клавикордов, и пёстрые перья, которые ужас как хочется потрогать. Смотрит загадочно. Он уже почти дотянулся до него, как вошёл истопник Сёмка с охапкой дров. Увидел княжича, заулыбался ехидно и сказал:
- Днём-то чё. Днём, чай, не страшно. А вот ночью попробуй. Он – Сёмка сделал страшные глаза и подмигнул в сторону сыча, - ночью-то оживает.
- Врёшь, - княжич отдёрнул руку и спрятал её за спину.
- Сам видел, - сказал истопник с уверенностью. – Я вось заходил душник-то проверить, а у него глаза светятся.
Сглотнув от страха, княжич всё же удержался и не убежал моментально только потому, как негоже перед человеком слабости демонстрировать. Поэтому он выждал немного, затем с независимым видом повернулся и вышел из кабинета с достоинством, и лишь потом кинулся опрометью в будуар, где матушка сидела за пяльцами. Вскарабкавшись к ней на колени, прижался, вдыхая родной запах.
- Где мой такой хороший мальчик? – спросила матушка, целуя ребёнка в макушку. – Ну, какие новости?
Ужасно хотелось всё ей рассказать, но он не стал. «Не буду пугать заранее», - подумал сын. – «Я должен проверить сам. Вдруг Сёмка всё придумал, и сыч вовсе не оживает». Поэтому он ободряюще улыбнулся и умчался в детскую.
План был прост: дождаться, когда няня заснёт, пробраться в кабинет и дотронуться до чучела. И тогда станет всё ясно: придумал Сёмка или нет. И теперь он терпеливо ждал. Время тянулось бесконечно. Но, наконец, няня захрапела окончательно.
«Теперь пора», - княжич очень осторожно соскользнул с кроватки. Бесшумно ступая босиком, вышел в коридор и, озираясь, как солдат в дозоре, добрался до кабинета.
На полу лежал лунный квадрат окна. Сыч сидел тихо, признаков жизни не подавал, однако когда мальчик остановился перед камином, глаза его, как показалось, блеснули.
«А вдруг клюнет?» - промелькнула предательская мысль.
Больше всего захотелось убежать поскорее обратно, в спаленку, но мысль о Суворове пересилила страх. Ребёнок вскарабкался на стул и, с отчаянием поглядев в загадочные глаза, протянул руку и коснулся чучела.
Сыч был холодный и неподвижный.
- И ничего не оживает, - пробормотал мальчик слегка разочарованно.
Теперь можно было перевести дух. Потрогав (всё же не без опаски) для верности глаза и когти, он слез со стула и, подойдя к окну, загляделся в темноту.
Окно кабинета выходило на парк. С этой стороны начинался скат до самой реки. Сейчас, когда полная луна заливала молочным светом занесённое снегом поле, скованная льдом речка казалась тёмным зигзагом на более светлом фоне. Снег, который всё валил несколько последних дней, перестал, и только посвистывающий ветер срывал верхние его слои, взвивая позёмкой. Поля тянулись далеко; справа угадывался абрис церквушки, стоящей на отдалённом холме. Мир спал.
Княжичу вдруг представилось, как из дальнего леса выскакивает шайка Емельки Пугачёва и с диким посвистом и криками несётся к дому. А все спят! И только он один, увидев это, успевает разбудить сонных дворовых и спасти всех. И потом приезжает главный генерал и награждает его орденом. Тогда-то уж больше никто на горох не поставит!
Он уже собирался так же тихо пробраться назад, как вдруг послышались голоса, дверь открылась, и в кабинет вошёл отец с Тимофеем Дороховым. Мальчик быстро скользнул за шкаф и притаился. Отец, с зажжённой свечой в руках, подошёл к бюро, и раскрыв его, вынул оттуда пачку денег, которую протянул Дорохову со следующими словами:
- Этого хватит. Но только смотри, всё должно выглядеть, как случайность. Главное – чтобы княгиня ничего не заподозрила.
- А вы, конечно, полагаете, что я легковерна, как все женщины, не так ли, Дмитрий Борисыч? – раздался голос. В дверях стояла матушка.
Дорохов сморщился, а отец, резко развернувшись от приоткрытой дверцы, выплеснул из себя длинную сложно повторяемую тираду:
- …! Нет, сударыня, у вас положительно чутьё какое-то! Всегда появляетесь там и тогда, когда не следует!
- Именно тогда, когда следует! Вы что, полагаете, я не понимаю, что вы собираетесь предпринять? Имейте в виду: я не допущу преступления.
- Она не допустит! Она, …, не допустит! Да кто тебя, бабу, спросил? Будет ещё вылезать…
- Дмитрий Борисыч! – матушка выпрямилась, глаза её сверкнули. – Я вам не баба, запомните это! Я – человек. И вам придётся со мной считаться!
Отец, коротко ругнувшись, захлопнул дверцу бюро и, подойдя вплотную к жене, процедил сквозь зубы:
- Понавыпускали из теремов, так сразу и в человеки заделались? Запомни: здесь я – человек и хозяин! И что хочу, то и ворочу.
Отчаянно глядя ему в глаза, матушка произнесла дрожащим голосом:
- Я не допущу расправы. Я… я пожалуюсь губернатору.
Размахнувшись, отец ударил её по щеке:
- Вот тебе пожалуюсь. Вот тебе.
Он замахнулся ещё, но тут раздался пронзительный детский крик:
- Не смей! – и, вылетев из-за шкафа, княжич подпрыгнул и вцепился зубами в руку отца.
- Ах ты, пащёнок! – вскричал князь, тщетно пытаясь сбросить сына. – Тимка, что глазеешь? Оторви его от меня! Ну, сейчас он у меня получит!
- Федя! – пронзительно вскрикнула матушка и, схвативши сына, стала тянуть его к себе. – Феденька! Скорее, скорее, бежим!
Ей удалось опередить Дорохова, и, прижав сына к груди, она выбежала из кабинета и помчалась в детскую. От звука хлопнувшей двери няня вздрогнула и открыла глаза.
- Таня! Спрячь, спрячь его поскорее! Бегите куда-нибудь! – она сунула ей ребёнка, но в этот момент дверь вновь распахнулась и в детскую ворвался князь. Матушка вскрикнула. А тот с каким-то рычанием кинулся к мальчику, вытянув руки, по которым текла кровь. Ребёнок бросился в угол – спрятаться под пеленальный столик, а за ним князь, расшвыривая мебель. По несчастью, по дороге ему попалась люлька с младенцем; не задумываясь, он отбросил и её, и тут раздался пронзительный визг выпавшего дитяти. Матушка с няней кинулись на крик, а князь тем временем, изловчившись, схватил княжича за загривок и, сунув под мышку, быстро пошёл к двери. Когда княгиня опомнилась, он был уже далеко.
Эта расправа запомнилась надолго всем: княгиня была заперта в холодной комнате, а княжича выпороли так, что он несколько дней не мог сидеть. Но хуже всего пришлось няне, на которой князь отыгрался сполна: после того, как её долго пороли на конюшне, меняясь, несколько гайдуков, она слегла и больше уже не вставала, превратившись в калеку. Младший брат Алёшенька поначалу, казалось, не пострадал особо, но через несколько лет выяснилось, что это падение не прошло даром. Мальчик вырос странненьким, молчаливым. Ноги у него развились плохо, он чаще сидел, а со временем перестал вставать и так и ездил на кресле-каталке.
Наказания избежал только Сёмка: ребёнок так и не признался, зачем проник ночью в кабинет.


Много позже княжич узнал, что же произошло той ночью. Оказалось, что отец решил своеобразным способом поставить точку в давней тяжбе с соседом – мелкопоместным дворянином, не желавшим уступить князю крохотный надел, когда-то выделенный его деду императрицей Елизаветой Петровной за верную службу. Этот надел был расположен очень неудобно для Дмитрия Борисовича – прямо посередине его земель, и он, естественно, хотел его прибрать к рукам. А упрямый сосед мало того, что отказывался продавать: он, этакое ничтожество, посмел ещё угрожать самому князю, утверждая, что тот самовольно захватил участок леса, принадлежавший казне, что, безусловно, заинтересовало бы губернатора. Все средства были испробованы; ничто не помогло урезонить строптивца. И тогда князь, по совету хладнокровного Дорохова, решил инспирировать пожар в маленькой усадьбе, нимало не заботясь о том, что в огне могут погибнуть безвинные люди. И это бы и произошло, не вмешайся княгиня, случайно услышавшая разговор мужа с управляющим. Уже из заточения ей всё же удалось предупредить соседа о нависшей над ним опасности. И тот, осознав, чего же ему удалось избежать, нашёл-таки выход. Он, разумеется, уехал, но предварительно продал спорный участок почтовому ведомству, и там расположилась государственная почтовая станция. Таким образом, теперь князь вместо тихого соседа поимел на всю жизнь постоянный поток пассажиров, проезжающих через его земли.
Княжич перенёс наказание с недетской стойкостью, ни разу даже не заплакав во время порки. Это вызвало в отце нечто вроде уважения, да и прокушенная рука долго ещё напоминала о том, что с сыном придётся считаться, хоть он и малец. А княжич стал навещать няню Татьяну, принося ей немудрёные гостинцы: то яблоко, то оладью. Конфет и печений в доме не водилось, так как почиталось за баловство, не подходящее для воспитания будущих солдат. Мальчик и нянька стали как бы товарищами по несчастью. Как-то княжич, будучи уже подростком, потерявшим мать, зашёл к лежащей старушке, а та, погладив его по голове, сказала:
- Как вырастешь и так-то пороть кого пошлёшь, можь, и вспомнишь про меня, да и поменьше-то розог дать велишь.
- Я пороть не буду, - сказал мальчик твёрдо.
- Будешь, куды денисся. Энто ты тольки сичас так-то думаешь. А вырастешь – станешь.
- Нет.


* * *


Княжич Фёдор, девяти лет от роду, скатился кубарем по мягкому склону, заросшему клевером и манжеткой, и опрометью побежал в перелесок. Здесь, под стволом упавшей ели, у него был устроен тайный шалаш, где были припрятаны мальчишечьи сокровища: кожаные мешочки со старинными пулями, ржавый нож с наборной рукояткой и большая коробка с полустёршимися серебряными бляхами от лошадиной сбруи. Но не дойдя до места, остановился, заметив незнакомого деревенского мальчишку, критически рассматривавшего сплетённые хворостины.
- А ну, уходи отсюда. Это моё, - убедительно произнёс княжич.
Мальчишка зыркнул весёлыми глазами:
- Ежели твоё, то и сторожи тута кажный день.
- А за вихор не хошь?
- Дерись не дерись, энтот шалаш скоро секретом ни от кого не будет.
- Эт-то ещё почему?
- Как осень придёт, деревья оголятся, его издалека видать будет. Да и сейчас заметить не больно сложно. Тайное место не здесь делать надоть, - добавил он важно.
- Ещё скажи, знаешь, где.
- Знаю, - уверенно отвечал деревенский.
- Ну и где? Покажи.
- Показать-то можно, да тольки тама страшно очень.
- И чего ж там такого страшного?
Мальчонка оглянулся на всякий случай по сторонам, и произнёс страшным шёпотом:
- Тама из земли глаза глядят. Живые.
Княжич покосился недоверчиво:
- Ну ты и врать..
Тот посмотрел на него с сожалением:
- Коли боишься, так и сказывай.
- Я?! Боюсь?! Ща в глаз получишь…
- Ну ладно, отведу…
Мальчонка (его звали Тришка) повёл княжича на так называемый малый обрыв, основательно заросший ольхой. Место было заброшенное: туда никто не ходил. В земле на каждом шагу попадались какие-то ямы, из которых торчали палки, некоторые даже с гвоздями. Тришка уверенно вёл. Стали спускаться по склону, нырнули в бурьян.
- Гляди, княжич, - сказал Тришка, указывая вверх.
Под обнажившимися корнями огромной берёзы, росшей на самом краю обрыва, виднелось нечто. Княжич присмотрелся и понял, что это какая-то маленькая дверца, похожая на вход в погреб. Но путь к ней преграждали страшные заросли крапивы.
У него загорелись глаза:
- Ты был там?
- Знамо дело, был.
- И через крапиву пролез?!
Заросли производили впечатление.
- А чё крапива-то? Она лутче забора охраняет. Да не боись!
- С чего ты взял, что я боюсь? – вскинул подбородок княжич. – Подумаешь, крапива!
Он решительно двинулся в сторону колышущейся стены, сжав в руках длинную хворостину, но Тришка его удержал:
- Погодь.
Он обошёл заросли немного сбоку и, подобрав толстый сук, начал аккуратно раздвигать мощные стебли.
- Здесь сподручней, - пояснил, - да и от конюшен не видно будет. А то Аким зыркать горазд.
Аким был стремянный, правая рука Лютого.
Хоронясь угрожающе качающихся слева и справа страшных зелёных гирлянд, Тришка ловко углублялся в заросли. Вскоре в них образовался узкий лаз.
- Иди сюда, княжич.
Тот решительно в несколько больших прыжков преодолел страшное пространство.
- Ну, вота, пришли.
Припрыгивая (ноги босые всё-таки обжёг!), Тришка поднырнул под корни и, наклонившись, с усилием потянул на себя глубоко просевшую заржавленную дверцу. Та поддалась не сразу, но мальчик ловко поддел её лежащим рядом толстым суком с заострённым концом – видать, давно сюда шастать наладился – и рванул на себя. Открылся тёмный провал, пахнущий грибами и подгнившим деревом.
- Вона, глянь.
Наклонившись, княжич в нетерпении заглянул внутрь – и отпрянул от неожиданности: из темноты на него действительно глядели огромные неподвижные глаза.
- Напужалси?
- И что это такое? – спросил княжич, стараясь, чтобы голос звучал небрежно.
Приблизив грязноватую мордашку прямо к его уху, Тришка шепнул:
- Энто сам хозяин здешних мест.
Тот глянул на него, перевёл взгляд на смотрящее из земли таинственное нечто… задумался. Потом сказал веско:
- Ну,… они не живые, конечно.
- Знамо дело, не живые – пока мы здесь.
Княжич посмотрел на него свысока:
- Они никогда не живые. Не видишь, что ли – это камень.
Помолчали. Потом княжич в задумчивости произнёс:
- Интересно, что же это такое может быть? А! Кажется, я догадался…
- Что?! – от любопытства у Тришки загорелись глаза.
- Наверное, здесь в древности была языческая кумирня. А после идол-то под землю ушёл. Вот до сих пор здесь и лежит.
- Языческая… чего?
- Кумирня. Слово-то слыхал? В старину ещё попов не было, а поклонялись идолам. Вот тебе и отгадка.
- Ох, это так было, да?! Во дела! А я и не знал.
- Любопытная находка. Так ты говоришь, сам нашёл? А кто ещё про это знает?
Мальчонка покачал головой:
- Боля никто.
- И давно нашёл-то?
- Не, тольки весной.
Княжич помолчал. Он подумал немного, что-то соображая, затем решительно обратился к Тришке:
- Вот что. Ты никому больше это место не показывай. Нечего никому об этом знать. Лежит – и пускай себе лежит. Давай, это будет наша с тобой тайна. А тайник свой я, пожалуй, здесь теперь сделаю. Поможешь? Я тебе настоящую пулю подарю, такой при взятии Измаила стреляли.
Тришкины глаза радостно сверкнули:
- Помогу!


* * *


Отец рассчитывал, что порка станет сыну уроком покорности, но оказалось, что не так-то всё просто – мальчик показал характер стойкий. Нет, конечно, поначалу отца позабавило (после того, как укус зажил) столь яростное проявление характера сына. Поразмыслив, он пришёл к выводу, что маленький ребёнок ещё слишком привязан к материнской юбке, а когда подрастёт, выправится. Щенок сызмальства зубы кажет, и это хорошо. Поэтому он беспечно махнул рукой и погрузился в свои любимые занятия: выращивание гончих особой породы, а также разведение лошадей на конезаводе. Нет, он был по-своему хорошим отцом, и когда время пришло, стал приучать мальчика к обычным искусствам мужчин их круга: владению холодным и огнестрельным оружием, охоте, верховой езде… У него было чему поучиться; подросток впитывал познания, как губка, и вскоре догнал во многих умениях отца, а после и перегнал.
Младший брат княжича Фёдора – молчаливый меланхоличный подросток – в это время ещё ходил сам, хотя ноги уже подчинялись ему плохо. Братья выбрали себе небольшую светёлку под крышей, притащили туда свои детские сокровища. Дворне туда заходить воспрещалось, кроме дядьки Фомича, приставленного барином к увечному сыну. Эта комната постепенно и превратилась в постоянное место пребывания княжича Алексея. По стенам её висело множество клеток с певчими птицами – единственно любимыми собеседниками, с которыми он постоянно разговаривал. Здесь целыми днями он погружался в свои любимые занятия. А таковых было два – во-первых, чтение (читал он постоянно и много, всё больше из истории) и, во-вторых, изготовление очень сложных и подробных макетов всевозможных крепостей, военных лагерей – и римских, времён Юлия Цезаря и пунических войн, и средневековых – столетней войны и походов Карла Великого, и более близких по времени – Фридриха Великого и, конечно же, эпохи петровских походов.
Достаточно скоро князь рукой махнул на младшего сына: солдата из него никогда не выйдет, это ясно. Но за старшего следовало браться основательно. Поэтому на его воспитание были брошены немалые силы. Пригласили лучших учителей фехтования, выездки, владения огнестрельным оружием. Учили его также языкам – современным: французскому, английскому и немецкому, древним: латыни и греческому, а ещё математике, истории и прочим наукам, необходимым сыну аристократа. А когда подошёл возраст, князь Дмитрий отправил его в Пажеский Корпус. Теперь сын приезжал домой только на лето.


* * *


Тришка, сын Савелия-кузнеца, и Минька с Егоркой сбежали с косогора и, поднырнув под упавший ствол березы, по еле видной тропке вышли к маленькой заводи небольшой речки, быстрые воды которой поблёскивали в солнечных лучах. Здесь у Тришки была спрятана удочка.
- Тришк, - от нетерпения подпрыгивая на одной ноге, сказал Егорка, - а правда, здесь сом лежит?
- Сома на мою удочку не взять. Плотвы наловим.
- Тришк, - сказал медлительный Минька, - боязно-то как! А ну как кто увидит?
- Да кто сюда придет? Больно надоть, - ответил Тришка, закидывая удочку.
Несколько плотвичек поймалось очень быстро.
- Тришк, ну пойдем уж, - Егорка вдруг забоялся.
- Последний раз.
Неожиданно удочка сильно напряглась – клюнул кто-то большой. Ребятишки затаили дыхание.
- Тришка, дурак, подводи его, подводи! – с замиранием сердца зашептал азартный Егорка.
Тришка осторожно, чтобы рыба не сорвалась, повел удочкой… Р-раз! И над водой взвилось, трепеща, большое серебристое тело.
- Лещ!!! Тришка, лещ!
Мальчишки сгрудились над бившимся в траве крупным лещом. И в это мгновение на них упала чья-то тень.
- Рыбу воруете, поганцы драные?!
От ужаса они оцепенели. Над ними, уперши руки в боки, с нехорошей усмешкой стоял сам Лютый – управляющий Тимофей Дорохов.
Минька с Егоркой дернулись было врассыпную, но тут же были схвачены клещами цепких рук. Тришка стоял неподвижно, с бешено колотящимся сердцем. Губы его побелели.
- Ну что, попался?
И в этот момент позади его раздался голос:
- Отпусти их.
Лютый обернулся. Вверху на косогоре стоял юный князь Федор.
- А, княжич. Вот, воров поймал, – почтительно сказал Лютый. – Вишь, рыбы наловили. Эти-то – мальцы, - он кивнул на Миньку с Егоркой, - они что, а вот этот – подбородком указал на Тришку, - вот преступник, отродье Савелия-кузнеца. Ну теперь он у меня получит, тятька-то твой. – Глаза управляющего плотоядно сверкнули.
- Мне что, дважды повторять? – княжич сдвинул брови. - Я сказал: отпусти, холоп!
Тимофей от изумления ослабил хватку, и Минька с Егоркой тут же бросились наутек. Тришка по-прежнему стоял не шевелясь.
- Княжич, - сказал Лютый елейным голосом, - что вам о такой дряни-то заботиться. Этому Савелию – вот этого отцу – давно пора батогов всыпать. Сынок весь в него. Стоит и даже не срамится. Я рыбку-то возьму, а его – к батюшке вашему. Пусть сам решает. – И он нагнулся, чтобы взять рыбу.
- Рыбу оставь, - в голосе княжича зазвенел металл. – Это я разрешил.
Лютый озадаченно обернулся:
- Но лещ-то…
- Не твое дело.
- Князю доложить придется.
- Иди-иди, докладывай, - усмехнулся княжич. – А может, заодно расскажешь, как наши косцы тебе твой луг косят?
Лютый при этих словах дернулся, но поклонился, сдержавшись:
- Слушаюсь, княжич. – И, метнув прищуром недобрый взгляд на Тришку (мол, припомню), нехотя ушел.
Княжич посмотрел на Тришку. Тот стоял, облизывая пересохшие губы.
- Что ж ты так неосторожен.
Тришка молчал, глядел исподлобья.
- Хорошего леща поймал. Молодец.
Тришка, метнув насупленный взор, взял леща, протянул его своему спасителю:
- Княжич, прости меня. На, возьми.
Тот посмотрел на рыбу, покачал головой.
- Твоя добыча.
Тришка напряженно молчал.
- Ну, что стоишь? Бери свою рыбу и иди.
- А… можно?
- Можно. Матери отнеси. Пусть ухи наварит.
Тришка постоял немного, не решаясь дотронуться до улова, потом, сглотнув, трясущимися руками быстро сгрёб добычу и, сунув ее за пазуху, дунул что есть силы.


* * *


Спустя несколько дней после истории с лещом княжич на конюшне смотрел щенков, когда увидел мнущегося на пороге Тришку.
- Чего в дверях торчишь, иди сюда.
Тот подошёл, но ступал как-то странно.
- Ну что, от Лютого досталось?
- Не-а, меня батька выпорол.
- Сидеть-то можешь?
- Тольки нынче смог.
Княжич кивнул сочувственно:
- Понимаю, у самого задница порота.
Тришка изумился:
- Как?! Да неужто…
- Ещё как пороли. У меня папаша драться-то знаешь, как здоров…
Тришка вздохнул:
- Надо ж, а я думал, княжичи только сахар едят да на подушках шёлковых сиживают.
Тот фыркнул:
- Сахар, сейчас. Сахар только по утрам дают. Я как-то из буфета от головы сахарной кусок отломал и съел!
У Тришки сверкнули глаза:
- Да что ж за это было?
Княжич радостно выпалил:
- Да ясно что! Как и ты, враскоряку ходил!
Оба засмеялись, понимающе глядя друг другу в глаза. Тришка сказал:
- Вота она, жисть. Ну, ладно, я – мне-то положено. Но княжичей-то?!
- Я так думаю, все папаши драться здоровы.
В корзинке, попискивая, шебуршились щенки. Их мать Пятка, костромская гончая палевого окраса, лежала рядом, удовлетворённо прикрыв веки.
- Этого, что ли взять? – княжич раздумчиво взял на руки лобастого малыша, отчаянно завилявшего хвостом. Мать тут же сторожко раскрыла глаза.
- Хороший мордаш, - одобрительно кивнул выжлятник Фаддей. Он только что сменил попону, на которой спали щенки, а теперь сверху накидывал душистое сено. – Берите, княжич, не пожалеете.
- Что скажешь? – обратился тот к Тришке.
- По мне, вона тот лутче будет, – и Тришка кивнул на малыша, сладко спавшего среди ползающих собратьев.
- И почему?
- Да глянь, как устроился. Сразу в ямку-то скатился, самое удобное место выбрал. Таперича как все спать пойдут, в серёдке окажется, а тама теплей всего.
- Тоже верно, - засмеялся княжич. – Хитрец, сразу видно.
Он положил щенка обратно в корзину:
- Ладно, подумаю. Завтра зайду.
Щенок пополз к своим собратьям, бодаясь крутым лобиком. Княжич и Тришка зачарованно смотрели. Фаддей с улыбкой наблюдал за мальчиками. Но весёлость мгновенно исчезла с его лица, когда он увидел заглянувшего в двери Тимофея Дорохова. А управляющий, цепким взором окинув полутёмное помещение, пристально посмотрел на двух мальчиков, голова к голове нагнувшихся над яслями.


* * *


Когда княжичу Фёдору исполнилось тринадцать, княгиня умерла.
Молодая ещё женщина, она таяла на глазах. Муж продолжал её третировать со сладострастной жестокостью, не замечая того, как его обращение медленно, но верно убивает жену. Когда-то горящий взор молодого полковника пленил душу романтической барышни, получившей утончённое воспитание при дворе самой Екатерины: отец будущей княгини Хомской одно время был фаворитом императрицы, которая благосклонно отнеслась к его последующей женитьбе и с удовольствием оделяла своим вниманием его детей. И проживши много лет с деспотом-мужем, бывшая любимица императорского двора никогда не забывала совсем иную жизнь, когда окружала её только ласка…
Смерть матушки совпала по времени с началом учёбы княжича в Пажеском корпусе. Собственно, она начала чахнуть с осени, стоило сыну уехать. До Рождества ещё состояние княгини не внушало опасения; к весне матушка слегла уже основательно, и лишь необычайная сила духа этой хрупкой женщины позволила ей додержаться до приезда сына: она дождалась его и спустя несколько дней скончалась.
Кончина княгини резко изменила жизнь в поместье. И самым заметным изменением было состояние его хозяина.
Смерть жены совершенно выбила Дмитрия Борисовича из седла. И всего за считанные недели этот казавшийся несгибаемым надменный человек превратился в тихого, молчаливого, задумчивого затворника. Он отвернулся от обычных своих занятий, перестал интересоваться лошадьми, ездить на охоту. А вместо этого стал носить простую одежду и погрузился в чтение. Поначалу читал французских философов – Вольтера, Руссо – но достаточно скоро разочаровался в передовой европейской мысли и обратился к трудам протопопа Аввакума, сделавшись впоследствии его адептом. С православными же попами по-прежнему отказывался иметь дело.
Князь читал, его старший сын учился в Петербурге, изредка наезжая домой, младший – затворничал. А всё управление имением полностью сосредоточилось в руках Тимофея Дорохова.


* * *


Пятнадцатилетний княжич Фёдор, приехавший домой на каникулы, с наслаждением сбросил надоевший мундир воспитанника Пажеского корпуса, и, вспрыгнув на своего жеребчика, пустил его вскачь. Натомившийся за зиму конёк, издав радостное ржание, тут же сорвался в стремительный галоп.
Он ускакал в отъезжие поля, где долго носился по свежей зелени. Солнце уже припекало вовсю, и, несмотря на то, что было только начало июня, земля уже хорошо прогрелась и так и манила мягкой травкой. Углубившись в перелесок, напоённый острым запахом молодой листвы, всадник выехал на берег небольшой речушки.
Это было любимое тайное место купания с юных лет. Княжич спешился, привязал коня к стволу ольхи. Поглядев на посверкивающие струи, сбросил одежду и, вдохнув полной грудью свежий воздух, с разбегу бросился в воду.
Ещё совершенно ледяная вода обожгла разгорячённое тело. Он проплыл по течению и за поворотом увидел небольшую песчаную отмель, наполовину заросшую мать-и-мачехой. За отмелью берег круто подымался; сверху спускались ветви ракит. Пляжик был залит солнечным светом. Подплыв к нему, быстро выскочил и, повернувшись к солнцу, замер в его лучах.
Он стоял, закрыв глаза и наслаждаясь теплом, когда вдруг почувствовал на себе чей-то взгляд. Резко обернулся. Но никого не было.
Показалось? Наверное. Он вновь повернулся к берегу. Подошёл к кромке воды. И неожиданно увидел в ней отражение чьего-то лица.
Рывком развернулся. Никого! Только ива вдруг закачала ветвями, да почудился чей-то тихий смех.
- Кто здесь? А ну, выходи! – угрожающе крикнул он и для убедительности, схватив какую-то валяющуюся ветку, замахнулся в сторону ракитника.
Зелень раздвинулась, и на краю обрыва показалась незнакомая девушка. На ней была цветастая юбка и белая блуза с вышитым воротом, из-под которого выглядывало коралловое ожерелье. Распущенные волосы удерживались на лбу бисерной повязкой. Она лукаво посмотрела прямо в глаза Фёдору и усмехнулась, оглядев его с ног до головы.
Княжич, в ужасе сообразив, что стоит, в чём мать родила, перед женщиной, смутился. Покраснев до корней волос, он судорожно попытался прикрыться и замер, глядя на незнакомку. Сердце бешено колотилось.. А та, легко спрыгнув на песок, подошла к нему… близко так подошла… прямо в глаза заглянула… а потом, положив руки на плечи юноши, вдруг быстро коснулась его щеки жаркими влажными губами.
Наверное, он совсем растерялся от неожиданности. А красавица, отступив на шаг, скользнула по нему взглядом и, прыснув, мгновенно запрыгнула назад на обрыв. Кинув из-за плеча манящий взгляд, скрылась в зарослях.
Тут он, конечно, отмер и припустил следом. Одним прыжком взлетев вверх, помчался сквозь кусты, ломая ветви. Выбежал на небольшую полянку. Никого. Но из-за ствола берёзы послышался смешок.
В два прыжка преодолев пространство до дерева, забежал за него, но девушка опять ускользнула. Теперь она спряталась за кустом орешника, лукаво выглядывая оттуда. Он забежал слева – она выбежала справа, он рванулся к ней – она от него, но тут он поймал её за подол и рванул к себе.
- Попалась! Ну теперь держись!
Лицо девушки было прямо перед ним, и так оно было притягательно, с ароматно пахнущей кожей и нежным румянцем щёк. Раскрытые в полуулыбке губы приоткрывали жемчужный ряд зубов.
- Ну и напугал… мальчишка… - протянула она, глядя исподлобья.
От звука этого певучего голоса он совсем распалился и с неистовостью первой страсти принялся покрывать жадными поцелуями её лоб, щёки, усмехающиеся губы, одновременно клоня девушку к земле.
- Сумасшедший! – смеялась обольстительница, запрокинув назад голову. – да погоди ты! Сейчас в крапиву угодим!
- Ну и пусть…
- Ну уж нет! Да потерпи ты!
- Не могу…
- Да подожди, сказано же! – вырвалась, наконец, девушка. – Глянь, куда меня толкал! – и указала на торчавший из земли сучок. – Сейчас бы бок пропорола…
Не слишком соображая, что надо в таких случаях делать, он стоял и смотрел зачарованно, как она скинула юбку и постелила её на траву. Теперь на ней была только длинная рубаха, впрочем, открывавшая крепкие икры. Поглядывая искоса, села на пёструю ткань:
- Вот теперь иди сюда…
В висках застучало, кровь ударила в голову… И он стремглав кинулся к таинственно улыбавшейся лесной колдунье…
Летний воздух окутал знойным маревом два обвивших друг друга тела.


Только когда объятия разжались, княжич почуял, что ноги и спину ему сводит нестерпимый зуд от множества укусов комаров и слепней. У девушки ноги тоже основательно пострадали. Они поглядели друг на друга, рассмеялись и, кинувшись стремглав к речке, с разбегу нырнули в холодные струи.
Вдоволь накупавшись и набрызгавшись, выскочили на песок. Девушка, поднявши исподнюю рубашку, стала ею вытираться. А княжич замер, разглядывая её с совершенно новым для себя чувством удовлетворённого собственника. Его неожиданная подруга усмехнулась:
- Хочешь посмотреть? Смотри.
Он никогда ещё не видел полностью обнажённого женского тела, и оно показалось ему немыслимо прекрасным. А девушка стояла перед ним смело, не таясь.
- Тебя Фёдором звать?
Он поднял на неё мутный взгляд, не сразу понял:
- Что? Ты меня знаешь?
Она улыбнулась, повела роскошными плечами:
- Знаю. Ты князь Димитрия сын. Из Холмов.
- А ты… - и удивлённо спросил: - Ты что, наша крепостная, что ли?
Девушка засмеялась, и этот смех был очень довольным:
- Ишь чего захотел. Крепостная. Я – свободная.
- Свободная? – его глаза зажглись в ответ. – Свободная. Свободная…
И схватив её в объятия, со вновь вспыхнувшей пылкостью начал покрывать поцелуями:
- Свободная… была… теперь моя… моя…
Она дразняще глядела ему в глаза:
- Щенок дерзкий… ишь, голодный какой… мальчишка…


В этот день княжич вернулся домой не скоро. С сияющими глазами прошёл на конюшню, поставил жеребчика в стойло. Вышел на двор, потянулся довольно. Поглядел, как холоп споро колет дрова, а вокруг него, заливаясь лаем, бегает лохматая собачонка. Крикнул:
- Касьян, не забудь! Трензеля поправить, ты обещал!
Тот, не оборачиваясь, кивнул в ответ.
Мимо бежала девка, прихватив фартуком ручки котла, наполненного лепёшками. От котла подымался пар. Княжич ухватил с верху одну, подмигнул девке. Та прыснула и побежала дальше.
Перебрасывая горячую лепёшку с руки на руку, княжич Фёдор, неудержимо улыбаясь, неспешно шёл по двору, с изумлением глядя по сторонам: почему-то никогда прежде не замечал он, насколько же красиво всё вокруг. Работающие люди провожали его тёплыми взглядами: дворня искренне любила старшего хозяйского сына и верила, что когда придёт его черёд быть их барином, то жизнь станет совсем иной – счастливой.


Для княжича это был не первый опыт общения с женщиной. Он уже встречался с буфетной горничной Анютой, просвещавшей его неопытную невинность в послеобеденные часы, когда в доме все спали кто где. Конечно, мальчишке было любопытно, да и кровь уже начинала поигрывать, но, несмотря на то, что само действо понравилось о-очень, всё же, положа руку на сердце, он не мог не признать: хоть и приятно, но… скучновато. Не хватало какой-то перчинки. Девушка откровенно всё время старалась угодить своему барину, с поспешной угодливостью идя навстречу его желаниям; фактически княжич имел дело с послушной куклой. Тут же, на берегу реки, всё произошло иначе: не бессловесная рабыня, но равная ему – соперница? подруга? – столкнулась с ним. Это любовное приключение было яростной схваткой двух полноправных партнёров, и наслаждение, пришедшее в миг – победы? а, может, поражения? – было неизмеримо выше, острее. Что за радость побеждать ту, которая уже заранее покорно идёт навстречу твоим прихотям? Всё равно, что вместо настоящей охоты палить по заготовленным в кустах зайцам.


Теперь каждый день в полдень он отправлялся на то же самое место. Ольга – так звали девушку – всегда появлялась неожиданно, хотя он её и высматривал. Во вторую встречу он попытался подарить ей колечко с бирюзой, но она решительно воспротивилась:
- Я любовь не продаю.
- Но это подарок!
- Будь со мною ласков – мне большего не надо.
Ему всё же удалось незаметно сунуть колечко в карман юбки.
Его неожиданная возлюбленная была жадна до любви и щедра в ней. Любила рассматривать его обнажённое тело, ещё по-мальчишески угловатое, исступлённо целовала его, и он отвечал ей тем же, каждый раз приходя в изумлённый восторг. День ото дня его пыл всё возрастал, и вскоре ему стало мало этих встреч.
- Почему мы не можем видеться чаще? Я хочу провести с тобой всю ночь!
Но она, посмеиваясь, отнекивалась и, уходя, запрещала следовать за собой.
- Только раз посмеешь меня проследить – больше не увидишь никогда.
- Но я хочу знать, где ты живёшь! А если ты не придёшь, где мне тебя искать?
- Я тебя всегда найду. А меня искать не надо.
И тем не менее он продолжал к ней приставать, пока она не сказала ему в сердцах:
- Да не могу я, пойми! У меня в доме отец лежачий. Я не могу оставить его одного ночью.
- Да пусть с ним посидит кто-нибудь из дворовых ваших.
- Каких дворовых? Вот барчук наивный! Мы вдвоём – и боле никого.
- Тогда я сам к тебе приду!
- А вот этого – нет, не будет.
- Почему?
- А ты сам подумай: разве ж можно при живом человеке?
- Но он же ничего не чувствует!
- Он недвижим, это да. Но чувствовать – чувствует. Я это по его глазам вижу. И я – не могу.
- Ну хоть одну ночь! Я так больше не могу! Придумай что-нибудь. Я ночами не сплю!
Он вынудил-таки её показать своё жилище, тайно надеясь уговорить на свидания в нём. Ольга с отцом, когда-то служившим лесничим, проживали на краю леса в избушке, довольно старой, но явно недавно основательно подправленной: ярко-жёлтым цветом выделялось свежее дерево новых нижних венцов, блестели новые ступеньки старенького крылечка, да и крыша была заново покрыта. Внутри изба была довольно опрятной, и даже неизбежный запах лежачего больного смягчался ароматами душистых трав, развешанных пучками повсюду.
Посередине горницы стоял стол, заваленный кусками льняного полотна и мотками цветных ниток: Ольга вышивала на продажу полотенца. Приведя домой гостя, она стала какой-то напряжённой и быстро пресекла все поползновения было обрадовавшегося пылкого друга. Усадив княжича за стол, надела ему на руки пасму крашенных ивовой корой ниток, и стала их сматывать в клубок, бросая насторожённые взгляды на окно и ситцевую занавеску в углу.
За занавеской лежал её отец – это угадывалось по духу. Ольгина же кровать находилась за дощатой перегородкой в другом углу. Но похоже было, что сегодня попасть туда не удастся: девушка была явно не расположена к любовным играм. Её напряжение передалось и княжичу. Посидев немного, он поднялся и направился к выходу, ещё слегка надеясь. Она, облегчённо вздохнув, пошла проводить. Обрадовавшись, Фёдор попытался было в сенях пристать, но Ольга отстранила его так резко, что ничего не оставалось, как уйти, хотя это было ой как непросто.
Стоя на крыльце, девушка смотрела ему вслед. Княжич исчез за деревьями. Неожиданно сбоку возникла чья-то тень. Она повернула голову – и вздрогнула: перед ней стоял Тимофей Дорохов и смотрел на неё тяжёлым взглядом.
- Хорошо время проводишь, вижу.
- Чего тебе? – спросила она холодно.
- Уж и неясно, чего? Или мы нынче оченно важные стали? Ну конечно, куда нам-то, недостойным, до самого княжеского сына! – сказал управляющий насмешливо.
Она, повернувшись, пошла в избу. Он – за ней. Ольга села за пяльцы, а Дорохов положил перед ней завёрнутый пакет:
- А я тебе подарок принёс.
Он развернул бумагу – в ней оказался полушалок с розанами. Подойдя к девушке сзади, набросил на плечи:
- Глянь, как красиво.
Она поглядела на него снизу вверх:
- Красиво, спасибо.
- И вот ещё, конфекты, - вытащив из кармана кулёк, швырнул на стол россыпь карамелек. – Вишь, как я тебя балую. А ты с барчуком играешься.
Обошёл стол, сел напротив:
- Ладно, - кивнул милостиво, - прощаю. Пущай побалуется щенок. Всё равно уедет скоро. – И, прищурившись: - А я-то останусь.
Ольга опустила голову, щёки её зарделись.
- Спустись-ка в погреб, нацеди квасу смородинного.
Она послушно вышла. Дорохов подошёл к занавеске и отдёрнул её. Посмотрел на неподвижную фигуру под лоскутным одеялом.
- Ну чего зыришь, чурбак деревянный? – спросил с ленцой.
Лежащий человек медленно открыл глаза. Ни один мускул не шевельнулся на неподвижном лице. А взгляд, направленный на управляющего, был неотступным, ненавидящим…
- Давай, давай, злись, - хохотнул тот: - чего тебе ещё остаётся?
Вернув занавеску на место, отошёл к столу. Вошла Ольга с квасом. Дорохов взял кружку, выпил, не сводя с неё глаз. Затем по-хозяйски обхватил девушку за плечи:
- Идём, побалуемся малость.
Она сделала попытку увернуться:
- Пусти.
- Ишь, не хочет. Нехорош, видно, стал. Заважничала.
Рывком схватил её в объятия:
- Никогда не поверю, что этот самоуверенный барчук тебе по сердцу пришёлся. – И прошептал прямо в ухо: - разве ж юнец желторотый так может…?
Ольга подняла на него глаза:
- Успокойся, - сказала увещевающе, - ты же знаешь, я от тебя никуда не денусь. А княжич, - тут голос её слегка дрогнул: - он… молод ещё.
- Молод, - глаза Дорохова сверкнули недобро, - молод. Погоди чуток, вот ещё подрастёт этот зверёныш – всех тут передушит. Меня первого.
Ольга исподлобья глянула на него. «Тебя передушишь, как же», - подумала она.
Дорохов вдруг схватил её за шею:
- ****ь подзаборная, забыла, откуда я тебя вытащил? До смерти забью! – он замахнулся на неё.
- Всё помню и не забуду, - опустив глаза, чтобы не выдать сверкнувший в них огонь ненависти, произнесла девушка, - успокойся и не серчай, куда я без тебя, ты же понимаешь…
- Прощения проси! – он швырнул её на пол.
Не поднимая головы, Ольга глухо произнесла:
- Прости меня. ****овала, да. Больше не буду, коли скажешь.
- Ну, этого я не требую, - пошёл управляющий на попятную, – как ходила к нему, так и ходи. Чай, невелик труд ноги-то раздвигать.
- Как скажешь, - покорно произнесла девушка, поднявшись и отряхивая подол.
- Ты его привечай, - сказал, подумав, Дорохов. – Будет лучше, если ты мне всё говорить будешь, о чём он думает. Малец бывает неожиданным, а мне этого не надо. Нам этого не надо, - поправился он, - так что ходи к нему, сколько попросит.
- Сам посылаешь, - Ольгин взгляд был странен.
- Что делать, мы с тобой – люди маленькие, нам в этой жизни только и вертеться, а зазеваешься – сожрут. – Он задумался, глядя куда-то вдаль. Потом вновь перевёл взгляд на девушку, нахмурился: - Но ты ещё не заслужила прощения. Давай, пошли к тебе.
Девушка отпрянула, глаза её расширились:
- Тимофей! Да пожалей же ты меня! Неужто не понимаешь – не могу я так. Потерпи, я ж от тебя никуда не денусь.
- Чего ты там не можешь, а? Тоже мне, прынцесса нашлась. Давай-давай, шевелись! И чтобы я довольным остался!
Вжав голову в плечи, Ольга пошла за перегородку, на ходу развязывая тесёмки фартука. Губы её тряслись.


А встречи продолжались. И была ночь на Ивана Купала: таинственная языческая ночь, когда они развели костёр на поляне и прыгали через огонь, и Ольга сплела венки из одуряющее пахнущих цветов, и они надели их друг на друга. И потом яростно, до полной обессиленности любили друг друга на речной отмели, под низко склонившимися ветвями ивы, бросавшей причудливые тени на белый песок, а из лесу доносилось уханье не то совы, не то собравшихся на праздник леших…


Близился отъезд. Мысль о скором расставании с пылкой любовницей была невыносима. Коротких свиданий было мало. Правда, они, конечно, давно перебрались в сарай с душистым сеном, приготовленным Ольгой для козы Дудки.
Но от ночных свиданий, даже после Ивана Купала, она по-прежнему отказывалась.
- Пойми, - умолял её княжич, - я хочу, чтобы ты спала в моих объятиях. Просто спала – ты не представляешь, как я об этом мечтаю! И чтобы когда я проснусь, ты была рядом – сонная такая… Неужели ты откажешь мне в такой малости?!
Накануне его отъезда ему всё же удалось её уговорить:
- Хорошо. Последнюю ночь мы проведём вместе.


Он вылез из окна своей комнаты, когда стемнело и все в доме улеглись спать. Прокрался на конюшню, вывел жеребчика. Не надевая седла, легко вскочил и рысью помчался по залитым лунным светом полям.
При полной луне дерево сруба отчётливо демонстрировало каждый сучок. Открытая дверь сарая зияла чёрным провалом. Княжич спешился, привязал коня под навесом. Направился ко входу. Из темноты неслышно выступила Ольга. На ней была длинная красная юбка и белая рубашка с затейливой вышивкой. Волосы распущены, а на них – венок из душистых цветов. Никогда ещё она не казалась Фёдору столь прекрасной. Она протянула к нему руки.


Лучи восходящего солнца осветили утомлённые лица любовников, спящих в объятиях друг друга. Первой проснулась женщина. Она выскользнула из-под лежащей на ней руки и быстро оделась. Затем с грустной улыбкой посмотрела на спящего юношу и коснулась его плеча. Открыв глаза, он радостно потянулся к ней, но она остановила его:
- Тебе пора. Ступай.
- Ещё нет, - он потянул её к себе, - ведь только рассвело…
- Ты мне обещал. Хватит, набаловались. Одевайся.
Он нащупал свою одежду, не спуская с неё глаз. Она деловито заплетала косу:
- Мне доить пора. Да и надо посмотреть, как там отец.
Очень нехотя и медленно он оделся. Она почти подтолкнула его к двери:
- Иди же.
- А попрощаться?
Они остановились на пороге. Княжич схватил Ольгу в объятия:
- Обещай, что будешь ждать меня. Я постараюсь приехать зимой на каникулы.
- Не давай напрасных обещаний. Поди хорошо, коли через год встретимся.
- Да, но я не вытерплю так долго без тебя!
- Придётся, куда деться. – Она прервала поток неистовых поцелуев: - Ну хватит, хватит. Остановись же, малый!
- Ты дождёшься меня? Скажи, дождёшься?
- Дождусь, дождусь. А теперь ступай.
Он подошёл к коню, стал отвязывать поводья.
- Фёдор, - послышался сзади искажённый голос.
Резко обернувшись, он кинулся к девушке, и они обхватили друг друга с такой силой, что долго потом не могли оба забыть.
- Ступай же, ступай, - глухо шептала она.
- Я не хочу, не хочу уезжать…
- Да ступай же, наконец! – с силой оттолкнув от себя, почти с ненавистью крикнула Ольга.
Резко мотнув головой, юноша бегом бросился к коню. Вскочил в седло. Застоявшийся жеребчик радостно пустился вскачь так быстро, что Фёдор лишь успел бросить прощальный взгляд на неподвижно стоящую фигуру, и тут же скрылся за деревьями.
- Прощай, мой ласковый, - глядя ему вслед, прошептала Ольга. – Прощай. Будь счастлив когда-нибудь с другой так, как со мной.


* * *


Несмотря на то, что разлука была невыносима, княжич с какой-то необычайной радостью окунулся в учебную рутину. Он и раньше не был среди отстающих, а теперь увлёкся так, что всё хватал на лету.
С особой радостью отдавался он военным искусствам. В выездке не было ему равных, как, впрочем, и во владении оружием. Здесь, конечно, княжич Фёдор во многом был обязан тому, что усвоил ещё дома – отец, который уделял этому особое внимание, настоял, чтобы бывший ординарец - нынешний управляющий - преподал его сыну уроки своего мастерства. Особое умение Дорохова заключалось в том, что, помимо обычных для русского солдата навыков, он позаимствовал многое и у турков – когда побывал в плену. И теперь талантливо усвоивший все уроки воспитанник легко побеждал в любом учебном бою, и никто не сомневался, что он сумеет отличиться и в бою настоящем.
Но в тот год блестящая учёба, как оказалось, сыграла против его планов. Дело было в том, что зимой воспитанников отпускали на каникулы очень неохотно, а уж первого ученика, даже и не обратив внимания ни на какие просьбы, отправили во дворец на Рождество и Святочную неделю – в качестве поощрения. Пажи обязаны были нести службу в течение всего года; им полагалось прислуживать во время застолий членов императорской семьи, стоять на карауле в покоях, всегда будучи готовым к исполнению любого поручения. Многие ученики следили, если кто получал дополнительные вызовы во дворец, вели какие-то списки, ревниво отмечая, кому сколько выпало чести. Княжичу это было решительно всё равно, но именно его вызывали чаще всех, что возбуждало зависть со стороны некоторых соучеников. А уж когда стало известным, что его отправляют на Рождественские праздники, это возбудило немалые толки.
Он, конечно, предпочёл бы поменяться и уехать домой, куда его нынче особенно тянуло, но это было совершенно невозможным. И пришлось ему с тоской наблюдать за тем, о чём так мечтали многие обойдённые им соученики – за повседневной жизнью сильных мира сего, кои вблизи оказывались самыми обыкновенными людьми.
Но всё когда-нибудь проходит, и, наконец, прошло казавшееся столь бесконечным время и этого курса, и наступили долгожданные каникулы. Чем ближе подъезжал княжич к родным местам, тем сильнее играла в нём кровь, а нетерпение подгоняло лучше любых поводьев.
На ступенях дома стоял Дорохов, и было в его взгляде что-то странное, что цепляло глаз. Он почтительно приветствовал хозяйского сына. Фёдор пошёл на половину родителя.
Отец, увидев сына, рассеянно поднял глаза от старинной книги, написанной старославянским шрифтом, потрепал его по щеке и вновь опустил взгляд. Брат, конечно, обрадовался, но тоже приветствовал довольно невнимательно: он как раз сейчас задумался над созданием картины морского боя при Фермопилах, и это полностью поглощало все его думы. Наскоро перекусив и переодевшись с дороги, княжич приказал взнуздать своего конька и, вскочив в седло, направился в ту сторону, куда так часто уносился мыслями весь этот невыносимо долгий год.
На пути к дому Ольги находилась маленькая речушка, через которую был перекинут довольно-таки хлипкий мосток. Именно туда и подъехал его конь, уже хорошо изучивший дорогу и не забывший её за год; но когда княжич увидел, что мост разрушен, причём давно, ему показалось, будто его кто ударил в грудь – так зловеще предстала картина. Однако перепрыгнув препятствие, он продолжил свой путь, хотя мрачное предчувствие уже пустило свои корни. Двигаясь по тропе, он не мог не замечать, что она не была похожа на дорожку, которой часто пользуются: трава на ней стояла нетронутой, и даже вечная топкая лужа у раздвоенной берёзы не замощена гатью, как прошлый год.
Последний поворот он преодолел, уже не думая ни о чём, но когда выехал на лужайку перед домом, то остановился, как вкопанный: среди заросшего бурьяном пространства возвышался сгоревший остов так желанной ему избушки.
Он слез с коня, с колотящимся сердцем подошёл к руинам, вошёл внутрь. Конечно же, там никого не было. И видно было, что давно – эти руины явно простояли так зиму.
Он вышел, совершенно ошеломлённый, не зная, что делать. Сел на какую-то корягу, не отрывая глаз от развернувшейся перед ним картины.
Сзади неслышно подошёл Тришка, , произнёс:
- Шёл бы ты, княжич, отсюдова.
Тот стремительно обернулся:
- Что здесь произошло?
- Пожар был, вот что.
- Когда?
- На Покров ещё. Зарево большое было, далеко видать.
- А… что с…?
- Жива, жива, да только далёко – не достать.
- Где?!
Тришка пытливо посмотрел на княжича, затем отвёл глаза:
- Да уж не сыскать.
- Она, что, уехала, да? Скажи, уехала?!
- Уехала, уехала, - как-то неохотно отвечал мальчишка, - забудь ты о ней, княжич.
- Да как же… э-э, постой, да ты откуда что знаешь?
- Знаю, - отвечал тот, прямо глянув в лицо стоявшему перед ним господину. – Так уж вышло.
- И… много кто ещё знает?
Тот пожал плечами:
- Кто ж то ведает. Кто и прознал, у того рот на замке: народ не болтлив.
Княжич помолчал, обдумывая узнанное, затем сказал твёрдо:
- Ты знаешь, где она. Скажи мне. Что хочешь, получишь.
Тришка посмотрел на него с сожалением:
- Бросьте вы, барин, энту затею. Уж лутче об ей забыть. А коли захочется баловства – девку сыскать нетрудно будет. Какую ни выберешь, тебе любая даст. Хочь девка, хочь баба мужняя. Могу сичас отвесть…
- Молчи, холоп! – ярость выплеснулась неистово, захотелось что-то сломать, разрушить… в ослеплении он замахнулся на стоявшего перед ним мальчишку, и лишь в последний момент кулак пронёсся мимо, слегка задев скулу.
- Ещё разок, - хладнокровно сказал Тришка, даже не сделавший попытки увернуться. – Могёшь сразу в морду.
Княжич поглядел на него пристально… потом отвернулся.
- Отчего пожар был, - сказал, глядя на обгорелые брёвна.
- Дак… говорят, сажа загорелась. Труба давно не чищена была.
- А… спастись всем удалось?
- Нет, - коротко отвечал мальчик, - занялось-то быстро, старика вынесть не удалось. – Помолчав, он добавил: - самой-то дома не было, так что… спаслась.
- Отведи меня к ней, - княжич умоляюще взглянул на Тришку, - ты ведь знаешь, где она.
Тот внимательно посмотрел в глаза княжичу:
- Барин. Не тревожь ты себя. Кажный себе сам жизнь строит.
- Она, что, - встрепенулся тот, - теперь с кем-то живёт?
- Знамо дело, - уклончиво отвечал тот, - не бередь ты душу. Оставь девку в покое.
- Но я должен её видеть! Я не могу так! Отвечай: с кем она живёт?! Я же не собираюсь… Если нашла себе кого хорошего, так пусть себе живёт. Но нельзя же так, не свидевшись… Да и, может, ей какая помощь нужна!
Тришка смотрел с сожалением:
- Ступайте домой, княжич. С дороги-то бы отдохнули…
- А потом? – живо спросил он, - потом отведёшь? Обещаешь?
Тот молчал.
- Слушай, ты! – взорвался княжич, - Холоп! Да я прикажу – тебя на конюшне запорют! Ты что себе позволяешь? Веди меня сейчас же, слышишь? Я приказываю!
- Уж лутче меня запорют, чем ты девку покалечишь.
- Я?! Да никогда! Слово даю!
- Слово даёшь? – мальчишка зорко взглянул на собеседника. – Ну тогда идём. Тольки посля не жалься…
Княжич сел на коня, а Тришка взял его под уздцы и повёл, но не обратно, а какой-то неведомой дорогой. Шли долго. Вышли на широкую просеку, приведшую к оврагу, разветвлявшемуся на несколько балок. И просеку, и овраг княжич видел впервые, хотя эти места он объездил и изучил очень хорошо.
Прошли по дну левой балки, поднялись у ручья. И неожиданно перед ними открылся вид на какую-то небольшую деревушку, вернее, хутор. На пригорке стоял добротный дом, а на низменном лугу паслось стадо коров.
- Не может быть, - пробормотал княжич. Вид это дома был ему знаком, но он отказывался в это поверить…
- Может, может, - повернувшись к нему, сказал Тришка. – Но теперя уж воротать поздно…
Он привязал жеребчика князя к старому вязу, возвышавшемуся на краю хутора, и жестом пригласил следовать за собой. Не чуя под собой ног, княжич шёл, всё ещё пытаясь себя убедить, что это неправда…
Они встали за густо разросшимся кустом боярышника. За ним был хозяйственный двор. Княжич увидел, как открылась задняя дверь дома и вышла женщина с корзиной, полной выстиранного белья. Она поставила её на землю и стала развешивать бельё на верёвке.
Княжич узнал её. Это была Ольга. А хутор – владением управляющего его отца Тимофея Дорохова.
- Ну что? – спросил провожатый, - убедилси?
- Жди здесь, - произнёс княжич каким-то чужим голосом.
Он обогнул куст, и оказался позади женщины. Ольга ловко брала бельё из корзины и привставала на цыпочки, чтобы его повесить. И при этом княжич видел, как мелькают её дивные икры…
- Ольга, - голос сорвался в хрип. Она обернулась:
- Фёдор, - глаза её расширились: - как ты прознал?
Он шагнул к ней:
- Ты… - схватил её в объятия. Между ними была какая-то мокрая тряпка.
- Пусти. – Она покраснела, попыталась его отстранить. – Не вишь – у меня руки заняты. Пусти.
Голос был совершенно чужой, и смотрела она странно.
- Почему ты здесь?
- Теперь здесь живу. Меня Тимофей Лукич к себе взял.
- Так вот на кого ты меня променяла. Променяла? Да как ты могла?!
- А ты не гоношись, - голос женщины был холоден.
- Ты ж меня любила!
- Любила, да. Вышла та любовь. Пусти и ступай себе.
- Ольга, - взгляд был полон мольбы, - я… я так ждал… Неужели мы больше с тобой…
- Нет, - ответ был жёсток. – Мы – больше – нет. И ступайте себе восвояси, барин, некогда мне, ещё масло сбивать…
Княжич отступил от неё, смерил взглядом:
- Изменила мне. Ты… ты… - от ярости в глазах всё плыло.
- Значит, вот кто тебе по нраву! Холопка! Я думал, ты – вольная душа, а ты – настоящая холопка! Иди-иди, ухаживай за своим господином, маслице ему сбивай, ротик оботри!
Ольга молча глядела на него. Размотавшийся жгут мокрой тряпки одним концом валялся на покрытой куриным помётом пыльной земле, но она даже не замечала.
- О, женщины… - он замотал головой от нестерпимой боли. Зажмурился, собираясь с силами. Потом вскинул подбородок, посмотрел бешено: - Вот, значит, как. Ну, что ж. Тогда прощай. Больше не увидимся. Никогда. Будешь обратно проситься – не пущу ни за что. Желаю счастья.
Выпрямившись, с глазами, совершенно белыми, пошёл обратно, но затем вернулся, схватил корзину и вывернул её на землю. Посмотрел на ком сырых тряпок и пнул его ногой. Резко развернувшись, кинулся к своему жеребчику, прыгнул в седло, сразу дал шенкеля, и обиженный конь, встав на дыбы, бросился вскачь. А у всадника неудержимо брызнули злые слёзы.
Ольга стала поднимать вывалившиеся тряпки, она плакала. В это время из дома послышался детский крик. Она кинулась в дом, на ходу утирая глаза. Вбежав, немедленно бросилась к раскачивающейся люльке. Быстро вынула оттуда крошечный свёрток:
- Не плачь, детонька моя. Твоя мама с тобой… - сунула ребёнку грудь, слёзы высохли. Лицо её засветилось, глядя на маленькое создание, которое начало с аппетитом чмокать.
Это была её дочь. Её и того мальчишки, которого она только что прогнала.


Самое ужасное было – встретиться с Дороховым. Этого хотелось удавить сразу. Теперь стало понятным, почему холоп смотрел так нагло. Он, поди, всем хвастает, как у сына хозяина женщину отбил!
Но Дорохов оказался более изворотливым, нежели полагал княжич. В последующие дни он умудрялся не попадаться на глаза, а когда всё же им случалось оказаться в одном помещении, казалось, вжимался в стену, и ни разу они не встретились глазами. Если бы не ненависть к управляющему, от которой юношу просто трясло, он бы не смог не оценить определённую деликатность отцовского любимца.
А тот, исподволь наблюдая за княжичем, не мог не чувствовать внутреннего успокоения. Всю свою долгую службу Тимофей Дорохов постоянно думал о том, что если с его барином что-нибудь случится, то неизвестно, что тогда ждёт его. Новая метла всегда метёт по-новому, и он прекрасно видел, как возле княжича трётся этот сообразительный мальчишка, который очень даже не прочь занять впоследствии тёпленькое местечко. И что тогда? Этим холопам только свистни: врагов у него предостаточно, счёты сведут в один момент.
У него из головы не выходила история об одном управляющем. После смерти хозяина крестьяне отловили верного служаку и привязали к согнутым верхушкам двух деревьев, которые потом отпустили.
Дорохов не хотел себе подобной участи.
А его ненавидели не меньше.
И за что?! Ведь всё, что он делал – только ради барина своего! Пойди поищи слугу преданней!
Но сейчас у него появился весомый аргумент. Для этого аргумента ему пришлось отступить, когда его зазноба связалась с желторотым юнцом и явно им увлеклась. Он вытерпел. Она забеременела – он и это вытерпел, хотя ох, как было мучительно это видеть!
От него-то ещё ни разу не беременела ни одна женщина…
Конечно, иногда хотелось потешить себя и подумать, что ведь ребёнок мог быть и его… Но когда девочка только родилась, он сразу увидел в ней так хорошо знакомые ему фамильные черты…
И вот теперь в его доме подрастает дочь княжича, и когда-нибудь это может сыграть решающую роль…
Пусть мальчишка пока об этом не знает. Пусть думает, что хочет… Даже если узнает, может подумать, что это – ребёнок его, Дорохова. Вот пусть так и думает до поры до времени…
Хорошо он подстраховался.


А Ольга, уложив дочь спать, долго всматривалась в сторону помещичьей усадьбы. Послала же ей судьба такую радость – эту вольную, дикую любовь, этого бешеного юнца, очертя голову кинувшегося вместе с ней в бесшабашные языческие любовные игры…
Конечно, это не могло продолжаться долго.
Человека, в доме которого теперь жила, она ненавидела – до дрожи, до темноты в глазах – за постоянные унижения и издевательства, которые ей приходилось от него терпеть. Для вольнолюбивой дочери лесничего, выросшей среди дикой природы, это был источник невыносимых душевных мук, но судьба взяла её в такие клещи, что выхода не было. Пока отец был здоров, он близко не подпускал к своему дому настырного управляющего, давно положившего глаз на строптивую красавицу. Но после того, как отца парализовало – а это случилось во время неудачной охоты – ей волей-неволей пришлось позволять Дорохову приходить к ней – иначе было не выжить.
А потом судьба послала ей эту нечаянную любовь…
Дорохов прознал очень быстро, но, соблюдая своё холопское место, не высовывался, время от времени, впрочем, вымещая свою тщательно скрываемую жгучую ревность на беззащитной женщине, зная, что жаловаться та не будет никому. Осенью, когда княжич уехал, а живот стал расти, предложил перебраться к нему. Ей этого вовсе не хотелось, но впереди маячила долгая зима, колоть дрова становилось всё трудней, да и отца с брюхом ворочать было ох, совсем непросто… И тогда Дорохов предложил план: тайно вывезти её отца к нему в дом, а потом устроить пожар – пусть все думают, будто калека там сгорел, а Ольга уехала. Ему это было удобно – тогда мальчишка, когда вернётся, не бросится на поиски.
За это он требовал только одного: сидеть дома и не высовываться.
И ей пришлось согласиться. И жизнь её стала намного легче. К отцу был приставлен глухой инвалид, вовремя менявший из-под него тряпки и кормивший его пшённой кашей, самой жилось тепло и сыто, ну а к обычной работе по дому было не привыкать.

И ещё она была защищена от других претендентов – вьющихся вокруг настырных озорников хватало всегда.
Но за это – он помыкал ею как хотел.
А весной она родила. И окончательно смирилась со своей участью: куда с младенцем-то денешься?
Но сейчас глаза её туманились, задумчивая улыбка блуждала на лице, а устремлённый куда-то вдаль взгляд видел нечто, доступное ей одной… так сидела она, но потом спохватилась и привычным жестом повязала фартук – пелёнки-то надо было перестирывать.


Это было начало лета 1812 года.


* * *


Самым примечательным свойством князя Фёдора Хомского было чувство удивительной интуиции, не раз спасавшее ему жизнь. По совершенно непонятным для него самого причинам он, например, в десятилетнем возрасте выбежал из-под дерева, под которым прятался во время грозы, буквально за мгновение до того, как в него попала молния; выскочил из-за бруствера в сражении при Кульме – как раз перед тем, когда его вдребезги разнесло угодившим ядром. Почему он делал это – не мог бы никогда объяснить, но если бы этого дара у него не было – не дожить бы ему с его любовью к риску до зрелых лет.
Трифон, знавший своего барина, как никто другой, был абсолютно уверен в том, что он носом чуял. Действительно, нюх у князя был совершенно феноменальный. Он не то, чтобы просто обычные запахи различал – он улавливал, причём именно носом, такие свойства, как трусость, предательство, коварство, обман, да даже просто неправду. Улавливал, когда женщина, причём любая – хоть аристократка, хоть крестьянка, готова начать любовную игру, или, наоборот, притворяется, что готова, а на самом деле обманывает. Когда подрядчик приходил с липовыми бумагами, когда заводчик торговал лошадь со скрытым изъяном. Впрочем, последнее мог выявить и без заводчика: лошадей, равно как и собак, он тоже чуял.
Только несколько раз в жизни он ошибался, причём по-крупному. Но все эти случаи происходили не тогда, когда подводила интуиция – просто по разным обстоятельствам отворачивался от того, о чём громко кричал его внутренний голос.
Трифон был ещё зелёным мальцом, когда обнаружил это свойство в своём барине, и так и остался на всю жизнь в восхищении.
В ратном деле взрослеют быстро. Несколько месяцев кампании – и из самоуверенного недоросля княжич превратился в обстрелянного воина, решительного и хладнокровного. Судя по всему, он многое унаследовал от своего отца, и, прежде всего, это было бережное отношение к собственным солдатам, которые хоть и были значительно его старше, но, тем не менее, чувствовали искреннюю – а вовсе не показную! – заботу своего командира. Благодаря быстрому и острому уму он умудрялся проводить необыкновенно дерзкие операции, но, прежде, рассчитывал всё столь точно и предусмотрительно, что почти не нёс никаких потерь, но достигал ошеломительного результата.
Победительно прогарцевав до Парижа, русская армия, искупав лошадей в Сене, вернулась домой, в Россию. Но отныне для всех тех, кто прошёл этот путь, жизнь разделилась надвое.
Вернувшись с войны, князь оказался в Петербурге в самом вихре светской жизни, куда поспешил окунуться, как и многие уставшие от боёв офицеры.
Его как сорвало. Ограничения, которые терпел всю жизнь – дома, в обучении в Пажеском корпусе, на войне – надоели безумно. И ещё. За годы войны на его глазах столько прекрасных юношей навечно закрыли глаза, столько крови увидал он, что теперь, когда эта бойня закончилась, наконец, захотелось просто порадоваться тому, что остался жив, и навеселиться не только за себя – и за тех, кому уж не придётся. И настала пора буйной молодости, бравшей своё под звон бокалов и треск распечатываемых колод карт, мешавшихся с рвущими душу аккордами цыганской гитары.
Не следует забывать, что к концу войны Хомскому минуло всего восемнадцать лет. И неуёмная энергия так и распирала его.
Он не знал удержу ни в чём. Не было ни одного мало-мальски стоящего кутежа, ни одного приключения, которое обошлось бы без его участия. Дерзкий, уверенный в себе и абсолютно не признающий никаких авторитетов, князь Фёдор стал неоспоримым заводилой в компании блестящей высокопоставленной молодёжи, которая дозволяла себе всё, кроме скуки.
И им всё сходило с рук, хотя другие могли поплатиться за гораздо меньшие «шалости».
А всё потому, что в эту компанию входил великий князь Михаил Павлович – брат царствующего императора Александра Благословенного.
Великий князь был моложе Хомского на два года. Он в своей семье был самым весёлым и остроумным. И во время пребывания русского войска в Париже не мог не обратить внимания на смелого и независимого юношу. В короткий срок они сблизились, и на эту дружбу, как на огонь, потянулись и другие юноши.
Этой компании в столице боялись пуще огня. Они могли нагрянуть в любой дом, где испуганные хозяева наперебой старались им угодить, спрятав при этом как можно дальше имеющихся дочек и молодых жён. Да только это было бесполезно – репутаций погубили они не меряно.
Хомский дневал и ночевал во дворце, потому как стоило ему хоть ненадолго уехать, как великий князь требовал тут же его к себе: без него Михал Палычу было решительно скучно, а молодость нуждалась во всё новых и новых забавах.
Тогда-то он и получил это прозвище – Чума.
Долго потом поминали в изумлённом Петербурге, как, например, во время ночного развода караула, на спор Хомский проскакал стоя в седле нагишом, прямо перед дворцом, из окна которого остолбеневший император успел увидеть только развевающуюся конскую гриву и услышать лихие выкрики всадника.
Или как прошёл по обледенелым перилам моста с одного берега Фонтанки на другой.
Или как белой ночью спрыгнул с моста в Неву, нырнул и так долго не появлялся на поверхности, что его дружки, основательно напугавшись, решили, что он погиб. А он, как ни в чём не бывало, выплыл, да ещё хохотал.
А уж сколько было скачек на взмыленных лошадях по ночному Петербургу, стрельбы по невиданным мишеням на спор, соревнований, кто кого перепьёт…
Князь Фёдор мог веселиться с друзьями несколько ночей подряд, а когда все они, упившись, падали и тут же засыпали, садился на коня и скакал куда глаза глядят, вселяя панику в сердцах попадавшихся навстречу прохожих.
И никакое сидение на гауптвахте не остужало дерзкого повесу!
Недоброжелатели князя (а их было ой как много!) не раз пытались настроить против него самого государя, надеясь, что тот сможет хоть как-то обуздать чумового нахала. Но Александр лишь довольно улыбался, и говорил, что такие молодцы – это гордость его, и хорошо бы, если бы их было как можно больше.
Конечно же, были и дуэли. Казалось, мальчишки не могла остановиться – привыкли к смерти. И продолжали бравировать своей смелостью, бессмысленно рискуя жизнью. Хомский не был исключением; но всё же с ним боялись ссориться – меткость его руки была хорошо известна. Хотя следует заметить, что дуэлей всё же он старался избегать. Как ни был он задирист, в последний момент в его груди вспыхивало какое-то самому непонятное чувство: ему казалось, что застрелить противника – всё равно, что раздавить щенка, очень нахального, но маленького. Сам же поводов не искал.
Истинной причиной его отношения к дуэлям был один тщательно скрываемый им случай: уже в самом конце войны он крупно поссорился с одним штабс-капитаном – после того, как тот долго и целенаправленно изводил его своими методичными издевательствами (возмущало того, что некоторые от рождения всё имеют, а за что?!) – и убил его на поединке. То, что произошло позднее, осталось в памяти Хомского на всю жизнь. Командир полка вызвал его к себе и имел с ним долгую беседу с глазу на глаз. После этого, отбыв положенное наказание, он проникся глубоким отвращением к узаконенному убийству.
Если б не это происшествие, быть бы ему в конце войны полковником.
Однако был случай, когда один адъютантик, ершистый, как молодой петушок, вызвал его, обвинив в трусости. Хомский явился к барьеру и метким выстрелом отстрелил сопернику мочку уха, пообещав, что следующего своего соперника сделает евнухом. В это поверили, и уже никто не испытывал судьбу.
Ну и конечно, любовные приключения. Прыткости было не занимать, а уж умению обольщать могли бы поучиться многие. Он не был записным красавцем – отнюдь, но сверкающие необыкновенным блеском глаза вкупе с невероятно обаятельной улыбкой не давали устоять перед этим юным военным героем ни одной – девушке ли, женщине ли, хоть знатной, хоть простого происхождения.
Встретив неприступную особу, он загорался тем сильней, чем недоступней она казалась. И, как опытный завоеватель тщательно продумывает осаду крепости, переходя от напряжённого выжидания к стремительной атаке, так и этот покоритель сердец, виртуозно проведя осаду, вдруг срывался в натиск, всегда увенчивающийся успехом.
Эта бесшабашная гульба продолжалась бы ещё долго, как вдруг неожиданно для всех князь перевёлся в полк, квартировавший в то время на Кавказе, и исчез из столицы.
История была непонятной, даже загадочной. По времени это совпало с отъездом за границу в длительное путешествие великого князя Константина Павловича. По гостиным пролетел какой-то не слишком лестный для членов императорской фамилии слушок, однако поскольку он затрагивал слишком высокие имена, то быстро заглох.
А те, кто повидался с Хомским до отъезда, заметили, что его отношение к царствующему семейству претерпело странную метаморфозу: при упоминании кого бы то ни было из братьев Павловичей, он как-то цепенел и переводил разговор на другую тему.


* * *


В таком гневе императора ещё не приходилось видеть. Лицо его побелело, глаза выкатились из орбит, а вместо слов вылетали какие-то ошмётки. Младший брат и наследник престола Константин стоял перед ним, втянув голову в плечи. В углу замерли два других брата – Николай и Михаил. Лица у обоих были зелёные от страха.
- Ты… ты вообще хоть понимаешь, что сотворил?! Ты… - тут понеслись такие крепкие выражения, каких и у солдат не часто услышишь, – ты что, сдержаться не мог со своими собутыльниками? Ты, может, забыл, что мой дворец – это ещё не твой сераль, что не всякая здесь – твоя крепостная, с которой можно творить всё, чего хочется? А эти твои… - тут опять вылетела неповторимая тирада, - они что, остановиться не могли?
Он схватил со стола драгоценную китайскую вазу и со всей силой грохнул её об пол. Взлетевшие осколки брызнули прямо в лицо Константину, но тот даже не шевельнулся.
- И что теперь мне прикажешь делать? Теперь-то уж не скроешь, у… - Александр в ярости ударил кулаком по столу. – Я, что, тать, чтобы в ночи закапывать? Как, как людям объяснить? Что это их высочество так развлекается?!
Он прошёлся по кабинету. Стояла напряжённейшая тишина, нарушаемая лишь сопением простуженного Николая.
– Ты хоть понимаешь, что теперь подымется? Какие слухи поползут? Я же не могу просто так всё оставить! Придётся расследование назначить! И что, что оно найдёт? Какого виновного? Твой… трудолюбивый до самозабвения?!
Щёки Константина пылали так, что, казалось, вот-вот вспыхнут рыжеватые волосы, ореолом обрамлявшие продолговатый череп. Да, крепко умел выражаться царственный братец, недаром император народа именно русского.
Опять походил взад-вперёд.
- Своим-то ещё как-нибудь рты позатыкаем. Да говорить-то всё равно будут! Разве нет? А иностранцы?! Что уж пронюхают, сомневаться не приходится. И что в Европе скажут? Что наследник российского престола со своими собутыльниками даму из общества до смерти за…?
Он в ярости схватил со стола какие-то бумаги и разорвал их в клочки.
- А-а! – швырнул на пол чернильницу. Она покатилась, оставляя тёмную струйку на драгоценном текинском ковре.
У Константина явно заклацали зубы.
- Что там со свидетелями? Есть? Нет?
- Есть свидетель, - решился подать голос из угла Михаил, но от страха сорвался в фальцет.
- Кто? – дёрнулся император.
- Хомский князь. С него-то всё и открылось. Он увидел, как её по коридору несут, и прибежал ко мне.
- Ах, да. Действительно. Вот, пожалуйста тебе, - император издевательски поклонился в сторону Константина. – Этому просто так рот-то не заткнёшь. И что теперь мне прикажешь делать?
Подошёл к окну, стал в него глядеть. Постоял так, затем решительно повернулся.
- В общем, так, - Александр посмотрел на Константина с отвращением. – В ближайшие дни уедешь за границу. Чем дольше там пробудешь, тем лучше. Что касаемо твоих собутыльников… Где список? А, вот. И кто тут? Ну, конечно! Этого и этого – в отставку, немедленно. Остальных – на Кавказ, срочно. А ты, – кивок Михаилу, - пришли мне Хомского, только как можно быстрее. Я сам с ним поговорю.


Часа два великий князь Михаил Павлович беспокойно ходил по своему кабинету, в нетерпении поглядывая на дверь. Возле камина любимый гитарист Тошка задумчиво перебирал струны, извлекая выворачивающие душу звуки из семиструнной своей подруги.
Но даже пьянящий цыганский перебор не отвлекал его императорское высочество от тяжких дум. Наконец, дверь открылась, и вошёл Хомский.
- Ну, наконец-то, а то я уж и не знаю, что думать. Что скажешь, князь Фёдор? Тошка, ты иди пока, погуляй.
Гитарист, резко оборвав рыдающий аккорд, вышел. Князь молча прошёл к низкому дивану, сел. Он был погружён в глубокое молчание.
Михаил сел перед ним.
- Как поговорили? – сказал он как можно более бодро. – Может, коньяку выпьешь?
Хомский поднял на него взгляд, потом осмотрелся вокруг, как будто не вполне понимая, где находится. Поглядев на собеседника, произнёс раздумчиво:
- Отпусти-ка ты меня, Михал Палыч, из Петербурга.
Тот от изумления откинулся в креслах:
- Да с чего?! Вы с братцем разве не договорились? Неужто он тебе ничего дельного не предложил?
- Предложил, и не мало. Много чего предлагал. Только мне это всё не нравится.
- Тебе не нравится! А кому нравится? Мне, что ли? А расхлёбывать-то надо!
- Да я не о том, что произошло. Просто мне не нравится, как поворачивает.
- А что такое?
Хомский встал, прошёлся по кабинету. В задумчивости покачал головой.
- Понимаешь, в чём дело. Нельзя же с больной головы на здоровую, даже если эта больная голова – царствующего рода.
- Да о чём ты?!
Хомский остановился перед Михаилом, и сказал внятно:
- Государь император – твой брат хочет, чтобы я подтвердил, что с дамой случился обморок на лестнице, будто бы она неудачно упала и сломала себе шею, оттого и скончалась.
- Вот оно что. Я так и думал, что он что-нибудь придумает.
Он вскочил, прошёлся несколько раз туда-сюда.
- А что, хорошо! И ведь если ты это подтвердишь, то тебе-то уж точно поверят!
- Ты находишь это удачным?! – Хомский был потрясён.
- Почему нет? Её-то ведь уж не вернёшь. А так, по крайней мере, будет спасена честь брата.
- Честь?! Какая честь? У него, что, разве какая-то честь осталась?
Михаил остановился и веско произнёс:
- Его честь – это не только честь всей нашей семьи. Не забывай: он наследник престола. Вот о чём надо сейчас думать.
- Значит, тебя устроило бы, если бы я лжесвидетельствовал? Как будто сам человек без чести?
- Конечно, я понимаю, каково тебе, но это, действительно, было бы самое удобное. Чего было, уже не вернёшь. Просто надо найти выход, вот и всё.
- Только уж без меня, пожалуйста. Меня увольте.
Великий князь подошёл к Хомскому, и, глядя проникновенно в его глаза, сказал:
- Я полагал, что ты мой друг. А друзьям надо помогать, когда у них несчастье.
- Разве у вас несчастье? Я так считаю, что в той семье. Там, между прочим, остались дети сиротами.
Михаил взмахнул рукой в нетерпении:
- Это-то ясно. Да ты не беспокойся, там уже деньги заплатили, и о-очень немалые. Им таких никогда и не видать бы. И детей всех хорошо пристроят, можешь не волноваться.
Князь Фёдор посмотрел на своего собеседника очень внимательно, затем отошёл к окну и задумался. Постояв так, повернулся и, подойдя к великому князю, щёлкнул каблуками и произнёс официальным тоном:
- Ваше высочество, прошу принять мою отставку.
Тот изумлённо поглядел на него:
- Ещё чего. Даже и не надейся. Никто тебя не отпустит.
- Я настаиваю.
- Нет-нет. Да брось ты. Я понимаю, тебе всё это мало приятно. Но ты подожди. Хочешь, возьми отпуск. Поезжай куда-нибудь, отвлекись. Потом воротишься, и всё вернётся на круги своя. Хочешь, за границу поезжай. Но для отставки – это не повод.
- Хорошо. – Тон по-прежнему был отстранённым. – Не даёте отставки – тогда я прошу перевести меня в действующую армию на Кавказ.
Великий князь вскинул брови:
- Под пули захотел, добровольно? – голос стал холодным, жёстким. – Не понимаю я тебя. Чем тебе сейчас-то плохо?
- Я здесь боле не останусь. Не хочу.
Лицо Михаила стало отчуждённым:
- Что ж, в таком случае я не возражаю. Вы можете быть свободны, князь. Прямо сейчас удаляйтесь – я в ваших услугах отныне не нуждаюсь. Дальнейшие распоряжения получите через курьера. Прощайте.


Перевод был получен в ближайшие дни. Жизнь перевернула страницу.



Глава 2. Тема спутника



Лёля Чердынцева выросла в поместье своей бабушки графини Анастасии Илларионовны в Орловской губернии. Главный дом имения, устаревшей архитектуры восемнадцатого столетия, был огромен и нелеп устройством, которое, в противовес четко организованным интерьерам модных ампирных особняков, было столь замысловато, что в нем иногда плутали даже обитатели. Чтобы пройти из одного крыла в другой, требовалось подниматься и спускаться по бесчисленным лесенкам, пересекая при этом располагаемые на разных уровнях комнаты, то с низким, то с высоким потолком, то просторные и богато убранные, то маленькие и захламлённые. Множество народу обитало в доме.
Центром всего, конечно, была сама бабушка, своенравная старая барыня, когда-то бывшая фрейлиной императрицы Екатерины. Овдовела она так давно, что никто уже и не помнил, что у неё был за муж. О его существовании вспоминалось лишь, когда Анастасия Илларионовна, выведенная из себя кем-либо из домашних, поворачивалась к портрету, висевшему в её кабинете, и, воздевая к нему руки, изрекала:
- Нет, вы только послушайте, Пётр Матвеевич, как меня третируют в этом доме! И нет вас, чтобы меня защитить!
После чего беззащитной женщиной задавалась такая трёпка провинившемуся, что мало не казалось.
Кабинет бабушки был не просто комнатой – это был почти что храм. Здесь в многочисленных шкапчиках лежали бумаги, хранящиеся в идеальном порядке. Рыться там было строжайше запрещено кому бы то ни было. Вставала Анастасия Илларионовна очень рано, пила кофий в будуаре, после чего отправлялась в кабинет изучать зорким глазом счета и прочие деловые бумаги, коих в огромном поместье всегда водилось бесчисленное множество. Возле неё, вытянувшись в струнку, стоял управляющий, с душевным трепетом готовящийся к отчёту. Дотошно вникая во все мелочи, эта старуха с профилем императрицы моментально улавливала любую сомнительную деталь, немедленно устраивая безжалостный разнос.
Покончив с бумагами, бабушка шла в столовую, где её уже ожидала вся семья. Начинался завтрак.
За стол садились: бабушкин младший брат Евдоким – тишайший старичок, которого все звали просто Доня, две бабушкины незамужние дочери Нинон и Надин, две престарелые троюродные тётки и один дядька. Кроме того, лёлин кузен Виктор, сын бабушкиного племянника, постоянно проживающего с женой за границей. Учителя Лёли и Виктора – француженка-гувернантка, немец-гувернёр, а также длинноволосый студент, преподававший естественные науки. Наконец, сама Лёля, или Елена. На дальнем конце, затаив дыхание, усаживалась группка приживалок.
Лёля знала с детства, что её отец – старший бабушкин сын граф Николай Чердынцев – погиб молодым из-за несчастного случая на охоте, а мать умерла вскоре после этого. Родителей она не помнила; когда при ней упоминали об её отце, ей почему-то мерещился кунтуш с бранденбурами, когда же Лёля думала о матери, то в памяти всплывали обрывки какой-то забытой мелодии, напеваемой нежным голосом грудного тембра. От тёток она знала, что отец был любимым бабушкиным сыном, что смерть его до сих пор та не может пережить. Но про мать говорили мало, а когда девочка принималась расспрашивать подробнее, то тётушки как-то сразу переходили на рассказы о своём детстве, о том, как любимый Николенька наряжался итальянским разбойником и выскакивал из-за угла в широкополой шляпе и с игрушечной пистолью. Бабушку расспросить ей никогда бы не пришло в голову – она была на расстоянии, величественная старуха, твердой рукой управляющая непростым хозяйством. Подойти и просто обнять её Лёля никогда даже и не решилась бы, такой grande dame она смотрелась. А самым близким, родным человеком была для нее старая няня Онфимна. С ней любила она говорить, слушать сказки, коих та знала множество. Но про прошлое вспоминать нянька не любила, и когда девочка расспрашивала её, то начинала сыпать такими прибаутками, что невозможно было не хохотать.
Несмотря на сиротство, Лёля не чувствовала себя обделённой: в большой семье это попросту невозможно.
Более, чем с кем-либо другим в доме, Лёля дружила с тётушкой Нинон. С раннего детства её светёлка была для девочки самым родным местом в доме – после собственной спаленки. Всё в этой комнате было хорошо знакомо: и очаровательные шкатулочки севрского фарфора, хранящие множество перстней, брошей, старинного скатного жемчуга, и серебряный кофейный сервиз с гравированной надписью «Новорожденной княжне Евдокии Мышецкой на зубок от царевны Натальи Алексеевны» - а буковки с такими завитушками! – и коллекция миниатюрных эмалевых портретов… Но главное – это приветливость старой девы, с которой, правда, говорить можно было только на совершенно отвлечённые от жизни темы – но при этом найти сочувствие и поддержку.
В отличии от своей весьма практической сестры Нади, тётка Нина по складу своего характера была как бы не от мира сего. Всю жизнь с утра, не успев толком позавтракать, она стремглав мчалась к клавикордам, чтобы сначала долго отыгрывать ганоны и гаммы, а затем погрузиться в изучение какого-нибудь очередного музыкального опуса. Так продолжалось долго, часа четыре; затем, после непродолжительного отдыха, она переходила к занятию вышивками. После обеда следовало рисование, затем вновь музыка, на этот раз повторение старых пьес… Эта тихая старая дева с сияющими глазами, во всех обстоятельствах оставалась полностью погружённой в какой-то свой, далёкий от действительности, внутренний мир. А Надя… Надя была совсем другая. Вторая лёлина тётка просыпалась поздно, долго ходила неприбранная, с нечёсаной головой. Утренний кофий вкушала в неглиже, в компании с приживалкой Маняшей, с которой долго и с подробностями перемывала кости всем домочадцам. Если не дай бог кто какую оплошность совершил, от пятна на платье до невпопад сказанного слова, то это служило темой долгих обсуждений, которых хватало почти до обеда, если только Маняшу не звали к Анастасии Илларионовне. Надю Лёля очень не жаловала. От язвительной и крикливой Надин в доме страдали практически все. Самым любимым занятием этой рано состарившейся, но очень любящей весьма экстравагантные наряды особы было постоянное разоблачение окружающих: если Лёля брала себе за столом кусок пирога, та тут же начинала громко говорить: «ну конечно, самый большой кусок выбрала»; когда по указанию Анастасии Илларионовны лакей пробовал принесённое вино, кричала: «сразу полбутылки отпил», и так далее. Тётушка Надин умела завести кого угодно с пол-оборота, и никогда не упускала такой возможности. Поэтому от неё трясло всех, и семью, и дворню. И совсем другое отношение было к её сестре: тихая скромная Ниночка, которой от Нади доставалось больше всего, вызывала к себе лишь симпатию и сочувствие.
Жизнь Лёли кипела с утра до ночи: живую любознательную девочку интересовало практически всё на свете – надо было прочесть все книги огромной библиотеки, изучить все карты большого дедушкиного атласа, разобраться, как устроена русская печь, почему луна то убывает, то прибывает… А ещё побегать наперегонки с дворовыми девчонками, поиграть в салки, а зимой – вдоволь накататься с огромной снежной горы, налепить снежных баб…


* * *


Лёле было лет одиннадцать, когда в жизни ее случилось необычное происшествие. Дело было летом, в июльский полдень, когда в воздухе от жары стояло марево. Небольшая стайка крестьянских девочек, предводительствуемая ею, затеяла игру в дальнем углу старинного заросшего парка. Узкая аллея, темная от смыкавшихся над головой огромных лип, неожиданно вывела их к сплошному забору, за которым виднелась крыша какого-то домика. Девочки вдруг заробели.
- Пойдем отсюда, - Марфуша, дочка плотника Луки, стала дергать Лёлю за подол. – Я ее боюсь.
- Кого? – спросила удивленная Лёля.
- Колдунью, - боязливо оглянувшись по сторонам, прошептала девочка, - там колдунья живет, мне мамка говорила.
Лёля снисходительно улыбнулась:
- Колдуний не бывает. Эх ты, темнота деревенская.
- Нет, бывает! Я точно знаю!
- Моя бабушка, - авторитетно заявила Лёля, - никаким колдуньям в имении жить бы не разрешила.
- А она здесь живет! И все её боятся. Её только Лукерья не боится. Она ей еду носит.
- Ей носят еду из дома?1 – изумилась Лёля.
- И еду, и одёжу старую ваших тётушек.
Лёля подумала и уверенно сказала:
- Тогда она точно никакая не колдунья. Если бы она была колдунья, она бы себе новую одежду наколдовала.
Возразить на это было нечего.
- Ну, что, теперь пойдете со мной? – возбужденно сверкая глазами, спросила Лёля.
- Не-а, мы боимся.
- Ну и оставайтесь, трусишки.
Решительно вдохнув, Лёля перешла полянку, отделявшую забор от кустов, за которыми пряталась вся компания. Сердце лихорадочно колотилось от страха, но отступать было нельзя – через листву с суеверным ужасом за каждым ее движением следили маленькие глазёнки.
Она подошла к забору. Над головой, мерно хлопая крыльями, пролетел белый журавль. Царила тишина.
Забор был довольно высокий, из плотно пригнанного тёса. Калитка на замке. Лёля медленно шла вдоль изгороди, тщетно выискивая хоть какую-нибудь щёлку. Ничего. Между тем внутри кто-то явно находился. Ей почудилось нечто вроде монотонного шёпота, однообразно повторяющего какую-то фразу. Наконец ей повезло: она наткнулась на засохшее дерево, чей корявый ствол торчал рядом с забором. Ловко вскарабкавшись, заглянула за ограду и тихо ахнула.
Розы. Всюду розы. Множество розовых кустов. И посреди всего этого великолепия – тёмная фигура, сидевшая на покосившейся скамье.
Так вот она, колдунья! Лёля впилась в нее взором. Но ничего страшного в этой фигуре не было. Женщина сидела, склонивши голову; в небрежно сколотых волосах хорошо заметна проседь. Действительно, одета она была в старое платье тётушки Нади.
Неподвижная фигура шевельнулась, и Лёля не смогла сдержать вскрик. Женщина быстро подняла голову и увидела девочку. Лёля увидела устремленный на нее взгляд странных, выцветших голубых глаз.
- Девочка, ты кто? – послышался тихий, какой-то бестелесный голос.
Оцепенев от страха, Лёля увидела, как она встает и приближается к забору, не переставая вглядываться в нее. Вдруг женщина стала волноваться. Волнение перешло в смятение. И, наконец, взор вспыхнул, засиял, а из глаз заструились слезы.
- Лёлечка? Алёнушка моя! Девочка моя драгоценная! Это ты! Ты пришла!
Женщина подбежала к забору. Вытянув руки и тщетно стараясь дотянуться, она гладила дерево, не замечая заноз.
- Маленькая моя! Бесценная моя крошка! Я знала, я всегда знала, что ты придешь ко мне!
Бескровные губы смеялись, а глаза сияли от счастья. Она торопливо говорила:
- У тебя самое первое платьице было голубого шёлка с чайными розами. Я к нему кружевную оборку пришила. Кружева настоящие брюссельские. Ну что ж ты молчишь? Ты помнишь это платье?
- Кто вы? – спросила девочка охрипшим голосом.
Лицо женщины стало тревожным.
- Ты… ты не узнаёшь меня?!
Лёля покачала головой.
Лицо женщины вдруг сморщилось, плечи бессильно повисли.
- Она не узнаёт меня. Она не узнаёт меня!
С размаху сев в траву, она сжала пальцами виски, раскачиваясь из стороны в сторону.
- Что она со мной сделала. Что с тобой она сделала! За что?! За что?!
Лёля ошеломленно смотрела, не в состоянии вымолвить ни слова.
Женщина встала.
- Я скажу. Я сейчас скажу.
Она выпрямилась, собралась. Медленно подняла голову. Решительно посмотрела девочке в глаза.
- Запомни, доченька. Я – твоя…
- Нееет!!!
Дикий крик пронесся по лесу. Рухнув с дерева, Лёля перекувырнулась, вскочила и, что было мочи, понеслась прочь. Скорее, скорее, не оглядываясь, мимо забора, мимо кустов, откуда выскочили визжащие от ужаса подружки, с топотом по тропинке, на главную аллею, потом в поле, через поле, и, наконец, вбежав в сарай со свежескошенным сеном, девочки забились в самый далекий уголок, сбившись в кучку. В тишине слышалось только прерывистое дыхание, сопровождающееся клацанием зубов.
Когда дыхание немного выровнялось, самая смелая – темноглазая Стеша – спросила:
- Ну?
Лёля сидела с побелевшим лицом. Подняла голову, обвела всех полными ужаса глазами:
- Никому… никогда… - и, уже более твёрдым голосом: - нас там не было, слышите? – и, не услышав в ответ ни слова, повысив голос, решительно: - Ясно вам?!
- Да… ясно… - ответили нестройные голоса.


Вечером того дня, когда няня укладывала девочку спать, та всё же решилась спросить:
- А кто живёт в маленьком домике за забором? Там, в конце липовой аллеи?
Няня настороженно посмотрела на неё:
- Ты что, была там?
- Да нет… - Лёля дипломатично помялась, - говорят… будто… колдунья какая-то… девочки говорят… я сама-то не видела… такого же быть не может, правда, няня?
Лёле показалось, что няня облегчённо вздохнула:
- Конечно, не может быть. Ты лучше туда не ходи. Это… Ксюшина сестра… она не в себе, понимаешь ли… барыня распорядилась, чтобы она у нас жила…
Ксюша была приживалкой – крохотного росточка старая девушка.
- Теперь понятно, - вздохнула девочка. Она что-то когда-то слыхала про Ксюшину сестру.


И всё же несколько дней после этого происшествия Лёля спала очень плохо, вскрикивала по ночам, боялась темноты. Её обуревали сомнения: правду ли ей сказала няня? Душой она чувствовала, что соприкоснулась с чем-то таким, что лучше бы побыстрей забыть. Но… что же всё-таки это было?
Ей и хотелось ещё раз пойти туда, но было так боязно, так жутко…
А ведь хотелось, чтобы всё оставалось, как прежде! И играть, как играла, и бегать наперегонки! И снова жить в своём многочисленном и шумном семействе, и избавиться от неожиданно возникшей тени, угрожающей этому существованию. И натура сама нашла выход: постепенно это страшное воспоминание, долго бередившее душу и заставлявшее вздрогнув, просыпаться посреди ночи, спряталось куда-то глубоко внутрь, так далеко, что было не докопаться. Так и осталось там лежать.
А в дальний угол сада она больше не заходила.


* * *


Бабушка никому в семействе не отдавала явного предпочтения. Но каждый из его членов, равно как и домочадцев, всеми силами старался хоть как-нибудь вызвать одобрение старухи, радуясь в случае успеха, будто удостоился монаршей милости. Но как и льстивый царедворец, воспевающий монарха, совсем не обязательно любит его в действительности, так и члены семейства могли при случае выказать совершенно иное отношение. Лёлю не раз поражало, когда ей приходилось слышать, как кто-нибудь, только что из кожи вон вылезавший, чтобы обратить на себя внимание старухи, вдруг позволял себе довольно-таки язвительную реплику в её адрес, стоило той выйти из комнаты. Кто-то, конечно, был хитрее – например, приживалки, не без основания опасавшиеся доносительства. Но Лёля имела возможность убедиться в том, что чем больше в ком было этой хитрости и скрытности, тем худшее отношение маскировал человек.
Приживалки, мастерски напускающие на себя вид елейной скромности, давно уже перестали считаться с тем, что живут в чужом доме. Однажды Лёлю так возмутил разговор, который, нимало не стесняясь её присутствия, вели между собой Ксюша и Маняша, что она побежала к бабушке, пылая праведным гневом и горя желанием вывести на чистую воду этих мерзких обманщиц. Когда девочка вошла в будуар, бабушка что-то читала, и вопросительно глянула на внучку поверх очков. Досуг, отводимый Анастасией Илларионовной на чтение, считался столь же священным, что и утренние деловые часы, и никто не смел при этом беспокоить барыню. Поэтому Лёля оробела, но не убежала, а с замирающим сердцем встала у двери.
- Чего стоишь? Пришла уж, так говори, зачем.
- Бабушка, - Лёля поколебалась, затем выпалила: - Ну что вы их тут держите, этих нахалок? Они же обнаглели совсем! Ксюша к себе в светёлку серебряные ложки тащит, и даже не таится. А Маняша спорола фалбалу с вашего пюсового платья и Каське на сорочку нашила! И ведь при этом такие гадости про нас же говорят! А я попробовала было им замечание сделать, так Каська, знаете, что сказала? Ты, говорит, видать не благородная, а купчиха, раз ложки считаешь!
Старуха вздохнула, сняла очки и посмотрела в окно. Затем перевела взгляд на внучку:
- Да знаю я, всё знаю.
- Как… всё знаете? – у Лёли даже рот раскрылся. – Да почему же…
- Почему не выгоняю? – Анастасия Илларионовна пристально поглядела на Лёлю: - Изволь, скажу. Поди сюда, сядь рядом.
Лёля уселась на низкую скамеечку, приготовилась слушать.
- Вот что я тебе скажу, - начала бабушка, положив руку ей на голову. – Такое ли уж богоугодное дело – привечать лишь тех, кто тебе будет только добром платить? Люди ведь разные. И часто бывает: ты человеку – добро, а у него в душе на это – злоба, мол, ты только перед богом выслуживаешься, а на самом деле – ханжа и лицемер. Ну и что с того? Из-за этого, что ли, не помогать?
Это было настолько неожиданно, что Лёля не нашлась, что и сказать. А Анастасия Илларионовна продолжала:
- Вот смотри. Вот Маняша с Каськой. Знаешь ли ты, что Маняшу с трудом выдали замуж? Отец её разорился, да и застрелился сдуру. Душа, видите ли, не выдержала! О семье-то и не подумал, голова еловая, как будут жить! – сердито сказала бабушка. – Каково-то вдове пришлось! Еле концы с концами сводила. Своё хозяйство в разоре, они ведь мелкопоместные. Тут этот писарь подвернулся. Сыграли свадьбу. А писарь-то – не дурак. Пожил годика два, всё, что ещё оставалось, спустил, да заодно и присмотрел в доме крест золотой с рубинами, большой такой, и камни немалые. А этот крест, надобно тебе сказать, в их семье единственная фамильная ценность оставалась. Как зеницу ока хранили – род-то их когда-то весьма знатный был. Так вот. Взял писаришка этот крест, да только его и видали. Каська ещё грудная была. – Она посмотрела на Лёлю строго поверх очков: - Мать-то Маняшкина с горя слегла, да и померла вскорости. А той-то куда с дитём? Она мне – в ноги, мол, так и так, что мне делать?
Лёля внимательно слушала.
- Вот я их в дом-то и взяла. Пущай живут. Глядишь, подрастёт Каська – я её замуж выдам. Мне так сподручнее будет. – Она вздохнула: - Думаешь, я не знаю, чего у ней в голове творится? Ведь в ней не только что простой признательности нет. Она до сих пор считает, что это я должна быть ей благодарна – за то, что позволяет мне ей благодетельствовать, а, стало быть, свои грехи искупать. – Бабушка покачала головой. – А что Ксюша всё тащит… вот ещё тоже чудышко господне. Да пускай, - махнула она рукой. - Мы с тобой с тех ложек не обеднеем.
Она ласково посмотрела на внучку:
- Что ж теперь с ними делать? Бросить, что ли, под забором помирать? Что норовит на руку дающую при этом плюнуть – то бог им судия. А я буду долг свой исполнять. А ты успокойся да на всякий лай головы не подымай. Что за хозяйство радеешь – молодец, хвалю. Но об глупых не думай, не беспокойся, я ведь всё знаю, что в доме творится. А что воруют… думаешь, они одни? Дворня, что ль, не тащит. А знаешь, сколько управляющий у меня украл?
- Макар Григорич?!
- Да, да, он самый. Знаешь, как исхитряется? Уж на что я всё за ним проверяю – такое придумает, что никому и в голову не придёт.
- Так что ж вы его не выгоните?
- По молодости бывало, выгоняла. А потом, знаешь, что поняла?
- Что?
- Что другой-то ещё хитрее, ещё ловчей пооберёт. Мы – баре, нас обворовать для них не грех. Так что… я больше никого не гоню.
- Но это же… несправедливо.
- А вот что справедливо, а что нет, - тут старуха нахмурилась, - то не нам решать. Вот ты задумывалась, пошто мы с тобой – люди свободные, а лакей Филька – нет, я захочу – его продам, а то и вовсе запорю ни за что?
- Ну… - Лёля растерялась, - так… положено.
- Положено, потому как нам с тобой удобно. А им? Как им-то обидно? Ты не думала? Так подумай когда. Вот все и тащат, что ни попадя. Чтоб не так обидно было.
Лёля задумалась… бабушка с лёгкой насмешкой поглядела на неё:
- Вишь, как всё непросто? А с Ксюшей я разберусь. И с Каськой тоже. А на будущее – научись сама нахалов на место ставить. Всё поняла, пострелёнок? – и она с улыбкой потрепала внучку по голове.
- Да, бабушка, - твёрдо сказала Лёля. – Теперь я всё поняла. Простите меня, что я ваш покой нарушила, читать помешала. Вот ваша книга.
Анастасия Илларионовна бросила взгляд на стоящие в углу большие часы:
- Ох, да уж читать-то некогда. Я нынче попечителя ожидаю, дело есть одно у меня. Поди, уж приехал…


* * *


Из открытого окна слышалось чье-то спотыкание о фортепьянные клавиши. Лёля, которую раздражала мысль о том, что вчера ей исполнилось пятнадцать лет и её до сих пор поздравляют, задумчиво грызла травинку, лежа на животе в зарослях сныти. Какие-то новые, не оформившиеся ощущения смутно бродили в ней, никак не выливаясь в мысль. Ей казалось очень важным поймать её, но всё не получалось.
После нескольких попыток взобраться на аккорд горе-пианист обратился к более знакомому собачьему вальсу. Перед Лёлей заколыхалась трава и показались любопытные глазёнки и пятачок маленького ёжика. Увидев перед собой нечто огромное, он немедленно свернулся в клубок и затрясся от страха.
«Взять хотя бы Каську, - думала Лёля, водя травинкой по полосатым иголочкам. – Сколько месяцев уже сонатину Гуммеля мучает, а всё бестолку. Учила бы ригодон – глядишь, и вышло бы»
Крутолобая приземистая Каська – дочь нахлебницы Маняши – была несколькими месяцами младше Лёли, но они не слишком дружили. Каська, постоянно шпыняемая матерью, всё время таскалась за Лёлей и смотрела ей в рот. Её цель была – научиться вести себя «прилично», над чем Лёля постоянно подтрунивала. И вообще с ней было неинтересно: вчера вон конюх Терёшка верхом катал, и в седло садились не боком, как дамочки, а по-настоящему, а эта дурында зудела: мол, «так не положено».
Со стороны въездной аллеи послышался топот копыт и звон колокольчика.
- Опять гости, - вздохнула Лёля.
Захрустел гравий у парадного крыльца. Послышались приторно-радостные восклицания тёток и сочный баритональный хохоток.
- Не хочу никого видеть. – Лёля вскочила и опрометью помчалась вглубь сада, к берегу заросшего озерца.


Это произошло в тот самый вечер, много позже, когда сосед-позёр со своим противным сынком, наконец, уехали. А приезжали они, естественно, для того, чтобы поздравить Лёлю с прошедшим днём рождения и, конечно же, сказать, что наконец-то она стало барышней – ух, как же это её раздражало! Ей это уже сказали раз двадцать! По правде сказать, Лёля их терпеть не могла, особенно этого туповатого Яшеньку, но они пользовались любым случаем, чтобы посетить усадьбу Анастасии Илларионовны.
Она уже засыпала, когда её разбудила старая няня.
- Нянь, ты чего? – Лёля села в кровати, готовая завалиться обратно на подушку.
- Вставай, пострелёнок. Только тихо.
Ничего не понимая, она послушно позволила себя одеть. Мимо людской, из которой доносился мощный храп Ондрейки-кучера, няня провела её в тёмную холодную кухню, где смутно виднелся чей-то силуэт. Лёля попятилась.
- Не бойсь. Это Лукерья – глянь получше.
Лукерья была горбатенькая пожилая девушка из челяди.
- Что случилось? – Лёля переводила взгляд с одной на другую.
- Иди с ней.
- Да вы не бойтесь, барышня.
- Зачем?!
- Иди. Попрощаться надоть.
Лёля затравленно посмотрела на морщинистое лицо няни с перекосившимся от старости ртом. Глаза старухи глядели ласково, но твёрдо.
- Я тебя тута дождусь. Ступай.
Холодея от предчувствия догадки, Лёля вышла из дома через чёрный ход вслед за Лукерьей, крепко державшей девочку за руку. Они торопливо прошли тёмной липовой аллеей. Луна была на исходе; её тоненький серпик то и дело мелькал среди рваных облаков.
Она уже не сомневалась, куда её ведут, но всё же, когда вышли на прогалину, и впереди зачернел частокол ограды, невольно попятилась.
- Барышня, - Лукерья поглядела ей в глаза умным проницательным взором, - вы не бойтесь, барышня. Она кончается. Она совсем в разум вошла, видать, напоследок.
Вслед за провожатой Лёля прошла в калитку и поднялась на крыльцо таинственного домика. Воздух здесь был напоён ароматом цветов душистого табака, смутно белевших по краям дорожки.
В сенях горела свеча. Лукерья взяла её и распахнула дверь в горницу:
- Пожалте сюда, барышня.
Вся сжавшись, Лёля вошла и первое, что увидела – постель с откинутым пологом и лежавшую на подушках бледную женщину – ту самую страшную незнакомку из цветущего сада. Но теперь её лицо было совсем иным. Не было тяжелого пристального взора больного человека – перед ней находилась измученная, страдающая и бесконечно усталая женщина.
Они поглядели друг другу в глаза – и не надо было больше ничего объяснять. Лёля бросилась к постели и прижалась к груди самого родного человека.
- Мама, мамочка, милая моя мамочка, - всхлипывала девочка, а мать гладила её по голове:
- Доченька моя, бесценная моя девочка, - и целовала волосы, лоб, глаза…
Запах, такой дорогой единственный запах, давно, казалось, забытый, всколыхнул душу, и вот уже замелькали картины далёкого детства, мгновенно всплывающие из дальних закромов памяти: смеющиеся мать и отец сидят на траве, а маленькая Лёля бежит к ним, а травинки такие высокие; а вот мама прижимает её, сонную, к своей груди и поёт что-то такое красивое…
Лёля подняла голову:
- Мамочка, а что ты мне пела? Я никак не могу вспомнить.
Мать улыбнулась мягко, и запела:
- Спустись к нам, тихий вечер, на мирные поля…
Да как же она могла такое забыть?! Нет, конечно, она это помнила всегда…
- Тебе поём мы песню, вечерняя заря…
Пение прервал надсадный кашель. Откинувшись, женщина зашлась в приступе, сотрясавшем всё тело. Лукерья взяла стакан, стоявший на столике, привычно накапала каких-то капель, дала выпить. Больная села; помолчала, приступ прошёл.
Лёля глядела на мать, не в силах произнести ни слова. Та горько усмехнулась:
- Вот какая я стала, маленький мой.
Они говорили долго, вернее, говорила мать. Рассказ был сбивчив, временами умирающая прерывалась из-за приступа, обрывала фразу. Лёля не всё поняла, но позже, связав воедино эти обрывки, дополненные впоследствии сведениями, которыми всё же с ней поделились няня и Лукерья, мало-помалу восстановила цепь событий и сумела расставить всё по местам.


Её будущие мать и отец полюбили друг друга с первого взгляда, встретившись случайно. Но о подобном браке и заикаться было нельзя: разумеется, никто бы не позволил наследнику блестящей фамилии и немалых богатств жениться на бедной сироте, живущей в семье дальних родственников.
Нет, попытки всё же были: Николай приходил к матери, умолял её дать разрешение жениться на той, что ему по сердцу, но никакие мольбы впечатления на Анастасию Илларионовну не произвели. И тогда он обвенчался тайно, а затем уехал с молодой женой и уже с дороги отправил матери письмо.
Ярости старой графини не было предела. Собрав домочадцев, она объявила, что отныне в её доме запрещается даже простое упоминание имени её сына.
А тот, тем временем, понимая, что семью надо кормить, нанялся простым стремянным на конезавод, где никто не знал о его происхождении. Вскоре родилась дочка, и, казалось, счастье надолго поселилось в скромном жилище.
Всё кончилось быстро и страшно. Весеннее солнце прогрело замерзавшее на зиму болото, и граф Чердынцев, поспешая домой, поехал тропкой, какой он многократно езживал в стужу, не догадываясь, что этого делать было уже нельзя. Он было почувствовал, что копыта лошади подозрительно проваливаются, стал поворачивать, да тут из чащи выскочила матёрая волчица, отчего гнедая, всхрапнув, кинулась, не разбирая дороги. Несколько прыжков – и всё было кончено. О том, что произошло, стало известно лишь благодаря мужичонке, заготавливающему хворост.
Это была весна 1812 года.
Как ещё не пришедшая в себя от ужаса потери молодая вдова пережила страшное время войны – так и осталось неизвестным. Видимо, очень уж нелегко, поскольку спустя год с небольшим она появилась на пороге дома ненавидевшей её свекрови, с малышкой на руках, и, упав в ноги, умолила её впустить под свой кров. Старуха взяла девочку на руки – и поразилась сходством внучки со своим любимым незабвенным сыном. С этого момента Лёля была ею принята безоговорочно.
Чего нельзя сказать об её матери. Попервоначалу всё было более-менее благополучно: невестка поселилась в доме, правда, от повседневных забот о ребёнке её отодвинули: бабушка была уверена, что ничего хорошего от этой неумёхи ждать не приходится, поэтому создала прочный кордон бесчисленных мамок и нянек. Невестку поселили в дальнем крыле, однако от дочери её никто не отлучал: несколько часов в день девочка непременно проводила с мамой. И вот тут-то роковую роль и сыграла сестра лёлиного отца – Надя.
Уже окончательно уверившаяся к этому моменту в том, что своей семьи ей не создать, Надя прониклась ненавистью к своей новой родственницы только за то, что та в прошлом имела счастливый брак. Глубоко уязвлённая тем, что «некоторые от судьбы получают неизвестно за что, тогда как достойные вынуждены страдать», она порешила, что отныне её целью должно стать разоблачение хитро прокравшейся в их дом лицемерки.
Поэтому самым ужасным для неё было, когда она поняла, что кротость и мягкий характер вдовы мало-помалу начинает смягчать и ожесточившееся сердце Анастасии Илларионовны…
Надо было сделать всё, чтобы этому воспрепятствовать. И доблестная Надин начала с раннего утра до поздней ночи бдеть каждый шаг несчастной женщины.


«Родить – ещё не значит быть матерью» - эту фразу старая дева не уставала повторять постоянно всем окружающим, одновременно ревнивым взором подмечая каждый промах «этой особы», запоминая каждую её оплошность в обращении с маленькой, очень подвижной и непослушной девочкой.
А несчастная вдова тем временем радовалась, что, наконец, тихая гавань её жизни обеспечена. Что пусть уж судьба разлучила её навеки с возлюбленным супругом, но, по крайней мере, есть место, где она сможет его оплакивать. Оплакивать и растить его дочь.
Её собственная жизнь была уже закончена. Та ноша, которая пала на эти хрупкие плечи – трагическая гибель любимого человека, а затем необдуманное решение перебраться в Москву, из-за чего пришлось пережить с малым ребёнком время её захвата французами, - раздавила измученную женщину именно тогда, когда всё, казалось, утряслось. Страшное напряжение сказалось теперь, когда все опасности были позади. Нервы её вдруг стали преподносить неприятные сюрпризы: сильнейшие приступы мигреней, неожиданные обмороки… Так, если пружину сжать сильно и  долго держать, то когда нагрузки не станет, тут-то её и начнёт беспорядочно болтать из стороны в сторону. Эта болтанка успокоится – дайте лишь время. Так было бы и здесь, потому что всё, что ей требовалось, - это лишь тихая гавань, в которой мало-помалу она вновь стала бы самой собой.
Да, но когда за каждым твоим шагом следят недобрые глаза, то один этот взгляд соглядатая может вызвать дрожь в руках, ответ невпопад, наконец, человек может просто сделать глупость там, где никто и не может предположить – а когда ты не очень здоров, это так легко может произойти! И если каждый случай представлять как не простую оплошность, а очередное звено непрерывной цепи – какой портрет получится?
Анастасия Илларионовна Надю любила. Почему-то бывает именно так: мать любит особой любовью самое своё неблагодарное дитя, и прощает ему то, чего не простит никогда другому. Надя это усвоила достаточно давно, пользуясь данным обстоятельством при каждом удобном случае. И сейчас это оказалось важным, как никогда.
Старая дева, наконец, нашла цель в жизни. И эта цель была – выжить ту, которая посмела иметь наглость стать женой её брата – того, которому и среди высшего света ровни-то не сыскать – уж в этом-то Надя была уверена.
И выжить надо было так, чтоб пожалела дерзкая, что родилась.
Вода, как известно, камень точит. И Анастасии Илларионовне стали постоянно то шепотком, то мельком сказанной фразой как бы невзначай вкладывать: а невестка-то… того… душевно нездорова… Как бы Лёлечке не повредила такая мамаша. И зря, ой, как зря, maman, вы не обращаете внимания, как у неё руки трясутся, а это признак нехороший. Вон вы давеча в детскую вошли, а у ней они-то так дёрнулись, что чашка-то из рук вылетела, а осколки прямо в ребёнка попали.
(А чашка вылетела из-за того, что перед этим невестке было нашёптано, что к дверям приближается грозная свекровь, чем-то чрезвычайно недовольная).
Мало-помалу Надя достигла того, что обеспокоенная Анастасия Илларионовна наложила запрет невестке заходить в детскую – именно тогда, когда Лёля заболела корью, и эта болезнь внушала серьёзные опасения. Мать тщетно умоляла позволить прийти к больной дочери, и однажды ночью, невзирая на категорический запрет, всё же проникла к девочке, кинувшись к её постельке. Разбуженный ребёнок заплакал от неожиданности, а набежавшие мамки и няньки силой оттащили мать и, боясь, что барыня их накажет за недогляд, заперли в холодной комнате. Женщина стала биться головой о стену, потеряла сознание, а когда пришла в себя, то оказалась в этом домике, уже с крепко запертой дверью. За это время с трудом сдерживающая ликование Надя и помогающие ей приживалки сумели так всё преподнести барыне, что та по-настоящему испугалась за внучку, и поэтому решила: всё, хватит, девочкой она рисковать не вправе. Так что пусть пока поживёт под приглядом, а там поглядим. А долг довести это до сведения несчастной взяла на себя, конечно, Надя. Она, торжествуя, вывалила распоряжения хозяйки ещё не пришедшей в себя женщине и быстро ретировалась. А оставшаяся одна несчастная мать, сначала, оцепенев, долго сидела в неподвижности, чувствуя, как в её голове всё стало путаться, путаться… а потом, резко завалившись набок, впала в глубокий обморок, и так уж больше в разум не вернулась.
- Не помню, как жила эти годы. Забыла всё. Мне казалось: ты ещё маленькая, а ты уже такая большая!
Она долго говорила ещё, потом язык умирающей стал заплетаться, голова свесилась, она заснула. Так, во сне, она и скончалась, и Лёля простилась со своей давно потерянной и так ненадолго обретённой матерью.
В этот день закончилось её детство.


* * *


В ту ночь Лёля так и не заснула. Когда наутро пришла няня, она сидела неприбранная на подоконнике, прижав лоб к стеклу. Лицо опухло от слёз. Сметливая Онфимна тут же уложила её обратно в постель и придумала правдоподобное враньё, чтобы девочку оставили в покое на весь день.
Последующая неделя была одной из самых страшных в лёлиной жизни.
Как же теперь жить?
Мама. Ты вовсе не умерла тогда, давно – нет, ты жила все эти годы, и где – совсем рядом! так близко, что можно было бы видеться каждый день! И что за дело, что ты болела – даже просто сидеть рядом и глядеть…
А ещё можно было бы и разговаривать иногда, узнать побольше – ведь Лёля не успела спросить так много! Она так и не выяснила, может, у неё были ещё какие-нибудь родственники? Как теперь узнаешь?
Мать-то у ней была. Не мёртвая – живая. Пусть больная – но – живая! А её лишили собственной матери. Разве ж так можно?!
Несколько дней она была на грани истерики – так, чтобы громко и на весь дом, чтобы всех, всех разоблачить – чтобы все узнали, что она, Лёля, не овца бессловесная. И это могло бы произойти, но в самый последний момент девочка вдруг уразумела, что такой поворот означал бы нечто вроде бунта её кузена Виктора, который, что когда не по нему, падал на пол и начинил громко кричать и стучать ногами. А ночь с ароматом цветущего табака, вырвав из мерного потока жизни, сделала её – резко, сразу – взрослой – и она смолчала.
Но задумалась глубоко.
Оказывается, всю жизнь её окружала ложь. Лгали все: и тётки, и дворня, и бабушка… впрочем, нет: бабушка не лгала. Она попросту никогда не говорила с Лёлей о её матери.
Ну а тётушка Нинон?! Ведь эта была лёлина любимая тётка…
И теперь выясняется, что все годы тётушка Нинон лгала и притворялась. А самое главное – считала, что всё делается правильно! Что это нормально – жить и знать, что рядом, совсем рядом, томится взаперти ни в чём не повинная женщина, твоя же собственная невестка, жена твоего любимого брата!
При этом не было никакого сомнения в том, что лёлиного отца все очень любили.
И при этом спокойно смотрели, как гибнет его жена.
От этого можно было просто сойти с ума.
И при этом притворяться, что она ничего не знает!
Правда, в последующие дни на неё не слишком обращали внимания – даже Надя. Взрослые были взволнованы и постоянно вели между собой разговоры вполголоса, моментально прекращавшиеся, стоило только Лёле оказаться рядом.
Похоронили мать тихо. Уже позже Лёля поняла, что именно в тот день её и кузена Виктора вместе с Каськой отправили кататься очень далеко – на далёкие холмы, очень красивые, куда ей хотелось попасть давно. В другой бы раз она была бы очень счастлива от этой поездки.
А на следующий день после их возвращения она обнаружила у семейного склепа еловые ветки. И, войдя внутрь, увидела новую могильную плиту с надписью: «Варвара Туманова».
Даже после смерти не дозволила свекровь носить невестке фамилию мужа.


Но подобное потрясение не могло пройти даром – девочка слегла с сильнейшей лихорадкой. Несколько дней она металась в забытьи, никого не узнавала, бредила… Сообразительная няня, опасавшаяся, как бы кто из семьи не услышал вырывавшиеся в бреду слова – а слово «мама» там повторялось постоянно, - уверяла домашних, что болезнь заразна, и из родни к девочке так никто и не зашёл: побоялись.
Кроме бабушки.
Едва заслышав о болезни внучки, Анастасия Илларионовна влетела в её светёлку с совершенно посеревшим лицом. Дрожащей рукой гладила разметавшиеся по подушке волосы, не отрывая глаз от мечущейся в забытьи девочки. Сидела долго. С этого момента и до полного выздоровления она приходила к Лёле дважды в день, утром и вечером. Севши рядом с постелью, клала руку на воспалённый лоб, и каждый раз няня с замиранием сердца стояла рядом, понимая, что лишь одно слово, ненароком слетевшее с лихорадочных уст, означает неминуемую её гибель. Анастасия Илларионовна не была жестока с крепостными, но узнай она, что произошло, и Онфимну запороли б на конюшне – сомневаться не приходилось.
Но этого так и не случилось.
Несколько раз вырывалось «мама», но из последующей бессвязной череды слов нельзя было сделать более-менее определённый вывод. А слышавшая это бабушка, казалось, забывала о том, что перед ней не дочка её, а внучка, и лишь шептала: «да хранит тебя царица небесная».
Постепенно болезнь отступила, и побледневшая и похудевшая Лёля стала выходить из своей комнаты и бродить по дому, подолгу стоя у окон, задумчиво глядя куда-то вдаль.


Вообще-то после того, что она узнала, пути было два: первый – прийти к бабушке, сказать, что ей всё известно, и навсегда уйти из дома. И второй – оставить всё так, как будто и не было той ночи с ароматом цветущего табака.
Не скоро и не сразу она всё же выбрала второй. Вот почему: следовало самой во всём разобраться. Уйти – означало признать, что там, где бабушка, там зло. Но тогда следовало бы зачеркнуть всё, что было с ней раньше. А этого сделать Лёля не могла.
Много позже она поняла, что слишком много её связывает – вся её предыдущая жизнь. И было в этой жизни много, очень много хорошего, чего просто так не сбросишь со счетов. Тёплый родной дом – свой дом, что бы там ни было.
Но уже никогда в своей жизни не сможет она забыть, как люди, казавшиеся милыми, родными и добрыми, вдруг повернулись страшными, жестокими палачами, искренне при этом уверенными в том, что делают только хорошее.


Внешне рисунок её жизни остался неизменным, и о том, что ей стала ведома огромная тайна, не знал никто. Один раз только позволила она себе поговорить об этом с Лукерьей, но та почти не поддержала разговора: в доме Анастасии Илларионовны дворня лишнего не болтала. Правда, Лёля сблизилась с этой молчаливой горбуньей, и они частенько сидели вечерами вдвоём возле огня, занимаясь какой-либо работой. Лёля стала задумчивой и малоразговорчивой; уходила в далёкие прогулки, а то и просто убегала куда-нибудь. На это особенно никто внимания не обращал; ну, а для тётушки Надин такое поведение было ещё одним доказательством недостаточной Лёлиной воспитанности, чего она не отказывала комментировать со свойственной ей убийственной иронией.
А между тем, внутри Лёли происходило что-то очень важное. Погружаясь в истинную историю своей семьи, мысленно переживая всё то, о чём поведала ей мать, девочка постигала, сколь хрупок тот мирок, в котором прошла вся её жизнь. Сейчас всё благополучно, и она чувствует себя защищённой в своём доме. Но надолго ли это? Да, бабушка приняла её в свой дом. И сейчас это Лёлин дом. Но что будет, если Лёля перед ней провинится? Если та вспомнит, что она – не только дочь её сына, но и женщины, которую обрекла на чудовищное заточение? Что тогда сможет сделать она с внучкой?
А временами этот страх отступал совершенно. Лёля ничего не могла с собой поделать – ведь она даже самой себе не признавалась, насколько любит старуху. Это чувство было – поверх всего, поверх суеты повседневного существования, ребяческих обид, пустячных ссор… Её ужасно тянуло к бабушке всегда: она нутром чувствовала, что та за внешней надменностью прячет глубоко чуткое, ранимое сердце…
И эту любовь не смогла убить даже страшная правда о том, что именно бабушка лишила её матери.
По сути, свою мать она так и не узнала. Потому что ночь у постели умирающей, хоть и перевернула её существование, но всё же, как ни ужасно в этом было признаться себе самой, была лишь эпизодом, коротким эпизодом, стоящим вне Лёлиной жизни. Пятнадцатилетней девочке очень не просто признать в безумной - маму.
И однажды, собравшись с духом, она приказала сама себе: пусть всё это уйдёт в тот же закоулок памяти, где уже вечно хранились - смех отца, пение матери, ликующая радость младенческой жизни…
«Ты должна жить дальше», приказала она себе мысленно. «Жить для того, чтобы постепенно во всём разобраться. Бабушка виновата лишь в том, что хотела обезопасить меня – маленькую девочку, и не вина, а беда её в том, что она слишком доверилась Наде. А вот та-то и есть истинная виновница. И я это никогда не забуду. А самое главное – теперь я знаю, что у меня была очень хорошая, но несчастная мама. И этого уже – не отнять никому».
Будь Лёля слабой духом, тот страх, который пустил в ней корни после смерти матери, мог бы привести к ужасным последствиям. Но в ней слишком сильна была жажда жизни. И сильная натура выдержала эту необходимость раздвоенности.


* * *


Как бы то ни было, жизнь продолжала течь своим чередом. Наступила осень, семейство переехало в Москву. Спустя несколько дней Лёля пришла к бабушке и заявила:
- Я хочу учиться. Наймите мне учителей.
Бабушка посмотрела на неё с недоумением.
- Ты что, мать моя, с ума, что ли съехала? Вот ещё моду взяла – учиться! Да тебе уже всему, чему надо, выучили. Писать-читать умеешь, складывать тоже. На твой век хватит.
- Но я хочу! И мне дела нет до того, что положено барышням. Лучше наймите, а то я сама найду.
- Ещё и сама. Совсем девка от рук отбилась. Чему же ты хочешь учиться? Какому ещё языку? – Лёля уже знала не только, как это полагалось барышням её круга, французский и немецкий, но также была хорошо знакома с латынью и греческим.
- Математике и физике.
Бабушку чуть удар не хватил. Она себе представить не могла, чтобы барышня – и обучалась таким предметам. Но Лёля умела убеждать:
- К Виктору всё равно учителя взяли. Много денег тратить не придётся.
Последний довод оказался достаточно веским. К Виктору, двоюродному кузену Лёли, которого бабушка взяла к себе на воспитание, так как его отец успешно проматывал своё состояние в Италии уже третий год в компании со своей легкомысленной женой, действительно, взяли длинноволосого студента-недоучку. Тот скривил губы, узнав, что ему придётся обучать ещё и барышню, но подчинился. Вначале он разрешил Лёле только присутствовать на занятиях, но вскоре, увидев, как быстро девочка соображает, пока её кузен только хлопает глазами, начал учить и её. Так бы всё и шло, но тут дело дошло до демонстрации опытов Кулона. Студент был просвещённым, принёс на занятие всё, что нужно, включая лейденскую банку. Они долго натирали эбеновые палочки, рассматривали, как притягиваются бумажки и дыбом встают волоски на коже, а потом им было продемонстрировано, как проскакивает крохотный разряд. Увидев восхищённые лица, студент назидательно произнёс:
- Вот, дети, это называется электричество.
Лёля посмотрела пристально на рассыпанные бумажки, на прочее хозяйство, и вдруг ахнула от сверкнувшей перед ней догадки озарения:
- Так это… да вы понимаете, что это значит?!
- Что?
- Если можно получить искру, это значит…
- Да что же?
- Это значит, - взахлёб заговорила она, торопясь поделиться переполнявшей её догадкой, и глаза её радостно сияли в ожидании понимания, - что если делать это как-нибудь иначе, ну, не знаю, как, но как-то можно, наверное, придумать, то можно будет, чтобы эта искорка не потухала так быстро, а светила подольше. – И добавила, уже решительно: - Например, как свечка.
Студент дёрнулся, как ужаленный, но мелькнувшее на мгновение выражение ревнивой зависти тут же сменилось ядовитейшей из гримас:
- А почему сразу не греть, как печка? Ну, конечно!!! И кого только я взялся учить!!! Боже, какой чудовищный примитив! Нет, такое могло прийти в голову только же-е-енщине! Ба-ры-шня! Это же – НА-У-КА! Это – ХРАМ, куда можно вступать лишь с душевным трепетом! И здесь не место жизненной пошлости! А вы? Нет, это только женщина всё обращает сразу в низменную утилитарность. Же-е-енщине не место даже рядом с наукой! Что ещё могло прийти в голову ба-арышне, решившей, что она может что-то там сообразить, помимо шпилек? Нет, я так и знал! Ба-арышень учить НЕЛЬЗЯ!
Горячая краска стыда залила щёки девочки. Она низко опустила голову и стремглав выбежала из комнаты, чтобы в укромном уголке отчаянно нареветься от обиды.
Несколько дней спустя, за обеденным столом, когда подали воздушный пирог (все беседы допускались не ранее десерта), бабушка спросила студента:
- И как там внучка моя постигает науки?
На губах длинноволосого просветителя появилась сардоническая усмешка:
- Разумеется, я был прав, когда говорил, что не женское это дело. Конечно, девочка не без способностей, - тут он слегка осклабился в сторону хозяйки: - что неудивительно, Анастасия Илларионовна, ведь она же ваша внучка. Но… вы уж простите меня, но я должен правду сказать: есть вещи, которые существо женского пола, увы, постигнуть в принципе не может – оно для этого просто не приспособлено.
Бабушка кивнула:
- Что ж, я так и думала. Ты, Лёля, не по чину замахнулась. Я тебе говорила, но ты упряма, мне не верила. Теперь убедилась в этом сама.
Больше физикой она не занималась.



Глава 3. Тема вождя. Второе проведение



И так князь Фёдор оказался на Кавказе. Впрочем, служение его продолжилось не слишком долго: передовой отряд, возглавляемый Хомским, был захвачен абреками, большая часть его просто перебита, а сам князь и его денщик исчезли бесследно.
Его искали, конечно, но так и не нашли. Посчитали, наконец, пропавшим без вести, о чём и объявили его родне. Дав понять, что вряд ли жив. На что князь Дмитрий и Дорохов, переглянувшись, лишь в сомнении покачали головой.
И Хомский действительно, как выяснилось позже, не пропал. Прошло много лет, как вдруг он, уже основательно забытый всеми, появился в столице в ореоле загадочной личности. Как выяснилось, ему всё же удалось бежать из плена, он долго странствовал по Востоку, а потом поселился в Индии. Поживши там, отправился в путешествие по Европе. Именно оттуда донеслась впервые весть о том, что князь Фёдор жив и собирается вернуться. Тогда же выяснилось, что в России его ожидает немалое наследство: его дядя по матери, граф Завадовский, умерший бездетным, отписал ему всё наследство, в том числе имение в Орловской губернии и дворец в Санкт-Петербурге. Одновременно Хомский вступил в наследство родовым имением после кончины отца, оказавшись сразу не просто богатым – очень богатым человеком. И помимо всего прочего, весьма завидным женихом. Впрочем, он вовсе не собирался расставаться со своей свободой. Да только не учел национальных особенностей при дворе Романовых.
Не следует забывать, что за время его отсутствия сменился император. И ещё произошли события четырнадцатого декабря.
То, что всё стало иным, стало ясно с первых шагов. Как дым отгремевших победных залпов, рассеялась атмосфера свободы, царившая среди упоённых победителей. Исчезли друзья, разнесённые вихрем, закружившим на Сенатской площади, а те, кто остался, обрели какую-то принуждённость в обращении, какую-то суетливую услужливость. И уж, конечно, совершенным ископаемым почувствовал он себя, когда понял, что тот высокий дух вольного общения умных и свободолюбивых людей, что был столь привычен для русского дворянства после победоносного европейского похода, исчез, испарился. Всё, даже тон разговоров, стало иным.
Так уж случилось, что он вернулся как раз тогда, когда было закончено следствие по делу четырнадцатого декабря, и все виновные понесли наказание.
Множество раз впоследствии князь Фёдор задавал себе вопрос: что было бы, если он оставался эти годы на родине? На чьей стороне стоял бы на Сенатской?
Он так и не смог ответить однозначно. С одной стороны, большинство его бывших друзей оказались в рядах мятежников, а с другой… с другой ему никак не импонировала идея свержения существующей власти.
Конечно, Романовы не идеал, кто спорит. Но французы вон, попытались власть переменить – и что из этого вышло? Океан крови, да такой, что не только свою страну – ещё и Европу затопили.
А ведь хотели, как лучше!
И неизвестно ещё, сколько крови пролилось в России, если б восстание удалось.
Но сердце сжималось при мысли о той участи, каковая ожидала вчерашних беспечных и блестящих отпрысков знатных семейств, вынужденных теперь в лучшем случае мыкаться в солдатах у своих вчерашних подчинённых, сладострастно вымещающих на неудачниках собственную ущемлённость судьбой, а в худшем – в арестантских кандалах долбить кайлом подземные рудники.
Что это такое – рабский подневольный труд – уж ему-то было известно намного лучше, чем кому-либо ещё.
Особенно сердце болело об одном очень близком друге, с которым когда-то соседствовал дортуарами в Пажеском корпусе, а после сражался бок о бок во французской кампании. Они были – два сапога пара, два безбашенных повесы, не уступавших друг другу в молодецких проказах – два кумира восторженных юнцов, слегка соперничающие друг с другом перед их глазами.
Теперь этот друг отбывал каторгу по первому разряду.
Конечно, тот Хомский, каковым он был сегодня, ни за что не поддержал бы восставших. Более того, он глубоко переживал гибель от их руки генерала Милорадовича, героя войны и просто прекрасного человека, которого хорошо знал. Но что было бы, если б судьба его сложилась иначе, и он прожил все эти годы здесь, в России?
Он ощущал всем нутром: да, скорее всего, был бы с ними. Хотя бы просто потому, что многое, ох, как многое в собственной стране не могло не вызывать раздражения, да и просто негодования у любого образованного человека, тем более такого, кто умел видеть и понимать.
Что вообще делать молодому человеку, не обременённому заботами о прозе жизни? Учитывая, что служба много сил не отнимает.
Да конечно же, радеть о судьбе народа, свободе и прогрессе!
Несмотря на то, что князь вырос в среде, для которой естественным было владение крепостными (и, уж конечно, никто этих людей ровней никогда не считал), мысль о необходимости их свободы постоянно обсуждалась в его кругу. Нельзя, конечно, сказать, что всё было просто: ему были известны случаи, когда крестьяне сами отказывались от предлагаемой барином воли. Во многих деревнях жили весьма зажиточно, барщина на деле была в меру обременительной, а перспектива поменять знакомую обузу - барина - на неизбежную подчинённость кому-то из своих же не представлялось заманчивой. Но патетические речи о проклятом рабстве, о нестерпимом иге самодержавия имели широкое хождение в среде людей, не считающих зазорным при случае швырнуть сапогом в собственного денщика или поставить на правёж нерасторопного кучера.
Хомский очень хорошо понимал, что именно привело его друзей к решительным действиям. Все они – и он в их числе когда-то! – были одарены немало от природы, да вот только не знали, куда эти свои силы девать. Служба в мирное время не была слишком обременительной, скорее в удовольствие, а дальше-то что? Мазурочная болтовня на балах? Попойки по вечерам и ночные «шалости»? И это – всё, для чего ты был рождён? А сил-то природой отпущено – не меряно!
И это безделье казалось ещё более невыносимым оттого, что кровь-то только-только раззадорилась, а война уже закончилась!
Но все эти размышления касались лишь того человека, который когда-то осознанно оставил тёпленькое местечко при дворе ради опасной службы на Кавказе. А того человека, вообще-то говоря, давно уже не существовало, потому как годы странствий изменили его совершенно.
Он же не так просто путешествовал – как отпрыск богатого семейства с целью повидать мир. Его-то путь был совсем иной. Не из окна дорожной кареты скучающим взором взирал он на незнакомые страны. Нет – он оказался там в положении, быть может, самого бесправного из париев. Но прошёл всё от начала до конца, выдержал все испытания, закалился, и теперь смотрел на всю свою прошлую жизнь совсем иначе.
Прежде всего, шкала ценностей изменилась кардинально. До того, как пришлось испытать на собственной шкуре, что же такое голод и кнут, и в голову не могло прийти, как же это важно: когда ты всего-навсего сыт и не бит.
Сейчас казалось смешными те пустяки, что в прежние времена представлялись трагедией, мальчишечьи обиды из-за сущей ерунды. И именно поэтому вся история заговора четырнадцатого декабря представлялась всего лишь игрой, дразнящей нервы не повзрослевших по-настоящему, умных и блестяще образованных дворянских детей.
И он ведь был точно таким же!
Так что очень даже могло статься, что, оставшись здесь, он оказался бы сейчас в рудниках.
Однако этого всё же не произошло, жизнь пошла по-другому. Теперь надо было вживаться.
Нынешнего императора князь Фёдор помнил по старым временам, когда тот был всего лишь ординарным родственником блистательного правителя – своего брата, и, уж конечно, никаким не наследником престола. Тогда Николай, уже успевший жениться, вёл добродетельный образ жизни и держался в стороне от великокняжеских забав. Хомский помнил, как в компании Михаила при упоминании его ближайшего брата молодёжь переглядывалась с искорками лёгкой усмешки.
И вот теперь он – правит. К этому следовало привыкнуть.
И не только привыкнуть – принять: вот он, твой государь.
Однако прежде следовало бы наладить хозяйство в Холмах, изрядно запущенное после смерти его отца. Для устройства дел ему предоставили продолжительный отпуск. И он незамедлительно отправился за Волгу вместе с Трифоном.


* * *


В своём богато обставленном доме сидел Тимофей Дорохов и с ожесточением глушил водку.
Жизнь стягивала его своими обручами, как бондарь бочку. Власть уходила из-под рук, не оставляя взамен ничего, кроме горьких воспоминаний.
Ведь как служил он – верой и правдой! И что теперь?!
После смерти старого князя долгое время всё продолжало идти по-прежнему. Старший сын и наследник давно сгинул, может, и нет его в живых больше, а оставшийся младшенький и слышать не хотел ни о каком хозяйствовании, сразу начинал руками махать и на всё говорил только: «ты уж сам рассуди, Тимофей Лукич», так что всё как шло, так и продолжало идти.
Приехала какая-то троюродная тётка с перезрелой доченькой нервической организации, стала хлопотать над племянником. Дорохову (и не только ему) невооружённым глазом было ясно, что она не успокоится, пока не пристроит свою драгоценную Ксеничку за увечного Алексея. Тот вовсе и не хотел, но тётушка очень старалась, добившись для начала, что племянник стал покидать свою уединённую келью, перемещаясь в гостиную, и изредка даже участвовать в общих разговорах. Это уже обещало многое; теперь следовало только не упускать достигнутого. И она нашла себе сторонника в лице управляющего.
Дорохова вполне устраивала лебезящая перед ним дама. И даже мелькала ленивая мысль: а не прибрать ли к рукам стареющую особу, весьма с откровенным интересом поглядывающую на сильно постаревшего, но вовсе не утратившего мужскую привлекательность подлинного хозяина этого очень богатого имения?
Несколько лет назад управляющий овдовел.
Ему удалось уговорить Ольгу венчаться, лишь когда она уже окончательно поняла, что ей остаётся совсем недолго. Мучившие много лет беспрерывные боли в груди, возникшие после кончины отца, постепенно распространились по всему телу, и в последний год жизни она практически не вставала с постели.
Ольга давно превратилась в покорную бессловесную бабу, глаз от корыта не подымающую, но даже и тогда он чуял: и вовсе она не смирилась – затаилась лишь, потому как куда ж ей деться? – а в душе-то, в душе! Время от времени, когда его взгляд застигал её врасплох, становилось более чем ясно: какое там, покорность! она лишь притворяется. Даже теперь. И это вызывало вспышки такой ярости, что он начинал бить её – и бил с остервенением, до крови, останавливался лишь, когда чуял: вот-вот забьёт до смерти.
Но гадюка была живучей – ничто не брало.
Он и ненавидел её – бешено, и желал – безумно, не насыщаясь и продолжая яростно ревновать к сопернику, не в силах вырвать из сердца полностью подвластной ему женщины память о том, от кого, быть может, и косточек-то не осталось.
И эта тщательно скрываемая ревность вырывалась, как пламя из-под уже подёрнувшегося пеплом костра, и тогда он фантазировал себе каких-то удачливых соперников, с которыми она якобы встречается – то в кустах черёмухи, то в старой бане… и выискивал доказательства этих встреч, а не найдя никаких следов, придирался к не так завязанным тесёмкам фартука, к испачканной чем-то блузке: ясно же, что это значит – под кустом валялась…
И эта ревность с годами не утихала, а наоборот, раздувалась ещё сильней.
Венчаться Ольга согласилась – исключительно ради дочери, которой этот брак давал законное имя – пусть и чужое! – даже при том, что незаконность её рождения при желании можно было доказать легко. Это был тот аргумент, который позволил Дорохову добиться её согласия. Девочку он был готов признать своей.
Её обожаемая Анфиска росла прелестной девочкой, обещающей вырасти в настоящую красавицу. Она была очень непослушной, часто убегала, прячась в самых неожиданных местах, и приходилось иногда предпринимать длительные поиски. Дорохов выходил из себя в таких случаях, пытаясь наказать строптивицу, но как только хотел это сделать, в глазах Ольги появлялось такое выражение, что он тут же пасовал, ограничиваясь лёгким шлепком, когда девочка, наконец, возвращалась. Ему стыдно было признаться, но он привязался к ней, как если б она действительно была его дочерью.
После венчания Ольга прожила всего неделю.
Оставшись с девочкой на руках, Дорохов запил по-чёрному. Закрывшись в спальне вместе с жившим у него балалаечником, он, сидя на полу и прижавшись давно не бритым лицом к постели жены, беспрестанно слушал лихо выпеваемые Колькой забубённые песни и вливал в себя бессчётные стопки водки, забывая закусывать кислой капустой из любимой ольгиной миски с синими колокольчиками, стоящей тут же на полу.
Он только теперь по-настоящему понял, как дорога была ему эта дикая красавица, которая так и не полюбила его, несмотря на всю его к ней доброту.
И теперь, потерявши её навеки, мучился от невозможности хотя бы ещё раз овладеть этой столь безумно желанной женщиной… или ещё раз вдарить кулаком в эти бесстыжие глаза…
Так прошла неделя… потом две…
По истечении этого срока он, вконец опухший, вышел из этой комнаты, чтобы более не входить в неё никогда.
А ещё через два дня, напарившись в бане и сбривши отросшую бороду, вновь превратился в столь хорошо знакомого всем Лютого.


* * *


Когда Анфисе хотелось побыть одной, и чтоб никого даже случайно не встретить, она приходила в одно уединённое местечко на берегу небольшой речушки, довольно далеко от дома. Место это ей невольно указала мать, и произошло это так. Однажды, в очередной раз напившись, отец стал куражиться, и мать быстро втолкнула дочку в старую кладовку, шепнув при этом:
- Запрись и не высовывайся, тихо тут.
Слыша из-за закрытой двери звон разбиваемой посуды, глухие удары и непрерывный поток матерной брани, девочка, обхватив голову руками, привычно ждала, с тревогой пытаясь вспомнить, где же она оставила свою любимую куколку с фарфоровым личиком. Если на печке – тогда обойдётся, а вот если на лавке, то тятька, скорее всего, её уже разбил.
Потом, конечно, всё затихло, и через какое-то время Ольга поскреблась в дверь:
- Фиса, выходи. Заснул, окаянный. Теперь можно.
Фиска вышла. Тятька уже дрых, развалившись на лежанке. Куколка благополучно уцелела на печке, и Фиса успокоилась. Следующего запоя теперь не будет долго, и можно было спокойно заниматься обычными делами.
К чему девочка и приступила. Она как раз в это время плела красивый бисерный гайтан в подарок матери. У Фиски были замечательные ловкие пальчики, создававшие удивительной красоты узоры – и вышивки, и бисерное плетение… откуда только у неё в голове бралось такое – даже мать не понимала.
Она прошла в чуланку, где стоял ткацкий станок и хранились швейные принадлежности. Тятька набедокурил и тут: клубки из корзинки были выкинуты на пол и раскатились в разные стороны. Хорошо, хоть нитки не спутаны.
Девочка стала всё поднимать, укладывать, как полагается, затем села у специальной доски с вбитыми в неё гвоздями и приступила к продолжению плетения украшения. Постепенно успокоилась, стала тихо напевать.
Когда увлекаешься работой, время бежит быстро. Она прервалась лишь, когда почувствовала, что голодна, и пошла на кухню.
В печке уже давно поспели и щи, и каша. Надо было позвать мать и трапезничать. Но той нигде не было.
«И куда она подевалась?» - подумала Фиса, не обнаружив маманьки ни в доме, ни на дворе.
Из горницы по-прежнему доносился мощный храп. Подумав хорошенько, девочка покликала маманькину любимую шавочку Куку, та прибежала, отчаянно виляя хвостом:
- Кука, Кукочка, где маманька-то? Ищи, ищи скорее!
Та сразу всё поняла и припустила куда-то из калитки. Фиска – за ней. Собака бежала быстро, у девочки только мелькали босые пятки. Так продолжалось очень долго. Фиса уже порядком притомилась. Наконец, шавочка нырнула в какие-то кусты, и вскоре послышался её радостный лай.
Прорвавшись сквозь цепляющиеся ветки, Фиса очутилась на краю небольшого обрыва, круто спускающегося к маленькой речке. Опустив вниз ноги, там сидела мать. Радостная собачка так и норовила лизнуть её в лицо.
- Мама, мамочка, куда же ты пропала! – кинулась к ней девочка. – Пошли домой, дрыхнет окаянной-то!
Ольга поглядела на дочь, и ту поразила какая-то полная отрешённость её взгляда; казалось, мать находится где-то далеко-далеко отсюда. Она молча прижала дочь к себе и стала необычайно ласково гладить её, прижимая к себе. Кука примостилась рядом.
Они сидели так долго, молча. Потом Ольга резко поднялась:
- Пойдём. – И так же молча они пошли домой.


Когда матери не стало, Фиса, чувствуя время от времени, что ей надо убежать куда-нибудь, где никто не нарушит её уединения, начала приходить на это самое место. Маленькая речушка, по-видимому, немного изменяла своё русло, и спустя пару лет девочка неожиданно для себя обнаружила, что прямо под этим обрывчиком медленно, но верно возникает небольшая песчаная отмель. И она полюбила здесь купаться, а поскольку место было совершенно уединённое – даже тропинки, и то сюда не вело ни одной, - то и можно было смело скидывать всё и нырять голышом.


* * *


Алексей Хомский давно превратился в довольно неряшливого брюзгу неопределённого возраста. Бороду он не брил, и она у него росла какими-то жидкими кустиками. Раньше старший брат, приезжая, заставлял его ходить пешком гулять, но теперь его давно не было, а когда всю жизнь опекающий дядька начинал уговаривать барина поразмять ноги, тот сразу притворялся, что устал или хочет спать, и дядьке ничего не оставалось, как отстать. По причине своей немощи женщинами князь Алексей не интересовался; кроме того, поклонялся единственному идеалу, когда-либо существовавшему на земле – маркизе де Ментенон. Когда в доме поселились тётка с кузиной, он долго пытался отсидеться в своей норе, предоставив им дом в распоряжение, но вскоре понял, что на какие-то жертвы идти всё равно придётся. Поэтому стал каждый вечер спускаться в гостиную, терпеливо выслушивая манерное чтение кузиной сочинений Руссо и Дидерота, что позволяло всё остальное время требовать, чтобы его оставили в покое.


Но поскольку управляющий чувствовал определённую ответственность перед памятью своего покойного хозяина – Дорохов никогда не забывал, что его так называемая дочь на самом деле внучка князя Дмитрия! – то решил, что какое-никакое, а образование ей дать надо. В то время в усадьбе доживал свой век старый гувернёр, когда-то учивший княжичей. Он согласился научить грамоте дочь управляющего; та стала приходить в господский дом, и там как-то и попалась на глаза Алексею Дмитричу, который, заговорив с девочкой, проникся к ней симпатией и настоял, чтобы её учение происходило в его присутствии.
Так и пошло. Птички чирикали в клетках, гувернёр образовывал Фису, а князь Алексей клеил фигурки, внимательно прислушиваясь к тому, как проходят уроки.
Когда занятия заканчивались, все пили чай с пирожками и пряниками, затем притомившийся учитель шёл вздремнуть, а для девочки наступало самое интересное время.
Усевшись с пяльцами на маленькую скамеечку, она принималась за работу, а Алексей начинал что-нибудь рассказывать, забывая про засыхающий клей. И этот добровольный затворник, по многу лет молчавший, впадал в ораторский пыл и начинал не только рассказывать вычитанные им истории, но и придумывать что-то сам, неудержимо фантазируя на исторические темы перед восхищённой слушательницей. Наблюдая со стороны, Дорохов не мог втайне не удивляться, что дядя и племянница, не ведавшие о своём родстве, общались именно как близкие по крови: в обращении князя мелькало что-то почти отеческое, да и девочка смотрела на князя совсем по-родственному, хотя он и был для неё большим барином.
Подобные взаимоотношения не прекратились и с появлением тётушки Калерии Михайловны, хотя та явно их не одобряла. В самом деле, все потенциальные конкурентки Ксенички должны были быть убраны незамедлительно, и, несмотря на то, что Фиса была ещё совершеннейшим ребёнком, для дамы это не имело никакого значения. Но когда она попыталась было воспрепятствовать этим беседам, Алексей Дмитриевич вдруг разозлился так, что тётушке ничего не оставалось, как скрепя сердце, подчиниться и терпеть.
Будь Калерия Михайловна не столь упряма, она быстро бы поняла, что из её матримониальных планов ничего не выйдет – Алексей Дмитрич от женщин шарахался как от огня. Собственно говоря, в сложившихся обстоятельствах это было не так уж важно – им и так жилось неплохо в богатом поместье с хорошо налаженным хозяйством, но ведь, заполучив достаточное, мало кто этим довольствуется. Так и этой даме: хотелось совсем иных возможностей, тем более, что всё это было очень близко.
Дорохов всё прекрасно видел и понимал. И его очень устраивало то, что сложилось, потому что он по-прежнему продолжал пребывать здесь фактическим хозяином. Он подумывал даже, не «оприходовать» ли сладко улыбающуюся ему Калерию Михайловну, превратив её в полностью покорное орудие. Дамочка-то явно была не против, но его вдруг пронзила такая тоска, что он стал держать себя с пришелицами нарочито грубо и резко.


* * *


Известие о возвращении старшего сына и наследника всколыхнуло это устоявшееся болото, как шторм лужу. Правда, подействовало оно на всех по-разному: Алексей Дмитрич обрадовался, во-первых, потому, что теперь уж никто не будет к нему приставать с какими-то дурацкими бумагами по хозяйству, которые всё же требовалось иногда просматривать, а во-вторых, потому, что братец всё-таки жив, слава те, господи. Калерия Михайловна, растерявшись попервоначалу, быстренько стала прикидывать новые возможности для Ксенички, полагая всё обернуть на собственную пользу, ну а сама Ксеничка подумала саркастически: «Х-ха». Она была барышней утончённости чрезвычайной, и давно уже скрепя сердце смирилась с необходимостью влачить существование в безнадёжно деградировавшем мире, где совершенному созданию просто невозможно найти достойного – не только спутника жизни, но и просто собеседника.
Что же касается Дорохова…
Он вдруг почуял: опасность близко-близко. И вместо того, чтобы основательно подготовиться к приезду настоящего хозяина, ударился в запой, ощущая в душе какое-то смутное чувство ожидающего его краха.


За окном было видно, как на дальнем лугу едет вереница телег, и казавшиеся маленькими мужики накидывают на них подсохшее сено.
Анфиса опять ушла в усадьбу. Вот ещё задача – как с ней-то быть, когда явится этот заматеревший щенок? Сам-то он нипочём, поди, не догадается, но вот Тришка – тот, как пить дать, быстро сообразит, что к чему. И если раньше управляющему казалось, что выросшая в его доме дочь князя – его козырная карта, то теперь почему-то возникло ничем не объясняемое ощущение, что может оказаться как раз наоборот…
Дверь приоткрылась, и в щель просунулся Дрон, деревенский староста.
- Тебе чего?
- Дак… дело есть, Тимофей Лукич.
- Какое ещё дело?
Дрон пристально поглядел ему в глаза:
- Так… вечор Ферапонт напилси и как пошёл куражиться… забор поломал.
- Мне-то что с того? В первый раз, что ли?
- Да нет, не в первый. Да тольки… - Дрон замялся, как бы не решаясь произнести.
- Да говори же, наконец!
- В своём непотребстве имя Ольги Пахоммны поминал … - глянув в глаза Дорохову, сказал Дрон.
Вся кровь кинулась в голову, в глазах потемнело:
- Что?! Что ты сказал? Да что он там посмел сказать, поганец?
- Сказывать ничего не поспел, потому как его скрутили и под замок посадили.
Враз замозжило раненное когда-то турками плечо. Рывком встал, схватил Дрона за грудки:
- А теперь что, на всё деревню орёт, что вздумается?
- Не извольте беспокоиться, Тимофей Лукич, я ему вдарил хорошенько, чтоб голос-то отбить – и до вашего суда на пасеку отвёл, в землянку посадил. Там его, окромя пчёл, никто не услышит.
- Немедленно веди!


* * *


Когда подъезжали к усадьбе, было самое начало августовского вечера, и в посвежевшем воздухе уже начинало пахнуть холодной землёй.
Князь ехал не спеша, опустив поводья. Его вывезенный с Востока породистый арабский скакун косил глазом на окружающие поля, изредка встряхивая гривой. Всю дорогу от Петербурга он бежал на поводу, и только когда свернули с тракта на хорошо знакомую дорогу со всё теми же рытвинами и колдобинами, Хомский не мог не пересесть на коня, не в силах сдержать желания пуститься вскачь.
Подводы тащились далеко позади, и даже карета отстала, брошенная на попечении кучера, а князь Фёдор с Трифоном ехали, наслаждаясь лучами закатного солнца.
На повороте они замерли: впереди на холме показался дом, столь долго представлявшийся чем-то нереальным, недостижимым…
И – вот, пожалуйста! – вот он, будто и не бывало долгих лет скитаний по пустыням, горам, тропическим лесам…
Хомский замер, как вкопанный. За своим плечом он слышал, как дышит Тришка.
- Неужели мы вернулись? – князь обернулся и увидел взволнованное лицо слуги.
- Вернулись, ё-моё! – прошептал тот.


Когда свернули на подъездную аллею, уже начинало смеркаться.
Их никто не ждал в этот вечер. По всем расчётам, появление князь Фёдора полагали только ближе к зиме. Поэтому когда всадники очутились перед парадным крыльцом, они не увидали ни одного человека.
Входные двери дома были раскрыты, и откуда-то тянуло запахом приготовляемой пищи.
- Гречневая каша с грибами и жареным луком, - втянув в себя запах, сказал обладатель многомиллионного состояния и знаток изысканных кухонь мира, и на его лице появилось мечтательное выражение.
- Ещё бы молочка парного, - застенчиво добавил управляющий этим состоянием, в щегольском парижском сюртуке, в кармане которого лежали золотые часы на массивной золотой же цепочке.
Это было тришкино наваждение все годы странствий: мать режет каравай свежеиспечённого хлеба – а дух-то от корочки! – и разливает по кружкам пенную струю только что надоенного молока.
Где только ни побывали, каких яств ни отведали – а такой вкуснятины нигде в мире больше нет.
С широких ступеней парадного крыльца кубарем скатился мальчонка, и, подбежав к всадникам, с восторгом стал глазеть на лошадей снизу вверх.
- И где все? – спросил его Трифон. – Народ, что ли, вымер?
- Так… Калерь Михална-то отужинали-с, в гостиной сидят, а дворня в людской.
- Кто-кто? – изумился князь. – Какая ещё Калерия?
- Так… барыня… - мальчишка удивился.
Трифон спросил:
- А что их сиятельство князь Алексей Дмитрич?
- Тоже в гостиной. Им Ксень Ликцанна по-хранцузски читают.
- Этой ещё не хватало, - князь покрутил головой; ему стало смешно. – Сколько ж тут дам развелось…
В этот момент из дверей важно вышел какой-то совсем незнакомый лакей и, глядя свысока, спросил:
- С визитом? Как изволите доложить барыне?
Трифон даже рот раскрыл от такой наглости, а Хомский лишь мельком покосился на своего управляющего.
Мгновенно став величественным и надменным, Тришка произнёс:
- Ступай-ка ты, голубчик, к князю Алексей Дмитриевичу и доложи, что сами-с их сиятельство князь Фёдор Дмитриевич пожаловали… да не с визитом, дурак, а к себе домой.
Лакей застыл, хлопая глазами: соображал он явно медленно. На месте, где мгновение назад стоял мальчишка, образовался вихрь, затем пустота, и лишь гулкий стук босых пяток по полу выдавал траекторию маршрута. В глубинах дома вскипел неопределённый гул, а на крыльцо стали выскакивать один за другим люди.
Бежали все: сенные девки, лакеи, кухонные мужики… Выбежав, замерли, зачарованно глядя на приезжих. Те, в свою очередь, выжидающе созерцали стоящих на крыльце. Воцарилась напряжённая тишина. В это время послышался голос: кто-то, расталкивая образовавшуюся толпу, кричал:
- Да дайте же! Дайте на него посмотреть!– и на ступени выбежал старик в валенках, протягивая вперёд дрожащие руки. – Да неужто дождались?!
Хомский вгляделся:
- Фомич, никак ты?
Это был старый дядька, когда-то пестовавший обоих княжичей. Он бросился к князю, но, вдруг оробев, повалился в ноги:
- Княжич… ой, что я говорю… ваше сиятельство… дожили, наконец, до светлого дня… уж и не чаяли…
Хомский спешился; наклонившись, поднял старика:
- Фомич, ты чего, сдурел, что ли? Ну, вставай же, вставай, нечего тут валяться! Ну вот он я, как видишь, живой.
Старик, всхлипывая, вытирал глаза:
- Вернулся… - и, всё ещё не веря своему счастью, припал к плечу обретённого хозяина. Тот потрепал его по спине, и только теперь понял, что наконец-то дома.
Дворовые, постепенно отмирая, стали валиться в ноги. Из задних рядов кто-то быстро побежал внутрь дома – предупредить.
- Вставайте, ребята, вставайте, - сказал им Трифон. – Хозяин этого не любит.
Дядька Фомич, мельком глянув на говорящего, вновь обратил счастливый взор на обретённого хозяина, потом, вспомнив что-то, спросил:
- А Тришка-то, видать, сгинул?
Хомский заулыбался:
- Фомич! Да ты, никак, свою зоркость утерял? Вот он, Тришка, как видишь, цел и невредим. – И указал на спутника.
Дворня, ещё не пришедшая в себя, онемела, с недоверием рассматривая щегольски одетого человека: барин, как есть барин! Тот приосанился: настал момент его торжества.


Когда князь вошёл в гостиную, то глазам предстала следующая картина.
Из стоявшего возле камина вольтеровского кресла, прижимая к груди руки, поднялась сильно взволнованная седовласая особа; вторая, помоложе, в неподвижности замерев у окна, с вызовом смотрела на Хомского.
- Братец, - послышался неуверенный голос.
Он повернул голову – и увидел, что возле ломберного столика сидит бледный заросший жиденькой бородёнкой человек, с волнением вглядывавшийся в него. Сердце сжало мгновенной болью, и он быстрыми шагами подошёл к нему.
- Алёша. Брат мой. – Рывком поднял брата на ноги, поставил перед собой.
Особа помоложе поманила другую:
- Пойдёмте, maman. – Та нехотя подчинилась.


Окружённый толпой дворовых, Трифон не спеша шёл по дому, по-хозяйски осматриваясь. Зорким глазом подмечал каждую мелочь:
- А тут что теперь? А здесь? А вот это никуда не годится – чегой-то тут развели.
- Небось, вас дожидали, – хихикнув, сказала бойкая румяная девка.
Он обернулся; глаза его зажглись, произнёс нараспев:
- Хорошо, что дождались. Особливо такая красавица…
Девка, засмущавшись, прыснула со смеху. Другие девушки стали подталкивать друг друга локтями, перешёптываться и хихикать. В это время из дверей вышла седая дама. Лицо её было строгим:
- Где Матрёна? Пусть немедленно ужин собирает! – увидев Трифона, тут же изобразила на лице приятнейшую из улыбок: - Ах, простите, я вас не сразу заметила! Добрый вечер, милостивый государь, э-э? Простите, ваше имя-отчество?
Тришка немедленно стал очень важным:
- Управляющий их сиятельства. Трифон Савельев Ворошилов. – И посмотрел высокомерно. – А вы кто ж будете? – спросил довольно строго.
Дама явно струхнула:
- Я буду Калерия Михайловна Леонтьева, прихожусь вашему барину тётушкой в дальнем, так сказать, родстве. Мы с дщерью моей, - тут она улыбнулась подобострастно, - взяли на себя, можно выразиться, опекающую заботу над их сиятельством князем Алексей Дмитричем, вы же понимаете…
- Да, я уже понял, - сказав это довольно высокомерно, Тришка развернулся к даме спиной, давая понять, что аудиенция окончена, но та сделала шаг вперёд и льстивым голосом спросила:
- Я иду распорядиться насчёт ужина, вы не подскажете, что лучше приготовить для их сиятельства? Не имея возможности изучить, так сказать, вкусы, хочу поинтересоваться… что лучше будет, фрикасе из индюшки, а, может быть, бифштекс по-аглицки? На скорую-то руку особого блюда не сообразишь…
Трифон повернулся к румяной девке, по-прежнему стоящей рядом и лукаво на него посматривающей:
- Слушай, красавица. У вас там, похоже, каша готова?
- Так гречи для дворни наварили и с боровичками зажарили. Большой котёл, ещё должны мужики с дальнего поля приехать…
- Во-во, давай сюда свою кашу. Да побольше и побыстрей – мы с хозяином очень проголодались! И молочка парного не забудь – поди, уж отдоили?
Девка метнулась и исчезла, а дама остолбенела:
- Да как же можно, это ж блюдо народное, для их сиятельства ведь надо утончённости соблюдать… позвольте, я всё же распоряжусь насчёт фрикасе… да и молоко после жареных грибов невозможно никак… ведь… несварение…
Трифон обратил на неё приятнейшую из улыбок:
- Фрикасе подадите завтра. А сегодня делайте, что я сказал. И насчёт молока не беспокойтесь, на желудки не жалуемся…


На следующий день озабоченная Калерия Михайловна поднялась рано и первым делом поспешила на кухню – загладить вину за вчерашнюю кашу. Ещё подумает князь, что они тут в простоте провинциальной прозябают. Надо было срочно реабилитироваться и, пока их сиятельство ещё почивает, усталый, с дороги, велеть приготовить нечто изысканное.
- Дак их сиятельство князь барин Фёдор Дмитрич-то уж давно как уехамши! – прокричала ей раскрасневшаяся Матрёна. – В самую рань встали, из колодца облились да в поля ускакали, велели, чтоб как воротятся, пироги были готовы с капустой… а Дунькя вона ревёт. – И она шустро загремела ухватами.
Выяснилось: князь проснулся с рассветом, потребовал два ведра ледяной колодезной воды, чашку кофе и коня. Воду вылил на себя – «да прям на голову, вот ужасти-то!», кофе, который заварила буфетная горничная Дуняша, попробовал, поморщился и выплеснул в бальзамин. После чего сел на жеребца и ускакал верхами. А горничная заливается слезами.
- Ты что же их сиятельству подала, дрянь этакая?! – напустилась на неё Калерия Михайловна. – Ну ты у меня узнаешь!
- Да как же? – отчаянно всхлипывала девушка. – Как вам завсегда варю, так и сварила! Вы ж сами меня за кофий-то хвали-и-ли! – зашлась она в плаче.
В это время на кухню вошёл Трифон с ворохом каких-то свёртков.
- Слёзки-то утри, красавица, - заметил он горничной, сбрасывая всё на кухонный стол.
- Вы только не сомневайтесь, Трифон Савельич, она будет наказана, - пылко пообещала Калерия Михайловна.
- Не за что её наказывать, - сказал Трифон.
- Да как же не за что? Их сиятельство ведь же недовольны остались.
- Их сиятельство всегда недовольные, ежели им кто кроме меня кофий варит, - заметил управляющий. – Так что переживать нечего, тем боле что сам он давно об этом забыл. Лучше давай я тебя научу, радость моя драгоценная, и тогда это будет твоя обязанность. А то у меня и без того дел хватает. Давай, помогай.
Они быстро распаковали свёртки, в которых обнаружился целый арсенал невиданных прежде на этой кухне предметов: какие-то диковинные медные кастрюлечки с длинными ручками, затейливые ручные мельницы, особой формы ложечки, наконец, загадочного назначения металлический ящик на ножках и с двойным дном. После этого в ряд выставились красивые деревянные коробочки, благоухающие дивными ароматами.
- Сейчас я тебя выучу, - пообещал Трифон горничной. – Научишься, и все дела. Ты только смотри повнимательней.
Сзади выразительно покашляла Калерия Михайловна.
- Я думаю, - сказала она назидательно, - надо бы ещё кого-нибудь обучить, хотя бы моего лакея. Откуда девке бестолковой такие премудрости освоить.
- Какая же она бестолковая, - улыбнулся Трифон девушке, которая дёрнулась от слов дамы – видать, не впервой обижали. – Выучится, и всё будет в порядке.
- Но уж во всяком случае я за ней всегда приглядывать буду, как ей кофе их сиятельству варить, - пообещала Калерия Михайловна. – Я не могу допускать безответственных действий.
- А вот этого-то не надо ни в коем случае, - обернулся к ней Трифон, строго сдвинув брови. – Если так за человеком следить, у него из рук всё валиться будет. Пусть вообще к ней никто не подходит, когда она это делать будет.
Дуняша благодарно посмотрела на управляющего, а даме ничего не оставалось, как подчиниться.


А Хомский в это время сидел на маленьком пляжике, глядя на текущие перед ним струи лесной речушки. Его стреноженный жеребец пасся на лужке неподалёку. Стояла благодатная тишина, изредка нарушаемая кукованием кукушки.
Вот так закроешь глаза – и кажется: сейчас заколыхаются ветки ракитника, и выглянет лесная красавица, и взглянет лукаво…
Где ты, Ольга?
Надо же, сколько воды утекло – а он её не забыл.
Интересно, какая она теперь? Увидеть бы.
Или нет? Что прошлое-то бередить?
Неожиданно раздалось тоненькое тявканье, и, скатившись сверху, маленькая собачонка принялась яростно его облаивать.
- Чего шумишь? – спросил её князь. – Тебе чего, места мало?
- Кука, перестань! Перестань, тебе говорят!
Он обернулся – и на мгновение у него перехватило дыхание: на краю обрыва появилась девушка. Время кинулось вспять? – но тут он понял, что она ещё очень юная, девочка совсем. Увидев перед собой незнакомого человека, девочка ойкнула и попятилась.
- Чего боишься-то? – сказал князь. – Вон у тебя какая защитница громогласная.
Девочка молчала, с опаской глядя на незнакомца, но крепилась, чтобы не убежать.
- Ты кто? – спросил её Хомский. – Как звать-то?
- Я… - девочка немного заколебалась, а потом выпрямилась, сверкнув глазами, и с гордостью выпалила: - я Анфиса Тимофевна!
- Вот оно как… - и тут он вздрогнул от пронзившей его догадки, - а отца твоего, случаем, не Тимофеем Дороховым кличут?
- Да, - девушка растерялась, - а как вы догадались?
Он пристально посмотрел на неё… глаза его потухли. Помедлив, спросил:
- Ну, а… мать твоя… что, здорова?
Девочка с удивлением посмотрела на спрашивающего:
- Да мамка-то уж три года, как померла.
- Умерла?! Ольга… умерла?
- Да… - девочка смутилась: ей показалось, что незнакомый собеседник при этих словах как-то болезненно напрягся.
- Вот оно что…
Он опустил голову, задумался. Потом пристально поглядел на девушку, вздохнул и как-то очень мягко сказал:
- Ну, что ж, Анфиса Тимофевна, не буду тебе мешать.
И, повернувшись, навсегда покинул маленький пляж.
Анфиса с удивлением глядела ему вслед.


* * *


Ксеничка направлялась в будуар, когда услышала позади голос:
- Ксения Фелициановна, если не ошибаюсь?
Этот вопрос, прозвучавший учтиво, нёс в себе, казалось, скрытую усмешку. Вдохнув, она обернулась и оказалась почти нос к носу с приехавшим вчера таинственным родственником.
Потупившись, барышня сделала книксен, чувствуя, что розовеет помимо воли. Впрочем, уже вчера, когда тот только вошёл в гостиную, сердце невольно – «а-ах!» - так и сжалось: Фёдор Дмитрич сильно действовал на всех без исключения женщин, что и говорить.
Вот и сейчас, кидая исподтишка взгляды на стоящего перед ней человека, Ксеничка не могла не чувствовать некую начинающуюся парализацию собственной воли. Вроде, и красавцем не назовёшь, и стать не богатырская… а так и тянет, обмякнув, пропасть в омуте этих слегка насмешливых глаз.
Справиться со стремительно усиливающимся головокружением помогло появление мамаши. Калерия Михайловна присела в глубоком реверансе:
- Ваше сиятельство, счастлива приветствовать вас. С возвращением столь долгожданным! Позвольте объяснить вам причину нашего в вашем доме присутствия.
Слегка небрежный кивок в сторону дамы, казалось, говорил: ну, давай, давай, рассказывай…
- Ведь это мы не сами по себе – это ведь ваш покойный батюшка - царствие ему небесное! – попросил меня приехать на склоне, если так можно выразиться, своего существования. Чувствуя, как слабеют силы его, он написал мне: Калерия! Хоть и дальняя – но мы родня. Вы остались одиноки после смерти твоего супруга – тут дама всхлипнула и приложила к глазам платочек, - ах… мой незабвенный друг… - так вот, вы одиноки, да и мы с моим сыном Алексеем, после исчезновения моего старшего, горячо любимого сына, всей моей надежды и опоры – - да, да, князь, именно этими словами он мне писал! - так будем скорбеть вместе! Дадим друг другу поддержку! Прошу тебя, приезжай и пусть крыша моего дома окажется спасительным кровом для всей нашей осиротевшей семьи.
Она перевела дух и с беспокойством воззрилась на Хомского. Тот, выслушав эту тираду с абсолютно бесстрастным лицом, произнёс:
- Весьма признателен, сударыни, за заботу о покойном батюшке, и в особенности - о моём брате. Не сомневаюсь - ваше присутствие здесь действует на Алексея благотворно.
В дверях показался вчерашний напыщенный лакей, провозгласил:
- Ваше сиятельство, завтрак подан!
Хомский, наклонив голову, жестом пригласил дам проследовать в столовую.


* * *


Уже три недели, как исчез управляющий Дорохов. Последний раз видели, как он вышел из своего дома и вроде бы пошёл на пасеку, которая находилась через рощицу. Но на пасеке его не видели.
Приезжал исправник, походил, порасспрашивал народ, но бестолку. Уехал. Так всё и повисло.
Князю Фёдору доложили об этом происшествии незамедлительно по приезде. Он вызвал к себе Трифона и велел тому погодить баловаться с девками, а сначала выяснить, что же произошло.
Чего исправнику не удалось за неделю, этот разобрался уже к вечеру. Хомский в кабинете просматривал бумаги, когда двери отворились, и Тришка ввел Дрона, крепко держа его за руку.
- Та-к. И что это значит?
Староста, с трудом удерживаясь на ногах, бессмысленно водил глазами по сторонам: он был пьян.
- Говори, - Трифон подтолкнул его в спину.
Дрон икнул, покачнулся и вдруг рухнул на колени, с размаху ударившись несколько раз лбом об пол:
- Всё скажу, как есть! Тебе, батюшка, всё скажу!
Хомский присел на краешек стола:
- Ну-ну, давай, слушаю.
- Это я Лютого из дому выманил, - не поднимая головы, глухо произнёс староста. – Я обещал ему сказать, кто был полюбовником его жены.
Князь был недвижим, как само изваяние.
- Это ведь Лютый, аспид, её со свету сжил... Лада… ведь я по ей с малолетства сохнул… да никогда, ни словом… чтоб тольки не догадалась… как же он её бил, вражий сын… а она-то, голубка, всё терпела, никому не жалилась… безвинно страдания претерпевала…
Он замолчал, тяжело дыша. Было слышно, как жужжит муха под потолком. Князь смотрел на него пристально, сощурившись.
Дрон встал, вдохнул:
- Как на духу, признаюсь. Заманил я его обманно - ведь никакого полюбовника и в помине не было, завлёк на заимку, что за Волчьим логом. Когда он в избушку-то зашёл, я дверь поленом подпёр да и запалил. У меня уж всё соломой обложено было. – Усмехнулся мстительно: - рваться пытался, да какое там! Так и сгинул Лютый.
По-прежнему царило молчание. Староста опустил голову и глухо произнёс:
- Как пламя сруб-то охватило, как он стал кричать: ну, что ж, смотрите, мерзавцы, как умирает суворовский солдат! – поглядел твёрдо в глаза князю: - кажную ночь энтот крик слышу…
- Мерзавцы, говоришь? Так ты не один, стало быть, там был?
Дрон дёрнулся, на его лице промелькнуло мгновенное выражение досады, но он тут же справился с собой и уверенно произнёс:
- Как есть, один был. Никого со мной не было. Один виноват.
«Врёт», - понял князь. «Ни за что не выдаст» - подумал Трифон.
- Зовите исправника, всё покажу.
Хомский подошёл к окну, стал в него смотреть.
- Значит, так, - произнёс, не оборачиваясь, – поедешь далеко, за Уральский хребет. Там заводишко дядьки моего, что теперь мне достался. У них старшой на руднике по пьянке в карьер свалился, шею себе свернул. Ставлю тебя на его место. Но запомни: если когда-нибудь, где-нибудь, хоть по пьяной лавочке, хоть как – ещё кому-нибудь признаешься, пеняй на себя. Ты всё понял?
Дрон повалился в ноги:
- Всё понял! Всё, батюшка, как есть, всё.
- А теперь ступай.


* * *


Но долго в Холмах князь не пробыл: слишком уж оторвался. Приезжать, конечно, будет, но лишь на какое-то время, не больше.
По совету Трифона поставил нового управляющего, из зажиточных крестьян. Чтобы воровал всё же в меру, приставил к нему помощником его недруга, с которым тот воевал из-за межи. Себе взял камердинером Фильку, лакея довольно ленивого, но брившего, как бог. Калерию Михайловну, страшно боявшуюся, как бы их отсюда не выселили, попросил приглядывать за хозяйством, можно сказать, назначил в экономки, чем невероятно согрел душу пожилой дамы. В сердце же Ксенички навеки поселил жгучее смятение.
Трифона родителей уж давно не было на белом свете. В кузнице теперь всем ведал старший брательник Гордей; двое других ушли в рекруты. У старшого, знамо дело, уже была своя семья, с кучей деток, всё, как положено. Всем были привезены подарки и, что самое главное, Тришка дал брату денег на новый дом.
К зиме хозяин и управляющий отбыли в Петербург.


* * *


Проживши долгие годы в стране с совершенно иным мировоззрением и глубоко погрузившись в её культуру, князь Фёдор, вернувшись домой, многое увидел совершенно иными глазами.
Оба они – и хозяин, и слуга - многому, очень многому научились на Востоке.
Багаж был велик, и не только знаний – они привезли с собой массу восточных диковин, предметы утвари, изделия художественных ремёсел, восточные благовония, пряности… И, въехав в унаследованный особняк, князь Фёдор с упоением стал обустраиваться.

Трифон был ему наипервейший помощник. Обладавший от природы необычайно цепким умом, этот сын простого кузнеца умудрился за годы странствий усвоить такое количество знаний, что другим для этого не хватило бы жизни. Открывшиеся у него феноменальные лингвистические способности оказались лишь частью щедро одарённой натуры простого деревенского мальца. Одновременно он умудрился освоить немало из богатого опыта восточной медицины, постиг тайны пользования восточных ядов, благовоний и пряностей, и даже воспринял кое-что из восточной философии. Возвращаясь с хозяином на родину, он ехал с умением и желанием помогать людям, как тому обучили его мудрые учителя.
Князь тоже многому там научился.
Женитьбу Хомский отложил когда-нибудь на потом. Но вмешалась судьба.
В те времена, когда князь Фёдор, вернувшись из своих дальних странствий, в задумчивости фланировал по Петербургу, император Николай Павлович как раз давал отставку своей фаворитке – волоокой красавице Надежде Сумароковой, пленившись быстроглазой Варенькой Яковлевой. Но для этого следовало пристроить поднадоевшую пассию в хорошие руки, то есть, выдать замуж за приличного человека, чего та, разумеется, заслужила. Появление на петербургском небосклоне такой яркой звезды, как Хомский, оказалось весьма кстати. Поэтому на одном из балов государь в обычной для него снисходительно-грубоватой манере заметил:
- Тебе, Хомский, остепениться пора. Довольно по свету скакать. Женись-ка ты.
Князь насторожился. Привычки Николая пристраивать надоевших любовниц были хорошо известны. А тот продолжал:
- Смотри, как хороша фрейлина Nadine Sumarokoff! Чем тебе не невеста? Бери ее с моим благословением. - И устремил на князя победный взгляд. Хомский замер.
Они смотрели друг на друга, эти два ровесника. И каждый из них припоминал момент случайной встречи, когда юный Хомский, торопящийся с компанией отчаянных повес навстречу очередному приключению, столкнулся в коридоре дворца с великим князем Николаем – самым неинтересным в блестящей когорте братьев Павловичей, в те времена смотревшимся медведеобразным увальнем, ведущим добродетельное, размеренное существование со своей тощей немкой-супругой.
А Николай вспомнил тот взгляд слегка насмешливого сожаления, вместе с полупоклоном брошенный вскользь спешащим князем – любимцем, несмотря ни на какие проказы, государя. Сожаления, вызванного тем, что вместо манящих приключений в ночной столице этому господину предстоял ещё один скучный вечер в компании матушки-императрицы и добродетельной жены.
А вот теперь посмотрим, кто у нас тут первый самец!
Лица находящихся вокруг приближенных выражали высшую степень верноподданического восторга. Фрейлейн Сумарокова стояла тут же, с торжествующей улыбкой глядя на князя. Она и впрямь была чудо как хороша, со своими пышными белокурыми волосами и роскошными плечами в низком декольте бального платья.
У князя потемнело в глазах. Он и так давно отвык от этого высокомерного тыканья, а уж это… Ему, рюриковичу, подбирать объедки за этим Рома-а-ановым?! Ни за что! Но что делать? Отказаться открыто – лучше бы и не пробовать: Николай злопамятен, и это всем хорошо известно. Хомский глядел на императора, чувствуя, что пауза недопустимо затягивается. Вот уже навострившие уши окружающие придворные кивают с одобрительными улыбками, нимало не сомневаясь в исходе. Требовался решительный выход.
- Красота mademoiselle просто ослепляет, – поклон в сторону дамы, - а ваш совет, государь, бесценен. – И, помедлив немного, вздохнул с грустью: - Как жаль, что я уже помолвлен.
Взгляд царя мгновенно переменился: из покровительственно-свойского стал колюче-стеклянным.
- Вот как?! Впервые слышу.
«Не удивительно, для меня самого это новость».
- И кто же эта счастливица?
«Господи, что же придумать?! Скорее! А! Знаю».
- Нынче днём я просил руки дочери моего бывшего полкового командира полковника Стрешнева.
- Нашел. Это что ещё за партия? Мезальянс совершеннейший. Что в обществе-то скажут?
- Говорить будут всегда, - Хомский сверкнул любезнейшей улыбкой.
- Говорить-то можно по-разному, – государь смотрел на князя пристально, недружелюбно. Он всё ещё не верил, что добыча ускользнула. – Да и кто тебе это разрешит… А ты вот-ка что мне скажи, князь Фёдор. – При этом лицо царя стало нехорошим. – Вот тебя носило по свету столько лет. А что было бы, коли всё пошло б по-иному? Что было бы, если б ты четырнадцатого декабря был в Петербурге? Поди, пришёл бы на Сенатскую, а? – и он уставился на Хомского своими глазищами. Знаменитый взгляд, наводивший священный трепет языческого ужаса на подданных. Такой трепет, что как легенду, рассказывали историю одного незадачливого офицерика, который, задремавши по неосторожности на посту, скончался на месте от разрыва сердца, когда, проснувшись, увидел направленный на него взгляд проходившего мимо царя.
Краем глаза Хомский увидел, как стоящие рядом придворные побледнели.
Он помедлил, затем, спокойно взглянув прямо в глаза императору, произнёс:
- Неужели вы полагаете, ваше императорское величество, что я стал бы присягать вашему брату Константину Павловичу? – и был в его голосе очень лёгкий налёт дружественной фамильярности: мол, разве ж можно сравнить…
Однако, видимо, в его словах таилось и что-то ещё, потому что они произвели совершенно неожиданный эффект. У Николая вдруг порозовели скулы, а в глазах на мгновение мелькнуло какое-то совершенно не свойственное ему выражение. Впрочем, поскольку оно исчезло достаточно быстро, никто так и не успел понять, что же это было. Ну не смущение же?! Однако почти мгновенно император вновь стал самим собой.
- Что ж, в находчивости тебе не откажешь. - Взгляд Николая был тяжёлым и неприязненным. - Ну-ну, Хомский. Что ж, ладно. Женись. Разрешаю. – И, повернувшись спиной к князю, государь удалился, более его не замечая. Стоящие рядом придворные, смерив Хомского взглядами с ног до головы, последовали за ним.


Имя, молнией мелькнувшее у Хомского в мозгу, принадлежало некоей молодой особе, которую он едва знал. Не так давно он столкнулся на Невском с бывшим командиром, вышедшим ныне в отставку. Этот безупречный служака, с честью доведший свой эскадрон до Парижа, был человек добродушный, болезненно-честный. Офицеры его уважали, солдаты любили. Князь был рад встрече. Старик тоже ему обрадовался, пригласил в гости. Он жил на Васильевском, в темноватой квартире с отсыревшими углами. Представил своих детей и свояченицу. Сын Михаил, прыщавый молодой человек, поздоровался с князем чрезвычайно заносчиво. Дочь Павла, чахлая петербургская барышня, настоящая «бледная немочь», впрочем, довольно миловидная, не поднимала опущенных долу глаз. В руках, конечно, «Новая Элоиза». Побеседовали о какой-то ерунде. Приехал как-то ещё, повспоминали со стариком былые годы и Бонапарта. Барышня кротко разливала чай, слегка розовея, когда к ней обращались. И вот теперь придется на ней жениться.
«В сущности, это может оказаться не так уж и плохо, - размышлял князь Фёдор по дороге домой, после того, как его предложение было смятенно принято потрясённой от неожиданности семьёй. – Она юна, жизни не знает. Я смогу вылепить из неё то, что нужно мне. Жениться-то ведь все равно надо – без потомства же нельзя. А она довольно мила. И тиха – вот что главное. Тоща, конечно, да это дело поправимое. Отвезу ее в Холмы, там на молоке тела-то поднаберётся. Детей нарожает – вот что важно. А остальное – какая разница-то?»
Ну, а вопиющий мезальянс этого союза даже слегка подзадоривал: вот вам, господа хорошие, чихал я на ваши светские условности.
Вернувшись к себе вечером, объявил управляющему:
- Трифон, я женюсь.
Тот помолчал немного, потом сказал:
- Главное – потом не пожалей, хозяин.


ТЕМА ВОЖДЯ. ПРОТИВУСЛОЖЕНИЕ


Контрапункт, исполняемый первым голосом во время спутника, называется противусложением.


Павла Валерьяновна Стрешнева, в замужестве княгиня Хомская, имела приятную внешность, такую, чтобы сказать: «да, она мила», но достаточно невыразительную, чтобы тут же забыть о ней. Неплохо начитанная, обученная музыке и рукоделию, она, будучи от природы весьма скромно одарена, имела одно ценное качество: невероятное упорство в достижении поставленной цели и недюжинную силу воли, позволявшую добиться успехов там, где, казалось, им и взяться неоткуда.
Так, например, она прилежным трудом овладела техникой живописи акварелью и темперой, и даже переплётным делом – когда в свете вдруг вошло в моду дарить собственноручно переплетённые альбомчики. Всё, что требовало кропотливого труда, аккуратности и сосредоточенности, подчинялось не знающей поблажек воле ежедневных обязательных отработок.
Но особо милым её душе было искусство плетения кружев. В их доме в квартире над аркой жила немолодая кружевница, бывшая крепостная, у которой когда-то и заказали для маленькой Лины первый в её жизни личный – а не чей-то там переделанный! – кружевной воротничок. На долгие годы сохранилось в душе девочки чувство восторженного трепета, которое охватило её при виде таинственного царства извивающихся ниток, плетущих прихотливые узоры, позвякивающих коклюшек, разбросанных повсюду мотков шёлка, поблёскивающих атласных лент, и, главное, - многочисленных коробочек с разноцветным бисером и стеклярусом, вызывающим желание погрузить в него руки и перебирать, ощущая кожей шелковистый поток. Ей страшно захотелось научиться этому ремеслу. И она всеми силами стала упрашивать няню, выводившую её на прогулку, позволять ей забегать к кружевнице хотя бы ненадолго. Няня девочку любила. И приводя её к соседке, с которой приятельствовала, умилённо наблюдала, как маленькие пальчики её подопечной ещё неумело, но старательно пытаются расправляться с коклюшками. Уже вырисовывались первые успехи; несколько усилий – и появился на свет собственноручно изготовленный маленький цветочек, довольно-таки кривоватый и с лепестками разного размера, но свой! Радость ребёнка не знала меры и, гордая, она показала своё достижение дома.
Боже, какой тут поднялся крик! «Как такое тебе могло даже в голову прийти! – кричала тётя Маргарита. – Хочешь рукоделием заняться? – пожалуйста, вот тебе пяльцы и крючок для вязания – то, что подходит для благородной барышни. А ты?! Что ты выбрала? Это же ремесло, удел простолюдинок! Чтобы это было в первый и последний раз! Ты позоришь свою семью!»
Надо ли говорить, что няня немедленно получила расчёт. И на её место взяли немолодую чухонку, отличавшуюся немецкой педантичностью и видевшую цель в жизни в непрестанном поддержании внешней чистоты и благопристойности.
Семья девочки в то время состояла из отца, постоянно отсутствующего по делам инженерной фортификации, брата и немолодой тётки – старой девы, взявшей на себя бремя воспитания маленьких детей своей сестры.
Валерьян Андреевич Стрешнев, бывший обедневшим потомком когда-то знатной фамилии, попал в своё время в Конногвардейский полк благодаря протекции дальнего родственника, имеющего связи в Петербурге. На службе он выказал такое рвение, что достаточно быстро поднялся по служебной лестнице и был произведён в командиры эскадрона. Это произошло незадолго до начала наполеоновской кампании. Ещё ранее того он женился на некоей молодой особе, чей отец, в прошлом армейский офицер, многие годы прослужил управляющим в имении князей Шереметевых.
Несколько лет спустя по окончании французской кампании, Валерьян Андреевич, понимая, что хочешь – не хочешь, а отставка близка и денег никаких он так и не наработал, службу окончательно не оставил, но вместо гвардейской лямки начал тянуть другую: преподавать фортификацию будущим военным инженерам. Эта служба неожиданно увлекла.
Что же касается матери маленькой Павлы, то с ней произошла следующая история. Родивши с небольшим перерывом двух детей, она вдруг прониклась отвращением и брезгливостью к собственным своим крохам и стала непрестанно говорить о том, насколько невыносимо получившей воспитание даме, созданной для возвышенной жизни, заниматься такими низменными плебейскими вопросами, как пеленание и кормление вечно орущих младенцев. Вид собственных очаровательных бело-розовых малюток вызывал у неё отвращение, преодолеть которое она не смогла. Если сына иногда ещё она сажала на колени, то к дочери не прикасалась даже тогда, когда девочка стала ходить и всё пыталась залезть матери на ручки. А спустя некоторое время возвышенная особа перестала выходить из своей комнаты, и пришлось позвать врача, который, не медля, поместил её в клинику, где супруга доблестного командира и скончалась через несколько лет, забыв напрочь мужа, детей, своё имя, но твёрдо помня, что она подполковничья дочь.
Когда мать увезли, девочке было только три года. Отцу ничего не оставалось делать, как пригласить к себе жить свояченицу. Старшая сестра его жены Маргарита была не замужем и глубоко презирала человечество, оказавшееся недостойным её утончённой натуры. Конкретно это выразилось в том, что майор Яков Францевич Пёрышкин, не распознав, что именно с ней он неизбежно должен был соединить свою судьбу и идти рука об руку до могилы, вместо этого выбрал себе в жёны это серенькое ничтожество Верочку Суханову. Поселившись в доме зятя, тётка, будучи особой с большими амбициями и крайне религиозной, активно взялась за важное дело воспитания племянников, справедливо полагая, что теперь, когда её младшая сестра выбыла из игры, сама судьба ведёт к тому, что в дальнейшем Маргарита заменит её в этом доме полностью – не только как тётка детей сестры, но и как жена её вдовца. Было абсолютно же ясно, что её пригласили сюда именно с этой дальней целью.
Она уверенной рукой заправляла в доме, любовно поглядывая на зятя и спокойно ожидая, когда, наконец, он откроется ей. Но время шло, а тот даже и не догадывался, чего же от него так ждали. При этом прямому по натуре служаке никогда и в голову не приходило, как трактуется в непостижимом для него смысле каждая его, самая невинная, фраза, каждый жест.
Уйдя с головой в инженерные задачи, полковник ничего не замечал вокруг, лишь с удивлением отмечая время от времени, что дети-то, оказывается, растут! Он был наивным, честным и очень добрым человеком. И, самое главное, он продолжал так горячо любить свою несчастную жену даже после её кончины, что не мог и помыслить о возможности союза с кем-либо ещё.
Когда после смерти его супруги прошло достаточное количество времени, и свояченица однажды осознала, что признания ей так и не дождаться, разочарование оказалось очень сильным. Судьба ещё раз подтвердила: человечество, действительно, заслуживает только презрения. Но она возвысилась над собственной юдолью, решив отныне все силы посвятить тому, чтобы племянники её, выросши, оставили неизгладимый след в истории.
Воспитание детей строилось исключительно на запретах. С раннего детства маленькая Павла, или, как звали её дома, Pauline – Лина твёрдо знала: существует самое страшное, и это называется «грех». Не тот, маленький, грех, когда без спросу конфетку съела, а большой, настоящий, которого простить нельзя. Ей было всего пять лет, когда у них на дворе играли свадьбу рябой Митька, служивший в кухмистерской, и кругленькая розовощёкая Глаша – швея из модной лавки напротив. Девочка украдкой (тётя не одобрила бы интереса к развлечениям «народа») наблюдала из окошка, как весело плясала невеста в простеньком, но очень шедшем ей платье, украшенном скромным букетиком ландышей, как, подкручивая усы, следом за ней вприсядку шёл жених в новой поддёвке и смазных сапогах, как весело пели гости. Засыпая, она грезила о том, как когда-нибудь и у неё тоже будет свадьба и обязательно к платью своему она приколет такой же букетик – это ведь так красиво!
Рано утром, ещё засветло, Лина неожиданно проснулась от громкого вопля во дворе. Выскочив из постели в одной рубашке, она подбежала к окну и с ужасом увидела такую картину: вчерашний жених с помятой злой физиономией тащил за руку рыдающую простоволосую швею, громко крича при этом «ах ты гулящая!» и ещё что-то совсем непонятное. При этом он время от времени поворачивался к ней и бил короткими страшными ударами в лицо, уже обильно залитое кровью. А изо всех окон домов выглядывали заспанные лица прислуги, показывающие на это пальцами и издающие какой-то особый, утробно-издевательский смех. Показавшееся вчера таким красивым платье было порвано, а висевший на одной нитке букетик оторвался при очередном ударе и упал в лужу. Не выдержав этого ужаса, девочка с рёвом опрометью бросилась к себе и забилась в кресла. Тётка, наблюдающая сцену с удовольствием (сама-то была о-очень добродетельна!), услышав плач, схватила девочку за руку, подтащила к окну и, с силой удерживая её лицо так, чтобы та не отворачивалась, а продолжала лицезреть ужасную картину, стала говорить со злорадным удовольствием:
- Смотри, смотри, вот он, грех-то женский. Вот она, погибель. Запомни, запомни хорошенько, что видишь, на всю жизнь запомни. Один только раз страстям поддашься – и с тобой так-то будет. А ей это только начало. Будет, будет грешница гореть в геенне огненной!
На всю жизнь сохранилась в душе Лины кошмарные воспоминания об этом дне. Конечно, в тот момент она не могла понять, что же произошло. Много позже, когда она подросла, и ей хватило духу задать вопрос, что же всё-таки это было, - нет, не тётке, конечно, а одной очень милой даме, матери её подруги (та была очень передовых взглядов и разговаривала с девочками на такие темы, на какие больше никто не говорил), получила она такой ответ:
- Милая деточка, эта женщина – падшая, она виновна в прелюбодеянии. А, ты ещё не знаешь, что это такое. Конечно, ты ещё девочка совсем, и тебе не положено знать, но я скажу. Скажу, потому что кроме меня, объяснить тебе некому. А надо знать, чтобы самой, не дай бог, не оступиться. Это означает, что она, не вступив в брак, позволила себе забыться настолько, что лишилась чести. Таким женщинам, - тут на лице её проскользнула брезгливая гримаса, - разумеется, не место среди порядочных людей. Если она была ещё не окончательно падшей, то, безусловно, утопилась. Если же нет – то попала в дом для таких же, как она, падших женщин.
- Но если она любила?
- Любовь?! Никакая любовь не должна помешать держать себя в руках. Просто надо уметь управлять своими чувствами. И вообще, запомни: любовь хороша только до замужества. После этого – всё, к сожалению, такая мерзость! Чего только не приходится терпеть бедным женщинам ради детей! Но надо. Другого пути выполнить свой материнский долг нет. Мужчина же по своей сути – увы! – всего лишь натуральный зверь.
Из всего сказанного, а также из многого другого – всего, что ей приходилось слышать, видеть, чувствовать – сформировалось в душе Лины следующее: никогда, ни при каких обстоятельствах нельзя давать волю своим чувствам. Если же позволишь себе распуститься хотя бы чуть-чуть – погибель неизбежна.
Однако эти уроки пали всё же на благодатную почву: и так мало эмоциональная, Павла превратилась постепенно в существо с полностью извращенными взглядами на природу отношений между мужчиной и женщиной. Стоило естеству чуть-чуть приподнять в ней голову, как тут же включалась железная воля, подавлявшая «это неприличие». А «приличие» было самым главным, потому что больше всего она боялась показать недостаток осведомленности в светских правилах. Женщина истинно светская никогда не думает об условностях поведения: они для нее естественны как кожа, тогда как стремление подчеркнуть свою светскость – первый признак низкого происхождения.


В тот год, когда посватался князь Фёдор, в семье безмолвно уверились, что Лина останется старой девой: ей исполнилось уже двадцать два года, а при отсутствии особого приданого это было приговором. Нельзя сказать, что женихов не было вовсе: одно время возник студент, обучавший брата и глядевший восторженными глазами на барышню, затем помаячил титулярный советник, чувствительно певший романсы Титова и приносивший букетики фиалок. Но вердикт, вынесенный непреклонной тётушкой, гласил: нам это не подходит, поэтому сначала один, а потом другой тихо исчезли. Хотя сама барышня-то и не возражала бы, да кто её спрашивал.
Между тем время шло, а надежда выйти замуж таяла. Тётка продолжала петушиться, уверяя, что всё впереди, но Лина, осознавая всё больше, что время уходит безвозвратно, постепенно прониклась неприязнью к диктаторше, и эта неприязнь рано или поздно грозила перейти в ненависть.
Да уж как тут не возненавидеть – когда однажды в зеркале она увидела, что кожа на её висках как-то усохла и побледнела. Вот оно! Кому она теперь нужна – перестарок? И всё из-за тётки! Жизнь кончена!
Но тут-то и свалился на свою голову Хомский.


Князь Фёдор уже достаточно усвоил восточную философию, согласно которой ход судьбы надо принимать таким, как он есть. Поэтому, размышляя о превратностях судьбы, приведших к неожиданной женитьбе, он полагал, что это может только оказаться к лучшему. Он не сомневался, что сумеет взрастить в своей супруге не только преданную подругу и мать своих детей, но также и нежную и умелую любовницу.
Нет, он отдавал себе отчёт, что такое барышня. Конечно, с ней на первых порах обращаться надо осторожно, приучать потихоньку к особенностям супружеских отношений. Целомудренной девушке не так-то просто перейти в новое качество, в особенности, если она какое-никакое, а воспитание получила. У этих барышень в голове не пойми что творится.
Но того, во что это выльется, он и помыслить не мог.
В первую брачную ночь всё выглядело забавно: когда он вошёл в спальню, его молодая жена лежала в глубине постели, под балдахином, вытянувшись, как струна, руки по швам, как в строю, глаза закрыты. На тумбочке горела одинокая свеча. Откинув одеяло, он увидел, что на ней длинная ночная рубашка из плотной ткани, полностью закрывающая тело до шеи. Рукава тоже были длинные.
- Ну где ты там у меня, - сказал он с грубоватой нежностью. – Дай-ка я на тебя посмотрю.
Он сел на край ложа.
- Глаза-то открой. Да не бойся ты так. – Он смотрел на неё с улыбкой – эта картина забавляла.
- Я не боюсь, - сказала она, не раскрывая глаз. – Делайте всё, что надо, я потерплю.
- Нет, девочка, - покачал он головой, - ну что ты. Я же не насильник, я хочу, чтобы и тебе, и мне – нам обоим было хорошо. Ты только доверься мне, и вот увидишь – всё будет просто замечательно.
Он стал развязывать ей тесёмки ворота. В эту же минуту она резко села в угол и прижала руки к груди.
- Нет.
Он видел, что она как сжатая пружина.
- Ну хорошо, - сказал непривычно для себя самого мягко. – Хорошо, раз ты так боишься, пока не буду. Не будем спешить. У нас с тобой уйма времени.
Он стал ласкать её, пытаясь избавить от напряжения, но все его поцелуи вызывали у неё только странное беспокойство. И вдруг она стремительно высвободилась из его объятий и соскочила на пол.
- Что случилось? – не понял он.
Она подошла к окну и, откинув занавеску, постояла там некоторое время, затем вернулась.
Улёгшись обратно, произнесла:
- Я готова.
Эта ситуация повторилась, и ещё. Он почувствовал, что наливается злостью. Но мысль о том, что первая ночь – это сильное потрясение для невинной девушки, и что ему всё же следует запастись терпением, заставила сдержаться.
- В чём дело? – спросил он, стараясь, чтобы голос не звучал слишком резко. – Что не нравится, сударыня?
- Вы можете делать со мной всё, что вам нужно. Я же не сопротивляюсь.
- Нет, так не пойдёт.
Он встал и вышел из спальни. Прошёл в кабинет, достал коньяку, выпил, закурил трубку. Посидев какое-то время, успокоился и вернулся.
- Послушай, я же не хочу насильно – из этого не выйдет ничего хорошего ни мне, ни тебе. Пожалуйста, доверься мне. Не убегай только.
Князь уже порядком распалился. Его молодая жена продолжала находиться в его объятиях, как окаменелая кукла, сжавшись внутри и мысленно твердя «Господи, помилуй»; в самый неподходящий момент он это услышал.
- Сейчас не время для молитв, - почти прорычал он, чувствуя, что ещё немного – и уже не сможет сдержаться. – Давай-ка, я тебе налью чего-нибудь покрепче – это тебе поможет.
- Что?! Что вы сказали?! – на него обратились потрясённые глаза порядочной женщины, не верящей своим ушам. – Вы… вы хоть понимаете, что вы говорите?! Да за кого вы меня принимаете?
- Так. Вот что, Лина, я тебе скажу, - голос уже звенел – он сдерживался из последних сил, - Тебя извиняет только твоя невинность и полное отсутствие опыта. Давай так. Если ты меня не хочешь, то я уйду спать в другую комнату. Если же ты хочешь, чтобы я остался, то изволь вести себя по-другому.
- Вы вольны поступать, как вам заблагорассудится. – Это было сказано не мужу, но стенке.
Он аж плюнул и ушёл. Спал в эту ночь у себя в кабинете на диване.


В течение первых же нескольких ночей брака князь дошёл до исступления. Ну не был он зверем. И не мог иметь дело с бревном бесчувственным. И пытался изо всех сил пробудить эту чувственность в жене. Относя её холодность за счёт девичьей робости, он постепенно приучал её к новой жизни, был терпелив и ласков – всё было тщетно. Нет, кое-чего он всё же добивался-таки иногда! Да только в тот момент, когда чувственность хоть чуть-чуть поднимала голову в этом обездоленном существе, Лина тут же опрометью бежала в будуар и, упав на колени, начинала истово твердить про себя «господи помилуй» - и так до тех пор, пока зародившаяся в ней маленькая живая сущность не издыхала окончательно. Тогда она с достоинством возвращалась в опочивальню, по которой, как тигр в клетке, расхаживал её мало-помалу впадающий в бешенство супруг, и произносила коронную фразу: Я готова, вы можете делать со мной всё, что вам угодно. И вот тогда уже он, впадая в совершеннейшее исступление, хватал её, как кот кошку, за загривок и действительно делал с ней всё, чего только хотел.
Да, она была готова, но к чему? – к насилию со стороны супруга. Именно это ей и было нужно, поскольку обеспечивало комфортность существования и, что самое главное, - собственную святость в своих глазах, роль страдалицы, терпящей гнусную похоть мужа-зверя, - ту роль, к которой она готовилась.
И хоть тресни.
Несколько раз мелькала мысль: врезать, чтоб очухалась. Но не мог он ударить женщину! не мог! Да и даже если в какие-то моменты рука и тянулась всё же к бледной щеке, сразу всплывало воспоминание – о пощёчине, данной его матери отцом на его детских глазах. И он тут же отдёргивал руку.
«Надо ещё потерпеть», - думал он, - «даже змею можно приручить терпением и лаской». И всё продолжалось по-прежнему.


Но смириться с этим – разве возможно?!
Так начался кошмар, преследовавший его долгие годы. Он, могучий мужчина в расцвете лет, с богатейшим опытом – и не может найти ключика к собственной жене?! Он совершил в своей жизни столько безумств ради любви, а сколько женщин теряли из-за него голову, забывая всё – долг, семью, честь! Что ж с ним-то сталось?!
И никакой опыт не позволил ему уразуметь, что именно сопротивление тем чувствам, которые он так терпеливо пытался пробудить в супруге, и было её целью!
И ведь ни с кем не поделиться даже! Только попробуй заговори, да хоть с самым лучшим приятелем – тут же поймаешь на себе оскорбительный взгляд: мол, ясно всё с тобой, ты просто не можешь удовлетворить собственную жену. Ну уж нет! Лучше стерпеть что угодно, только не это. Никогда и никому – ничего тут не поделаешь, придётся всю жизнь носить это в себе.
Много позже, уже расставшись с Павлой, князь с изумлением узнал, что, оказывается, был вовсе не одинок. Многие браки, представлявшиеся идеальными союзами, на деле были лишь вывеской, скрывавшей отсутствие каких-либо отношений. Чета могла прожить многие годы, не сблизившись вообще ни разу, и не иметь потомства по одной-единственной причине – сохранения супругой своей девственности.
А жена его, между тем, проводила последовательную политику дрессировки своего мужа так, как ей наказала перед свадьбой почтенная матушка её ближайшей подруги, к тому моменту успешно уже пристроенной за секретаря посланника России в Бельгии. Выходя замуж, Лина специально приезжала к ней посоветоваться: ей было понятно, что тёткиных наставлений здесь будет недостаточно. И та дала на редкость дельный совет – она искренне была привязана к подруге дочери, и очень хотела помочь. Она сказала так:
- Линочка, милая моя, тебе чрезвычайно повезло. Но теперь ты должна запомнить главное. С самого первого момента, с первого же дня ты должна бросить все силы на то, чтобы убедить своего мужа в том, что по-настоящему-то повезло - именно ему, что каждая минута, проведённая с тобой, должна им восприниматься как драгоценный подарок судьбы. Если сумеешь поставить себя так, а я думаю, что сумеешь, - тогда будешь вертеть им как захочешь. Ты девочка умная, а мужчины по сути своей очень наивны и верят в то, что им вкладывают в головы женщины. Сделай так, чтобы он за счастье почитал тебе ручку поцеловать. Но только не откладывай ни на минуту. Упустишь начало – не выйдет ничего потом.
Так она себя и повела. И первоначальные уступки со стороны князя, которые на деле были лишь доказательством опытности и мудрости её супруга, приняла за доказательства правильности своего пути.


* * *


Между тем жизнь шла своим чередом.
Время, в которое он вернулся, было тревожное: война с Персией была в разгаре. Собственно, именно это обстоятельство и заставило князя в своё время поторопиться с возвращением. Об этой стране, через которую ему пришлось – да не проезжать, а буквально проползать – ничтожным погонщиком в турецком караване, у него остались сильные воспоминания.
А ещё на горизонте уже маячила война с Турцией…


Он прогуливался по Невскому проспекту, когда услышал за спиной голос:
- Глазам не верю. Ты ли это, князь Фёдор Дмитрич?
Хомский обернулся. На него смотрел человек средних лет с проницательным взором тёмных глаз.
- Я, я, кто же ещё, Иван Петрович, - улыбнулся князь.
- Смотри-ка ты, признал! А я-то думал…
- Признал, конечно, как же тебя не признать. Ну, здравствуй, друг незабвенный.
Человек, которого он встретил, был его давним знакомым Иваном Липранди – личностью со всех сторон совершенно замечательной. Пушкин ещё не написал с него своего Сильвио. Отважный воин, лихой дуэлянт, гуляка и бретёр, Липранди во времена пребывания победоносного русского войска в Париже проявил себя с совершенно неожиданной стороны. За долгие времена наполеоновских походов этот город, заниматься которым его собственному императору было недосуг, стал средоточием преступников всех мастей, что уже привело жителей на грань отчаяния. Липранди же, которого поставили во главе управления полицией Оккупационного корпуса, в кратчайшие сроки восстановил порядок, призвав на помощь казаков, один вид которых наводил почти мистический ужас на отщепенцев. Именно тогда и пересеклись впервые пути этих двух человек – когда пришлось захватывать опасную вооружённую банду, почти что воинский отряд по численности. Операция была проведена блестяще, за что сам Иван Петрович получил медаль, а Хомский – благодарность от командования. Сейчас на бывшем подполковнике одежда была уже штатской, и со стороны трудно было догадаться о его славном прошлом.
- Ну тебя и не узнать, - рассматривая со всех сторон старого знакомца, сказал Иван Петрович. – Может, пойдём, выпьем по поводу встречи?
- С удовольствием!
Они зашли в старинный винный погребок – излюбленное место встреч офицеров гвардии.
- Где ж тебя носило, князь? – спросил Липранди, когда они выпили по стакану замечательного кларета. – Про тебя чего только не говорят…
Когда Хомский вкратце обрисовал маршрут своих путешествий, он присвистнул:
- Вот это да! Мне про такое ещё слышать не приходилось… ну и опыт у тебя – просто бесценный. Слушай, а что ты теперь собираешься делать? – его глаза заинтересованно блеснули.
- Что делать? По правде, сам не решил.
- А что в полку?
- В полку изумились, ведь там давно решили, что я благополучно помер. Пока дали отпуск на приведение дел в порядок.
- А что потом? Вернёшься?
Хомский в сомнении покачал головой:
- Скорее всего, попрошусь в отставку. Видишь ли, Иван Петрович, я больше не хочу, чтобы мной командовали: - поди туда, сделай то-то.
- Ну, боюсь, совсем без этого не обойтись – конечно, если ты не собираешься вовсе службу оставить, - как-то осторожно заметил собеседник.
- Вовсе не оставлю, так, как когда-то мой родитель в деревне поселился, поступать не хочу.
- Да и не надо бы, - раздумчиво сказал Иван Петрович. – Такие знания, такой опыт… надо бы ещё послужить. Или… кажется, с царствующей фамилией ты не слишком в ладах?
- Какое это может иметь значение, - сердито отвечал князь. – Я русский офицер, не фамилии служу – отечеству.
У Липранди в глазах промелькнуло одобрение:
- Это ты дело говоришь. Ну, а коли так… Знаешь что, приходи-ка завтра ко мне в Департамент. Я ведь… тоже из полка ушёл. Но службу не оставил. Там и поговорим. Похоже, могу предложить тебе кое-что дельное.
Это кое-что дельное оказалось ничем иным, как предложением заняться разведывательной деятельностью на Востоке, что представляло чрезвычайную важность в виду назревающей войны с Турцией. А сам Липранди, как выяснилось, определён государем и военным министром графом Чернышёвым как лицо, разрабатывающее стратегию всей внешней разведки Российской империи.
- Я подбираю людей сам, и, поскольку, как ты понимаешь, Фёдор Дмитрич, главное в этих делах – это ревностное соблюдение полнейшей секретности, их имена известны только мне. Предлагаю тебе вновь, как и в давние времена в Париже, поработать вместе со мной. Ты для меня человек проверенный, а теперь, при твоём опыте, - просто бесценная находка. О твоём участии буду знать только я. Хотя…, - тут он задумался: - учитывая важность сферы твоих действий, возможно, имеет смысл, чтобы ты был напрямую связан с военным министром, минуя меня. Может, я поговорю об этом с Александром Ивановичем?
Хомский покачал головой:
- А может, не надо, а? Я бы предпочёл действовать через тебя.
Липранди с усмешкой глянул князю в глаза:
- Ну конечно, лучше, чтоб, в случае чего, расхлёбывал я. Ладно, шучу. Не хочешь, как хочешь. – Он помолчал. - Ну, а поскольку для всей этой деятельности требуется благовидное прикрытие, то вот что, мне кажется, следует сделать в твоём случае. Насколько я помню, тебя в своё время очень хвалил Тормасов как картографа и даже хотел забрать в свой штаб. Вот это и будет твоей официальной деятельностью - картография. Под этим предлогом ты будешь куда угодно уезжать, и никакой комар носа не подточит.
Лицо его посерьёзнело, и он сказал:
- Отныне, князь, ваша жизнь будет разделена пополам. Одна сторона – это обычная жизнь человека, заполненная семьёй, светскими обязанностями, обычным служением. Но будет и иная - тайная для всех. И в этой её части будет и смертельный риск, и необходимость мгновенных решений, от которых, возможно, будет зависеть не только ваша собственная судьба, но и судьбы государств. С такой ношей справится далеко не каждый. Но ты – сможешь.


* * *


Познания, приобретённые Хомским за время странствий, действительно оказались совершенно бесценными: он это прекрасно понимал. И теперь перед ним открывалось невиданное поле деятельности. При этом у него вовсе не было желания кому-либо мстить – никого он не собирался отыскивать, чтобы воздать за перенесённые мучения. Это в детстве хотелось отомстить Дорохову. Теперь же, с высоты собственного жизненного опыта, мщение представлялось каким-то ребячеством, недостойным взрослого человека.
Если бы он вернулся сразу после турецкого рабства – нет сомнения: обязательно посвятил бы свою жизнь мести тем, кто сделал его рабом и помыкал им вволю. Но судьба терпеливо вела его такой тропинкой, какая завела совсем в неожиданную сторону.
Эта тропинка привела когда-то Хомского и Трифона в величественную горную страну Тибет. К тому времени им уже удалось вернуть себе свободу, но возвращаться домой они не спешили, решив: раз уж попали в дальние края, так надо посмотреть, где и как люди живут. Неисповедимый путь следования привёл их в один из уединённых буддистских монастырей. Когда они там оказались, как раз заканчивалась осень, перевалы закрыло снегом, и надо было устраиваться на зимовку. Им отвели келью, вырубленную в сплошной скале, где на полу из мебели лежала пара циновок. Критически поглядев на них, Хомский решил, что здесь станется околеть от холода, но, как оказалось, в пещере круглый год стояла одна и та же температура, привыкнув к которой, можно было существовать достаточно сносно.
Трифон, конечно, заговорил на одном языке с монахами очень быстро, и, хотя эти наголо бритые люди в ярко-жёлтых одеяниях по преимуществу хранили молчание, прошло совсем немного времени, и он уже вёл с ними какие-то богословские беседы.
Иноземцы попадали сюда редко и практически никогда не задерживались: суровый быт был невероятно тяжёл для проживания, однако эти новоявленные постояльцы, неведомо откуда взявшиеся, без малейшего неудовольствия употребляли скудную пищу в виде тибетского чая «ця» и жёстких лепёшек из растёртых ячменных зерён; не поведя бровью, участвовали в любых самых грязных работах. И заслужили тем самым себе уважение со стороны братии.
Нет, оба они – ни Хомский, ни Трифон - не стали адептами этой религии. Князь вообще не был склонен к философии – он всегда оставался прежде всего человеком практического дела. Но знакомство с абсолютно новым мировоззрением, системой философских взглядов, столь разительно отличающихся от европейских, не могло не повлиять на его натуру. Поэтому желание мести, не утихавшее в нём с момента пленения – смешное, детское желание – и ушло естественным образом. Мстить? После того, как несколько лет твоей жизни прошли в кандалах? Он только теперь с остротой понял, что, лелея в груди мысль о мести, продолжал бы эти кандалы – невидимые – носить. Нет, строя планы мщения, он только б доказал, что по-прежнему несвободен. Посвятив себя разрушению, ведь, прежде всего, человек разрушает свою душу. Ну, положим, ты отомстил. А что дальше? Дальше-то что? Хочешь, не хочешь, а огонь мести выжжет тебя изнутри. И тогда вопрос: а кому мстил-то? И всплывает неизбежный ответ: самому себе.
А жизнь-то – господи, как же она прекрасна! – и даже там, где раньше казалось невыносимым – всё предстало, как ликующая радость существования – когда вновь стал хозяином собственной судьбы. Ощущение счастья самого повседневного бытия на этой благословеннейшей земле вскипало в жилах, как пьянящие пузырьки шампанского, наполняя душу безудержным желанием – просто жить. Жизнь, ты прекрасна!
Какое бы зло ни нанёс тебе кто-то – забудь, и чем скорее, тем лучше.
А вот когда забудешь окончательно – вот тогда-то врагу твоему отомстит сама судьба, и сделает это намного изощрённее, нежели удумает человек – мститель.


Новое дело оказалось именно тем, в чём так отчаянно нуждался князь Фёдор. Вернувшись в отечество и погрузившись в ту же среду, в которой он столь долго существовал до своего отбытия на Кавказ, он вдруг с глубоким разочарованием понял, как же ему это стало тягостно и скучно – обычная военная служба человека его круга, все эти бесконечные манёвры, муштра и парады. Как, в общем-то, примитивно существование, когда масса сил и умственной изобретательности тратится всего лишь на поиски того, как убить время. Подобное времяпрепровождение уже начало казаться ему скучным и до его знаменательного восточного странствия, а уж с этим опытом за плечами – и вовсе бездарным. Ему отчаянно хотелось найти точку приложения собственных сил и возможностей; смутные ощущения бродили в нём.
«Для чего-то же был я рождён? Ведь не только для того, чтобы быть вывеской красивого мундира? Уж если на войне с Бонапартом не убили – стало быть, ещё что-то сделать должен в жизни. Что-то, что сделать могу только я».
И вот теперь это дело нашлось
Разведка была, есть и будет всегда. Без неё войн и смертей было бы значительно больше.
И хотя холодность к правящей фамилии, так разнообразно повлиявшей на его судьбу, никуда не исчезла, не это определяло его мысли. Кто-то правит – ну и что? Сегодня тот, завтра этот. Но держава-то одна, как ты её ни назови, хоть Московией, хоть империей Российской. И ради неё ты должен хоть из кожи вон, но сделать всё, что должно. Потому что это – твоя, а не чья-нибудь там, земля. Исхоженная твоими предками. Родившая тебя.
Ведь и в плену, да и потом, в странствиях по свету, он вспоминал эту землю – и не парады с балами, а совсем другое – её запахи. Сначала весной – просыпающейся после зимней спячки земли, затем - клейких распускающихся весенних листочков, потом, уже летом - нагревшихся на солнцепёке спелых ягод земляники… И, конечно же, неповторимый запах морозного ветра, кидающего охапки колючих снежинок в лицо ездоку, мчащемуся по бескрайнему заснеженному полю…
Надо было объехать полземли, чтобы понять, что дома лучше всего – просто потому, что это твой дом.

* * *

Между тем супруга его, наконец, забеременела, но когда это произошло, то выносить плод она не смогла.
Тому было несколько причин, связанных с анатомическими особенностями её фигуры. Но пользовавший её модный врач не был столь осведомлён в том, что было известно любой повивальной бабке, обратиться к которой, конечно же, было недостойно положения княгини (с точки зрения этой самой княгини, конечно).
Для того чтобы её утешить, потребовались подарки – разумеется, драгоценности. И тут только князь Фёдор смекнул, что и его супруга тоже способна на кое-какие чувства: при виде самоцветов глаза её загорались, на вечно бледных щеках появлялся румянец, и в благодарность даже претензии мужа на ложе воспринимались более благосклонно.
Ему это было дико и непонятно. Он считал, что если женщина продаёт свою любовь, то она уже не может считаться порядочной. Но не в семье же собой торговать! Он всё уговаривал себя: ну потерпи, скоро она изменится, не может не измениться. Есть же у неё, в конце концов, плоть, которая не может не пробудиться.
На иные особенности жены Хомский не слишком обращал внимания, поскольку женские истерики в те времена считались делом обыкновенным.
Представление об окружающем мире, сложившееся у Лины, напоминало восприятие человека, от природы лишённого цветного зрения. Сам человек при этом видит и различает тончайшие оттенки бело-серо-чёрного – такие, каковых в живой природе, быть может, вовсе и не существует – и жизнь свою кладёт на изучение этих различий, не подозревая о том, что в одном случае их создаёт холодная сине-зелёная гамма, а в другом – пламенеющий пурпур. Не ощущая за формальным различием бездны, такой человек погружается в кропотливое изучение возникшего в его мозгу мёртвого отпечатка живой жизни, принимая при этом случайное совпадение теней за триумф своего вычислительного мозга.
То, как легко она вышла замуж, говорило ей лишь об одном: об её необычайных достоинствах, сразивших с ходу даже такого завидного жениха, могущего выбирать кого хочет. А раз так, то и нечего с ним церемониться, никуда он не денется, её муж. Теперь оставалось покорить высший свет. Это было совершенно необходимо: Лина была крайне амбициозна, и всегда имела достаточно воли для достижения поставленной цели. Кое в чём это давало превосходные результаты. Так, в самом начале её новой жизни, поморщившись пару раз от её дурного французского, князь нанял ей учителя, и в весьма короткий срок Лине удалось достичь заметных успехов благодаря фантастической усидчивости, с лихвой компенсирующей недостаток природных способностей. После этого, запрезирав свою тётушку, так и не добившуюся хорошего прононса в течение всей своей жизни, Лина никогда не отказывала себе в наслаждении тонко поиздеваться над неудачливой старой девой, каждый раз с виртуозной точностью нащупывая наиболее уязвимую точку в её душе и нанося именно по ней неожиданный, сильный и очень болезненный удар. Это мщение той, что тиранила её в детстве, сделалось для неё насущной потребностью жизни, одним из самых утончённых удовольствий, компенсируя в какой-то степени неумение получать удовлетворение от супружеской жизни.
И тем не менее истинно сильный и великодушный мужчина не может не испытывать по отношению к той, кого из девушки сделал женщиной, чувства некоей жалости. Был даже момент, когда они сидели за завтраком после ночи, показавшейся князю не совсем безнадёжной, и он, глядя на синие круги под глазами жены, а порыве ласки, стал с улыбкой вкладывать ей в рот кусочки намазанного маслом калача. И ему показалось, что что-то живое затеплилось в её глазах-льдинках… увы…


* * *


Первое отсутствие князя продолжалось более полугода.

Для всех – он отправился в путешествие в Африку. На самом же деле это был Восток, где инкогнито, в чалме или феске, слившись с толпой, вместе с неразлучным Трифоном, он, разом вспомнив свой богатый опыт, умудрился за краткий срок сделать столько дел, сколько его предшественники не успели и за годы.
Задание было таково: найти и обезвредить человека, долгие годы сознательно выдававшего своих же соотечественников воюющим с ними персам. Этим человеком был казак, затаивший злобу на несправедливости, которые он претерпел от командования (а эти несправедливости были!), из-за чего, решив отомстить, сознательно перешёл на сторону Аббас-Мирзы. Желая выслужиться перед своим новым государем, этот казак хладнокровно предавал своих же земляков, наблюдая впоследствии ужасные мучения их под пытками и ещё более мучительную казнь. Предателя следовало отыскать.
Казак уже прочно обосновался на новой родине, изменил имя и обзавёлся даже двумя жёнами. Замаскировался он очень хорошо: ему было понятно, что возмездие будет следовать за ним по пятам. Его случайно обнаружил Трифон, который услышал, как тот случайно выматерился на базаре, когда его толкнули. Ухо у Тришки отличало тончайшие оттенки, и он не мог не уловить, кроме самой фразы, ещё и характерное для выходца из оренбургских степей звучание речи.
В тот же день об этом узнал Хомский. Они беседовали на постоялом дворе, не боясь, что кто-нибудь их услышит: уже давно хозяин и слуга в разговоре между собой использовали язык, на котором практически никто больше не мог разговаривать. Это странное наречие никому не известного племени, в котором им выпала судьба прожить довольно долго, позволяло без всякой опаски вести беседы в любом присутствии. И, конечно же, у них была система условных обозначений, способная запутать даже в совершенно невероятном случае, если б кто-то всё же о чём-то догадался.
Поэтому они разговаривали спокойно, не боясь посторонних ушей. Теперь, когда стало ясно, что заросший курчавой бородой владелец большого дома, стоящего в стороне от города и обнесённого рвом с водой, на самом деле – их соотечественник, следовало проникнуть внутрь. За домом была установлена слежка, и очень скоро обнаружилось, что одна из жён страдает болями в почках и ищет на рынках какие-то травы. И этим-то и решено было воспользоваться.
Трифон в первых путешествиях по Востоку времени даром не терял. Помимо того, что он умудрился освоить все попутные языки и кухни, он очень глубоко и серьёзно постиг множество секретов восточной медицины. Жажду этих знаний он осознал тогда, когда на его глазах совершенно оторванные от цивилизации люди с невероятной быстротой подняли на ноги его хозяина, попавшего в жестокую переделку. Ум у слуги всегда был пытлив; очень быстро освоил он секреты таинственных лекарей (или, скорее, шаманов). Позже Трифон уже целенаправленно стал искать возможности поучиться лекарским приёмам у восточных знахарей, коли уж здесь очутился. И усилия его не пропали даром. Ему удалось найти хороших учителей, и – не скоро, конечно! – шаг за шагом он кропотливо стал эту мудрость постигать. Он настолько в этом преуспел, что даже при желании мог бы стать лекарем одного раджи, который предложил ему эту должность с очень хорошим жалованьем.
Поэтому когда ему потребовалось представиться восточным врачом, проблем не оказалось. Ну а уж сымитировать любой акцент для него было – пара пустяков. И так на правах тибетского медика он с лёгкостью проник в дом недоступного ни для кого предателя. Вдобавок надо было ещё дополнительно убедиться, что это - именно он.
Когда предатель обнаружил обман, было уже поздно. Трифон – здесь он уже действовал сообща с Хомским – выманил его из дома и отдал в руки бывших его соратников, которые вывезли предателя на родину и доставили в станицу на казацкий суд.


* * *


Ко времени возвращения князя Фёдора в Петербург после восточного вояжа княгиня скупила столько нарядов и побрякушек, что не хватило даже значительной суммы, щедро им оставленной.
Павла не могла не чувствовать, что, хоть волей судьбы она и оказалась носительницей громкой фамилии, это ещё не дало ей права занять полагающееся место в светском обществе. Знать приняла её холодно, что было не удивительным, ведь все дружно считали её выскочкой. Муж мог бы ей помочь; но почти сразу возникшая между ними трещина воспрепятствовала этому. И хотя посещать балы и прочие великосветские мероприятия было непременной обязанностью в их положении, светские выезды Лины не слишком-то были часты. Муж во дворец вовсе не рвался и пользовался любым предлогом, дабы этого избежать. А государь, несмотря на то, что зорко присматривал за своими приближёнными и всегда замечал чьё-либо отсутствие, эту фамилию явно старался не замечать.
А когда Хомский отсутствовал в Петербурге, то княгиню попросту игнорировали. Приглашения на приёмы и великосветские балы ей то присылали слишком поздно, а то и вовсе забывали прислать. Своими собственными знакомствами Павла Валерьяновна ещё не успела обзавестись до отъезда супруга, а в его отсутствии так и не смогла. Она не смела признаться самой себе в этом, но ощущала, что терпит катастрофическое поражение.
Но чем больше она это ощущала, тем сильнее было желание доказать, что это не так - прежде всего самой себе. А как доказать? Да прежде всего иметь такой гардероб и такие драгоценности, которые затмили бы наряды самых именитых светских львиц.
Это был единственный способ самоутверждения, доступный её пониманию. То, что по одёжке только лишь встречают, а провожают-то по уму, как-то не приходило ей в голову, хотя могла бы догадаться, что второе всё же важнее. Петербургский высший свет вовсе не был собранием высокородных тупиц, и искусство быть там на плаву требовало многого, помимо светских навыков, - если не глубоких знаний, то, по крайней мере, определённого уровня образованности и умения вести словесную дуэль. А манеры того общества, где до сих пор приходилось бывать Павле, были совсем иные, но это удалось понять не сразу. Воспитанной в сознании собственной исключительности свежеиспечённой княгине пришлось пережить не один болезненный укол самолюбия, прежде чем признаться самой себе: блистать пока никак не получается.
Кроме того, одного мелькания на балах было недостаточно; присутствие в театральных залах было не менее важным. Здесь, казалось, было проще: дальняя родственница князя – светская дама, бывшая замужем за обер-шенком при императорском дворе, понимая свои кровные обязанности, постоянно приглашала Павлу к себе в ложу. Императорские театры об ту пору расцвели невероятно: государь сам был заядлый театрал, и на поддержание уровня покровительствуемого им искусства денег не жалел. Александринский театр блистал великолепнейшим созвездием имён; ну, а уж что касалось оперы и балета – мало с чем можно было сравнить. Французские и итальянские хореографы, постепенно перебирающиеся в щедрую и приветливую Российскую империю, находили здесь свою вторую родину, и не жалели творческих сил, закладывая основы будущей славы русского балета. А в опере каждый сезон вереницей проходили самые знаменитые примадонны и премьеры мировой сцены, да и своя плеяда была прекрасна.
Но Павла, - увы! – театра не любила, особенно музыкального. Конечно, как любая барышня своего круга, она играла на фортепьянах, но занятие это не слишком жаловала ввиду совершенного отсутствия природных способностей. Старательно посещая первое время своего нового положения оперу и музыкальные вечера, она маялась, со скуки пересчитывая свечи в шандалах, но откровенно признаться, что не любит музыку, конечно, никогда бы себе не позволила и держала лицо что есть сил. Но поскольку приходилось иногда отвечать что-то на реплики, касающиеся спектаклей, то скрыть степени своего невежества она не смогла.


Как известно, лучший способ обороны – это нападение. На первых порах какая-то крохотная точечка в глубине души, видимо, не оставляла Лину в покое, вызывая смутное подозрение: а правильно ли я веду себя? Точечку эту следовало подавить, и как можно скорее. Но как? Да очень просто! Из-за кого эти сомнения? Из-за мужа? Значит, он-то и виновен во всём.
Так начались скандалы. Теперь оказалось, что если бы не муж-извращенец, повергающий несчастную в пучину разврата, в бездну порока, если бы не жертва, которую она принесла, выйдя замуж не по своей воле, то она вела бы совсем другую жизнь – чистую и безгрешную. При этом как-то забывалось, как она ликовала, узнав, что станет княгиней, как составляла список, какие платья где заказать, какой мебелью обставить комнаты в соответствии со своим вкусом. Нет, это было прочно забыто, зато поминался некий студент, к которому якобы и питались истинные чувства, так жестоко растоптанные «неким порочным исчадием ада, нарочно выбравшем себе беззащитное создание, чтобы во всевластии своём измываться, как над последней из крепостных».
Понимая, что никто помочь ему не сможет, Хомский всё же попытался очень осторожно, намёками, посоветоваться с супругой обер-шенка. Но как только намекнул, в чём дело, разговор тут же был прекращён с советом «понимать, что в таких делах женщина всегда права, супруга создана для того, чтобы дать ему потомство, а за этим следует обращаться к дамам иного сорта».
Что он и сделал – и достаточно скоро. Поразмыслив хорошенько, нашёл единственно верный выход в том, что сложилось в его жизни сейчас. Он отвёл жене левое крыло своего петербургского дворца, велев им и ограничиться, а на его половине не маячить. В расходах ввёл в рамки. Себе для отрады сердца взял на содержание подающую надежды молодую певицу – контральто, пленявшую глубоким взором тёмных очей, опушённых необычайно густыми ресницами. Купил ей дом, тут же превратившийся в сущий бедлам, где круглые сутки двери не закрывались, шастали актёры всех возможных антреприз, цыгане, кто-то пел под гитару, кто-то читал стихи, кто-то спал на диванчике, свернувшись калачиком… Лакеи воровали внаглую, нимало не стесняясь, но в любой момент каждому пришельцу находилось, чем закусить, ну, а уж выпить – само собой, чего душа изволит. Хомскому было тепло и уютно под этим кровом, Маша была девушка своеобразная, но добрая и сочувствующая, а в любви – горяча и ненасытна.
Изредка, конечно, приходилось отрываться от такого дивного уклада, чтобы посетить постылые стены собственного жилища. А иногда – очень, очень редко! – вспомнить и о том, что, может быть, удастся обзавестись, наконец, потомством. И тогда он открывал дверь на половину супруги, в тайной надежде, что эта особа, к которой давно исчезли все эмоции, кроме гадливости, может, наконец, понесёт.
Он долго искал, но всё же нашёл положительную сторону своей женитьбы. Правда, только одну: правитель Николай Павлович больше уже не сможет навязать ему свою постылую пассию.


* * *


Иногда, правда, были попытки что-то изменить.
«А что, если сейчас взять и двинуть чем-то тяжёлым, чтоб она упала и испустила дух?» - подумал Хомский, исподлобья глядя на жену. Они случайно оказались вместе за столом: к князю на завтрак заехал один отбывающий в Персию дипломат, и княгиня, прослышав об этом, вошла якобы случайно. Дипломат ей разулыбался (на несведущих Лина всегда производила впечатление нежной хрупкости и беззащитной женственности), и она тут же уселась за стол. Впрочем, с деловыми разговорами у них уже было покончено; и сейчас, когда гость ушёл, а Лина допивала кофе, князь вдруг представил себе, как замечательно можно было бы использовать стоящий на столе массивный кофейник червонного золота – дядюшкино наследство. Помечтав так немного, он, сам вздрогнув от реальности представленной картины, всё же вернулся на землю и решительно сказал жене:
- Знаешь что, давай-ка разводиться.
Лина (улыбки дипломата придали ей уверенности в себе) подняла брови и довольно высокомерно спросила:
- Разводиться? Но почему? Разве вас что-то не устраивает?
- Именно: что-то, - холодно заметил князь, – ты правильно поняла.
- Но я вовсе не хочу.
- Послушай. Я тебе отпишу имение в Орловской губернии. Оно ведь тебе очень нравится, не так ли? Возьмёшь туда свою обожаемую тётю, и живите, как хотите. Дядюшкино имение – настоящий дворец, парк регулярный с партером, чего тебе ещё? Да и доход даёт хороший, ты будешь богатой женщиной. Очень богатой.
- А я и сейчас не бедна. Зачем мне что-то менять в своей жизни?
«Вот прямо сейчас бы и убить».
- Послушай, ты можешь уразуметь, что я хочу иметь настоящую жену? Я хочу иметь рядом с собой женщину, которая делила бы со мной супружеской ложе.
Павла побелела от ярости. Весь столь долго наращиваемый лоск слетел с неё в одно мгновение. Вскочив со своего места, она прошлась по комнате, нервно раздувая ноздри. Остановившись перед князем, произнесла звенящим от ненависти голосом:
- Супружеское ложе. И у вас поворачивается язык произносить эти слова в моём присутствии? Супружеское ложе! Когда я шла под венец, полная радужных надежд, могла ли я помыслить, что ждёт меня впереди?!! Супружеское ложе!!! Нет, это совершенно невыносимо!
- И что же тебя ждало? – прищурившись, осведомился князь. – Что же ждало тебя, кроме обычных отношений между мужем и женой?
- И вы называете это обычными отношениями! Эту пучину разврата, в которую вы пытались меня ввергнуть!
Ссора привычно вкатывалась в давно выдолбленную колею. Обычно воздевание рук к небесам, призывание в свидетели божественных заступников и провозглашение небесной кары, которая неотвратимо падёт на голову страшнейшего из грешников, то бишь князя, продолжалось, в зависимости от лининого вдохновения, от четверти часа (малое выяснение отношений) до часу и доле. Правда, обычно Хомский решительно уходил, хлопнув дверью, гораздо раньше финала спектакля. После чего мадам княгиня, чтобы утешиться, удалялась к себе перемеривать драгоценности, а князь шёл пить водку, зная по опыту, что любые попытки ответа с его стороны лишь удлинят время солирования и увеличат количество употребляемых им чарок.
Но сейчас что-то было не так. Но она поняла это не сразу.
- Что ж, натешились вы хорошо. Все годы жизни со мной вы успешно демонстрируете все мерзости, которыми вы так хорошо владеете. И теперь, когда вы убедились, что вам не удалось заставить меня свернуть с истинного пути – нравственности и чистоты, вы решили безжалостно вышвырнуть меня вон. Я понимаю, ждать мне нечего. Зачем, зачем, ну зачем я дала вам своё согласие и пошла за вас? – в безутешном горе заломила она руки. – Зачем я променяла свою жизнь, пусть скромную, но честную, полную глубокого чувства к чистому благородному человеку, на эту золотую клетку? Зачем мне всё это нужно, вся эта мишура, если я нахожусь во власти тирана, чудовищного в своей жестокости?
Этот приём князь изучил уже достаточно хорошо. Но в этот раз он прореагировал на слова жены не так, как она привыкла.
- Да и действительно, зачем? И не надо! Давайте же разведёмся.
Что-то совсем новое появилось в глазах супруга, и Лина вдруг почуяла опасность. А князь продолжил:
- У меня есть прекрасный повод – ваше бесплодие. А потом идите к своему студенту, корнету, ротмистру, кому хотите.
Вселенская скорбь моментально исчезла:
- И не надейтесь! У вас ничего не выйдет! Мы женаты менее трёх лет, а бесплодие считается после пяти.
От такой осведомлённости Хомский даже оторопел:
- Вам, сударыня, уже известно, сколько лет бесплодия требуется для развода?
- Конечно! – княгиня перешла в наступление. – Я не такая дурочка, как вы полагаете! И вам не удастся ничего предпринять! Вы сами выбрали меня – а уж выбор-то у вас был! И, тем не менее, лучше-то не нашли! Я останусь вашей женой. И не смейте обвинять меня в бесплодии! Что значит: нет детей?! Сами виноваты: как я могу понести, если вы перестали ко мне приходить? Или весь ваш пыл уходит на бесчисленных наложниц?
Она торжествующе посмотрела на мужа, чувствуя весомость своих аргументов.
Но нужного впечатления они не произвели.
- Сядь, - сказал князь жёстко. Жена, вздрогнув, покорно села. Такого голоса у мужа она ещё никогда не слышала. – Сядь и выслушай, что я тебе скажу. Человек женится для того, чтобы у него была семья – тебе это в голову не приходило? Семья бывает разной. У одного дома – куча детей – у тебя их нет. У другого, быть может, детей и нет, зато рядом – искренне любящая женщина, настоящий друг, с которой можно поделиться всем. С тобой – нельзя. Ещё у третьего, может, жена дарит радость разделённой любви так, что на остальное вообще наплевать. У тебя этого ничего нет, ничего! Ответь: зачем ты мне тогда нужна?
Павла приоткрыла было рот, но ничего не произнесла. Князь продолжил:
- Мы с тобой венчаны, да, это так. Вспомни, в чём ты клялась у алтаря. Я понимаю: в тебе не было ко мне никакого чувства, когда ты стала моей женой, но ты и не попыталась его развить. А следовало бы, раз уж согласилась! У меня тоже не было к тебе чувства, что греха таить. Но я сделал всё, что мог, и этого ты не можешь отрицать!
- Вы… не любили меня? – голос Лины дрогнул. – Но зачем тогда… - ей вдруг стало страшно, и она не смогла продолжить фразу.
- Зачем тогда я посватался? – князь катал по столу кусочек хлебного мякиша. – Хочешь знать? Изволь, я скажу. Я не хотел тебе этого говорить никогда, но придётся – для того, чтобы ты уразумела, наконец, сколь мало для меня значишь. У меня просто не было иного выхода, когда император Николай Павлович – отец наш родной, – последние слова он произнёс с непередаваемым выражением: - решил сплавить за меня свою надоевшую фаворитку. Хорошо, а? Мог я на это пойти? Вот я и сказал, что помолвлен, а потом уже назвал твоё имя – просто потому, что больше ничего не пришло в голову в тот момент. Пришло бы в голову другое имя – назвал бы его. И – только по этой причине! – ты стала моей женой. Теперь тебе ясно? – и в ярости швырнул скатанный шарик так, что тот ударился прямо о ненавистный лоб.
Павла сидела с искажённым лицом. Сейчас она испугалась не на шутку. А князь продолжил:
- Что, каково тебе это слышать? Мало приятно, я понимаю. Но ты заслужила. Такая жена, как ты, мне не нужна. Поэтому давай всё же разводиться – пока не поздно. Я обещаю: у тебя будет всё, чего только ты ни пожелаешь. И ты сможешь выйти замуж за кого захочешь – денег, каких я тебе дам, хватит, чтобы содержать любого понравившегося тебе мужчину.
Это была уже не просто опасность – это был крах. Всё, что угодно, но только не это!
Павла низко опустила голову, закрыла лицо руками, выражая позой глубокое потрясение. Посидела так, потом, медленно разжав руки, опасливо взглянула исподлобья; взгляд был полон слёз.
- О, боже! – произнесла она шёпотом. Безысходное отчаяние звучало в голосе. – Князь Фёдор Дмитрич! Супруг мой! Боже, что же я наделала! Нет, только теперь я понимаю, что наделала! И как, как мне убедить вас, что всё это – лишь неопытность души, не ведающей, что она творит!
Она поднялась со своего места, подошла к мужу и опустилась перед ним на колени:
- Я понимаю: вы уже мне не верите. И всё же: дайте, дайте мне ещё один шанс. Только один! Вы увидите: я стану другой! Теперь, когда мне стала известна эта ужасная тайна – клянусь, я сделаю всё, чтобы вы с полным правом назвали меня своей супругой! Прошу вас, заклинаю хотя бы памятью моего отца – ведь он был вам действительно дорог, я знаю!
Её отец – действительно, этот аргумент был очень веским.
- Хорошо, Лина. Я даю тебе ещё один шанс. Но помни: только один!
Он поднялся и вышел, обойдя стоящую на коленях женщину, лицо которой было спрятано в ладонях. Но не увидел, что, когда за ним затворялась дверь, она посмотрела ему вслед, и удовлетворённая усмешка скользнула по тонким губам.


* * *


После этой беседы Павла на время поджала хвост. Игра оказалась чересчур опасной – похоже, что, у её долготерпеливого мужа терпение может когда-нибудь и лопнуть, и она столкнётся с чем-то совершенно непредвиденным…
Она перегнула палку в том разговоре – это стало ей ясно очень быстро. Нет, она, конечно же, ни в чём не виновата, да и всё, сказанное ею, - правда: сам ходит налево, сколько хочет, кроткая жена молчит; что он себе воображает? что уж она и слова не скажет? – но всё же следовало быть осторожнее. А то, что она узнала по поводу собственного замужества – в любом случае, теперь уже это не имеет никакого значения. Раз женился, значит – всё. Жена - одна и навсегда. Она ещё подумает над этими его словами, но наверняка на этом можно будет сыграть. Постепенно она здесь всё, всё-о приберёт к своим рукам, дайте время.
Правда, иногда всё же в душе её нет-нет, да и проскальзывало непонятное для самой чувство – какого-то сомнения, что ли, в собственной правоте. Ненадолго, конечно! Но это жалкое чувство следовало истребить беспощадно. Она знала совершенно точно: она абсолютно права. Поэтому, чтобы поддержать в себе эту уверенность, Лина стала вести дневник. Она знала: пройдут годы, быть может, десятилетия, и кто-нибудь дальний, какой-нибудь потомок прочтёт её строки – и ужаснётся, какие же страдания пришлось перенести этой кроткой жертве – а ещё от того, какие же бывают на свете исчадия ада, считающиеся столпами общества!
Из дневника княгини Павлы Валерьяновны Хомской:
«Сколь велики и ужасны страдания юной неискушённой души, вынужденной влачить дни свои не там, где ей предписано быть – не среди чистых помыслами и поступками людей, а в пучине мерзкой гнуснейшего порока, в коей судьба предписала пребывать мне.
Страдания мои поистине безмерны. Кто бы мог представить, что меня ждёт, когда с убором невинности на светлых власах своих и с блистающим невинностию взором входила я под кров этого дома, обернувшегося гнусным вертепом – этим узилищем недостойного разврата?
Что, ну что знала я в беззаботной юности своей, полной благочестивых помыслов и обращённой к Тому, кто взирает кротко на нашу земную юдоль?
Не знала я тогда, каковы могут быть люди, когда под личиной не токмо благопристойности, но и покрытого уважением известного всем имени может таиться такой порок, о каковом и не слыхивал никто из достойнейших людей, окружавших меня с рождения.
Батюшка мой, почтеннейший и достойнейший человек, отец семейства и доблестный воин, что он мог знать о том, с кем делил когда-то тяготы боевых будней, сражался, не жалея живота своего, с коварным противником, не подозревая, что истинный ворог находится рядом?
Впрочем, я должна простить отца – он знавал моего мучителя тогда, когда тот выказывал только свои хорошие качества (даже у самого закоренелого преступника есть хорошие черты!) Да и война с неприятелем имеет то свойство, что пробуждает патриотические чувства и вызывает прилив добродетелей. Наверное, это было так и с моим будущим мужем, поскольку иначе мой достойнейший отец не смог бы к нему расположиться.
Впрочем, теперь, когда я побывала в родовом его имении и имела возможность узнать от близких соседей о его юности, многое стало ясно перед моими глазами.
Тот, кому судьба была уготована стать моим супругом, обладал порочными наклонностями уже с раннего возраста. Ещё невинным ребёнком – как ни невозможно себе представить мужа моего невинным! – выказывал он дикие и необузданные черты свои. С содроганием узнала я, как, всего четырёх лет от роду, прокусил он руку почтеннейшего батюшки своего – всеми уважаемого увенчанного славой храбрейшего суворовского офицера, как дерзко противоречил мудрости уважаемого управляющего своего отца – бывшего храброго суворовского солдата Дорохова, с честью несущего службу свою, и подбивал слепых в своём невежестве дворовых к опаснейшему неверию в своих благодетелей.
И это было только начало этой порочной жизни! У меня темнеет в глазах, а перо дрожит в судорожной руке, когда я вспоминаю о той веренице поступков порочного поведения, когда, перебравшись в столицу, сей недостойный человек с головой кинулся в пучину разврата.
Нет, я не могу даже подумать об этом, ниже написать!
До сих пор с содроганием вспоминают достойные люди все те мерзости, которые творил будущий мой муж. Пьянство, карты, кутежи с… впрочем, нет, здесь я умолкаю.
(Ещё бы не умолкнуть – ведь кутил-то в те времена он с самим великим князем – родным братом царствующего императора! А что можно испытывать к таким людям, как не трепетность и восторженное верноподданническое почитание?)
Но и этого оказалось ему мало! Видимо, недостаточно ещё мерзостей сотворил сей человек в своей гнусной жизни. И для совершенствования своего в богопротивных делах отправился в путешествия – только ради того, чтобы научиться новому разврату! Такому, каковой ведают лишь язычники. И столь в этом преуспел, что даже и язычники возвели его в титул верховного владетеля своего, одарив несметными богатствами.
(Откуда она это взяла – самой было непонятно. Но ей понравился сей стилистический оборот, заметно украшавший её писанину).
О Всевышний! Дай силы мне, дабы противостоять в благодати мерзейшим помыслам врагов рода человеческого!»
Так писала она, движимая достойным желанием: разоблачить перед изумлёнными потомками человека, благодаря которому она, нищая бесприданница, вошла в высшее общество, став богатой и знатной.
Когда год спустя после их женитьбы скончался тишайший её папаша, супруга попыталась принудить князя взять в свой дом «несчастную тётушку, чтобы кроткой было куда приклонить голову», но тут уж Хомский встал насмерть. Купил старухе домик на окраине Петербурга и, как истинный тиран, позволил появляться ей в своём доме только в его отсутствии.
Брат Лины к тому времени благополучно отбыл за границу учиться в Гейдельбергском университете – на деньги князя, разумеется.
Проницательный Трифон почувствовал неладное быстро. Разумеется, он помалкивал, но однажды, видя, как его хозяин, выйдя от жены с вылезающими от бешенства из орбит глазами, хлопнул с ходу большую стопку коньяка, не выдержал и сказал:
- Проучил бы ты её, хозяин, хорошенько. – Трифон после совместных странствий получил привилегию говорить хозяину «ты», - А то и вовсе бы прогнал.
Князь сказал с горечью:
- Что она, не в ней дело. Она то, как её воспитали. Я сам, Тришка, во всём виноват. Это трусость моя проклятая.
У управляющего от возмущения засверкали глаза:
- Трусость?! Да что ты, барин, говоришь. Трусость. Если кто при мне тебя трусом посмеет назвать, я с ним знаешь, что сделаю?
- И всё-таки это трусость. И надо иметь мужество в этом себе признаться… Видишь ли, если б я тогда прямо сказал этому Романову, что не хочу жениться на его, м-м, протеже, то это было бы смелостью. А я этого не сказал. Ещё и радовался собственной находчивости, будто в этом цель жизни: удачно ответить!
- Так это была бы не смелость, а безрассудство. Что бы он с тобой сделал. Царь-то у нас крут.
Трифон был единственным человеком, посвящённым в тайну истинной причины женитьбы князя.
- Чего бы ни сделал. Куда ни кинь – струсил я. Смелость в бою – одно, а в жизни – совсе-ем другое. А теперь что – расхлёбывать надо самому. А жена – это тебе не крепостная, которую захотел – и с глаз долой. Теперь только понимаю, как влип. Ну что ж. Сам виноват.
Вздохнув, Трифон направился к дверям, но на пороге задержался и спросил:
- Это, конечно, не моё дело. Но я всё же спрошу. Неужели, хозяин, ты ей вручил…
- Успокойся, нет, - бросил князь Фёдор. – Конечно же, нет. Сначала была мысль, всё ж жена. Но что-то удержало, решил повременить. А потом больше такой мысли не возникало.
- Значит, хозяин, у тебя всё ещё впереди, - подытожил управляющий.


* * *


У Трифона сердце за барина болело давно. Он был босоногим мальчишкой, когда ещё издали начал присматриваться к княжичу, вызывавшему у него чувство горячей симпатии.
В семье кузнеца никто себе лишнего сболтнуть не позволял – выжить во времена господства Тимофея Дорохова было непросто. Кузнец Савелий – Тришкин отец – был неразговорчивый мужик, с которым старались не связываться даже гайдуки Дорохова – после того, как один из них, Аким, решивший вытянуть его за что-то нагайкой по спине, получил такой удар, что отлетел в угол кузни. Он попытался было вновь полезть, но кузнец сказал ему нечто такое, после чего Аким больше к нему не подходил.
Тришка был вторым сыном в семье (всего сыновей было четверо); с раннего детства все приучались к работе в подмастерьях у отца, но он особого старания не выказывал. Его всё время тянуло куда-то – сам не понимал, чего хочет. Случилось так, что его заметил княжич, приблизил себе. В те времена каждому отроку благородного семейства с младых ногтей приставляли мальчика-казачка, судьбой которого становилось отныне вечное служение своему барину. Не был исключением и княжич – рядом с ним находился такой Ерошка. Но он был не слишком далёк умом, поэтому княжич, когда пришла пора отбыть на военные действия, решительно сменил его на сына кузнеца. И не пожалел о том никогда!


Это было время, когда князь жил в Петербурге. Служба его требовала нахождения в столице, поэтому он прочно обосновался в унаследованном им дворце. Этот огромный особняк, когда-то любовно отделанный его дедом так, чтобы понравиться царственной покровительнице, сам Хомский не слишком жаловал, но супруге его нравился чрезвычайно. Одно её огорчало: упорное нежелание князя вести соответствующую ему светскую жизнь. А тот, растеряв за годы отсутствия близких по духу людей, сторонился нынешнего общества, при дворе старался бывать нечасто, хотя и полагалось. Нет, разумеется, вывозил жену в свет, но у себя приёмы устраивал довольно редко, хотя положение обязывало. А возникший вокруг него ореол вольнодумца и «оригинала» способствовал тому, что великосветская публика приняла такое положение вещей.
И ещё: свет так и не принял его супругу. Прежде всего, потому, что она так и не научилась вести себя достойно своему титулу, то была излишне манерна, то слишком скована. Определённая отстранённость и лёгкое пренебрежение по отношению к себе, чего она не могла не чувствовать (объяснявшиеся в первую очередь, не забытой дерзостью князя у государя, да и явным мезальянсом этого союза, разумеется) напрягали её ещё больше. Советы мужа, редкие, но дельные, она почему-то рассматривала не как попытку помочь, а как желание уязвить, и поэтому принимала в штыки. Впрочем, поскольку отношения между супругами испортились очень быстро, то и советы эти закончились быстро тоже.
В светское общество она, конечно-то, вошла. Как не войти – с таким громким именем. Всегда находится куча людей, гораздо ниже по положению, которых – хлебом не корми! – да только дай восторженно припасть к стопам сильных мира сего. Не нашлось недостатка и почитателей у Лины, но этот круг её вовсе не радовал. Да и в самом деле, то были люди мало значащие, в основном какие-то уже состарившиеся или овдовевшие помещицы, ищущие знатного покровительства и ради этого готовые на всё.
Да и кружок сей продержался вокруг Павлы не слишком-то долго. Здесь ведь по преимуществу были люди, которым постоянно что-то требовалось – то способствовать, чтобы любимое дитятко записали при рождении в тот или иной полк, то протолкнуть скорее прошение в нужную сторону, то племянника вызволить из долговой ямы… Поэтому не потребовалось слишком много времени, чтобы эти люди поняли: здесь им никакой помощи не дождаться, потому что новоиспечённая княгиня не только не знает, что, кому и как, но и ни при каких обстоятельствах помогать не будет никому. И действительно, ей доставляло удовольствие, сначала с сочувствием выслушать просительницу, а затем с холодным злорадством отказать.


После одного-единственного визита в Холмы, князь Фёдор решил вовсе не привозить жену в родовое гнездо. Сойдёт и орловское имение, которое у него самого никаких особых эмоций не вызывало, а вот супруге понравилось чрезвычайно. Поэтому на лето Павла выезжала туда, а Хомский, даже при всей своей занятости, всегда находил время заглянуть в заволжские края.


В Холмах текла обыденная жизнь. Бедная Ксеничка спустя полгода после женитьбы князя неожиданно заболела тяжёлой формой лихорадки и в одночасье скончалась. Калерию Михайловну этот удар превратил в старуху; однако, едва придя в себя, она посчитала своим долгом отныне приложить все свои силы к тому, чтобы эта усадьба, оказавшаяся последним приютом её дочери, стала процветающим и идеальным хозяйством. В доме порядок был заведён давно, всё шло установленным чередом. Так что никакой дополнительной женской руки и не требовалось. Несмотря на то, что в те времена крепостных не считали за людей, в доме князя им жилось гораздо вольготней, чем где-либо ещё. Времена Тимофея Дорохова давно канули в Лету. Князь же всегда относился к дворовым как к детям своим, и они твёрдо знали: хозяин их справедлив. И хотя теперь он возвращался к родным пенатам крайне редко, за порядком следить успевал – с помощью Трифона, конечно.
Но отлучки делались всё длительней.


В Петербурге – когда бывал наездами - князь почти перестал бывать дома. Очень радовала Маша, оказавшаяся толковой и умной – вдобавок к незаурядному дарованию. Попасть на сцену благодаря богатому и знатному покровителю – это был, увы, неизбежный путь для начинающей артистки, но никакая протекция не поможет, если талант отсутствует. Здесь же очевидно было не только яркое, мощное дарование, но и удивительная преданность своему искусству, высокое служение сцене. Очень быстро благодаря не только природным данным, но и фантастической работоспособности она заняла место ведущей солистки императорской оперы, и даже завистники не могли не признать – это целиком её собственная заслуга. И у Хомского теплело на душе, когда он видел, как расцветает этот дивный талант, чувствуя глубокую радость, что хоть как-то способствовал его восхождению.
На жизнь же супруги он практически махнул рукой, не давая себе труда вникать в повседневную жизнь собственного дома.
Неожиданное происшествие показало, насколько он был неправ.
Однажды князь, вернувшийся домой раньше обычного, вдруг услышал приглушённые звуки плача, доносившиеся из-за неплотно прикрытой двери буфетной. Открыв её рывком, обнаружил за ней заливающуюся горькими слезами горничную Катю, приставленную им к княгине. Увидев барина, девушка торопливо стала вытирать слёзы одной рукой, как-то неестественно пряча другую.
- А ну-ка, покажи, что у тебя там, - потребовал князь.
На лице горничной отразился ужас, но прекословить хозяину она не посмела и робко протянула дрожащую ручонку, покрасневшую и распухшую, с явными следами ногтей.
- Говори, кто это сделал.
Он, конечно, сразу понял – кто, но должен был это услышать. Девушка с ужасом глядела, боясь раскрыть рот.
- Она не скажет, - раздался сзади голос незаметно подошедшего Трифона.
Князь рывком обернулся:
- И давно это происходит?
- Давно уж.
- Почему ты раньше мне этого не говорил?
Трифон пожал плечами. Лицо его стало отчуждённым.
- Крепостные жаловаться не привыкли.
- Что ты несёшь? – взорвался князь. – Трифон, разве ты не знаешь, как я отношусь к людям? Я мог ли когда-нибудь представить, что в моём доме творится такое?!
- Толку-то что? Вы – баре, между собой всегда договоритесь.
- Да неужели ты так обо мне думаешь, что я допущу, чтобы в моём доме так обращались с прислугой?
- Ну не допустишь. Ну, а уедешь? Тогда ещё хуже будет за то, что пожаловались.
Князь с минуту смотрел на всхлипывающую девушку, на хмурого управляющего, потом резко развернулся и стремительным шагом прошёл на половину жены, чувствуя, как в нём закипает бешенство. Когда он вошёл, супруга его вожделенно любовалась купленным утром браслетом с аметистами.
Князь молча подошёл к ней, выхватил украшение и швырнул в угол будуара. Затем, коротко развернувшись, дал пощёчину.
Ахнув, Павла выпрямилась с мученическим выражением первой христианки на арене Рима.
- Изверг. Какой же вы изверг, – произнесла супруга потрясённым шёпотом.
- Как ты посмела издеваться над прислугой?
- Что? – она даже не сразу поняла, о чём он. А осознав, с презрением патрицианки, вынужденной обращать внимание на грязную рабыню, произнесла: – Прислуга?! Подумаешь, крепостная! Я – барыня, что хочу, то и делаю.
- Ну а я – барин не только над дворней, но и над женой тоже. Давай-ка я тебе руку-то тоже изуродую?
Она вскрикнула и отпрянула.
- Только попробуйте. Я… я пожалуюсь государю.
- Что?! – князь даже развеселился. – Давай-давай, жалуйся. А если я тебя до этого просто возьму да задушу? По-моему, давно пора.
- На каторгу пойдёте.
- Ну тебе-то уже будет всё равно.
- Чего… чего вы добиваетесь подобными действиями?
- Я уже ничего не добиваюсь, - он покачал головой. – Просто сейчас у меня, наконец, лопнуло терпение. Всё, хватит. Ты немедленно покидаешь мой дом, а я подаю на развод.
- Я никогда не соглашусь на развод, - горло сжало кашлем, но голос был твёрд; тон становился всё уверенней; она быстро овладевала собой и переходила в нападение: - Какая у вас может быть причина? Что детей нет? А я-то тут при чём? Вы что, не можете, что ли, женщину обрюхатить? Или заразились чем у своих девок? Подадите на развод – я про вас такую всем правду расскажу – вовек не отмоетесь!
Тут у Хомского в глазах потемнело так, что лишь по случайности дело не закончилось смертоубийством.
Он схватил её за шею и сжал, и Лине стало ясно: вот он, конец. Подержав некоторое время, разжал руки и швырнул женщину на оттоманку. Она упала ничком, уткнув лицо в подушки.
Схватив за волосы, приподнял её голову.
Каким-то свистящим, совершенно незнакомым голосом произнёс:
- Если ты. Ещё только раз. Попробуешь мне угрожать. Я не о том, что ты что-то кому-то скажешь – ты просто не успеешь. Знаешь, какие у меня средства есть? Только запах вдохнёшь – и навсегда калекой обратишься. Будешь колодой лежать, пока кондратий не хватит. Ты очень глупа, Лина. И, кажется, так и не поняла, что такое твой муж.
Он смотрел на неё сверху вниз, а глаза были такими, что немедленно стало ясно: и впрямь убьёт.
Вот только теперь она испугалась по-настоящему. Поняла, что шутки кончились. Надо было срочно спасать положение. Поэтому, упав лицом на шёлковую обивку дивана, стала тихо плакать.
Он отвернулся, сказал брезгливо:
-Да не бойся, жить будешь. Но только больше уже не здесь. Давай-ка, собирайся и уезжай. Хочешь – в Париж, Рим, но жить теперь будешь только за границей. И чтобы к России даже и не думала приближаться.
- Я в Спа хочу, на воды.
- Вот-вот, в Спа, Баден-Баден, к туркам, к чёрту на кулички… Содержание будешь получать исправно, но лишь попытаешься вернуться – пеняй на себя.


* * *


События в жизни никогда не распределяются равномерно. И именно на следующий день после разрыва с Линой судьба преподнесла Хомскому новый сюрприз.
Иван Петрович Липранди на сей раз вызвал князя на разговор на какую-то вовсе неизвестную ему квартиру. Для того, чтобы туда попасть, пришлось пройти через несколько сквозных дворов, и в углу одного из них подняться по наружной лестнице, но когда князь Фёдор открыл, наконец, нужную дверь, то оказался в громадных апартаментах, явно когда-то бывших роскошными покоями. Проходя по пустынной анфиладе, заставленной старинной мебелью, он с изумлением обнаружил дремлющего в одном из кресел старого-старого человека в колпаке, казалось, столь же запылённого, что и предметы обстановки. В доме стояла полнейшая тишина.
- Садись, Фёдор Дмитрич, - стоящий возле окна Иван Петрович указал ему на кресло возле столика с малахитовой столешницей. Эта комната носила следы небрежной приборки.
Хомский сел. Липранди какое-то время посматривал на князя, как бы пребывая в задумчивости. Наконец, решился:
- Во-первых, поздравляю тебя. За последнюю твою поездку и её результаты ты награждён орденом святого Георгия третьей степени.
Хомский наклонил в знак признательности голову, но лицо его осталось непроницаемым. Он уже имел этот орден, среди прочих полученный в кампании двенадцатого года. По тому, чего он сделал сейчас, награда ему следовала гораздо выше.
- Благодарю.
- Ты подожди благодарить. – Липранди тяжко вздохнул. – Видишь ли, я ведь подал рапорт на награждение тебя орденом Александра Невского, и к этому всё и шло, ты же сам понимаешь…
Князь по-прежнему хранил молчание.
- Ты знаешь – когда я делаю представление на своих людей, то имею права их имена при этом не называть. Чернышёв их от меня не требует, да и не требовал никогда. Но на Александра Невского я до сих пор никого не предлагал. Государь император, к которому Александр Иванович пришёл с докладом, поинтересовался, кто же это такой у него достойный. При этом он ни в малейшей степени не сомневался, что именно этот орден и надо дать! – с жаром воскликнул говорящий, затем, взглянув на князя, произнёс вполголоса: - до тех пор, пока ему не было названо твоё имя.
На лице Хомского не дрогнул ни один мускул.
- В общем… не любит он тебя, Фёдор Дмитрич. Как услышал твою фамилию - в лице переменился. Отказался подписывать указ. Чернышёв говорит, хорошо, что хоть Георгия дал.
- Что ж, я не красная девица, чтобы он меня любил, - пожал плечами князь. - Ну что ж теперь делать, - он слегка улыбнулся, - переживу как-нибудь.
- Это ещё не всё, что я должен тебе сказать, - Иван Петрович бросил испытующий взгляд на князя. – Ну, в общем… - он замолчал; чувствовалось, что ему трудно произнести дальнейшее.
- Да ты уж договаривай, Иван Петрович, договаривай - прищурился Хомский.
- Государь хочет, чтобы мы приостановили работу, - покраснев, сказал Липранди, - сначала приостановили, а затем и вовсе свернули. Говорит, теперь уже такая сеть не нужна.
- Что?! – Хомский не верил своим ушам: - Он хоть понимает, что говорит?
- Понимаешь, - чувствовалось, что Иван Петрович переживает: - мы сделали много, очень много. Но теперь-то что? Турок победили, персиян на место поставили.
- На редкость удачно поставили, - ледяным тоном сказал князь, - особенно это видно по судьбе несчастного господина Грибоедова. И всё это произошло почему-то как раз после того, как меня вынудили отозвать моих людей из Тегерана. А ты забыл, как я предупреждал тогда?
- Что делать, - вздохнул собеседник, - здесь англичане нас переиграли.
- Переиграли. Правильно, переиграли – как раз после того, как нам было велено из Персии уйти.
- Ну, голубчик, - развёл руками Липранди, - что ж ты хочешь. Начальство есть начальство. Его слово - последнее. Мы с тобой обязаны ему во всём подчиняться.
- Жаль только, что оно не понимает, что иногда надо бы и тех, кто этим занимается, спросить, - угрюмо заметил Хомский. – Хотя я подозреваю, что всё решено было свернуть после того, как его императорское величество узнали о моём в этом деле участии. Есть у меня такая нехорошая мысль.
Иван Петрович метнул в него быстрый взгляд и тут же глаза отвёл. Князь усмехнулся:
- Вижу, что прав.
- Знаешь, как мне за тебя обидно, - отвернувшись к окну, глухо произнёс собеседник. – Я-то ведь знаю, какой ты специалист. А теперь всё пойдёт псу под хвост…
- Да я-то что, - досадливо махнул рукой Хомский. – Я-то переживу уж как-нибудь. Мне за другое обидно: на произвол судьбы всё бросить. Ведь сколько сил вложено! И всё – зазря?
Липранди молчал.
- Вот оно что… Скажи, пожалуйста, а не является ли всё это просто выведением меня из игры? – прямо взглянув в глаза собеседнику, спросил князь. – А на деле – как шло, так и останется?
Липранди замялся:
- Понимаешь ли, сейчас, когда война закончилась, наши интересы уже не требуют такого размаха. Мне приказано свернуть работу. Только свернуть. Но это не значит, что…
Хомский усмехнулся:
- Это значит одно: теперь там вовсю развернутся подданные британской короны, хоть это они там понимают?
Липранди вздохнул:
- Я всё изложил Чернышёву. И он со мной согласен, но частично. По-моему, они слишком успокоились после Туркманчайского договора.
- В общем, ты меня сюда позвал, чтобы сообщить, что в моих услугах держава больше не нуждается, - утвердительно произнёс князь Фёдор. – Ладно, Иван Петрович, не переживай ты так. Сделать ты всё равно ничего не можешь. А что до государя императора и господина военного министра… ох, как они неправы. Не ценит наше начальство, что имеет, ох, не ценит…
- Ещё как не ценит! – взорвался Липранди. – Такая расточительность! Привыкли: Россия – страна безмерная, бездонная… это вам не Европа маленькая, там каждый чих на счету. А ведь глядишь, года два пройдёт – всё будут лепить заново.
- Но тогда уж без нас, - Хомский решительно встал. – Ладно, не переживай ты так. Проживём как-нибудь.

Хомский ушёл. Липранди подошёл к окну. Из-за высокой спинки вольтеровского кресла послышался скрипучий голос:
- Зря, всё-таки, Ванюша, ты не объяснил молодому человеку, что к чему в наших палестинах. А то смотри, как он переживает.
- Он бы ещё больше переживал, если б я сказал всю правду.
- А вот тут ты ошибаешься. Не так обидно тайному агенту остаться не у дел, как то, что его работа пошла коту под хвост. Так что он только порадовался бы, зная, что его дело вовсе и не пропало.
- Владимир Петрович, разве же я мог это ему сказать? - с горячностью сказал креслу Липранди.
- Никки, к сожалению, не всегда бывает достаточно сдержан, как следовало бы. Что поделаешь, он ещё молод и не понимает, что для государственных интересов приходится подниматься выше личных обид. Не дорос он пока до бабушки. Екатерина Алексеевна таких прихотей себе никогда не позволяла, несмотря ни на что. - Незримый собеседник помолчал, потом добавил: - А у этого юноши ба-а-льшие возможности. Не в отставку его надо, а использовать как можно больше. И при этом беречь, как редчайший фолиант.
- Не представляю, кем его заменить.
- А ты не спеши. Подожди, вот улягутся страсти, выжди время и потом опять привлечёшь. Только уж впредь об этом никому не докладывай. Ты же имеешь на это право.
- А как же я ему-то потом объясню, что и без него всё работало?
Из-за спинки послышался смешок:
- Ох, и молод ты ещё, Ваня. Неужели ты не понимаешь, что он и сам это поймёт, и очень скоро? Может, уже и сейчас догадался.


* * *


Вернувшись домой после резко изменившего его судьбу разговора, он, чувствуя боль и нестерпимую досаду, стремительными шагами нёсся по анфиладе парадных комнат, резко остановившись посредине так называемой фарфоровой гостиной – любимым детищем княгини.
Вот что ему не по нраву, этому Романову? Что я перед ним на цыпочках не тянусь? Окружил себя лакеями – и доволен? Холуёв-то и так всегда в избытке вокруг сильных мира сего, да только по-настоящему сильный правитель всегда приближает к себе сильных людей, зная, что лишь от них будет настоящий толк. Вон покойная императрица Екатерина Алексеевна – каким блистательным созвездием государственных мужей окружила свой трон! Вот ведь как надо править!
Неужели же император не понимает, что я, как человек, воспитанный в понятиях чести, первейшим своим долгом почитаю служение Отечеству? И, следовательно, тому государю, кто нынче им правит.
Но я – служу, а не прислуживаюсь. И долг свой выполняю честно. И достиг многого – очень многого, значительно больше своих предшественников. И ни при каких обстоятельствах никогда ничего не сделаю во вред своей державе, даже если правящий ею властитель мне не слишком симпатичен. Неужели же это непонятно?!
Он думал всё это, в нарастающем раздражении беспокойно расхаживая по собственному дому, и когда остановился и огляделся, то выяснилось, что он находится как раз в малой фарфоровой гостиной.
В то время только-только зарождался стиль бидермайер, и Лина, всегда чутко держащая нос по ветру, декорировала одну из гостиных исключительно в соответствии с ним. На консолях стояло множество изделий майсенского фарфора, а князя буквально корёжило, когда он лицезрел эту бюргерскую помпезность с толстощёкими ангелочками и пастушками.
И вот теперь он стоял посреди этой самой гостиной, затравленно обводя глазами весь этот кошмар. И вдруг заорал, как ненормальный:
- А-а! Да пошли все…!!! – и, схвативши какую-то статуэтку, швырнул её об стену что было сил. Статуэтка разлетелась на мелкие осколки. Остановился, ещё раз присмотрелся к расставленной коллекции, и тут глаза его злорадно сверкнули. Выплеснувши из себя ярость, он успокоился совершенно. Теперь можно было и позабавиться.
На маленьком столике были расставлены чугунные шахматные фигурки, сделанные на его уральском заводе. Князь примерился и теперь уже рассчитанным движением метнул тяжёлого коня прямо в пухлую физиономию жеманно улыбающегося пастушка. Наклонив голову, полюбовался результатом и взял ладью.
Доносящийся из-за закрытых дверей грохот разбиваемого фарфора был таким, что сбежавшиеся лакеи в ужасе тряслись, однако войти не решались. Позвали управляющего. Трифон подошёл к дверям, прислушался:
- Давно бьёт-то?
- Да уж… давненько.
- Поди, скоро закончит. Скоро уж цацки-то все выйдут.
И, действительно, наконец всё стихло. Послышался хруст: князь шёл по битому слою. Выйдя из гостиной, поглядел на стоящую в ожидании толпу и удалился с безмятежным спокойствием на лице.
- Рты закрыть. Всё убрать, - коротко приказал Трифон и поглядел вслед своему хозяину с горячим одобрением.


* * *


После такой сцены захотелось отвлечься. Экипаж ещё не распрягли, и уже через четверть часа князь вошёл в гостиную, где актёры перед спектаклем сели перекусить. Маша была наверху; он поднялся. Но когда вошёл в кабинет певицы, то увидел следующую картину: Маша сидела за ломберным столиком вместе с Иваном Федотовым, молодым и очень одарённым басом, недавно дебютировавшим с оглушительным успехом. Они держались за руки, и у обоих был такой счастливый вид, что всё стало сразу ясно.
- Та-а-ак, - протянул князь Фёдор.
Маша вспыхнула и сказала:
- Уж ты прости меня, Фёдор Дмитрич. Полюбила я.
- Полюбила, это хорошо, - князь подсел к столу. Бас смутился, но машиных рук не выпустил.
- Не бойся, Ваня. Князь – он добрый, он простит.
- И… давно? – спросил миролюбиво Хомский.
- Фёдор Дмитрич, ты обо мне плохо не думай. Я тебе не изменяла. А Ваня… да мы только вот сейчас, перед твоим приходом объяснились.
- Вот оно что.
- Ты даже не сомневайся, я девушка честная. Нынче же из твоего дома уйду. Вещи вот только соберу – и уйду.
- Уйдёт она. А мне что прикажешь с этим домом делать? Мне-то он на что?
- Чего захочешь, то и сотворишь. У меня права в нём оставаться больше нет.
- Вот что, Марья Власьевна, я тебе скажу, - встав, решительно произнёс Хомский. – Я этот дом для тебя покупал, стало быть, он твой. Опять же все твои друзья привыкли сюда приходить – что же, их теперь выгнать, что ли? Нет уж, голубушка, изволь и дальше двери для них открытыми держать. И чтобы никому отказа не было. Вот с этим условием я его тебе дарю.
Маша подошла к князю, взяла его за руки, заглянула в глаза:
- А-а… родимый ты мой… да ты-то как же? Неужто тебе не обидно?
Князь улыбнулся:
- Я, Маша, так и так Петербург покидать собираюсь. В Москве буду жить, свой нынешний дом продам. Это хорошо, что именно сегодня ты Ивана нашла – не так тяжело будет мне с тобой рвать. Так что прощай.
Маша прижалась лицом к его рукам:
- Прощай, Фёдор Дмитрич. Будь и ты счастлив когда-нибудь так, как я теперь.


* * *


Мадам княгиня выехала за границу с тем, чтобы остаться там навсегда. Длинная вереница подвод с нарядами сопровождала её. Это был фактический разрыв всех отношений, кроме одного: официальный развод не состоялся. Хомский советовался по этому поводу со своим поверенным, который объяснил, что, для того, чтобы развестись, требуется разрешение Священного Синода, а он это разрешение даёт только в трёх случаях: доказанного прелюбодеяния, безвестного отсутствия супруга не менее, чем пяти лет, а также осуждения за тяжкое преступление.
- В вашем случае, - сказал этот опытный сутяга, - наилучшим выходом из положения будет, уж позвольте быть с вами откровенным, если за границей у неё будет связь, которую можно будет доказать.
- Хотелось бы на это надеяться, - горько заметил князь, - да только для этой дамы маловероятное обстоятельство.
И он был абсолютно прав. Так и не поняв сути супружеских отношений, его жена пришла к твёрдому выводу об их греховности. И не допустив «греха» в браке, теперь, имея повод гордиться собой, навсегда закрыла для себя эту дверь.


Из дневника Лины:
«И вот результат моих страданий! Всех жертв, что я принесла на алтарь этого чудовища, почему-то принимаемого за человека, а на самом деле являющегося сосудом всех мыслимых и немыслимых мерзостей! Теперь, когда я отдала ему всё, я выброшена на обочину жизни, чтобы влачить жалкое существование вдали ото всего, что было дорого, что составляло всю суть моей жизни!
Конечно, зачем я ему теперь! Он окончательно отказался от добродетельной жизни, от того пути, который открывался для него, как и для всякого грешника, ибо Господь наш всегда надеется разглядеть хоть крупицу добра даже в той душе, чернота коей непроглядна…
Но душа моего мужа погублена окончательно. И теперь, когда я буду вдали, я, которая единственная могла бы спасти его от геенны огненной, путь его окончательного падения предопределён. Ибо грехи его ужасны. За все годы я имела возможность убедиться, что ни разу он не переступил порога святого Храма, ни разу не держал поста, и даже ни разу не перекрестил лба своего.
Разнузданность его распространялась до такой степени, что он не срамился устраивать оргии под крышей дома, где в тот момент находилась супруга.
С какой готовностью он внимает самым злобным наветам на меня, лишь бы говорили обо мне плохо!
И его не останавливает даже выходящий за рамки всякого приличия тот факт, что, удаляя меня из своего – моего! – дома, он тем самым неоспоримо свидетельствует свою порочную связь с той девкой, в угоду коей принесена в жертву моя добродетельная жизнь.
Ибо теперь нет никакого сомнения, что та, кою он приставил ко мне якобы как горничную, на самом деле является его наложницею, которая должна была за мной приглядывать, чтобы научить тем развратным приёмам, с помощью которых овладела она моим беспутным мужем.
О, как я была непорочна! как наивна! когда не разглядела в притворно-услужливой прислуге ловкую субретку, не упустившую случая войти в расположение своего пресыщенного барина, нашептав, вне всякого сомнения, ему ложь о его невинной супруге.
Теперь только – увы! слишком поздно! - стала я понимать, как давно велась вокруг меня недостойная игра, как плелись искусно сети интриги. Как многое теперь выглядит в другом свете…
Что ж, теперь мне это всё будет безразлично – и эти бесконечные девки (мало ему его содержанок на стороне – видимо, я так мешала своим присутствием, а теперь у него развязаны руки, и ничто уже не остановит святотатца в осквернении целомудренного супружеского ложа), и наглый клеврет управляющий, беззастенчиво манипулирующий не только прислугой, но также и своим хозяином и в дому, а равно и за его пределами, для удовлетворения собственных интересов…
Теперь, когда со всей ясностью постигла я, какова же по своей сути мерзость того, что именуется «супружескими отношениями», совсем по-иному гляжу я на тот столь скорбный урок, каковой получила я в раннем детстве. Я до сих пор не могу вспомнить без содрогания пережитой ужас, вызванный у меня видом особы, пытавшейся под покровом чистого церковного брака сокрыть своё падение.
Когда перед моими глазами вновь предстаёт эта картина, то, как выглядела эта маленькая лгунья, то первое чувство, испытываемое мною – это всё же жалость, ибо нельзя не пожалеть человеческое существо, подвергаемое избиению. Но затем я отдаю себе отчёт, что, увы, эту кару она заслужила в полной мере, ибо если женщина могла по собственной воле согласиться на это без брака, то имя ей – тварь презренная. Так что остаётся только преклоняться перед мудростью людей, да, жестоко, но справедливо обошедшихся с этой падшей, ибо это должно было явиться грозным предупреждением для всех тех, кого можно было ещё спасти.
Как хорошо, что теперь все мерзости для меня остались позади.
Теперь, наконец, смогу я вести жизнь чистую, непорочную, заполненную непреходящими добрыми делами, коим намерена посвятить остаток дней своих.
А злодею своему я прощаю всё по-христиански. Быть может, и его когда-нибудь пронзит чувство безмерной вины своей, и пробудится глубоко спящая совесть, и поймёт он, каким сокровищем обладал, и что с ним сотворил».


Князь Фёдор вздохнул с облегчением.
«Ладно, там что-нибудь придумается, - подумал он. – Время покажет. А сейчас следует прийти в себя».
Он незамедлительно вышел в отставку и решительно продал осточертевший петербургский особняк.
Вот так была перевёрнута последняя страница очередной главы его жизни.



Глава 4. Тема спутника. Второе проведение



Замуж Лёля вышла неожиданно для самой себя. Как-то её призвала к себе бабушка и грубовато спросила:
- Тебе сколько лет-то уже? Семнадцать-то было?
- Мне уже девятнадцать скоро, бабушка.
- Как? – Анастасия Илларионовна неподдельно изумилась. – Да неужто?
- Да.
Бабушка откинулась в креслах.
- Так ты уже у меня перестарок! Замуж тебе, мать моя, давно пора.
- Но я не хочу замуж.
- А тебя никто и не спросит. Ишь, мнение своё высказывает. Ну и девицы нынче пошли – высказываются, будто кто их спрашивает. Иди себе, иди, я сама буду решать.
Лёля не слишком обратила внимания на этот разговор. Нет, разумеется, она была нормальной барышней, и мечтала о том, как когда-нибудь встретит избранника, узревая периодически его в том или ином гвардейском офицере из расквартированного неподалёку полка. Но та роковая любовь, что являлась ей в девических грёзах, никак не вязалась с замужеством, о котором говорила бабушка. Поэтому, как только разговор закончился, она тут же помчалась обратно в библиотеку, где в этот момент сидела за картами средневекового Прованса, изучая пути наступления войск Симона де Монфора в крестовом походе против альбигойцев. Через полчаса беседа была уже прочно забыта.
Но не Анастасией Илларионовной.
Этот разговор происходил в конце мая. А в начале июня в уездном городе состоялись скачки с участием офицеров полка и присоединившихся местных дворян. Это было событие, к которому все готовились заранее и тщательно: участники тренировались в выездке, лакеи чистили сбруи, а дамы-зрительницы – пёрышки. Модистки обогащались: заказы сыпались со всех сторон. В семействе Лёли всем пошили новые платья. Накануне события встали рано, заложили линейку и отправились в путь. Позади тряслась телега, доверху нагруженная съестными припасами.
В городе остановились у Зиминых – дальних родственников. Лёлю уложили спать в антресолях вместе с троюродной кузиной Зизи. Девочки были дружны, обрадовались встрече, и половину короткой летней ночи прохихикали под одеялами, обсуждая животрепещущие новости. Угомонились лишь, когда на горизонте появилась полоска зари.
Ах, какой это был прекрасный день! Сиявшее на ярко-голубом небе ослепительное солнце ещё не успело высушить переливающиеся капли росы, когда появились всадники, один другого краше, на потряхивающих гривами и пофыркивающих от нетерпения лошадях. В публике, отделённой от скакового поля барьером, раздались аплодисменты, восторженные возгласы. Удар колокола – и вот всадники мчатся, пригнувшись, а кони, стелясь над травой, рассыпались по полю, и вырвались вперёд трое – соловый, буланый и караковая кобылка, и теперь все взоры прикованы к ним. Крики, ржание – и вот караковая, немного вначале отстававшая, выходит вперёд и легко обходит соперников. И, наконец! Звон колокола тонет в восторженных возгласах, на остальных участников уже никто не обращает внимания. Вот он, победитель – удалой драгун Павел Барятинский, молодой, но уже поручик. Он объезжает поле, и вся публика приветствует его, и не у одной девицы и дамы ёкает сердце и туманятся глаза при виде ловко сидящей в седле стройной фигуры победителя.
После окончания скачек нарядная толпа, оживлённо обсуждая новости, рассаживалась по экипажам, чтобы к вечеру вновь собраться на балу у предводителя. Сделалась толчея.
- Зизи! Лёля! Где вы? – кричала, пытаясь перекрыть неистовое тявканье вырывающегося из рук мопса, Александра Леонардовна Зимина, очаровательная дама лет тридцати пяти.
Но барышень нигде не было видно. На поиски был послан лакей Кондрат. Тот сразу смекнул, где искать, и прямёхонько направился к конюшням. Разумеется, барышни были там, но их, конечно же, интересовали не всадники (очень нужно!), а лошадиные стати, в коих они разбирались отменно – кузины были страстными лошадницами.
- Барышни, барышни, идите скорее. Барыня волнуются, – сказал увещевающе лакей: – домой пора ехать, а то к балам не поспеете.
Переглянувшись с сокрушённым вздохом, девицы направились к экипажу. Конечно, бал был интересен, но лучше бы ещё поизучать попристальнее породистых рысаков редкостной красоты.


К вечеру, когда небо, ещё сохраняя свою голубизну, уже стало приобретать лёгкую прозрачность ранних сумерек, к воротам городского имения предводителя местного дворянства потянулась вереница карет. Гости, высаживаясь у парадного крыльца, с радостными восклицаниями и смехом здоровались друг с другом и проходили сквозь дом на заднюю веранду, с которой открывался вид на расцвеченный разноцветными фонариками сад. Из глубины сада раздавались звуки оркестра. Предводитель был человек с размахом, и любил удивить общество чем-нибудь особенным. Молодёжь сразу разбегалась по парку, пытаясь выяснить, откуда будет лучше видно фейерверк; люди более солидные собирались кучками в ожидании начала торжества, благодушно обсуждая подробности состоявшегося заезда, а также продажу своры охотничьих собак разорившегося недавно помещика Зуева. Пожилые старушки, рассаживаясь в плетёных креслах веранды, обсуждали всеобщее падение нравов, и не одна язвительная реплика слетела с выцветших губ вослед порхавшим тут и там юным созданиям.
Многочисленное семейство Чердынцевых-Зиминых прибыло, когда толпа, рассеявшаяся по саду, уже полностью заполонила аллейки, а из приоткрытых дверей бальной залы доносились звуки настраиваемых музыкантами инструментов. К графине Анастасии Илларионовне навстречу шёл сам предводитель, дородный хлебосольный бонвиван. Руки его были распахнуты в готовности принять гостей в объятья, а на лице сияла благодушная улыбка:
- Наконец-то, душенька моя! Заждались, заждались уж, матушка. Позвольте ручку.
Подхватив бабушку под локоток, он устремился с ней на веранду.
Графиня Анастасия Илларионовна никогда не приезжала рано, справедливо полагая, что без неё никогда ничего не начнётся. Правда, сегодня случилась ещё и непредвиденная задержка. Уже полностью готовая, Лёля от переполнявших её эмоций стала крутиться на каблучке, который неожиданно подломился. Починка требовалась основательная. Александра Леонардовна предложила померить в спешке подобранные туфельки, купленные когда-то для Зизи, у которой за последний год нога заметно выросла. Туфли оказались чуть-чуть великоваты.
- Мы в носок тебе бумажку подложим, - решила она. – Ты только очень-то уж не прыгай, и всё будет в порядке.
Наконец парадные двери бальной залы распахнулись, под торжественные звуки полонеза гости прошествовали внутрь, и бал начался.
Несколько важных господ, некогда бывавших на петербургских балах ещё при государыне-матушке Екатерине, критикуя, конечно, неизбежную провинциальность танцующей толпы, всё же сошлись в том мнении, что определённое очарование уездных балов не может не греть сердце. Веселье пошло самое что ни на есть непосредственное.
Лёля, которую только что ужасно насмешил маленький помещик Савушкин, уморительно протанцовавший гросфатера, увидела Зизи, изо всех сил зовущую её к себе. Барышня, в очень идущем ей персиковом платье, не могла сдержать вырывавшийся у неё смех, слушая что-то шепчущего ей на ухо толстого недоросля Андрюшу Иноземцева.
- Ты только послушай, - фыркала Зизишка от удовольствия, и очаровательные ямочки играли на румяных щёчках, - не представляешь! Знаешь, какое прозвище Платона Евграфычу дали братья Бурцовы?
Эти братья – два мальчишки с сонными физиономиями – отличались необыкновенным остроумием: уж если давали кому какое прозвище, то оно приклеивалось намертво. Платон Евграфыч был сосед-помещик, маленького роста, с круглой лысиной, окаймлённой чёрными кудрями. Он постоянно как-то очень неумно подшучивал над Лёлей и сам первый оглушительно хохотал. Лёля тихо ненавидела и его, и его сына-балбеса Яшеньку.
Зизишка сделала огромные глаза и громко прошептала на ухо:
- Только чур, никому! Его прозвали вовремя не застреленным Ленским.
Это было так неожиданно, остроумно и точно, что Лёлю сложило пополам, и, чувствуя, что ещё секунда – и она расхохочется на весь зал, она выскочила в боковую дверь, да так стремительно, что, поскользнувшись на натёртом полу, чуть-чуть не упала, но удержалась, ухватившись за консоль. При этом великоватая по размеру туфелька слетела с её ноги, и, описав довольно сложную траекторию, свалилась прямо в руки какого-то офицера, поднимавшегося по лестнице. Офицер подхватил туфельку и замер.
- Простите, пожалуйста, - пробормотала невероятно смутившаяся Лёля.
- Кажется, я встретил свою Сандрильону, - ответил тот с улыбкой.
От неожиданности она растерялась и замерла на минуту, уставившись на него во все глаза. А потом, вообразив, как выглядит со стороны, фыркнула и расхохоталась. И офицер тоже засмеялся от удовольствия, глядя на эту незнакомую барышню, так и брызжущую юностью, здоровьем и радостью.
Она протянула руку за злополучной туфлей, но тот покачал головой:
- Позвольте мне.
В её глазах мелькнуло озорство: подобная сцена являла собой невероятное неприличие, совершеннейшее fi donc, но вокруг же никого не было… И она выпростала из-под юбок только самый носок. А офицер, опустившись на колено, осторожно взял её ступню в руку и надел туфлю. Посмотрел на неё снизу вверх, не выпуская из рук. Лёля залилась краской, резко выдернула ногу, повернулась на каблуке и стремительно исчезла за дверями залы.
Офицер поднялся, чрезвычайно заинтригованный, и поспешил за ней.
Когда двери за ним закрылись, из-за угла выскользнула худощавая особа неопределённого возраста с горящими от неописуемого восторга глазами. Она торопливо направилась в комнаты, вожделенно лелея в груди сногсшибательные сведения.
Как только офицер вошёл в залу, то сразу раздался взрыв восторженных приветствий, потому что это был никто иной, как герой минувшего дня – поручик Павел Барятинский. Все его тормошили, жали руки, мужчины предлагали сыграть в карты и выпить шампанского, дамы завлекали загадочными взглядами. Он беспрестанно пожимал кому-то руки, улыбался налево и направо, не переставая при этом высматривать в толпе головку, украшенную лентами цвета фрэз. Ему показалось, что она мелькнула за колонной, он попытался направиться туда, но в этот момент перед ним появился предводитель, радостно распахнувший свои объятия.
- Ну наконец-то! Вот он, наш герой! Дай же на тебя поглядеть! Ну, хорош! Где ж ты был? Тут только о тебе и разговоры, все тебя ждут.
- У меня лошадь ногу поцарапала, - отвечал герой, нетерпеливо поглядывая по сторонам.
- А грум на что?
- Я должен был всё проследить.
- Похвально, похвально. Ну, иди сюда, я должен тебя, голубчик, представить почтенным гостям.
И увлёк его за собой.
Бал продолжался. Лёля на веранде пила сельтерскую со льдом, когда услышала позади голос:
- Так вот вы куда от меня спрятались!
Она обернулась. Это был давешний офицер.
- Я вовсе не прячусь. Просто там жарко.
- Я не успел представиться. Поручик Павел Барятинский к вашим услугам.
- Лё… то есть Элен Чердынцева. Так это вы сегодня победили?! Поздравляю.
- Вам понравился мой заезд?
- Лошадь у вас совершенно исключительная!!! – в полном восторге выпалила она.
- А наездник? – он придвинулся к ней поближе, но в этот момент из дверей залы выглянул гусар Чижиков, который закричал:
- Да вот он где прячется! – и, выведя на веранду двух дам, подвёл их к поручику: - Выбирайте качество, сударь!
- Василёк или жасмин? – спросили дамы.
- Всё прекрасно, - с улыбкой отвечал поручик, - но я пропускаю котильон.
- Фи, - надули губки дамы, и ушли обратно в залу, предварительно смерив Лёлю с ног до головы недовольными взглядами. Чижиков, разведя руками, последовал за ними.
- А всё же что бы вы выбрали, василёк или жасмин? – спросила Лёля.
- Туфельку, - шепнул ей поручик, устремив на неё горящий взор.
У Лёли в глазах сверкнул огонёк.
- Бедные цветочки! Как же вы к ним жестоки!
- Их нет. Они раздавлены туфелькой.
С минуту они смотрели друг другу в глаза. В это время послышалась музыка.
- Котильон, - сказала Лёля. – Жаль, что вы не танцуете.
- С вами, - взор поручика выражал восторг, - я готов танцовать всё, чего только вы ни пожелаете.
Лёля тряхнула головой:
- Тогда идёмте!


На следующий после скачек и бала день всё семейство Зиминых просыпалось поздно, в разное время, поэтому на стоящем на веранде столе образовался беспрерывный завтрак. Горничная Марфуша сбилась с ног, постоянно грея самовар. Лёля открыла глаза хорошо за полдень, причём Зизишка ещё спала. Впрочем, она тоже скоро проснулась, и, увидев сидящую в постели Лёлю, фыркнула:
- Всё грезишь, Сандрильона?
Вчера юницы долго не засыпали; забравшись под одеяло к Зизи, Лёля поведала ей душераздирающую тайну полёта туфельки. Поручик не отходил от неё весь вечер, танцовал с ней всё подряд, конечно же, вальс, и даже успел украдкой сорвать поцелуй в тени сиреневого куста. Этот поцелуй был первым в её жизни, поэтому неудивительно, что заснуть она смогла только на рассвете.
Зизи отнеслась ко всему с полным пониманием, но по причине юного возраста – она была на два года моложе – в рассказанной истории тут же нашла повод для добродушного подтрунивания.
У Лёли сияли глаза. Её переполняли какие-то неизведанные чувства – будто только теперь она почувствовала, что в жилах её течёт вовсе не водичка, а густая, горячая кровь.


* * *


Веселье в городе продолжалось, и настала очередь Зиминых, чьи музыкальные вечера всегда привлекали множество гостей.
Лёля разыгрывалась за старенькими клавикордами (ничего не поделаешь, но рояль в гостиной был прочно оккупирован тётушкой Нинон, упорно штурмующей пассажи Бетховена), когда появилась Зизи.
- Ну наконец-то, – с укоризной попеняла Лёля. – Не прошло и часа, как барышня дошла из опочивальни.
Зизишка плюхнулась на стул рядом с ломберным столиком, на котором лежала стопка нот, и вытащила из складок платья две мягчайшие, обсыпанные сахарной пудрой и дивно пахнущие корицей и ванилью плюшки.
- Прервись, голубка моя. Мне Марфушка тайком с кухни вынесла.
Естественно – тайком: Александра Леонардовна была строга. Плюшки были только что из печи и обжигали губы, но оторваться было невозможно. Обе барышни отличались завидным аппетитом.
- М-м, вкуснятина. – Зизишка даже зажмурилась от удовольствия, слизала, пока никто не видит, сладкие крошки с пухленьких пальчиков, затем, обтерев их батистовым платочком, деловито сказала:
- Теперь можно и распеться. Подвинься-ка. – И села за инструмент.
Юницы обладали хорошими голосами – у Зизи было красивое сильное сопрано, а у Лёли – певучее низкое меццо.
- А-а-а-а-а-а-а-а-а, – понеслись гаммы.
- Да, - прервала рулады Зизи, - а тебе известно, что он будет?
- О ком ты? – Лёля зарделась, как небо на зорьке.
- О-о, - закатила та глаза, - ну конечно же, наш де Линар. Так что изволь быть в голосе. Давай элегию повторять.


И вот пришёл вечер. Как всегда, всё запаздывало. У Зизи оказалась оторвана оборка на самом видном месте, у дядюшки Алексея Петровича на лацкане лучшего сюртука обнаружилось масляное пятно, а на кухне совершенно забыли про марципаны. Беготня по дому достигла апогея, когда уже подъехала первая гостья. Это была неизменно приезжающая значительно раньше всех Евпраксия Аристарховна Помадкина – дама, отличающаяся постоянно шмыгающим носом и абсолютной осведомлённостью во всех вопросах. Её провели в гостиную рядом с залой, где лакей Кондрат срочно ликвидировал последствия чрезмерной спешки Марфуши в виде разбитой вазы с пионами.
Гостья, никогда не пропускавшая ни одной детали, уже нацелилась заглянуть в залу, как в гостиную с приветливой улыбкой вошла Александра Леонардовна.
- Здравствуйте, душенька моя. Как добрались?
Дамы расцеловались. Хозяйка пригласила гостью присесть в кресла и сама села рядом.
- Каким хорошеньким штофом у вас креслы обиты. Я, чай, – из Петербурга привезли?
- Да господь с вами, какой Петербург. В городе, в лабазе купца Шапошникова, - рассеянно отвечала хозяйка, поглядывая на двери в тревоге о марципанах.
Гостья поджала губки:
- Ах вот оно что. Только мне он почему-то такой штоф не предложил, как я у него давеча маркизет покупала.
- Да у него уж и нет ничего. Он всё мне продал – ведь специально для меня привозил.
- А-а. Понятно, - гостья с неудовольствием покосилась на хозяйку. Потом взгляд её оживился, в глазах мелькнул огонёк, и она сказала, как бы невзначай:
- Говорят тут, про вашу Лёлечку…
Но тут распахнулись двери и вбежали младшие Зимины – близнецы Володя и Бобик:
- Внимание! Внимание!
Послышались звуки хора из «Фрейшюца», выдуваемого на завёрнутых в папиросную бумагу гребёнках, и в гостиной торжественно появилась процессия: помещик Савушкин, задрапированный в тогу и с лавровым венком на голове, а за ним – его шесть дочерей, изображающие греческих богинь и с большими листьями папоротника в руках на манер опахал. За ними ввалилась куча гостей и все домочадцы:
- Глядите! Глядите на них!
Обожавший веселье Савушкин, стараясь сохранить строгое выражение своей готовой расплыться физиономии, прошествовал в залу, где, замерев в позе покровителя муз Аполлона Бельведерского, принялся декламировать оду Озерова, а дщери его расположились вокруг, составляя скульптурную группу. Когда вирши смолкли, маленький армейский поручик Гриша Григорьев исполнил на рояле марш. И всё это время вокруг бегала и прыгала куча радостно вопивших маленьких детей. Всё это символизировало живую картину: Апполон-Кифаред среди муз.
- Браво! Браво! – неслись крики со всех сторон.
Вечер начался.


Вокруг рояля, стоявшего посреди ярко освещённой залы, сидело множество гостей. В окнах, выходящих на галерею, виднелись лица дворни, пришедшей послушать барскую музыку. Посередине стояло несколько столиков, уставленными стаканами с сельтерской и квасом: у Зиминых всё было по-простому.
Отыграли маленькие дети – Володя и Бобик Зимины, поодиночке и в четыре руки, затем Дашутка Иноземцева, пяти лет от роду, исполнила старинный гавот и сразу убежала, давясь от хохота. Затем было объявлено:
- Ну а теперь – наша виртуозка Нинон порадует нас своим искусством. Просим, просим! – и все зааплодировали. Вышла лёлина тётушка. Она явно волновалась.
- Ну конечно, - раздался отчётливый шёпот её сестры Надин, монументально восседавшей в передних рядах, - наша виртуозка. Скажите пожалуйста, - и она саркастически скривила губы.
Обычно тётушка Нина выступала в конце, но сегодня в программе было намечено нечто необычное, поэтому порядок был перепутан.
Лёля с Зизи всё это время прятались за колонной, ожидая своей очереди. Их черёд наступал после того, как лёлин кузен Виктор отыграет на флейте «Мелодию» Глюка. Лёля в волнении посматривала на входные двери, куда на цыпочках входили опоздавшие гости, но того, кого она ожидала, всё ещё не было. Она даже не сразу поняла, почему Зизи дёргает её за рукав:
- Лёлька, ну идём же, наша очередь!
Надо же, она пропустила выступление кузена. А тот уже раскланивался.
Барышни прошествовали к роялю. Зизи встала у инструмента, а Лёля, разложив ноты, уже готовилась сесть, как вдруг почувствовала на себе чей-то взгляд. Она подняла глаза – и увидела, что в дверях стоит он, не спуская с неё проникновенного взора. Чувствуя, что неудержимо заливается краской, она решительно встряхнула головой, села, приноравливаясь, на круглый вертящийся стул и кивнула своей партнёрше: мол, готова.
- Элегия! – объявила Зизи. – Музыка Дельвига, слова Яковлева! – В публике пробежал смешок.
- Ты что?! – в ужасе задушенным шёпотом воскликнула Лёля.
- Ой! То есть, наоборот: музыка – Яковлева, слова – Дельвига! – чуть не прыснув, поправилась Зизишка.
Синхронно кивнув, барышни начали.
- Когда душа… - зазвучало бархатное меццо Лёли.
- Когда душа… - ответило ей чистое, сильное сопрано Зизи.
- Просилась ты-и…
- Погибнуть иль люби-ить… - два голоса сплелись в звучный аккорд.
- Когда жела… - когда желанья и мечты… - В тебе теснились жить…
- Когда ещё! – высоко взлетело сопрано.
- Я не пил слёз из ча-а-ши бытия-а, - вновь сплелись два голоса.
- Зачем тогда, - с болью пропело меццо, и ему страстно ответило сопрано: - зачем тогда, в венке из роз, к теням не отбыл я…
Два девичьих голоса, то сплетаясь, то расходясь, вели мелодию, полную тоски и страстного желания любви. Любви, не приносящей счастья… Что делать, в романсах всегда поётся о грустном, о страданиях, а жизнь-то – вот она! – счастье так переполняет грудь, а мир так прекрасен, что невыносимо от этого теснящего душу восторга…

Зачем вы начертались так на памяти моей!
Единой молодости знак – вы, песни прежних дней!
Я горы, долы и леса, и милый взгляд забыл,
Зачем же ваши голоса мне слух мой сохранил!

Не возвратить уж счастья мне, хоть дышит в вас оно,
С ним в промелькнувшей старине простился я давно.
Не нарушайте ж, я молю, вы сна души моей,
И слово страшное «люблю», не повторяйте ей!

Романс был из новомодных, и кое-кто из зрителей посчитал его довольно разнузданным для исполнения молодыми девицами, но это было позже, уже когда музыка смолкла, а пока они пели, слушатели внимали исполнительницам с мечтательными улыбками…
Когда Лёля поднялась, чтобы раскланяться, первое, что она увидела, это был восторженный взор поручика Барятинского, и дыхание её перехватило.
Поклонившись, она прошла на своё место, и там замерла, боясь повернуть голову в сторону двери.
А между тем настала очередь знаменитого гитариста Антона Юрьевича Таранцева.
Это был человек, о котором ходили легенды. Утверждали, что в своё время он был любимым музыкантом самого великого князя Михаила Павловича, но потом впал в немилость, уехал из Петербурга, а недавно поселился в маленьком домике на окраине их города. Жил Таранцев замкнуто, с женой – поговаривали, что бывшей крепостной, и сыном-калекой – горбатеньким малоразговорчивым подростком. Его усиленно приглашали во все дома города, но он ещё ни разу не соглашался. А сегодня пришёл – оказалось, он давний знакомый Петра Леонардовича – брата хозяйки дома.
Лёля ещё никогда его не слышала, впрочем, как и остальные.
Когда гитарист вышел, Лёлю удивило и даже сильно разочаровало, как он выглядел. Раньше, когда она о нём слыхала, ей представлялись какие-то смоляные кудри, огненный взор, лихой разворот молодецких плеч… В человеке же, который как-то неуверенно раскланялся и стал долго прилаживаться сесть, вовсе не было ничего не только романтического, но даже и просто артистического. Он был уже не слишком молод, и какой-то неухоженный, что ли. Но когда, выбрав, наконец, себе подходящий стул, гитарист сел и обвёл слушателей неожиданно живыми, зоркими глазами, у Лёли ёкнуло в душе от предчувствия чего-то необыкновенного…


Часа через полтора, когда слушатели стали приходить в себя, хозяйка пригласила всех в столовую, где был накрыт ужин. Лёля ещё сидела в оцепенении на стуле, не в силах пошевелиться, и не сводила глаз с гитариста, что-то объясняющего Грише Григорьеву про свою гитару.
- Вот музыкант, одно слово – царский, - задумчиво произнёс кто-то за её спиной. Кажется, это был один из братьев Бурцовых.
- Господи, - тихо сказал Савушкин; лицо его было совершенно просветлённое, - какая игра… какая игра… я не мыслил даже, что такое возможно…
- Но у него совершенно отсутствует академическая школа, - обернувшись, с апломбом произнесла тётушка Надин. – А уж петь-то ему вовсе не надо было. Голоса нет вовсе, он и в разговорах-то сипит. С такими данными только в кабаке можно петь решиться.
«Вот балда-то», - мысленно возмутилась Лёля. – «Дать бы ей по затылку».
- Совершенно не могу с вами согласиться, - покачала головой сидящая неподалёку дама. – Конечно, голос не для оперы, но у меня мурашки от него по коже. И потом, согласитесь, он вовсе не хотел петь, говорил, что голоса нет, это Пётр Леонардович его попросил, а мы поддержали. И хорошо, что уговорили! – произнесла она с чувством. - А что до школы… да он сам – школа, а, верней, не школа, а академия.
- Не скажите, Марья Васильевна! – Надя была непреклонна. – Мне как-то довелось слушать знаменитого французского гитариста – вот это я вам доложу! А этот… он даже инструмент держит вовсе не так, как полагается.
Мария Васильевна посмотрела на Надю с сожалением, вздохнула, но ничего не сказала.
- Играет он, всё же следует отметить, неплохо, - тётушка всё же сделала уступку. - Можно, пожалуй, даже сказать, виртуоз.
Чувствуя, что её вот-вот разорвёт от негодования, Лёля пошла вперёд по коридору. «Она никогда не может без того, чтобы хоть как-то не обругать!» - с возмущением думала она, - «даже такую игру… но каков перебор… а “Барыню”-то сыграл… с ума сойти». Неожиданно кто-то схватил её за рукав и увлёк в боковую дверь. Она машинально шагнула и оказалась лицом к лицу с поручиком Павлом Барятинским.
- Элен, - задыхаясь, прошептал он ей в ухо, - я весь вечер искал встречи с вами. Но вы даже ни разу не взглянули в мою сторону!
- Да-да, конечно, - рассеянно сказала Лёля, нетерпеливо поглядывая в полуоткрытую дверь. – Я непременно… в ближайшие дни...
И, услышав в коридоре голос идущего мимо бога музыки, зачарованно пошла, оставив собеседника в полном недоумении.


* * *


Спустя недели две после возвращения в усадьбу Лёля сидела в саду на качелях, глядя поверх страниц раскрытой книги, когда прибежала горничная и, захлёбываясь от переполнявших её эмоций, воскликнула:
- Барышня, барышня, идите скорее, барыня зовёт! – и, понизив голос, произнесла важно: - приехали там.
- Кто? – вынырнув из своих мыслей, спросила Лёля.
- Сами увидите, - сказала Марфуша со значением.
Лёля прошла в кабинет. Кроме бабушки, там находился сосед-позёр со своим туповатым сынком. При виде Лёли они переглянулись и сразу же откланялись, предварительно необычайно церемонно поздоровавшись с барышней.
- Ну вот, голубушка, твоя судьба устроена. – Бабушка удовлетворённо посмотрела на внучку.
- Что? – ошеломлённо переспросила Лёля.
- Сговорились насчёт тебя. Замуж пойдёшь.
- Замуж?! За кого? За этого недотёпу, что ли?!
Бабушка недовольно нахмурила брови:
- Ты где это таких слов-то понабралась? Не пристало так девице-то…
- Но я  вовсе не собираюсь замуж, а уж тем более за этого.
- А вот это уж не твоего ума дело. Решать здесь не тебе.
Но Лёля, упрямо тряхнув головой, повторила:
- Я за него не пойду. Я его терпеть не могу. Дурак и противный.
Старуха откинулась в креслах.
- Ну, знаешь, голубушка! Слыхал, Пётр Матвеич? – обратилась она к портрету покойного супруга: - Да где ж ты такому понаучилась? – она развела руками: - Видали? Ох уж эти мне современные барышни!
- Бабушка, - Лёля умоляюще сложила руки, - ну зачем мне этот недоросль слюнявый? С ним даже говорить не о чем.
- А муж, - терпеливо втолковывала Анастасия Илларионовна, - не для того нужен, чтоб разговаривать. Я, что, с бухты-барахты именно его для тебя выбрала? У тебя характер строптивый, мне ли да не знать. А он спокойный, тебе перечить не будет. Да и роду хорошего, старинного – боярского ещё. Вот увидишь, - тут она посмотрела прямо в глаза внучке: - тебе ещё завидовать будут: не ты мужа – муж тебя слушать будет. Плохо ли?
- Завидовать? – Лёля даже рот приоткрыла от изумления: - Да чему тут завидовать? Кому он нужен-то, этот олух царя небесного?
Бабушка с улыбкой посмотрела на любимую внученьку:
- Уж поверь мне. Сама потом спасибо скажешь.
- Но я к нему даже симпатии не питаю!
- А вот это вовсе не обязательно. Чувства только в романах. В жизни всё по-другому. Для замужества чувства не нужны. Стерпится – слюбится.
Внучка опустила голову, подумала немного, потом решительно посмотрела бабушке в глаза и твёрдо ответила:
- Нет. Простите меня, бабушка, вы, может, хотели как лучше. Но я за него не пойду. Это моё последнее слово.
- Ты что же это, - в Анастасии Илларионовне постепенно закипал гнев: - думаешь, я дозволю тебе волю забирать? Я уж и слово дала Платон Евграфычу. Нет-нет, всё уже решено за тебя.
- Бабушка, - перечить старухе было страшновато, но Лёля чувствовала, что тоже закипает, - это же моя жизнь. Какое кто имеет право её решать за меня?
Смерив внучку взглядом с ног до головы, тоном, от которого кровь застывала в жилах, Анастасия Илларионовна произнесла:
- Может, думаешь, сама свою судьбу решать? Для этого, мать моя, надобно ум иметь, а он девицам не полагается! Вот поживёшь с моё, помыкаешься, как я когда-то, глядишь, и начнёшь что-то соображать. А сейчас изволь подчиниться. Я тебя сюда пригласила не мнения твоего спрашивать, а только сообщить свою волю.
У Лёли от негодования потемнело в глазах. Она подлетела к старухе, схватилась за подлокотники её кресла и почти прокричала ей в лицо:
- Никогда, вы слышите, никогда я не выйду за этого! Ещё раз скажете – утоплюсь! – и выбежала вон. Бабушка только покачала головой.


Она промчалась по анфиладе, сбежала с крыльца. Скорее, скорее, куда-нибудь, только б убежать подальше!
Задами усадебный сад спускался к реке. Туда и примчалась Лёля и села на поваленный ствол, чтобы отдышаться.
Так вот что задумала бабушка! Нашла парочку, нечего сказать. Хорош будет муженёк!
- Он же тупой! – возмущённо сказала Лёля. – Ни за что!
- Надеюсь, это не обо мне? – послышался сзади взволнованный голос.
Лёля обернулась. Перед ней стоял поручик Барятинский.
- Простите, я вас не заметила, - мгновенно залившись краской, ответила она. – Конечно же, нет!
Чтобы не так было видно пылающего лица, Лёля отвернулась. Дышать сразу стало тяжело. А поручик, приблизившись, несмело протянул ей букетик ландышей.
- Прошу принять сей скромный дар…
Она протянула руку, пальцы соприкоснулись… Барятинский опустился на колено и, схватив подол её платья, зарылся в него лицом. Лёля зачарованно смотрела сквозь благоухающие цветы.
- Элен… я потерял покой … Забыть вас невозможно… Элен…
- Встаньте, прошу вас… Как вы сюда попали, безумный человек?
- Наш полк всего в семи верстах… я привязал Армиду в той роще…
- Армиду? – Лёля не могла не улыбнуться. – Это ваша победительница?
- Да… и она принесла мне счастье… Это был самый счастливый день в моей жизни!
- Да, конечно… вы ведь выиграли заезд…
- Да, но не это главное… совсем другое…
- Я не понимаю, о чём вы… - Лёля порывисто встала и отвернулась к кустам сирени. – Я думала, ландыши давно отцвели…
- Они кое-где ещё сохранились… в оврагах, где сыро и тень… Элен! Разве можно забыть… Сандрильона… там, в тени розовых кустов… ты помнишь?... твои уста… - он восторженно шептал в самое ухо: - разве можно забыть миг счастья?
Лёля обернулась к нему, отчаянно глянула в глаза:
- Поль…
С мгновение они глядели друг другу в глаза, затем последовал робкий поцелуй. Поручик упал на колени.
- Встаньте… встаньте, прошу вас…
- Я не встану, пока вы не подадите мне надежду…
- Какой надежды вы хотите?
Он поднял на неё восторженные глаза:
- Скажите только одно… ваше сердце… свободно ли оно? Могу ли я надеяться?
- Моё сердце… - пролепетала Лёля. – Моё сердце… кажется, его кто-то похитил на балу… - и уткнулась носом в цветы.
Глаза офицера ликующе вспыхнули:
- Элен… я не осмеливаюсь верить… неужели это правда?
- Да! Но только… - и она отвернулась.
- Что? – лицо поручика стало встревоженным.
- Меня хотят выдать замуж, - с отчаянием выпалила Лёля.
Павел в ужасе отпрянул:
- Не может быть! Я этого не допущу! Или вы… ты дала согласие?
- Нет! Я сказала, что этому не бывать. Я ни за что не стану женой этого человека!
- А за меня… за меня ты пойдёшь? – вскричал поручик, схватив её за руку.
- Вы… что вы такое говорите?
- Я… я люблю вас! Элен! Клянусь, никогда в жизни я не был ещё так влюблён! И я не допущу, чтобы вы принадлежали другому!
- Вы хотите просить моей руки? Но ведь мы с вами совсем не знаем друг друга…
- У нас впереди целая жизнь… полная счастья… решайтесь, моя дорогая… сейчас или никогда…
- Да! – она отчаянно взглянула в его глаза, но тут же спохватилась: - Но если моя бабушка не разрешит? И потом… твоя родня…
- Моя родня… это не имеет значения… а если старая графиня будет против, тогда… тогда я увезу тебя!
- Ах!
- Поедешь? Поедешь со мной?
- На край света… - на этот раз поцелуй был гораздо дольше.
Наконец они оторвались друг от друга. У Лёли пылали щёки. Поручик, с сияющими глазами отступил на шаг, поклонился:
- Позвольте мне немедленно откланяться. Мне необходимо надеть парадный мундир. И я буду к вам не медля!


* * *


- Нет, нет, и ещё раз нет! – Анастасия Илларионовна была тверда. Она вызвала к себе Лёлю после того, как из её кабинета пулей вылетел молодой офицер, красный, как рак.
- Но я люблю его!
- Скажите пожалуйста! Любит! Да кто ж тебе дозволял-то?!
- Об этом разрешения не спрашивают!
- Нет, спрашивают! – бабушка сурово сдвинула брови. – Нашла себе женишка по чести! Девчонка! Башка-то дурья, закружилась: ах, душка военный! А что ни тебе титула, ни состояния, одни шпоры за душой – об этом ты хоть задумалась? Да кто он такой? И не перебивай! – воскликнула она недовольно, видя, что внучка пытается что-то возразить. – Не перебивай! Я тебе мужа достойного выбрала, так что изволь, мать моя.
Лёля вспыхнула:
- Я не пойду замуж по вашему расчёту. Я, - тут она на мгновение заколебалась, а затем с отчаянной решимостью выпалила: - Я полюбила, и стану принадлежать единственно любимому человеку.
- И слышать ничего не хочу! Нахалка! Я сказала: пойдёшь за Якова, значит, так тому и быть! – и Анастасия Илларионовна в негодовании ударила по столу ладонью.
- Нет, - бледнея, дрожащим голосом произнесла девушка, - не пойду!
- А будешь артачиться – я тебя в чулане запру. На сухом хлебе с водой посидишь, пока не образумишься, – она строго посмотрела на внучку. – И пойми, наконец: я не шучу. – Видя, что та молчит, добавила: - Уразумей всё как следует и смирись. Бабушка тебе не враг. Не думай, что я тебя не понимаю. И я так когда-то плакала, тоже не хотела за Петра Матвеича итти. Так что всё понимаю, но разрешить - не разрешу. Да погоди ты! – нетерпеливо воскликнула она, видя, что Лёля хочет что-то возразить. – Ты что, думаешь, я не вижу, что Яков звёзд с неба не хватает? Да в этом ли дело? Я тебе всё уже объясняла – кроткий он, захочется тебе с кем на тройке прокатиться – слова поперёк не скажет, вот увидишь.
Она помолчала, потом, посмотрев исподлобья на Лёлю, добавила:
- Видишь, до чего ты меня довела? Такое-то не след было бы девице незамужней говорить. А я вот сказала. Потому что другой какой муж может и плёткой проучить. Такой супруг – золото, находка. Так что сейчас ступай, ступай к себе. Я понимаю: сразу-то сдаваться не хочется. Помолчи, подумай. Когда успокоишься, дурь-то повыкинешь, приходи. И помни: я не злопамятна. А офицерика из головы выкинь. Поверь, уж я-то тебя, как облупленную, знаю – он тебе не пара.
И она придвинула к себе бювар, давая понять, что разговор окончен.
Лёля продолжала сидеть в кресле, нервно теребя пальцами бахрому обивки, она то бледнела, то краснела, но решиться сказать было не просто. Однако выхода не было. И, набрав воздуху, как перед прыжком в воду, произнесла отчаянным голосом:
- А если я всё-таки не смирюсь, то продержите меня в чулане до конца дней, как маму?
Слова её были столь неожиданны, что старуха не сразу поверила своим ушам:
- Что? Что такое ты там сказала? – произнесла она шёпотом, приподымаясь, - Повтори.
- Я сказала, - сглотнув от страха, повторила внучка, - что я не смирюсь даже под угрозой повторить судьбу своей матушки.
Анастасия Илларионовна, выпучив глаза, попыталась вытянуть руку вперёд, но вместо этого, охнув, схватилась за грудь и рухнула обратно в кресло. Горло её издало какой-то неопределённый звук. Казалось, её вот-вот хватит удар. Лёля забыв обо всём, кинулась к ней:
- Бабушка, что с вами?! Может, Карла Францевича позвать?
- Кто… - прохрипел совершенно не узнаваемый голос: - откуда… кто посмел… говори, кто тебе это сказал? Знаю… Лукерья…
- Никто, - с отчаянием быстро заговорила Лёля, - никто, я сама… Да, сама! – воскликнула она, видя, что старуха не верит, - я сама! Я ходила к ней, говорила, но сама! Никто ни при чём, ни Лукерья, ни няня, никто!
- Ещё и Онфимна… запорю… всех запорю…
- И никого вы не запорете, – лёлин голос дрожал, но слова были тверды: - имейте это в виду… я напишу предводителю… о том, как вы третировали мою мать… теперь другие времена… даже когда ещё императрица Екатерина Алексеевна заточила Салтыкову, а та не над свободными людьми – над крепостными измывалась…. Думали ли вы о том, что будет, когда всё откроется? Да Платон Евграфыч первый откажется…
Старуха сидела молча, с закрытыми глазами. Потом, не разжимая век, нащупала на столе колокольчик. Позвонила. Вошёл ливрейный лакей.
- Воды подай, - сказала она, не меняя позы.
Лакей налил воды из графина, подал стакан на подносе.
- Ступай.
Поклонившись, лакей вышел. Анастасия Илларионовна взяла стакан, глотнула. Она по-прежнему сидела неподвижно. Поколебавшись немного, Лёля добавила:
- И всё же, бабушка, даже после того, как я всё узнала, я не перестала вас любить. Хотела попервоначалу вас возненавидеть, но не смогла. Да, вы лишили меня моей мамы, но я-то всю жизнь жила рядом с вами, и именно вы стали мне дороги. И потом, уже ничего не вернуть. Пусть всё будет, как идёт. Только позвольте мне выйти замуж за любимого мною человека, который у вас моей руки просит.
Старуха, наконец, открыла глаза. Молча посмотрела на внучку так, будто в первый раз увидела. Долго молчала. Потом медленно покачала головой и произнесла:
- Быстро ты у меня выросла. Я всё баяла – ты ещё девочка. А ты успела зубы отрастить. Ну что ж. Будь по-твоему. Только гляди, как бы тебе не ошибиться. Будет ли тебе счастье? Сомневаюсь я.
- Спасибо, бабушка.


Свадьбу сыграли спустя несколько месяцев. А ещё через полгода Павел Барятинский, объезжая норовистую лошадь, вылетел из седла и, ударившись головой о камни, мгновенно погиб. Лёля осталась вдовой.



ИНТЕРМЕДИЯ


Мелодические построения между проведениями называются интермедиями.


Хотелось нового гнезда, но уже только своего, холостяцкого, и чтоб никакого бабского духа. Причём именно в Москве, куда его давно влекло: прежде всего, потому, что здесь не надо являться во дворец. Начинался какой-то новый этап жизни, и он смутно чувствовал, что впереди ждёт удача. Волею случая оказавшись в белокаменной вскоре после разрыва с Линой, Хомский узнал, что выставлен на продажу особняк недавно умершего князя Дондукова, и отправился его посмотреть. Сопровождал его, конечно же, Трифон, давно и прочно совмещающий обязанности личного секретаря с заботами управляющего, а также стряпчий Шаликов, ведающий продажей дома от лица наследников.
- Вот, извольте посмотреть, - скороговоркой частил маленький румяный стряпчий, указывая на строгий классический фронтон, несколько высокомерно взирающий на суетливое движение улиц, - краска-то, конечно, кое-где облупилась, да ведь это дело поправимое. Снаружи–то, конечно, щекатурить придётся, да внутри получше будет. Да счас сами всё увидите.
Через широкие двустворчатые двери вошли в просторные стылые сени, в центре которых подымалась красивая беломраморная лестница. В нишах белели статуи в псевдоантичном стиле.
- Покойный-то был страстный антиквар.
Поднялись в бельэтаж, прошли вереницей парадных комнат, где во множестве стояла крытая чехлами мебель и статуи, укутанные мешковиной. На драгоценном наборном полу валялась солома. Князю понравился кабинет с роскошным мраморным камином, но убранство в стиле рокайль он не одобрил.
- Нет-нет, это всё надо менять. Я предпочитаю английский стиль с оттенком ориентальности.
Снова спустились в гардеробную.
- Теперь извольте сюда, - Шаликов открыл незаметную боковую дверь, и они очутились в узком сводчатом коридоре, ведущем в дальнее крыло.
- Ого, какие стены, - заметил Трифон, заглядывая в окно, больше похожее на бойницу. Стекло было затянуто частым металлическим переплётом.
- А эта часть, извольте заметить, старинная, ещё до пожара.
- Пожар, что, двенадцатого года, конечно?
- Вестимо дело, аккурат двенадцатого. Центральная часть тогда сгорела дотла, а крылья – вот остались.
- Владельцу пришлось потом хорошо потрудиться, - заметил Трифон.
Шаликов глянул искоса, в глазах сверкнул огонёк:
- Да владелец-то вместе с домом сгорел.
- Вот это да! Ну-ка, ну-ка, расскажи.
Они вошли в комнату со сводчатым потолком. В углу её находилась старинная печь с синими голландскими изразцами. Видимо, её тепла было недостаточно, потому что напротив была сложена ещё одна, явно более новая.
- Что ж, извольте, история прелюбопытнейшая. Я ведь почему знаю-то: вырос неподалёку, да по малолетству в булочной разносчиком служил и частенько сюда горячие калачи нашивал. До войны жил здесь один поляк. Знатный такой поляк, а уж богатства-то! – стряпчий даже головой закачал. – Жена только в шелках и ходила. Дочка у них была, такая панночка беленькая, наряжаться тоже любила… Гостей наезжало – видимо-невидимо, да кареты-то всё цугом! Своих слуг не хватало, со стороны нанимали, случалось и мне там бывать… Я почему так в подробностях-то, - взглянул он на князя: - после такое открылось…
- Что же?
Шаликов вздохнул:
- Шпиён он оказался. Шпиён Бонапарта, язви его душу, окаянного. Как французы-то пришли – первый гоголем ходить стал.
Сказал, глядя в сторону:
- Поймал меня как-то за ухо и говорит: «Ну что, свинёнок? Кончилась твоя Россия. Теперь тут другие паны заправлять будут». А раньше… такой вежливый всегда, всё улыбается…
Помолчав, добавил:
- Только не помогли ему друзья-то, французы. Побыли недолго – и тикать. Как стали подводы со двора-то съезжать, так вскорости и занялось. Уж не знаю, с чего. Только сам-то уехать не успел. В доме так и сгорел… да-с…
- Любопытная история. А что было дальше?
- Дальше-то? После войны такое пожарище… головёшки одни. Крылья-то уцелели, правда. Вот Лев Филиппыч землю задёшево и купили, отстроились, денег не пожалели.
- Ну да, ну да…, - Хомский рассматривал рисунки на изразцах.
- Всё подземный ход искали.
- Какой подземный ход?
- Дак… слухи-то ходили. Всё поговаривали, мол, раз шпиён, так и подземный ход должон быть…
- Ну, хозяин, ты и дом покупаешь, - в глазах Трифона прыгали искорки смеха. - Тут тебе и тайны, и подземный ход… может, ещё и привидение есть? Наверняка этот сгоревший… придёт эдак в лунную ночь…
Шаликов всполошился:
- Да неужто вы… что ж я наговорил…
- Успокойся, успокойся. – Хомский почти смеялся. – Разве ж можно такой дом не купить? Куплю обязательно. Только и ты уж смотри, чтобы заодно и привидение было. В лунную ночь… - и захохотал, довольный.
- Шутить изволите.
- Ладно, хватит старинных историй, пошли теперь снаружи смотреть.


Вышли на задний двор. Сугробы искрились в ярких солнечных лучах.
- Здесь, извольте видеть, хозяйственные службы. Там, дальше театр был у князя, спектакли давали… только в запустении он давно. Стоит пустой, крыша провалилась…
- Видать, всё же не совсем пустой, - Трифон кивнул на дорожку.
По снегу ниточкой протянулась вереница небольших следов, ведущих к низенькой двери с облупленной зелёной краской.
- Ах, храпаидолы, опять они здесь, - всплеснув коротенькими ручками, засуетился Шаликов. – Не извольте беспокоиться, ваше сиятельство, счас я их выгоню.
Он побежал к зелёной двери. Хомский из любопытства пошёл следом. Шаликов рванул дверь, и они вошли в каморку с низким потолком, служившую когда-то чуланом при театре. Там, в углу, испуганно съёжились двое: тощий подросток и одутловатый старик неухоженного вида с гривой седых волос. Оба были одеты в какую-то невообразимую рвань.
- Вот вражьи дети! Вам когда было сказано – уходить! Ну сколько ж можно? Никакого терпения с этим народом не хватит. Сейчас за полицией пошлю! Живо вас в кутузку препроводят!
- Это кто ж такие? – спросил Трифон. – Беглые? – и сурово нахмурился.
- Слава тебе, господи, нет, не беглые! Это, извольте видеть, бывшие нахлебники покойного их сиятельства. Их сиятельство покойный князь Лев Филиппыч здесь школу держали для богомазов. Да все после их кончины разошлись кто куда, а эти вот – так тут и основались, будь они неладны, злодеи.
- А ты что, тоже на богомаза учился? – спросил Хомский старика.
- Не учился, а учил, - произнёс тот с неподражаемым достоинством. – Я тебе, ничтожный стряпчий, не богомаз какой-то, а художник, портретист. Я, если хочешь знать, у самого Рокотова учился.
- Учился-то, может, и учился, да теперь спился, - отвечал запальчиво Шаликов. – Пьяница он горький, ваше сиятельство. Всё пропил, ясное дело, деваться ему некуда. Ничего, теперь у дяди в кутузке насидишься.
- Так ты художник? – заинтересовался Хомский. – Ну и где твои полотна? Покажи!
Старик зыркнул на него надменным взглядом:
- А ты кто такой? Стану я всем подряд своё искусство демонстрировать.
Стряпчий всполошился:
- Да как ты смеешь-то, вражий сын? Перед тобой никто иной, как их сиятельство князь Хомский Фёдор Дмитрич, они этот дом покупают. Они тебя, знаешь, как погонят? А ну, пошёл вон отсюдова за этакие разговоры!
Трифон, выдвинувшись из-за спины князя, взял Шаликова под локоток.
- Не шуми, - сказал интимно. – Их сиятельство сами разберутся.
- Так покажешь мне свои шедевры, или как? Тебя как зовут-то, ученик Рокотова?
- Парфён Луковкин я, - с достоинством представился старик. – А это – мой ученик – Масленников Константин, – и жестом императора указал на заморенного вида подростка.
Он прошёл в угол, где, повёрнутые лицом к стене, стояли натянутые на рамы холсты.
- Изволь, князь, можешь посмотреть.
Он стал поворачивать полотна. Хомский с Трифоном и Шаликовым подошли поближе.
Это были портреты, но вовсе не обычные парадные, во множестве писавшиеся в те времена. На них смотрели самые простые люди: извозчики, какие-то старухи… Девка дворовая глядит искоса, насмешливо, в зубах травинка. Цыган в фуражке дико косит чёрным глазом, будто высматривает, какую лошадь украсть. Немолодая швея в чепце подняла голову от работы, щурит приветливо уставшие глаза.
- И как же всё это можно назвать?! – возопил Шаликов. – И где тут искусство? Моя душа – человека возвышенного, между прочим! – так вот, моя душа жаждет высокого! Где здесь высокое? Где образцы духа, добродетели? Где прекрасное, каковое дают нам античные изображения? А нету! Я хочу созерцать – Аполлона! А мне вместо этого предлагают любоваться – Тимошкой-кучером!
Старик посмотрел на него с высокомерным презрением, хотел что-то сказать, потом покосился на мальчишку, на его голые пальцы, высовывавшиеся из дырявых башмаков, и только тяжело вздохнул.
Хомский, пристально рассматривавший полотна, повернулся восхищённо.
- Трифон, ты только посмотри, какой художник. Вот это да! Вот это я понимаю! Вот это живопись! Они же у тебя живые, старик. И с этим ты нищенствуешь в какой-то дыре! Ну, Русь-матушка! Ты помнишь, Тришка, мы с тобой в Голландии видели картины художника Рембрандта ван Рина? На весь мир знаменит! А эти – ну ничем не уступают! И на Руси такой художник живёт в нищете! Да почему же?
- Никто не покупает, - старик разволновался, но старался этого не показать. – Моя живопись не в моде. Вы же слышали, – он презрительно кивнул в сторону стряпчего, - им красивенькое подавай! А где красота-то? Где, я вас спрашиваю? Там ли, среди греческих героев? А может, здесь? – и он указал на портрет старухи в красном платке, вставляющей нитку в игольное ушко.
Хомский на минуту задумался, глядя на распрямившегося по-молодому художника и на подростка, стоящего с приоткрытым ртом.
- Значит, ты здесь жил и картины писал, так?
- Я здесь детей учил, крестьянских и чиновничьих. Меня покойный князь Лев Филиппович держал, потому как я жалованья не просил, а служил за стол, кров и краски. Льву-то Филиппычу мои картины тоже не нравились, он тоже красивенькое любил. Но я хороший наставник, многих выучил. Все ушли кто куда, старика забыли. А Коська один остался, ему деваться некуда. Он сирота, из Арзамаса. У него, между прочим, талант. Но, - старик наставительно поднял палец, - ещё учиться и учиться. Теперь-то, конечно, по миру пойдёт, ничему не выучится, хоть в крючники идти.
Хомский внимательно посмотрел на старика.
- Послушай, а если я тебе предложу служить у меня? Для начала мне надо дом обустроить хорошенько, ты мне поможешь это сделать. Это большая работа, у меня много всего с Востока привезено, надо будет разместить соответствующе. Картин твоих я тоже у тебя бы купил. Мальчик с тобой, разумеется, останется, помогать тебе будет, будешь его и дальше учить. А за это не только стол и кров, жалованье тоже платить буду.
- Жалованье ему нельзя, - подал голос Шаликов. – Он всё сразу пропьёт в питейном заведении.
- Не клевещи на меня! Когда у меня работа, я не пью! А если что и пропью – так не твоё дело!
- Напиваться разрешу только по воскресеньям. А так – не боле чарки за обедом.
- Благодетель! Я тебе такой дворец обустрою – сам император Николай Палыч от зависти побелеет! Вот, - наставительно обратился он к Шаликову, - вот видишь? Сразу видно настоящего благородного человека. Он к людям искусства, - старик многозначительно поднял палец, - уважение имеет! А почему – да потому что чувствует! А ты? Ты-то кто такой есть? Рептилия пресмыкающаяся.
Подросток тем временем, прижав грязные руки к груди, зачарованно смотрел на князя.
- Покажи и ты свои творения, - обратился к нему Хомский.
Тот отмер не сразу, потом метнулся к вороху бумаг и вытащил несколько рисунков, сделанных сангиной. В основном это были наброски, всё больше лошади. Один рисунок, полностью законченный, изображал коня в прыжке. Грива его развевалась, бешеным взглядом он косил на распластавшегося перед ним волка, ощерившего жёлтые клыки.
- Ты погляди, Трифон.
Тот взял рисунок в руки.
- Ну, малец, здорово. Глянь, хозяин, соловый-то с норовом.
- Как же вы тут живёте? – князь обвёл взглядом жалкую конуру. – Мёрзнете, поди?
- Они, ваше сиятельство, - прокашлявшись, сказал Шаликов, очень разобиженный на рептилию, - тут печурку приспособили. А вместо дров – вы только посмотрите! – старые стулья жгут, стало быть, наследников Льва Филиппыча обворовывают!
- Да кому они нужны, эти стулья! – вдруг вскинулся мальчонка. – Их тут невидимо. Это ведь дешёвые стулья, все поломались, когда в театре потолок обвалился. – Вид у него был гордый и независимый, несмотря на торчащую из ворота изношенного до дыр казакина тощую шею.
- А едите-то что? – поинтересовался Трифон.
Старик и подросток переглянулись в смущении.
- В общем,… ну, я хожу днём, чего-нибудь, глядишь, и достану… - промямлил мальчик. – Какой барыне чегой-то там поднести, к примеру…
- Ворует, - с уверенностью сказал Шаликов. – Никак, пирожки с требухой у торговок в Обжорном ряду таскаешь?
Похоже, он попал в точку. Подросток принял крайне независимый вид и, демонстративно отвернувшись, стал рассматривать трещины на стене.
- Продай мне свой рисунок, - неожиданно сказал князь.
Мальчишка встрепенулся. Посмотрел на Хомского, на своё творение и, сглотнув, выпалил:
- Рупь серебром, - и сам застыл от собственной наглости.
- Ну и нахал же, ваше сиятельство! Говорил же я вам, – воскликнул Шаликов.
У князя в глазах запрыгали искорки смеха.
- Трифон, - сказал он, - дай ему золотой червонец.
На лицах художников отобразилось смятение. Старик вдруг испугался:
- Только не золотом! Ведь откуда у рвани золото? Скажут: украл, отберут, да и в кутузку засадят!
- Ну так не золотом! Вам деньги нужны или как? – Хомский с симпатией смотрел на новоприобретённых работников.
Трифон, улыбаясь, доставал деньги. Мальчонка зачарованно глядел.
- Благодарю вас, - с достоинством произнёс он, принимая плату.
- А подпись-то! – спохватился старик, - подпись! Подпись на рисунке поставь, как положено. Константин Масленников. Тысяча восемьсот тридцать первый год. Вот так.
Князь взял рисунок, потрепал мальчика по голове.
- Спасибо, я его над камином повешу. Вот ещё что, Трифон, поручи кому-нибудь, хоть Климке, что ли, пусть купит им одежды приличной. Старику архалук на вате, чтоб не мёрзнул. Мальчонке сапоги обязательно. Тулупы там с валенками. В общем, сами разберётесь.
- Не беспокойся, хозяин, всё в лучшем виде исполним.
Хомский обернулся к стряпчему и строго сказал:
- И запомни, голубчик. Теперь это мои люди. А своих людей я обижать не позволяю. Так что проследи.
- Не извольте беспокоиться, - сказал присмиревший Шаликов.


Старик сдержал слово, и, не напиваясь чрезмерно, приложил все усилия к тому, чтобы новый дом князя превратить в образец утончённого стиля и совершенного вкуса. Вдвоём с мальчишкой они работали не за страх, а за совесть, создав в кратчайшие сроки жилище, изысканной роскошью и элегантностью не сопоставимое ни с одним обиталищем денди.
Когда князь к началу зимы вернулся из поездки на Урал, дом уже был закончен. Прекрасная холостяцкая берлога и, что самое главное, никаких женщин.
Как-то Хомский заехал навестить одного старого товарища, с которым когда-то делил место у бивачного костра и бок о бок сражался с конницей Мюрата. Они были мальчишками тогда, беспечными безусыми юнцами. Товарищ князя уже давно вышел в отставку и тихо проживал среди множества книг в маленьком домике, окна которого выходили в цветущие сиреневые кусты. Они долго говорили о былых годах, вспоминали навсегда закрывших глаза таких же, как и они, наивных мальчишек, а потом Хомский сказал:
- Ты уже давно живёшь правильно. А я вот только теперь понял, как надо. Конечно, лучше поздно, чем никогда. Мне уже тридцать шесть, ещё чуть-чуть – и подвалит к сорока, а это, считай, всё. Жизнь моя, почитай, прожита, и прожита бурно, очень бурно. Хватит беспокойств. Буду себе тихо, спокойно поживать и заниматься тем, чем хочу. Меня что-то заинтересовало старинное литьё. Я тут в Златоусте познакомился с одним человеком. Он хочет разгадать загадку древних клинков. Я показал ему кое-что, вывезенное из Индии, он сказал, что это любопытнейшие вещи. Мне самому стало так интересно, что тоже захотелось попробовать свои силы. У меня теперь в подвале целая лаборатория, буду опыты делать. Да и в Сибири дел – масса. У меня ведь там заводы на Урале от покойного дядюшки остались. Я приехал, посмотрел: всё ветшает, ведь когда строилось. Теперь надо в порядок приводить. Потрясающая земля - Сибирь, и совершенно не исследована.
- Ты там, надеюсь, всё же не обоснуешься? – спросил приятель, потягивая рейнское из узкого бокала.
- Жить-то буду, конечно, здесь, но туда ездить постоянно. Я ведь теперь ещё и член Императорского Географического общества и буду заниматься подготовкой большого атласа Сибири. Это такая интересная работа…
Он задумчиво посмотрел в окно.
- Сирень хороша нынче… Вообще, хочу сказать, что жизнь безумно интересна и без всей этой дребедени, которая накручивается вокруг так называемых нежных страстей. Всё, что нужно, - это покладистая бабёнка, к которой можно приезжать, когда приспичит. А остальное…, - он снисходительно покривился и махнул рукой.
- Ты абсолютно прав, - отвечал друг, затягиваясь кальяном. – Полностью с тобой согласен. Никогда не надо создавать себе лишних проблем. Я вот, например, живу холостяком и прекрасно себя чувствую. Теперь и ты накушался. Хорошо, что вовремя успел остановиться. Наслаждайся, наконец, жизнью и радуйся, что легко отделался.










ЧАСТЬ II. РАЗРАБОТКА



Забыли вы, что в жизни есть любовь,
Которая и жжет, и губит.
Александр Блок


Глава 1. Полифония


Полифония – вид многоголосия, основанный на одновременном сочетании двух и более самостоятельных мелодий.



В тот год зима началась неожиданно рано: снег, выпавший на Покров, не растаял, как обычно, а сразу лёг толстым пушистым слоем на холодную землю. Уже к концу месяца намело сугробы, и по заснеженным дорогам заскользили весело полозья саней.
В начале ноября возле Большого театра наблюдалось заметное оживление, свойственное, по обыкновению, особенным спектаклям. В этот вечер московской публике предстояло услышать «Дон Жуана» Моцарта – оперу, которая в те времена совсем не была частой гостьей на мировых подмостках. Последнее время эта премьера стала одной из тем, обсуждаемых во время светских визитов – после того, как исчерпали себя разговоры о недавней дуэли между драгуном Коморовским и адвокатом Мыльниковым из-за прелестных глаз девицы Гагариной (не княжны), закончившейся лёгким ранением драгуна и последующим примирением противников. Спектакля ждали с нетерпением; билетов было не достать. Не последнюю роль в этом сыграла молва о том, что император находит ее вольнодумной и даже не слишком приличной, из-за чего постановка на императорской сцене Санкт-Петербурга продержалась недолго. Говорили, что известная меломанка графиня Хвостова, постоянно вывозившая на спектакли своих чрезмерно учёных дочек, категорически запретила им быть в этот вечер на театре: «конечно, господин Моцарт очень, очень изящен и для слуха приятен, но нельзя же девицам такие фривольности наблюдать».
Поэтому количество бонтонной публики, фланирующей перед началом спектакля под колоннами театра, осененного бронзовой квадригой, было велико, как никогда. Одна за другой подкатывали кареты, из которых выходили нарядные дамы и щеголеватые господа. Мягкий снег, падающий с покрытого низкими облаками темного неба, рыхлыми хлопьями ложился на фонари и ступени, на собольи ротонды и бобровые шубы. Слышались радостные восклицания, приветствия, женский смех. В этой оживлённой предстоящим событием толпе деловито сновали какие-то непрезентабельно одетые личности с быстрыми глазами, обменивающиеся между собой невнятными фразами вроде «третий ярус, два», «кресла четыре».
Перед колоннадой неспешно прохаживался господин средних лет со скучающим выражением лица. Распахнутая шуба открывала безупречный фрак и узорчатый жилет. Изысканно завязанный на шее галстух не позволял видеть ни одного белого пятна, белья, что составляло высшую элегантность мужского костюма того времени. Проходя в очередной раз мимо фонаря левой стороны фасада, он случайно столкнулся с военным в форме кавалергарда.
- Виноват, - бросил военный, и тут же воскликнул: - Хомский! Князь Фёдор! Какими судьбами?!
- Граф Боровский?! Вольдемар? Вот так встреча!
Военный радостно улыбнулся. Это был хорошо сложённый мужчина лет двадцати семи с красивым породистым лицом.
- Тоже в оперу?
- Да. Я, - лицо Вольдемара смущенно вспыхнуло, - я с невестой.
- Так ты женишься? Сочувствую, - хмыкнул собеседник.
- Язвите, как всегда? Хомский! Да как же я рад тебя видеть! – лицо Вольдемара сияло.
Мимо протрусил субъект в поношенной кацавейке. Боровский поймал его за рукав.
- Любезнейший! Ну и где же мои билеты?
Субъект трагически заломил руки.
- Ваше сиятельство! С билетами – кошмар! Все, что смог – в раёк достал.
- Что?! Да как ты смеешь?! Я что, по-твоему, должен даму на галёрку вести?!
- Христом-богом клянусь! Всё обегал, как только ни старался! Видите, что творится. Такого аншлага уж и не припомнит никто. Да вы не беспокойтесь, на галёрке нынче одни благородные господа.
- Да я тебя задушу вот этими руками, мерзавец! Ты как посмел, скотина, мне – мне – предложить такое!
- Дак не будете билеты брать? Воля ваша. От желающих отбою нет.
И, развернувшись, перекупщик быстро затолкался в толпе. Вольдемар схватился за голову.
- Кошмар!!! Зарезал! Без ножа зарезал! Ты не представляешь, - он схватил Хомского за пуговицу, - моя невеста так любит музыку! И я обещал, что непременно достану ложу, а они у всех переполнены! Хотя она-то, наверное, и на раёк бы согласилась. Но как я-то могу – свою невесту – и на галёрку?!
Князь посмотрел на него с любопытством. Представить, что у Вольдемара, чьи интересы составляли только карты и лошади, есть любящая музыку невеста, было затруднительно. Впрочем, эти барышни чего только ни напридумают, лишь бы интересничать. Он сказал:
- Если твою невесту устроит моя ложа в бельэтаже, милости прошу. Бенуара не держу из принципа.
- Правда?! Как я тебе благодарен! Ты спас меня.
- Нельзя же подвергать риску твое будущее счастье.
- Ты благородный человек! Но мы не стесним твою семью?
- Какая семья? Княгиня много лет за границей. Но я жду даму.
Вольдемар посмотрел на него с интересом.
- Ого! Жена за границей, а ты времени даром не теряешь, я вижу.
Князь весело рассмеялся:
- Это совсем не то, что ты думаешь.
- А этому тому, что я не думаю, мы не помешаем?
- Сказано же, нет. Давай встречай свою невесту. А я еще погуляю. Дама у меня очень опаздывать любит. Я подожду еще немного, а не дождусь, так сама придет.
Вольдемар ушел. Хомский продолжил неспешную прогулку. Постепенно под колоннами пустело. Вот уже торопливо прорысили несколько запаздывающих зрителей. Он вынул из кармана брегет, раскрыл, покачал головой и решительно пошел к дверям.
Он шел по быстро пустеющему коридору бельэтажа, слыша звуки настраивающегося оркестра и говор зрителей, звучавший как монотонный шум моря. Вот скрипки спели forte – и оборвали мелодию. Как рябь по воде, пробежал узорчатый арабеск флейт; медные духовые пропели решительные квинты; им ответили страшноватые секунды фаготов. Постепенно все стихло. Послышались аплодисменты – появился дирижер.
Он распахнул дверь ложи. И замер.
На фоне дышащего сумрака громадного зала князь Фёдор увидел женскую головку, столь невыразимо прекрасную, что у него грудь заломило от боли.
Раздался первый аккорд.
Нет, не аккорд – сама судьба вдарила в литавры, да так, что высеченная ими искра, взлетев ослепительной дугой, насмерть спекла души тех, кто попался под горячую руку.
В каком-то оцепенении Хомский увидел, как незнакомка обернулась, и на него обратились показавшиеся совершенно бездонными глаза.
Зазвучало таинственное andante. И, не в силах отвести взгляда, он пристально смотрел в эти беззащитные доверчивые очи, притягивая их обладательницу и одновременно притягиваясь сам.
И она не могла оторваться от взора, горящего мрачным огнём в темноте аванложи. А гобои всё плели и плели свои завораживающие заклинания…
…
«Это ты?» - казалось, вопрошали его эти глаза: «Ты?... неужели… ?»
«Ну вот, встретились», - читалось в ответ: - «Наконец-то. Я же искал - тебя. И вот теперь – нашёл».
«Да, это так… я знала… всегда…знала и ждала»
«Я теперь никому и никогда тебя не отдам. Никому и никогда».
…
Мелодия увертюры резко изменилась. Теперь это была бравурная музыка, позволившая выдохнуть после жуткого напряжения вступления. В зале почувствовалось некоторое шевеление.
Вольдемар, сосредоточенно лорнировавший ложу напротив в желании понять, кто же там сидит с известной красавицей Екатериной Тизенгаузен, увидел князя, встрепенулся и сделал ему знак, желая познакомить. Но тот приложил палец к губам: - позже.

… И опять… творится колдовство… что, что ты говоришь? цепи?… какие цепи?... нет никаких цепей… а если и были… всё враз рассыпалось… это мы теперь – прикованы друг к другу…
…О-о-о, да вот же он – заветный миг, о котором ты мечтал втайне, быть может, всю жизнь. Ибо чего же ещё желать – когда – глаза в глаза! – взгляд той, что – только для тебя! – и ты – только для неё! – и не разъять уже этого союза никому и никогда… никому и никогда… и великий волшебник знал, что делает, когда творил своё колдовское зелье…
…
Наваждение было настолько сильным, что, когда увертюра закончилась, у обоих в ушах продолжали явственно звучать не произнесённые слова. Не сводя глаз с незнакомки, Хомский присел в кресло. Вольдемар прошептал:
- Ну, теперь-то можно? – и, получив утвердительный кивок, произнес: - Знакомьтесь, господа и дамы. Князь Фёдор Хомский, мой старинный приятель. Елена Барятинская, моя невеста.
Хомский поклонился. Госпожа Барятинская наклонила голову.
Занавес пошел вверх, открыв декорации освещенного луной средневекового испанского города. Началось действие.
Князь Фёдор, влекомый потоком моцартовской музыки, ни на минуту не выпускал Елену из своего поля зрения. Что же это за женщина такая?! На вид лет двадцать пять – многовато для невесты. Несколько, м-мм, - незаметно оглядел её с ног до головы – крупновата, пожалуй, но это вдохновляет. Наверное, красавицей в строгом смысле слова назвать нельзя. Но… ах, хороша! В ней, безусловно, чувствуется незаурядная натура, характер. Наряд, прямо сказать, скромный, мягкие каштановые волосы причесаны ; la greque – несколько не по моде. А смотрит царицей – и это на фоне разряженных светских дам. И этот темный огонь в глазах… Если она от музыки способна так загораться, то какова же в страстной любви… И что такая женщина нашла в этом пустоватом, довольно-таки примитивном повесе, так кичившемся своим обедневшим графским родом. Все предки добросовестно проматывали немалое когда-то состояние и вот докатились. Осталось какое-то жалкое имение в Курской губернии, давно заложенное и, кажется, уже даже перезаложенное. Еще и сестрица – старая дева, которую никак не пристроят. А сам, как мальчик, все играет в жизнь. Ему либо богатую невесту искать (а здесь-то никак не похоже), либо за поместье браться всерьёз самому. А эта женщина… Нет, эта женщина не для него. Но ей-то он зачем?
Действие между тем развивалось. Уже убит Командор, уже прозвучала ария Лепорелло “Ma in Ispagna son gi; mille e tr;”. Занавес пошёл вниз: началась смена декораций.
Хлопнула дверь, и в ложу – нет, не вошла, а именно впорхнула! – обворожительная старушка, одетая по последней моде. Морщинистое напудренное личико обрамляли седые букольки, на груди переливались бриллианты колье, а на тщательно уложенной причёске красовался синий бархатный беретик, залихватски заломленный набок.
Хомский сказал:
- А вот, наконец, и баронесса.
- Боже, какое тут общество! – пронзительным шёпотом заверещала старушка. – Теодор, что же вы меня не предупредили! Добрый вечер всем. Теодор, ну познакомьте же меня поскорее!
- Баронесса Надежда Осиповна фон Вельтман. Прошу любить и жаловать.
Он представил своих гостей. Баронесса уселась рядом с Еленой, бросив на нее мгновенный оценивающий взор.
- Милочка, вы очаровательны… - и принялась лорнировать публику. – Так, кого мы здесь видим? Графиня Гендрикова, ну уж это, конечно, в первую очередь, без нас-то как же… так, граф Толстой, вижу… надо же, австрийский посланник из Петербурга приехал… а это кто в ложе Чернышёвых?… Боже, во что вырядилась эта старуха Долгорукая!
Она была до того непосредственна, что нельзя было не поддаться очарованию. Между тем занавес пошёл вверх. Князь сказал:
- Радость моя, а вы сцену не видели еще?
Баронесса взглянула на него, изумленно похлопав ресницами:
- Сцену? А что там такое?
Вольдемар прыснул, а Хомский, наклонившись к Елене, шепнул:
- Не беспокойтесь, она потом замолчит.
Она, действительно, стала смотреть и на сцену тоже, хотя замечания время от времени продолжали из нее вылетать. Откомментировано было все: и нос дирижёра, и «тусклые» жемчуга баронессы Розен, и очки господина Боборыкина. Самое главное, что всё это звучало настолько непосредственно и добродушно, что нельзя было не плениться удивительным очарованием старой дамы.
Когда действие закончилось, и начался антракт, баронесса откинулась в креслах и сказала:
- Ну вот, теперь можно и поговорить.
Вольдемар не выдержал и радостно расхохотался. Князь Фёдор с нескрываемым удовольствием взглянул на старушку. А та обратила свой взгляд на Елену и изрекла:
- Голубушка, почему я вас не знаю? Вы из князей Барятинских, полагаю?
- Я ношу фамилию покойного мужа, но он был по боковой линии, так что титула не унаследовал.
- Так вы были замужем! И отчего же умер ваш супруг?
- Несчастный случай. Его неудачно сбросила лошадь.
Баронесса посмотрела на нее внимательно и произнесла:
- Безусловно, достойная для мужчины кончина. Хотя, вероятно, преждевременная.
Вздохнув, она переключилась на Вольдемара. Завязался оживленный разговор. У них тут же обнаружилось множество общих знакомых.
Так она вдова! Неожиданный поворот.
В душе Елены царило смятение. Впоследствии, неоднократно возвращаясь мыслями к этому вечеру, она почти физически ощущала обрушившийся на неё мощный аккорд, совпавший с одновременно сверкнувшим светом от приоткрывшейся двери. Она не могла не обернуться. И увидела в глубине аванложи фигуру, тёмную от падающего сзади света. Позже, напряженно вслушиваясь в сцену поединка между Командором и Дон Жуаном, ни на мгновение не переставала ощущать присутствие того человека за плечом. У нее стучало сердце, так гулко, что казалось – слышно на весь театр. «Перестань», – твердила она себе, - «это всего лишь старинный приятель Владимира».
И это наваждение увертюры… ей казалось, она слышит беззвучно произносимые слова, целые фразы… и отвечала, не произнося при этом ни звука…
Что, что это было?! Колдовство? Помешательство?
И вот теперь перед ней сидел человек зрелых лет с правильными чертами не слишком красивого лица. Взгляд цепкий, рот слегка ощерен в улыбке – кажется, при случае может и укусить. И вот что интересно: ведь Владимир не в пример красивее, но в этом что-то… что-то… жутковато-притягательное. Может, всё это потому, что уж больно эффектно он появился? Хотя, - тут же саркастически подумала она, - разумеется, всё было рассчитано. Есть такой тип мужчин, обожающих производить дешёвые эффекты, знаем, встречали. Сейчас поговорим – и всё уйдёт, рассеется.
Она смело посмотрела в глаза этому персонажу и, улыбнувшись, сказала:
- Я ещё не поблагодарила вас за любезное приглашение. У вас чудесная ложа.
Персонаж наклонил голову.
- Рад услужить. – Посмотрел на её пальцы, теребящие программку, лицо какое-то свирепое. – Как вам исполнение?
- По-моему, Эльвира слабовата. Пока больше всех нравится Лепорелло.
Он рассеянно кивнул: да-да. В это время в аванложу вошли два буфетных лакея – один с шампанским, другой с пирожными, конфетами и фруктами. По знаку князя они откупорили бутылку и стали разливать пенящийся золотистый напиток по хрустальным бокалам.
Баронесса, с жаром обсуждавшая что-то с Вольдемаром, оторвалась от беседы:
- Мне эклер, буше и вон тех чудных шоколадных бутылочек с ликёром, – распорядилась она, пересаживаясь на диванчик аванложи: - Всё, что вы рассказываете, граф, чрезвычайно интересно. Я никогда бы не подумала…боже мой, Nicolas, я же его двадцать лет знаю!
Князь слегка улыбнулся:
- Попал Боровский. От этой дамы так просто не вырвешься. Надеюсь, она не слишком вас отвлекает?
- Помилуй бог, князь! Все замечания, что отпускает ваша тётушка, случаются точно между ариями и вовсе не мешают! А при этом она настолько очаровательна, что я получаю истинное удовольствие.
- О, да, в этом она виртуозка. Но, видите ли, баронесса мне не родственница, - сказал князь, делая знак лакею, чтобы тот долил Елене шампанского, – пожалуй, она мне подружка, хотя это, наверное, звучит забавно.
Елена посмотрела на князя с одобрением:
- Это звучит замечательно! Хотя и неожиданно.
- Ещё пирожное?
- Нет, благодарю вас.


* * *


По окончании спектакля через распахнутые парадные двери, пульсируя, выливалась нарядная толпа. Лакеи выкрикивали кареты. Князь Фёдор с Вольдемаром и дамами спустились по ступеням в фойе. Баронесса, которая шла, по-прежнему вцепившись в Боровского и не переставая трещать, остановилась, кинув мгновенный взгляд на Хомского, и протяжно произнесла:
- Боже мой, meine damen und herren, неужели столь блистательно начавшийся вечер уже подошёл к концу?
Князь вынул брегет из кармана:
- Да времени-то всего только полночь.
- Я всегда в это время ужинаю, - баронесса кокетливо покосилась на князя.
- Мне кажется, ужин необходим нам всем. Тем более, что мы с Вольдемаром сто лет не виделись, так что есть повод раскупорить бутылочку вдовы Клико. Как ты на это смотришь, старый приятель?
Говоря это, князь не спускал пристального взгляда с Елены.
- Я, право слово, тоже об этом думал, - улыбнулся Вольдемар.
- Тогда едем к Транкилю? Сегодня ему должны были завезти свежих устриц.
Баронесса захлопала в ладоши:
- Да-да, конечно! Едемте кутить, господа!


- Ну и музыка! – притворно возмущался Вольдемар, счастливо поглядывая на Елену, когда вся компания разместилась в удобных креслах шикарной залы знаменитой московской ресторации Транкиль Ярда, позже переименованной молвой в Яр. – Я только сел поудобнее, думал – сейчас подремлю, а тут – бац! – как залп из пушек! Я прямо так и подскочил.
Елена почувствовала упорный взгляд: сидящий напротив Хомский смотрел на неё, прищурившись, словно спрашивал: и это твой выбор? У неё запылали щёки. Тут вмешалась баронесса:
- Ах, как я вас понимаю, граф, голубчик мой! Я тоже считаю, что в увертюре должна звучать мелодичная, может, даже величественная, но обязательно спокойная музыка.
- Это при том, что ни одной увертюры в своей жизни она не слышала – всегда опаздывает, - пояснил князь.
- И вот и неправда ваша, Теодор! Я, между прочим, очень россиниевские увертюры люблю.
- Боже, какой новаторский взгляд! Я полагал, вы назовёте хотя бы Глюка.
- Ну хоть вы вступитесь за меня, граф! Это невозможно – он меня всё время поддевает! Ну что это такое? Мне что, сто лет, как княгине Голицыной? Фи, намекать на возраст даме!
- Да как вам могло такое в голову прийти? Обо мне, таком ласковом? – князь поддразнивал собеседницу с откровенным удовольствием. – Если я и упомянул автора «Армиды», то не из-за вашего возраста – вы, как развалины Колизея, будете прекрасны и в тысячу лет – а из-за того, что на россиниевских увертюрах спокойно не заснёшь – fortissimo разбудит.
- О-о-о, - с укоризной покивала головой баронесса и сообщила интимно Елене: - вот так всегда.
- Хомский, - глаза Вольдемара изумлённо распахнулись, - тебя ли я слышу? Старый дружище, ты что, разбираешься в увертюрах?
- Попробуй тут не начать разбираться. Я только и делаю, что торчу в ложе с самого начала. Это их сиятельство всегда опаздывает.
Вольдемар с некоторым недоумением взглянул на него, потом на баронессу – не очень-то понятно было, почему этот славный малый Хомский, вместо того, чтобы замечательно проводить время за чашей доброго пунша в компании старинных друзей, таскается в оперу с какой-то пусть забавной, но всё же старухой.
- Опера? – переспросил он слегка разочарованно. – По мне, уж лучше балет.
- Конечно, - вдруг вспыхнула Елена (её весь вечер нервировало, что Владимир так невосприимчив к музыке), - в балете ведь можно на ножки посмотреть, не так ли, мой друг?
Князь Фёдор с интересом взглянул на неё. «Правильно, девочка, правильно», - одобрил мысленно, - «посмотри, посмотри повнимательней на своего жениха. Многого ли он стоит?»
- На балет я тоже хожу, - объявила баронесса. – Но вот он – крохотная ручка в кружевной перчатке слегка колыхнулась в сторону Хомского, - по-моему, там тихонько спит. Ему нужно, чтобы пели громко.
- Да как я могу спать? – удивился князь, - разве заснёшь, когда ручеёк ваших ремарок не иссякнет никогда?
Баронесса шутливо ударила его веером по руке.
- По-моему, вы задались целью отвадить ваших друзей от меня. А между тем, мне показалось, что сегодняшнее общество весьма оживило нашу малозаселённую ложу. Я, например, очень бы хотела, чтобы ваши друзья составили нам компанию не в последний раз. Вы часто бываете на театре, милочка?
- Какое там! – махнул рукой Вольдемар. – Вытащить невозможно. Сидит дома, как монашка в келье, я уж что только ни предлагал…
- Например, что? – Елена прищурилась.
- Ну, на балы зову? Зову. На скачки зову? Зову. Опять же, маскерад был намедни у Дурасовых… Ты же от всего отказываешься.
- Но сегодня же не отказалась? – спросил князь.
- Сегодня мы пошли по её просьбе. Я бы сам не пошёл.
- Граф, - укоризненно сказала баронесса. – Да просто ваша невеста имеет несколько иные вкусы, нежели вы, об этом вы не подумали? И ваш долг, как будущего мужа – удовлетворять их. Не так ли?
Боровский задумчиво посмотрел на Елену.
- Пожалуй, вы правы. Но я часто в карауле, не могу же я отпустить её одну. И потом. Я долго в опере не выдержу. Сегодня, сказать честно, не заснул только благодаря вам, любезнейшая Надежда Осиповна.
Князь как-то неопределённо хмыкнул:
- Довольно двусмысленный комплимент, я бы сказал.
- Но это правда, – взгляд широко распахнутых глаз Вольдемара был абсолютно искренен.
- Так, мне всё ясно, – решительно сказала баронесса. – Милая деточка обожает музыку, а этот тиран, не успев жениться, уже не даёт ничего слушать. Значит, придётся вмешаться мне. Как хотите, граф, я беру вашу невесту под своё покровительство. Дорогая моя, мужчины невыносимы. А мы с вами будем вместе, не возражаете? Будем ходить друг к другу в гости, ездить в театры. А Теодор пусть себе спит в уголке, он нам мешать не будет. И только попробуйте, граф, что-нибудь мне возразить!
Вольдемар только развёл руками:
- Вам, баронесса, противостоять невозможно.
- Вот то-то. Хорошо, что вы поняли.
- Но вы ещё не всех спросили, – сказала Елена.
Баронесса озадаченно склонила голову набок, потом всплеснула руками:
- Дорогуша! Простите меня! Ну конечно, вам, наверное, совсем не хочется таскаться везде с этой бестолковой старухой! А я так навязываюсь!
Елена смутилась:
- Ну что вы, Надежда Осиповна. Неужели вы могли так подумать? Я с радостью приму вашу дружбу. Но я о другом. Просто у князя могут быть виды на свою ложу. Мы же его не спросили.
- Так спросите, - сказал Хомский.
Он смотрел Елене прямо в глаза. И по её спине змейкой прополз холодок.
- Вы не представляете, как вы меня обяжете, сударыня, - слегка растягивая слова, произнёс он, не сводя с неё пристального взгляда. – Баронесса знает. Ко мне в ложу всё время просится госпожа Шишкова со своим многочисленным семейством – видите ли, её не устраивает ложа во втором ярусе. А у ней дочки беспрерывно трещат так, что даже баронессу не слышно. Для меня это чересчур. Поэтому вы очень выручите нас с госпожой Вельтман, если дадите пристойный повод ей отказать.
Возразить против такого было нечего, и так затянулся невидимый узелок прочной, неразрываемой нити.


- А мне может кто-нибудь объяснить, Пушкин что, по этой опере своего Дон Гуана написал? – поинтересовалась баронесса, когда был подан десерт.
Елена удивлённо вскинула брови:
- Нет, что вы! Это просто сюжет такой старинный.
- Вот как? А я думала, господин Пушкин сам всё это придумал.
- Господин Пушкин, - вдруг вмешался Вольдемар, - давно уже ничего не может сам придумать, а идеи свои у других берёт.
Елена чуть не подскочила:
- Ты что такое говоришь, Владимир, побойся бога! – она была совершенно ошеломлена.
- Говорю то, что всем давно известно! И ты со мной не спорь. Ты у меня, конечно, барышня начитанная, а вот реальной жизни не знаешь. – Сказано это было как-то очень веско. Елена вдруг растерялась.
- Довольно любопытно тебя слушать, дружище, – сказал князь холодно. – С чего это вдруг ты на Alexandre нападаешь? Имей в виду, я с ним хоть особо не приятельствую, но в обиду не дам.
- Да я это кому угодно скажу! – взвился Боровский. – Носятся все: ах, Пушкин, ах, наша гордость. А эта гордость только и умеет, что банк метать за зелёным сукном.
- Но стихи-то он пишет, не так ли? – уточнила баронесса.
- Да там уже ни о какой поэзии речи не идёт, - с явным пренебрежением сказал Вольдемар. – Стихов-то он уже давно не пишет, а если что и напишет, то так, пустячки.
- И кто же тебе такое сказал? – осведомился князь.
- Кто сказал? Кто сказал. Да вот кто, вспомнил – мне Ишка Опочинин сказал.
- Ишка Опочинин. Ещё один знаток поэзии выискался. Оказывается, он не только в коньяке разбирается.
- Ты напрасно иронизируешь. Между прочим, он по жене в родстве с Кукольником.
- С самим Нестором Кукольником! Слушай, хочется шляпу снять… так и ему самому недолго начать стихи писать.
- Ну стихов-то он конечно, писать не начнёт, – не почувствовал иронии Вольдемар. – Но он говорит совершенно верно: Пушкин как поэт, - он покачал пальцем, – уже давно кончился. Конечно, кто спорит, – тут он спохватился, - в своё время он очень даже неплохо пописывал. Мне самому нравились его стишки. Но это всё – уже давно позади. Да и Кукольник пишет, между прочим, ничуть не хуже.
- Да как ты можешь такое говорить, Владимир, - щёки Елены вспыхнули, и она заговорила торопливо и сбивчиво, – ты вообще думаешь, что с чем сравниваешь?
- А что такого? И сравню! Тем более, что теперь ваш Пушкин – это уж, как говорится, plus quam perfectum, то есть давно прошедшее время.
- Интересно, кому это ты перевёл? – с нескрываемой иронией спросил Хомский. – Можно подумать, здесь бы кто-то не догадался. – Помолчав, обратился к баронессе: - Басню господина Крылова Иван Андреича все помнят? Правильно, «Слон и Моська». Ах, душка кавалергард Опочинин! видать, большой умница - самого Пушкина обругал.
- Да он же дело говорит!
- Дело. Вот ещё новости: Ишка дело стал говорить… поклонник Евтерпы, я вас умоляю…
- И вообще, не я один так думаю. – Боровский перешёл в решительное наступление: - это вы от жизни отстали безнадёжно. Хотите, спросим кого угодно? Ну давай, спросим! Ручаюсь за ответ.
И, улыбнувшись обаятельнейшей улыбкой, обратился к сидевшей за соседним столом некрасивой сухощавой даме не слишком юного возраста, одетой по самой последней моде:
- Аделаида Орестовна, вот вы всё знаете точно. Скажите, кто у нас сейчас первый поэт?
Дама посмотрела на него с сожалением:
- Володенька, вы меня умиляете, - процедила она сквозь зубы хрипловатым голосом. – Натурально, Бенедиктов. А что, разве кто-то сомневается? – и она смерила Елену с ног до головы уничтожающим взглядом.
Спутник дамы – одетый с иголочки очень молодой человек фантастической красоты, меланхолически вкушающий рябчика с трюфелями, посмотрел на Вольдемара с отвращением.
Это была хозяйка знаменитого в Москве модного салона любителей изящных искусств, постоянно опекавшая каких-то дальних родственников из провинции, исключительно юных и прекрасных.
- Надо же, а я думал – Кукольник, - заметил князь с невинным видом.
- А как же Пушкин? – спросила баронесса растерянно.
- Пу-ушкин?! Ну, знаете, Надежда Осиповна, - Аделаида Орестовна устало повела плечами, - сколько ж можно, нашли, кого вспомнить. Про Пушкина-то уже все давно забыли! Да и раньше его раздували незаслуженно и чрезмерно. Это только нам, с нашей дикостью и необразованностью он казался чем-то выдающимся. А вот я недавно беседовала с одним французом – маркиз, между прочим! и род к Валуа восходит! – так вот, он сказал, что не может считать Пушкина национальным русским гением. – И обвела собеседников победным взглядом.
- А разве француз может по-русски читать? – изумилась Надежда Осиповна.
- Разумеется, нет, - сказала оскорблённая дама-патронесса. – Ещё не хватало! Это я ему перевела.
Баронесса переглянулась с Хомским, а Елена вытаращила глаза.
Удовлетворённо кивнув, Боровский обратился к Елене:
- Ну? Убедилась? Вот так-то, моя дорогая. Теперь понятно? Вот и Аделаида Орестовна подтверждает. А уж точнее её не знает никто.
Князь слегка покосился в сторону упомянутой дамы, глаза его при этом стали совершенно прозрачными. С непередаваемым выражением он произнёс:
- На Москва-реке бабы вальками исподнее бьют, вот они всё знают – точней всех.
Аделаида Орестовна, задохнувшаяся от негодования, бросила на него испепеляющий взор, воскликнув при этом возмущённо: «Ну уж извините!», но князь, не обративши на это ни малейшего внимания, продолжил:
- Если они подтвердят, то я готов задуматься… - и, сделав небольшую паузу, резюмировал: - о загадочном родстве полярных женских душ, - и, быстро обернувшись, метнул мгновенный взор на оторопевшую даму, и улыбочка при этом была крайне гнусной.
Дама выпучила глаза; казалось, распиравшая её изнутри тирада вот-вот прорвётся наружу. Но поскольку подходящих слов не нашлось, она швырнула на стол салфетку и с видом крайне оскорблённого достоинства направилась к выходу, негодующе вздёрнув подбородок. Её спутник, кинув досадливый взгляд на оставляемую трапезу, последовал за ней. Боровский покачал головой:
- Иронизируешь? А напрасно. Возразить-то нечего.
Хомский возвёл очи горе:
- Мать честная! Кому возражать-то?… да даже и не собираюсь. Ты славный малый, Вольдемар, но твоё мнение, извини, конечно… - он покачал головой. - А что до Ишкиной компании… вот уж действительно умники собрались: нацепят свои красивые мундиры и выступают друг перед другом – ни дать, ни взять, гусаки на гумне. А мозгов-то ещё меньше.
- Ну ты не очень-то на Ишку нападай, учти – он мой друг.
- Не друг, а собутыльник. – Боровский моментально набычился, и они с Хомским уставились друг на друга, как два петуха, собирающихся вот-вот ринуться в драку.
- Господа, господа, ну что вы затеяли какую-то бессмысленную дискуссию, – вмешалась баронесса. – Видывала я этого Опочинина, мне он показался довольно-таки поверхностным молодым человеком. Полагаю, граф, он сказал вам, не подумав. Ну, а кто какой поэт, пусть рассудит время. А между тем, наше великолепное шампанское нас заждалось. И мы ещё не выпили за нашу встречу! А я надеюсь, что она будет не последней! Во всяком случае, вы, граф, обещали мне рассказать правду о том, что же случилось с Коко Бельским. И я горю желанием наконец всё узнать. Он что, действительно выиграл это пари?
- Ну конечно, баронесса, я вам всё расскажу. – Боровский поморгал глазами, успокаиваясь. Он бросил нерешительный взгляд на князя; тот хранил молчание. – Там ведь вот что произошло, это очень интересно…
Опасный момент миновал. Хомский вздохнул с облегчением. «Нет, голубчик, ссориться с тобой я не намерен. Я буду твоим самым лучшим другом. Пока. Молодец Кларисса – вовремя аргументацию остановила».


В эту ночь князь Фёдор вернулся домой под утро. Не раздеваясь, прошёл в свой кабинет, где в камине под пеплом ещё светились красными огоньками угли, сел в кресло и так и просидел до позднего рассвета. Трифон несколько раз подходил на цыпочках, заглядывал в щелочку, и так же на цыпочках уходил.


* * *


Хомский уже несколько лет жил в Москве вольной жизнью холостяка, наслаждаясь своей вновь обретённой свободой. По правде сказать, когда он был женат, жизнь его не так уж, по сути, обременяла обязанностями главы семьи (толком-то семьи не состоялось), но постоянное ощущение балласта за спиной руки связывало. И ещё. Что ни говори себе, как ни понимай, что же такое его супруга, но от одного он не мог избавиться – от тягостного ощущения, что не смог разбудить в ней женщину. И это отравляло ему существование, вызывая время от времени всплески необузданной ярости.
Теперь за это расплачивались другие.
Он с лёгкостью заводил любовные интриги – уж что-что, а в этом умения ему было не занимать, да и женщины сами к нему слетались, как бабочки на огонь. Встретив на своём пути неприступную красавицу, он, как матёрый охотничий пёс, тут же вставал в стойку, и чем она была неприступнее, тем сильнее был натиск, а вернее – стратегически продуманная осада. Рано или поздно, но, в конце концов, он добивался своего, что, безусловно, доставляло ему удовольствие – на какое-то время, но потом всё равно убеждался, что ничего особо необыкновенного или нового так и не увидел. И вскоре старался отделаться от уже поднадоевшей пассии.
Они все были предсказуемы и вычисляемы заранее – вот что было скучно. Каждый раз, заводя новую интрижку, Хомский втайне надеялся – а вдруг… вдруг в этот раз он встретит что-то, хотя бы отдалённо напоминающее ему ту, теперь уже столь далёкую – дикую, страстную, вольную, как древняя амазонка?
Ведь что ни говори – такого самозабвенного вихря чувств он уже не испытывал никогда.
Даже на Востоке, где, постигая древнее индийское искусство физической любви, не испытывал недостатка в искушённых партнёршах.
Нет, бывали, конечно, в его жизни и очень яркие страницы, о которых он долго вспоминал потом с довольной улыбкой. Но при этом никогда не жалел, что они перевёрнуты.
Попутно, содержал тихую скромную мещаночку, горячо привязавшуюся к нему. Она родила ему очаровательную девочку, которую князь искренне полюбил. Время от времени заезжал туда – повозиться с малышкой было в радость. Но побыв там некоторое время, без сожаления покидал уютный домик – выслушивать в очередной раз, какой миленький ситчик Юленька прикупила на новые занавески, не было сил.
Отдавая себе отчёт в том, что годы должны брать своё, и пора бы уж и успокаиваться, он не мог не сожалеть, что так и не встретил женщины, которой мог бы с полным правом вручить хранившееся у него древнее сокровище затерянного племени.


* * *


Через два дня после театральной премьеры Елене принесли записку от баронессы.
«Голубушка, - писала Надежда Осиповна необычайно твёрдым и прямым почерком, - ну вы совсем меня забыли. Да уж понятно, что за радость молодёжи со стариками сидеть, но всё же сделайте одолжение, навестите. Жду Вас завтра».
Баронесса жила на Поварской в очаровательном особнячке, заполненном всевозможными безделушками и маленькими собачонками, которые тут же с пронзительным тявканьем окружили гостью.
- Жужу! Мими! Мюзетта! Это как вы визитёров встречаете! Идите сюда, идите, милочка, присаживайтесь сюда, вот в это креслице.
Она привела Елену в будуар, весь в розовых оборочках. Даже трюмо было обито розовым тюлем.
- Сейчас мы с вами чаю попьём, а потом посмотрим кружева. Мне надо обновить платье масака, даже не знаю, что и делать – тесьма-то нынче не в моде.
Пожилая розовощёкая горничная, поглядывающая на хозяйку с материнской улыбкой, выставила на стол неимоверное количество конфет, печений, пирожных.
- Непременно попробуйте вот этих корзиночек, с вишней в желе, - потчевала баронесса Елену. – Их испекли в кондитерской Трамбле специально по моему заказу. Таких больше нигде не пекут.
Корзиночки были ещё тёплые и безумно вкусные.
- А вот шоколадные бомбочки с ромом. Да что вы только одну взяли! Берите ещё! Вы простите старуху, если я буду звать вас попросту Элен?
Она успевала делать одновременно кучу дел: подбирала Елене какие-то плоёные вставки, опустошала изящные серебряные вазочки со сладостями, чесала за ухом Мими и, выуживая из гостьи всю подноготную, одновременно излагала прошлую жизнь Фёдора Хомского, вливая в неё при этом неимоверное количество чая. Елена с изумлением узнала историю восточных странствий князя, роковую случайность его женитьбы и то, во что это вылилось. При этом сама не заметила, как выложила хозяйке подробности и своей жизни, историю замужества, включая полёт туфельки, и только успела с размаху остановиться в тот момент, когда начала уж было излагать свою семейную жизнь. Но баронесса не стала настаивать на продолжении. Она велела подавать обед и тут же перешла к истории какой-то неведомой Жюлитки Нейдгардт, попутно отвлекаясь на случаи из собственной биографии, и провела беседу так умело, что выяснила для себя всё, что можно и даже то, что нельзя. Виртуозность её мастерства заключалось в том, что гостья так и не поняла, до какой степени хозяйка проникла в её тайны.
После обеда подали кофе, и Елена буквально осовела. Решив, что для начала достаточно, баронесса взяла с неё твёрдое обещание приехать снова в самые ближайшие дни, чтобы разобраться, наконец, в страусовых перьях. И не успела гостья отбыть, отправила Хомскому записку: «Срочно приезжайте».
Истоки этой не очень понятной со стороны дружбы обретались в том, что единственный сын баронессы – чудесный юноша с выразительными тёмными глазами, необычайно одарённый – он рисовал превосходные акварели, с лёгкостью создавал мелодичные пьески для скрипки и просто был добрым и ласковым сыном – служил в одном полку с князем во времена кампании 1812 года и погиб на его глазах. Хомский познакомился с Надеждой Осиповной случайно в тот момент, когда уже расстался с женой и собирался переехать в Москву. Баронесса гостила в Петербурге у дальних родственников. Они разговорились – и только тогда узнала она, как погиб её ребёнок. И князь в душе своей ощутил вдруг теплоту и щемящую жалость к этой никому не нужной старой женщине. Да и беседа с ней не была лишена приятности: Надежда Осиповна отличалась острым умом и была прекрасной собеседницей. Завязалось дружеское общение. Это именно она посоветовала князю посмотреть тот самый московский особняк, который в конечном итоге он и купил. Сама же жила в довольно запущенном старинном домике, привести в порядок который у неё никак не доходили руки. Князь его тут же отделал – заодно со своим, и принялся решительно опекать свою необычную подружку. При этом обнаружилось, что и ему польза. Несмотря на его положение ещё не разведённого человека, общество, проявляющее, если ему выгодно, чуткость, уже стало вновь рассматривать князя если не как жениха, то, по крайней мере, как человека, в отношении которого можно строить далеко идущие матримониальные планы. Не одна мать, имеющая дочь даже весьма высокородной и состоятельной фамилии, прекрасно понимала, что даже внебрачная связь с этим человеком может привести к весьма неплохим результатам. То же, что его супругу можно смело сбрасывать со счетов, было ясно всем.
Поэтому не успел он толком обосноваться в Москве, как почуял за собой настоящую охоту. Кто-то действовал тоньше, кто-то грубее, но суть оставалась одна. Но это его решительно не устраивало – во-первых, он не выносил, когда кто бы то ни было пытался ему что-то навязать, а во-вторых, впредь намеревался заводить только не слишком обременительные связи и всё, что хоть чуть-чуть намекало на попытки заарканить, отвергал сразу. И тут оказалось, что простое наличие рядом с ним пожилой уважаемой особы коренным образом меняет дело. Хитрющая старушенция умудрялась так умело всё повернуть, что, не ссорясь ни с кем, твёрдой рукой создавала нужную ему приватность. При всей кукольности внешнего облика глаз её был необычайно зорок, ну а уж способность мгновенно соображать и вовлекать в разговор человека так, чтобы он, не ведая, что творит, выкладывал на голубом глазу всё, была поистине феноменальной.
И, кроме того, Хомский привязался к ней просто по-человечески. Старая дама создавала какую-то домашнюю теплоту, ощущение семьи, чего ему так не хватало. Общения с молодыми дамами он накушался на всю жизнь. И теперь князь полюбил заезжать вечерами в маленький особняк, посидеть у камина, когда, потягивая коньячок, с удовольствием слушал занимательную болтовню наблюдательной и острой на язык своей необычной подружки. И ей было тепло, и даже казалось иногда, что и её любимый сын вовсе не погиб, а, может, просто куда-то уехал и вот-вот вернётся.
В вечер премьеры «Дон Жуана», как только баронесса вошла в ложу и увидела лицо князя, обращённое к неизвестно откуда взявшейся соседке, она мгновенно оценила ситуацию абсолютно верно. И Елена ей понравилась с первого взгляда – она-то ведь прекрасно понимала, что рано или поздно Хомский должен встретить женщину, которая станет не просто очередным приключением, и сразу стало ясно, что эта новая знакомая слишком замысловата для простачка Боровского, а вот для князя – как раз то, что надо. И Надежда Осиповна сразу ухватилась за возможность отплатить князю за всё добро и посодействовать сближению с особой, которая явно произвела на него сильное впечатление. При этом для себя никакой выгоды дама абсолютно не искала и действовала исключительно из альтруизма, а также от распиравшей её отнюдь не старушечьей энергии.
«Какая разница, что он не может на ней сейчас жениться, - думала баронесса. – Она же уже была замужем, а это значительно упрощает дело. Пусть поживёт с ней, разберётся, что она такое. Если окажется, что она ему подходит – тогда женится, как только со своей мадам разведётся. А если нет – сумеет расстаться без взаимных обид».
О Владимире Боровском при этом она как-то не задумывалась.
Елену тоже следовало должным образом подготовить. От баронессы не укрылось, что знакомство с Хомским ввергло её в смятение. Это уже было полдела, по мнению Надежды Осиповны. Теперь важно было постепенно убедить молодую женщину в том, что жених её недостоин.
Но также было важно, чтобы и князь не заподозрил, что баронесса играет на его поле – он был человеком очень непредвиденных реакций, как к этому отнесётся, было вовсе не предсказуемо, а рассердить его она категорически не должна была. По правде сказать, она временами даже его побаивалась - после того, как ей пришлось однажды быть невольной свидетельницей его ярости. Но помочь хотелось. И при этом остаться в добрых отношениях со всеми – князем, Еленой, Боровским – баронесса терпеть не могла ссор. И, втайне ликуя, она начала тонкую игру.
Когда Хомский, обеспокоенный запиской, вошёл в гостиную, баронесса полулежала в позе мадам Рекамье, с ледяным пузырём на голове. В комнате резко пахло лавровишнёвыми каплями.
- Что случилось? – спросил князь с порога.
- Простите меня, мой дорогой Теодор, но, боюсь, я не скоро смогу составить вам компанию. Во всяком случае, от завтрашнего раута у Куракиных следует отказаться сразу.
Князь придвинул стул, сел рядом и укоризненно покачал головой:
- Опять переела конфет. Ну конечно, все вазочки пустые.
Надежда Осиповна обиженно взглянула на него абсолютно правдивыми глазами:
- Конфет я вовсе не ела, ну, может, штук пять только… А вазочки опустели, потому что я угощала гостью.
- А, так вы, мадам, гостей принимали. И кто же это с таким хорошим аппетитом?
- Между прочим, - сказала она с лёгким кокетливым упрёком, - ваши же друзья. У меня была госпожа Барятинская.
Лёгкое мгновенное напряжение собеседника, не укрывшееся от очень внимательного взгляда, показало ей, что она на верном пути. Но разговорить князя было непросто.
- Так вот отчего вы заболели! Просто ваша гостья съела все ваши конфеты. И вы не могли этого пережить.
- Да нет, она-то как раз почти ничего не ела. Просто мы с ней поболтали о том, о сём, по-женски, и я так растрогалась её судьбой, что все вазочки высыпала ей в тарелку. Да она и не ела вовсе – так, поклевала чуть-чуть. А потом Мавра посуду-то убирала, ну и унесла всё на кухню.
Ей удалось его зацепить: она почувствовала, что князь заинтересован, но было ясно, что никаких вопросов он задавать не будет. Теперь следовало помочь ему выйти на нужные сведения как бы случайно.
- У меня вообще одни сплошные переживания, которых вам, мужчинам, не понять. У меня шляпная модистка, всю жизнь только у неё шляпки заказываю. Имеет свою модную лавку в Козихинском переулке, всё прекрасно. И вдруг – р-раз! – можете себе представить? – влюбилась! и в кого? В какого-то приказчика из Твери, вдобавок моложе её на двадцать лет. И теперь продаёт своё ателье этой безрукой Алёне Звонарёвой – а я в её шляпках как скотница в ведре! – и уезжает к своему возлюбленному! Скажите вы, ну вот как мне от этого не заболеть?!
Князь так расхохотался, что спящие на подушках болонки мгновенно проснулись и оглушительно затявкали.
- Смеётесь. Да, конечно, иного от вас я и не ожидала. Нет бы посочувствовать.
- Кларисса, радость моя, если уж эта модистка так для вас важна, вам будут привозить её из Твери по мере надобности. Не могу же я, в самом деле, равнодушно наблюдать такие муки. Вас это устроит?
Почему-то он прилепил ей это шутливое прозвище – Кларисса, которое очень шло почтенной старой даме.
- Правда? Ну конечно устроит! Теодор, вы возрождаете меня к жизни!
Она сбросила пузырь и опустила ноги на пол. Но тут её оживившийся было взгляд снова стал озабоченным.
- Ну а теперь что ещё? Что ещё вытворила влюблённая шляпница?
- Да нет, это я уж вашу знакомую вспомнила. Очень меня история её расстроила. Вы-то, конечно, всё давно знали, а для меня новость.
Хомский с минуту смотрел на баронессу, успокаивающую нервную Жужу, потом сказал:
- Я познакомился с госпожой Барятинской ровно за четверть часа до того, как с ней познакомились вы. До этого я о ней и слыхом не слыхивал. Всё, что я о ней знаю – то, что слышали мы с вами вместе там, в ложе.
- А, тогда, конечно, вам неизвестно ничего. Бедная девочка, как мне её жаль. Она ведь внучка графини Чердынцевой, ну той самой, которую называли «удельная воевода», вы это хоть знаете?
- Впервые слышу, - ответствовал князь голосом, несколько более звонким, чем ранее.
- Так вот. Только не подумайте, что я сплетничаю! У этой старухи был сын, Николай. Старший и любимый, между прочим. Она ему всё приискивала хорошую партию, выбирала-выбирала, а он возьми да и женись против её воли на девушке хоть и благородной, да из вовсе небогатой семьи! Вы себе такое можете представить?!
- О да, и очень даже хорошо, - сказал князь сквозь зубы.
- Ах да, простите меня, я как-то не сообразила. Но здесь всё было по-другому: роковая любовь и всё такое прочее. В общем, его мать категорически отказалась благословить этот брак. Он уходит из дома, и – не представляете! – граф – и идёт наниматься в стремянные на конезавод в Пензенской губернии. Рождается эта ваша Елена. То есть, простите, - не ваша, разумеется, – вашего друга! – быстро поправилась она, моментально сообразив, что эта якобы случайная, а на самом деле намеренная оговорка – всё же некоторый перегиб с её стороны. – Всё хорошо, все счастливы, и тут – р-раз! – молодой граф тонет в болоте вместе с лучшей лошадью конезавода, а его безутешная супруга остаётся одна, без средств к существованию и с ребёнком на руках!
- Мне известен этот случай, - сказал Хомский, опустив веки, чтобы не выдать блеск глаз. – Я даже знаю, где и как это произошло.
- Да? Тогда потом обязательно мне расскажете. Ну, а вам известно, что потом произошло с его вдовой?
- Нет, этого я не знаю.
- Так слушайте. Почему-то она не могла вернуться в свою семью, и ей пришлось обратиться к ненавидящей её свекрови. Ну, а уж та… Мюзетта! Не кусайся! – прикрикнула она на снежно-белую, похожую на шарик, собачонку, давно и безнадёжно пытавшуюся оторвать помпончик с домашних туфелек хозяйки. – Ты моя маленькая! Любишь свою мамочку, да? Хочешь пирожница? Ну подожди немножко ещё, матюпусечка моя. Так вот, князь. Что сотворила эта, с вашего позволения сказать, Салтычиха – это я про старую графиню, как вы понимаете. Она взяла девочку в свой дом, а мать её просто-напросто засадила под замок на всю оставшуюся её обездоленную жизнь.
- О господи, - князь был потрясён. – Да неужели же такое возможно в наше время сотворить со свободным человеком? А окружающие куда смотрели?
- Старуха была очень властной, и ей никто не смел перечить. А невестка была дама впечатлительная, страдала нервическими припадками, что и позволило объявить её невменяемой.
- А что же девочка?
- А девочка-то и не знала! Ей сказали – её отец и мать оба умерли. А мать жила в том же имении, рядом, и помешалась от тоски.
Воцарилось молчание. Затем баронесса продолжила свой рассказ:
- Фактически дочь увидела свою матушку только перед самой её кончиной. Девочку тайком привели попрощаться дворовые. А мать пришла в себя и всё-всё рассказала той перед смертью. Каково?
Хомский молча покачал головой.
- Между тем, это всё – только завязка. Старуха хочет выдать внучку замуж против её воли. Та сопротивляется. Тут появляется молодой офицер – Павел Барятинский. Сердца двух юных созданий пронзает стрела Амура. И – ах! – трепещущая от юношеской влюблённости девушка смело приходит к своей бабушке и открыто ей заявляет: не позволите выйти за того, кого хочу – тогда весь мир узнает правду о том, как вы поступили с моей матерью. И старуху это пугает. Ой, погодите, дайте передохнуть, а то голос сел.
Она стала пить сельтерскую с лимоном, а князь пристально глядел на неё, барабаня по столу пальцами. Баронесса допила стакан, обмахнулась надушенным кружевным платочком, и продолжила:
- Видите, какая романическая история? Как тут не заболеть? Ещё и шляпки… так вот. Старуха разрешает этот брак (между нами, совершеннейший мезальянс), но предупреждает: захочешь потом вернуться – обратно уж не пущу. Но барышню это не пугает. Она выходит замуж и…
- И что же?
- И меньше чем через полгода брака её муж падает с несущейся на полном скаку лошади и насмерть разбивается о камни! – баронесса эффектно взмахнула рукой, задев при этом стакан с ложечкой, которые свалились прямо на голову обиженно заверещавшей Мими.
- Маленькая! Прости меня! Ну иди, иди сюда, я пожалею свою девочку. Теодор, умоляю, вытащите её из-под кресла. Только не за хвост, за хвост не надо! Благодарю вас. Иди, иди моя радость, к мамочке, мамочка тебя пожалеет. Ну прости, прости. Тебе очень больно?
- Ей ложкой по голове попало, - отвечал нетерпеливый Хомский, - стакан отлетел в сторону, я видел. Не так уж и больно.
- Ну как не больно, скажи, Мимишка. Ещё как больно, правда, маленький? Ах, вот ты как? Лапой драться, да? Плохая девочка. Иди отсюда.
Она пересадила собачку на подушку и обворожительно улыбнулась князю:
- Я вас совсем заболтала. Вы такой великодушный, как только меня выносите. В общем, я вам рассказала почти всё, остались кое-какие мелочи. Но вы и так, наверное, считаете меня сплетницей.
- Я полагаю, что если бы не было меня, вы рассказывали бы всё своим собачкам. Ведь удержать в себе какие бы то ни было сведения – для вас попросту невыносимо. Подозреваю, - усмехнулся Хомский, - что иногда я для вас нечто вроде Жужу.
- Так вы не будете думать обо мне плохо, если я вам расскажу ещё кое-что? – баронесса радостно вскинула на него яркие наивные глаза: - Правда, можно? – и, увидев, что он усмехается, пояснила: - вы абсолютно правы, мой дорогой Теодор, я действительно не могу удержать в себе новости. Я знаю, что главное в таких случаях не выложить их кому-нибудь, кому не следует. А вам, я знаю, можно, вы – могила, даже своему другу не расскажете, ведь так? Ну так слушайте. Да простит меня эта милая дама, конечно, ей бы не хотелось, чтобы это стало известным, тем более мужчине. Я сама догадалась только по намёкам практически – о таком может, даже матери не расскажешь. Ой, нет, я даже боюсь произносить вслух. Сядьте-ка поближе.
Хомский встал со своего места и сел рядом на кушетку.
- Вот так хорошо. А теперь смотрите куда-нибудь в сторону, а я пошепчу про себя, а вы как будто ничего не слышали. – И, положив ему руку на плечо, внятно заговорила громким шёпотом: - Её брак оказался неудачным, фактически трещина возникла сразу. После смерти мужа она стала сторониться мужчин и даже отклонила несколько предложений. Я не до конца уразумела, в чём там дело, но выйти за Вольдемара она согласилась только потому, что знает его очень давно и не боится. Но я вам ничего не говорила.


* * *


Хомский всегда отмечал для себя женщин, которые производили на него впечатление. Для этого вовсе не надо было обладать особой красотой – он зачастую не замечал признанных красавиц, обращая внимание на совсем иных персонажей. Встретив заинтересовавшую его особу, он старался какое-то время просто побыть рядом, как бы вбирая в себя её образ, желая почувствовать, что же она такое.
Так же было и на премьере «Дон Жуана». С тем лишь отличием, что на этот раз он унюхал нечто, всколыхнувшее в памяти дикий пляж, заросший мать-и-мачехой, и не повторившееся более никогда ощущение переполнявшей грудь сумасшедшей воли. При этом никакого внешнего сходства в своей новой знакомой с дочерью леса он не находил.
И всё же что-то общее у них было – что именно, он, пожалуй, затруднился бы определить. Вероятно, для него это была какая-то неосознанная нота естественности, даже и не запах, но именно нота. И этого было достаточно, чтобы он мысленно устремился к новоявленной знакомой, ощущая тот, столь долго им искомый, отклик.
И ведь он ей тоже приглянулся! – в этом не было никакого сомнения – уж что-что, а такое он чуял всегда. Он прекрасно видел, как она потянулась к нему внутренне – да ещё как потянулась! – да вот только почему-то отпрянула.
Впрочем, это уже было полдела. Теперь было ясно одно: её надо заполучить себе в постель. И он не сомневался, что рано или поздно это произойдёт. И никакие очевидные трудности его не смущали.


* * *


Баронесса сдержала слово, и выезды в оперу стали постоянными. Для Елены, которая музыку любила безумно, это оказалось большой радостью. Сезон был в разгаре.
Вольдемар привозил её к началу спектакля. Но, высидев увертюру, старался исчезнуть, потому как в клуб тянуло гораздо больше. Иногда, правда, всё же возвращался к концу. Такое положение было для него как нельзя кстати: и невеста не скучала, и он успевал развлечься. Конечно, время от времени он задумчиво посматривал на князя, памятуя его репутацию прожжённого бонвивана, но в Елене своей всё же был уверен твёрдо. Она была женщиной слова: раз дала согласие на брак, значит, так тому и быть.
Вот только брак откладывался. Сговорены они были ещё в прошлом году, когда Боровский, недавно переведённый в московские части кавалергардского полка, встретил на рауте Леночку Чердынцеву, с которой в былые годы замечательно танцевал мазурки и экосезы ещё на детских балах, когда приезжал домой на каникулы из Пажеского корпуса. Тогда он не обращал на неё особого внимания. Собственно говоря, для легкомысленного Вольдемара она долго оставалась всего лишь партнёршей по танцам, с которой можно было и дружески поболтать, и иногда даже довольно рискованно пошутить, зная, что, в отличие от большинства барышень, она не будет жеманничать или же вдруг дуться ни с того, ни с сего. Но он внимательно прислушался, когда один весьма известный своим волокитством гусарский ротмистр сказал про Элен Чердынцеву, что «эта барышня ещё многим дамам даст фору, помяните моё слово».
Он даже решил к ней присмотреться. Но тут приблизилось окончание занятий, потом учения, экзамены, а дальше началась кавалергардская служба в Петербурге, и он забыл эту девочку, как одну из многих.
А когда встретил снова, то припомнил слова того ротмистра.
Она, действительно, из совершенно ещё зелёного бутончика раскрылась в дивную розу, не вызывающе-алую, но нежнейших оттенков чайную, чьи темнеющие к сердцевине лепестки намекают, однако, на большие глубины. По правде сказать, Вольдемар предпочитал жгучих брюнеток, но он не так давно накололся на одной, в отношении которой у него были серьёзные намерения, после чего счёл, что на подушке волны каштановых волос будут безопаснее для собственного спокойствия, нежели чёрные космы. Между тем, и брюнетке следовало отомстить. И он принялся ухаживать за молодой вдовой, но, к собственному изумлению, убедился, что она не так-то легко отвечает, когда ей строят куры. Поскольку в обществе госпожа Барятинская появлялась нечасто, то он стал ездить с визитами, и это его неожиданно затянуло. Постепенно Боровский увлекался всё более, и, наконец, не раздумывая долго, попросил руки, и его предложение, не без некоторых колебаний, правда, было принято. Мать, к которой он заранее съездил испросить разрешение на брак, отнеслась к этой перспективе без энтузиазма, но отговаривать не стала, только попросила повременить с венчанием, пока не пройдёт год с кончины отца Вольдемара. И сын согласился, и его невеста приняла эту отсрочку.
Но срок прошёл, а брак вновь пришлось отложить. Откуда-то вылезли какие-то неоплаченные векселя, выданные в своё время покойным графом, потребовался новый заклад имения, тут же всплыли последствия недорода, из-за чего пришлось писать векселя уже новые… Вольдемар пришёл к невесте с виноватым видом просить ещё отсрочку «всего на несколько месяцев, самое большое, это уж крайний случай – на год»; к вящему его удивлению, она никаких истерик закатывать не стала и отнеслась к его аргументам с полным пониманием.
Тем временем мать его втайне надеялась, что за год что-нибудь произойдёт, и этот брак, который её совсем не вдохновлял, расстроится. Её сын, безусловно, был достоин лучшей участи, нежели женитьба на нищей вдове.
Он привозил Елену к началу спектакля. К тому времени князь иногда уже находился в глубине ложи, брюзгливо-равнодушно поджидая начало представления. Перекинувшись свежими новостями, Боровский усаживался в кресло, с покорным вздохом готовясь высидеть увертюру. Обычно по её окончании появлялась баронесса, после чего он с видимым облегчением быстро исчезал.
Вообще-то каждый раз Вольдемар стремился уехать сразу же, ведь оставить невесту с пожилым человеком (а с его точки зрения, князь именно таким и был – ведь ему уже подкатывало к сорока!) вовсе не представляло никакой опасности. Но, тем не менее, он всегда дожидался появления Надежды Осиповны: во-первых, этого всё же требовали правила приличия, а во-вторых, из-за какого-то смутного ощущения, даже не беспокойства, а чего-то ещё, чему он затруднился бы дать название. Приехав же в клуб, всегда вздыхал о непонятно зачем потерянном времени.
К концу спектакля он возвращался, хотя уж в этом-то необходимости не видел никакой. После чего вся компания обычно ехала ужинать, потом когда и к цыганам, а затем князь на своей карете развозил всех по домам.
Но к исходу второй недели таких совместных вечеров выяснилось, что составилась хорошая компания для игры в штосс, и уж тратить время на всякие там си-бемоли стало жаль. Поэтому в очередной вечер он привёз Елену задолго до начала спектакля и оставил одну, а сам с лёгким сердцем отбыл для более достойных для мужчин занятий. В театре ей деться было некуда, а потом князь обещался всех доставить домой. Поводов для беспокойства не было никаких.
Так что он оставил свою невесту в одиночестве. Усадив её в кресло, Владимир торопливо поцеловал ручку, попрощался (на следующий день он отбывал в Петербург с донесением) и немедленно уехал, а Елена осталась одна в совершенно пустом зале. Ещё даже и занавес был поднят, и она видела, как на сцену выносят непонятного вида конструкции, на которые начали прилаживать какие-то детали. Ей представилось, что, наверное, так в сказках скелеты становились бы людьми, обрастая плотью. И постепенно хлипкие на вид подпорки превращались в мраморную античную колоннаду, а громоздящиеся друг на друге угловатые ребристые кубы – в романтическую скалу с источником и, наконец, занавес закрылся. Она задумчиво смотрела, как проворные лакеи, торопливо пробегая по всем ярусам, споро зажигают заранее расставленные в шандалах толстые жёлтые свечи, а в оркестровой яме с то и дело вспыхивающими возле пюпитров крохотными огоньками служитель аккуратно раскладывает ноты по партиям. В это время уже замелькали первые зрители, и гигантская пещера театра постепенно начала оживать, наполняться гулом голосов, звуками сдвигаемых кресел, а в яме стали появляться музыканты, ещё румяные с мороза и перебрасывающиеся шуточками, но постепенно серьёзневшие, рассаживающиеся по местам и принимавшиеся разыгрывать инструменты.
Этот момент перед началом спектакля Елена любила особо. Ещё опущен занавес и неизвестно, чего ждать, а пробегающие сполохами тут и там музыкальные фразы уже намекают на предстоящее развёртывание событий, хотя порядок и перепутан: фагот уже проквакал роковую фразу расставания, а скрипка только-только начинает кантилену встречи. И ёкает в груди от сладостного ожидания неизбежного, и ждёшь с нетерпением: ну что же, что там дальше?


В соседнюю ложу вошла крупная пожилая дама. У неё было широкое лицо с почти сросшимися бровями и довольно-таки заметными усиками. Она приветливо кивнула Елене и, продолжая разговаривать с кем-то невидимым, произнесла очень низким голосом:
- А этому подлецу Сашке так и передай. Пусть только попробует ко мне сунуться – велю лакеям мётлами гнать!
Это была барыня Алабина, хорошо известная в Москве тем, что никого не боялась и могла кого угодно, хоть министра, спустить с лестницы. Она уселась в кресло, отдуваясь и хозяйским взором окидывая зрительный зал. Позади неё примостилась приживалка с ридикюлем и бутылкой кваса, а в дверях уже раскланивался какой-то театрал.
Сегодняшнего спектакля не одна Елена ждала с нетерпением. В этот день давали оперу Винченцо Беллини «Норма», которая была написана композитором незадолго до своей столь ужаснувшей всех преждевременной кончины. Премьера оперы состоялась в Милане совсем недавно, и слухи о ней будоражили московских меломанов, разжигая им аппетит, как гурманам перед приездом знаменитого кулинара. И, кроме того, публика с волнением ожидала выступления знаменитой дивы Джудитты Паста, пение которой пленило самого автора. В России певицу ещё не знали.
Открылась дверь, и на пороге аванложи появилась незнакомая дама, очень красивая и необыкновенно элегантная. Она слегка нахмурилась, увидев Елену, и сказала несколько пренебрежительным голосом:
- Я полагала, что это ложа князя Хомского.
- Вы не ошиблись, сударыня, - приветливо ответила ей та. – Это действительно его ложа, а сам он вот-вот придёт.
Вскинув вверх брови, дама прошествовала к креслу и села напротив Елены, окинув её оценивающим взглядом:
- Ах, вот оно как. Ну что ж, теперь мне всё понятно. Вот, оказывается, на кого он меня променял.
Елена немедленно залилась краской от таких слов и хотела возразить, но та не дала ответить:
- Что же, свеженькая, конечно, - она рассматривала её с холодной неприязнью, - и молода. Да только не надейтесь на свои силы. Вот увидите, это ненадолго. Он бросит вас, как и всех остальных. И ничто не поможет.
Выйдя, наконец, из ступора, Елена ответила:
- Вы ошибаетесь, сударыня. Я здесь случайная гостья.
Дама саркастически усмехнулась:
- Вот только мне не надо сказки рассказывать. Можно подумать, я не знаю, что такое мой bel ami. Случайно в его ложе такая особа сидеть не будет.
- И всё же вы ошибаетесь, - сказала Елена звонким голосом. Щёки её пылали.
- Хотя, судя по непрезентабельному туалету, - тут дама пренебрежительно покосилась на довольно-таки скромный наряд Елены, - возможно, что всё ещё впереди. Надеюсь, он приобретёт вам нечто более элегантное. – Тут она заулыбалась нехорошо: - Так и быть, поделюсь опытом. Главное, пусть покупает побольше кружевного белья. Он обожает рвать кружево в порыве страсти. Мне-то столько попортил…
Она говорила громко, вызывающе, и добилась-таки: их стали лорнировать, и послышались перешёптывания. Елена порывисто встала и хотела было выйти в коридор, но тут из соседней ложи послышался густой бас:
- Сиди, куда помчалась! А ты, Марья, чего женщину хорошую обижаешь? Не дворня, чай, нечего тут характер выказывать.
У дамы в глазах промелькнул мгновенная досада, она явно смешалась и ответила уже иным, не наглым, а нормальным человеческим голосом:
- Ах, простите, Елизавета Аркадьевна, я вас не заметила. Но я никого не обижаю. Я просто не люблю, когда мне становятся поперёк дороги.
- Ох, Марья, Марья, - покачала головой соседка, - а сама-то как же? Беспутная ты барынька, всё бесишься, никак не перебесишься. Муж-то твой, чай, уж из имения и носу высунуть боится?
Дама, именуемая Марьей, попыталась презрительно дёрнуть плечиком, но всё же сдержалась: Алабину побаивались. Поэтому ей ничего не оставалось, как с достоинством встать и направиться к выходу, но тут на пороге появился князь. Увидев незваную гостью, он вскинул брови и довольно холодно спросил:
- Далила? Что вы здесь делаете?
Та вспыхнула, но произнесла тоном женщины, привыкшей повелевать:
- Могу я поинтересоваться, на кого вы меня променяли?
- Неужели вы опустились до пошлых сцен, достойных кухарок? Вы стремительно падаете в моих глазах.
Дама, однако же, не смутилась.
- А вы – в моих. Я нахожу вашу новую избранницу довольно пресной.
Князь хмыкнул:
- После пересолённого блюда, это вас удивляет?
Она не сразу нашлась, что ответить, а Хомский, тем временем, решительно взял её под локоть:
- Ваш спутник в коридоре уже, кажется, перегрелся, не испытывайте терпение поклонника, это может кончиться неожиданным образом, - и как-то очень незаметно подвёл её к двери в коридор, но она, вырвавшись, вдруг схватила его за рукав:
- Теодор, одумайтесь, ну посмотрите, кого вы мне предпочли. Разве её можно со мной сравнить? Хочется свеженького отведать – пожалуйста, я никогда в этом не препятствовала. Но неужели этого, – тут она с презрением повела плечом в сторону Елены: - вам хватит надолго?
Хомский взглянул на неё с сожалением:
- Да, как же я был прав, когда расстался с вами. Вы положительно потеряли всяческую проницательность. Впрочем, была ли она вообще?
Он открыл дверь:
- Ступайте ж, не затягивайте спектакля, вы же знаете – переигрывают только плохие актрисы, - и как-то очень ловко, но при этом совершенно не обидно выпроводил даму в коридор, а та, потеряв, похоже, способность сопротивляться, покорно подчинилась. После чего вернулся в ложу и уселся, как ни в чём не бывало.
- Фёдор Дмитрич, - вновь раздался бас, - ты что ж это, голубчик мой, дозволяешь, чтобы гостью твою обижали?
Князь встрепенулся:
- Чего она тут вам наговорила, Елена Николаевна?
Елена, уже справившаяся с собой, ответила учтиво:
- Это не имеет никакого значения.
- Ещё как имеет! – вновь вмешалась соседка. – Машка, она что, она ведь язва, умеет задеть. А вот жениха твоего я отчитаю, как только встречу. Разве ж так можно: бросил одну, мало ли кто придёт, обидит вот так…
- Его ожидали, - вступилась за жениха Елена.
- И ничего, и подождали бы! Вишь, торопыга какой нашёлся! Легкомысленный он офицерик, впрочем, у него и папаша таким был. А вот ты молодец, выдержку имеешь.
- Спасибо вам, Елизавета Аркадьевна, – с чувством произнёс князь. – Если бы мне могло прийти в голову, что мой приятель сможет оставить даму одну, я, безусловно, уже давно был бы здесь. – Он взял руку Елены, коснулся губами кончиков её пальцев.– Прошу простить меня. Она вам много неприятного наговорила, наверное?
- Да бог с ней, - улыбнулась Елена, - сегодня у нас такой праздник!
Она-то имела в виду оперу, конечно. Но Хомский посмотрел на неё каким-то странным взглядом.
Успокоиться сразу не удалось, конечно. Нет, внешне-то никто бы не догадался, что её только что пыталась вывести из себя умелая противница. Сидела сейчас – воплощённая светскость, вот только пылающий румянец щёк погасить не удалось. Но внутри была раскалена, как каменка в парной, во-первых, от негодования на несправедливое обвинение, а во-вторых… во-вторых… Да попробуй, останься тут спокойной, когда тебе рассказали про разорванные кружева! И этот человек сидит тут рядом, и никого больше в ложе нет!
 «Ничего», - подумала Елена, - «сейчас начнётся увертюра, а потом придёт баронесса, и всё станет на свои места».
Но этому, увы, не суждено было сбыться. Публика ещё продолжала рассаживаться, как в ложу поспешно вошёл человек и передал князю записку от баронессы. Тот бегло прочёл и лишь возвёл очи горе:
- Нет, положительно её нельзя оставлять без присмотра! Вы только послушайте. Так торопилась, чтобы не опоздать, что оступилась на лестнице и вывихнула ногу. Теперь, конечно, вовсе не приедет.
Бух! Сердце стукнуло так громко, что Елена, вместо того, чтобы слегка пошутить на столь естественно просящуюся тему, дёрнулась и испугалась. Но в этот момент в ложе возник некто Стасик Бечёвочка – пожилой мальчик, постоянный разносчик новейших сплетен.
- Слыхали новости? Балашова скандал закатила, ей новый капельмейстер не понравился, видите ли, нахал, замечания делает! Кричит, в истерике бьётся – не буду танцовать! Приехал Новосильцев, давай упрашивать, а она – пантуфлей его! пантуфлей! и по мордам! и по мордам, Елена Николавна, простите великодушно мои выражения…, его государь в Петербург вызывает с докладом, а у него все щёки в царапинах, я вас ум-моля-я-ю!
- Не может быть! – ахнула Елена. – Неужели самого директора? Его же все артисты боятся.
Князь довольно хмыкнул:
- Молодец балеринка, хорошая девочка. Хоть от кого-то этому индюку надутому досталось. Жаль, я при сём не присутствовал. Если ты, Стасик, не врёшь, конечно.
- Фёдор Дмитрич, голубчик, - Стасик даже руки к груди прижал в порыве убеждения, - да я как на духу… ей-ей, истинная правда! Она же никого не боится, вы что, не слыхали разве… - он понизил голос.
- Да слыхал, слыхал… конечно, слыхал…
- Стасик, - вновь послышался бас из соседней ложи, - что ты там такое интересное рассказываешь, иди ко мне, мой мальчик, и всё по порядку. Ты же знаешь, я страсть как любопытна.
- Ой, да Елизавета Аркадьевна, радость моя, да как же я без вас-то. Сейчас приду, всё-всё расскажу, бегу уже…


Прозвучала увертюра.
Елена смотрела на залитую лунным светом сцену, где разыгрывалось моление друидов, и тщетно пыталась справиться с волнением. Хомский сидел прямо позади неё; она чувствовала его дыхание. Сидевшая в ложе слева дама время от времени оглядывалась и с улыбкой посматривала на Елену. Перед этим она с любопытством лорнировала разыгравшийся инцидент: она явно была знакома с этой неизвестной Далилой, и Елена уже почувствовала на себе испытующий взгляд. А князь сидел совершенно спокойно; казалось, он уже забыл этот эпизод.
Невозможно было выкинуть из головы надменную красавицу, униженно умоляющую Хомского. Вообще вся эта сцена так подействовала, что Елена с трудом сосредотачивалась на опере. И только когда Паста вышла на авансцену, чтобы исполнить каватину, ей удалось, наконец, отрешиться от столь взволновавших её мыслей.
Зал затаил дыхание: сейчас начнётся ария, смутные слухи о которой уже ходили давно. Настал миг полнейшей тишины. Певица смотрела на дирижёра, и тот, как-то по-особому собравшись, мягко двинул оркестр.
- Casta diva… – божественный голос запел божественную мелодию.
...
Пройдут века, обратятся в прах цивилизации, а эта прекраснейшая из мелодий будет звучать и звучать, потому что любовь не умрёт никогда, она вечна, и только благодаря ей существует этот мир.
Да и какое значение имеет что-то в этой жизни, если оно не наполнено любовью? Зачем тогда жить, если в тебе не звучит эта волшебная кантилена, текущая, как божественный эфир, через всю вселенную?
Люди живут, заполняя повседневность нескончаемой суетой, и заглушают в себе тихий звук, напоминающей о том, что они – не просто двуногие существа, но в них горит искра чего-то непостижимого, чему нет названия в этом мире, но без чего жизнь становится тусклой и безрадостной. Да, именно безрадостной, потому что даже тот, кто, приложив не меряно сил, заглушил в себе этот звук и торжествует в свое правоте, в одно мгновение может вдруг отказаться от всего и пойти за этим тихим звуком туда, куда он ни позовёт.
Певица пела, и предчувствие чего-то необыкновенного наполняло души сидящих в ложе мужчину и женщину, и заставляло биться их сердца в унисон.
Елена даже не сразу поняла, что её руку, лежащую на бархате барьера, накрыла ладонь, слегка сжав. И, не отдавая отчёта, ответила на это пожатие.
Позже, в антракте кто-то из знакомых приходил, что-то говорил, и они даже отвечали, и довольно впопад, и между собой вели какие-то вполне светские разговоры, но ни на секунду не замолкала в них эта мелодия.
Когда спектакль закончился, они вышли, не говоря ни слова, и сели в карету. Но стоило ей только тронуться, как Хомский, схватив Елену в объятия, прильнул к её губам таким поцелуем, что оба чуть не задохнулись.
Он целовал её глаза, губы, волосы. И чувствовал, как она отвечает ему всё горячей…
Карета подъехала к крыльцу, остановилась. Несколько мгновений из неё никто не выходил, затем дверца стремительно распахнулась, Елена выскочила и бросилась опрометью к дверям, удерживая руками сваливающуюся шляпку. За ней кинулся князь и, взбежав вслед на крыльцо, прижал её к дверям, а она, уже совершенно потеряв голову, шептала, закрыв глаза:
- Пустите, пустите меня…
- Пойдём, пойдём же… - страстный шёпот проникал в самую душу.
Она вдруг напряглась, оттолкнула его, что было сил, и, схвативши шнур звонка, стала отчаянно дёргать.
- Гервасий! Открывай! Заснул, что ли?
Дверь приоткрылась, и в проёме показалась заспанная физиономия лакея. Увидев Хомского, он вытаращил глаза. Елена, поднырнув под руку князя, быстро юркнула в дом, но тот решительным жестом отодвинул слугу и вошёл следом. Герваська закрыл дверь и замер, остолбенело глядя на вошедшего.
- Пшёл вон, - сказал ему князь, глядя на Елену.
- Ва… ва… ваш-шство… ваше сияссь-ство, как же…
Князь вынул из кармана какую-то монету, швырнул, не глядя.
- Исчезни.
- Так нельзя-с…, никак нельзя-с, - лакей вытянул было руку, но в последний момент, испуганно взглянув на хозяйку, отдёрнул, и монета со звоном откатилась куда-то. – Старая барыня браниться будут. Ваше сияссь-во, ступайте себе… нехорошо-с…
Во время этого диалога Елена стояла, наклонив голову. Собиравшись с силами, она взглянула на него, и Хомскому померещилось, будто между ними выросла каменная стена.
- Прошу вас удалиться, князь, - это было сказано необычайно твёрдым голосом. Ух! Как же она была хороша в этот момент – раскрасневшаяся, глаза сверкают…
- Согласитесь, мы несколько забылись. Давайте же расстанемся, как прежде, и никогда не будем боле вспоминать этот маленький эпизод. Уже поздно. Ступайте домой.
И не надо было никаких лакеев, никакой охраняющей стражи… Поди, попробуй, подступись к такой.
- Почему, ну почему же? – Он сделал шаг вперёд, оказался совсем рядом. – Что не так? Ты же хотела…
- Потому что этого делать было нельзя, - она отчаянно посмотрела на него, её лицо было почти рядом с его губами. – Владимир ваш друг. Мы поступили недостойно.
Он покачал головой:
- Ты его не любишь.
- Это до вас не касается. И ни слова больше, прошу вас. Забудемте о том, что случилось. Мы оба потеряли голову, но это не должно боле повториться. Ступайте же, ступайте домой.
- А если я не уйду?
- Вы сейчас уйдёте, и вы это сами прекрасно знаете. Вы уйдёте, потому что… потому что я этого хочу. Ступайте же, не губите же память об этом прекрасном вечере.
- Ты… уверена в этом?
- Да, - ответствовала Елена решительно: - это моё последнее слово, - но голос её всё же чуть-чуть дрогнул.
Князь посмотрел пристально в её глаза, помедлил, не представляя, как это можно – уйти сейчас и не схватить её в объятия до утра, но за спиной своей он слышал сопение лакея. Да и решительность Елены всё же не исчезала никуда. Тут и дураку стало бы ясно, что сегодня уже ничего не обломится. Стиснув зубы, он поклонился и нехотя произнёс:
- Хорошо, я ухожу. Сейчас. Но мы ещё встретимся. Спокойной ночи, сударыня, - и, коротко кивнув, повернулся и пошёл к дверям, не оборачиваясь.
- Герваська, – глазами Елена указала на валяющийся на полу золотой. Лакей нехотя поднял, и, догнав князя, протянул:
- Ваше сиятельство, обронили. – Тот, не оборачиваясь, резко мотнул головой:
- Возьми себе. – На что, Елена, уже поднимающаяся по лестнице, прикрикнула:
- Гервасий! – и голос был уже ледяным. Лакей метнулся к дверям, резко отброшенным князем. Чуть не получив по лбу, он выскочил на крыльцо и кинулся вслед:
- Барин! Возьмите, обронили!
Он бежал за ним с вытянутой рукой, и нагнал только тогда, когда князь уже садился в карету. Не оглядываясь, тот толкнул его в грудь, отчего лакей сел в сугроб, а дверцы кареты между тем захлопнулись, и экипаж рванул с места.


* * *


Надо ли говорить, что ночь была бессонной.
«Я просто сошла с ума», - думала Елена, в очередной раз переворачивая нагревшуюся подушку, - «мамочки, да нельзя же так! Как он целует… Господи…»
«Нельзя, нельзя об этом даже и думать! Я – невеста другого, а он женат. Женат, хоть жена и живёт за границей. Вот что самое главное. Даже и думать не смей!»
А как не думать?! Как можно не думать, когда оказалось, что её лицо точнёхонько помещается в вырезе его жилета – как будто специально выкроили, а горьковатая смесь мужских запахов – пачули, дорогого табака, наконец, самой кожи этого человека, – оказалась самой пьянящей из всех мыслимых ароматов!?
А ещё булавка от галстука впечаталась ей в лоб так, что она до сих пор ощущала её…
«Конечно, я выброшу это из головы», - думала она. - «Конечно же, это больше не повторится никогда. Владимир просто безобразно ко мне относится. Ну, действительно, разве можно было так поступить? Порядочной женщине, разумеется, нельзя находиться вне дома без провожатого. Больше я на такое не соглашусь никогда. Останься Владимир до приезда его, эта особа не посмела бы вести себя со мною так. Всё из-за неё».
Из-за неё?
«Да нет, не в ней дело. Просто музыка такая… Какая же музыка!»
Да, дело именно в музыке, в той музыке, которая продолжала звучать внутри неё до сих пор. В ней было разлито такое беспредельное томление, что не стоило удивляться тому, что произошло. Музыка заставила её забыть своего жениха, а его – жену, которая у него же ведь всё-таки есть? Потому что не могло быть иначе: такая музыка…
«Завтра всё спадёт, как наваждение. Завтра всё станет по-прежнему. А в ту сторону я не имею права даже смотреть. Но сейчас, пока я всё равно не сплю, можно же просто помечтать, хотя бы немного?!»
Елена забылась только к утру, когда на улице дворники уже разгребали выпавший за ночь снег, и первые возы потянулись на рынок. Выбившиеся из-под чепца волосы рассыпались по измятым подушкам, ночная рубашка сползла с плеча, которое выглядывало из пены кружев, соперничая с ними белизной. Во сне она металась; пересохшие губы что-то шептали, а несколько раз даже раздавался явственный стон.
Утром в голове было мутно так, что вчерашняя решимость отказа представлялась уже не столь необходимой. К завтраку спустилась поздно, вызвав недовольный взгляд тётушки Наталии Петровны.
- Что это ты так заспалась, мать моя? Я чаю, самовар давно уже остыл.
Елена, ни слова не говоря, села за стол и, молча взяв ломтик калача, стала ожесточённо намазывать его маслом. Тётушка продолжала осуждающим тоном:
- Больно много веселишься последнее время. Из театров не вылезаешь, по ресторанам шляешься. Домой за полночь являешься.
- И что? – сердито спросила обвиняемая, прожевав кусок.
- А то! Вдове так-то не пристало.
- Я не одна езжу. У меня есть жених, он меня всюду и возит.
- Жених – ещё не муж, - рассудительно произнесла тётушка.- Вот выйдешь замуж, тогда-то пусть муж тебя блюдёт. А сейчас ответственность на мне.
- Вот уж вас-то никто не просит…
- Ещё новости! Да что ты такое несёшь, мать моя? Известное дело, за молодыми женщинами пригляд нужен, неровён час, споткнёшься – да и пропадёшь. Я и так себя корю, что с вами не езжу, да меня подагра умучила – с Покрова ноги так и печёт, так и печёт. А надо бы, потому как жених – личность ненадёжная. Сегодня он есть, а завтра его нет. И что тогда с тобой будет? Небось, все сразу вспомнят, как ты с мущиной-то разъезжала, в уединении… Опозоришься ужо.
Это была обычная утренняя разминка перед долгим монологом о собственной нелёгкой судьбе, каковой Елене приходилось выслушивать постоянно. Деваться от него было некуда, только если уйти куда-нибудь. Елена решительно позвонила. Вошла Стеша.
- Скажи Гервасию, чтобы за извозчиком шёл. Сейчас меня повезёт.
- Это куда ещё собралась? – ревниво воскликнула старуха, только-только разворачивающая широкую сеть аргументации и вовсе не желавшая прерываться.
- Я поеду навестить баронессу Надежду Осиповну. Она вчера ногу вывихнула.
- Допрыгалась, - тётушка поджала губы. – В её возрасте о душе задумываться надо, а она по ресторациям скачет.
В голосе сквозила обида. Ещё бы: её-то никто не вывозил.


* * *


Елена специально решила навестить баронессу пораньше, так как понимала, что кое-кто там тоже сегодня непременно будет. Следовало нанести визит, да и уехать побыстрее, глядишь, и удастся разминуться. Но эти тщетные надежды рухнули, когда, не пробыв у страшно обрадовавшейся её приезду старой дамы и четверти часа, она услышала решительный звонок.
Но сначала в дверях гостиной показалась огромная корзина фиалок, которую внёс посыльный из цветочного магазина. Затем другой, уже из кондитерской, водрузил подле возлежавшей с вытянутой ногой на кушетке Надежды Осиповны множество бонбоньерок, издававших умопомрачительные ароматы. И лишь после этого вошёл Хомский.
В полном восторге, баронесса зааплодировала:
- Теодор! Мой дорогой! Вы не забыли меня в моём скорбном уединении!
Князь, подойдя к кушетке, поцеловал ей руку, одновременно напряжённо раскланявшись с Еленой. Та наклонила голову в знак приветствия, а затем отошла, страшно заинтересовавшись фиалками.
- Я опустошил все кондитерские Москвы. Сегодня ожидается множество истерик и голодных обмороков, - сказал Хомский, усаживаясь на стул рядом с кушеткой. Боковым зрением он не выпускал из виду Елену.
- Но не у нас! – воскликнула баронесса, и позвонила. Вошла старушка в чепце и перевязанной крест-накрест на груди шали.
- Скажи Мавре, чтобы самовар поставила.
- Да она вось его вскипятила, барыня, Мавра что ли, не знает, что вы только и делаете, что чай-то пьёте? – ворчливо ответствовала та. – Сичас накроют, и куда только всё влезает-то, прости господи…
Она направилась к дверям, укоризненно качая головой, а баронесса, издав нервический смешок, смущённо пояснила Елене:
- Это моя Ульяна Порфирьевна.
Незамедлительно к кушетке был придвинут большой стол, на котором расставилось принесённое угощение. Мавра внесла самовар.
- Душенька моя, вы уж побудьте сегодня за хозяйку, хорошо? – обратилась Надежда Осиповна к Елене. Та, кивнув, села возле самовара и принялась разливать чай в приготовленные чашки.
Баронессу распирало от любопытства, что же произошло между Еленой и князем. В том, что что-то было, сомневаться не приходилось – её острый глаз ухватил сразу всё: и оцепенение Елены, возникшее в момент звонка в дверь, и быстрый взгляд Хомского, брошенный на порозовевшие щёки молодой женщины.
Рассевшиеся вокруг стола собачки выражали высшую степень преданности и почитания.
- Уйди, - сказал князь гипнотизирующей его Мюзетте.
- Теодор, ну неужели же ваше сердце не дрогнет при виде этого маленького очарования, - умилительно сказала баронесса, скармливая Жужу кусок пирожного.
- Нет, - ответил тот, принимая от Елены чашку и передавая её баронессе. - Я не хочу, чтобы она тут сдохла от ожирения.
- Ну и где вы видите ожирение? Вовсе никакого ожирения тут и нет, есть только пухленькое тельце. И очень, скажи, Мюзетточка, хорошенькое.
- Вы лучше скажите, что ваша нога? Болит? – спросил князь.
- Болит, конечно, хотя не так, как вчера. Просто опухоль ещё не прошла.
- Я вам Тришку пришлю, он вас мгновенно на ноги поставит.
- Этого вашего управляющего? – спросила баронесса. Елена посмотрела на князя удивлённо.
- Да, но он не только мой управляющий, он ещё великолепно знает восточную медицину, - пояснил князь Елене. – Лечит любую хворь. – Сказал, и забыл, о чём, засмотревшись на её губы.
- Представляете, милочка, - обратилась баронесса к Елене, которая вздрогнула от её слов, – я однажды видела, как он это делает. Понахватал каких-то булавок, вроде шляпных, и давай их втыкать.
- Куда втыкать?!
- Да прямо князю в руку! А одну, так вообще в ухо вогнал. Вообразите мой ужас!
- Как же это можно?!
- Да очень просто! – усмехнулся князь. – Это и есть лечение.
- И что же так можно лечить? – изумилась Елена.
- Да всё, что угодно! Меня, к примеру, он тогда вылечил от инфлюэнцы.
- Булавками в руку?!
- Представьте себе!
- Ну уж увольте! – воскликнула баронесса. – Вот уж на это я ни за что не пойду!
Её по вдохновению вынесло на эту тему, и оказалось, что именно она-то и нужна. Волей-неволей Елена оказалась втянутой в разговор с князем, чего так хотела избежать. Излагаемое настолько возбудило её природную любознательность, что на какое-то время она даже отвлеклась от вихря, возникшего в её мозгу при взгляде на галстук.
- Но зачем это?
- Я сам вам ответить не смогу, это надо Трифона спросить. Только по опыту знаю, что никаких лекарств ваших заграничных не надо, сами выздоровеете.
- Да, и при этом мучаться от ужасных мук, вызываемых этими булавками.
- А вот это, как ни покажется вам удивительным, вовсе не больно. Просто надо знать, куда колоть.
- Теодор, вы знаете, я вам верю, как никому, но вот в это поверить, простите, невозможно. Я-то, в отличие от вас, не раз испытывала, что такое воткнутая булавка – на примерках у модисток, особенно когда ученица. Через это, увы, проходят все женщины.
- Ученица тычет булавки как попало, а если колоть, куда нужно – а этому учатся, - то не больно. Попробуйте, рискните, и у вас будет возможность убедиться в этом самой. У вас и боли пройдут, и опухоль спадёт, и вечером вы прекрасно поедете в оперу. Впрочем, сегодня, кажется, дают балет.
- Ну, уж не знаю, что и сказать, - произнесла баронесса неуверенным тоном. – Вы умеете быть таким убедительным, но я всё же побаиваюсь. Вот вы мне скажите, дорогуша, ведь вы, наверное, ни за что на свете на такое бы не согласились?
- Я не знаю, - искренне ответила Елена. – Я про такое никогда и не слыхивала, но что до попробовать… почему бы и нет, тем более, что князь ручается, что это может помочь?
- Значит, если я в чём поручусь, вы мне поверите? – спросил Хомский, пристально взглянув ей в глаза.
Баронесса, запихивающая в этот момент обожравшейся Мими очередную конфету, навострила уши, стараясь не упустить, что же ответит её гостья.
А та явно смешалась. «Он разглядывает меня, - думала Елена, - и, конечно, видит, что у меня круги под глазами из-за бессонной ночи. Господи, ну о чём он сейчас думает?!».
Впрочем, судя по взору Хомского, направленному на её корсаж, о чём он думал в этот момент, было ясно.
- Эх, - лихо воскликнула баронесса. – Была, не была! Давайте, посылайте за этим вашим эскулапом!
Князь вызвал кучера и приказал тому срочно привезти Трифона с саквояжем.
- Ну, а я, пожалуй, поеду, - сказала Елена, поднимаясь.
- Элен, милочка моя! Только не оставляйте меня одну с этими индейским факиром!
- Дело в том, что моя тётушка…
- Я умоляю вас! А с вашей тётушкой я объяснюсь, вы даже не беспокойтесь! И, кроме того, я хотела послать ей птифуров…
Той ничего не оставалось, как подчиниться. В ожидании баронесса вызвала, извинившись, своего мажордома, чтобы отдать ему распоряжения. Вообще-то никакой срочности у неё не было, но сейчас требовалось содействие. Поэтому, быстро сообразив, что надо делать, Надежда Осиповна обратилась к гостье:
- Голубушка, прошу вас, если это вас не затруднит, посмотрите, что такое с ухом у Жужу. Кажется, ей туда что-то попало. Теодор, возьмите собачку на руки и подойдите к свету, тогда Элен будет видно.
Пришлось пойти к окну. И князь немедленно этим воспользовался. Пока хозяйка о чём-то обстоятельно беседовала с пожилым степенным слугой, а Елена пыталась рассмотреть уши ловко увёртывающейся от процедуры собачки, он спросил её вполголоса:
- Когда мы увидимся?
Елена ничего не отвечала, только искоса взглянув на него, продолжила изучение лохматого уха.
- Нам необходимо встретиться и поговорить, и непременно сегодня.
Она подняла на мгновение глаза и, тут же отведя их, быстро ответила:
- Нет.
- Почему?
- Вы сами знаете, почему. И, кроме того, Владимир уехал в Петербург с поручением. Когда его нет, я не выезжаю.
- Значит, его нет в Москве? – глаза Хомского радостно сверкнули. – Надолго он уехал?
- Наверное, на неделю.
- На целую неделю! Вот счастье-то! Тогда я пришлю карету нынче вечером – как будто от баронессы. Никто ни о чём не догадается. Приедете ко мне, тогда обо всём и поговорим….
- Князь, - прошептала Елена, задыхаясь от его близости, - я не могу. Мне казалось, я вчера всё уже сказала. Давайте же оставим эту тему.
- Не можете? Но ведь хотите? Ведь хотите, я же вижу, что хотите… - князь чувствовал, что сегодняшнее сопротивление, в отличие от вчерашнего, заметно слабее.
- Перестаньте, прошу вас… умоляю… Я не могу к вам поехать. Это исключается.
- Нет. Я прошу, нет, - я настаиваю на свидании, я хочу получить ваши объяснения… - чуть хрипловатый шёпот парализовал волю, - нам непременно, вы слышите ли – непременно необходимо увидеться именно нынче.
- Вот как? Вы требуете от меня объяснений? Интересно, по какому праву… вам никто такого права не давал…
- Я его сам взял… буду я дожидаться, когда дадут… - его губы были совсем близко: - всё равно ты мне его дашь… это право…
Она вздрогнула, и тут же обиженно пискнула ненароком придавленная собачка. Но баронесса не обратила на это ни малейшего внимания. Кроме того, со стороны всё выглядело исключительно благопристойно.
- Отпустите Мюзетту, - прошептала Елена. – С ней всё в порядке… и отойдёмте же от окна… там цветок колючий…
- Это Жужу. Я отойду только после того, как ты пообещаешь приехать сегодня… Мы просто поговорим… нам ведь действительно необходимо объясниться… ведь нужно же, правда? После того, что произошло… здесь же невозможно… ведь нужно же, ты согласна?
Он усадил собаку на подоконник, и освобождённая Жужу принялась яростно вычищать лапой осквернённое ухо. Елена смотрела на него мутным взором, потом неуверенно кивнула. Обрадовавшись, он горячо зашептал:
- Вот и молодец, что решилась…
- Как?! Разве я согласилась? Мне казалось, мы о другом…
- Конечно, а разве нет? И потом, нынче будет удобнее всего… баронесса в любом случае никуда не поедет, даже если нога у неё пройдёт… сегодня танцует Балашова, а она её терпеть не может…
Она смотрела на него во все глаза, уже плохо соображая.
- У меня нам никто не помешает. Спокойно всё и обсудим, – в его глазах явственно было видно, как будет проходить это обсуждение…
Они уставились друг на друга, и он увидел, как в её взгляде копится, копится безумная решимость… как перед отчаянным прыжком… вот-вот согласится… и вдруг она выпалила:
- Я не могу. Я же не могу не приехать домой ночевать… - и тут же в ужасе прихлопнула рот рукой, как будто пытаясь впихнуть вырвавшиеся слова обратно.
О господи, да как же она могла такое ляпнуть?!
В глазах князя сверкнула искра неподдельного интереса:
- Карета приедет не поздно, ты успеешь домой до полуночи, я обещаю…
Он видел, как она взволнована этой своей оговоркой; для вящей убедительности быстро шепнул:
- Никто ничего не узнает, и никогда, клянусь честью. Ты войдёшь через боковую дверь, не увидит даже дворня… ты же веришь моему слову?
Конечно, верила.
- Значит, договорились?
Всё уже было в каком-то тумане… а тут ещё эта булавка от галстука прямо перед глазами…
- Хорошо, - пролепетала она, ничего не соображая. – Я согласна, но помните, что мы всего лишь объяснимся…
- Ну разумеется, и объяснимся тоже…
В этот момент доложили о приезде Трифона. Баронесса немедленно отослала своего мажордома гулять с собачками, распорядившись, чтобы никто не приходил и не мешал лечению. Трифон, невозмутимо взглянув на отошедшую от окна Елену с красными пятнами на лице, поклонился учтиво и принялся доставать из специальной коробочки свои золотые иглы, предупредив, что процедура продлится достаточно долго.
- Князь обещал, что это не больно. Я согласилась только на этом условии, потому что боли я не выдержу.
- Всё, что вы почувствуете – это маленький укол в самый первый момент. И всё. Но сначала я должен на вас посмотреть.
Баронесса по-прежнему возлежал на своём ложе, а Трифон, сев на стул рядом, сначала рассмотрел внимательно её глаза, затем кисти рук. Посгибал туда-сюда пальцы, повертел кисти. После чего взял длинную золотую иглу и, прикинув что-то, ведомое только ему одному, очень осторожно стал вкручивать её возле локтя. Облокотившись на спинку кушетки, Елена внимательно наблюдала.
- И правда, не больно – поразилась Надежда Осиповна.
Одну за другой он ввинтил ей несколько длинных игл в самые неожиданные места – у локтя, между большим и указательным пальцами ладони, затем куда-то в шею за ухом, и, наконец, возле ключицы.
- А теперь, - сказал он, - я буду читать мантры.
- Что вы будете читать? – спросила изумлённая Елена.
Трифон метнул в неё мгновенный очень внимательный взор:
- Так называются молитвы. Они нужны для того, чтобы знать, сколько прошло времени и когда можно закончить процедуру.
Он вынул из кармана длинные чётки из красивого дымчатого камня и начал их перебирать, забубнив при этом какие-то гнусавые слова. Баронесса спросила шёпотом:
- Ну а мне-то говорить можно?
- Можно, и даже не шёпотом, - успокоил её князь. – Я не сомневаюсь в том, что вы скорее вынесете уколы, чем безмолвие. Хотя для процедуры всё же было бы лучше, если б вы помолчали.
- Тогда вы мне чего-нибудь расскажите! Я так ничего и не узнала про вчерашний спектакль. Что Паста?
- Паста была божественна, - глядя на розовеющие щёки Елены, сказал князь. – Но она ещё не уезжает, так что услышите сами. Ещё нам рассказали о скандале.
Он коротко пересказал сплетню о Новосильцеве. Баронесса издала смешок.
- Хотела бы я на него посмотреть. Он всегда такой надутый, настоящий индюк. Да уж, сбили с него спесь, ничего не скажешь.
- Как правило, внешнюю значительность себе создают лишь ничтожные люди, - заметил Хомский. – Истинно великий человек, кого я видел в своей жизни – фельдмаршал Михайло Илларионович – держался удивительно просто. И к нему мог запросто подойти и поговорить любой человек, хоть распоследний бродяга.
Баронесса взглянула на него удивлённо:
- Вы считаете, что он и есть самый великий человек, которого вы встречали? А как же государь император Александр Благословенный? Он был, безусловно, выдающейся личностью. Да и вас, насколько мне известно, очень привечал.
- О да, император был, безусловно, выдающийся человек, - произнёс Хомский учтиво. – Но всё же фельдмаршала я чту превыше всех.
- Ну, что ж, возможно, вам виднее, - вздохнула баронесса, в задумчивости глядя на свою утыканную иголками руку.
Трифон остановил своё монотонное бормотанье и объявил:
- Сеанс окончен. Благодарю за терпение.
Он быстро удалил иглы. Надежда Осиповна с удивлением огляделась вокруг:
- Нет, вы только подумайте! У меня прошла боль!
- Теперь вы понимаете, что меня надо слушаться? – спросил её Хомский, искоса глядя на Елену.
- Да! – воскликнула баронесса. – Теперь я всегда и во всём буду вас слушаться!
- И правильно сделаете.
Елена внимательно глядела на Трифона:
- Вы не могли бы мне объяснить, что это за лечение? И откуда вы знаете, куда надо колоть?
- Я учился этому, - он был по-восточному учтив. – И не один год. Это очень древнее знание. Людям европейской культуры оно кажется абсурдным, но на деле излечение, им приносимое, гораздо более глубокое.
- Но как же это так получается, что для того, чтобы вылечить ногу, вы колете в совершенно другие места? Разве шея может иметь отношение к опухоли в лодыжке?
- Представьте себе, ещё как может. В нашем теле взаимосвязано всё.
- Как интересно, - произнесла она задумчиво, - у меня такое чувство, будто я соприкоснулась с бездной… как мало же мы знаем…
- Я мог бы рассказать вам поподробнее… - произнёс управляющий, собиравший свои инструменты, - если вам захочется узнать.
Она во все глаза глядела на человека, который только что при ней проделал что-то совершенно непонятное, но явно полезное. Её природная любознательность разыгрывалась… но, поглядев на князя, она порывисто поднялась.
- Позвольте мне всё же вас покинуть. Мне пора, к сожалению.
- Да, конечно, моя дорогая! Благодарю за визит. И жду вас вновь в самое ближайшее время! Теодор, проводите, пожалуйста, мою гостью. Вы не забыли птифуры?
Елена, вжав голову в плечи, пошла к двери. Хомский следовал за ней, уже собственническим взором рассматривая её фигуру. «Хорошо я её на приступ взял – иначе бы не вышло, как вчера. Её можно только нахрапом – и не давать опомниться. До чего девочка горяча! Такой у меня ещё не было… Если только не сорвётся, удовольствие выйдет – что-то особенное!».
Трифон, закрывавший саквояж, проводил их очень внимательным взглядом.


* * *


Вернувшись домой, Елена поднялась к себе и в изнеможении рухнула на кровать.
«Что же делать, боже, что мне делать? Как же так могло получиться – я еду на тайное свидание, о, господи…»
Главное, ведь она уже согласилась. Или всё же не ехать?
«А не поеду – он всё равно будет искать встречи. Он просто так не отступится. Придётся ехать – иначе как я ему объясню, что между нами ничего не может быть?!».
Она же невеста другого!
Но сейчас об этом и думать было невозможно.
«Так, а что я надену? Не вечернее же? Надо что-нибудь поскромнее, но всё же не дневное».
Это был железный закон с детства – к вечеру изволь переодеться в вечернее, не столь строгое, как днём, платье.
«Надену муслиновое», - решила Лёля.
В это время вошла Стеша, нёсшая на вытянутых руках только что выглаженное платье.
- Барыня, извольте вот, я барежевое отгладила. Ввечеру наденете.
- Зачем барежевое? Оно у меня на выход. Подашь муслиновое.
- Да куда уж его на выход?! Вы, чай, забыли, сколько ему лет? Хватит, поносили, теперь дома носить извольте. А муслиновое я прачке снесла.
- Да у барежевого декольте большое!
- Ну и что? – говоря это, горничная водрузила платье на манекен и критическим взглядом его оглядела: - я вам только другую сорочку подам, где вырез подходящий, и всё будет замечательно. – И, не слушая никаких протестов, она вытащила из шкафа сорочку, одеваемую обычно под бальное платье и, приложив её к барежевому, посмотрела оценивающе.
«Видел бы это сейчас князь», - вдруг подумала Елена и тут же вспыхнула от этой мысли.
- Вот и хорошо так-то будет, - вынесла свой вердикт Стеша, убедившись в соответствии, - хватит дома-то в затрапезе шастать, мало ли кто заедет, а вы тут как тут – ну просто голубка моя. А счас извольте итти обедать, тётушка ваша уже заждалась, давайте только причёску поправлю.
Она стала поправлять причёску, а Елена смотрела на себя в зеркало, думая о том, что придётся ехать в этом чересчур открытом для предстоящего свидания платье. «При таком декольте с него станется подумать, что я к нему не просто поговорить приехала, надо будет шаль непременно… о господи, и что же это я делаю…»
Да ещё и кружевная сорочка – и это после вчерашний откровений!
Хотя сорочка и взаправду очень красивая – внезапно подумала она. Вряд ли у этой вчерашней женщины, Далилы, бельё лучше. Может, платья Елены и уступают нарядам этой дамы, но уж бельё, в любом случае, не хуже – у Елены всё бельё было очень красивое и дорогое.
Вообще-то она не боится никаких сравнений. У этой дамы кожа вовсе нехороша, не то, что у Елены. Такая кожа, как у Елены, это вообще редкость – это уж все говорили и говорят. На всякий случай, можно будет, конечно, уточнить у князя. Сначала объяснить ему, что она, Елена, приехала к нему, чтобы он окончательно понял: между ними ничего никогда не может быть. А уже потом, когда он это поймёт и, почтительно склонив голову, возьмёт её руку для прощального поцелуя, вот тогда уже можно будет спросить: неужели про женщину с такой кожей можно сказать, что она – ненадолго?!
Стоп. Она даже за голову схватилась. Этого, конечно же, не будет. Она с ним только поговорит. И кружевную сорочку он не увидит. Хотя жаль – когда она надевает эту сорочку, Стеша, например, так сразу ахает и говорит, что ни одной принцессе не выглядеть лучше. Конечно, горничная её очень любит и всегда старается сказать что-нибудь одобрительное, но всё же хорошо бы, если б кто-то ещё это подтвердил.


Они с тётушкой чинно обедали, а Елена мучительно думала, как отпроситься на вечер так, чтобы та ничего не заподозрила.
«А, была не была!» - решилась она, наконец.
- Я, наверное, сегодня вечером опять к Надежде Осиповне поеду, - сказала она с отчаянием в голосе, - ей ведь, бедняжке, каково лежать так-то…
- Ах, ну конечно, - засияла тётушка, мысленно уже смакующая присланные птифуры, - конечно же, поезжай, какие тут могут быть разговоры….
- Я обещалась ей на рояле поиграть, - просящим тоном сказала Елена. – Я ненадолго, ладно? Она за мной карету пришлёт. Ты уж тут без меня не скучай…
- Можешь не торопиться, - сказала Наталия Петровна, - Ты только Герваську с собой не забирай, хорошо? Уж на баронессиной-то карете можно и одной ехать. А мне надо, чтобы он дымоход проверил, а то ввечеру оттель каким-то духом несёт…
На самом же деле Наталия Петровна по вечерам, когда никто не видит, резалась с лакеем в дурачка на денежку, но смущалась в этом признаться. А вчера вдобавок проиграла пятиалтынный, и горела желанием отыграться.
- Не забудь только передать Надежде Осиповне мою благодарность за птифуры! Какая же она милая, как будто догадалась, что я именно миндальные люблю. Поезжай обязательно, побудь, сколько надо, только не шуми, как приедешь. Я сегодня хочу почивать пораньше.


- Стеша, раздень меня, - сказала Елена горничной, поднявшись к себе после обеда. От мысли о предстоящем свидании её трясло. Да и бессонная ночь начинала сказываться. Надо было успокоиться, полежать. – Я, может, сосну чуток. Нынче спала дурно. Ты меня разбуди эдак через час, не позже.
- Не извольте беспокоиться, барыня.
Несмотря на не отпускавшую со вчерашнего вечера дрожь, она неожиданно для себя заснула моментально, лишь голову донесла до подушки. И как провалились куда…


- Барыня! Елена Николавна! Да что же это делается?! Жар-то какой!
… ещё какие-то голоса…
- Да вы взгляните только, барыня Наталия Петровна! Она же горит вся!
- Да не хочу я вовсе подходить! А вдруг это инфлюэнца?! Немедленно пошли Герваську за доктором Шлезингером, пусть срочно приезжает… да сама-то ко мне не подходи, неровён час, уже сама заразная…


- Барыня, да что ж такое-то… давайте, я хоть уксусом вас оботру… голубушка моя, вся горит, как в огне…
- Пить…
- Попейте, попейте водицы на бруснике…


Резкий, бьющий в глаза свет.
- Ну-те-с, что у нас там такое?
- Да посвети-то как следует, вот безрукая!
- Так-с… и теперь вот так-с… чего рот разинула, красавица, голову ей держи… вот так. Ложку давай.
- А-а…
Серебряная ложка сильно давит на язык, Стеша держит голову, лакей – свечу.
- Тэ-эк-с, оч-чень хорошо-с…
Звон брошенной ложки.
- Да всё хорошо! Никакая это не инфлюэнца. Обыкновенная горячка.
- Ох, слава те, господи, вот спасибо, Леонтий Фридрихович, как камень с души…
- Но горячка сильная. Я пропишу микстуру, ещё обтирания. Обильное питьё каждый полчаса, красавица, изволь следить. Глаз не спускать, возможен кризис. Завтра приеду утром. Пусть спит побольше.


… и опять трясёт карета, и руки, такие горячие руки обвивают её стан… жарко, жарко же!
… и голос нетерпеливый в душу проникает: пойдём, пойдём… а губы целуют… а-ах! сладко, сладко-то как!
… а любовь жаркая…
- Жаркая?! – вдруг насмешливо спросил знакомый голос, и прямо перед собой она увидела безжалостное лицо.
Павел?!


- Барыня, Елена Николавна, да что ж такое?! Голубка моя! Герваська! Подь сюды!
- Что ж, никак помирает?
- Ноги, ноги ей держи, неровён час, с постели упадёт, мне одной не справиться! Ох, как мечется!
- Пустите, пустите меня! Я… я одна… виновата! Во всём виновата! А-а!
- Можь, святой водой?...
- Павел, Павел…
- Да куда глядишь, дурень, сейчас одеяло свалится! Тяни его взад, тяни!
- Надоть подушку перевернуть, а то раскалилась-то как… Ишь, по мужу убиваетси… сколько лет прошло, а так убиваетси…


- Ну вот, кажись, утихла…
- Теперя заснёт, долго так-то поди спать будет…


* * *


Только через несколько дней бледная тень Елены спустилась, наконец, в гостиную. Её всю шатало, голова кружилась. На подносе ожидала куча визитных карточек.
- До чего внимательна Надежда Осиповна! – тётушка восторженно закатывала глаза. – Ведь каждый день присылала справиться о твоём здоровье!
На столе стояла корзинка с клубникой.
- Вот, видишь, даже клубнику где-то раздобыла зимой. Поешь, тебе нужно.
Елена почти ничего не ела уже несколько дней, но тут, увидев крупные ароматные ягоды, вдруг почувствовала аппетит. Она села и принялась жадно опустошать корзинку.
- Ты себе тоже положи, - сказала она тётушке с набитым ртом.
- Ну что уж я, - зажеманничала Наталия Петровна. – Это не я, это ты у нас больная.
Но Елена всё же отложила ей на блюдце горсть ягод. Тётушка засияла от удовольствия.
- Жених твой приезжал, - сказала она, управившись с гостинцем. – Очень огорчился твоей болезни.
- Он уже вернулся?
- Да, но его опять услали! Впрочем, теперь ненадолго. Дня через два будет.
- Барыня Наталья Петровна, - в дверь просунулась голова Стеши, - там кухарка спрашивает, какой соус к телятине готовить.
- Так. Соус без меня не готовить! А то опять забудет мускатного ореха положить. Я уже иду! – и тётушка поспешила вослед за горничной.
Елена доела ягоды. На дне корзинки обнаружился плотный квадратик бумаги, на котором затейливым росчерком было написано: «Casta diva»
Она моментально облилась жарким потом. Опасливо оглянувшись, выхватила квадратик из корзинки и воровато сунула за корсаж. После чего подошла к зеркалу и сказала себе:
- Вот так. Ничего ещё не кончилось.
В этот момент вошла Стеша. Увидев, как барыня смотрится на своё отражение, одобрительно произнесла:
- Вот и хорошо, что встали, что ягодок-то поели. Сразу личико-то порозовело, а то бледна была, чисто бязь суровая…
От входных дверей послышался звон колокольчика – это справиться о больной приехала баронесса. Надежда Осиповна вошла румяная с мороза, в новой шляпке, и радостно заулыбалась, увидев Елену.
- Ну, наконец-то, наконец-то, моя дорогая… я так рада… нет-нет, не подходите ко мне, я с холоду…
Баронесса раскланялась с тут же возникшей на пороге тётушкой.
- Как я волновалась! Ведь это надо же – такая горячка! Как же это получилось? Когда?
- Да в тот вечер, когда вы за ней карету-то присылали! – сказала Наталия Петровна.
Баронесса удивлённо вскинула брови:
- Какую карету? – и, увидев, как смутилась Елена, тут же воскликнула: - Ах, да-да, припоминаю. Карету. Ехать в балет.
Наталия Петровна поглядела на неё с лёгким пренебрежением:
- Надежда Осиповна, голубушка, вы всё путаете. Элен приезжала вас навестить, когда вы лежали, вы мне ещё птифуров прислали. А ввечеру вы её тоже ожидали, она обещалась вам на рояле поиграть. Неужели не помните?
Взгляд баронессы был по-детски растерянным:
- Ох! Простите старуху! Ну, конечно, припоминаю! Что делать – годы есть годы. Стала подзабывать.
Она оборотилась к Елене:
- Князь Фёдор Дмитрич очень озабочен вашим здоровьем. Просил кланяться. Он непременно вас навестит в самое ближайшее время, как только вы сможете принимать. Мы с Теодором каждый день вас вспоминали!
- Вы такую чудесную клубнику прислали; Элен, что же ты не благодаришь.
- А! Но, видите ли, это не я.
- Да кто ж тогда?
- Это, натурально, князь.
- Откуда ж он такую прелесть достаёт? Ведь декабрь месяц!
- Это из оранжереи князя Юсупова.
- Скажите на милость! Стало быть, это от самого князя Борис Николаича! Какой он милый!
- Да они хорошо знакомы. Фёдор Дмитриевич ведь его отцу свой петербургский особняк продал, когда в Москву переезжал.
- Ах, вот оно что. Я слышала, - сказала тётушка с восторженным придыханием, - теперь это такой дворец!
- Николай Борисыч – батюшка Борис Николаича, - пояснила баронесса снисходительно, - когда увидел, как князь Фёдор Дмитрич отделал свой московский особняк, всё никак успокоиться не мог и сказал, что у него непременно будет лучше. И сыну это наказал. Да, конечно, денег они вложили – с ума сойти! – да только, знаете ли, деньги – это ещё не всё. У Юсуповых, безусловно, роскошь необычайная, но на мой взгляд, несколько… эклектично.
- Вы там были? – спросила Наталия Петровна благоговейно.
- Да, конечно, прошлый год князь Борис Николаевич пригласил Теодора посмотреть, что получилось – конечно, очень, очень пышно.
- Он ведь так богат! – тётушка закатила глаза. – Ах, хоть бы одним глазком глянуть на этакую роскошь!
- Сам дворец красив. Поначалу Теодор, когда его в наследство получил – от своего дядюшки, графа Завадовского – принялся отделывать по-своему, хотел семьёй обзавестись, детьми…. Да не сложилось. Вот он его и продал князю Николай Борисычу. Но если хотите знать моё мнение, то нынешний особняк Фёдор Дмитрича, несомненно, гораздо изысканнее. Стиль! Ведь у него работали очень талантливые художники. Роскошь – это ведь не обязательно, чтобы везде золото блестело да уральский малахит с нефритом глаза мозолили. – Она пристально взглянула на Елену, и та внезапно подумала: «А ведь баронесса очень умна!» Надежда Осиповна продолжала: - Вот у Теодора, например, в нишах на лестнице стоят подлинные римские статуи – где вы ещё такое найдёте? – и никакой пестроты в отделке – подлинный изыск! – она помолчала. – Но с Юсуповым он в приятельских отношениях – как с отцом был, так и с сыном. Вот и сейчас Теодор сговорился, что из его оранжереи ежедневно будут присылать гостинцы нашей милой Элен для поправки её драгоценного здоровья.
- Какой же он милый, князь Фёдор Дмитрич! Элен, ты непременно должна будешь ему написать. И князю Борис Николаичу тоже.
- Конечно, тётушка.


С трепетом ждала Елена визита князя, горячо надеясь, что Владимир вернётся раньше. Но этого не случилось: уже ввечеру того же дня ей подали визитную карточку: «Князь Фёдор Хомский».
- Проси, - сказала она лакею, судорожно вздохнув.
Князь появился на пороге с роскошным букетом роз.
- Прошу принять сей скромный дар.
- Благодарю. – Елена поднесла цветы к лицу, вдохнула аромат.
- Ах, ваше сиятельство, какая прелесть! Элен, ты удивительно нелюбезна. Ну что это такое: благодарю, - и Наталия Петровна передразнила холодное, как ей показалось, выражение её лица. – Князь, вы удивительно заботливы: цветы, клубника… Стеша, принеси вазу богемского стекла из моего будуара! Да где же ты?! Стеша! Простите, князь, я вас оставлю на минуту. С этим народом… Стеша!
Она вышла. Хомский подошёл к Елене и, целуя её руку, сказал:
- И бледность вам к лицу…
Щёки женщины порозовели. Не поднимая глаз, осторожно, но твёрдо она высвободила свою руку и сказала:
- Вы необычайно внимательны, князь. Я действительно вам благодарна за заботу.
Он пристально посмотрел на неё:
- Болезнь вас очень утомила, не так ли?
- К сожалению, да. Я пока всё ещё очень слаба.
- Надеюсь, - вглядываясь в неё, сказал он, - всё же в ближайшее время видеть вас на театре. На той неделе дают россиниевского «Танкреда».
Елена покачала головой:
- Боюсь, что не смогу.
- Почему?
- Видите ли, - она, наконец, подняла глаза, и Хомскому очень не понравилось их выражение, - Владимир хочет отвезти меня к своим родственникам в Калугу – на деревенское молоко, для поправки здоровья. Мы собираемся там погостить, возможно, останемся и на Святки.
- Так долго? – вырвалось у него.
Елена пожала плечами:
- Да не так уж и долго осталось…
Она ускользала от него – ох, как это было некстати! Всё же он сделал ещё одну попытку:
- В ближайший четверг, - произнёс он, и тон его голоса был умоляющим, - у меня дома будет званый ужин. Возможно, вы не слыхали ещё – в Москве сейчас Василий Андреич Жуковский. Он обещался у меня быть. Надеюсь, вы придёте? Разумеется, с женихом. Ведь вы же ещё не были у меня в гостях.
На мгновение в её глазах вспыхнула радость – такой визитёр! Но тут же взгляд потух, и она произнесла:
- Я чрезвычайно благодарна за приглашение, но, увы, это тоже невозможно. В этот вечер Владимир будет в карауле, а без него я не поеду ни за что.
- Неужели вы пренебрежёте возможностью беседы с гордостью нашей словесности?
- Мне действительно очень, очень жаль, но я, правда, не смогу.
Вошла Стеша с вазой, которую поставила на консоль. Следом тут же появилась Наталия Петровна, сияющая в высшей степени светской улыбкой:
- Князь, прошу вас присесть. Сейчас подадут чаю.
Хомский посмотрел на Елену: её лицо было напряжено. Она сидела, как мраморная статуя, сложив на коленях руки.
- Не извольте беспокоиться, я не хочу обременять своим присутствием Елену Николаевну. Она ещё очень слаба. Пусть выздоравливает окончательно. А я, с вашего позволения, зайду в другой раз. Всего доброго, сударыни.
И, отвесив поклон, удалился.


* * *


Он сам ещё не догадывался, до какой степени увяз. То, что вначале представлялось очередной интрижкой с хорошенькой женщиной, на деле обернулось неистовым наваждением. Абрис головки, увиденной на фоне сумрака зала, мерещился теперь повсюду. Елена выглядывала из каждой проезжающей мимо кареты, поворотом головы исчезала за высокими дверями всех подъездов, мелькала за занавесками окон. Главное, все остальные красавицы теперь казались на одно лицо, а всё, что они ни произносили, было ужасной чушью, которую и слушать-то невозможно. Ни у одной другой женщины мира взор не таил таких глубин, ни у одной кожа не источала такого дивного аромата. А несколько поцелуев, украденных в карете, распалили до предела.
«Это всё оттого, что свидание не состоялось», - думал князь. – «Если бы она не заболела, то уже была бы моей».
При мысли о том, что уже могло бы быть, у него темнело в глазах.
«Я должен, непременно должен ею овладеть. Пока этого не произойдёт, не будет мне покоя».
Но когда и как?!
А между тем дела у Вольдемара пошли на лад, ему неожиданно досталось наследство, что позволило разобраться с векселями. И он, наконец, смог ускорить сроки венчания, приготовления к которому пошли полным ходом. Боровский уже присмотрел подходящую квартиру, и теперь вдвоём с невестой выбирал всё необходимое – мебель, ткани для портьер… Всё это требовало столь много времени, что в театр они уже попадали редко. Даже баронесса перестала её видеть, лишь короткие записки время от времени извещали, что Елена – не промелькнувшее видение, а хлопочущая над будущим гнёздышком невеста.


* * *


Сколько было пролито слёз – о том знала лишь подушка. Разве можно обмануть себя? Она совершенно отчаянно, до беспамятства влюбилась. И уже не раз мелькала мысль: вот сейчас взять, да и убежать из дому, прийти к нему и сказать: вот она я, вся здесь. Позволь мне быть с тобой столько, сколько захочешь ты, а надоем – выброси и забудь. И ничего больше мне в этой жизни не надо.
Конечно, она ему ненадолго. Ведь перед ней никто боле, как новый дон Жуан, не случайно они именно на этой опере и встретились. Достаточно только было вспомнить эту даму – Далилу, как сразу всё становилось предельно ясно. Несколько недель, в лучшем случае – месяцев, и ей так же придётся умолять хотя бы ещё об одном свидании, если не хуже унижаться.
А, может, так и надо?! Ты только задумайся, какие будут эти недели или месяцы.
Ради этого - ничего не жаль.
Может, она и родилась-то на этот свет ради этих встреч. Кинуться в огонь, и сгореть там дотла.
И так бы и произошло, если б не случайность.
Вольдемар, видимо, всё же почувствовал какой-то подвох, и решил, что настала пора действовать. Причём так, чтобы его невеста и взгляда в сторону бросить не посмела. В самом деле, разве это возможно, чтобы какая женщина отвела взгляд от него – того, с кем не мог соперничать никто?
Он знал свой главный козырь: свою внешность. И, действительно, Боровский был необычайно хорош собой. Лишь недавно в свете появился один хлыщ – сынок голландского посланника Жорж Геккерен – кто только и мог хоть как-то ему противостоять.
(Хотя когда все в восторге пялились на этого новоявленного красавчика, Долли Фикельмон шепнула: «Володенька, вы – лучше» - а уж Фикельмонша-то разбирается).
Боровский и Елена находились в своей новой, ещё не обустроенной квартире. Только что им привезли новую мебель, которая, ещё толком не распакованная, стояла посреди стружек. Грузчики ушли, а с ними денщик Боровского Тишка – поехали за стульями, и Тишка должен был указать нужную обивку.
Елена ходила по комнатам, в задумчивости трогая обновы. Внезапно сильные руки обхватили её сзади, и голос жениха прошептал прямо в ухо:
- Они приедут не раньше, чем через час. Я не хочу терять время.
- Володя, ты что? – она попыталась освободиться, но тщетно.
- Лёлька, я не могу больше терпеть. Ну какая теперь разница? Мы ведь так и так скоро обвенчаемся.
- Я не могу, не могу так… - пыталась она сопротивляться, но руки Вольдемара сжимали всё сильней, и вдруг она почувствовала, что он расстёгивает ей корсаж.
- Ты с ума сошёл!
- Да… я сошёл с ума… я больше не могу… - он покрывал поцелуями её шею, в то время как руки нетерпеливо тискали грудь.
- Перестань… пожалуйста… нам ведь скоро в театр…
- Очень хорошо…. как раз успеем…
- Что скажет баронесса… она может догадаться…
- Значит, тебя беспокоит, что скажет эта старуха? А не этот старый козёл Хомский?
- Какой же он старый…
- Значит, с козлом ты согласна?
- По-моему, сейчас тут кто-то другой представляет это животное… отпусти же меня, наконец…
- Ты что, думаешь, я не замечаю, какими глазами этот кот на тебя глядит? – он повернул её лицом к себе, и она увидела, как глаза его загорелись ревнивым огнём. – Вот уж кто никогда ни одной юбки не пропускает. Он тебе нравится?
Она молчала.
- Что молчишь? Ага, покраснела. Ведь нравится, я же вижу. Но только запомни: я ему тебя не отдам. Обойдётся.
Он смотрел на неё пристально, и видно было, как наливаются кровью его глаза, вот он тяжело задышал, а руки его всё судорожней сжимали её талию.
- Запомни: когда ты станешь моей женой, я не позволю тебе бросить ни одного взгляда ни на одного мужчину… это только пока я такой добрый… вот только раз попробуешь… тогда отведаешь моего гнева…
В нетерпении он прижал её к себе:
- Моё… всё это моё… пусть только кто-нибудь попробует покуситься…
Страстно зашептал в ухо:
- Ты думаешь, я ничего не вижу, а? Но только ничего у него не выйдет… ведь не выйдет же, а?
- Успокойся… не выйдет… я же твоя невеста…
- Да, и помни это… нет, мне этого мало… дай слово, что ты мне не изменишь с этим денежным мешком…
- Хорошо, раз тебе этого недостаточно, я даю слово… и помни, что если я тебе обещала, то уже не отступлюсь…
Радостно сверкнув глазами, он осыпал её новым шквалом поцелуев, и вся сцена уже катилась к неизбежному финалу, как вдруг они услышали стук хлопнувшейся входной двери и голос Наталии Петровны:
- Элен! Ты здесь?
Вольдемар, отпрянув от невесты, едва успел отойти к окну, а Елена только-только привела себя в порядок, как на пороге появилась тётушка в сопровождении лакея Гервасия.
- Я так и знала, что вы тут! – воскликнула торжествующе старая дама. – Я еду от обедни и решила заглянуть, как обещала. Какое миленькое гнёздышко вы вьёте!
Она принялась всё пристально рассматривать, задавая беспрестанные вопросы и абсолютно не замечая неловкости ситуации.
Потом привезли стулья, началось обсуждение, тётушка долго спорила по поводу вызывающей, как ей казалось, расцветки…Проваландались до того, что опоздали. Когда Елена с Боровским проскользнули в тёмную ложу, на сцене уже раздавались рулады итальянской примадонны, исполняющей арию Розины. Баронесса с улыбкой кивнула, указав Елене на соседнее с ней кресло, но для того, чтобы туда сесть, ей пришлось почти что перелезть через колени князя. В какой-то момент она даже пошатнулась, и тут же почувствовала, как её подхватила рука Хомского, и – чего уж скрывать! – это мгновенное соприкосновение тут же стёрло в памяти всю предыдущую сцену.
Весь вечер она не знала, куда ей девать глаза – она не сомневалась, что князь всё понял и смотрит на неё совершенно особым взглядом, отчего готова была провалиться сквозь землю. И хотя ни звуком, ни взглядом никто ни на что, разумеется, не намекнул, ей мерещился особый подтекст в каждом жесте, в каждой невинной фразе.
После этого случая Боровский успокоился на счёт князя совершенно. Вольдемар знал: взяв с Елены слово, он обезопасил себя от любых посягательств на свою будущую собственность.


* * *


Теперь как утерянное счастье, вспоминались те вечера, когда он знал: сегодня Елена будет на театре непременно. И иногда позволял себе этот подарок – приехать заранее, ожидая её появления. Он располагался на диване в аванложе, раскрыв роман Марлинского где-нибудь в середине тома, рассеянно глядя на страницы и прислушиваясь к звукам из коридора. И когда Елена только ещё поднималась по лестнице, неизменно напрягался – как зверь, учуявший издалека острый запах своей самки.
Вольдемар распахивал дверь, придерживая её перед Еленой, и она входила – как прыжок с берега в реку. Рассаживались в кресла, перебрасывались лёгкими шутливыми фразочками.
И начиналась для князя мука сладчайшая, потому как, садясь позади, он, ощущая её совсем близко, не имел возможности коснуться желанного тела. В короткое время он хорошо изучил все её запахи. По счастью, духами, которые для обоняния Хомского были настоящим оскорблением, Елена не пользовалась. А вместо этого пахла травами, в чьих настоях полоскала волосы, розмариновой водой, которой слегка обрызгивала платье, лавандой – её сушёными цветками перекладывалось бельё. Но самый восхитительный аромат источала сама её кожа, смотреть на которую было – пытка.
Но чаще он нарочно заставлял себя опаздывать. По правде сказать, сидеть рядом с ней в присутствии этого недостойного баловня судьбы подчас было вовсе невыносимым. Иное дело, когда третьей была баронесса. Она усаживалась впереди и начинала усиленно лорнировать сцену и зал; подле неё, облокотившись на бархат барьера, садилась Елена, а расположившийся сзади Хомский мог при случае положить руку на спинку её кресла, и коснуться ненароком манящей спины.
Что, конечно, дозволял себе крайне редко. Но сдерживаться было всё трудней.


* * *


На улице было сиверко – мокрые хлопья снега проносились за окном со стремительной быстротой. Наталия Петровна, у которой с утра невыносимо болела голова, уже к восьми вечера раззевалась так, что пошла спать, не дожидаясь вечернего чаю. Елена сидела одна в полутёмной гостиной, возле камина, глядя на потухающие угли. На коленях лежали забытые пяльцы с вышивкой.
В прихожей нетерпеливо затренькал колокольчик.
- Иду, иду, - заворчал Герваська, шаркая стоптанными туфлями, - и кого ещё там несёт.
Тихий вечер оказался под угрозой, а так хорошо всё начиналось: одна хозяйка спит, другая дёргать не будет, Стешка с кухаркой Федосьей отправились в гости в соседский дом, вечерять с горничными, и собирался лакей опрокинуть на покое пару шкаликов, да и набок. И что теперь?
Он раскрыл входную дверь, и вместе с метельным вихрем на пороге возникла фигура в распахнутой бобровой шинели. Эту шубу лакей уже знал хорошо – барин богатейший, всё к молодой хозяйке подходы выстраивает.
- Барыня дома? – спросил гость, войдя в дом.
- Барыня старая уже почивать изволили, - сказал лакей, ловко подхватывая сброшенное пальто.
- Дурак, - сказал князь, кидая ему цилиндр, - я про барыню молодую.
- Дык дома, спать ещё не ложимши.
- Доложи, - и с этими словами посетитель вложил в руку лакея приятно тяжёлую монету.
Быстро пристроив одёжу, Гервасий пошёл в гостиную. Барыня молодая тревожно подняла взгляд:
- Кто? Что там такое?
- К вам их сиятельство князь с визитом приехамши.
Всполошилась милая, как не всполошиться! Интересно, они заранее договорились, или как? Жених-то нынче в караулах…
Пока она рот раскрывала, не зная, что сказать, (видать, всё же не сговаривались), гость, решительно сдвинув лакея в сторону, вошёл в гостиную:
- Простите за поздний визит, сударыня. Я вас долго не задержу. – И глянул на Герваську так, что тот сразу выкатился вон и затворил за собой дверь.
(После чего немедля удалился на кухню и принялся качать головой, любуясь на золотой полуимпериал. Мать честная! Вот это барин! Ох, хозяйка молодая, и что ж тебя ожидает, ведь энтот свово добьётся, как пить дать, добьётся…)
А Елена, увидев князя, так растерялась, что замерла, прижав к груди руки.
Хомский подошёл к ней и, пристально глядя в глаза, спросил:
- Это правда, что венчание уже назначено?
Она беззвучно пошевелила губами, потом выдавила:
- Да.
Он замотал головой:
- Нет, нет, нет… - схватил её руки, стал целовать… Она молча смотрела на него. Потом, резко вырвав руки, отвернулась:
- Зачем вы пришли?
- Потому что вы не должны этого делать. Не губите свою жизнь!
- Всё давно решено и назад пути нет. Вы это знаете не хуже меня.
- Нет, есть! – он с силой развернул её обратно: - Ты его не любишь! Я… ты должна быть моей! Я не отдам тебя этому ничтожному фату!
- Князь, - не делая попыток высвободиться, сказала ему Елена: - уберите руки. И успокойтесь. Вы пришли поговорить – хорошо, поговорим.
Это было сказано так, что он невольно подчинился и сел напротив.
- Выслушайте меня. Нам действительно необходимо объясниться.
Она собиралась с силами. А откуда их взять? Сидит тут…
- У меня было время всё обдумать. Во всём виновата я. Тогда, когда мы с вами оказались вдвоём в вашей карете… - щёки её начали неудержимо заливаться краской, - я… я позволила себе забыться. И тем самым подала вам повод третировать меня как… как доступную женщину.
- Это не так! – он попытался что-то сказать, но она остановила его жестом:
- Погодите. Позвольте, я скажу вам, что должно. Это был мой первый проступок, но, увы, не последний. На следующий день…
Её голос дрогнул, но она продолжила:
- На следующий день, когда мы с вами встретились у баронессы Надежды Осиповны, я имела слабость согласиться на свидание с вами. При этом я всё время пыталась обмануть самоё себя, убеждая, что цель этого свидания – всего лишь объяснение, что между нами ничего быть не может. Да! – вскинула она на него совершенно горячечные глаза: - именно в этом я себя убеждала. А сердцем, - тут она сердито посмотрела куда-то вбок, - сердцем я рвалась на это свидание… не перебивайте, прошу вас! Я… я была, как в бреду… да там и оказалась – в горячечном бреду.
- Если б не эта болезнь… - голос Хомского был хриплым.
- Эта болезнь, - она сверкнула глазами, - была мне послана свыше, чтобы спасти от бездны, на краю которой я по легкомыслию оказалась. И я благодарна за неё небесам! Теперь вы понимаете, что всё – всё! – против нашей любви? То есть, - спохватилась она, – я хотела сказать – против этого наваждения, которому мы поддались оба?
- Ты сказала как раз правильно, именно – любви. Нашей любви. – Он встал.
Елена испуганно глядела на него. Он подошёл к ней, положил руки на плечи. Глаза его горели:
- Ты сейчас мне сама призналась. Можешь теперь говорить всё, что угодно. Главное – ты меня любишь.
- Это преступная любовь, - сказала она тихо.
- Преступная любовь? Любовь не может быть преступлением – никогда!
- Нет, может, - она сказала это тихо, но постепенно голос набирал уверенность, - может. Мы должны подавить в себе это чувство.
- Но почему? Почему?!
- Потому что у меня – жених, с которым я помолвлена, а у вас есть жена.
- Жена! – простонал он, - о боже! Нет, это невыносимо! Да я с ней не живу уже много лет! Я не виноват, что нас всё ещё не развели – за столько-то времени! И что мне теперь делать?! Монахом, что ли, жить? Что мне делать, коли я – люблю – тебя?! Если б я был уже разведён – да уж после «Дон Жуана»-то попросту тебя увёз и обвенчался бы в какой-нибудь придорожной церквушке! И попробовала бы ты мне только сказать нет!
Он посмотрел на неё с мукой:
- Подавить в себе любовь. Знаешь: именно это – преступление.
В его голосе была неподдельная боль. Елена взволнованно стиснула руки. Произнесла умоляюще:
- Князь. Если я хоть чуточку дорога вам – выполните мою просьбу. Уходите и оставьте меня – лучше навсегда.
Он сел, скрестив руки на груди и начал рассматривать её исподлобья. И чем дольше глядел, тем беспокойнее она становилась.
- Скажи, - проговорил он слегка задыхающимся от ревности голосом: - чем я тебе нехорош? Что во мне такого, что не устраивает тебя? И что такого есть в этом юнце, что оказывается сильнее? Красота? Да? Скажи: это оттого, что он действительно по-настоящему красив, не чета мне? Ну ответь же!
- Внешность для меня не имеет никакого значения, - тихо ответила Елена.
- Тогда что? Неужели тебе охота повесить себе на шею этого великовозрастного дитятю? Ты думаешь, тебе будет легко с ним жить? Да он будет ныть и жаловаться от каждой ерунды, и всё выплёскивать на тебя! И подсчитывать каждую копейку – да, да, несмотря на то, что сейчас он сорит деньгами! Поверь, уж я-то его хорошо знаю! Тебе придётся самой сражаться с кредиторами, коих будет – тьма, а потом его же утешать, когда он будет размазывать по щекам пьяные сопли!
Она затравленно глядела. Потом произнесла неуверенно:
- Вы… ненавидите Владимира? За что?
- Я? Ненавижу? А, впрочем, пожалуй, да – за то, что он загораживает мне дорогу к счастью – и тебе, между прочим, тоже! И это – единственная причина!
Она сидела у стола, спрятав лицо в руки. Он схватил её за плечи, поднял:
- Элен. Да плюнь ты на него! Он долго ведь горевать не будет, утешится быстро – это не тот человек, каким ты его себе вообразила. Я же вижу - тебе совсем другое нужно… Вспомни нашу первую встречу! Ведь это же судьба нас свела! Только скажи: да! Клянусь – я что-нибудь придумаю, должен же быть какой-то выход, получу же я этот развод и мы поженимся! Ты же любишь меня!
Он почти тряс её, а из её закрытых глаз катились слёзы. Он замолчал, глядя на неё. Не разжимая век, Елена сказала устало:
- Отпустите меня, Фёдор Дмитрич. Отпустите и возьмите себя в руки. Нам не должно быть вдвоём. Простите мне, что я своим легкомысленным поведением вовлекла вас туда, куда не следовало. Мне остаётся только молиться, чтобы замолить этот грех. А вы – ещё будет счастливы. Уверяю вас.
- Да о каком счастье ты можешь говорить! – он вновь попытался обнять её, но она резко уклонилась:
- Всё, что вы мне говорили о моём будущем с Владимиром – правда, и я сама об этом догадываюсь. Но он – моя судьба. Моя. Я её сама выбрала и уж не отрекусь. Я – дала слово, и я его сдержу. Каждый человек обязан нести свой крест.
- Терпение и покорность судьбе, так? – у него глаза засверкали от негодования. – А если это – не твой крест? А – кого-нибудь другого? А у тебя – совсем иное предназначение? А?
Она отчаянно замотала головой:
- Прекратите! Не могу этого слышать! Прошу… - подняла на него затравленный взор: - Фёдор Дмитрич. Давайте прекратим этот разговор. Я устала. Он всё равно ни к чему не приведёт. Поймите это, наконец, и… уходите. Уходите, пока тётушка не проснулась.
- Нет.
- Да.
- Нет, чёрт меня побери!
- Да. Вы сейчас уйдёте. – Он замолчал, некоторое время смотрел на неё, потом спросил:
- Ты… решила окончательно? – голос его дрогнул.
- Да.
Он сел напротив. Воцарилось молчание. Он пристально разглядывал Елену, всё ещё не веря тому, что это – конец, что эта столь желанная ему женщина никогда не будет ему принадлежать.
А она, закрыв глаза, чувствовала, как её покидает последняя уверенность в собственной правоте, что ещё чуть-чуть – и она сама кинется к нему и уже ничто не сможет заставить её отказаться от столь близкого счастья… ещё чуть-чуть… чуть-чуть…
Хомский резко поднялся:
- Прощайте, сударыня. Желаю здравствовать.
Он стремительно вышел из гостиной, закрыв двери, и она услышала его окрик:
- Человек!
Шаги лакея. Вот… подаёт ему шубу… тот одевается…
И – тяжёлый удар бабахнувшей входной двери.
Елена повалилась на стол и завыла в голос.


* * *


Трифон давно понял, что с хозяином что-то происходит, и происходит значительное. Вообще-то это стало ясно с той ночи, когда тот явился из театра и до утра просидел у погасшего камина. У Тришки было чутьё, конечно, не такое, как у самого, но тоже ничего себе. Долгие совместные странствия сблизили, как ничто другое. За эти годы между ними установились отношения, необычные для барина и его слуги.
С тех пор, как Тришка стал постоянно сопровождать своего хозяина – а произошло это достаточно рано, когда оба были ещё детьми, князь Фёдор его воспринимал как удобную мебель, что, в общем-то, было естественным для его круга. Тогда было очевидным, что у каждого благородного человека есть такой слуга – также, как и шпага, также, как и лошадь. И князь тоже так к этому относился.
Перемены во взаимоотношениях начались во время совместных странствий. Хочешь – не хочешь, но когда ты среди басурманов, то русский человек рядом будет тебе ближе, хоть он и крепостной скот. А без Тришки барину было бы значительно труднее. Первое, что обнаружилось, это феноменальные способности холопа к языкам. Непонятно как, но стоило им оказаться среди людей, говорящих на очередном наречии, как слуга начинал сначала понимать, а затем и очень скоро изъясняться, причём очень внятно. Несколько раз это спасало им жизни. Не говоря уже о том, что существенно облегчило странствия.
Тесное общение постепенно привело к тому, что для князя, выросшего в естественном для его круга восприятии любого крепостного как всего лишь вещи одушевлённой, вдруг оказалось, что лакей может быть почти что другом.
И уж конечно, этому в значительной степени способствовало то, что хитрые абреки, захватившие в плен русский дозор, продали их туркам в рабство.
Очень не поздоровилось княжеской белой кости, когда работорговец-абрек гнал их нагайкой по горным перевалам. Когда на каком-то базаре стояли они, крепко привязанные друг к другу, а толстые турки бесцеремонно лезли им в рот пальцами, рассматривая зубы и обсуждая стати рабов.
Их приобрёл какой-то купец, отправлявшийся с караваном в далёкий Мешхед за драгоценными коврами.
Познать на собственных плечах тяжесть и унижение физической расправы было очень не простым испытанием для надменного княжича, но он вынес это с редким достоинством. И закалился, причём не только внешне, но и внутри.
Но это было далеко не всё, что уготовила им судьба. По дороге, шедшей через такие места, которые, казалось, созданы только для смерти или медленного, мучительного умирания, Трифон заболел какой-то сильной лихорадкой, и на ночлеге в жалкой деревеньке надсмотрщик решил его бросить – пускай подыхает. И тут произошло то, что навеки сделало крепостного наипреданнейшим из слуг своего хозяина.
Потому что хозяин с ним остался. Причём сделать это было непросто: работорговцу вовсе не хотелось расставаться с ещё работоспособным невольником. Но хитрый Хомский сумел притворился, что тоже болен, и ему удалось-таки ввести в заблуждение даже опытного пройдоху.
Деревенька была такова, что, казалось: выжить здесь невозможно никому. Но бросить Тришку здесь умирать, а самому уйти с басурманами казалось ещё ужаснее. И всё же они выжили каким-то чудом.
На всю жизнь запомнилась им эта дикая деревня, даже не нищая – для нищеты всё же что-то нужно, а здесь, среди камней, раскалённых на вечно палящем солнце, горстка грязной вонючей воды казалась слаще лучшего в мире вина, а несколько иссохших зёрен на обед были единственной и желанной пищей, да и то не каждый день.
Трифон умирал. Он лежал под каким-то дырявым навесом, оставленным забытым караваном, и метался в забытьи. Барин же, его полновластный хозяин над душой и телом, отходил от него лишь затем, чтобы набрать в треснувший черепок протухшей воды и смочить ему губы. На это, зачарованно разинув рот, смотрели одетые в лохмотья несколько грязных мальчишек, убегавших врассыпную при малейшем движении в их сторону.
Для того же, чтобы получить горсть того, что здесь называлось едой, высокородный князь приходил к какой-то грязной старухе и помогал ей доить коз.
И Трифон выжил. Однажды он открыл глаза и, совершенно обессиленный, попытался сесть. Ему это удалось не сразу.
По счастью, эта деревня лежала на достаточно оживлённом пути, и довольно скоро их подобрал идущий в Китай чайный караван, с которым они добрались до Гиндукуша. К тому времени они уже вошли во вкус, и решили побывать, по крайней мере, в Индии, а если повезёт – то и в Китае.
В самом деле, уж коли их забросила сюда судьба, так надо этим воспользоваться.
Годы спустя, когда Хомский изучал по карте их тогдашний маршрут, он был ошеломлён, как эти два почти мальчишки одолели такие пространства. Конечно, с этим могла справиться лишь бесшабашность молодости. И у них получилось.


* * *


И что же теперь? Чего же ты добился, князь Фёдор Дмитрич? Да проиграл по всем статьям. Счастье, о каком уже не мечтал, вдруг поманило мощно, а потом… а потом, усмехнувшись, обмануло опять? Конечно, можно было бы всё же подождать. Подождать, пока ей надоест её муженёк после медового месяца? Недолго ведь – в этом-то он не сомневался – а потом перейти в наступление? А тем временем этот пустой фат будет с уверенностью хозяина владеть этим сокровищем… да от ярости можно взбеситься!
И совсем наивным казалось довольство собственным холостяцким жилищем и наслаждение столь казавшейся желанной свободой. Да зачем она нужна, эта свобода?! Для чего? Пустой дом – мечта холостяка – чего же здесь хорошего? Почему в нём нет этой женщины? И собственное с трудом завоёванное уединение уже казалось ненужной обузой.



Глава 2. Контрапункт



Контрапункт – соединение нескольких мелодических самостоятельных голосов, отличающееся полным благозвучием.


Князь Фёдор сумрачно глядел в затянутое морозными узорами окно. Комната освещалась только сполохами огня в камине, поэтому было хорошо видно, как за окном с бешеной скоростью проносятся хлопья снега, освещаемые редкими уличными фонарями.
Он искурил уже незнамо сколько трубок, и теперь горло першило от осточертевшего табачного привкуса. Впрочем, так уж теперь повелось: коньяк, пока не наберётся так, что без камердинера до постели не дойти, трубка во рту с утра до ночи, и беспричинные вспышки дикой ярости. А ещё – игорные дома и бесшабашные девчонки из-под красного фонаря.
Он делал всё, чтобы забыть её. И ничего не получалось.


После объяснения, могильной плитой накрывшего все его надежды, он вышел, не слишком понимая, где находится. Отпустил экипаж. Долго бродил незнамо где. В первом попавшемся извозчичьем кабаке пил мерзкую водку, закусывая раскисшим огурцом. Какие-то тёмные личности тёрлись поблизости – неудивительно, что потом исчез бумажник, но было наплевать. Хорошо ещё, что всё-таки добрался до дому, хотя и ввалился в таком непотребном виде, что самому было противно.
Вдобавок к этому и заболел потом, как нервная барышня. Самая настоящая лихорадка приключилась. Даже баронесса приезжала. А его взяла такая тоска, что хоть удавись. Потому что у него не было теперь никакого сомнения, что он, наконец, встретил ту, ради которой действительно стоило жить. И только ради неё одной. И именно её ему не видать.
Она ведь перед ним не кокетничала, не прибегала ни к одной женской уловке, с чем он так хорошо был знаком. Она вообще была абсолютно искренней - в этом-то и есть полная безнадёжность. И тогда он и пустился во все тяжкие, наивно надеясь, что это поможет хоть как-то её забыть.
А вот сегодня не выдержал. Пробудившись поутру от короткого сна-забытья, пришедшего к нему после хмельной ночи, сел в сани, поехал за Земляной город, и, оставив кучера ждать, закоулками прошёл до дома, чей абрис теперь мерещился повсюду. Сердце стучало, как у юнца безусого. Прячась за углом, долго выжидал, пока не стукнула створка двери флигеля, выпустив на мороз клуб пара, и не появилась стройная фигурка. Он даже застонал, когда её увидел. Елена прошла мимо в сопровождении лакея, не заметив спрятавшейся за углом тени. Пошёл за ней, хоронясь, ревнивыми глазами высматривая цель её пути. Убедившись, что путь лежал всего лишь в басонную лавку, незаметно ушёл. Теперь вот сидит, как сыч, и всех дружков прогнал.
Летящие за окном хлопья напоминали о том, что не за горами Рождество, а там и встреча Нового года. А между тем он никогда не чувствовал себя таким одиноким, и, если когда-то сам долго к этому стремился, то сейчас было невыносимо. Даже баронесса, и та его бросила - вдруг умчалась, очертя голову, к подруге детства, занемогшей где-то под Вышним Волочком.
Какие-то сани въехали на двор. Князь увидел вылезшую из них фигуру в длинной шинели, придерживающую офицерскую шляпу с плюмажем.
- Никого не принимать! – крикнул Хомский в раздражении и отошёл от окна. Но в дверь всё же просунулась голова Трифона:
- Хозяин, там …
- Я что, неясно выразился?!
- Хозяин, погоди. Это граф Боровский. Он такой, ужас просто…
В последний момент ваза, которую он было развернулся метнуть в осмелившегося ослушаться подлеца Тришку, осталась в руке. Кивнул:
- Хорошо, проси.
Дверь открылась, и вошёл Вольдемар, но в каком виде! Мундир расстёгнут, волосы всклокочены, взгляд дикий… Он, шатаясь, подошёл к оттоманке, и, бросившись на неё, отчаянно, глухо зарыдал.
- Что случилось?
Вольдемар поднял голову и прошелестел беззвучным голосом:
- Я проиграл двести тысяч.
Хомский присвистнул:
- Однако…
- Знаю… всё знаю, что скажешь. Ничего не надо говорить. Я… я сам не знаю, как это получилось.
- И кому же ты проиграл?
- Фон Бирку.
- Вот оно что…
Это имя было слишком хорошо известно среди игроков. Холодный, расчётливый, страшный человек, он зарабатывал себе игрой на жизнь, и зарабатывал весьма неплохо. А уж кто ему проигрывал… ходили смутные слухи о застрелившемся полковнике Ставраки и бесследно исчезнувшем литераторе Лисицыне.
- Да, плохо тебе придётся. Налить коньячку?
Вольдемар кивнул. Хомский плеснул ему в бокал, протянул. Тот выпил, зубы стучали о стекло.
- Погоди. Но ведь ты недавно получил наследство?
- Тридцать тысяч, - горько признался незадачливый игрок. – Всё моё наследство, усадьба, деревни и земля – это только тридцать тысяч, да от них уж и осталось-то всего ничего…
Вольдемар сделал ещё глоток. Покосился в угол, сказал неуверенно:
- Послушай,… я … в общем, одолжи мне денег.
Хомский прищурился:
- Ты хочешь занять у меня денег, чтобы расплатиться?
- Видишь ли… я понимаю, это огромная сумма. Но у меня больше нет друзей, у которых можно было бы её одолжить. Конечно, сразу я не смогу с тобой расплатиться, но в течение нескольких лет… может, года три, может, в крайнем случае, пять… Ведь… для тебя это не слишком большие деньги… ?
- Послушай, Вольдемар, - глаза Хомского сузились: - ты, кажется, не вполне понимаешь, о какой сумме идёт речь. Дело не в том, что я не смогу достать такие деньги – это-то как раз можно. Но ведь ты никогда мне их не отдашь. А дарить тебе столько я, прости, не собираюсь. Согласись, что для подарка это несколько… э-э… чересчур.
- Я… я могу заложить имение.
- За твоё имение не дадут и четверти. И, кроме того, что тогда станется с твоей матерью и сестрой?
- Мы что-нибудь придумаем… Я буду работать!
- Не смеши меня.
- Но что же мне теперь делать?! – в отчаянии воскликнул Вольдемар. – Что мне делать, Хомский, если я не отдам ему денег в срок?! А срок он положил – ровно до наступления Нового года, до последнего удара двенадцати часов! Так и быть, сказал, ирод, даю вам этот большой промежуток, только из человеколюбия, хотя это не в моих привычках. И что теперь? Стреляться?! Только ты меня и можешь спасти. А больше я нигде таких денег не достану! – в голосе Боровского зазвучали истерические нотки.
Князь Фёдор покачался с носков на пятки, задумчиво посмотрел на приятеля, потом подошёл к окну и стал смотреть на снег за стеклом. Вольдемар, сгорбившись, сидел в кресле, тупо глядя себе под ноги.
Хомский вдруг резко повернулся. Глаза его странно блеснули.
- Да, одолжить тебе денег – это значит, их навсегда потерять. Но можно сделать иначе. Я мог бы кое-что у тебя купить – на эту сумму.
- Купить? – Вольдемар горько усмехнулся.- Что? Разве эполеты…
- Твои эполеты столько не стоят. Продай мне свою невесту.
Вольдемар ошеломлённо уставился на него. Рот его приоткрылся, потом опять закрылся. Подозрительно глядя на князя, он как-то неуверенно попытался улыбнуться:
- Это что, шутка такая?... Я не вполне…
- Да нет, не шутка. – Голос князя звучал напористо. Сейчас в нём не осталось ничего от того потерянного человека, всего полчаса назад глядевшего в окно.
- Но ведь… это ведь невозможно! – сказал Вольдемар неожиданно хрипнувшим голосом.
- Почему?
- Но… она же не крепостная…
- Была бы крепостная, таких денег я б не дал.
- Но… погоди же… Нет, это в самом деле невозможно!
- Тогда идите, граф, и ищите деньги в другом месте.
- Подождите, князь. Я понимаю, вы что-то такое хотите…
- Я хочу то, что сказал. Я предлагаю вам, молодой человек, сделку: я вам даю деньги – всю сумму вашего долга сразу и навсегда, а вы - продаёте мне свою невесту, тоже сразу и навсегда.
- И только так?
- И только так.
Вольдемар несколько минут ошеломлённо смотрел на князя, не веря своим ушам, а затем встал, выпрямился во весь рост и, подойдя к нему вплотную, произнёс с пафосом:
- Никогда – вы слышите? Никогда этому не бывать. Я достану деньги. Я женюсь на Элен. А с вами я порву – навсегда. И всем расскажу, что вы такое есть, Хомский.
Князь Фёдор пожал плечами:
- Пожалуйста!
Вольдемар, коротко кивнув, с достоинством вышел. Хомский проводил его странно сверкающим взглядом. Потом повернулся и, что было силы, ударил кулаком по столу:
- Есть!


* * *


Спустя дня два хмурый Вольдемар вошёл к Елене, прошёл, не глядя по сторонам, в комнаты и угрюмо опустился в кресло.
- Что-нибудь случилось, Володя? Где ты пропадал столько времени?
Избегая её взгляда, он ответил глухо:
- Случилось.
- Что, что такое?
- Я… я погиб, Элен.
Она тихо ахнула. Вольдемар продолжал, по-прежнему не глядя на неё:
- Я пришёл сказать тебе - прощай.
- Прощай?!
- Да, прощай. Мы больше никогда не увидимся.
- Владимир! Что случилось?! Ну, говори же!
Он поднял на неё взгляд.
- Мне осталось только одно – застрелиться.
Елена, стиснув руки, опустилась перед ним на колени. Взяла его руки в свои, поглядела снизу вверх.
- Расскажи. Расскажи мне всё.
Он молчал.
- Володя, милый, дорогой, я настаиваю. Ты не можешь, не имеешь права так молчать. Я должна знать всё.
- Я… я проиграл в карты огромную сумму. Мне неоткуда их взять. У меня нет другого выхода, как покончить с собой.
- Сколько ты проиграл?
Он молчал.
- Володя, скажи, сколько?!
Он посмотрел на неё:
- Зачем тебе знать?
- Я должна, слышишь ты, должна знать. Говори.
- Двести тысяч.
У Елены вырвался какой-то сдавленный звук.
- Ну? Теперь ты понимаешь, какие это деньги? Взять мне их неоткуда. Я делал всё, что мог. У меня нет другого выхода. Прости меня за всё и… прощай.
- Володя, послушай, это действительно огромная, просто немыслимо огромная сумма. Но я не верю, что у тебя нет другого выхода. Скажи, зачем человеку, которому ты должен, твоя смерть? Тогда-то уж он точно ничего не получит. Значит, можно как-то договориться?
Он зло прищурился:
- Что ты понимаешь в этом? Ты же не знаешь, может, он действительно этого и хочет.
- Чего?! Чтобы ты застрелился? Не может этого быть! И никогда я в это не поверю!
Владимир криво усмехнулся, глядя в сторону.
- Давай подумаем, что можно сделать.
- Ничего. Сделать ничего нельзя. Я чего только ни пытался. Бесполезно.
Он посмотрел Елене в глаза, улыбнулся заискивающе, взъерошил ей волосы.
- Бедная моя. Я причиняю тебе горе. Ничтожная я личность.
- При чём тут я?! Господи, ну при чём тут я?
Он отвёл глаза.
- Что же придумать? Боже, ну что же придумать? Неужели же ничего нельзя сделать?
Вольдемар молчал, как-то напряжённо глядя в сторону. Елена внимательно посмотрела на него:
- Ты… ничего не хочешь мне сказать? Ты слышишь меня?
- Я… я не решаюсь.
- Что?! Ну, говори же, не мучь меня!
- Есть только один выход. Но… нет, я никогда не смогу это даже произнести!
- Да говори же ты, наконец!
- В общем… ну… Хомский может дать мне денег.
- Так это же прекрасно! – лицо Елены просияло. – Действительно, он ведь очень богат.
- Да, но он поставил такое условие…
- Какое же?
Вольдемар молчал, выразительно глядя на невесту. Елена нахмурилась.
- Говори. Говори сейчас же!
- Хорошо. Я скажу.
Он встал, прошёлся по комнате. Остановился перед Еленой и веско произнёс:
- Он хочет, чтобы я продал ему тебя.
- Что?!!!
- То, что ты слышала. Он хочет тебя. И за это даёт мне деньги безвозмездно.
Елена зажала руками рот, чтобы не вскрикнуть. Она всё ещё сидела на полу. Вольдемар помолчал немного, потом, опустившись на ковёр рядом с ней, взял её руки в свои, заговорил проникновенным голосом:
- Я понимаю, каково тебе это слышать. А что со мной было, когда он мне это сказал! Не представляешь. Я ведь сразу к нему пришёл. А он мне такое. Я хотел его на поединок вызвать, да тут не знаешь, что сначала – дуэль, или долги отдавать. Я бегал по Москве, искал деньги. Но всё оказалось бесполезно. Теперь мне либо застрелиться, либо на его условие идти. Я понимаю, что ты сейчас испытываешь, но и ты меня пойми. Это действительно единственный выход для меня. Ты сейчас ничего не говори. Ты…
Елена смотрела на него пристально. Он прижал её руки к губам, стал их целовать:
- Какие же у тебя пальчики нежные… послушай, - заговорил он вкрадчиво, - он хочет владеть тобой… и я его понимаю! - конечно, радости тебе мало – со стариком, но ты ведь уже была замужем… Может, ты всё же сможешь потерпеть – для меня, для нас с тобой? А?
Елена глядела на него, не осознавая, кто ей это всё говорит. Видя её неподвижность, Боровский осмелел, стал говорить уже более настойчиво:
- Конечно, это будет жертва с твоей стороны. Но, если задуматься, то не такая уж и большая. Что тебя ждёт со мной? Ты же знаешь – я вовсе не богат. Один мундир и есть! – тут он лучезарно улыбнулся. – А князь щедр. Это всем известно. У тебя чего только не будет! Всё, чего ни захочешь – и даже выезд с лошадьми – у него же свой конезавод. И ещё, - наклонившись, к её уху, он едва слышно шепнул: - мне кажется… ты не пожалеешь…
Этого она уже не могла вытерпеть. Встала. Выпрямилась.
- Уходи. Немедленно уходи. Ты… как ты смеешь.
Вольдемар пожевал губами, взглянул исподлобья:
- Ты негодовать-то погоди. Подумай всё же сначала.
У неё руки затряслись.
- Какой же ты подлец. Один подлец, что тебе это предложил, а ты подлец вдвойне, что посмел с этим ко мне прийти. Извини, дорогая, я из тебя уличную девку решил сделать, и на этом нажиться. А ты, поскольку уже не девушка невинная, то какая тебе разница, с кем любиться, так?! Я тебя спрашиваю, так?! – и глаза её засверкали от гнева.
«Да, именно так! – хотелось ему крикнуть со злостью. – Можно подумать, что вам не всё равно, под кого ложиться! Бабы! Их всех в конце концов можно купить! И ты тоже продашься. Поломаешься и продашься. Ещё и поторгуешься». Но так он лишь подумал, а вслух произнёс:
- Значит, ты меня не любишь и обрекаешь на смерть? Мне стреляться?
- Значит, стреляться. Уходи.


* * *


Тем временем Хомский вызвал к себе Трифона и устроил форменный разнос за то, что в доме забыли, что такое порядок и чистота.
- Ты как следишь? Всех пошлю на конюшню пороть! Чтоб всё вымыть, ковры выбить, бронзу отчистить! Распустились тут!
Разумеется, никого никто пороть не посылал, но аврал был полный. Холопы легли костьми, но отдраили дом так, будто здесь, по меньшей мере, должна была состояться встреча представителей царствующих домов.


* * *


Боровский скоро понял, что уговорить Елену будет намного труднее, чем он думал. Он подлавливал её на улице, пытался поговорить – но всё было тщетно – завидев его, она убегала стремглав. А между тем подошло и прошло Рождество, и срок выплаты неумолимо подступал. Фон Бирк прислал письмо, в котором холодно напомнил о долге. Накатывало отчаяние. И при этом он с ужасом всё более ясно осознавал, что поделать ничего не может.
И именно в этот момент неожиданно из Петербурга заявилась его матушка. Она там проводила каждую зиму, исправно посещая все балы и рауты, что очень любила, в отличие от своей дочери, предпочитающей затворническую жизнь в деревне. Ей сразу стало ясно, что произошло нечто экстраординарное. Сын был допрошен с пристрастием, впрочем, долго он не сопротивлялся. Как истинная мать, графиня тут же стала на его сторону, заявив, что никогда не одобряла предстоящего брака.
- Ты же прекрасно знаешь, что в тебя давно влюблена Мари Бутурлина. Конечно, она не слишком хороша собой, но не стоит забывать, что за неё дают очень хорошее приданое, да и происхождение у неё подходящее. Вот и надо, чтобы ты расплатился с долгами и женился на ней. А что касаемо до Элен, то теперь так и так ты с ней расстанешься. Но это и к лучшему. Рода она, конечно, старинного, хорошего. Но теперь, когда после кончины старой графини Чердынцевой она не получила практически ничего, за душой у неё гроша нет. Но уговорить её необходимо. Это твоё единственное спасение. Наше счастье, что князь готов выложить такие деньги за то, чтобы попользоваться её прелестями. Мне, например, она всегда казалась недостаточно пикантной, но на всякое блюдо находится свой гурман. Конечно, ещё важно избежать огласки всей этой истории – как ни крути, ты в ней выглядишь недостойно, да и с Бутурлиными могут быть проблемы, но вряд ли князь на это пойдёт. В этой истории, если она всплывёт, некрасиво будут выглядеть все – и ты, и он, и она. Поэтому, я думаю, что истинную причину вашего разрыва можно будет скрыть. А так – ну, подумаешь, брак расстроился.
- Но пока она категорически отказывается, - уныло заметил сын.
- Предоставь это дело мне.
Она решительно вошла в дом Елены, проигнорировав метнувшегося к ней лакея Герваську, и прошла прямо в столовую, где в этот момент заканчивался обед. С ходу бухнувшись на колени, схватила со стола нож для фруктов и протянула его испуганно сжавшейся молодой женщине.
- Рази меня, рази прямо в грудь.
- Что это значит? – пролепетала в ужасе тётушка Наталия Петровна.
- Это значит, что раз она приговорила к смерти сына, то и матери не жить. Убивай, убивай старуху!
Елену стала бить крупная дрожь. Она, как в ночном кошмаре, зачарованно глядела на покачивающуюся перед ней серебряную рукоятку.
- Голубушка! Ну нельзя же так! – в Наталье Петровне вдруг проснулся дух субординации мелкопоместной дворянки перед знатной барыней. – Вставайте, сударыня, вставайте! Да не волнуйтесь вы так. Стеша! Ещё один куверт!
Она помогла ей подняться, усадила за стол. Та обречённо подчинилась.
- Вот так, вот так. Возьмите кусочек суфле. Можно положить вам заливной севрюжки? Она сегодня особенно удалась. Поешьте, графиня, а потом мы всё обсудим и выясним, в чём провинилась моя родственница.
Ей ни на секунду не пришла в голову мысль, что виновным может оказаться кто-то другой.
- Неужели вы полагаете, что я могу что-то есть? У меня гибнет дитя!
- И всё же откушайте, прошу вас.
Стеша накрыла для гостьи, та страдальчески отворачивалась. Тем временем вышеупомянутая родственница с трудом сдерживалась, чтобы не выскочить сразу, хлопнув дверью. Помогла лишь железная выучка бабушки Анастасии Илларионовны. Она с независимым видом доела бланманже, и только потом поднялась и, не глядя ни на кого, вышла. Наталия Петровна проводила её осуждающим взглядом, потом обратилась к гостье:
- Откушайте, графиня, выпейте мадерки, и пройдёмте ко мне в будуар. Я вижу – у вас есть претензии к моей невестке. Думаю, что смогу помочь вам их разрешить.


Елена молча сидела в своей комнате, поджав под себя ноги. Света не было. В голове её с торжествующим хохотом оглушительно орал свою арию Дон Жуан.
Тихо скрипнула дверь. В комнату осторожно просочилась Наталия Петровна.
- Ну, как ты тут, моя дорогая? Сумерничаешь?
Елена напряжённо рассматривала морозные узоры на оконном стекле.
- Послушай. Ты знаешь меня – я желаю тебе только добра. Я, конечно, понимаю твоё состояние. То, что сотворил Вольдемар – это чудовищно. Но я усматриваю в этом перст судьбы. Теперь в любом случае твоя помолвка расстроена: надеюсь, это ты понимаешь?
Не дождавшись ответа, она продолжила:
- А теперь посмотри, что тебя ждёт. Допустим, ты откажешься. Ладно, что там будет с Вольдемаром, - всё равно, хотя его в любом случае жаль. Ну подумаешь, проигрался мужчина, эка невидаль! Что же, ему теперь, в самом деле, что ли, застрелиться? Ну, ладно, допустим, он как-то выплатит этот долг. Но что будет дальше? Что бы там ни было, он затаит на тебя обиду на всю жизнь. И что потом? Ты что, думаешь, твоё имя не пострадает? Кто там потом будет что знать, была ли ты замешана, не была ли. Все будут помнить: там что-то было. И твоя репутация будет замарана в любом случае. И тогда замуж тебе вряд ли выйти – это тебе понятно? – Она помолчала, дожидаясь ответа. Не дождавшись, продолжила: - Ты же меня знаешь, - и погладила её по голове, - я желаю тебе только добра. Но мы с тобой – всего лишь слабые женщины, мы свою судьбу не решаем. Так уж повелось испокон веков: всё решают мужчины. Что и правильно! – воскликнула она с жаром. – А теперь допустим – только допустим! – что ты согласилась. Что мы имеем тогда? – опять безответная пауза. – Да только хорошее! Ты сейчас, несмотря на высокое рождение, никто – просто бедная вдова. А так ты попадаешь под покровительство очень большого человека. Ну чего, да ну чего, в самом деле, в этом дурного?! Да ничего! Позора никакого просто быть не может – тебе ведь не мелкопоместный какой-то покровительствует, а очень знатный и очень богатый князь. Настоящий рюрикович! – воскликнула она с восторженным придыханием. – И это – не позор! Да, конечно, первое время тебе будет не просто показаться в обществе. Но это только первое время, а потом всё устроится, можешь не сомневаться! Зато он тебя обеспечит так, что ты даже представить не можешь. Ещё. Ты знаешь, - тут она понизила голос – что у него нет детей в законном браке? У него же жена оказалась бесплодной! Он из-за этого и развестись с ней хочет. А ты молодая, здоровая женщина! Ты ему родишь! Ты знаешь, что тогда может быть? Да всё, что угодно! Ведь бывали такие случаи, что признавали даже и незаконного ребёнка! И это вполне может быть! Ты-то по происхождению гораздо больше ему подходишь, он ведь женился-то не на ровне, это тебе хоть известно?
Ей-то откуда-то было всё известно. Елена по-прежнему молчала. Переведя дух, Наталья Петровна продолжила.
- И вот ещё что я тебе скажу, - она произнесла это, интимно понизив голос, - я всё же кое в чём разбираюсь. Конечно, Вольдемар очень хорош собой, что говорить. Но если бы мне надо было выбирать – я предпочла бы, безусловно, князя. Он такой… такой… о! – и она закатила глаза. – Да это просто счастье – что он на тебя вообще внимание обратил, это моё мнение, если хочешь знать! Поверь, ты забудешь своего жениха уже на следующий день! И потом ещё будешь удивляться – как же это я сразу не согласилась!
Елена по-прежнему хранила молчание. Наталия Петровна, барабаня пальцами по спинке кресла, думала, что бы ещё такое сказать. Неожиданная мысль пришла ей в голову.
- Знаешь, а ведь ты сама, ты ещё при этом окажешься победительницей! Ты ведь жертвуешь собой во спасение человека! А это – это тебя так возвысит! Да тому и в античной истории есть примеры…
Елена резко повернулась:
- Может, хватит, а? – затравленно выкрикнула она.
Тётушка поперхнулась на полуслове. На какое-то мгновение кольнуло чувство стыда, но ей удалось достаточно быстро с этим справиться – она же хотела, как лучше.
- Не хочешь со мной говорить – не надо. Но Евгения Игнатьевна всё же к тебе сейчас придёт.
- Нет! – истерически закричала Елена. – Нет, я не могу с ней разговаривать!
- Не могу или не хочу? – раздался величественный голос от двери.
Елена застыла в ужасе. Перед ней стояла мать Вольдемара.
- Не уклоняйтесь от разговора со мной. Нам о многом надо поговорить.
Тётушку немедленно вынесло из комнаты. И Елена очутилась с графиней наедине.


Уже совсем стемнело, когда графиня Боровская вошла в гостиную, где в нетерпении, как на иголках, сидела Наталия Петровна.
- Ну, что?!
Та прошла к креслу, села:
- Уф! Ну и намучилась же я! Прикажите подать чаю.
- Так что же?!
На тонких губах дамы змейкой проскользнула снисходительная усмешка:
- А вы как думаете?
- Неужели?! – ахнула тётушка. – Да как же вам удалось?
- Непросто, совсем непросто. Но я умею добиваться своего.
- Я уж думала – ничего не выйдет.
- Только не у меня, - графиня поглядела свысока, хоть они и сидели наравне. – А теперь, голубушка, вам только остаётся проследить, чтобы больше не было никаких неожиданностей. И как только всё произойдёт, вы тут же получите тот медальон, о котором мы договаривались.
- Но только непременно тот, что со вставкой.
- Не беспокойтесь, я всё запомнила точно.


* * *


Канун Нового года выдался на редкость снежным. Мели, мели декабрьские метели, и намели непомерные сугробы, искрящиеся алмазными отблесками под лучами солнца.
Сейчас, когда малиновый расплющенный шар уже заваливался за стылый горизонт, они уже не сверкали, а начали подёргиваться сизой дымкой.
Елена стояла у окна своей спальни, судорожно прижав стиснутые руки к горлу. Он накатил, этот вечер. И то, что он так же неизбежен, как и всё, что непременно должно свершиться – как заходит солнце, а потом один день сменяется другим – всё это было ясно давным-давно.
Ещё с той самой первой минуты той самой первой встречи. И сколько она ни боролась, сколько ни пыталась предотвратить накатывающий на неё вал – в глубине души ведь понимала: всё бесполезно.
Пройдёт совсем немного времени – и её, как рабыню-конкубину, повезут продавать. Её, которая когда-то была весёлой, независимой и дерзкой.
Горячий стыд унижения заливал ей щёки, когда она думала об этом. И ещё примешивалось невыразимое презрение к тому, кто стал этому виной – к бывшему жениху и поддерживающему его согласованному ансамблю двух старух, наперебой восхваляющих прелести предстоящего рабства. Но всё же не это было главное, не это.
Признайся честно перед самой собой: ведь ты именно этого и хотела. С того самого момента, как впервые, нет, даже не увидела, а лишь ощутила смутную фигуру в сумраке аванложи. Но – только самой, по своей собственной воле отдать ему себя. Отбросить всю предыдущую жизнь – и будь что будет. А не так, как это выглядело теперь – послушно прийти, чтобы стать наложницей толстосума, купившего женщину для собственного развлечения.
Ведь, поди, затаил обиду после того, как она указала ему на дверь. Такие не прощают. Вот и нашёл способ отомстить. Отомстить и унизить, как только можно унизить женщину.
И уж теперь-то – отыграется сполна. Даже и представить невозможно, как. Можно не сомневаться.
Господи, кто бы мог подумать, как всё обернётся – тогда, в самую первую встречу.
Всё сохранилось в её памяти до мельчайших подробностей.
Бывают же такие дни, когда всё – вверх тормашками. Тот злополучный день пошел наперекосяк уже с утра. Сначала бесследно исчезли подвязки, обнаруженные после долгих поисков за печкой, куда их уволок кот. Потом тот же кот Басятка начал носиться, как ненормальный, и в результате разбил любимую чашку, залив чаем свежую скатерть. Наталия Петровна долго и нудно жаловалась на больные ноги, плакалась на свою горемычную судьбу, сетуя, что тридцать лет назад отказала сватавшемуся к ней присяжному поверенному Кольцову, сделавшему позже блестящую карьеру, потом стала бранить Елену, что не прошло и пяти лет вдовства, как та уже забыла о дорогом Paul’е и собирается замуж. А Стеша умудрилась прожечь утюгом оборку на приготовленном платье, так что пришлось срочно вшивать на место испорченной ткани кусок кружева, а затем сделать еще такие же кружевные вставки и в других местах, будто так и было задумано. Вдобавок Елена в спешке зацепилась капотом за гвоздь, торчавший из рассохшегося косяка, вырвав целый кусок коленкора. Решительно не желая, чтобы Владимир видел такое безобразие в ее доме, она послала записку, чтобы он не заезжал за ней, а ждал подле театра. Слава богу, что вообще умудрилась не опоздать, хотя последний кусочек кружева горничная подшивала, когда лакей, уже готовый отвезти барыню, пошёл за извозчиком. Перевела дух, только оказавшись в пустой ложе, втайне радуясь, что успела. И только-только начало успокаиваться дыхание, как прозвучал первый аккорд и сверкнул свет от приоткрывшейся двери.
Столь эффектно появившийся в ложе персонаж, подобно другому, на сцене, сосредотачивал на себе внимание помимо воли. Каждый раз, сталкиваясь с князем глазами, она ощущала, как сердце её ухает куда-то вниз, а желудок сжимает от сладостной жути.
И эта опера… её мелодии какой-то нереальной, инфернальной красоты неотступно следовали за ней.
В ту ночь она так и не заснула.
Наверное, решила тогда Елена, дело всё в слишком длительном её вдовстве. Да и брак с Павлом оказался неудачным, не принёс той радости, которой она так ждала.
А сегодня ночью она окажется в доме этого человека. Да и не просто в доме, а и… с ума сойти!
Продажная женщина? К этому она пришла?!
Неужели же это отныне– её путь? А, может, она просто испорченная? Ведь она действительно сознательно к этому стремилась – в его постель, чего уж тут таиться перед самой собой. И при мысли об этом чувствовала, как в ней пробуждалось что-то такое, чему быть не должно, не положено. То, о чём когда-то предупреждал её муж. То, из-за чего разрушился её брак: ведь нелепая смерть Павла лишь подвела черту.
Это и была самая сокровенная её тайна.


В дверь тихонько поскреблась тётушка.
- Элен, ты ещё не одета?! Ну чего же ты ждёшь! Ведь за тобой скоро приедут!
- Я одета давно.
- Как, - заволновалась та, - ты же вовсе не то платье надела, что графине обещала!
Несостоявшаяся свекровь накануне приезжала обсудить проблему выбора надлежащего туалета, и даже предлагала подогнать какое-то платье синего атласу, которое передали для её затворницы-дочери от герцогини де Рибопьер. Елена, разумеется, решительно отказалась. Тогда Евгения Игнатьевна приволокла ворох брюссельских кружев для обновления бального, светло-серого с сиреневым отливом, на котором Елена танцевала на балу у генерал-губернатора, а сверх того кашемировую шаль. Бедная Стеша не спала всю ночь, исколола пальцы, но в результате, когда Елена надела платье и увидела себя в зеркале с кружевными воланами на открытых плечах, то рука сама потянулась их оборвать. Но, пожалев горничную, просто сняла его и велела достать своё старое шёлковое, цвета вьё роз, подаренное бабушкой после венчания. Платье было фасону несколько вышедшего из моды, но Елене очень шло.
Наталия Петровна смотрела на неё с укоризной:
- Ты подводишь графиню. Ну оденься как надо, не капризничай.
Елену развернуло к тётке, и она холодно, негромко произнесла:
- Ещё одно слово – и я никуда не поеду, ясно?
Насмерть перепуганная, та вылетела из комнаты, быстро захлопнув за собой дверь.
Стемнело. Елена с Натальей Петровной сидели за самоваром и пили чай. Мерно тикали ходики в углу, передвигая стрелки к назначенному времени. Тётка заметно нервничала, всё прислушивалась к звонку. И, наконец, он тренькнул, и она мгновенно вылетела в переднюю, и было слышно, как перешёптывается там с графиней.
Раскрылась дверь, и на пороге появился Вольдемар. Коротко кивнув Елене, он сел на диван, не выпуская из рук перчаток, которые усердно мял. Следом вошла его мать. Евгения Игнатьевна встала перед Еленой, склонив голову набок, и стала внимательно её рассматривать.
- В целом неплохо, - процедила она, - хотя простенько. Напрасно вы, милочка, отказались от парикмахера княгини Бельской. Да и платье моё могли бы надеть. Ну да ладно. Была бы…
Она чуть было не произнесла: «честь предложена», но всё же сумела вовремя прикусить язык. Сын тревожно уставился на неё с дивана, но всё обошлось.
У Елены многое на языке вертелось, но духу не доставало. Выросшая в правилах почитания старших, она не могла переступить через какие-то границы и высказать этой сводне, что думает. Поэтому она лишь посмотрела ей в глаза, пытаясь разглядеть в них хоть капельку раскаяния, но так ничего и не увидела.
Боровский был мрачен: кончилось его беззаботное существование. Мать поставила жёсткое условие: он должен был немедленно уехать в деревню и сидеть тихо, пока не перестанут судачить, откуда у него взялись деньги, иначе под угрозу ставился его брак с Бутурлиной. Не нравилась ему категорически и будущая невеста – совсем нехороша собой, из-за чего никак и жениха до сих пор не находилось, невзирая на огромное наследство. Но другого выхода не было.
В передней навытяжку стоял Гервасий с салопом в руках. Одевшись, Елена направилась было к двери, но вдруг развернулась и, бросив коротко «я сейчас», быстро поднялась к себе. Закрыв дверь, остановилась на минуту, затем подошла к комоду, где стоял портрет её покойного мужа.
- Вот, Павел, - негромко сказала она портрету. – Видишь, что со мной происходит? И как теперь быть? А?
Она пристально вгляделась в изображение:
- Или скажешь: ты это заслужила? Так ведь? Так?! Ну и ладно! – решительно тряхнула головой: - Что ж! Значит, такова моя судьба! Я еду, и будь что будет…
Проговорив всё это решительным образом, она спустилась в переднюю, где, оцепенев, стояли три фигуры.
- Можно ехать!


* * *


Проехав тусклым сумраком улиц, освещаемых ёлочными огоньками, то и дело загорающимися в окнах домов, они подъехали к чугунной решётке перед особняком несколько заносчивого вида. Их ожидали: из дверей сразу выскочил человек в ливрее и, не обращая внимания на метель, побежал к воротам.
- Пожалуйте, господа, их сиятельство дома, - согнувшись в поклоне, представительный дворецкий, похожий на министра иностранных дел, принял шубы, заботливо отряхивая их от снега.
Московский особняк князя Хомского имел размеры значительно более скромные, чем бывший некогда его петербургский дворец, но при этом отличался строгой изысканностью отделки и той не бьющей в глаза, но особо утончённой роскошью, выдававшей родовитость и вкус хозяина вкупе с очень большими деньгами. Но даже и такое сочетание не всегда может дать подобный эффект; здесь же добавилось ещё и то обстоятельство, что всё убранство было продумано до мелочей и выполнено нанятыми им талантливыми художниками, вложившими в свою работу душу. Даже и в нынешнем своём состоянии Елена не могла не почувствовать пряный изыск, удивительную строгую красоту отделки уже в холодноватой передней.
На парадной лестнице их ожидал человек.
- Госпожа Барятинская? Князь ждёт вас.
Трифон (это был он), проведя посетителей посверкивающим полумраком парадных комнат, подвёл их к высоким дверям. Растворив створки, громко объявил:
- Ваше сиятельство, к вам госпожа Барятинская и граф Боровский.
Они вошли.
Кабинет был ярко освещён, и Елена старалась не смотреть в сторону камина, возле которого, опершись о консоль, стоял Хомский. В камине пылал огонь.
- Вот, значит, мы приехали, - деланно-оживлённо заговорил Вольдемар. – В общем, всё, как договаривались, вот… Элен…
Князь легко отделился от камина и как-то сразу оказался перед ними.
- Добрый вечер, госпожа Барятинская. Надеюсь, вас не слишком занесло снегом в дороге.
Он в упор глядел на Елену, не обращая на её спутника никакого внимания. А тот в нетерпении переминался с ноги на ногу, не решаясь первым прервать паузу. Елена же не отводила глаз от рисунка на ковре. Щёки её запылали.
Вольдемар вдруг забеспокоился. Он начал теребить её, дёргать за рукав:
- Ну что ты молчишь, скажи же, скажи…
Когда она сюда ехала, то внутренне многократно проговаривала заранее продуманные саркастические фразы, полные убийственной иронии – пусть не тешит себя надеждой, что, раз её сюда затащили, то она уже сдалась. Мать же Вольдемара особо упирала на то, что Елене следует признать добровольность своего приезда. Причём настаивала так, что Елена всё время слышала её голос в своих ушах. Но сейчас, когда она оказалась здесь, и перед ней стоял Хомский, все прежние мысли улетучились, и причиной тому был замаячивший перед глазами расстёгнутый ворот венгерки. Поэтому с трудом выдавила из себя какой-то жалкий лепет:
- Я приехала сюда по своей воле, подтверждаю… - чувствуя при этом, как причины для негодования испаряются со страшной скоростью…
Хомский, кинув на неё пристальный взгляд, прошёл к стоящему в стороне длинному столу, крытому зелёным сукном.
- Прошу вас.
На столе лежало несколько туго завязанных мешочков, по виду весьма увесистых. Князь взял один из них, развязал и перевернул. Ослепительной струйкой посыпались сверкающие золотые кругляши.
- Ваши деньги, граф.
Один за другим он опустошил мешки. Груда золота на столе мерцала, притягивала взгляд.
- Вот, сударыня, во что оценил вас ваш жених.
Он обернулся к Вольдемару.
- Пересчитайте.
- Ну зачем же, я верю…
- Пересчитайте! – в голосе зазвенел металл.
Вольдемар стал трясущимися руками запихивать монеты обратно по мешкам. Это продолжалось довольно долго. Наконец, он обернулся:
- Всё правильно.
- Я вас доле не задерживаю.
Вольдемар сделал неуверенный шаг к стоявшей как статуя Елене, и сказал умоляюще:
- Элен. Ну скажи же что-нибудь! Давай простимся по-хорошему. – Он потянулся было к ней, но в этот момент раздался резкий окрик:
- Руки!
- Что? – он растерянно обернулся.
- Руки уберите, граф. Я не позволяю другим мужчинам касаться моих женщин.
Боровский опустил руки, сгорбился и, собрав свои мешки, направился к выходу, шаркая ногами. За ним беззвучно закрылась дверь.
Хомский несколько мгновений смотрел ему вслед, затем обернулся к Елене.
- У вас остались какие-нибудь его подарки?
- Что? – она не сразу поняла, о чём он говорит.
- Он, вероятно, дарил вам что-то? – спросил он запальчиво. – Кольцо, например? Вы же были обручены.
- Да, вот его кольцо.
- Дайте мне его.
Она сняла с пальца кольцо. Князь взял его нетерпеливым движением и швырнул в пылающий камин.
- Ещё что-нибудь? Какие-нибудь украшения?
- Да, вот эти серьги.
- Снимите.
Серьги полетели в огонь следом за обручальным кольцом.
- Ещё что?
- Это всё.
Тогда он взял её за руку и подвёл к бюро, на котором стоял небольшой сундучок, крытый фиолетовым сафьяном.
- Ваш бывший жених оценил вас в кучку пошлого золота. А теперь взгляните на мою цену.
Он откинул крышку – и в отсветах свечей на иссиня-чёрном бархате футляра заискрил, заиграл по стенам фантастическими россыпями огней невероятных размеров кристалл. Хомский взял его и протянул Елене.
- Этот камень – самый большой алмаз мира. Как он попал ко мне – то долгий рассказ; я непременно вам его поведаю. – Он помолчал, глядя на завитки волос на шее стоящей перед ним женщины: - До сегодняшнего дня он принадлежал мне. Но я не просто его владелец – я обязан вручить его той женщине, которой он будет принадлежать по праву. И тогда этот камень будет переходить из рук в руки потомков моего – нашего - рода. И при этом будет хранить, как сказали мне вручившие его люди, «твой род и всё твоё племя».
Она молча глядела на руки князя, держащие таинственно мерцавший загадочный камень; никакие слова не шли на ум – такой сумбурный поток мыслей нёсся сейчас в её голове. Хомский коснулся её подбородка, приподнял её лицо, посмотрел внимательно в глаза:
- Глупо было бы надеяться, что вы когда-нибудь простите мне, Елена Николаевна, что я заставил вас прийти сюда таким чудовищным образом. Но я хочу, чтобы вы знали. Каким бы путём вы ни оказались здесь, каким бы унизительным ни казалось вам ваше нынешнее положение, и что бы там ни было в прошлом у вас и у меня, - всё изменилось, и с этой вот самой минуты. И теперь для меня вы – единственная навсегда. Я не хочу другой. – Он пытливо смотрел на неё; она по-прежнему молчала. Он продолжил: - И этот камень, который с момента, как он стал моим, не держала в руках ещё ни одна – и я в этом клянусь! – ни одна женщина, теперь – ваш и только ваш. И лучшей владелицы ему не найти.
Он вложил холодный кристалл в её ладони, и она чуть не охнула: руки с трудом выдерживали тяжесть. Посмотрев на камень, подняла взгляд на Хомского.
- Не слишком ли … большую ношу вы возлагаете на меня?
Тот покачал головой:
- Noblesse oblige. – И, видя, что она молчит, спросил: - Он нравится вам? Скажите же, нравится?
- Он очень красив, - не могла не признаться она. Слова ещё давались ей с трудом, но он ждал. – И светится так… загадочно. – Её сумбурное состояние не позволило вполне уяснить весь рассказ, но камень, действительно, был необычным, даже если не принимать во внимание размеры. – Мне кажется, его свет… вы видите? он совершенно особый. Как будто источник – внутри.
Взгляд князя потеплел:
- Ну вот, он тоже вас выбрал. – И, видя, что она смотрит с недоумением, пояснил: - Дело в том, что этот камень, как вам это ни покажется странным, сам выбирает себе владельца. Тот, кто его не достоин, попросту не узнаёт в нём алмаза. А к вам он идёт сам: действительно, он начал по-особому светиться, стоило только вам его взять в руки.
Она покосилась недоверчиво, и он добавил:
- Может показаться, что я несу чушь – в наш просвещённый век трудно поверить в подобные легенды, не правда ли? Но я даю вам слово, что всё именно так. Я сам не верил – до поры. – Она молчала. Хомский взял её ладони в свои, спросил: - Руки, наверное, устали? – Елена кивнула; взяв у неё камень, он приблизил её ладони к лицу и коснулся их губами. Висящее над камином зеркало отразило этот поцелуй.
Она же поглядела на отражение искоса, и вдруг ей пришла в голову простая мысль: уж если такое произошло в её жизни, если её продали близкие ей люди, то, может, всё же хватит переживать? Хватит, наконец, думать о том, как её унизили? Пора бы и забыть. А сейчас – вот он, перед нею – человек, чей взгляд из глубины аванложи преследовал её столько времени, чьи поцелуи во мраке кареты она не забыла до сих пор. Какая, в конце концов, разница, каким путём оказалась ты сейчас здесь? Ты хотела быть с ним? Да!!! Так и пропади всё пропадом! Узнай же, наконец, что же это такое – счастье разделённой любви!
И тут она почувствовала, как то невероятное напряжение, что не отпускало её уже много дней, - уходит, наконец, а вместо этого где-то глубоко внутри возникает мрачное жаркое пламя, постепенно разгорающееся всё сильнее.
Хомский внимательно посмотрел на неё, затем, крепко взяв за руку, сказал:
- Идём, - и решительно повёл куда-то.
Они пришли в совершенно круглую комнату, чей потолок был затянут шёлком цвета сливок, стянутым в центре маленьким шатром. Такие же шёлковые портьеры скрывали две двери – ту, в которую они вошли, и вторую – напротив. По периметру комнату украшали полуколонны светлого камня с золотистыми прожилками. Мебели было немного: низкий кожаный диван цвета слоновой кости, да такой же низкий столик стояли на расстеленной перед камином огромной тигриной шкуре необычайного светлого оттенка. В комнате было множество роз – белых и нежнейших оттенков чайных. Пушистая ёлка, чьи тёмные мохнатые лапы также украшали розы, а ещё миниатюрные фигурки из белого неглазированного фарфора, вносила неожиданную ноту в это убранство. В воздухе был разлит нежный аромат цветов и свежей хвои.
Хомский сказал:
- Ну вот, самое время. Новый год вот-вот наступит.
Действительно, часы на стене показывали начало двенадцатого.
Они сели на диван; на столе был сервирован ужин. Гигантский алмаз он положил рядом.
- Шампанского? – князь вынул из серебряного ведёрка с колотым льдом тёмно-зелёную бутылку и стал разливать пенный напиток.
Елена зачарованно смотрела, как шипучая жидкость наполняет узкие бокалы, как играют бегущие вверх пузырьки. Хомский протянул ей бокал:
- За нас?
Она машинально чокнулась. Решительно выпив, поставила бокал на стол. Князь взял Елену за руку и пристально поглядел ей в глаза:
- Элен. Чтобы я сейчас ни сказал, всё глупо… ты со мной… - он покачал головой: - как я ждал! Только за это готов отдать, что угодно. Разве всё это стоит того, как ты сидишь вот тут, и смотришь искоса? Хочешь, я брошу к твоим ногам всю свою окаянную жизнь? Ты только скажи! А, впрочем, можешь не отвечать.
Он взял её руку, поднёс к лицу, вдохнул пьянящий запах её кожи.
- Ты. Ты здесь. И это не сон!
И тут она с вызовом взглянула ему в лицо. Сердце отчаянно колотилось в груди, когда произнесла срывающимся голосом:
- Ну что ж… пусть всё будет, - её глаза сверкнули, - но у меня есть условие.
Он поднял брови: условие? А, ну конечно! Такой поворот был ему, увы, знаком. Пожал плечами, сказал снисходительно:
- Да ради бога. Любые подарки, требуй, что хочешь. Куплено будет всё.
Но она покачала головой.
- Нет. Мне не нужно никаких подарков.
- Чего же тогда?
- Я хочу, - сказала она звонким голосом, - я хочу, Фёдор Хомский, вот чего. Да, я была замужем, но моему браку был отпущен очень малый срок. Я не успела по-настоящему понять, что же это такое – любовь. И вот теперь хочу, наконец, узнать. Я хочу испытать такое чувство, чтобы грудь моя разрывалась от горя, если мы расстанемся лишь на полчаса. И чтобы я бежала, задыхаясь, забыв всё – всё, что мне досель было дорого! – навстречу тебе – лишь бы оказаться в твоих объятиях – после мига разлуки. И чтобы не было на этой земле женщины, более счастливой, чем я, более измочаленной любовью, чем я. Вот чего я хочу. – И, чувствуя всё усиливающееся головокружение – не от шампанского! – выпалила: - А булыжник свой уберите отсюда, он только мешается!


Всё, что успела она увидеть – невероятное счастье, вспыхнувшее в стремительно приблизившихся его глазах.


Таявший воск тяжёлыми маслянистыми каплями стекал со свечей в жирандолях, в камине потрескивали поленья; отсветы огней, отражаясь от упавшей на пол алмазной глыбы, усеивали разноцветными бликами стены и цветы, тигриную шкуру и этих двоих, забывших о том, что за стенами есть ещё какой-то там мир.
За окном бушевала метель; ни зги не было видно. Часы пробили двенадцать. Наступил Новый год.




ГЕНЕРАЛ-БАС


Генерал-бас – басовый голос, на основе которого исполнитель строит аккомпанемент.



Дело было в том, что в странствиях Хомского случилось одно происшествие. Они с Трифоном, покинув тибетский монастырь, двинулись в дальнейший путь. Собственно, вначале они хотели побывать в Лахоре, о котором слышали много необыкновенных рассказов от караванных купцов, но теперь, прослышав про Тадж-Махал, решили добраться до Агры, чтобы повидать это чудо света. Им указали дорогу, но, поскольку опыта хождения в горах было всё же не слишком много, то они свернули не там, где следовало, и, вместо того, чтобы выйти на оживлённый торный путь, оказались в местах совершенно диких. Надо было как-то выбираться.
Они ещё не подозревали, во что влипли. Местность, через которую пришлось проходить, уже давно терроризировал тигр-людоед, про что им было, естественно, неведомо. Вот тут-то это и произошло. Во время привала Трифон пошёл к журчавшему невдалеке роднику, а князь Фёдор, решивший собрать хворост для костра, наклонился, но тут же почуял что-то и только успел обернуться, как на него обрушилось огромное тело, мгновенно подмявшее под себя. Если бы он не обернулся, жизнь его тут же бы и закончилась, так как тигр своими когтями разорвал бы ему живот. Теперь же мощные когти вонзились в спину, а прямо над собой он увидел разинутую пасть и ощутил смрадное дыхание зверя. Гибель казалась неотвратимой, уже мерещились какие-то смутные лица, раскинутые руки беспомощно загребали землю, как вдруг под ладонью он ощутил острое рёбро крупного камня. И сразу вспыхнуло страстное желание жить, столь мощное, что с невероятной для него самого силой он схватил этот камень и ударил им зверя в нос. Тот взревел; горячая кровь хлынула из раны прямо в лицо Хомскому, залила глаза. Он ударил ещё и ещё, уже не видя, куда. И тут же, отбросив камень, схватил тигра за горло и стал душить.
Обмякшая туша рухнула на него, закрывая свет, и он потерял сознание.


Когда через несколько дней он пришёл в себя, то обнаружил, что лежит в пещере, на подстилке из душистых трав, а рядом, привалившись к стене, дремлет Трифон. Хомский попытался пошевелиться, но это вызвало такую боль, что он невольно застонал.
Трифон тут же открыл глаза.
- Хозяин! Наконец-то! – его лицо озарилось неподдельной радостью.
- Где я? – прохрипел он и не узнал свой голос.
Их спасли люди затерянного племени, жившего в отрогах гор. Они умело выходили раненого, смазывая его тело какими-то сильно пахнущими мазями, так что страшные раны затянулись удивительно быстро. Тигра, как выяснилось, Хомский задушил. Как ему это удалось, было понять довольно трудно, потому что зверь оказался огромным мощным экземпляром, редкостной белой расцветки. Трифон, уже успевший освоить новый язык, сообщил барину, что тигр уже сожрал несколько человек их племени, но религия этих людей не позволяла им уничтожить зверя, полагая его карой богов.
На победившего же князя тут смотрели, как на посланника небес.
Племя это было весьма странное, чудное какое-то: при том, что они жили совершенно изолированно, быт их был вовсе не примитивен, как можно было бы ожидать, да и сами они никак не походили на дикарей. Скорее они напоминали малочисленные остатки некогда могущественного народа, доживающего ныне в гордой изоляции. Эти люди выглядели совершенно иначе, нежели те, с кем они сталкивались до сих пор в своих странствиях – они были светлокожими, с волосами, отдававшими в рыжину, и вообще моментами казалось, что они прибыли сюда из дальних деревень заволжских краёв.
Несколько недель Хомский с Трифоном прожили там, хорошенько освоив странный язык этого загадочного народа. Всю жизнь после этого хозяин и слуга переговаривались на нём между собой, зная, что никто и никогда их не поймёт.
На прощанье Хомский получил от них необычный подарок: какой-то прозрачный кристалл невероятно огромных размеров. Передала ему его старуха, главная в этом племени (здесь женщины не занимали подчинённого положения). Перед этим она рассказала ему следующую историю.
Как гласила легенда, эти люди были остатками древнего народа, создавшего когда-то в этих землях могучее государство. Но сами они были пришельцы, явившиеся откуда-то издалека много сотен лет назад. Откуда и когда взялся у них этот камень – того они уже не помнили. Появление в их краях Хомского и его победа над тигром было воспринято ими как знак свыше, а некое неуловимое, но, тем не менее, явно ощущаемое сходство физического типа внешности пришельцев с людьми племени намекало на то, что все они были выходцами из одних и тех же мест. Старуха объяснила, что отныне этот кристалл будет принадлежать его, Хомского, роду, причём если кто-либо попытается его украсть, то похитителя тут же постигнет кара, а кристалл всё равно вернётся обратно. Но дополнительно они проведут особый магический ритуал, после которого узнать в этом камне сокровище сможет лишь тот, кто имеет право им владеть. Для этого князя усадили перед бронзовым треножником, на котором сначала сожгли какие-то травы с корешками, а затем оставшимся пеплом осыпали кристалл, велев Хомскому этот пепел сдуть. Прикладывая массу сил, чтобы не расхохотаться от этого чудовищного язычества, тот проделал всё, от него требуемое, с самым невозмутимым видом, так как понимал, что иначе жестоко обидит своих спасителей. После чего камень был ему торжественно вручён с пояснением, что он должен будет отдать его той женщине, которую изберёт как мать своих детей.
- Слушай, ну и бред они несли, - говорил Хомский Тришке вечером того же дня, задумчиво глядя на лежащую перед ним глыбу. – Это надо же было такое напридумать. И украсть-то его нельзя, и узнать в нём сокровище тоже (какое, кстати, сокровище?), и охранять-то он род будет…
- Они сказали, что не только род, но и весь твой народ.
- Ну да, сразу вспоминается Карл Смелый Бургундский со своим алмазом. Стоило ему потерять шлем, куда он его вставил, как его тут же убили, а война была проиграна.
Трифон пожал плечами:
- Но это правда, что так считается: у кого алмаз самый большой, тот и победит.
- Но это же не алмаз.
- Почему бы и нет?
- А ты можешь представить себе, чтобы алмаз был размером с детскую голову? Разве такое может быть?
- В любом случае, мы же не знаем, что же это на самом деле за кристалл. Для любого камня у него огромные размеры. И, между прочим, блики от него – будь здоров, какие яркие. А чего это на нём написано?
- Она сказала, что древнее имя рода. И велела, чтоб я теперь вырезал на нём своё.
- Ну что ж, надо так надо, - подытожил Тришка.

* * *


У Хомского было небольшое подмосковное имение, куда он и перевёз Нелли – так он называл Елену – уже на третий день: им хотелось побыть вдвоём, и чтобы никого не видеть. Вышколенная прислуга практически не попадалась на глаза, напоминая о себе лишь вовремя выставленными на стол кушаньями да жарко натопленными печами. К крыльцу подавались сани, куда они садились, укутавшись медвежьей полостью, а кучер с гиканьем гнал лошадей по заснеженным полям, и хотелось одного: чтобы эта дорога не кончалась никогда….
Величавая тишина января сменилась февральскими вьюгами, а в засыпаемом снегами доме было очень тепло…


* * *


- Но уж если говорить о музыке, то в самые-то глубины проникает только гитара Тошки Таранцева.
- Таранцева?! Антон Юрьевича? Ой… - Елена схватилась за щёки: - Да это же… это же такой гитарист!
- Так ты Тошку слышала? – изумился князь.
- А… ты, что, его знаешь?
- Мне, да Тошку не знать. Да это такая моя молодость… - Он помолчал, улыбаясь каким-то воспоминаниям. – Мы все были одна компания, с великим князем Михаилом Павловичем. Ох, и погуляли же мы… - он задумался, но тут в глазах его что-то мелькнуло, и добавил уже сурово: - Но подлостей – не делали.
- Но как же так случилось, что он ушёл от… от такого…
- От такого покровителя, ты хочешь сказать?
- Да.
- В общем-то, из-за меня. Обиделся за меня, а характер-то у Тошки – будь здоров. Сам нищий всю жизнь, а великому князю выложил в глаза, что думает, да и дверью хлопнул. Пытались было его заставить прийти, прощения просить, чем только ни стращали, да какое там! Всех посыльных с лестницы спускал.
Князь помолчал. Затем подытожил, казалось, какую-то собственную, давно мучившую его мысль:
- Ему, конечно, так и так во дворце было не ужиться. В этом мире, как ни крути, лизоблюдом надо быть. Конечно, Тошка был на особом положении. Такой-то музыкант! Но… может, то, что он тогда ушёл, спасло его от чего-то гораздо более серьёзного, чем просто немилость царской особы. Когда-нибудь он мог бы чего-нибудь такое высказать – а он мог! – что дело добром бы не кончилось.
Он перевёл взгляд на Елену и улыбнулся:
- Знаешь, всё-таки что ни делается, то к лучшему. А я помню, хорошо помню его игру. Я такой игры уже больше не слышал.
- И я, - призналась Елена. – Я всегда, только вспомню – у меня спина холодеет. Хотя много лет прошло.
- Хорошо б было его отыскать, - задумчиво произнёс князь.


* * *


Как раз именно в это время ему принесли очередную депешу от доверенного лица, присматривающего за границей за поведением княгини Павлы Валерьяновны. Когда сия дама покинула Россию, князь приставил к ней соглядатая в смутной надежде дождаться-таки зацепки для бракоразводного процесса. Надежда эта, совершенно иллюзорная с самого начала, таяла со страшной быстротой, но он всё же не отзывал слежку. Но каждый раз, получая очередной доклад, не мог не чувствовать болезненного укола, напоминающего об уязвлённом мужском самолюбии, не успокоившемся до сих пор.
В этот же раз получилось иначе. Он бегло глянул на конверт и отложил его – было недосуг. И тут же забыл, чего не случалось прежде. А наткнувшись на него случайно через несколько дней, с изумлением вдруг понял, что ему абсолютно всё равно.
«И чего это я так долго переживал? Чего мучился? И из-за чего? Всё это жуткая чушь, что нет холодных женщин, а есть неумелые мужчины. Она такая же калека, как, скажем, безногий или глухой. Просто это увечье не бросается в глаза».
И нечего было рассусоливать этот бред.
Хомский вызвал Трифона и отдал тому распоряжение, чтобы тот читал эти отчёты сам и докладывал лишь в случае нужных князю новостей.
И, сказав это управляющему, тут же забыл всю эту так надоевшую возню. Сейчас все его мысли занимала куда более важная тема: он думал о маленькой пуговке, которую вчера оторвал от корсажа Нелли, из-за чего они не успели дойти до спальни. Последствия этого происшествия он сейчас с удовольствием перебирал.
Вся жизнь, прожитая с Линой, не стоила этой пуговицы.


* * *


Февральские вьюги продолжали бушевать и в марте, но проглядывавшее солнце уже начинало светить по-весеннему ярко. По всему уже чувствовалось, что санному катанию приходит конец.
Пора было возвращаться в Москву. Князь, конечно, тянул время насколько возможно, ощущая, что подобного в его жизни уже может никогда не быть, но всё когда-то кончается. Он протянул бы ещё, но тут произошло непредвиденное событие.
Однажды днём, ближе к полудню, послышался звон колокольчика, и на двор въехал небольшой, но очень добротный возок. Через некоторое время в гостиную, где Хомский расположился у камина вместе с Еленой, вошёл человек средних лет с внимательным взглядом живых чёрных глаз.
- Вот это визит! Вот уж кого не ожидал увидеть, так это тебя, Иван.
- Здравствуй, здравствуй, Фёдор Дмитрич. Насилу тебя сыскал. Моё почтение, сударыня.
- Нелли, иди сюда. Позволь тебе представить моего старинного знакомого. Иван Петрович Липранди. А это – Елена Николаевна, мой самый близкий друг.
Липранди почтительно поцеловал ей руку:
- Счастлив познакомиться, сударыня. Не могу не выразить своих радостных чувств, видя своего друга совершенно преобразившимся, за что, безусловно, следует благодарить вас. Друг мой, вижу – ты наконец-то счастлив.
Князь прищурился на гостя с большим интересом:
- Уж не потому ли ты приехал, что решил, что мне чего-то не хватает? А то вдруг в моей жизни мало разнообразия?
- Фёдор, как-то странно ты гостя встречаешь. – Елена смотрела с недоумением; ей было абсолютно непонятно, что это за визитёр и чего от него можно ждать.
- Не беспокойтесь, сударыня, - сказал Липранди, не сводя глаз с Хомского. – Старинные приятели иногда беседуют так, что со стороны не слишком понятно, друзья они или нет. Уверяю вас, я вовсе не несу никакой угрозы вашему дому. Слово чести.
- Тогда не буду вам мешать, господа. Пойду распоряжусь, чтоб накрыли стол.
Елена вышла. Хомский продолжал смотреть на гостя очень внимательно; он, конечно же, сразу обо всём догадался, просто до конца не мог ещё поверить. Липранди же улыбался. Наконец, Хомский не выдержал:
- Да неужели?... Да нет… не может быть…
- Может, ещё как может.
- Ну наконец-то!


Гость уехал часа через три. Вечерело. Елена сидела за пяльцами, а Хомский в задумчивости стоял у окна, глядя на темнеющий на горизонте лес. Обернулся, поглядел пристально на склонённую голову женщины.
- Я тебя, пожалуй, в Холмы отвезу, пока суть да дело.
- Что? О чём ты? – она взглянула на него, не понимая.
- Мне придётся уехать.
- Уехать? Куда? В Москву?
- Да нет, подальше.
- И… надолго?
- Вот этого я, к сожалению, не знаю. Надеюсь, что всё же меньше, чем на год.
- Даже так…
- И ты не спрашиваешь, зачем?
Она пожала плечами:
- А что спрашивать? Мало ли какие у тебя могут быть дела. Я же не требую, чтобы ты тут мне свою душу выворачивал.
У князя в глазах мелькнуло одобрение:
- То есть, если я уеду, скажем, на полгода, а потом вернусь, ты ни о чём меня не спросишь, так?
- Так.
- Скажи… это оттого, что ты не уверена в своём нынешнем положении, оттого, что мы ещё не можем повенчаться?
- Нет, Фёдор, не поэтому, - мягко отвечала Елена. – Видишь ли, я прекрасно понимаю, что в твоей жизни много такого, о чём мне совершенно не обязательно знать. По крайней мере, пока ты не счёл нужным мне рассказать, но, возможно, эта тайна не твоя, и ты не вправе ею делиться с кем бы то ни было. Тебе нужно уехать – стало быть, уезжай, и отсутствуй столько, сколько надо. Мне, конечно, будет пусто без тебя, но, по правде сказать, мне так хорошо здесь, возле этого огня, что я готова просидеть тут всю жизнь, радуясь, когда ты рядом, и с нетерпением ожидая твоего возвращения, когда ты куда-нибудь уедешь.
- А если б я, к примеру, в разлуке с тобой встретился с какой-либо другой женщиной?
- Ну, и встретился бы, ну и что с того?
- И ты бы… не стала ревновать?
- Нет, конечно.
- Ну-ка, ну-ка, поподробнее… а то как-то даже обидно.
- Обижаться не на что. Просто… я, правда, совсем не ревнивая. А что ревновать-то? Если у тебя произойдёт где-то какая-то случайная встреча, так и что с того? Мне как-то сомнительно, что возникшая связь у тебя может быть прочной. – Она глядела с улыбкой. – Вот если ты когда-нибудь скажешь мне: Нелли, я полюбил другую… вот тогда я…
- Что?
- Тогда я просто уйду. И ты меня не увидишь больше никогда.
Хомский рывком поднял её с кресла, поставил перед собой:
- Неужели ты можешь вообразить себе, что я способен… после тебя… да ни одна женщина мира не стоит следов от ног твоих… - он схватил её в объятья. – Нелли… моя Нелли…


* * *


Когда Елена садилась в возок, она обернулась на дом и вдруг подумала: а ведь такого не повторится уже никогда.
А вот что впереди…
Кто скажет?
Но главное – она теперь знает, что же это такое - счастье, и этого никто и никогда уже у неё не отнимет.


Князь Фёдор отвёз Елену в Холмы и оставил там на попечении своих домашних. Сам же уехал – и пропал надолго.


* * *


Пришла и прошла весна, голые ветви оделись нарядной листвой. Окружающие усадьбу поля меняли убор: обрядившись вначале купальницами, они сменили их на нежно-лиловые цветы горца змеиного, а затем покрылись сиреневой дымкой колокольчиков, которых постепенно вытеснили ромашки.
Настало лето. От князя по-прежнему не было никаких вестей.
Несмотря на это, Елене было хорошо и уютно в старом барском доме. Она сдружилась с Алексеем Дмитриевичем; сердечно общалась с пожилой экономкой – какой-то дальней родственницей Хомских, много гуляла по окрестностям. Попадавшиеся ей навстречу крестьяне были приветливы, кланялись, глядя на неё с улыбкой.
Места были дивные, и ей мечталось, как она будет здесь гулять с Фёдором…
Как-то поехали с Алексей Дмитричем на крестины. Недалеко от усадьбы, на бывший хутор, теперь превращённый в поместье. Жившая там молодая помещица – дочь бывшего управляющего Холмами – принимала гостей в новом, недавно отделанном просторном и светлом доме. Счастливый муж хозяйки – мелкопоместный дворянин, сын жившего неподалёку разорившегося офицера – демонстрировал дорогим гостям своего старшенького, Максимку, полуторагодовалого очаровательного бутуза. Потом гостям был представлен пенно-кремовый свёрток – новорождённая дочь Оленька, и все благоговейно заглядывали под кипень кружев, укрывающих личико девочки.
«Как же я истосковалась по Фёдору», - думала Елена, сидя в коляске по дороге домой. - «Мне всюду мерещится его лицо. Вот и сегодня. Этот маленький мальчик мне показался так похожим на него! Самой смешно…»


Елена сидела в беседке в нижнем парке, задумчиво глядя вдаль. Уже кончался август, а от Фёдора по-прежнему – ничего. Неужели он не приедет до зимы?
Сквозь окружающую беседку громадные липы виднелся заливной луг. Вдалеке по лугу кто-то шёл. Загородившись ладонью, как щитком, от сверкающей на солнце зелени, Елена стала вглядываться. И тут сердце бухнуло гулко и тут же замерло. Ещё не различая, поняла. В горле мгновенно пересохло. Она выбежала из беседки и кинулась вниз по склону.


Фёдор вернулся очень усталый и где-то даже – она это чувствовала – злой. Из прогулок по усадебным окрестностям ничего не вышло: почти сразу он выдернул её отсюда и перевёз в подмосковную. Но и здесь уже стало иначе: побыв с ней дней пять, Хомский опять уехал, правда, не на столь долгий срок – всего недели на полторы.
- Но вот теперь уж я уеду нескоро, - пообещал он всё же, как только вернулся. – Теперь мы с тобой здесь заживём…


Глава 3. Ракоход


Ракоход, или возвратное движение - воспроизведение мелодии от конца к началу.


После обеда Елена разомлела и уснула крепко, спала долго, а потом отправилась гулять. Хомский в библиотеке работал с картами.
Денёк был серый, тусклый. Осеннюю слякоть уже начало прихватывать морозцем, и сухие листья под ногами хрупко давились.
«Надо бы сюда Стешу вызвать, - думала Елена, глядя на голые ветки сиреневого куста, ещё чёрные вчера, а сегодня выбеленные холодом. – Конечно, Катя – ловкая горничная, да и девушка славная, но, учитывая то, что меня ждёт, Стеша очень нужна».
При этой мысли у неё счастливо вспыхнули глаза и ласковым движением она провела рукой по животу.
«Маленький мой, - теплая истома разливалась в душе, - вот Фёдору радость-то будет».
Нынче утром, когда она умывалась, вдруг неожиданная тошнота поднялась к горлу, на мгновение ей почудилось, что сейчас её вырвет, но тут же всё и отступило, как не бывало.
«Что это?» - глядя на себя в зеркале, подумала Елена. В этот момент вошла горничная с кувшином горячей воды.
- Что со мной, Катя? Может, творог был несвежий?
- Да пошто такое возможно, барыня?! У нас ничего несвежего и быть никогда не может, - уверенно ответствовала горничная.
- Но меня сейчас чуть не стошнило.
Катя взволновалась:
- Присядьте, барыня Елена Николаевна. Дайте взглянуть на вас. Меня Трифон Савельич выучил, как отравление-то узнать. Так, глазки… ручки… Да всё в порядке с вами. Ничем вы не отравились, да и нечем.
- Но что же это было?
- Да вы никак беременны!
Еленины глаза изумлённо вспыхнули, и, всплеснув руками, она схватилась за щёки.
- Да ты что?!
- Конечно. Это первый признак. Когда вот эдак, вроде как тошнить сейчас будет, а потом – р-раз! – и всё отступает. Значит, понесла женщина.
- Ты думаешь?
- Вы конечно, для верности можете ещё подождать, чтобы окончательно увериться, да только помяните моё слово – так оно и есть. Я уже не вам первой так-то определила. Да вы вон так сразу как похорошели, а это и есть верный признак, - сказала Катя, откровенно любуясь на свою барыню. И действительно, Елена была необыкновенно хороша в этот момент; лицо покрыто румянцем удивительно нежного оттенка, а глаза сияли каким-то особым блеском.
- Катя! Радость-то какая!
- А уж их сиятельство-то как обрадуются! Уж как они о ребёночке-то мечтают!
- Правда?
- Нам-то слугам да не знать! Мы же не без глаз.
- Но всё же ему ещё рано говорить. Надо выждать для уверенности.
- Воля ваша, да тянуть-то всё ж не следует бы.
Елена радостно смотрела на неё, но потом глаза её потухли. Она покачала головой:
- Нет, Катя. Обвенчан-то он ведь не со мной. А церковный-то брак – это таинство, он людей навсегда соединяет. Что я? Так, одна из многих.
- Да вы что такое говорите? – горячо запротестовала Катя. – Какая ж это жена, коль деток не принесла? Зачем человек женится? Чтоб детки были. А коли нет – стало быть, уж прав не имеешь. Бывает, конечно… вот у нас на деревне случай был… Ну да это не про вас писано. Вы, барыня, на свой счёт и не сумлевайтесь. Да как же их сиятельство обрадуются-то! Уж он-то вас любит, уж так-то любит!


Сейчас Елена вспоминала этот разговор и неудержимо улыбалась. Бесхитростные слова горничной тронули её сердце.
«Может, и правда так?»
Но какое-то беспокойство нет-нет, да и пробегало в её душе, как быстрая тучка на горизонте. Ей что-то приснилось сегодня днём, но что – никак не могла припомнить. Впрочем, конечно, нимало не сомневаясь в князе, тем не менее, она пока всё ещё никаких прав не имела. И если раньше это было неважно, то теперь становилось кардинально необходимым. Ибо она уже была не одна.
«Может, сказаться ему? Или ещё погодить для верности? Всё же больше признаков-то не было».
Но сама-то уже не сомневалась. Безошибочное женское чутьё всё подсказало точно. Возможно, она догадалась бы и без Кати. И самое главное – она уже внутренне ощущала себя совершенно другой.
Не переставая улыбаться, Елена вернулась в дом. Она бы ещё погуляла, но накрапывающий дождь неожиданно усилился, а когда она почти добежала до крыльца, то превратился в настоящий ливень.
- Что князь? – спросила лакея, принявшего у ней салоп.
- Дак… опять всё тот же гость пожаловали. Всё сидят, никак не уйдут, – пожал плечами тот.
Сосед, помещик Маковкин, приезжал с просительным видом уже не в первый раз.
«Я только загляну на минутку», - думала Елена, подымаясь по лестнице. Несмотря на то, что Хомский неизменно настаивал на её присутствии при любых гостях, она всё же стеснялась. Но сейчас в ней вспыхнула неудержимая потребность оказаться рядом с ним, хоть на мгновение прикоснуться к человеку, ставшему для неё теперь по-настоящему родным.
Князь с гостем расположились в библиотеке. Елена подошла не к главным двустворчатым дверям, а к маленькой боковой дверце, загораживаемой изнутри большим стеллажом с книгами.
«Мало ли какой у них разговор важный», подумала она, открывая её, - «можно будет уйти незаметно».
Менее чем через минуту вышла она обратно в коридор, и лицо её было мёртвое.
Когда поднадоевший гость уже прощался, а Хомский, уже соскучившийся по Нелли, нетерпеливо ожидал, когда же он, наконец, договорит, ему внезапно подали записку, только что присланную.
«Mon cher prince, - писала ему хорошо знакомая соседка, почтенная мать семейства, - заклинаю вас всем, чем только можно, придите на помощь. Только вы можете спасти моего несчастного сына, который всё же собирается стреляться со штабс-капитаном Лукиным. Приезжайте незамедлительно, умоляю – речь идёт о жизни и смерти».
История эта была ему хорошо известна. Отставной штабс-капитан, обладающий необычайно вздорным характером, постоянно искал с кем-нибудь повода для ссоры. Молодой же человек, о котором шла речь, имел перед ним ту вину, что собирался вступить с брак с некоей особой, коей безнадёжно был увлечён Лукин. Тот тоже пытался к ней свататься, но услышал решительное «нет». После чего ершистый отставник заявил, что любого, кто осмелится приблизится к этой барышне, он продырявит тут же.
Теперь же, похоже, развязка приближалась. Лукин был зол и опасен - нельзя было терять ни минуты.
Попрощавшись, наконец, с гостем, Хомский велел седлать Огонька и быстро взлетел вверх по лестнице. Он вошёл в будуар Елены, где Катя пришивала какую-то оборку.
- Барыня у себя? – спросил он, направляясь к двери опочивальни.
- Барыня Елена Николавна только что с прогулки изволили прийти, жаловались, что голова разболелась. Прилечь изволили. Сказала, что поспит.
До сих пор Нелли никогда на мигрени не жаловалась. У Хомского было особое отношение к ним – после супруги, для которой мигрень была надёжным средством достижения нужных целей. Само слово действовало на него, как хлыст на лошадь. Он остановился, не доходя до дверей:
- Передай барыне, что мне придётся срочно уехать, не знаю сейчас, когда вернусь. Может, поздно приеду, уже ночью. С ней всё в порядке?
- Не извольте беспокоиться.
На мгновение Хомского что-то кольнуло. Ему вдруг захотелось плюнуть на всё и просто пойти к любимой женщине, взять её за руки и так держать всю ночь, сидя рядом со спящей. Но тут в дверь просунулась голова лакея, сообщившего, что Огонёк уже осёдлан. И он ушёл, не заглянув к ней.
Чего не простил себе потом никогда в жизни.
Потому что, когда он вернулся домой, уже на рассвете, благополучно разрешив все дела и сумев привести в чувство штабс-капитана (действительно, этого вряд ли кто другой смог бы добиться), то оказалось, что Елена исчезла.


Она слышала, как заходил Фёдор, как говорил с Катей, и, как навязчивую мысль, повторяла про себя фразу: «Только б не вошёл, только б не вошёл…» - и он и не вошёл, хвала господу! Потом Катя осторожно заглянула в дверь, тихо спросила: «Барыня, вы уж почиваете?» Если б Елена не ответила, то горничная могла бы войти, чтобы потушить свечу у изголовья, и непременно тогда увидела её залитое слезами лицо, а этого допустить было никак нельзя. Поэтому она сказала сонным голосом, что ещё нет, не спит, но засыпает, и отослала девушку. Та ещё походила по будуару, что-то расставляя по местам, и всё это время барыня её в чудовищном напряжении отсчитывала секунды: сейчас, вот сейчас… а, вот! дверь, наконец, хлопнула, ушла! – и упала в подушки, дав волю душившим её рыданиям.
Всё, всё было кончено. И она, дура, поверила в любовь! Наивная! Чего она ждала? Чего она ещё могла ждать? Она – когда – даже муж – и тот назвал её испорченной?!


Событие, катастрофически изменившее всю натуру Елены, произошло достаточно скоро после её замужества. Первое время она ещё не вполне ощущала новизны своего положения – как бы не проснулась ещё, и лишь шла навстречу желаниям супруга. Но однажды ночью, открыв глаза, почувствовала в себе такой порыв беспредельной любви к тому, кто спал рядом, такое счастье, что он у неё есть – её любимый муж, и они оба любят друг друга, и так будет всю оставшуюся жизнь, что она прильнула к спящему и стала горячо его ласкать, сама при этом испытывая острое, доселе невиданное наслаждение. И муж проснулся, спросонья ничего не понял, как-то растерялся, а затем стал отвечать на её ласки, и такая это была радость, что и умереть было бы не жалко.
Когда наутро она проснулась, то, ещё не раскрывая глаз, вся переполненная необыкновенным чувством, протянула руку туда, где должен был быть супруг.
Но там было пусто.
Удивлённая, она открыла глаза.
Муж стоял у окна спиной к ней.
«Он не видит, что я уже проснулась», - подумала она и, протянув руки, позвала:
- Поль!
Муж обернулся, посмотрел на неё пристально. И руки опустились сами собой.
Подошёл, присел рядом на постель. Заговорил не сразу.
- Элен. Послушай меня. И постарайся понять правильно.
Набрал воздуху. Чувствовалось, что ему нелегко говорить.
- Так вот. Я должен… должен это тебе сказать сразу, иначе… – Он помолчал немного, потом поднял на неё глаза и более решительно продолжил: - Понимаешь, если бы я не был твёрдо уверен в том, что взял в супруги невинную девушку, то сегодняшняя ночь заставила бы меня предположить, что за спиной моей жены имеется уже немалый опыт. И что я у неё далеко не первый.
Чувствуя, как холодеет спина, она продолжала слушать.
- Я понимаю – тобой двигали только хорошие намерения. Но не следует забывать, куда они заводят. Да-да, я именно это и имею в виду. И не перебивай! – вскрикнул он, хотя она и не пыталась ему возразить, - не перебивай! Умей слушать!
Он встал, походил по комнате. Как говорить? Как всё объяснить?
Павел Барятинский был честным офицером, порядочным человеком. Он любил свою жену, он полюбил её горячо с первой встречи, и, сочетавшись браком, старался быть предельно деликатным, понимая, как невыносима порядочной женщине – невинной девушке! – скотская сторона брака, как омерзительно при этом должна она себя чувствовать. Но то, с чем он столкнулся этой ночью, оказалось совсем неожиданным. То есть, поначалу ему было даже очень хорошо, но, поразмыслив здраво, он учуял в пылкости супруги нечто такое, что сразу задавало в их браке неправильный тон. Подобное поведение – когда жена вольна в общении с супругом, опережает в ласках, - совершенно не вязалось с его понятиями. Женщина не может быть полноправным партнёром. Она или прекрасная дама, которой поклоняются рыцари и слагают оды менестрели, или же доступная девка, к которой ездят развлечься.
Поэтому, проснувшись рано, он успел обдумать, как поступить. Следовало объясниться немедленно – деликатно, но сразу веско поставить все точки над «i». Надо только взять себя в руки и быть мужчиной.
- Так вот. Ты вела себя так, как ведут женщины не нашего круга. Пойми, ведь фактически супружеская любовь – в общем-то, ужасная непристойность. Конечно, это доставляет немало приятных минут. Для мужчин. Но не для женщин. Женщина, притом женщина благородная, умная, ироничная, не может не видеть её животной, оскорбительной стороны. А получать удовольствие от этого может лишь существо более низкого уровня, какая-нибудь крестьянка, не обладающая тонкими чувствами. Но не ты же!
Елена закрыла лицо руками. Он продолжал:
- Давай договоримся так. Я говорю тебе об этом в первый и последний раз. Ты ведь у меня умница. Не скрою, мне сегодня было приятно. Но это удовольствие имеет дурной привкус. Как если бы ты съела вкусное пирожное, а потом почувствовала бы, что крем на прогорклом масле. Порядочная женщина не должна вести себя так. У меня сегодня такое чувство, будто я женился на даме полусвета.
Он взглянул на неё сурово:
- Поэтому, прошу тебя, запомни хорошо. Никогда не должно женщине опережать в ласках. Всё, что она может себе позволить – это подчиняться желаниям супруга. Быть послушной глиной в его руках. Только это позволяет сохранить чистоту натуры истинно благородной дамы. Всё остальное – от лукавого. – Помолчав, он добавил: - И постарайся унять в себе дурные чувства ко мне, если они сейчас у тебя есть. Возможно, я был чересчур суров. Но лучше сказать всё сразу. Я не сомневаюсь, что из тебя выйдет хорошая жена своему мужу.
Он встал, прикоснулся губами к её волосам, и вышел.
Она долго оставалась недвижимой после его ухода, затем вскочила и бросилась на колени перед киотом. Истово осеняя себя крестным знамением, глядя со страхом на лик Богоматери, шептала исступлённо:
- Пресвятая Богородица, царица небесная, прости меня, грешную, прости. Что же я наделала! Что наделала! Господи, прости! Прости мне этот грех! Я отмолю, пошли мне послушание, всё смиренно выполню. Только прости!
Несколько ночей после этого разговора они провели врозь. А когда времени было выдержано достаточно, муж вновь пришёл в супружескую опочивальню.
Только вот с женой его что-то произошло. Она покорно принимала все его ласки, старалась, чтобы он больше не имел поводов для недовольства, но как только он готовился исполнить свой супружеский долг, всю её начинала сводить неудержимая судорога. Тело напрягалось неимоверно, а мышцы буквально скручивало, и близость становилась невозможной.
И её не было уже больше никогда, потому что от этого он, решивший, что во всём виноват недостаток его мужской силы, сбежал на манёвры, бешено отдаваясь выездке, потом Елена попросилась навестить бабушку, а пока она там гостила, на учениях Павла сбросила лошадь, и он, ударившись головой о камни, мгновенно погиб.
Всё, чего она хотела в этой жизни – любить своего мужа. Но хотела она неправильно. И вот именно поэтому осталась одна – искупать свой грех.


«Значит, Павел был прав. Да, он был прав! Как я могла так обмануться?! Ведь всё было ясно с самого начала! Фёдор ведь действительно меня купил – и что это может означать ещё, кроме того, что я – продажная женщина?! Да ничего, и теперь ты сама в этом убедилась собственными ушами. Вот и знай своё место, дурочка наивная». И она вцепилась зубами в подушку, чтобы приглушить рвущийся из неё отчаянный вой.
Ужас развернулся перед ней такой бездной, а боль от нанесённого удара была столь непомерна, что будь рядом с ней яд – выпила бы не раздумывая, лишь бы избавиться от невыносимой пытки. Но яда не было. Шатаясь, она встала с кровати, подошла к трельяжу. На неё глянуло распухшее, всё в красных пятнах, отвратительное лицо.
- Зачем жить? Как жить теперь? Я больше не хочу, - сказала она этой жалкой личности. – В воду, скорее. – И тут слёзы хлынули так, что схватившись за раму зеркала, она сползла по ней на пол и упала на колени, уткнувшись носом в подол сорочки. Но вдруг рыдания прекратились: ей ослепительно ярко припомнился тот момент, когда вот так же, глядя в зеркало, осознала свою беременность. И тогда она встала и, глядя прямо на своё отражение, сказала:
- Да жить-то надо! Чем же дитя виновато? Я же не могу его убить вместе с собой! Не имею права! Я должна жить.
Да, как-то надо было продолжать существовать, потому что в ней, глубоко внутри, находился кто-то совсем ещё крохотный, ещё совсем беспомощный, полностью зависящий от вынашивающего чрева. Дрожащими руками Елена вытерла лицо, выпила воды. Вернулась в постель, потому что ноги уже замёрзли, и стала думать, глядя на огонёк свечи.
Во-первых, можно было всё оставить по-прежнему. То, что князь обеспечит и её, и ребёнка, не подлежало никакому сомнению. Но если раньше это казалось естественным, то теперь, в новом свете, предстало омерзительной фальшью, потому что обернулось платой за услуги в постели. А этого перенести было невозможно. Нет, нет, ни за что!!!
«А если сказать, что я слышала? И чего ты этим добьёшься? Одно из двух: либо он сделает удивлённый вид и скажет, что я всё не так поняла, либо придумает какую-нибудь хитрую ложь, может быть, столь замысловатую, что даже после того, что я слышала, я в неё поверю, потому что он умеет быть убедительным! О Господи! Каким же убедительным он может быть, если до сих пор ничего – абсолютно ничего! – ни разу не возбудило во мне даже тени подозрения об его подлинном ко мне отношении!»
«Конечно же, Павел сказал мне тогда истинную правду – у меня действительно испорченная натура, а я, встретив Фёдора, как-то про это забыла. Да и как иначе! Ведь как он меня любил!»
И в памяти у неё быстрыми картинками побежали эпизоды последних месяцев её жизни. Она закрыла глаза, вновь услышав говор театральной публики, звуки настраиваемого оркестра…
- О, нет!
Чтобы избавиться от нового спазма боли, сжавшего её грудь, она вцепилась зубами себе в руку и вскрикнула, прокусив её до крови. С минуту смотрела на набухающий укус, затем перевела взгляд на статуэтку, стоящую между двух окон, и сказала мраморной Психее:
- Я ведь, правда, люблю его. Я просто безумно его люблю. Но если я останусь, то мне придётся жить во лжи, а разве так можно? Я - не могу. Я уже один раз пыталась, да ничего не вышло. Да и как можно?! Смотреть в глаза любимому человеку и знать, что все его ласки – лишь умелое прикрытие чудовищного цинизма?
Оставалось только одно – уходить. И уходить навсегда.
Но когда уходить? На дворе уже наступал промозглый вечер. Переждать до завтрашнего дня и придумать какую-нибудь ложь о необходимости срочно уехать из-за болезни мифической родственницы или что ещё?
Но тогда становился неизбежным какой-то разговор, даже и самый короткий.
«Но если он посмотрит на меня, только посмотрит, то сразу увидит, что я что-то от него скрываю, он поймёт – я это знаю. И никуда не отпустит, да ещё, пожалуй, велит, чтобы за мной присматривали. И мне тогда не вырваться. Значит, надо уходить сейчас. Как же не хочется!»
Она обвела глазами свою спальню – такую роскошную, такую тёплую и уютную! И захотелось плюнуть на всё и оставить всё, как есть – ну, врёт, так и пусть врёт! Зато ведь хорошо? Да ой, как хорошо! и лучше-то уж никогда не будет!
Она закрыла глаза, вспоминая, как хорошо… и услышала голос Фёдора, не тот, полный любви и нежности, каким он говорил с ней, но холодный, насмешливый и жёсткий, произносящий чудовищные в своей беспощадности слова… И снова боль острым шилом проткнула насквозь.
- Уходить! И немедленно! – Она решительно поднялась, оделась потеплее. Подумав, сняла с себя кольца, серьги, золотой медальон – все его подарки. Затем положила их в стоявшую на туалетном столике шкатулку, где лежали другие драгоценности, которыми он зачем-то забрасывал её. Закрыла её, открыла другую, где на тёмном бархате лежал гигантский кристалл, погладила его, прощаясь…
Обе шкатулки поставила на каминную полку, так, чтобы их было видно сразу, с порога. Взяла с прикроватной тумбочки несколько печений, положила в карман.
- Ну, вот и всё. Прощай, Фёдор. Я никогда не перестану любить тебя.
Двери за собой закрыла бесшумно.


В осеннем лесу всегда сыро, даже если нет дождя. Елена пробиралась среди влажных стволов, подол уже вымок, через рощицу вышла на склон пригорка, и спустившись с него, перешла через ручей. Течение было быстрым, осенний паводок, подняв воды, совершенно скрыл под собою брод, которым летом пользовались вовсю. Ей бы никогда не перейти, да тут принесло какую-то корягу, которая, застряв поперёк течения, помогла Елене перебраться на другой берег.
Там неуютно шумел наполовину осыпавшийся лес. Его перерезало несколько тропинок, одна из которых была довольно широкой. Но лучше идти по маленьким – тогда будет труднее её найти.
Главное – только не думать, а всё время идти вперёд. Потому что стоит на минутку задуматься, как в голове тут же начинает звучать голос Фёдора, и в груди вновь вспыхивает чудовищная боль.
Да, теперь окончательно стало ясно, что ни одному мужчине верить нельзя. Собственно говоря, она предполагала это и раньше, но за последние несколько месяцев как-то изменила мнение. И действительно, счастье, которое она испытала с князем, было столь велико, что она и помыслить себе не могла, что на самом деле всё это не более, чем искусная игра.
«А если так, то и рвать немедленно. Ничего, я сильная, я выживу. Главное, я теперь не одна». Это хорошо, что она оказалась беременной. Если бы не это обстоятельство, то вполне возможно, что путь её сейчас был бы короток: до ближайшего моста над более-менее глубоким местом…
Но теперь надо жить. И она шла и шла вперёд, сворачивая с одной тропки на другую, и бог знает, сколько бы ещё прошла, как вдруг за чёрными стволами мелькнул огонёк, и потянуло тёплым дымком.
Она вышла к гумну небольшой деревеньки. Изб было немного, а одна, имевшая чуть большие размеры и стоявшая на более высоком месте, выдавала в себе господский дом: фронтон её украшали две колонны.
Выйдя на открытое место, Елена поняла, почему ей было так сыро: оказывается, уже давно моросил мелкий, но очень промозглый дождь, и только теперь она почувствовала, как вымокла. Решительным шагом пошла к господскому дому, откуда доносились звуки какой-то музыки, и лишь почти у самого крыльца увидела, как из стоявшей рядом конуры вылез преогромнейший пёс чрезвычайно свирепого вида и, хорошенько отряхнувшись, неторопливо направился к ней, гремя цепью.
Она попыталась увернуться от встречи, попятилась и натолкнулась на врытый у крыльца большой столб. Но цепь была длинной, и пёс, шедший прямо к ней, прыгнул. От ужаса она закрыла глаза, а тот, положив ей лапы на плечи, принялся вылизывать её лицо, виляя хвостом и радостно повизгивая.
Музыка стихла; распахнулась створка окна, и чей-то голос крикнул:
- Дезидерий! Это что там за возня? Опять ежа поймал?
Тут к ней вернулась способность говорить, и она произнесла довольно-таки дрожащим голосом:
- Простите, пожалуйста, я случайно к вам сюда вышла…
В окне кто-то показался, тихо ахнул, тут же исчез, а затем в доме послышался шум. Спустя несколько мгновений дверь в доме распахнулась, и на пороге показалась щуплая фигурка в колпаке и шлафроке, с фонарём в руке:
- Ради бога, извините! Ах, боже мой, ко мне дама пожаловала, а я и не увидел! Ипатий! Забери немедленно пса, а то он гостью перепачкает! Да вы не бойтесь, мальчик смирный, мухи не обидит! Ипатий! Да что ты там возишься!
Следом за хозяином на крыльцо вышел степенного вида старик с длинной седой бородой, который, кряхтя, слез по ступенькам на землю и приблизился к Елене. Пёс (смирный мальчик размером со среднего медведя) радостно облизал и его.
- Идите, дамочка, в дом, а ты, Дюшка, ступай-ка в коронушку. Неча тут шуму-то устраивать.
Елена взошла на крыльцо, причём пока она шла, фигурка бросилась к ней навстречу, но по причине того, что на ногах имела огромнейшие пантуфли, которые сразу увязли в раскисшей от дождя глине, дальше крыльца двинуться не могла. Она не могла не улыбнуться.
- Ой, простите, я, кажется, туфлю потерял. Да заходите скорее в дом, а то и так уж вымокли!
Из дверей выглядывала какая-то старуха в повойнике, со свечой в руках. Вокруг Елены тут же вскипела суета: человечек с фонарём всплескивал руками, что-то восклицал, старуха отряхивала ей подол, ещё кто-то вышел из боковой двери, в вязаном колпаке и закивал улыбчиво, а лохматый огромный пёс заливался радостным лаем. Наконец, все взошли в тёплые чистенькие сени, устланные домотканой дорожкой.
- Ах, сударыня, как же вас этот злодей испачкал!
Перед Еленой стоял невысокого росточка человечек, в отчаянии заламывая руки и качая головой. На неё глядели огромные голубые чистейшие глаза.
- Простите великодушно моего пса! Его зовут Дезидерий, это в честь полководца древних франков, вы, конечно, помните, но его можно звать просто Дюшкой, он отзывается. Он вас очень напугал? Да вы успокойтесь, у него от природы душа ну чистое серебро, вся пронизана любовью к ближнему! Ваш бурнус-то вам Авдотья отчистит, не извольте беспокоиться. Да где ж она? Авдотья! А, вот. Ну чего стоишь, принимай скорее верхнее платье, да пойди, принеси тот шлафрок на вате, что с синими ласточками, а то гостья-то, поди, у нас замёрзла, согреться ей надо. Да вели самовар погреть, поди, не остыл ещё особо-то!
При этом он не выпускал из рук какой-то музыкальный инструмент, указывая им нужные направления.
- Проходите в залу, прошу вас! Вот сюда, извольте на лежаночку присесть, здесь вам будет тепло. А вот и Авдотья. Принесла? Ну, давай, давай же переодевай гостью!
В мгновение ока Елену усадили на тёплую лежанку возле жарко натопленной голландской печи, укрыли халатом, а на ноги баба, сняв вымокшую обувь, надела толстенные шерстяные носки. Рядом тут же пристроился громадный пушистый котище и стал ласкаться, оглушительно мурлыкая. Человечек всплеснул руками:
- Да что ж это я! Простите великодушно, я даже не назвался! Что вы обо мне подумали!
Он выпрямился, одёрнул халат, снял с головы колпак и, проведя рукой по волосам, наклонил голову:
- Позвольте представиться: Сергей Юльевич Ласкарев, коллежский секретарь в отставке, потомственный дворянин, к вашим услугам.
Елена наклонила голову:
- Очень приятно. Меня зовут Елена Николаевна Барятинская, я тут оказалась случайно, но вот только причины этого… - тут она замялась, - позвольте пока не объяснять.
Человечек замахал руками:
- Ни слова больше! Ваше посещение моей, так сказать, уединенной обители, - несказанная честь для меня! Я не спрашиваю вас ни о чём! Сударыня! Вы находитесь в доме благородного человека, и моя честь служит вам защитой!
Тем временем Авдотья уже придвинула к Елене стол, который начала уставлять всевозможными яствами.
- Извольте откушать, - поклонилась она, - чай, замёрзли вконец. Поросёночек с гречневой кашей нынче удался. Не изволите ли чаю али, можь, наливочки?
Елена кивнула головой:
- Горячего чаю, пожалуйста.
- Так вот он, чай! Я его с липовым цветом заварила. Так согреетесь лучше.
- Авдотья! А где пирожки с вязигой? Что о нас подумает наша гостья!
- Да вот они, барин. Вечно вы так: сами не посмотрите, а потом Авдотья виновата. Извольте откушать, всё горячее, в этакой промозглости.
Оттаивающая Елена пила горячий душистый чай с мягчайшими пирожками, ела какие-то снетки в сметане, булочки с шафраном… Тепло, идущее от печки, пронизало её, только теперь она чувствовала, насколько продрогла. Она спросила:
- Это у вас мандолина?
Человечек радостно ахнул:
- Совсем забыл! Нет! Это вовсе не мандолина! Вы не представляете! Это такой инструмент! Его никто не знает! Вы только послушайте! – и он легко и очень искусно пробежался по струнам. Раздался мелодичный звон нежного, необычного тембра.
- Это, извольте видеть, старинный русский музыкальный инструмент, ныне незаслуженно забытый. Называется домра. Когда-то на нём играли скоморохи, а при царе Алексее Михайловиче, извольте видеть, скоморошество-то запретили и все такие инструменты разбили. А этот-то – он любовно погладил гриф, - вот уцелел случайно. Его нашёл на чердаке этого дома – а дом старинный! – мой покойный дядька, которому я унаследовал. Вот так ко мне и попала красота сия. Да вы сами извольте послушать!
Он взял несколько аккордов, и инструмент зазвучал, запел удивительной чистоты голосом.
- Видите, какой прелести нас столько лет лишали? Ведь это чудо, что такое!
Он заиграл что-то мелодичное, протяжное. Оживающая в тепле Елена вдруг почувствовала, что против её воли на глазах у неё выступили слёзы, а потом и полились. Музыкант, в какой-то момент взглянув на слушательницу, всполошился:
- Простите великодушно! Что я натворил! Вы же устали, а я надоедать! Я вас расстроил?!
Он смотрел на неё сам чуть не плача. Елена улыбнулась через силу и сказала:
- Простите меня, Сергей Юльевич, просто ваша игра растрогала меня. Вы чудесный музыкант. Но я очень устала, и, если можно, хотела бы отдохнуть. Вы уж простите, что я свалилась к вам, как снег на голову.
- О чём вы говорите! Будьте как дома, прошу вас. Вам уже и светёлка приготовлена гостевая! И всё, что понадобится, там есть, но если чего не хватает, вы только скажите, вам принесут. И я прошу вас, располагайте мной и всеми моими домочадцами, как вам только будет угодно, вы меня этим очень обяжете.
Елена поколебалась немного, потом решительно произнесла:
- У меня до вас ещё одна просьба. Пожалуйста, никому не говорите, что я у вас. Может статься, что меня будут разыскивать. Но есть причины…
- Ни слова больше! Ваша тайна – и этого достаточно. Мой долг – её сохранить. Вы можете быть абсолютно уверены: никто ничего не узнает.
Он встал и почтительно наклонил голову:
- Вы находитесь под защитой моего имени, а достоинства его ещё никто не ронял. Мой род, конечно, давно обмелел, но когда-то моими предками были императоры Византии! Да-да, это так: мой предок приехал в Россию в свите самой государыни Софии Палеолог! И пусть я совсем не богат – но честью своей не поступлюсь ни за что. Вы будете здесь в полной безопасности, Елена Николаевна, знайте это, и столько, сколько понадобится вам. А теперь Авдотья вас проводит, надеюсь, вы будете покойно почивать.


- Неужто и собаки следа не берут? – в отчаянии вопрошал Хомский псаря Никитку.
- Дак как же-с можно, ваше сиятельство, - вскричал тот дрожащим от крайнего волнения голосом. – Ведь к утру-то дождь совсем разыгрался. Какие и если были следочки-то – уж ничего не осталось.


Поиски начинались – едва брезжил рассвет, и лишь наступившая ночь их прерывала. Что он ел, во что был одет – этого он вообще не ощущал. И даже короткий тревожный сон не давал забыться…


- … и сразу беленькую даёт. Ну что ж не взять, коли сам. Ты, говорит, только вспомни. Светленькая такая, глаза голубые, ротик маленький. И капор с голубыми лентами. Я тебе ещё дам. Ну, не было такой - точно помню. Ну, а деньги… я ж не просил, он сам, вот они. Давай ещё водки. Вот чудак, может ему их девать некуда. Не туда пришёл, не туда.
Так пили ещё часа два. И вдруг:
- Вспомнил! Ведь точно, была! Как же я мог забыть! Всё, как он описал. И лента голубая… Я его найду, непременно, всё скажу…
Выскочил из трактира на улицу. А где искать? Уже стемнело, моросит дождь, всё блестит от потоков воды. Да и где искать незнакомца в этих улочках?

Вот так она и пропала навсегда.


* * *


Перенесённое потрясение и последующий побег даром не прошли: к утру у Елены сделался сильный жар. Пришлось пролежать несколько дней в этом гостеприимном доме. Да и когда она оправилась, хозяин долго не хотел её отпускать, беспокоясь об её здоровье. С утра до ночи Елену закармливали бесконечными домашними соленьями, вареньями, без конца потчевали вкуснейшими пирожками и прочей снедью, потому как в понятиях Авдотьи для гостей поток подаваемой пищи должен был быть непрерывным. Сам Сергей Юльевич с утра до ночи сиживал в зале, где вместе с пожилым нахлебником Платошей беспрерывно играл дуэтом (Платоша был балалаечником-самоучкой, очень искусным). Все её попытки покинуть этот дом наталкивались на такой отчаянный протест, что слова застревали в горле. К тому же началась осенняя распутица, практически отрезавшая деревеньку от внешнего мира. Хозяин радовался этому обстоятельству, как ребёнок, получивший вожделенную игрушку. Но когда встал санный путь, Елена послала записку Стеше, которая, немедленно приехав, помогла всё же своей барыне выбраться домой.


* * *


Баронесса никогда не видела, чтобы у Хомского было такое лицо – абсолютно безжалостное.
- Я с вами говорю об этом в последний раз. Она меня бросила так жестоко, как я и представить не мог. Что я сделал?! Любил ли когда-нибудь хоть один мужчина так, как я? Сомневаюсь. И она это знала.
- Но ведь вы сами говорили, что она вас тоже любит.
- Да, и мне действительно это казалось. Я и сейчас продолжаю в это верить, несмотря ни на что. Мне казалось: вот она, истинная любовь. Тем ужаснее всё обернулось.
- Но вы же всё же не знаете причину, отчего она ушла. А до тех пор, пока не узнаете, вы всё же не можете её судить.
- А я не хочу знать! Я больше не хочу её никогда видеть! Впрочем, нет, хотел бы. Я хотел бы её увидеть только для того, чтобы сказать, что моё сердце отныне для неё закрыто навсегда! И что я не верю больше ни одной, вы слышите ли, ни одной женщине, что бы она ни говорила! И оскорбления этого никогда не прощу! И если вы когда-нибудь встретите её, то так ей и скажите: назад дороги нет. И более никогда – вы слышите, никогда! – не произносите мне этого имени. А впредь я намерен иметь дело только с теми женщинами, которые заранее выставляют твёрдую таксу за свои услуги. Так дешевле обойдётся.
- Ну зачем же вы так, Теодор, - рука баронессы мягко коснулась его плеча, - вы же сами понимаете, что неправы.
- Надежда Осиповна, - в устремленном на неё взгляде была такая боль, что у неё самой заныло в груди, - можете ли вы представить, как я раскрыл ей свою душу. Я поверил – вот она, та женщина, о которой я мечтал всю жизнь. А вот нельзя было так! Чем глубже поверишь, тем больнее потом будет. Нету такой, которая не обманет! Все настоящие женщины – в каком-нибудь далёком прошлом, средневековье там или в античности! А мне теперь остаётся только мстить.


* * *


Как и год назад, князь Фёдор стоял, прижавшись лбом к морозному стеклу. И, как и тогда, понимал: всё кончено в его жизни. Но на этот раз уже окончательно.
Единственная в мире женщина, которая дала ему такое счастье, что до сих пор в глазах темнело при одном лишь воспоминании, эта женщина бессердечно ушла, бросила его, потому что он – плох, как мужчина. И все – все! – его подарки швырнула ему обратно в лицо – мол, очень ты мне нужен! Конечно, разве ж мог он ждать чего другого, он же не может быть хорошим любовником – он, который даже не смог пробудить свою жену. Чтобы там ни говорили его бесчисленные случайные любовницы, которые только лгали. Ясно же, что они ему это говорили только лишь потому, что им нужны были его деньги. Вот она, горькая правда.
Никому он больше в жизни не нужен.


Кто-то въехал во двор, незнакомый возок.
Из возка вышла какая-то женщина и направилась к парадному крыльцу.
- Нелли! – радость рванула, и, сорвавшись с места, он ринулся вниз по лестнице.
Стоявшая посреди вестибюля посетительница подняла голову. Это была его хорошо забытая жена – Павла – собственной персоной.
- Ты что тут делаешь? Тебя кто звал?
- Фёдор Дмитрич! – Павла мяла в руках перчатки. – Я к вам сразу с похорон. Скончалась моя тётушка.
- Ну что ж, мир праху её. Погоди, да ведь она же в Петербурге проживала, не в Москве!
- Разве вы не знаете? Она давно уже переехала в первопрестольную. А-ах! Бедная, бедная моя, дорогая Марго! Отвернувшись от меня, вы напрочь забыли и её, и она умирала в горьком одиночестве! – Лина прижала к заплаканным глазам скомканный кружевной платочек. – Наверное, это было последнее существо в этом мире, которое меня любило!
Князь мрачно ожидал продолжения, которое не заставило себя ждать.
- Фёдор Дмитрич! – утирая продолжающие литься слёзы, дрожащим голосом проговорила бывшая супруга. – Я нахожусь в смятении и полном расстройстве чувств. Я не в состоянии разобраться в бумагах покойной – вы же знаете, эта низменная проза жизни так далека от меня… С меня все что-то требуют, какие-то там стряпчие, кредиторы… Мне не к кому больше обратиться. Помогите мне, умоляю. За эти несколько дней я настолько погрязла в этих делах, что уже перестаю что-либо понимать. Я привезла сюда всё это, - и она продемонстрировала довольно объёмистый портфель потёртого сафьяна. – Можете ли вы попросить кого-нибудь, кто бы мог в этом разобраться?
Князь равнодушно пожал плечами:
- Конечно, могу, отчего бы и нет. Оставь бумаги у меня, а когда мой стряпчий их разберёт, он тебе всё передаст.
Хомский развернулся и стал было подыматься, но позади послышался прерывающийся от волнения голос:
- Князь! Ещё одну минуту, умоляю вас.
- Что ещё? – спросил он холодно.
- Я… видите ли, мне негде ночевать.
Хомский вскинул брови:
- А в доме Марго почему не можешь? Ты ведь, наверное, там жила все эти дни? Мы с тобой чужие, Лина, не забывай это.
- Да, это так, - замялась она, - но только сегодня мне пришлось его покинуть. Дело в том, что пришёл какой-то ужасный человек, который сказал, что имущество будет описано за долги, а он-то и есть тот основной кредитор, которому теперь всё принадлежит. И попросил – нет, он потребовал! – от меня! - удалиться.
Она вновь залилась слезами:
- Какими же чёрствыми бывают люди! Я совсем, совсем одна в этом совершенно чуждом для меня городе! И ночь уже на дворе…
Князь, вздохнув, обернулся к Трифону, который давным-давно стоял сзади и слушал эту тираду.
- Позови кого-нибудь из горничных, пусть устроят её где-нибудь. Только смотри, подальше! Там в левом крыле голубая комната, пусть там пока побудет, до моего особого распоряжении.
Трифон, в глазах которого в течение разговора зрело, зрело и, наконец, вызрело похоронное выражение – уж никак не из-за известия о покойной! – мрачно кивнул и нехотя отправился исполнять поручение хозяина.


Павла уже не раз и не два горько пожалела о том, что поддалась испугу и согласилась уехать за границу. Всему виной, конечно, её природная кротость и мягкость – другая бы на её месте ни за что не уехала. Конечно, её муженёк, оставшись на свободе, не медля, кинулся в пучину греха и стал вести ещё более разнузданный образ жизни. Решил, что теперь всё можно. Но не на ту напал! Павла была прекрасно осведомлена обо всей его жизни – и с подробностями! И здесь очень пригодилась оставшаяся на родине тётушка. Скучающая старуха нашла себе дело на всю оставшуюся жизнь. Не успел Хомский переехать в Москву, как следом за ним туда тихо переехала и Маргарита. Она вовсе не одобряла племянницу, у которой просто сдали нервы, из-за чего та согласилась покинуть дом мужа. Да, девочка продемонстрировала явный недостаток стойкости – уж Маргарита-то не ушла бы ни за что. Впрочем, рано или поздно, но всё на круги своя вернётся. И во многом это будет зависеть от неё самой. Поэтому с того момента жизнь старой девы оказалась полностью подчинённой жёсткой цели: тем или иным способом, но быть полностью осведомлённой о каждом шаге князя. И отчёты о его поведении будут по мере накопления поступать, конечно, её дорогой девочке.
С отчётами, правда, вышла незадача. Она-то думала, что сможет найти пару-тройку слуг, которые за небольшую мзду с радостью станут передавать все сведения о хозяине, да не тут-то было. Не учла того дама, что княгиня – её драгоценная племянница – успела так достать в доме практически всех – и до последней поломойки! – что никто – никто! – даже и на деньги не польстится, но ничего о хозяине не скажет. Предприняв несколько попыток, она вынуждена была их оставить. Пришлось довольствоваться сплетнями.
Но калейдоскоп любовных похождений бывшего мужа не слишком волновал Павлу Валерьяновну. И так было долго – до того, как до неё всё же дошла весть о том, что супруг князь Фёдор выиграл в карты у какого-то незадачливого жениха красавицу-невесту…
Никогда до сих пор не знала Лина мук ревности: она хоть и устраивала сцены, но лишь для вида, а самой вообще-то было всё равно. Но здесь почуяла нечто такое, что выходило вон за всякие рамки. И с этого самого момента – и на всю оставшуюся жизнь! – поклялась отомстить той, что отняла у неё мужа – забыв о том, что сама потеряла его значительно раньше. Она готова была простить супругу любую измену. Но никогда не простит особе, из-за которой он посмел забыть, что она, Лина, - главная женщина его жизни.


Свою жизнь за границей Павла Валерьяновна строила исходя из одной главной задачи: рано или поздно, но вернуть утраченные позиции. Она абсолютно точно знала: наступит день, и раскаявшийся грешник приползёт к ней на коленях и будет в ногах валяться, умоляя кроткую страдалицу простить его. И эта постоянно согревавшая её мысль вселяла её уверенность в будущем, накладывая одновременно требования на её существование. Самым главным же его условием была, разумеется, абсолютная святость её чистейшей жизни. Но как раз это было самым простым: ведь постыдные и низкие человеческие страсти были ей глубоко чужды.


Когда Павла впервые оказалась в прихожей доныне неизвестного ей московского особняка её бывшего мужа, она, конечно, стояла, обречённо понурив голову – для наблюдателей со стороны, но глаза её быстро бегали, зачарованно рассматривая открывшуюся перед ней картину. До неё доходили слухи об этом богатом особняке, но она и помыслить себе не могла тот фонтан изощрённой фантазии, ту уютную роскошь, какая обволакивала уже здесь, в гардеробной. Она, за годы своего заграничного житья, ведь где только ни побывала, чего только ни видывала. Имя русской княгини открывало перед ней множество дверей, но сейчас она не могла себе не признаться: такого не видела нигде.


Вообще, прожив за границей достаточно долго, она почувствовала, как постепенно в ней исчез тот пиетет, который она питала ко всему заграничному, европейскому, - пиетет, наполнявший её душу с раннего детства. Кое-что даже стало раздражать, например, отсутствие бань как таковых, и это отсутствие никак не компенсировалось редким мытьём в ушатах и неудобных лоханях, именуемых ваннами.
Конечно, что говорить, обслуживание в отелях, в которых она останавливалась, было хорошим, и прислуга предупредительная, но как же иначе? уж она-то выбирала только очень дорогие. Но даже и здесь – чего уж никогда и не могло прийти ей в голову – камин начинали топить только тогда, когда уже зуб на зуб не попадал, но и даже после этого утром в спальне вылезти из-под одеяла было невозможно, так остывало за ночь. Ну а добиться утром горячей воды для умывания превращалось в целую проблему – вместо этого полагалось использовать ту, что простояла всю ночь.
«Дров, что ли, не могут нарубить побольше?» - недоумевала Лина.
Оказалось, что это-то как раз и является проблемой. Дрова были ужасно дороги, а вместо них использовали торф и уголь, не дававшие того тепла, к какому привыкла она на родине.
Конечно, зимы не были столь холодными, как в России, но когда в промозглые вечера и ночи стены домов содрогались от пронзительного ветра, эта мысль не успокаивала совсем.
Первое время она долго сопротивлялась и требовала, чтобы всё было, как у неё дома. Но спустя какое-то время поняла: кем бы она ни была, хоть королевой французской, а тепла утром в спальне ей не будет, хоть лбом об стенку.
Да и европейские аристократы не оказались сплошь записными красавцами, как ей это мерещилось.
И однажды она, с затаённым чувством сладостного ужаса, вдруг уразумела: а ведь её муж-то… лучше всех…
Поэтому кончина Маргариты оказалась весьма кстати: это был удачный повод, чтобы срочно вернуть утраченные позиции.


* * *


Однажды Елена всё же решилась. Срок был ещё невелик, и живота не было видно. Вскочила вдруг и, накинув шляпку и салоп, взяла извозчика и подъехала к столь знакомой чугунной решётке. Поколебавшись немного, извозчика отпустила и, с отчаянно бьющимся сердцем, направилась к дверям.
Швейцару было строго-настрого наказано самим князем: если когда вдруг придёт барыня Елена Николаевна, в любое время дня и ночи, то тут же его известить, где бы он ни был, её в комнаты провести и боле из дому не выпускать ни под каким видом. Это распоряжение было известно и всем слугам. Но в тот день у Петрушки чрезвычайно разболелся живот (переел кислой капусты), и нужное место посещалось чаще обычного. Поэтому в тот момент, когда вошла Елена, в сенях сидела случайная девка. Остальная же дворня обедала в людской. Увидев вошедшую, девка обалдело захлопала глазами.
- Что князь, дома? – спросила Елена, развязывая ленты капора.
- Н-нет, - испуганно ответила та, тщетно пытаясь сообразить, что надо сделать. – Давеча ушли-с, не сказывали, когда будут-с.
- Что вам угодно? – послышался голос.
На лестнице стояла незнакомая ей особа.
- Простите, вы кто будете? – спросила Елена, полагая новую экономку.
- Это я у вас должна спросить, кто вы такая. Я – княгиня Хомская, нахожусь у себя дома и желаю знать, кто интересуется моим мужем.
Елена оцепенела. А та, спустившись на несколько ступеней вниз, но не до конца – так, чтобы всё же возвышаться над более рослой гостьей, воззрилась на неё, надменно искривив рот.
- Я… я хотела видеть Фёдор Дмитрича, - Елена растерялась.
- Мы, - подчёркнуто выделяя местоимение, сказала Лина, смерив Елену с ног до головы, - сегодня с визитами не принимаем. Потрудитесь оставить свою карточку.
Растерявшись, Елена покраснела, как-то неопределённо кивнула, повернулась, чтобы уйти, потом обернулась, видимо желая что-то сказать, махнула рукой и пошла к выходу. Лина, замерев, смотрела ей вслед. Она, конечно, догадалась, кто перед ней. Несмотря на то, что ей удалось принять надменный вид, она ощущала себя служанкой, застигнутой хозяйкой на месте преступления. В этот момент именно Лина, и никто другой, находилась здесь незаконно, тем более, что ей вообще воспрещалось покидать отведённое ей крыло, а она, воспользовавшись отсутствием Хомского, тихо бродила по дому. Вернись сейчас князь, увидь он Елену – всё решилось бы в одно мгновение. И не оставаться уже более тогда Лине в доме, потому как сейчас сюда пришла хозяйка, настоящая, она это поняла с первого взгляда. Но князя не было.
В дверях Елена остановилась и, обернувшись, бросила искоса взгляд. Стоявшая на ступеньках дама смотрела на неё, поджав губы, всем видом давая понять, как невыносимо порядочной женщине находиться рядом с падшей тварью. Елена хотела что-то сказать, но раздумала и закрыла за собой дверь.
Глядя ей вслед, Лина спросила:
- Тебя как зовут?
Девка, в голове у которой не было ни одной связной мысли, похлопала глазами, затем неуверенно произнесла:
- Фи… Фимка.
- Ты знаешь, кто это был?
- Как не знать! Это барыня Елена Николавна. Надо бы её возвернуть, а то их сиятельство гневаться будут.
- Хочешь коралловые серёжки? – не спуская глаз с закрывшейся двери, спросила Лина.
- Хочу.
- Придёшь ко мне – дам. Если не скажешь, что она приходила. А если скажешь – не только серёг не получишь, но и выпорют тебя по моему приказу, как барина дома не будет. Что выбираешь?
Девка растерялась. Её недавно привезли отсюда из деревни – полы на кухне мыть – и она всё никак не могла понять, что здесь и к чему. Но одно она слышала точно – что стоящая сейчас перед ней дама – жена хозяина. Мысли её взметнулись, и она выдавила из себя:
- Коралловые серёжки.
Не прошло и пяти минут, как князь возвратился.


Глава  4. Стретто

Стретто – ускорение темпа в музыкальном произведении


- Ты хоть понимаешь, что сотворила?! – кричал на Елену кузен Виктор, благополучно к тому времени вступивший в наследство бабушкиным имением. – Что ты весь наш род опозорила? Дожили! Графиня Чердынцева байстрюка родила! Опозорила на вечные времена!
- Это до тебя не касается! – вспыхнула Елена. – И я уже давно не Чердынцева.
- А-а, я и забыл, - ядовитейше раскланялся братец. – Да только именно Барятинские меня и прислали. Ты ведь и их род опозорила!
- Какое им дело! – вспыхнула Елена. – Я у них помощи не прошу.
- Матвей Александрович, между прочим, - произнёс Виктор с благоговейным придыханием, - очень даже твоей судьбой озабочен. И, несмотря ни на что, намерен взять тебя под своё покровительство.
- Я в его покровительстве не нуждаюсь. И я уже имела возможность убедиться, какого рода покровительство он мне намерен оказать.
- Нет, вы только поглядите! – воззвал кузен к потолку. – Она ещё, может,  чего-то выбирать хочет?! Ты, ты вообще, - тут он посмотрел на кузину с невероятным брезгливым презрением, - как ты смеешь после всех своих похождений ещё и мнение своё высказывать? Ты кто теперь есть? Ты развратная женщина, только что по улицам не ходишь. И скажи спасибо, что нашёлся уважаемый человек, который, несмотря ни на что, готов взять тебя в свой дом.
Елена, которую в продолжение его монолога кидало то в жар, то в холод, а по щекам текли горячие слёзы унижения и бессильной ярости, дрожащим голосом произнесла:
- Ты, сводник, замолчи немедленно! Теперь обо мне побеспокоиться решил? А где ты был, когда мой жених меня продавал? Ты обо мне подумал?! А ведь всё, всё знал! Побоялся князя! Так что теперь никакого права заниматься моей судьбой ты не имеешь. И запомни: ни за какие блага в мире я не пойду к этому мерзкому развратному старику! Да, у меня средств немного. Но нам с моим сыном хватит. Я смогу его вырастить.
- Ты не понимаешь, - покачал кузен головой. – Неужели ты полагаешь, что тебе будет дозволено оставить у себя ребёнка? Об этом и не мечтай.
- Что?! – Елена побледнела, - что ты сказал?
- То, что слышала, - Виктор нехорошо усмехнулся. – Никакого ребёнка ты растить не будешь. Я приехал, чтобы его забрать.
- Но это мой ребёнок! Это я его родила!
- Ну и что? Подумаешь, родила! – рот кузена даже искривился от презрения. – Ты его безответственно родила. Было бы лучше, если бы он умер. Но поскольку он жив, я должен буду забрать его у тебя, потому что преступной матери оставлять нельзя.
- Нет! – Елена раскинула руки, загородив двери в спальню. - Нет! Я не позволю! Никогда!
- Кто тебя спросит, - победно усмехнулся братец. И крикнул, полуобернувшись: - Захар!
В двери вошли два рослых гайдука. Виктор коротко кивнул:
- Заберите ребёнка.
- Стеша! – пронзительно закричала Елена и рванулась в спальню. Но Виктор крепкими руками обхватил её, не давая вырваться.
- Быстро там!
Гайдуки вошли в спальню, из которой раздался вопль Стеши и горестный плач Котеньки. Елена забилась в руках брата.
- Пусти! Пусти, мерзавец! Пусти немедленно, тебе говорят!
В спальне послышался грохот, звон стекла. Потом на пороге показался один из гайдуков, держащий на руках запелёнутый свёрток, издававший отчаянные крики. На руке его, вцепившись в неё зубами, повисла Стеша, волочившаяся за ним по полу. Её безуспешно пытался оторвать второй.
- Пусти меня! – рвалась Елена из рук брата. – Маленький мой! Что ты делаешь! Его кормить пора!
Виктор тряхнул сестру изо всех сил:
- Ты сейчас его успокоишь и покормишь, поняла? Если ты этого не сделаешь, мы увезём его голодного, и ему придётся очень плохо. Так что давай, но только без глупостей. А забрать его у тебя я всё равно заберу.
Она затравленно посмотрела на брата:
- Я покормлю. Но пусть твои лакеи уйдут.
Тот коротко хохотнул:
- И не надейся. Они останутся здесь, потому что ты наказана. Да и какая теперь тебе разница?
Она молча села в кресло, гайдук подал ей свёрток. Обнажив грудь, она стала кормить ребёнка. И тот сразу успокоился и зачмокал.
Стоящий напротив холоп, изо всех сил удерживая Стешу, нагло хихикал, в упор рассматривая грудь женщины. Второй, постарше, смущённо отводил глаза в сторону.
А Елена, не вытирая льющихся по лицу слёз, гладила личико своей бесценной крошки, что-то шепча. В комнате, наконец, воцарилась тишина. Ребёнок мирно сосал мать, не подозревая, что это в последний раз. А мать всё шептала, шептала что-то… Наконец, малыш заснул, не выпуская из ротика сосок.
И тогда Виктор заговорил негромко и очень спокойно:
- Теперь слушай меня очень внимательно. Сейчас я увезу этого твоего байстрючонка. Искать тебе его я не советую. На всякий случай напоминаю, что стало с твоей матерью. Её домик ещё сохранился, между прочим. Так вот, уразумей как следует. Если только раз – всего лишь раз! – ты просто поинтересуешься судьбой своего сына – сама не заметишь, как там окажешься, и уж до конца дней своих за ограду не выйдешь. Заметь, я сказал: поинтересуешься, - а не: начнёшь искать. Потому что если ты только лишь попытаешься искать, худо придётся уже не тебе – твоему отродью. Сама же завтра изволь переехать к Матвею Александровичу, он ждёт. И ещё учти: теперь тот пенсион, что ты получаешь, как вдова офицера, ты сможешь получать только по его адресу, потому что все твои бумаги будут храниться там. И довольно истерик. Смирись, наконец, и пойми, что всё это – только для твоего собственного блага. Да, ты опозорила нашу семью, но я смогу великодушно тебя простить. Но только в том случае, если ты искупишь свою вину. – И он посмотрел на неё, строго сдвинув брови. – Возьми ребёнка, - кивнул пожилому гайдуку. Тот подошёл и как-то стыдливо сказал:
- Давайте мальца, барыня Елена Николавна.
Елена подняла на него мутнеющие глаза, холоп, просунув осторожно под маленький свёрток руки, взял спящего младенца. Она приподнялась, протянула с мольбой руки, в глазах стало быстро темнеть, и последнее, что она увидела – хлебные крошки на завитушках турецкого ковра.


Несколькими часами позже бричке, в которой ехал Виктор, пришлось остановиться возле придорожной кузницы, поскольку у экипажа надломилась рессора. Срочно вызванный кузнец, здоровенный хмурый малый, с курчавой бородой, принялся за работу. Граф Чердынцев прошёл внутрь избы. Захар с ребёнком последовал за ним.
В очень чистенько прибранной горнице было как-то особенно тихо. Из-за ситцевой занавески вышла молодая баба в чёрном платке, поклонилась.
- Чего подать изволите?
Захар сказал:
- Надо бы ребёночка перепеленать. Можешь?
Баба вдруг вздрогнула, глаза её, до того совершенно потухшие, вспыхнули:
- Ребёночка?! Давай сюда, всё сделаю!
Она положила младенца на стол, и с каким-то небывалым трепетом стала его распелёнывать. В это время вошёл кузнец. Увидев, чем занята баба, как-то болезненно дёрнулся.
- Чего тебе?
- Я хотел сказать, - проговорил он, не отрывая глаз от младенца, - у вас, барин, ещё и обод вот-вот треснет. Вось не поправить, вёрст через пяток заломается. Ежели хочете, починю. – При этом он продолжал смотреть, как баба пеленает ребёнка, и щека у него подёргивалась. Малыш тем временем проснулся и стал издавать какие-то негромкие звуки, как будто разговаривая с бабой.
Захар сказал:
- Покамест прождём да и доедем, оголодает ведь малец. – Чердынцев раздражённо передёрнул плечами:
- Ну и что? Ну и потерпит. Ничего, не помрёт.
При этих словах баба вдруг дёрнулась и обернулась на мужа, который уже выходил в двери. Взгляд у неё был умоляющим. Кузнец остановился в дверях:
- Зачем же терпеть младенчику? – спросил он неожиданно звонким голосом. – Коли не побрезгуете, моя Тонька покормит. У ей молока немеряно.
Захар сделал радостное движение вперёд, но тут же опасливо перевёл взгляд на барина. Тот равнодушно пожал плечами:
- Что ж, пусть покормит, раз выдалась такая оказия.
Баба с посветлевшим лицом подхватила младенчика, и, прижав к себе, ушла за занавеску. Кузнец проводил её взглядом и обратился к гайдуку:
- Пойдём со мной, поможешь.
Они вышли. Чердынцев посмотрел им вслед скучающим взглядом, затем вздохнул и приготовился ждать. Прошёлся по горнице, осматриваясь. Заглянул за занавеску. Увидел, как баба, с каким-то размягчённым лицом кормит грудью младенца. В углу висела задёрнутая ситцевой тряпкой зыбка.
- У тебя, что ж, свой-то, поди спит? – спросил от нечего делать.
Баба подняла на него глаза, какие-то совершенно бездонные:
- Да мой-то младенчик три дни, как помер, - сказала она сиплым голосом.
- Ишь ты, - сказал Виктор с ноткой сожаления. – А я вот ума не приложу, куда мне этого выродка пристроить. – И посмотрел на племянника с отвращением.
- Барин, - сказала баба истово, - оставь мне мальца. Не боись, я его подыму. Я ж вижу, он тебе вовси не нужный. А то у меня вона скоко молока, не удумаю, чего и делать. Глянь, каку зыбку мне мужик-то соделал, унутри гладенька така, ему мягонько будет. Оставь, Христом-богом прошу!
Виктор поднял брови, пожал плечами:
- Ну, это надо подумать, - сказал он строго. – У меня были другие планы. Да и твой-то, поди, против будет.
- Не будет! Он у меня так убивалси! Третий ребёночек у нас помирает… оставь!
- Подумаю, - сказал тот и опустил занавеску.
Когда кузнец вернулся, закончив работу, Чердынцев, расплачиваясь с ним, спросил:
- У тебя, оказывается, младенец помер? Так?
- Истинно так, - ответил тот, - Бог взял.
- Послушай, - сказал ему Чердынцев покровительственно-свойским голосом, - раз уж я сюда попал. Мне от этого, - поморщившись, он покосился на занавеску, - только одна лишняя головная боль. Я тебе денег дам. Оставь его у себя – пока.
Кузнец бросил мгновенный быстрый взгляд из-под густых бровей:
- Отчего ж нет. Чего ж не взять, коли вам младенчик лишним оказалси. Можно.
- Ну вот и хорошо, - вздохнул барин с облегчением. – Бери деньги.
Когда бричка скрылась за поворотом дороги, кузнец, стоя рядом с женой, рассматривал так неожиданно свалившегося на него новоявленного сына. Крохотный ребёнок безмятежно спал, сжимая кулачком здоровенный палец счастливо смотрящей на него бабы, которая прислонилась к груди мужа.
- Как он сказывал, звать-то его, а, Кузьма?
- Сказывал, Кистинтином. Вишь, крестик-то золотой, богатый, сразу видать, из благородных.
- Ой, боюся я, заберёть он его у нас, как подрастёть.
- Энтот не заберёть. Вишь, как радовалси, что пристроил. Даже и не поглядел на сына свово.
- Ты думаешь, то сын его?
- А то как же ещё, - усмехнулся кузнец недобро. – Вона тебе и благородные господа. Тольки с виду, а на деле самый что ни на есть подлый народ. Ничего, я тя по-своему воспитую. Теперя у тебя настоящий тятька будет, сынок.
Он ещё поглядел на младенца, и сказал с решимостью в голосе:
- Никогда не заберёть. Мы с тобой отсель съедем. Я знаю, куды податься. Вовек не найдёть. Твой сын теперя навсегда. Сынок. Костя.





ИНТЕРМЕДИЯ

ДИССОЦИАТИВНАЯ ФУГА


Диссоциативная фуга ( от лат. fuga – «бегство») – психический термин для обозначения процесса, при котором индивид блуждает, не осознавая, кто он и где находится. Редкое состояние. Большинство случаев… отмечалось… у людей, чувствующих себя загнанными в ситуацию, при которой у них больше нет свободы действий.



За окном лунная ночь. Яркий свет ночного светила проникает даже через задёрнутые шторы. В комнате тихо, лишь слышится тиканье висящих на стене часов-ходиков.
Очнувшись от глубокого сна, женщина долго не может понять, где же она находится. Что это за дом? Почему на тумбочке стоит стакан с какой-то вонючей жидкостью? Что за тряпка белеется там на полу? И, наконец, кто она сама такая?
Впрочем, сейчас это не имеет никакого значения. Сейчас важно другое: она никак не может дослышать до конца музыкальную фразу. Фраза выстраивается, выстраивается, нотки забираются вверх по склону утёса и всё идёт хорошо, но в какой-то момент утёс обрывается отвесной скалой, и всё ссыпается вниз, и не понятно, чем же всё кончится.
Ясно одно: в этом доме услышать не удастся. Надо уйти – туда, где нет этих заглушающих стен, и где не тикают часы.
Женщина встаёт очень тихо, бесшумно одевается. Если её кто услышит, то уйти не удастся. И тогда фраза так и не вскарабкается на вершину горы, а этого допустить нельзя.
Затаив дыхание, она выходит из комнаты. В соседней комнате на диване прикорнула девушка. Она глубоко спит. Женщина знает, что разбудить её нельзя. Поэтому она обходит диван и вздрагивает, когда всё же задевает откинутую руку спящей. Но та, вздохнув во сне, лишь переворачивается на другой бок.
В прихожей тихо и темно. Женщина нащупывает на вешалке бурнус. Его надо одеть, чтобы не замёрзнуть в ночи. Ещё надо взять пуховый платок – может пригодиться, ведь сидеть на скале холодно.
Бурнус и обувь надевает бесшумно, в полной темноте. Идёт к двери. Открывает беззвучно. На пороге не оглядывается назад: чего туда смотреть, в этот чужой дом, где не осталось ничего от неё?
Тихий звук шагов замер в безмолвии ночи.


Когда-то на берегу реки Яузы стоял красивый дворец, выстроенный для императрицы Анны Иоанновны. А поскольку государыне не понравилось, что вокруг мало тени, то в одну ночь старательные царедворцы насадили целую рощу, чтобы доставить неожиданную радость властительнице. Но простоял Анненгофский дворец недолго: сгорел. С тех пор минул целый век, забытые руины пришли в полное запустение, а роща разрослась и превратилась в дремучий лес, спускавшийся к реке.
В эти места, где некогда галантные кавалеры любезничали в увитых плющом беседках с придворными дамами, окрестные жители старались не заходить. Поговаривали, что в развалинах старого дворца прячутся отчаянные люди – опасные и лихие. Иногда над рощей подымались дымки, и тянуло запахом приготовляемой пищи. А в близлежащих домах, если когда дитя у матки начинало капризничать, она говорила: «Гляди, вось придут из-за леса, заберут в старый дворец», и тогда напуганный ребёнок затихал и со страхом прижимался к родному человечку.


В августовский вечер темнеет быстро. На берегу реки возле руин пылает костёр. В подвешенном над ним котелке булькает каша. Её помешивает прутиком женщина. Лицо у неё красивое, но недоброе и испитое. Она одета в старую, истрёпанную одежду, нечёсаные волосы украшает бант из полуистлевшего шёлкового лоскутка. В траве возле костра копошится ребёнок лет пяти.
Попробовав кашу замызганной оловянной ложкой, женщина зовёт:
- Стёпка! Готова! Иди вечерять.
Из полуподвального окна вылезает, потягиваясь, молодой мужик. Подходит к костру, говорит, зевая:
- Хорошо я поспал. Ща поем – и буду собираться. Давай, Яська, накладывай.
Названная Яськой женщина наваливает каши в какую-то миску с оббитыми краями. Присмотревшись повнимательнее, в этой захватанной растрескавшееся посудине можно было бы распознать чудом сохранившийся некогда стильный соусник из бисквита.
Яська протягивает мужику краюху хлеба. Он набивает рот и спрашивает неразборчиво:
- А чего эта, блаженная? Всё здеся, али ушла куда?
Та хохотнула:
- Здесь, где ж ещё. Так и сидит себе.
- Покормила б.
- Не хватало мне ещё дармоедов.
- Неча жадничать. Чай, жратвы хватит.
- Покормлю, покормлю, так и быть.
- Давай, иди, приведи, пока я не ушёл! Знаю я тебя…
Сегодня утром в этих развалинах, довольно густо заселённых по случаю тёплого августа нищими и иными личностями, появилась новая фигура – какая-то потерявшая память бродяжка. Она молчала, пугалась, когда к ней обращались. Яська сняла с неё хороший дорогой бурнус, а взамен отдала свою старую накидку. Та не возражала, а свой связанный паутинкой пуховый платок сама отдала яськиному сыну Стасю – ночи хоть и тёплые, а мальцу пригодится. Бродяжка спряталась в одной из разрушенных комнат. Там были навалены груды сломанной мебели, но спать можно. Вообще-то к пришельцам здесь относились настороженно – жившим здесь людям было чего опасаться, но эта была не опасна. Её ни о чём не расспрашивали – какое кому дело? Пришла – живи, вон место есть.
Единственное, что очень не нравилось Яське – это неподдельный интерес, возникший к ней у яськиного дружка. Стёпка Жиган был веселый и наглый вор, с которым судьба свела её вот уже несколько лет. Он периодически исчезал куда-то – иногда и надолго, но неизменно вновь появлялся, каждый раз неизвестно откуда. Несколько раз селил свою подружку на хороших квартирах, но иногда получалось так, что в какой-то момент им приходилось оттуда быстро убегать, побросав всё, что было. Сейчас был именно такой момент, и убежище нищих в разрушенном дворце оказалось как нельзя кстати. Но Яська не унывала – не впервой, выплывем!
Если… если только Стёпка не бросит её из-за этой бродяжки. Она ведь была из благородных, причём только что. Среди голытьбы бывших всегда хватало, но чаще это были спившиеся, всё промотавшие люди. Эта же бродяжка была не в себе, видимо, совсем недавно, и ещё не растеряла навыков. Именно поэтому Яське приходилось быть настороже – Стёпке нравились такие дамочки. Он и к Яське-то прилип только потому, что она тоже из бывших, хотя и давно, сама уже забыла, когда.
Надо было бы её отсюда куда-нибудь спровадить. И чем скорее, тем лучше: Яське такая здесь не нужна.. Сегодня ночью Стёпка собирается на дело, стало быть, завтра придёт с прибылью. После дела он попервоначалу отсыпаться будет – уж до полудня-то точно, а потом может к новенькой подвалить с добытыми на деле цацками, которые по справедливости-то должны достаться Яське. Стёпка мужик настырный, уж раз на кого глаз положил, значит, добьётся. И ничто его не остановит. Поэтому Яське нужно срочно спровадить эту нежелательную для неё соперницу. Время пока есть, но особо тянуть тоже не стоит.
Но предварительно – обязательно заполучить серёжки. Они у дамочки были настоящие золотые, с зелёными камушками. Яське бы такие очень пошли.
Она подошла к стоящему на отшибе полуразрушенному флигелю, и крикнула в темноту зияющего провала на месте двери:
- Эй, ваши благородия! Жрать подано, спеши, пока дают!
В ответ послышался шорох, и оттуда осторожно высунулась озирающаяся женская голова:
- Кто? За мной пришли, так?
- Не надейся, - был саркастический ответ. – Ишь, размечталась. Кому ты нужна.
Они вернулись к костру вдвоём. Стёпка, уже сытый, курил, развалившись. Яська наложила каши в черепок.
- Как к тебе всё же обращаться, а? – протянув порцию, спросила небрежно.
От этих слов лицо женщины вдруг исказилось, она отшвырнула от себя черепок с кашей и, отпрянув от костра, сжалась в комок.
- Чего ты лезешь? – строго спросил старый нищий, одетый в истрёпанное нечто, отдалённо напоминающее старинный военный мундир. Он покуривал табачок, милостиво выделенный Стёпкой. – Не вишь, што ль – блаженная. Таких обижать грех. Успокойся, милая, тебе здесь никто не плохо не сделает. Поешь, поешь.
И он поднял с травы отброшенный черепок и, подойдя к незнакомке, начал терпеливо кормить её с ложки:
- Вот так. И неча пужаться.
А та, проглотив, вдруг сказала вежливо:
- Благодарю вас. Не беспокойтесь, я сама.
Яська хохотнула:
- Во как. Благодарю. Какие мы воспитанные.
Стёпка наблюдал за происходящим, задумчиво покуривая самокрутку. Он не относился к классу отверженных париев, повыползших из руин на вкусный запах: на нём была мало поношенная чуйка, да и сапоги крепкие вполне. Его маленькие глазки плотоядно рассматривали фигуру незнакомки, что не прошло незамеченным: Яська, метнув ревнивый взгляд, вдруг завопила:
- Наелись, и хорош! Давай, прибирайсь тут! Дармоеды.
Первой встрепенулась блаженная и протянула ей свой опустошённый черепок. Та скривилась:
- Ишь ты, видать, привыкла, чтоб тебя обслуживали? Нет уж, давай, собирай всё, ща посуду будешь мыть. Пожрала задарма – давай отрабатывай.
Но тут вмешался Стёпка:
- Сама помоешь. Ты, что ль, тут барыня? Давай-давай, шевелись.
Пришлось подчиниться.
Спустившись на берег реки, Яська задумчиво стала споласкивать то, что здесь именовалось посудой. Было ясно: ей грозит отставка. Но сдаваться? Ну уж это мы ещё поглядим!
Неожиданно она вспомнила кое-что, что заметила у этой дурочки, и тут ей в голову пришла замечательная мысль. Так. Если это верно, то выход может оказаться ближе и проще, чем казалось вначале. Поэтому, закончив с посудой, она бесшумно проскользнула в ту часть руин, где ютилась новенькая. Как раз в этот момент женщина вышла на лунный свет. Яська какое-то время понаблюдала за её действиями, затем, улыбнувшись удовлетворённо, пошла обратно. Она всё правильно поняла. Теперь ясно, как избавиться от этой пришлой фифы.
А женщина, за которой она наблюдала, села на поваленный ствол и стала смотреть на неспешно текущий перед ней поток. Настраивавшийся в голове оркестр никак не доводил до конца музыкальную фразу, и всё время сбивался, как только вступал фагот. Речные струи, многообещающе поблёскивающие в лунном свете, что-то подсказывали, но только очень тихо: ведь деревянные духовые поют негромко на фоне шепчущего леса. Надобно было дождаться полной тишины – когда ветер стихнет. И она уже почти наступила, но тут неожиданно послышался какой-то совершенно посторонний звук. Женщина напряжённо подняла голову, вслушиваясь. Река тихо журчала.
Показалось? Наверное. Она опустила голову, вновь погружаясь в тихую мелодию. Но тут звук повторился. И этот звук – явно кошачье мяуканье – вдруг остановил вразнобой звучащие инструменты. Женщина замерла, обратившись в слух.
Кот мяукнул значительно ближе.
- Кис-кис, – позвала она машинально. И тут со свисающей сверху ветки прямо ей на грудь обрушилось мягкое теплое тельце, с громким мурчаньем начавшее неистово ластиться.
Оркестр, взметнув forte, впервые сыграл фразу целиком, и всё прояснело окончательно. Женщина тихо ахнула, глаза её вспыхнули:
- Басик! Басятка! Да… о, господи!
Неудержимые слёзы хлынули из глаз. Она прижалась к пушистому зверьку, громко мурлыкавшему в её руках.


* * *


Елена помнила, как ковёр на полу стремительно приблизился к лицу, когда пожилой гайдук забирал у неё маленького Котеньку; как Стеша с воем пыталась её поднять, а у двери кто-то плакал – кажется, старик Гервасий – и причитал при этом беспрерывно, то подбегая к Елене, то в растерянности к дверям, а на деле получалось, что топчется на месте. Потом уже в постели заботливые руки горничной бережно переодевали её; кажется, она пила чай, почему-то ужасно противный на вкус, а потом… а потом как провалилась в глухой глубокий сон. Этот сон без сновидений тянулся и тянулся, но, наконец, сквозь его прорехи, как небо среди туч, стали мелькать какие-то лица, дома… И так она устала от этого сна, но не выпутаться было никак.
Её разбудил кот. А когда раскрыла глаза, то ахнула: она вовсе и не дома-то была, а на берегу тёмной ночной реки, и в траве оглушительно стрекотали кузнечики.
Вместо ночной рубашки на ней была обычная её одежда, вот только на плечах лежало невесть что. С отвращением скинув с себя омерзительную замызганную кацавейку, Елена зябко передёрнула плечами: ночь была свежа.
Позади виднелось какое-то полуразрушенное строение, похожее на крыло барского дома. Чёрный провал дверного проёма не пугал, а, наоборот, казалось, гостеприимно приглашал. Прижимая к груди кота, Елена вошла внутрь и с удивлением увидела в освещённой лучами полной луны комнате некое подобие ложа, состоящее из прислонённых к углу спинки и боковины от кушетки, и кучи соломы на полу. В изголовье лежало нечто, в чём Елена с изумлением узнала собственную шляпку.
Сомнений не было: она уже давно приютилась на этом ложе, но сколько же времени? Она похолодела от ужаса, осознав, что умудрилась в бессознательном состоянии выбраться из дому и очутиться в этом совершенно незнакомом ей месте. Неужели она сошла с ума, как когда-то её собственная мать?!
«Вот теперь я понимаю, как же это, оказывается, просто – взять, да и помешаться. Мама, мамочка, как же это страшно! Неужели и со мной будет то же самое?!»
Её охватил такой чудовищный ужас, что она попятилась назад ко входу и бросила быстрый отчаянный взгляд через плечо на реку: может, лучше уж сразу туда? Придавленный невзначай кот мяукнул и впился в плечо когтями. От неожиданной боли она вскрикнула, и тут в голове прояснело окончательно.
Так. Очень хорошо. Давай, голубушка, иди, топись. Пореви над своей загубленной судьбой – и в воду. Вместе с Басяткой. То-то кузен Витенька обрадуется – как же, избавился от опозорившей его родственницы!
Ну уж нет!!! Ни за что!!! Я буду жить! Пусть сейчас я слаба, оскорблена, унижена, пусть я потеряла всё, что у меня было в этой жизни, и даже чуть не потеряла разум – я выдержу. Испытание новое судьба послала? Пусть посылает. Я – сильная, я – справлюсь. Да, я дочь Варвары Тумановой – несчастной женщины, помешавшейся от разлуки с собственным ребёнком. Но я ещё – внучка Анастасии Илларионовны Чердынцевой – той самой, «удельной воеводы», перед которой трепетала вся губерния, и сейчас во мне говорит её кровь. Мама не выдержала разлуки с собственным ребёнком, но при этом она была уверена в одном – в том, что дочь её растёт в надёжных руках. А я, зная кузена? Могу ли я быть хоть в чём-то уверена? Да нет, конечно. Так что о спасительном безумии надо забыть навсегда. И взять себя в руки.
Никогда Елена не чувствовала себя столь сильной, как сейчас – придя в себя после краткого мига помешательства, потеряв фактически всё: дом, благополучие, само имя… И, самое главное, собственное дитя. Но именно поэтому – она должна жить! И оставаться в ясном разуме и памяти! Потому что – настанет день, и она отыщет своего ребёнка! Она ему – нужна, и нужна сильной защитницей, а не обеспамятевшей калекой. А эта разлука… что ж, значит, так было угодно судьбе. Значит, это ей было для чего-то нужно.


* * *


Яська поднялась с рассветом и села возле потухшего костра.
Перспектива быть брошенной её пугала. Не хватало ещё остаться без мужика именно сейчас, когда всё начало устраиваться! В нескольких схронках уже лежало достаточно добра, продав которое, можно было бы поселиться на всю зиму в отдельном доме и не знать хлопот ни ей, ни Стёпке, ни мальцу.
Да, но предварительно надо было избавиться от этой блаженной. Причём избавиться так, чтобы Стёпка уже не мог с ней связаться. До сих пор Яська думала, что придётся её придушить, да и в воду, но теперь, после того, что она вчера про неё поняла, действовать можно было иначе.
В руинах вставали рано: на паперти приходилось бороться за лучшие места, а окажешься далеко, так никакой прибыли не жди. Поэтому нищие уже потянулись кто куда. Стёпка с подельником вернулись ещё до рассвета с хорошей добычей – этой ночью они обчистили лабаз богатого купца – и завалились спать. Яська как раз только что спрятала принесённое ими добро, когда увидела выходящую Анисью. Эта на паперть не спешила – она ходила по домам под видом странницы, узнавая, где можно поживиться и сообщая затем свои сведения нужным людям. Именно она и нужна была сейчас.
- Анисья! Ты давеча сказывала, что была в доме, где хозяйка родить собралась.
- Истинно так, - степенно сказала та. Она уже приготовилась к той роли, которую талантливо исполняла в течение всего дня. Те, кто знали её благочестивой богомолкой, очень бы удивились, посмотрев на неё вечерами, когда она, подвыпив, лихо отплясывала в компании с другими нищими.
- Сходи-ка ты туда сейчас. Узнай, что и как. Если родила, то беги немедленно сюда. Я тебе пятиалтынный дам.
У Анисьи сверкнули глаза:
- Жди. Не беспокойсь, узнаю.



Спустя часа полтора довольная новостями, принесёнными Анисьей, Яська поспешила к той части руин, где пряталась блаженная. И остановилась в изумлении.
Она увидела, как женщина, вчера ещё пугливо вздрагивающая от любого звука, деловито и очень тщательно приводит себя в порядок. Заслышав хруст песка под шагами, она повернула голову и взглянула на Яську вопросительным и очень ясным взглядом.
- Никак в память вернулась? – спросила Яська.
- Вы кто? – тон голоса не был враждебен, но таким, что Яська внутренне сжалась, как если бы ей предстояло отчитываться перед хозяйкой.
- Уж и не помните? – спросила она, невольно используя местоимение «вы», столь редкостное в её устах: - Забыли, кто здесь вас кормил?
Бывшая блаженная внимательно взглянула на Яську:
- Вы меня кормили? Благодарю – отныне я ваша должница и не забуду этого. Скажите, а где я? И давно ль?
- Да уж скоро сутки, как пришли, - отметила Яська, испытывавшая неудобство от невозможности тыкать. – Лефортово здесь близко, за лесом.
- Лефортово. Вот оно что. А это… - она указала на руины.
- Здесь Говенная роща – так место называется. Когда-то дворец стоял, потом сгорел. Это, знамо дело, Яуза.
- Ах, вот оно что… - женщина задумалась. Яська, испытывающая неудобство от тянущегося времени, поторопила:
- Идёмте, позавтракайте уж. – И, не дожидаясь, пошла.
Та поколебалась немного, затем последовала за ней. За ними неотступно бежал крупный пушистый кот. Пришли к костру. Усадив ту, которую язык уже не поворачивался назвать блаженной, Яська протянула ей оловянную кружку с заваренной мятой и кусок пеклеванного хлеба.
- Сади… тесь, - но та уже расположилась сама.
- Какое нынче число? – Яська ответила, на что женщина прищурилась и кивнула: - Так. Стало быть… сутки… целые сутки – она задумчиво покачала головой.
Яська, решившись, сказала твёрдо:
- Вам здесь оставаться нельзя. Уходить надо, и чем скорее, тем лучше. А то оченно плохо вам будет.
- Что-то случилось? – женщина вскинула настороженный взгляд на собеседницу.
- Ежели не уйдёте, вас сегодня в карты разыграют.
- В карты? Как это? Что это значит?
Ну совсем ничего не понимает, фифа залётная.
Осторожно оглядываясь, Яська торопливо заговорила:
- Тут два жигана вчера между собой поспорили, кому вы достанетесь. Чуть до драки не дошло. Решили сегодня в карты играть. Кто выиграет, тот себе и возьмёт.
- Как это: возьмёт? – изумлённо спросила фифа.
- Обыкновенно как, - усмехнулась Яська. – как женщину берут.
- Это ещё по какому такому праву?!
- По какому праву? Здесь, голубушка, свои права. Кто силён, того и правда. Так что если не хочешь, - доверительно, как близкой подруге, зашептала Яська, - чтоб к выигравшему в полюбовницы идти – уходи поскорее, пока они не проснулись.
Фифа растерялась. Яська спросила:
- Куда идти-то, есть? Дома, чай, заждались?
- Ннет… домой я возвратиться не могу… я должна подумать…, - ответила та глухо. Видно было, что нарисованная Яськой перспектива произвела впечатление. – Уж здесь не останусь. Вот сейчас доем – и пойду куда-нибудь.
- Я ведь почему спрашиваю-то, - заторопилась Яська, - потому как если что-то стряслось, и идти некуда, то я могу помочь. – И, видя, что та бросила на неё испытующий взгляд, продолжила: - Я ведь видела, как молоко-то цедила, видать, ребёночка недавно родила, так? – Та напряжённо кивнула, Яська продолжила: - Тут в одном доме – не бойсь, приличном – нынче женщина родила, а сама при смерти, им кормилица требуется, может, отвесть? Чай, молока-то не жалко?


Когда подходили к небольшому опрятному домику, окружённому цветущим палисадом, бывшая блаженная вдруг остановилась, не решаясь идти дальше:
- Да как идти-то? Что ж сказать?
Яська, уже успокоившаяся и вновь почувствовавшая себя хозяйкой положения, подбодрила:
- Говорить буду я. А ты молчи только. И сиди грустная. Не робей, всё получится.
Они постучали с заднего хода. Им открыла дверь старушка в чепце и переднике. Яська сказала:
- Подайте погорельцам. Издалека идём, с Кунцева.
Та кивнула:
- Проходите, проходите, милые, только не обессудьте, суета тут у нас.
Женщины вошли в чистенькую кухоньку, присели к столу. Старушка наложила им по тарелке гречневой каши, налила молока в кружки. Яська сделала страшные глаза, молча указав на молоко. Старушка спросила:
- Да что не так-то?
- Нет, нет, всё хорошо, спасибо, - и сделала старушке знак, мол, надо поговорить. Та, понимающе кивнув, вышла в кладовую, Яська за ней.
- Горе у неё, - торопливо зашептала Яська старушке. – У ней дом позавчера сгорел. А там ребёночек новорождённый. Муж кинулся ребёнка спасать, да крыша провалилась, так оба в пожаре-то и сгинули. Сама в огонь кинуться хотела, несколько человек держали, с трудом удержать удалось, двое суток выла, вот теперь только затихла. Вишь, кота к себе прижимает? Это всё, что осталось от ейной семьи. Я чего испугалась-то сейчас: она молока видеть не может. У самой-то так и льёт, приходится тряпки подкладывать. Ты только ничего не говори, а то посейчас опять кричать начнёт.
- Да ты что? – ахнула старушка. – Ведь вас сюда сам господь послал! Ты хоть представляешь, что у нас-то творится?
- Нет, а что?
Старушка приблизила своё лицо к яськиному и зашептала:
- Нынче ночью у нас хозяйка молодая разродилась, да так тяжело – до сих пор в бессознании. Лекарь сказывает, скоро кончится. А дитё плачет-надрывается, есть просит, уж посылали кормилицу искать, да всё никак не найдём.
Яська изобразила изумление:
- Да правда, что ли? Бог господь! – и, найдя глазами иконы, истово закрестилась: - Вот провиденье-то христово! Я как что чувствовала – как ваш дом увидела, так захотелось войти!
Яську несло вдохновение – она понимала, что ей выпал редкий шанс, удача, которой грех не воспользоваться. Она-то всё думала, как на нужный разговор выйти, да молоко, поставленное старушкой на стол, помогло. А та заторопилась:
- Ты подожди, подожди, голубушка, я сейчас!
Она исчезла за дверью, и спустя совсем немного времени на кухне появилась дородная дама, которая почти вбежала с неописуемым волнением на лице:
- Слава те, Господи, вот удача-то!
Она подошла к странницам и, стиснув руки, обратилась к молодой, такой приличной женщине, у которой за спиной оказалось огромное горе:
- Не обессудь, матушка, спаси дитя новорожденное, плачет, есть просит, а мать-то помирает! Покорми младенца!
Она посмотрела ей прямо в глаза, и поняла, что маленькая девочка, рождённая этой ночью, спасена, даже если её матери не жить.


Спустя час Яська заглянула в комнату, где фифа только что уложила спать накормленного ребёнка.
- Попрощаться с тобой пришла. Хорошо я тебя пристроила?
Бывшая блаженная поправила одеяльце в колыбельке, сказала тихо:
- Твоей услуги не забуду вовек.
- Вот и хорошо. Тебя здесь никто ни о чём спрашивать не будет. Поживи, будешь этого ребёнка пока кормить, а захочешь уйти – скажешь, чтоб кормилицу другую нашли. Но советую зиму здесь перезимовать, а там видно будет. – Помолчав, добавила: - Ведь идти-то тебе некуда, так?
- Так, - призналась та. И добавила: - Я должница твоя, да только вот расплатиться нечем.
У Яськи в глазах вспыхнул жадный огонёк:
- Коли не жалко, отдала бы мне свои серёжки.
- Серёжки? – та поглядела на Яську с удивлением: - Ты хочешь мои серёжки? Да бери, конечно!
Она вынула из ушей золотые серёжки с изумрудами и, приветливо улыбнувшись, протянула их Яське:
- Носи на здоровье.
Возвращалась Яська к себе довольная: всё вышло как нельзя лучше. Во-первых, самое главное - Стёпке теперь до этой барыньки не добраться, так что никуда он от неё, Яськи, не денется. Во-вторых, что ни говори, а всё по-божески получилось – и для малютки кормилицу нашла, и эту непутёвую пристроила. А вдобавок – серёжки дорогие достались ей, Яське, да не только серёжки – про бурнус-то с платком пуховым эта блаженная так и не вспомнила!


Глава 5. Имитация


Имитация – повторение голосом мелодии, непосредственно перед тем исполненной другим голосом.


Не окажись девочка, неожиданно свалившаяся на ещё не отошедшую от собственных несчастий Елену, столь слабенькой и болезненной, пережить разлуку с собственным ребёнком было бы немыслимо. Но малютка первые дни плакала беспрерывно – видно, чувствовала, как умирала её собственная мать. Для того, чтобы девочка хоть немного поспала, Елене приходилось беспрерывно её укачивать – в полной темноте и тишине, а когда та, наконец, засыпала, то класть её на большую кровать и очень осторожно вытягиваться рядом – чтобы ребёнок ощущал тепло человека. При этом подменить себя кем-либо другим не удавалось никак – малышка тут же просыпалась с громким криком. Поэтому Елену приходилось обслуживать той самой старушке, которая впустила их в дом в первый день знакомства – иногда чуть ли не с ложечки кормить, когда девочка особо долго не могла успокоиться.
Девочку назвали Варей, и это имя – то же, что и у её собственной матери – грело Елену необыкновенно. Временами возникало ощущение, что эта несчастная сиротка послана ей свыше – матерью, любовь которой даже с небес не дала провалиться в пучину отчаяния.
Девочка Варя оказалась сиротой круглой, так как отец её – офицер – погиб из-за дурацкой дуэли на Кавказе несколькими месяцами раньше. Из всей родни в живых была лишь бабушка Домна Егоровна, да кто-то дальний по отцу, кого никто не видел в глаза.
Елену окружили теплом и заботой – конечно, из-за ребёнка, но всё же она ощущала за этим и тактичное молчание по поводу своей собственной судьбы, столь вдохновенно придуманной Яськой.
Впервые в жизни пришлось жить во лжи. Нет, сама она не лгала – за неё уже всё было сказано, но своим молчанием она это подтверждала. Да что же можно было ещё сделать в её положении?
Хотя, по правде сказать, времени на разговоры и рассказы не было вовсе – маленький ребёнок есть маленький ребёнок.
Конечно, можно было бы спустя некоторое время всё же отказаться – как-то непривычно было, проживши всю жизнь барыней, вдруг оказаться в положении какой-никакой, а всё-таки прислуги. Но что тогда? Идти-то можно было только к себе обратно, но это исключалось сразу.
В самом деле – вернуться домой означало, во-первых, принести повинную голову кузену. А, во-вторых, обречённо отправиться жить в дом родственника мужа. Вот это-то и пугало больше всего.
Этого самого пресловутого родственника Елена запомнила очень хорошо ещё тогда, когда муж после свадьбы повёз её знакомиться в Петербург. Матвей Александрович, когда-то занимавший заметный пост ещё при дворе императора Александра Благословенного, необычайно оживился при виде новоявленной молодой родственницы и немедленно преподнёс ей брильянтовый фермуар с сапфирами – свой подарок на свадьбу. Он всячески демонстрировал Елене своё расположение, а она подавляла в себе желание попятиться – было в этом чрезвычайно довольном собой вальяжном господине нечто крайне для неё неприятное.
После смерти Павла она получила письмо, в котором Матвей Александрович сообщал, что намерен взять овдовевшую родственницу под своё покровительство и уже снял дом в Петербурге в ожидании её незамедлительного приезда. Едва взяв это письмо в руки, Елена вновь испытала то же чувство, что и при знакомстве с ним – примерно такое, когда у кошки шерсть встаёт дыбом. Она поспешно отписалась какими-то общими словами, поблагодарив за заботу и уверяя, что всё уже устроилось, а в Петербург она не поедет, так как уже сняла домик в Москве, где будет жить с «тётушкой Поля Наталией Петровной, о которой дорогой незабвенный супруг настоятельно просил позаботиться».
Однако этого оказалось недостаточно: вскоре после приезда Елены в Москву настырный родственник объявился в первопрестольной и, явившись в гости, весьма настоятельно начал буквально вынуждать Елену всё же переехать в Петербург, всячески расписывая преимущества проживания «под покровительством в высшей степени достойной особы, что значительно облегчит существование». Ей удалось отбить и эту атаку; кандидат в покровители отбыл, и, казалось, отстал навсегда. Но как показали последующие события, - всего лишь на время.
Этот перерыв продолжался до тех пор, пока не скончалась бабушка. И хотя в последние годы они с ней виделись редко – та так и не простила Лёле проявленного своеволия – всё же само имя Анастасии Илларионовны, как оказалось, хранило очень надёжно.
Переселившись в Москву, Елена стала вести довольно уединённый образ жизни, крайне редко выезжая в свет и ограничив круг общения небольшим числом знакомых. Побывав замужем, она не спешила повторить опыт, желая пожить какое-то время свободной. О чём и говорила открыто.
Тем не менее, вокруг неё постоянно возникали какие-то претенденты на руку, чувствующие себя почему-то очень уверенно – будто не сомневающиеся, что она обязательно должна восхититься их достоинствами и прийти в полный восторг от матримониальных притязаний. Её это бесило до чрезвычайности: ну почему мужчины не могут пройти мимо одиноко живущей женщины, а непременно должны «оприходовать»? Кому она мешает?
Неприятный родственник возник вновь спустя месяц после бабушкиной кончины и стал назойливо навещать Елену в свои приезды в Москву, либо присылать письма, полные таких приторностей, что просто тошнило. Вежливость не позволяла их игнорировать полностью – приходилось время от времени отвечать, тем более, что по существу придраться было не к чему, однако Елена старалась держаться предельно сухого и отстранённого тона, уж никак не намекающего на пожелание к упрочению взаимоотношений. К сожалению, как показало время, этот её тон не только был полностью проигнорирован, но ещё и принят за особое кокетство.
Особенно тягостный разговор состоялся в последний приезд дядюшки, когда Матвей Александрович, заявившись в гости, очень недвусмысленно дал понять Елене, что отныне считает первым своим долгом заботиться о дорогой родственнице – супруге столь обожаемого им племянника, понимая, «как же трудно живётся беззащитной особе, столь достойной от рождения и ведущей недостойное её существование». При этом беспрестанно пытался поцеловать ей руку.
- Почему вы не носите мой подарок? Вам так к лицу сапфиры!
Его фермуар она надела лишь один раз, по просьбе Павла. Во-первых, она вообще не любила синий цвет и никогда его не носила. А во-вторых, само касание этого украшения шеи для неё было примерно тем же, что и попытки Матвея Александровича коснуться её руки. Сама мысль о его липких губах вызывала неприязнь к ни в чём не повинному действительно красивому ожерелью.
С трудом подавляя в себе ярость, от которой уже начинало темнеть в глазах, Елена, вырвав руки и отойдя подальше, ледяным тоном, но с безупречной интонацией произнесла, что она, разумеется, очень, очень благодарна за непрестанную заботу, но обеспокоена здоровьем дядюшки ввиду прогрессирующей подагры и настоятельно посоветовала бы ему отправиться в Крым принимать морские ванны, ну а уж она всё же сможет позаботиться о себе сама.
Тому ничего не оставалось, как удалиться. Наконец-то до него что-то дошло. Но ярость от ощущения собственного фиаско у этого господина была столь велика, что, вернувшись домой, он придрался к ни в чём не повинной горничной и отправил её сечь батогами.
Вскоре после этого Елена приняла предложение Вольдемара.
Матвей Александрович исчез, она вздохнула с облегчением. Но ей в голову не приходило, что отныне этот человек стал следить за каждым её шагом – разумеется, через подставных лиц – выжидая своего часа.
Матвей Александрович был от рождения очень богат, и жизнь любил привольную, такую, чтобы скуки места не было даже ни на минуту. Он хорошо помнил из своего детства роскошные балы и фейерверки, которые устраивал его отец – богатейший вельможа, долгое время бывший губернатором обширной области в Сибири. На эти праздники съезжалось до несколько тысяч гостей, веселившихся по несколько недель кряду. И казалось: так будет всегда.
Когда папенька скончался, однако, выяснилось, что оставшееся после него состояние, к сожалению, значительно сократилось из-за непомерных трат. Конечно, того, что осталось, хватало на жизнь – уже без того размаха, разумеется, но на беззаботное существование холостяка – вполне.
Смолоду привыкший видеть перед собой бессловесную рать крепостных, Матвей Александрович считал само собой разумеющимся, когда всё, чего ни пожелаешь, исполняется ревностно и с торопливым подобострастием. Иначе и быть не могло: в его поместье люди были вышколены за поколения так, что никто никогда и пикнуть не посмел бы.
Любимым занятием этого барина было – неторопливо разъезжать по собственным деревням, высматривая совсем молоденьких девушек, ещё девочек, выбирая, кем бы позабавиться. В этих прогулках его сопровождал сельский староста, который указывал, в каком доме кого можно найти, потому как хорошо знающие привычки хозяина крестьяне прятали своих дочек по подвалам и погребам. Да только это не помогало. Всё равно ведь найдётся, кто укажет!
Выбирал он самых молоденьких, и чем старше становился сам, тем моложе хотелось. Особенно приятно было, когда, входя в опочивальню, где уже ожидала такая, вся трепещущая, видел: ох, как она его боится! Да только никуда не денешься – хошь не хошь, а своё нежелание скрыть надо – если только барину померещится какой не такой взгляд, так наказание строптивицу ожидало суровое.
Ну и конечно, невинностью должна была обладать избранная для забавы. Было как-то: совсем девчонку привели, такую лакомую, что просто прелесть, и вдруг – невинности-то нет! Пришлось наказать, чтоб другим неповадно было.
И всё же крестьяночки поднадоели, хотелось чего-то более изысканного. И как раз в этот момент и приехал племянник показать свою молодую жену.
Матвей Александрович был сражён новоявленной родственницей сразу и наповал. Опытным взглядом старого ловеласа узрел мгновенно: эта - дорогого стоит. Почуял, что удовольствие, какое может доставить эта порывистая и своенравная, но при этом в высшей степени утончённая особа, может оказаться особо изысканным, даже хоть ей уже давно не шестнадцать. И впервые в жизни позавидовал по-настоящему явно не заслуживающему такого счастья родственнику.
Когда же узнал о внезапной кончине племянника, то первой мыслью была – не жалость к так нелепо оборвавшейся молодой жизни, а – затаённая радость: вот теперь-то он точно приберёт к рукам эту куколку!
Но вот тут неожиданно выяснилось: ну, никак не желала молодая вдова припасть в слезах на грудь достойному родственнику, в благодарность за покровительство. Упрямая попалась. И ведь насильно не возьмёшь: не крепостная же! Пришлось запастись терпением. А то, что никуда она от него не денется, ясно ж было, как божий день.
Он даже жениха не испугался, начав тут же прикидывать, как с ним сладить. Правда, был момент, когда всё же решил, что проиграл вчистую – когда узнал о князе. Вот уж кому повезло! Он уже махнул рукой, да тут узнал, что строптивая вдова вновь очутилась дома, да ещё и в интересном положении. И Матвей Александрович, немедленно перебравшись в Москву, стал терпеливо ждать, и дождался, когда Елена родила. Теперь следовало только избавиться от ребёнка – байстрючонка в своём доме он, разумеется, не потерпит. Он не сомневался, что Елена откажется от дитяти, не раздумывая – какая женщина не предпочтёт жизнь в доме всеми почитаемого господина, в холе и неге, жалкой участи позорно обесчестившей себя падшей женщины. Ясно же: прибежит, как миленькая, ещё и в ногах наваляется. Вот тогда-то – он твёрдо был уверен – он и отыграется за всё. Сполна.
И здесь кстати возник Виктор Чердынцев.
Елена же, не подозревавшая о таком кипении страстей вокруг неё, полагала, что для неё наступили мирные времена. Она-то надеялась тихо растить своё дитя – и кому какое до этого дело, но, как оказалось, милые родственнички этого не допустят. Потому что этим она замарала честь семьи – по общему вердикту, вынесенному Чердынцевыми и Барятинскими.
Вообще-то в свете к тому времени уже давно перестали судачить о том, как князь Фёдор отбил-таки невесту у приятеля (удивительное дело, но подробности всё-таки не просочились; правда, одновременно ходили смутные слухи о том, как якобы один петербургский вельможа выложил баснословную сумму на спор ради прекрасной дамы). Обсуждались уже давно совсем иные темы. А поскольку вернулась она необыкновенно тихо, то и слухи не поползли.
Что именно произошло, почему Лёлька вновь оказалась дома – так и осталось для Чердынцева тайной. Подумав немного, Виктор решил, что, скорее всего, князю ничего не известно о рождённом ребёнке, и пришёл к выводу, что из этого можно будет извлечь безусловную пользу, однако не сейчас, а попозже.
Но предварительно он придумал эту удачную, как полагал, комбинацию: забрать ребёнка у сестры, а её самоё отправить жить к дальнему родственнику. Будь у него ума побольше, он, конечно, пристроил бы ребёнка так, чтобы тот постоянно находился под его наблюдением – до того момента, когда на этом можно будет сыграть. Так поступил бы умный мерзавец. Но всё дело было в том, что Виктор был мерзавец глупый и совершенно недальновидный. Поэтому он ничтоже сумняшеся сплавил младенца в первые попавшиеся руки, уверенный в том, что Лёлька получила хороший урок и будет теперь сидеть смирно, ну а это простонародье, понимая, какая им оказана честь, будет с пиететом растить дитя, ожидая следующей выплаты. К тому же Виктор обзавёлся главным союзником – Матвеем Александровичем, который за возможность заполучить Елену в свой дом готов был основательно раскошелиться. Будущее представлялось Чердынцеву блестящим.
И тут Лёлька пропадает. Виктор страшно растерялся. И, понимая, что теперь самое главное – не попадаться на глаза оставшемуся с носом разъярённому господину, у которого он уже заранее разжился некоторой суммой, быстренько свернул все дела и срочно отбыл за границу на воды.
А Матвей Александрович, не извещённый Виктором об исчезновении Елены, тем временем мстительно рисовал в своём воображении сцены того унижения, какому он будет последовательно и не торопясь подвергать самонадеянную особу. Да, вот теперь, наконец, он заставит её расплатиться за всё. Нет, какова: вообразила Евина дочка, что может сама решать свою судьбу, видали?! Правильно раньше женщин в теремах взаперти держали. В прежние времена никуда бы ей после смерти мужа не деться: пошла бы, как миленькая, в его дом и ждала б, затаив дыхание, приказаний своего господина.
Ничего, дай срок. Уж только поселится она в его доме, так он отыграется за всё сполна. Будет ещё в ногах валяться, прощения просить. Представив эту картину, он самодовольно усмехнулся. У него даже подагра утихла.
Самое важное – когда она первый раз придёт. Слуги были предупреждены: сразу в дом не впускать, чтоб прочувствовала в полной мере свой позор, велеть дожидаться, пока барину доложат, ну уж а он торопиться не будет. Пускай под дверью постоит, на забаву прохожим. Она должна до конца глубину своего падения прочувствовать. Только покорнее будет.
Но в назначенный день Елена так и не появилась. Он прождал до вечера… бесполезно. Потом решил, что, может, что-то изменилось у Чердынцева: мало ли что могло произойти, например, с кормилицей незадача. А не предупредил, потому что безответственный, как и вся молодёжь нынче. Да, наверное, так оно и есть. Ничего: не получилось сегодня – получится завтра. Так что подождём.
Но и назавтра никто не появился, более того: никаких вестей он не получил, а следовало бы, в любом случае. Матвей Александрович начал нервничать: ну сколько ж можно ждать? Он же не мальчишка какой-нибудь, а уважаемый человек, действительный статский советник, это вам не кот начихал. Такого человека нельзя унижать ожиданием.
Поэтому на утро следующего дня пришлось-таки послать человека, чтобы выяснить, в чём же дело, хотя это разрушало перспективу наказания ожиданием под дверью. Жаль, конечно, да что поделаешь.
Только б дождаться – было уж очень невтерпёж.
Он с наслаждением принялся воображать, как именно будет отыгрываться, и уже много чего успел насочинять, как в дверях поспешно возник посланный с растерянным выражением на лице.
- Что такое? – сурово сдвинув брови, спросил барин. – Где эта особа?
- Ваше сиятельство, нету.
- Что?! Что ты сказал?
- Нету, барин, - отчаянно труся, сказал посланец. В доме Матвея Александровича вся дворня жила в постоянном страхе: хозяин был лют. – Там вообще никого нету. Двери открыты, мебель вывозят.
- Кто вывозит?
- Так грузчики.
- Что случилось?
- Говорят, - тут его голос от страха сел: - барыня Елена Николаевна ушли-с.
- То есть как ушла? Куда?
- Про то никто не знает.
- Кто это тебе сказал?
- Горничная прибегала за столовым бельём. Сказала, что барыня пропала, в ночь после того, как у ей ребёночка отобрали, и никто не знает, куда, поэтому вещи и людей отправляют к кому-то из родственников: дом-то съёмный.
- А этот мерзавец где? Граф Чердынцев, я имею в виду?
- Их сиятельство граф изволили за границу отбыть. Сегодня с утра.
У Матвея Александровича голова пошла кругом. Ярость стремительно вскипела так, что в глазах поплыли мерцающие красные круги. Слуга увидел: барин мгновенно покраснел, как брошенный в кипяток рак, замахал руками, глаза выпучились, и он еле успел подхватить своего хозяина, когда тот стал заваливаться набок.
Подоспевшие лакеи перенесли барина на диван. Прибежал домашний лекарь Сильвестр Еремеич, поставил пиявок.
Барин пролежал так сутки, на следующий день ему вроде стало лучше. За это время живший в его доме нахлебником дальний родственник обегал всех, кого смог, и кое-как выяснил, что же произошло. И побежал домой, наполненный распиравшими его сведениями, ликующе представляя, как этот надутый индюк получит по носу, чего давно уж следовало.
Матвей Александрович оклемался – только для того, чтобы понять – Елена от него ускользнула. И понял: это безнадёжно. Всё безнадёжно. Его провели, как мальчишку. И больше он её не увидит никогда.
И когда он это понял, то второй удар не заставил себя ждать. Полный паралич разбил навсегда ставшее немощным тело, но жизнь, такая уже ненужная жизнь – уже не человека, но неподвижного бревна, ещё теплилась в нём несколько месяцев. Полностью обездвиженный, но всё понимающий, он в полной мере ощутил на себе, что это такое – когда окружающие распоряжаются тобой по своей прихоти. Бедный родственник тут же занялся вопросами наследования и, учитывая, что своей семьи у барина не было, хорошо в этом преуспел. А дворня, это простонародье, которых барин и за людей-то никогда не считал, теперь вольна была обращаться с беспомощным обездвиженным – и яростно ненавидимым – телом так, как ей заблагорассудится.


Даже если бы Елена и вернулась домой, она туда не попала бы: там уже жили другие люди. Всё её имущество Чердынцев перевёз к тётушкам, к ним же отправил Стешу и кухарку, а старика Гервасия продал. Владельцы флигеля, который снимала Елена, быстро сдали его другой семье, и уже к октябрю в маленьком домике ничто не напоминало о прежних жильцах.


* * *


Много позже смогла Елена осознать, каким же чудом ей удалось выжить, потеряв сына – и не только выжить, но и не помешаться умом всерьёз. То помрачённое состояние, в котором она пребывала почти сутки, и столь удачно прерванное котом, неизвестно каким чудом отыскавшим её, показало, как тонка может быть грань между безумием и нормальным существованием. Но нет худа без добра: если бы это помрачение не смягчило ей тяжесть обрушившегося на неё удара, то впоследствии всё могло обернуться ужасно. А потом появление девочки оказалось той целебной повязкой, под которой глубокая рана постепенно зарубцевалась, не зажив, конечно, до конца – ибо это немыслимо: позабыть собственное дитя – но достаточно для того, чтобы просто существовать дальше, втайне ото всех ожидая встречи с собственным ребёнком, во что она неколебимо верила.
Меньше всего её волновала перемена общественного положения. Ни на мгновение не огорчилась она от того, что оказалась выкинутой из круга, к которому принадлежала по праву рождения, из той жизни, где ей никогда не приходилось задумываться, откуда что берётся: одежда, кров, пища. После потери ребёнка это казалось вовсе не имеющим никакого значения.
Труднее всего для её прямой натуры была жизнь во лжи. Однажды она не вытерпела и, придя к Домне Егоровне как-то вечером, стала рассказывать правду про себя: кто она по рождению, как овдовела, как брат отнял родившегося у неё незаконного ребёнка… Так говорила она, захлёбываясь от собственной откровенности, и вдруг заметила, с каким сожалением смотрит на неё старушка. Елена замолчала, растерявшись, а та сказала:
- Да-да, моя дорогая, я всё поняла, идите спать. – И прошептала вслед уходящей: - Несчастная.
Выйдя от себя буквально через четверть часа, Елена услышала такой разговор хозяйки с кухаркой:
- У бедняжки Елены Николавны рассудок повреждён больше, чем я думала. Хорошо, что она правды не помнит. Вон чего насочиняла – и графиня-то она урождённая, и брат-то ребёнка-то отнял… пусть уж лучше это у неё в голове, а то правду вспомнит – вот тогда страшно за неё будет.
Её правда показалась окружающим чудовищной ложью. Стало быть, придётся жить в этой столь ловко придуманной истории, и ничего уже с этим не поделаешь.
И полетели месяцы и годы, как листки с отрывного календаря, сутолочные и беспокойные, вертящиеся вокруг пелёнок, шмыгающего носика, расстроенного желудочка, разбитых коленок… Ребёнок был нервным: видимо, потеря матери всё же сказывалась – даже для такой крохи. Много ли может думать о себе и о своих горестях женщина, растящая беспокойное, требующее ежесекундного внимания дитя? Когда приходил вечер и девочка, наконец, засыпала, то всё, на что хватало Елену – это обалдело посидеть возле камелька, глядя на успокаивающие огни, да почитать что-нибудь безмятежно-глупое, не требующее мысли, вроде бульварных французских романов.

Но одно было неизменным: каждое утро мысленно обращалась она к своему ребёнку, неизвестно где пребывающему, и долго говорила с ним – о том, как любит его, как ждёт с ним встречи, что всё будет хорошо, и молила пресвятую богородицу охранить и защитить сына от лиха людского…
И – то же самое – каждый вечер – истово – изо дня в день, на протяжении многих лет…


Однако когда Варенька стала подрастать, Домна Егоровна принялась постоянно вздыхать, заводить глаза и жаловаться на дороговизну практической жизни. Елена, которой никто никакого жалованья никогда не платил (как-то само собой подразумевалось, что кров, стол и время от времени пошиваемая новая одежда покрывают всё с лихвой, ну, а ей-то, конечно, и в голову никогда не приходило чего-либо себе требовать), немедленно, конечно, всё поняла и задумалась, что же делать. То, что её присутствие становится обременительным, ей стали давать понять постоянно. Хотя при этом она воспитывала маленькую Вареньку так, как делала бы далеко не каждая гувернантка. Малышка в свои совсем не большие лета уже бойко лепетала и по-французски, и по-немецки, ну а когда ученица и учительница садились за клавикорды играть в четыре руки, то выходили совсем замечательные концерты.
Но как только музыка переставала звучать, то Домна Егоровна, только что с удовольствием внимавшая концерту, тут же начинала хмуриться и обращаться с Еленой с холодноватой надменностью.
Лёлин взрывной характер не раз и не два подталкивал её в таких случаях к тому, чтобы расставить все точки над «и». Но тогда всё неизбежно свелось бы к необходимости немедленно покинуть эту безопасную норку. А этого сделать она всё ещё не решалась: чувствовала, что сил пуститься в самостоятельное плаванье ей пока не достаёт. Поэтому приходилось прилагать все мыслимые силы и глотать обиды.
Она прекрасно осознавала: даже эта жалкая участь гораздо лучше страшного прозябания в доме за частоколом. Возможность спрятаться в затерянном на окраине Москвы маленьком домике отводила от неё не перестававшую маячить вдали страшную угрозу повторить материнскую участь.


Правда, тут ей улыбнулась неожиданная удача. Не без долгих колебаний, но она всё же решилась явиться в департамент, в котором в своё время получала свой пенсион, как вдова офицера. Принявший её чиновник долго копался в хранящихся в шкафу папках, и она уже собралась уйти, как он, вынырнув из недр канцелярии с какими-то бумагами, объявил ей, что она может получить все те деньги, которые ей исправно перечислялись все эти годы.
- Вот ваши документы. Их нам передали после кончины вашего дальнего родственника, который, как нам сказали, собирался заняться вашими делами, но по причине постигшего удара этого не предпринял, и бумаги вернули нам – до той поры, пока вы их не истребуете. Так что можете идти в банк и получить причитающееся.
Медлительность российской государственной машины здесь сыграла положительную роль. Деньги перечислялись, раз положено.
Она так обрадовалась, что даже толком не поблагодарила: пробормотала что-то невразумительное, и ушла поскорее.
Сумма, которой она теперь располагала, позволяла ей приобрести собственное жилище, чтобы более ни от кого не зависеть. Но она поступила по-другому. Она предложила хозяйке дома плату за жильё и стол – в обмен на то, что продолжит здесь жить и заниматься ребёнком, чему та, естественно, очень обрадовалась.
Конечно, это была лишь отсрочка, а затем, ясное дело, придётся начать какую-то свою, отдельную, жизнь. Но когда это время придёт, она должна будет прочно стоять на своих ногах; пока же она этого не чувствовала.


Варе шёл пятый год, когда Домна Егоровна получила из Петербурга письмо от дальнего родственника девочки по отцу, который предлагал взять малютку на воспитание. У него в браке не было детей, и он сразу, узнав о сиротке, решил её удочерить, но жена сказала, что возьмёт девочку, только когда закончатся пелёнки. Теперь время пришло. Бабушке предлагалось привезти Вареньку в Петербург и занять место экономки в респектабельном доме надворного советника.
Начались суетливые сборы. Дорога предстояла дальняя, перемены в жизни – большие. Домик решено было продать, мебель тоже, и на вырученные деньги купить хорошую дорожную повозку и всё прочее, что нужно для дальней дороги. Дел было уйма.
Елене было непросто расставаться с малюткой, которая стала ей, как родная дочь, но когда ребёнок не твой, к этому следует быть готовой.
Последнюю ночь перед отъездом ночевали в уже практически пустом доме, куда сразу после их отбытия въезжали новые владельцы. Варечке не спалось, она всё спрашивала Елену:
- Мама Лёля, а почему ты не едешь с нами? Мне без тебя будет грустно.
- И я без тебя буду грустить, моя дорогая, - целуя малютку, отвечала Елена. – Но ты не расстраивайся, у тебя теперь будет своя мама, она будет тебя очень любить. Она тебя так ждёт!
- Но я не хочу другую маму! У меня же есть ты!
Елена, у которой слёзы были готовы выступить, стала её утешать:
- Варечка, детонька моя, мы же с тобой не навсегда расстаёмся. Мы ещё увидимся, ты так и знай. А твоя новая мама очень хорошая. Она тебя будет очень любить.


Не успела повозка скрыться за поворотом, как с другой стороны показались гружёные фуры: это подъезжали новые хозяева. Елена только и успела, что подхватить свои вещи, главной кладью из которых была корзинка с котом.
У неё не было времени, чтобы обдумать, куда же она поедет. Поэтому она взяла извозчика и велела везти себя на Неглинную, где, по её воспоминаниям, можно было снять хороший номер. День был солнечный. Стояла ранняя весна, и осевшие сугробы расползались подтекающими струйками по брусчатой мостовой.
Жмуря глаза навстречу солнечным лучам, Елена, несмотря на ещё не отошедшую горечь разлуки со своей воспитанницей, вдруг ощутила в своей душе рождение чего-то совершенно нового: чувства, что впереди непременно будет что-то хорошее, и будет обязательно.
Кто знает, может, жизнь ещё не кончена?


На первое время она сняла недорогой, но достаточно приличный номер, и решила осмотреться. Следовало поискать какое-нибудь постоянное жильё, конечно, но это потом, а пока она неторопливо гуляла по Москве, любуясь ранней весной.
Первые дни она беспрерывно думала о том, как там Варенька, не застудилась ли в карете, не забывает ли Домна Егоровна, что молоко ввечеру ей надо непременно подогревать, но только чуть-чуть, что кашку она любит только с земляничным вареньем, а если вишнёвое, то надо сахару добавить, и самое главное – следить, чтобы девочка не промочила ножки, а то такая шалунья – чуть не уследишь, так непременно в лужу залезет.
Ей очень не хватало малышки.
Но жизнь уводила куда-то в сторону.
Выявилось много неожиданных сложностей. Так, оказалось, что когда женщина живёт одна, то все окружающие почему-то мнят себя вправе вести с ней достаточно фамильярно, и надо держаться настороже.
Это стало понятным после того, как к ней обратился с недвусмысленными намёками сосед, которого в собственном поместье в Вятской губернии ждало большое семейство
А когда ей чуть ли не отбиваться пришлось от жившего в тех же номерах отставного подполковника, очень оживившегося, узревши новоявленную соседку, стало ясно: пристанище надо искать срочно.


Помог случай. Ежедневно Елена завтракала в трактире при номерах, где за чашкой чаю (в этом заведении был отличный выбор китайских чаёв, способный удовлетворить самому прихотливому вкусу) просматривала газеты, обращая особое внимание на объявления о сдаче внаём. Постоянно прислуживающий ей половой Кондратий – расторопный малый, успевающий заметить всё и вся, как-то спросил:
- Никак от нас съезжать надумали-с?
- Да вот, квартирку б подыскать недорогую.
Тот кинул на неё быстрый взгляд:
- Квартирку? А домик не хотите?
- Домик-то совсем неплохо, - улыбнулась Елена. – Да только, боюсь, накладно слишком.
- Ничего и не накладно бывает, а оченно даже и наоборот.
Выяснилось: Кондратий, будучи крепостным, служил половым, ходя по оброку. Хозяйки его – две сестры – жили здесь же, в Москве, в Кадашах, и как раз подыскивали, кому бы сдать крошечный флигель в собственном саду. У них был племянник-калека, прикованный к креслу. Из слуг – всего одна баба – мамаша полового. Кондратий, постоянно прибегая, успевал наколоть дров и проверить, не накопилось ли в печке сажи. Для двух крепостных душ хозяева свои были как дети малые.
- Во флигелёк всё майор один просились, да я запретил: чрезвычайно вином интересуются, нам таких вовсе не надобно-с. Сходите, посмотрите, Елена Николавна, домик хочь и невелик, да ладненький, вам понравится, хозяева достойные, да и я спокоен буду при таком соседствовании.
Взялся проводить. Елена наняла извозчика, и довольно скоро, переехав Большой Каменный мост и миновав Балчуг, они остановились у ворот, за которым весенний сад распускал благоухающие ветви: уже вовсю цвела черёмуха. Аромат был почти такой, как когда-то в бабушкином саду.
Взойдя по дорожке, Елена остановилась: из дома доносились звуки гитары.
- Да кто ж так играет-то? – воскликнула она в совершеннейшем изумлении.
- Барин молодой, Аркадий Андреич. Оченно музыку любят-с, как утром кофию напьются, так и играют цельный день.


Лучшего жилища было не найти. Елена переехала назавтра же. Тишина, покой, воздух напоён ароматом цветущего сада, и доносятся мелодичные звуки – то гитары, то фортепьяно.
Семейство, во владении которого поселилась Елена, состояло из двух одиноких пожилых сестёр Прасковьи Фоминишны и Гликерии Фоминишны - и их племянника – сына третьей, умершей родами единственного ребёнка. Тётушки положили на мальчика свои жизни, ограничив свой круг пределами крошечного домика в Замоскворечье. Несмотря на их пылкую опеку, Аркаша в раннем детстве переболел полиомиелитом и остался калекой на всю жизнь. Ноги у него не ходили никогда, и смыслом жизни для мечтательного мальчика стала музыка. Инструментов у него было превеликое множество: несмотря на то, что доход семейства был невелик, повседневные потребности были скромны, а все тщательно сэкономленные средства шли на то, чтобы доставить радость дорогому мальчику. Одних гитар было девять; каждая из них обладала собственным именем, и, как утверждал музыкант, своим особым характером; в том числе была у него и вовсе незнакомая в России шестиструнная, носящая имя Лаура. Самым же дорогим в коллекции был роскошный венский кабинетный рояль. Ещё были арфа, скрипка, мандолина и фисгармония.
Лучшей жилички, чем Елена, для такой семьи было не сыскать. Кондратий всё сообразил правильно.
В этом уютном пристанище под липами сложился небольшой, но стойкий кружок лиц, собирающихся вечерами для того, чтобы насладиться звуками русского романса. Мелодии Титова, Варламова, Булахова, Алябьева царствовали в гостиной, превращая скромное жилище в обитель муз.
Елена естественно вошла в этот кружок, и очень скоро её меццо-сопрано влилось в устоявшийся ансамбль, грея сердца благодарных слушателей.
Это начало новой жизни знаменовалось ещё одним маленьким событием. Однажды утром на её крыльце появился Басятка, а рядом с ним стояло крохотное рыжее существо.
- Это кого же ты привёл? – спросила Лёля своего любимца.
- Ма-а-ур, - веско произнёс кот.
- Ну, Мавра, так Мавра. Заходи, жить будешь.
Рыжий котёнок, получивший имя, долго обнюхивал порог, а затем вошёл и с ходу устроился вылизываться на лежанке.


Глава 6. Ещё имитация


Единственное, что позволяло хоть на какое-то время забыть, как отражается его лицо в её бездонных глазах, – только дело, только непрекращающаяся работа. Гульба с приятелями давно надоела, из любовниц оставил только одну – довольно немолодую и не слишком красивую особу, уже подуставшую от долгих лет собственной весёлой жизни, и по этой причине не доставлявшую никаких треволнений. И он с яростью окунулся с головой в то, что давало забытьё. Идей и желаний по-прежнему было масса, да и уж очень много людей от него зависело, от него и его покровительства. Это были и молодые художники, и скульпторы, которым он давал денег на учёбу за границей – в Италии и Париже, и помогал с заказами. Какие-то мальчики, с горящими глазами рассказывающие о невероятных изобретениях, и которым требовалась помощь в добывании крайне необходимых научных приборов, ну, и, конечно, отчаянные путешественники и мореходы, рвущиеся открывать новые земли и находить в их недрах несметные сокровища. Он щедро раздавал деньги, организовывая экспедиции, снаряжая какие-то суда, сам отправляясь по рискованным маршрутам, занялся химическими опытами. Оборудовал, помимо уже бывшей, ещё одну лабораторию в собственном доме и засиживался там порой до утра, наскоро забегая перекусить прямо на кухню, весь в разноцветных пятнах на прожжённой одежде. В свете, где его давно уже сочли чудаком, он почти перестал бывать, лишь иногда навещал баронессу, невнимательно выслушивая от неё новости и невпопад вставляя реплики. В доме, как и прежде, благодаря Трифону царил идеальный порядок, и всяк знал своё дело, и, в общем-то, всё было почти так, как до того рокового вечера, когда прозвучал грозный предвещающий аккорд судьбы. Но его теперь оставалось только забыть навсегда. Ну, а бывшую жену, после её краткого пребывания в его доме, он отправил жить в орловское поместье, решив поселить её там навсегда, и выкинул из головы неудачную попытку расторгнуть брак.


* * *


В дверь кабинета кто-то тихонько поскрёбся.
- Да!
В слегка приоткрывшуюся щель осторожно просочилась Лина, приехавшая на годовщину смерти тётушки Маргариты - могилку посетить.
- Фёдор Дмитрич, позвольте с вами поговорить.
Князь Фёдор поднял глаза от разложенных на столе географических карт, с которыми работал.
- Что тебе нужно? – спросил он устало.
Лина стояла, стиснув руки, никак не решаясь начать разговор. Глаза были опущены долу, но боковым зрением она, не переставая, оглядывала кабинет, вход в который ей был запрещён, пытаясь понять, где он мог быть спрятан.
- Князь… я… - она судорожно вздохнула, - только поймите меня правильно.
- Да говори же, что тянешь? Говори прямо, чего тебе надобно.
- Фёдор Дмитрич! – она вскинула голову и посмотрела прямо ему в глаза преданным взором провинившейся собаки. – Я прекрасно понимаю ваше ко мне отношение. За те годы, что я провела вдали от вас, я очень много передумала. И поняла, как же была неправа.
Князь бросил на стол карандаш.
- Лина, если ты хочешь, чтобы я тебя простил, то считай, что простил. Но иметь с тобой дело уже не буду никогда. И ты это знаешь. И прошу тебя – когда в следующий раз решишь посетить Москву, селись в гостинице.
- Я не прошу вас иметь со мной дело. Я понимаю, что это невозможно. Но я хотела говорить о другом.
- О чём же?
Видно было, как она собиралась с силами.
- Князь! Вот уже семь лет, как мы с вами не муж и жена. Но мы до сих пор не разведены. И непонятно, когда же это произойдёт, ведь так?
- К сожалению, - нехотя признался Хомский. – Синод тянет всегда, меня с самого начала предупреждали, но сейчас все границы уже давно перейдены, а сделать ничего нельзя.
Не только ничего нельзя было сделать, но и неясно было, можно ли будет чего-нибудь добиться и в будущем. С методичной периодичностью стряпчий подмазывал очередного чиновника, который брать брал, да только потом, разведя руками, с сожалением констатировал: увы! Запрет на ход дела шёл со слишком больших верхов. Поэтому Хомский старался об этом вообще не думать.
- Князь! – кулачки прижаты к груди, взгляд полон слёз. – Годы идут, я старею, а между тем лишена возможностью быть матерью.
- Да кто тебе мешает! – с досадой бросил тот. – Я тебе ребёнка обеспечу, можешь не сомневаться.
- Вы прекрасно знаете, что для меня такое невозможно. Что бы там ни было, но вы же понимаете, что я никогда – вы слышите – ни-ко-гда! – не позволю себе бросить тень на ваше имя. Я вам не изменяла, и впредь не собираюсь.
Хомский устало поднял на неё глаза:
- Ты же прекрасно знаешь, Лина: мне это без-раз-лич-но. А что касаемо тени… Ну, да что там говорить. Но всё же: зачем ты пришла сейчас. Чего тебе нужно, а? говори, не тяни.
Она явно не решалась произнести: стеснённо дышала, растерянно отводя глаза в сторону. Видно было, что сказать не просто.
«Так, где же это может лежать? А, наверное, в том резном поставце на полке. Или в шкапчике? В шкапчике он вполне может прятать. Хотя и в столе тоже, но всё же вряд ли. Но стол может быть с потайными ящичками, вот что».
- Фёдор Дмитрич! Позвольте… позвольте мне родить вам ребёнка от вас, - и с отчаянием прыгающего в бездну, она посмотрела ему прямо в глаза.
- Чего?! – князь посмотрел на неё брезгливо: - Ты что, думаешь, я сумасшедший? Вот уж не приведи господи, в самом деле…
- Погодите, дайте сказать. – Она волновалась, пятна выступили на щеках. – Поймите, я не требую вашей любви.
- Ещё бы! – он с отвращением пожал плечами.
- Я вообще готова к тому, чтобы не попадаться вам на глаза до конца своей жизни. Я прекрасно понимаю, что слишком много сделала такого, чего не должна была. У меня было достаточно времени, чтобы подумать, какова была моя жизнь. Я много размышляла там, в уединении. Я даже полагаю, что судьба специально дала мне шанс оказаться в одиночестве, чтобы обдумать свою жизнь. Потому что иначе объяснить то, что я тогда сделала… Да, конечно! Судьба показала мне: ты жила неправильно, теперь надо исправляться. Потому что, - тут голос её задрожал, и она подняла на князя взор, полный искреннего раскаяния, - потому что жизнь моя была неправедна, ибо не может быть благословен тот союз, который не несёт в себе продолжения рода. И всё же я не верю, что жизнь моя не может перемениться. Да, я грешна, может быть, даже очень грешна. Но я хочу стать матерью, вы хоть это понимаете? – с отчаянием вскрикнула она. – Ещё совсем немного – и природа мне этого не позволит! И я не могу, слышите ли? не могу впасть в грех прелюбодеяния, не могу нарушить клятву, которую дала вам пред алтарём, и изменить богом данному мне мужу. Ну и что, что мне делать?! Неужели мне не суждено испытать радости, столь естественные для любой женщины? Неужели я никогда не стану матерью?! – и она в отчаянной мольбе простёрла к нему руки.
Хомский молча смотрел на неё, не говоря ни слова. Тогда она спрятала лицо в ладони и глухо произнесла:
- Я ещё хочу сказать, что вам тоже было бы хорошо, если бы у вас был наследник. Во всяком случае, если бы я его родила, вы могли бы быть точно уверены в том, что это ваш, и более ничей ребёнок. Подумайте, прошу вас, не отказывайте сразу. Я предлагаю вам сделку. Вы даёте мне возможность стать матерью, а я после этого покину ваш дом с ребёнком и буду жить там, где мне указано и благословлять вас всю оставшуюся жизнь.
Отняв ладони, она посмотрела на него взором овцы, умоляющей о заклании. Этот взор отрабатывался несколько дней, проведённых перед зеркалом в поисках нужного ракурса. И взор, и ракурс – всё было выбрано очень точно: Павла хорошо знала свои сильные стороны.
Хомский мельком взглянул на неё, но не было похоже, что ракурс произвёл впечатление. Он отвернулся и поизучал картину на стене. Так же, не глядя, произнёс:
- Ступай к себе. Хорошо, я подумаю.


* * *


В свои тридцать два года Лина выглядела много лучше, чем в восемнадцать. Длительное пребывание в курортных местах привело к тому, что бледная от природы кожа разгладилась и приобрела приятный золотистый оттенок, походка от многочасовых прогулок по горам стала лёгкой и упругой, а пластика движений в результате плавания в морской воде приобрела изящество и грациозность. Лина никогда не была кисейной барышней, чихающей от малейшего сквозняка: в их доме с детства отец ввёл для детей обязательные утренние холодные обтирания, а летом – непременные купания, и, невзирая на постоянные вопли свояченицы по этому поводу, жёстко соблюдал этот распорядок. И время показало, насколько он был прав: и Лина, и её брат выросли физически крепкими, крайне редко болеющими людьми.
Так что шансы вернуть расположение мужа у неё были. Да и парижские туалеты должны были сыграть не последнюю роль. Она на всю жизнь запомнила снисходительную усмешку князя, увидевшего её в тщательно выбранном ею платье. Он тогда ничего не произнёс, лишь процедил «А-а», - но эту интонацию она запомнила очень хорошо. И поэтому задачей её за границей было: научиться одеваться так, чтобы всем было ясно: это – настоящая русская княгиня.
Что-что, а уж учиться она умела. Поэтому запоминала туалеты светских дам так, как будто от этого зависела её жизнь. Наблюдательности ей было не занимать, способности схватывать тоже, и, поставив перед собой задачу сравняться элегантностью с Авророй Демидовой – первой красавицей двора его императорского величества Николая Павловича и супругой богатейшего владельца уральских заводов, - Павла все силы бросила на это.
Хотя, конечно, средств желательно было бы иметь побольше. Нет, князь положил ей содержание более чем достаточное, но она-то помнила о совсем других возможностях…
Она не могла себе простить, что допустила тогда такую глупую ошибку с горничной. Князь ведь уезжал надолго в свои экспедиции, тогда-то и можно было обращаться с этим народом так, как она считала нужным. Просто при нём не следовало. Хотя кто бы мог подумать, что это так выведет из себя её долготерпеливого мужа! Поворот судьбы оказался совершенно неожиданным. И вот из-за какой-то ерунды она потеряла своё положение в обществе, чего пережить было невозможно, потому что это было несправедливо.
«Живут же в других семьях отдельно друг от друга. Муж в одном крыле, жена в другом. И никто ни к кому не лезет. Ну чего, чего ему ещё надо было?! Я что, препятствовала ему, что ли, когда он ходил развратничать? Да никогда, потому что поняла, что эту душу уже не спасти. А ребёнка он рано или поздно мне всё равно бы сделал. И уж тогда-то денег у меня было бы предостаточно».
Ей так и осталось непонятным, почему он порвал с ней. Она же не противилась ему, когда он приходил исполнить свой супружеский долг. Не давала лишь пробудить в себе гнусную похоть, а всё остальное – пожалуйста! До предела, разумеется: нельзя же позволять видеть мужчине женское тело, или касаться там, где нельзя, а именно этого ему почему-то особенно хотелось. Ну и мало ли чего кому хочется! Для того и существуют запреты, чтобы не скатиться в разврат.
Но сейчас она была готова стерпеть любые его действия, лишь бы вернуть своё положение. Потому что игра стоила любых свеч.
Нет, это ж надо было, чтобы никто иной, а именно её чудовищный супруг – и владеет таким сокровищем, ради обладания которым она готова пойти на всё! И пойдёт. И первый шаг уже сделан.
Теперь самым главным было – выглядеть соответствующе, когда он появится у неё. Одежда – только самая скромная, но элегантная, украшений – никаких, кроме обручального кольца. В руках книга, или рукоделие. Рукоделие лучше – тогда видно, что она живёт в надежде, но не теряет при этом времени. Голова лучше опущена в раскаянье. Да! Не забыть бы про духи. Лина из Парижа привезла флакон дорогущих духов. Можно сказать, целое состояние они стоили, но никаких денег не жалко, потому что аромат удивительный: вроде бы и лёгкий, а обволакивает так, что любой мужчина сам за ним пойдёт, как бык на верёвочке. Про эти духи ей рассказала некая маркиза, очень с ней подружившаяся на Капри. Маркиза была уже немолода, но невероятно опытна в делах обольщения. Именно она сообщила Лине, что эти духи были когда-то созданы одним очень известным парфюмером для знаменитой мадам Тальен - законодательницы мод при дворе императрицы Жозефины, и ни один мужчина не в силах устоять перед магией их аромата. Купить их можно было только в Париже, в одной-единственной лавке; ради этого пришлось предпринять специальную поездку.
Вспомнив про маркизу, Лина даже плечами передёрнула от отвращения. Надо же, с какими особами ей приходилось знаться! Подумать только – сама уж старуха, а туда же – любовника молодого имела. Она вспомнила, с каким жеманством маркиза принимала реверансы этого ловкого юнца, явно интересующегося только её состоянием. Ничего, всё равно эта престарелая кокотка получит ещё от него в своё время. Развратница, фу! Но что делать – у Лины есть цель, для достижения которой она пойдёт на всё, даже на дружбу со шлюхами.
А от этой старой шлюхи был явный толк. Сколько полезных советов она дала! И при этом ни на минуту усомнилась, что перед ней – её истинная подруга. Вспомнив об этом, Лина презрительно усмехнулась: эта столь уверенная в себе дамочка так и осталась в убеждении, что русская княгиня от неё в восторге. Но советы дала очень дельные. И, безусловно, они помогут ей достичь цели.
А цель была – важнее некуда. Как же судьба её ведёт! Так, как нужно. Ведь если бы не то случайное знакомство, Лина так бы никогда и не узнала про камень.
А получилось всё так. Привезли на курорт, где она отдыхала, одного увечного старикашку. Старикашка как старикашка, старый совсем гриб, каждый день выносили его на песчаный пляж и, усадив в шезлонг, закутывали в плед, хоть бы и на солнце. Приподымая шляпу со старомодной учтивостью, он вежливо здоровался со всеми обитателями этого дорогого отеля, особо выделяя при этом хорошеньких женщин. Конечно, Лина не обратила бы на него никакого внимания, но волею судеб поселился он на том же этаже, став, таким образом, соседом. А с соседом, хочешь, не хочешь, но здороваться приходится.
Время было для курорта самое неинтересное – осень. Сезон заканчивался, постепенно пляж пустел, обитатели разъезжались кто куда, но Лина ещё медлила – раздумывала, куда ехать, в Париж ли, в Рим… По утрам она часто сиживала теперь на веранде с видом на море, туда же переместился и престарелый калека. Он был очень вежлив, и ничего удивительного нет, что постепенно они начали вести обычные курортные разговоры. И тут выяснилось, что этот обломок рода человеческого – знаменитый в прошлом ювелир из Голландии. А она как раз в эти дни раздумывала, что ей приобрести, кольцо ли с редкой по размеру чёрной жемчужиной или же подвеску из оправленного в платину удивительно красивого опала. В прежние времена она, не раздумывая, купила бы и то, и другое, но теперь ей это было, увы, дороговато – и так откладывать пришлось. В таких условиях новое знакомство оказалось как нельзя кстати. Ювелир оживился, дал массу практических советов, а она в результате приобрела жемчужину (в опале оказался скрытый дефект). Так и начались долгие беседы на темы о драгоценных камнях, совершенно, естественно, неисчерпаемые.
Как же много интересного он ей рассказал! Это был настоящий знаток своего дела. И она впитывала, как губка, запоминая с невероятной для самой себя точностью и то, как выбирать камни, и как сочетать, и истории о знаменитых самоцветах, и связанные с ними невероятные приключения… Они даже почти подружились, вернее, он так и думал, ну, а Лина-то, конечно, вовсе не считала возможным, что она, настоящая княгиня, может дружить с каким-то там ремесленником, пусть и высокого класса, но ведь низкого же происхождения. Она уже намеревалась поставить его на место – слишком много чести, но тут события повернули в неожиданную сторону.
С ним случился приступ грудной жабы, с этим старым хрычом. Несколько дней его вообще не было видно, все уже думали, что ему не выкарабкаться. Но всё обошлось, и через несколько дней он вновь оказался на веранде. Увидев Лину, страшно обрадовался, растрогался и сказал, что хочет поведать ей самый необычный свой рассказ.
- Знаете, - сказал он ей доверительным тоном, - ведь я веду с вами беседы не только потому, что вы – очаровательная и очень милая дама. Мне весьма импонирует и то, что вы – именно русская княгиня.
- Что вы говорите! – воскликнула Лина, в смущении потупив глаза.
- Да, потому что Россия меня всегда интересовала. В вашей стране чего только нет. И самые красивые женщины, и самые бесценные сокровища…
- Ну, уж что касается сокровищ, я полагаю, что ничто не сравнится с богатствами восточных стран.
- Как знать, - ювелир покачал головой. – Во всяком случае, самый необыкновенный самоцвет, какой я когда-либо видел в своей жизни, находится именно в России.
- Вот как! Но вы, конечно, мне ничего не расскажете, надёжный хранитель чужих секретов.
- Сказать по правде, я никому до сих пор про это не рассказывал. Уж больно необычная история. Вообще-то мне даже никто не поверит, посчитают, что это выдумка. Но это правда. И теперь, когда я явно слышу последний звонок на этом спектакле, именуемом жизнью, я вам расскажу – не хочу уносить в могилу эту тайну. А вы… вы такая… возвышенная, тонкая, далёкая от низкой прозы жизни…
Он поправил сползшийся плед, снял очки и, обратив мечтательный взор на морской горизонт, поведал следующее.


ГЕНЕРАЛ-БАС


- Я хочу рассказать вам, любезнейшая княгиня, удивительную историю о самом необыкновенном из всех камней, что я когда-либо встречал в своей жизни. Тому уж… да, почитай, лет десять-двенадцать прошло. Я в то время находился по делам в Германии, у одного курфюрста, который меня пригласил для оценки коллекции старинных кубков, приобретённых когда-то его предком у потомков герцогов Медичи. Работа была исключительно интересна, но не о ней речь. Я закончил несколько раньше предполагаемого времени, и решил попутешествовать по стране. Так я оказался в Шварцвальдских горах, где остановился в прелестной гостинице. Вы, конечно, представляете себе этот колорит: тёмные от времени дубовые панели, частые оконные переплёты… В это время постояльцев там не было, за исключением некоего русского князя, путешествующего по Европе. Он с размахом занял лучшие комнаты, и мне пришлось удовольствоваться помещением, более скромным, нежели я привык. Однако довольно скоро мы познакомились, и вечером он пригласил меня отужинать. Нет лучшего способа сойтись с человеком, если вы оказываетесь вдвоём в малолюдном месте; за ужином мы разговорились, и я узнал, что последние несколько лет этот человек прожил в Индии. Это меня очень заинтересовало, так как об индийских копях ходит множество легенд и слухов. Меня особенно интересовали опаловые прииски, ведь я говорил вам, что питаю склонность именно к опалам. Князь оказался необычайно интересным собеседником, и мы, в компании с превосходным рейнвейном проговорили долго, за полночь. Наконец, мы уже разошлись по своим спальням, как вдруг он, постучав в дверь, обратился ко мне со следующими словами:
- Я хочу вам показать кое-что. Мне хотелось бы знать ваше мнение по поводу одного камня, который мне достался случайно и тоже в Индии.
По правде сказать, я уже устал и очень хотел спать, но профессиональное любопытство пересилило.
- И что же это за камень? Вы, что, сами не знаете?
- Я, конечно, предполагаю, но не могу быть уверен. Поэтому и хочу, чтобы вы, профессионал, на него взглянули.
- Что ж, входите, и показывайте, что у вас.
Он вошёл, прикрыв за собой дверь. Я в этот момент сидел возле лампы, стоящей на туалетном столике. Он поставил передо мной довольно большую шкатулку и раскрыл её.
Я вздрогнул и прикрыл глаза от вспыхнувшего передо мной сияния. Ибо передо мной лежал камень, какого я никогда боле не видел и не увижу.
Старик перевёл дух – видно было, что воспоминание его взволновало: у него даже щёки разрумянились. Затем продолжил:
- Я не знаю, где этот человек его взял, как вообще умудрился вывезти его, потому что Ост-Индская компания внимательно следит, и не допускает, чтобы из подвластной ей страны вывозились сокровища, которые она полагает своей собственностью. Но, так или иначе, камень был передо мной, хотя поверить собственным глазам было почти невозможно.
- Что это был за камень? – спросила Лина с замирающим сердцем.
Ювелир поднял на неё совершенно сияющие глаза:
- Это был алмаз. Но алмаз такой величины, каковой я не мог представить, что подобное вообще может существовать.
- Неужели как знаменитый Кохинор?!
Ювелир снисходительно улыбнулся:
- Ну что вы! Никакому Кохинору не померяться с этим гигантом. Да и не только в размерах дело. Он был, - он задумчиво поводил руками перед собой, - нет, я не в силах передать, какой. Я до сих пор не могу подобрать эпитета, который был бы достоин его. Главное – почти уверен, что подобного камня в природе уже больше не сыщешь – хоть перекопай все недра земли.
- Я молчал, потрясённый, собеседник смотрел на меня выжидающе.
- Вы хоть понимаете, чем вы владеете? – наконец смог я произнести. Меня всего трясло. Он прищурился, в его глазах мелькнул огонёк:
- Так это всё-таки алмаз, – сказал он утвердительно.
- Да, конечно, а вы, что, не знали?!
- Я подозревал, но всё же сомнения были – вы же понимаете, при таких размерах…
- Как, как он к вам попал?!
- О, это долгая история. Я вам как-нибудь расскажу, но не сейчас – слишком поздно, я и так вас слишком утомил.
- Он спрятал камень обратно в шкатулку и направился к двери. Но прежде, чем он ушёл, я спросил, не желает ли он его продать, потому что если он захочет это сделать, то найти покупателя будет совсем непросто: ведь для этого быть богатым человеком недостаточно – он окажется чересчур дорогим даже для многих королей. Но он отрицательно покачал головой и сказал, что продавать его вовсе не собирается. После чего, пожелав мне спокойной ночи, ушёл. Я решил, что назавтра всё же попытаюсь уговорить его. По правде сказать, - тут ювелир горько усмехнулся, - я долго не мог сомкнуть глаз, несмотря на то, что до этого просто засыпал сидя. А тут проворочался почти до утра.
- И что же назавтра? – в волнении спросила Лина.
Ювелир посмотрел на неё с сожалением:
- Этот человек покинул гостиницу на рассвете, когда я, наконец, заснул, и я больше никогда его не видел. Вы не представляете, каких только розысков я не предпринял. Но так никогда не нашёл его.
- По правде сказать, - продолжил старик, помолчав, - я пришёл к выводу, что он хочет подарить этот камень вашему императору. Этого следовало бы ожидать: достойный был бы дар от верноподданного государю великой державы. Такой дар многократно возвеличил бы сокровища вашей страны. Когда я так подумал, то прекратил всяческие поиски и стал ожидать известия о новом сокровище русской императорской короны, но так и не дождался. Вообще я больше никогда ничего об этом камне не слышал, а ведь это-то уж должно было произойти. Значит…
- Значит, что? – с замиранием спросила Лина.
- Это может означать только одно: он решил сохранить его и никому не показывать. Что, конечно, безумно жаль – этот камень достоин мировой славы, как никакой другой.
- И вы не запомнили имени этого человека?
- Он как-то назвался, но я, сам не знаю, почему, забыл это имя. Хотя всегда имел хорошую память.
- Но хоть как он выглядел?
Ювелир пожал плечами:
- Если б я его встретил, то, несомненно, сразу узнал бы. Взгляд запоминающийся. Своеобразный человек, явно незаурядный. Но описать… нет, затрудняюсь.
- И никаких особых примет?
- Никаких, - он задумался, - н-нет, пожалуй...
Ювелир поглядел на Лина, слегка улыбнулся.
- Знаете, - наконец сказал он, ещё находясь во власти доступных одному ему воспоминаний, - иногда мне кажется, что всё это мне приснилось, настолько невероятным было это происшествие. Посудите сами: в заброшенном шале, окружённом дремучими лесами Германии, встретить русского князя, обладающего прекраснейшим из алмазов мира, созерцать эту красоту, отнявшую у меня покой навсегда – и никогда боле не увидеть не только камень, но и самого человека, растворившегося, как дух из арабских сказок.
- Но всё же это вам не приснилось? – сказала Лина дрогнувшим голосом.
- Конечно, нет! Я готов поклясться. Просто я никому и никогда об этом не рассказывал: слишком невероятно. Да и что говорить? Рано или поздно камень этот выплывет, а говорить кому-то – это значит, вызывать нездоровый интерес. В любом случае связываться с вами, русскими… я, между прочим, когда-то бывал в вашей стране… У вас слишком холодная зима.
- Из Индии, вы говорите… - холодок предчувствия пробежал в её душе. «Неужели же этот старый идиот ничего, совсем ничего не запомнил такого, по чему можно было бы узнать этого человека?» И, как бы в ответ на её мысли, старик задумчиво произнёс:
- У него слуга любопытный был, представляете, они со своим хозяином говорили на каком-то непонятном языке, я такого в жизни не слышал, хотя много ездил, знаю множество наречий. Так вот, этот самый слуга, какое-то имя у него средневековое было, с лёгкостью, какой мне больше не доводилось встречать, переходил с одного языка на другой: с немецкого на французский, причём немецкий не просто немецкий, а прусский или швабский – всё, что хотите. И так далее. Удивительные способности!
Чувствуя, что, как в детской игре,  «горячо», Лина спросила:
- А почему вы сказали про средневековое имя?
- Не знаю, - пожал плечами ювелир. – Почему-то мне так показалось.
«Тристан и Изольда», - промелькнуло у неё в голове. – «Тристан похоже на Трифон. Это он».




Глава 7. Модуляция


Модуляция – смена тональности.


Елена всегда следила за новинками литературы, но за последние годы, естественно, отстала. Надо было навёрстывать. Поэтому в один из воскресных дней она пришла на Сухаревский рынок и обнаружила там книжную лавку, над дверями которой висела смешная вывеска: кот в очках читает преважно толстый том. Она вошла.
В небольшом помещении было множество книг – на полках вдоль стен, на столах посредине, в связках на полу… Встречались как совершенно новые, так и старые, потрёпанные издания. За прилавком восседал одетый весьма претенциозно молодой человек с завитыми кудрями. Он был полностью погружён в чтение и даже не повернул головы на треньканье дверного колокольчика. За стойкой была ещё одна дверь, приоткрытая. Там находился кто-то ещё.
Елена стала медленно прохаживаться вдоль полок, рассматривая корешки. Побродив так некоторое время, обратилась к приказчику:
- А на французском у вас что-нибудь есть? Какие-нибудь современные романы?
С трудом оторвавшись от увлекательного занятия, тот посмотрел на неё с явным неудовольствием. Смерив посетительницу взглядом с ног до головы, он махнул рукой куда-то в угол и тут же вновь уткнулся в пухлый том.
Пожав плечами, она пошла в указанном направлении и после долгих поисков обнаружила-таки потрёпанный томик французского издания. Но раскрыв его, с разочарованием прочла: «Часть II».
Пришлось опять обратиться к приказчику:
- А начало у вас есть?
Тот некоторое время смотрел на покупательницу, затем изрёк:
- А вы хотите начало? В смысле, первый том?
- Да, я хочу первый том, - уже начиная терять терпение, сказала Елена. – Он у вас есть в продаже?
Молодой человек опять подумал.
- Кто ж его знает, - заключил он наконец. – Я же по-французски не читаю.
Подавив вздох, Елена вновь обратилась к полкам.
- Извинения просим, - послышался позади негромкий голос. Обернувшись, она увидела перед собой человека в купеческом платье. Видимо, он вышел из заднего помещения.
- Извинения просим, - повторил он. – Изволите французскими романами интересоваться?
- Да, интересуюсь, - отвечала Елена, метнув сердитый взгляд в сторону приказчика, по-прежнему погружённого в свой фолиант. – Я, знаете ли, имею привычку книги читать с начала.
Проследив за её взглядом, собеседник вздохнул:
- М-да-с. Вы уж простите, - и, понизив голос, добавил: - сын хозяйки лавки. Сама от дела-то отошла, всё на меня скинула, вот и крутись как хочешь. А сынок – сами видите. Поделать ничего не могу-с. – И уже нормальным голосом: - Сейчас всё отыщем, не извольте беспокоиться.
Он вернулся в заднюю комнату и вскорости возник с кучей маленьких томиков в руках.
- Вот, гляньте-ка, - он выложил стопку на стол. – Навроде я видал здесь обложку похожую.
Быстро перебрав книги, они нашли нужное. Елена заулыбалась:
- Да, это то, что я искала. Спасибо вам!
- Не стоит благодарности, - собеседник поклонился. – А не скажете, что, книжицы эти, интересно читать-то?
- Разные попадаются, - Елена пожала плечами. – Есть неплохие. А некоторые бывают… как бы вам сказать… чувствительны уж чрезмерно.
- Стало быть, про нежные чувства живописуют, - подытожил купец. – Я ведь почему спрашиваю-то. Вот эти книги, что вы сейчас смотрели – это я недавно библиотеку купил. Тут один библиолюбитель скончался, а после него наследники библиотеку продали мне, да всё скопом. А там чуть ли не половина – вот такие романы, да на французском языке. Я вот что интересуюсь: а что, если б эти книги перевесть и на русском издать, как вы думаете, читатель найдётся?
- Отчего же нет, - сказала Елена. – Хотя для них скорее не читатели, а читательницы нужны. Главное, чтобы эти читательницы грамотой владели.
Глаза собеседника радостно вспыхнули:
- Читательницы, говорите? Это хорошо. Я ведь, знаете, книготорговлей уже много лет как занимаюсь. Знаете, сколько сейчас читательниц развелось? Это я не про благородных, таких, знамо дело, всегда хватало, но не об них сейчас речь. Модистки, горничные, швеи, даже когда и работницы какие с фабрик – столько книг читать стали! Ещё лет десять тому назад из девушек простых мало кто грамоте знал. А теперь – так всё изменилось! Вот какой читатель идёт. И всё спрашивают, чтоб роман про нежные чувства, да с хорошим концом.
- Тогда это как раз то, что им и надо, - улыбнулась Елена. – Только перевести, напечатать, да чтоб с картинками – а там всё разберут.
- Благодарствую за мнение, - почтительно отвечал книготорговец. – Извините, что отвлёк с расспросами.
Она оплатила отобранные тома и вышла из лавки. Захотелось чаю. Со связкой в руках вошла в чистенькую уютную чайную и, заказав пару чаю с бубликами, села у окна и погрузилась в роман.
- Вы позволите? – послышался уже знакомый голос. Подняв голову, она увидела недавнего собеседника.
- Конечно, конечно, садитесь, - сделала приглашающий жест. Тот сел, половой принёс чаю и ему.
- Однако как вы уже много прочли, - заметил книготорговец, наливая себе чаю на блюдечко. – Завидую я вам… сам-то языкам не обучен. Интересная книга?
- Написана бойко. Пока любопытно. А уж что там дальше будет… кто знает.
Собеседник пристально поглядел на Елену, подумал, и вдруг решительно сказал:
- Вы только извиняйте, если что не так скажу. Я вижу, вы дама культурная, посоветоваться хочу. Я решил наладить хорошее издание дешёвых книжек – таких, чтобы народ читал. У меня уже и стредства соответственные имеются, и типографию нанял. Уже кое-что и выпустил, и народ берёт. И хорошо берёт. Вот только романов на русском мало, а те, что на французском – надо переводить. Я ведь куда клоню, - он прямо глянул Елене в глаза: - не возьмётесь ли роман перевесть?
- Роман? Какой? Этот?
- Да на ваш выбор. Какой лучше вам понравится.
- Неожиданное предложение. Совсем неожиданное, но интересное, - Елена вдруг оживилась. – Да только… неужто вы решитесь мне такое дело доверить? Я ведь, знаете, имела возможность убедиться, что господа мужчины вовсе такой мысли не допускают, что женщина может что-то сообразить, помимо шпилек.
- Позвольте вам, сударыня, возразить. Ежели вам кто такое обидное когда и сказал, так вовсе и не значит, что таковое мнение у всех имеется. Так что от чистого сердца предлагаю. Ежели вы решитесь, конечно.
У Елены сверкнули глаза:
- Что ж, это радостно слышать. Хотя, полагаю, вы ко мне обращаетесь после бесплодных поисков среди представителей сильного пола?
- То-то и дело, что я уже давно ищу, - вздохнул собеседник. – Да тут у меня незадача. Каких господ, кто с разных языков переводит, только ни спрашивал, да те только носом крутят: вот ещё, нашёл, говорят, литературу. Ты нам дай нечто благородное переводить, это мы с нашим удовольствием. А на такое и времени тратить жалко. Один, правда, согласие дал. Студент, из университета выгнанный по причине излишнего принятия, так сказать, горячительных напитков. Взялся было. Да запил.
Видя, что собеседница молчит, он добавил:
- Я заплачу, может, не златые горы, но уж точно без обману. Я, знаете ли, привык торговать честно. А ежели какая книга хорошо пойдёт, то и переводчику выгода. – И, уловив расположение Елены, наклонился решительно: - Ну, как, решаетесь?
У неё в глазах вспыхнул огонёк:
- А почему бы и нет? Во всяком случае, попробовать надо.


Вот так она стала заниматься литературными переводами. Вначале, как и в каждом новом деле, всё шло страшно медленно: она многократно перечитывала переведённый текст, много исправляла, но постепенно, вовлекаясь всё больше и больше, начала работать быстрей, а выходившие из-под её руки тексты приобретали всё больше художественных достоинств, и зачастую даже смотрелись ярче, чем на языке оригинала. Если попервоначалу долгое время уходило на поиски нужного слова, то достаточно скоро требуемые слова стали как бы сами подлетать, и постепенно оказалось, что это – так потрясающе интересно!
Издатель сей, Василий Васильевич Кашин, человек происхождения самого простого, обладал удивительными достоинствами, каковые свойственны бывают только самородкам. Природа щедро одарила его быстрым умом, смекалкой и уменьем вести дела. Научился этому всему он, конечно, не сразу, но достаточно быстро – попав мальчиком в услужение к вдовой купчихе, муж которой оставил ей немалое наследство, и в том числе книжную лавку. Сама-то дела вести умела, да вот только с сыночком вышла незадача. Её единственное сокровище Аристарх для обучения ведению дел был определён за границу, где, весьма своеобразно истолковав образованность, пристрастился к чтению, но таких книг, в которых он мало что понимал. В основном это были весьма мудрёные трактаты, в которых было множество совершенно непонятных слов, но это-то и привлекало. Он подолгу всматривался в длинные загадочные слова, стараясь их запоминать. Нельзя сказать, что он много в них понимал; однако быстро понял, какое неизгладимое впечатление производит на окружающих употребление этих слов в неожиданные моменты.
Поэтому, возвратившись на родину и приступив к своим обязанностям, купеческий сынок почёл своим долгом прежде всего создать о себе самое высокое мнение у окружающих, ради чего целыми днями восседал за прилавком с очередным толстенным томом, при одном виде которого покупатели должны были сразу неметь. К вящему его удивлению, на торговый оборот это не оказало никакого влияния, что свидетельствовало лишь об одном: низменности пошлых натур. Но поскольку торговать-то было надо, то эту функцию на себя взвалил выросший без какого-либо специального обучения бывший мальчик на побегушках Вася, ставший сначала приказчиком Василием, а вскорости и Василь Васильичем, давно и прочно державший в своих руках все дела. И имевший обширные планы.
Меткий глаз Кашина безошибочно выбрал Елену, и, как показало время, он не ошибся. Очень скоро переводимые ею романы, издаваемые им в недорогих бумажных обложках, зеленоватого цвета и с непременной виньеткой в правом верхнем углу, стали пользоваться невероятной популярностью именно у той части населения, о которой они и говорили в тот первый день знакомства: у горничных, модисток, продавщиц кондитерских лавок… Если печатался дополнительный тираж, то верный своему слову Кашин выдавал Елене премиальные:
- Извольте получить, Елена Николавна.
А ей стало по-настоящему интересно жить. Оказалось, что это так здорово - когда у тебя есть дело!
Лишённая семейных радостей жизни, она предалась ему всем сердцем.
А потом как-то естественно стала писать сама.
Получилось это так. Однажды, сдавая очередную рукопись, Елена посетовала:
- Конечно, такие иногда глупости пишут… Вот автор: пишет-пишет одно и то же, видать, уже в голову ничего не приходит. А ведь стоило чуть-чуть по-другому сюжетец повернуть – так много интереснее было бы. Даже жаль.
Глаза Кашина зорко блеснули:
- А вы можете предположить, как было бы интереснее повернуть?
- Конечно! Это совсем просто. Вот смотрите, у автора героиня такая сладкая, что просто в зубах свербит. Будто и не живая, как не по земле ходит. А что, если она возьмёт и поступит вовсе не так, как автор от неё ждёт? Сделать, например, какую-нибудь глупость, или просто ошибку? Тогда всё может пойти совсем иным путём.
- Да вы и поменяйте, сделайте одолжение.
- Ну как же это сделаешь? Ведь я же не автор.
- Так станьте им. Думаю, книге от этого только лучше будет.
Елена покачала головой:
- Нет, так нельзя, - ответила она твёрдо.
- Но книжка-то интереснее получится?
- Может, да.
- А мы тогда вот что сделаем. Вы напишите, как считаете нужным. А мы издадим… вот что на обложке написать… да придумаем что-нибудь. Вы только не переживайте. Пишите, да и дело с концом.
Елена, хоть и чувствовала себя неловко, приступила к переделке сюжета. Но, как ни старалась, результат её совсем не удовлетворял. Она приехала в контору Кашина (к тому времени он полностью выкупил дело у своей бывшей хозяйки, благополучно избавившись от чудо-ребёнка) и призналась:
- Как хотите, но так не пойдёт. Извините, если я вас подвела, но у меня ничего не получается.
Он поглядел на неё внимательно:
- Елена Николаевна, по-моему, вы к себе чрезмерно требовательны. Я не сомневаюсь, что у вас вовсе не так всё плохо.
- Может быть и так, - пожала она плечами, - но, видите ли, мне не нравится. Просто я поняла одну простую вещь: переделки все – ерунда это. Уж если писать, то своё.
Он откинулся на кресле:
- Так и пишите своё! Пишите, голубушка! – заулыбался радостно. – Вот и прекрасно!
Она взглянула на него во все глаза:
- Вы не боитесь? Да как же тогда издать-то? Под каким именем? Не под моим же? Это ж целый скандал будет! У нас ведь не Франция, а моё имя – не Жорж Санд.
Кашин усмехнулся:
- А мы возьмём, да и имя мужское поставим. Почему бы вам не писать под псевдонимом? Ведь и у Жорж Санд имя-то мужское используется. Это только образованным людям известно, что она не мужчина. А широкому читателю сие неведомо.


ГЕНЕРАЛ-БАС


Ювелир кривил душой, когда вёл свой рассказ. Во-первых, он был никакой не голландец. Он был француз, и в своё время вошёл с армией Наполеона в Москву – в пугающе пустынный варварский город, буквально кишевший сокровищами. Он на всю жизнь запомнил, как остолбенел, оказавшись под сводами какой-то не самой большой московской церквушки, столько золота и драгоценных каменьев блистало со всех сторон. Замерли все, кто вошёл с ним, а потом бросились и начали скорее срывать всё это, распихивая по мешкам.
Тяжёлые золотые ризы поддавались с трудом, и чтобы их снять, многие иконы приходилось разбивать. Скоро пол был усеян расколотыми фрагментами, на которых проступали то рука, то глаз… Но он всё же старался сдирать, не ломая, хотя на религию самоедов было, конечно, наплевать – просто был аккуратным человеком.
Особенно запомнилась одна икона. На ней было очень много жемчуга и массивный оклад червонного золота. Он сорвал всё это, и уже собирался отшвырнуть то, что осталось, но оцепенел на месте.
На иконе, очень тёмной от времени, была изображена богоматерь, и глаза её смотрели так, что помимо воли по спине пробежал холодок. Он поёжился: в душе промелькнуло что-то, не вполне понятное самому. И вместо того, чтобы бросить уже ненужную ему доску в основательно возросшую кучу, он осторожно поставил её за алтарь.
Конечно же, большую часть захваченных сокровищ пришлось отдать в казну императора. Но всё же кое-что удалось оставить себе. Вообще-то, как показали последующие события, следовало бы тут же и уехать восвояси, но было жалко – казалось, ещё немного – и он обеспечит себе весьма не бедное существование на всю оставшуюся жизнь. Это-то и сыграло роковую роль. Когда он, с увесистой ношей, покинул, наконец, разграбленный город, то началось то страшное отступление, которое и привело, в конечном итоге, к гибели несметного войска.
А потом… до сих пор в самых страшных снах ему снились эти заснеженные бескрайние поля. Войска отходили и отходили, и становилось всё холоднее и холоднее, а этим бесконечным пространствам всё не было края, а сверху всё сыпал и сыпал снег, занося падающих обессиленных людей, лошадей, засыпавших навеки под этим покровом…
Он долго сопротивлялся, долго не расставался со своей ношей, потом спрятал её в укромном месте, решив, что вернётся на будущий год, когда император соберёт второй – более основательно продуманный поход. Налегке идти было, конечно, гораздо проще, но сил уже почти не оставалось, и вот настал день, когда и он упал и понял: пришёл его конец.
Замерзая, он погружался в полное безразличие, и уже начали проноситься перед ним какие-то видения… умершая бабушка кивала и ласково манила рукой… и вдруг, пронзая остатки сознания, перед ним возникли глаза с ограбленной иконы – те самые, истовые… и так они смотрели, что умирающий, содрогнувшись от ужаса, приподнялся из последних сил и закричал в стылое небо:
- Богоматерь!... бого… матерь… матерь… прости… грешен… только прости… жив буду – клянусь, никогда не покушусь… на то, что мне не принадлежит… и за спрятанным не приду… пусть лежит… – клянусь! только жизнь не отнимай…
И произошло чудо. Местные крестьяне, собиравшие трупы павших французов, сжигали их, складывая в штабеля. Но когда уже запалили первую партию, то тепло от огня достигло следующей кучи, и оттуда раздался слабый стон. Это и был незадачливый похититель. Полумёртвого бедолагу вытащили; какая-то старуха, у которой на войне погибли двое сыновей, отнесла его в свою избу и выходила вражину.
Такая последовательность событий не могла не произвести впечатления. И, пока отлёживался, решил, что жизнь свою надо менять кардинально. Поэтому, не возвращаясь домой, он прямиком отправился в Голландию, где у него были дальние родственники, сменил фамилию и затерялся в чужой стране, навсегда сохранив в душе страх перед своим прошлым.
Конечно, к тому моменту, когда ювелир увидел чудесный алмаз, обет уже был основательно подзабыт. Всю последующую долгую бессонную ночь этот очень богатый и уважаемый человек проворочался с боку на бок, строя мыслимые и немыслимые планы овладения заворожившим его камнем - от покупки через подставное лицо до похищения с убийством. Но проснувшись наутро, узнал, что русский князь уехал ещё до рассвета в неизвестном направлении. В глазах потемнело от ярости из-за столь глупо упущенного шанса. Быстро собравшись, нанял проводника и пустился в погоню, по пути соображая, куда скорее направиться.
Скача по горным дорогам, он думал только об одном: догнать этого человека и завладеть алмазом любой ценой. В голове стучало только одно: скорее, скорее… В бешеной скачке он быстро проскочил вырезанный в скале образ богоматери, что-то кольнуло при этом – какое-то смутное воспоминание, но задумываться было некогда.
Они въехали во двор придорожной харчевни, где можно было раздобыть сведения о проезжавших. Слезая с седла, он попытался поставить ногу на специальную тумбу для всадников – и вдруг рухнул.
Подбежавший проводник попытался поднять его – но он закричал так, что тот в недоумении остановился. Выбежавший трактирный слуга помог, и вдвоём они занесли незадачливого всадника в дом и уложили на кровать. А тот всё продолжал кричать.
Он кричал ещё долго. Он просто перестал чувствовать свои ноги – они у него отнялись.
Приехал врач, покачал головой в полном недоумении, уехал, чтобы к вечеру привезти другого. Эскулапы совещались долго, качая головами и обмениваясь латинскими мудрёными терминами… Взволнованный, ювелир потребовал объяснений; помявшись, медики изрекли, что случай крайне сложный и, в общем-то, науке неизвестный. Назавтра доктора ещё увеличились в своём числе; обсуждение продолжалось. А ему становилось хуже, и даже говорить он стал с трудом. Чёрный леденящий ужас поднялся в душе, и ювелир, привыкший смотреть прямо в лицо опасности, потребовал у них вердикта; врачи произнесли – его болезнь развивается такими стремительными темпами, с какими они ещё не сталкивались, всё идёт к тому, что тело будет обездвижено полностью, даже говорить он не сможет. Сделать они ничего не в состоянии.
Врачи ушли, больной долго лежал, закрыв глаза. А когда он поднял взгляд на стену, возле которой лежал, то замер от ужаса: ему померещилось, что вместо висевшего там распятия на него смотрит своими страшными глазами забытая икона.
Схвативши со стола колокольчик, ювелир неистово зазвонил. Вошёл хозяин трактира.
- Отвезите меня к лику девы Марии.
- Какому лику? – удивлённо спросил трактирщик.
- По дороге сюда я видел лик на скале.
Хозяин вытаращил глаза:
- Вы что-то путаете, здесь ничего такого нет.
Трясущийся от страха ювелир всё же настоял, и, с трудом уложив его тело на неудобную телегу, слуга повёз его обратно по тряской дороге, а тот стал пристально всматриваться в скалы.
- Стой! – закричал несчастный в какой-то момент. Телега остановилась.
Над очередным изгибом горной дороги нависал кусок скалы, в трещинах которой угадывалось человеческое лицо. А расползшийся выше полукругом мох походил на нимб.
- Отойди, - глухо сказал он вознице.
Оставшись один, ювелир долго шептал что-то, глядя на равнодушные камни. Вернувшись обратно в харчевню, немедленно вызвал к себе местного каменотёса, и, поимев с ним долгий приватный разговор, передал тому все имевшиеся с собой деньги.
Каменотёс был опытный; взяв с собой сына, они вдвоём за несколько дней соорудили на том самом месте часовню божьей матери, умело обработав скалу так, что померещившийся ювелиру лик стал виден всем.
Он и не удивился, когда болезнь остановилась и даже кое-где отступила. Правда, остался калекой – ноги остались недвижными на всю жизнь.
С тех пор каждый год бывший наполеоновский воин посещал эту часовню. И на всю жизнь сохранил в тайне встречу с самым грандиозным алмазом Земли.
Что ж, он себе не враг. Быть просто живым – намного лучше, чем овладеть сокровищем, а потом погибнуть. Значит, так тому и быть – именно тому самому князю и владеть самым невероятным сокровищем мира. Хорошо хоть, не англичанам, смертельным врагам до сих пор почитаемого императора – это приносило душе чувство какого-то удовлетворения.
Вот только не сдержался и рассказал этой русской – не мог же он унести такую тайну в могилу, которая теперь явно была близка. Эта его новая знакомая произвела на него неизгладимое впечатление – такая нежная, возвышенная, не от мира сего. И так тонко чувствует прекрасное! Пусть хоть кто-то знает.
К старости ювелир стал сентиментальным. И теперь ему было приятно думать, что хотя бы одна уроженка той самой страны будет знать правду о чудесном камне и когда-нибудь, улыбаясь далёкому воспоминанию, расскажет об этом своим внукам.



Глава 8. Противусложение


Контрапункт, исполняемый первым голосом во время спутника, называется противусложением.


И всё же, сколько Павла ни готовилась – он застал-таки её врасплох. Когда через несколько дней князь вошёл в её покои, она разбирала жемчуга и даже не успела ссыпать их незаметно в шкатулку. Понятно, что безутешной страдалице такое занятие не слишком подходило. Впрочем, супруг не обратил на это ни малейшего внимания и, глядя куда-то в сторону, довольно нелюбезно буркнул:
- Я готов согласиться на предложенную сделку, но у меня одно непременное условие. Сначала с тобой должен побеседовать Трифон.
- Для чего? – Лина неподдельно изумилась.
- Видишь ли, я с тобой заново никаких отношений заводить не собираюсь. Придти могу только один раз. А для того, чтобы при этом цель была достигнута, требуется расчёт.
- Какой расчёт? – она действительно ничего не понимала.
Князь по-прежнему смотрел в сторону:
- Расчёт проводится, чтобы определить точную дату зачатия. Поэтому ты доложишь ему всё о своих регулах. Он подсчитает.
Лина залилась краской:
- Вы же не можете допустить, чтобы – о боже! – какой-то крепостной задавал мне – мне! – подобные вопросы! Это невозможно!
- Во-первых, Трифон давно уже не крепостной. Во-вторых, если тебя не устраивает моё условие, значит, сделка не состоится.
- Нет, постойте! – воскликнула она, видя, что князь направился к дверям. – Постойте! Вы что, не видите, в каком я смятении! Ваш управляющий… о боже… - и она бессильно опустилась на козетку, страдальческим жестом прикрыв лицо рукой.
Хомский остановился у дверей, повернулся:
- Только без сцен, пожалуйста, - сказал жёстко. – Если ты действительно хочешь ребёнка – изволь подчиниться. Мне мало радости к тебе приходить – как женщина, ты мне неприятна. Один раз – уж как-нибудь, для высокой цели. Но это всё. Если я – только из уважения к твоему покойному отцу! - пустил тебя зачем-то обратно под свой кров, то это не значит, что продолжаю считать своей супругой. Да, нас не развели. Но для меня это ничего не значит. Для меня ты – совершенно посторонняя женщина.
- Неужели это ваше условие так уж необходимо?
- А ты не понимаешь? Второго раза не будет. Не сможешь понести – всё, прощай. Куплю тебе дом где-нибудь в Твери, живи, как хочешь. Родишь ребёнка – там поглядим. В конце концов, наследник мне действительно нужен.
- Поймите меня правильно, - она вскочила, подошла к нему, страдальчески сдвинув брови, заглянула в избегающие её глаза, – мне невыносима сама мысль о том, что мне придётся говорить о таких вещах – и с кем? С человеком!
- Ничего страшного в этом нет. Врачу же всё говорят.
- Но он же не врач!
- Он – лучше, чем ваши патентованные лекари. Гораздо лучше. Так что решай.
И жестокий вышел, закрыв за собой двери.
Через час ему подали записку: «Покоряюсь Вашему желанию».


* * *


С торжествующей улыбкой Лина откинулась на подушки. Наконец-то он пришёл, её час! Муж только что удалился из спальни, выполнив супружеский долг. Теперь, возможно, она забеременеет.
«Всё-таки я нашла к нему ключик. Ему необходим ребёнок. И даже если я сегодня не понесу, никуда не денется – придёт ещё раз».
Эта мысль вовсе не показалась ей отвратительной, как бывало всегда раньше, когда она думала о супружеских обязанностях. Напротив – она почувствовала, что в этот раз ей, пожалуй, даже понравилась. И это – несмотря на то, что князь явно перед приходом принял хорошую дозу коньяка – от него разило спиртным.
«Конечно – пришёл ко мне, как по принуждению. Ничего, даже в подогретом состоянии он своих свойств не теряет» - подумала она, с изумлением ощущая, что эта мысль вызвала в ней какое-то абсолютно новое для неё чувство: волну сладостного трепета. Раньше такой трепет охватывал  Павлу, лишь когда она лицезрела драгоценности.
 «Пожалуй, я была не совсем права – супружеская близость может доставлять удовольствие. Впрочем, теперь, вне всякого сомнения, всё начнётся снова, но я уже не буду против».
Сегодня, когда – впервые за всю свою жизнь! – она не противостояла соитию (на кону стояло слишком много), вдруг выяснилось, что это вовсе и не отвратительная процедура, а даже и наоборот. Мелькнувшую на мгновение привычную мысль о подстерегающем бесе она досадливо отогнала – в конце концов, зачать – дело благое, может, в этом-то и крылась причина её бесплодия? Здесь, конечно, была какая-то загадка: достижение благой цели возможно только, если поддашься бесовскому искушению, но сейчас не до филозофствования. Ради этой цели она пойдёт на всё.
Она вдруг поняла, что с нетерпением будет ожидать повторения этой ночи. И даже пожалела, что слишком усердно следовала советам, полученным накануне свадьбы. Всего-то ничего от неё требовалось – не оставаться столь холодной. А она сплоховала, и не позволяла себе расслабиться ни на минуту, хотя это было – чего уж таить! – невероятно трудно. Лишь постоянная, ни на минуту не отпускавшая мысль о подстерегающей бездне греха давала ей силы продержаться, сосредоточив всю волю. И что хорошего вышло? Да ничего. Приручить мужа так и не удалось, всё как раз наоборот оказалось, а теперь ещё и выясняется, что сама много при этом потеряла – с мужем-то, оказывается, может быть сладко… При этой мысли по её телу вновь пробежала волна истомы. Поскорей бы он пришёл опять! Что он там сказал? Второго раза не будет? Ну это мы ещё посмотрим! Придёт, никуда не денется: в него ведь теперь проник аромат лининых духов, этой виртуозной ловушки. А теперь она будет ими душиться постоянно, но только чуть-чуть, ведь запах должен возникать как намёк. Но так-то будет лишь сильнее – в конце концов, не выдержит и пойдёт, как бык на верёвочке!
«Нельзя забывать, что он неизбежно стареет, хоть ему далеко не дашь его лет. И по девкам уже бегать-то не так горазд».
Так что неизбежно он вернётся к ней – к своей законной жене.
Побаловался, и хватит. Пора здесь всё брать в свои руки.
А ещё и ребёнок теперь будет…
Лина размечталась… Вот пройдут годы, и всё, всё здесь будет ей подвластно – и состарившийся муж, и малое дитя… Кому, как не ей тогда взять на себя управление всем состоянием? А это значит – любые драгоценности будут – её, она будет блистать в свете, и все, все, кто когда-то поглядывал на неё свысока, склонятся в почтительном поклоне. «Как вы очаровательны, princesse! Ах, ваше сердце известно каждому – вы не бросаете выжившего из ума старика-мужа, хотя за вами – шлейф кавалеров!»
И у князя не будет других женщин, и он станет ласкать её каждую ночь…
И – затаённая мечта – конечно же, великий алмаз…
Она уже почти осязала его в своих руках…


А князь, выйдя от супруги, прошёл в свой кабинет и, закрыв плотно двери, достал из потайного ящичка миниатюрный портрет Елены. Этот портрет когда-то сделал старик художник. Написал и спрятал. Портрет был найден уже после кончины старого мастера, случившейся несколько лет назад. Попадись Хомскому он раньше – может быть, даже и уничтожил бы, так глубоко уязвило его тогда исчезновение столь любимой им женщины. А когда нашёл – даже сердце заныло от невыносимой боли, хотя надеялся, что уже избавился от этого наваждения. Он сохранил миниатюру, только спрятал с глаз долой. И вот теперь достал.
Он сел за стол, освещаемый одинокой свечой. Портрет, с которого на него глядела Нелли, прислонил к каменной глыбе, безжизненно лежащей на столе. В дрожащем пламени черты, казалось, оживали – как будто улыбка пробегала по милому лицу, а губы что-то шептали…
Никогда ещё – с самого её исчезновения – не ощущал он настолько остро свою тоску по этой единственной женщине.
- Нелли, - голос князя прозвучал хрипло, как будто говорил кто-то другой, - Нелли. Я тебе сегодня изменил. Что я наделал, старый козёл?
Не спуская глаз с портрета, на ощупь взял стоящую на столе бутылку коньяка, наполнил доверху большой стакан.
- Видишь, - сказал портрету жалобно, - до чего я дошёл. Она же мне просто противна! А пришлось… о, господи…
Влил стакан в себя. В глазах уже двоилось.
- Всё из-за тебя. Ну почему, почему, Нелли? Видишь, что ты сотворила? Я же хотел быть только с тобой…
Рука потянулась к бутылке вновь.
Когда Трифон в поисках хозяина заглянул в кабинет, Хомский, мертвецки пьяный, спал, уронив голову на стол. На него пристально взирал портрет Елены.


* * *


Лина понесла, и, несмотря на то, что беременность протекала тяжело, не могла не испытывать удовлетворения. Вообще у неё теперь постоянно было хорошее настроение. Уж непонятно как, но этот холоп Тришка своё дело, действительно, знал – расчёт оказался точен. Теперь по личному распоряжению князя он ежедневно навещал её, зачем-то смотрел её глаза, руки, и иногда, если ему чего-то не нравилось, давал пить какую-то гадость. Попробовала было отказаться – какое там! Муж категорически потребовал полностью подчиниться распоряжениям этого мало поротого на конюшне наглого лакея.
Вдобавок к ней теперь приставили какую-то особу, постоянно находившуюся рядом. Опять же, Тришкина ставленница – откуда-то он её знал. Эта особа заявилась в дом вместе со своей увечной дочкой – какой-то бесцветной уродкой, хорошо лишь, сидевшей в своей комнате. Сама же особа по имени Дарья Яковлевна, слава богу, в основном помалкивала – ещё не хватало княгине выслушивать мещанские разговоры! – но пристально следила за всем, что делает её хозяйка – что есть, как гуляет…


* * *


Родить-то Павла родила, да вот только последующее её разочаровало: никакого бриллианта ей никто не подарил. Нет, если уж быть точной, то бриллиант-то был: кольцо за сына-наследника, камень очень даже немаленький, да только уж явно не тот, что она ждала. Лина была уязвлена в самое сердце, отказываясь верить, что – это всё, а того она так и не увидит. Какое-то время она ещё чего-то ожидала, надеясь: может, на годик сыну, может, на ближайшие именины… И лишь по прошествии некоторого времени вдруг ясно поняла: - ничего она не получит. Никакого чудо-алмаза.
Удар был столь болезненным, что был даже момент: она возненавидела собственное дитя. Да на что он ей нужен-то?! Это сопливое кричащее создание, из-за которого она так мучилась, вынашивая, а потом рожая! Наследник? Кому? Её по-прежнему в дом никто не приглашает, как поселили в дальнем крыле с отдельным входом, так и живёт, ребёнок с кормилицей на половине мужа. Конечно, она навещает ребёнка – пару раз в день, чаще смотреть на этот кусок мяса невыносимо, она б и реже приходила, да только в этих посещениях может увидеть того, кого столь долго считала своим мучителем.
Да, теперь только для этого она и приходила к сыну – вспомнить то блаженство, какое однажды ей досталось, когда её муж зачал ей дитя. Ну почему, почему раньше она не догадалась? Ведь столько лет могла получать удовольствие – и сама отказывалась от этого! Конечно, она не виновата – она просто в принципе всегда права. Правда, теперь становится ясно, что тогда, после замужества… да нет, просто её неправильно настроили окружающие – и тётка, и мама подруги Оленьки, которым она так доверяла. Это они и виноваты! Во всём виноваты! Если б не они, всё было бы по-другому!
И ведь сколько усилий она потратила на сопротивление мужу! Почему она решила, что, ответь она на его ласки, то впала бы в грех? Конечно, это понятно – враг рода человеческого только и ждёт, когда человеческое существо даст слабину, но такой уж ли это грех – если муж венчанный?
Теперь, когда она исполнила свой долг – родила, наконец-таки, наследника, у неё появилась уйма времени, которое она никак не могла занять. Ребёнком пусть няньки занимаются, не ей же – княгине, да и кормить она отказалась сразу – для того кормилицы и существуют, а благородной даме негоже превращаться в дойную корову. И вот тут-то почувствовала, что теперь пришло самое время стать счастливой женой.
После родов фигура Лина приобрела, наконец, женственные формы, да и самочувствие стало иным – она вошла в пору – в ту пору расцвета, какой бывает в зрелости. Материнство сильно её изменило – физически, она вдруг почувствовала вкус к жизни замужней женщины – настоящий вкус ко всему, что с этим связано, а не только к возможности владеть богатством. Но что было самым главным – в ней наконец-то проснулась чувственность.
Страсть к собственному мужу возникла неожиданно и, накрыв с головой, ввергла в пучину неистового желания. Она сама не могла понять, как это могло случиться – с ней, всегда такой спокойной, расчётливой. По ночам она металась в горячей постели, забываясь недолгим сном и просыпаясь от распалявших видений, а днём… а днём она, тщательно одевшись и причесавшись, приходила на половину мужа – нет, не в его покои – туда войти она не могла – во-первых, не смела, а во-вторых, боялась, что он попросит её удалиться, - а только в детскую. Якобы посмотреть на мальчика, а на самом деле – в надежде, что сюда придёт её муж, и у неё будет возможность не только увидеть его, но и хотя бы коснуться невзначай…
Конечно, убеждала себя она, он придёт к ней рано или поздно – ведь лёгкий шлейф духов, который оставался следом за ней, не мог не напоминать ему о важном событии. Конечно же, придёт – куда денется.
А Хомский, приходя к баронессе, угрюмо сетовал:
- Теперь до конца жизни мне это терпеть. Господи, за что?! Видеть не могу эти кости. Грудь, что стиральная доска. И ещё всё время душится немилосердно какой-то дрянью, меня просто тошнит. Каково?


ИНТЕРМЕДИЯ


Князь Фёдор Дмитрич возвращался из Орловского имения жаркой июльской порой. Ехали не торопясь: разморило. Вокруг расстилались поля ржи, гулявшей волнами под лёгким ветерком.
Сделали привал. Прошка поставил самовар, разложил на душистой траве скатерть, достал припасы. Звенящая тишина разливалась жарким маревом. Было благостно и спокойно.
Пока шли приготовления, Хомский нашёл себе тенёк под кустом, прикрыл глаза. Клонило в сон.
- Барин! Не хочете земляночки отведать?
Он открыл глаза. Перед ним стоял маленький мальчик и протягивал туесок, полный спелой земляники.
«Надо же», подумалось спросонья, «помещичий сын, а ягоды носит, как холоп. Видать, папаша оригинальничает».
- Ты откуда взялся?
- Я с хутора.
- И где тут хутор?
- Там, - мальчик махнул рукой, указывая направление.
Хомский стал есть крупную душистую ягоду, лениво рассматривая стоящего перед ним ребёнка. На вид он был совсем небольшой. В длинной полотняной рубашонке, босой – в общем, такой, как бесчисленное множество деревенских детей, но что-то цепляло глаз. Он спросил:
- Ты чей будешь? Чьи это земли?
- Мы вольные, - мальчик отвечал с гордостью. – Мой тятька – кузнец.
Кучер Терёшка, услыхав его слова, повернулся:
- Хозяин, нам бы не мешало в кузню заехать. Мне не нравится, как гнедая идёт. Надо бы перековать.
- Ну, что ж, надо, так надо. Отведёшь нас к своему тятьке?
- Отчего ж не отвесть? Знамо дело, отведу, - со степенным достоинством ответил ребёнок.
Между тем снедь была расставлена. Хомский глянул на мальца:
- Есть хочешь?
Тот глянул исподлобья, сказал осторожно:
- Да можно…
- Ну так идём!
Они сели к импровизированному столу. Мальчик смотрел на разложенные припасы, но ничего не трогал.
- Бери, бери, - сказал князь и, отломив кусок жареного гуся, протянул мальчонке.
- Благодарствуем. – Он взял предложенное и стал есть не торопясь, с достоинством.
В это время на дороге показались клубы пыли: это был Трифон, подзадержавшийся выездом. Он спешился и подошёл.
У Хомского давно было заведено: в дороге никаких церемоний, все едят вместе – и барин, и крепостные. Поэтому и Прохор, и кучер Терёшка также трапезничали, правда, сидя на отдалении – рядом, по негласному уговору, садился только Трифон.
Мальчик, доев, вытер руки о траву и, поднявшись, чинно поклонился:
- Благодарствую, барин.
- Чего встал? Пирога возьми. С капустой.
- Спасибо, сыт.
- Вижу, как сыт. Бери.
- Бери, малец, - сказал Трифон, - не отказывайся, когда предлагают.
Он протянул ему кусок пирога. Ребёнок поклонился и сунул пирог за пазуху. Потом попятился и, сев на пенёк, стал его жевать.
- Кто такой? – спросил Трифон хозяина.
- Сын кузнеца. Сейчас на кузню поедем.
- На кузню, это хорошо.
Обед закончился. Всё было собрано, и Хомский сел в открытую коляску. Мальчик приготовился бежать впереди.
- Садись сюда, - поманил князь ребёнка. – Давай прокачу. – Но тот взглянул каким-то диковатым взглядом и попятился.
- Да иди, не бойся, тут никто не обидит, - Трифон подхватил мальчонку. – Хочется, поди, в коляске-то прокатиться?
Князь принял его из рук Тришки и посадил себе на колени. Коляска тронулась.
Хомский, поглядывая по сторонам, машинально поглаживал мальчонку по голове, а тот доверчиво прислонился к его груди.
Вскоре показалась и кузня. Видно было, как под навесом кто-то обтёсывает полено.
- Тятя, тятя! – закричал мальчик. Он спрыгнул с коляски и побежал под навес: - Иди ужо, работать!
- Постой, - крикнул ему князь, - на, возьми! – и кинул ему монету. Тот ловко поймал и, очаровательно улыбнувшись, крикнул:
- Спасибо-т-ка! – и стремглав убежал.
К коляске подошёл бородатый мужик – кузнец:
- Давай, барин, чё там…


Вскоре работа была закончена, и коляска уже удалялась, когда Хомский, повинуясь какому-то порыву, обернулся и увидел давешнего мальчонку, который стоял на пригорке и махал ему рукой. Улыбнувшись, он помахал в ответ. Трифон, сидевший рядом, вдруг пробурчал:
- Будь он постарше, хозяин, я бы сказал…
- Что? – обернулся к нему князь.
- Я бы сказал, что это твой покойный дядюшка Василь Григорьич тут покуролесил. Мальчонка-то никак не подлой крови.
- Тебе тоже так показалось? – глаза Хомского сверкнули. – Не похож он на кузнеца. Это ясно, что не его сын.
- То, что не его, конечно. Но мне думается…
- Что, что?
- Да что в вашего дяденьку. Чем-то он на тебя похож. В вашу породу, я хочу сказать.
- Да, но тот умер слишком давно, не может быть. Но мальчик, я с тобой согласен, не простой. Это сразу видно. Да уж, чего только на свете не бывает…





ЧАСТЬ III. РЕПРИЗА


Глава 1. Ещё стретто


Хомский был в своей мастерской, когда ему принесли визитную карточку с надписью: «Граф Чердынцев». Мгновение он смотрел на неё, затем сказал лакею:
- Проведи в кабинет. – И, вытирая руки, бросил помощнику, дожидавшемуся с клещами в руках: - Следи за печью, - после чего быстро поднялся по потайной лестнице, ведущей прямо в его апартаменты.
Виктора провели в кабинет, оглядев который, он уважительно подумал: «Вот это да». Вошёл князь.
- Здравствуйте, граф. Прошу садиться.
Он сел за свой письменный стол, Виктор – напротив, в глубокое кожаное кресло.
- Чем обязан?
Виктор, видя, что вороха вопросов, на что он рассчитывал, ему никто не задаёт, произнёс довольно заносчиво:
- Я полагаю, князь, вам известно, что я являюсь братом небезызвестной вам Елены Барятинской.
Князь холодно кивнул:
- Совершенно верно. Надеюсь, она в добром здравии. Она что-то просила передать? Прошу простить, у меня мало времени.
Виктор несколько заёрзал.
- Видите ли, князь. Собственно, я пришёл без её ведома. Я имею кое-что вам сообщить.
- Так говорите, говорите.
Тот набрал воздуха:
- Я полагаю, князь, вас должно интересовать местонахождение ребёнка.
- Что?! – Хомский вскинул голову, взгляд был полон недоумения: - Какого ещё ребёнка?
- А! – Виктор удовлетворённо усмехнулся. – Я так и думал, что вам сей факт может быть неизвестен. Дело в том, что моя небезызвестная вам сестрица, спустя определённое время после того, как покинула ваш дом, разродилась, и, полагаю, вас это должно интересовать.
- Она…, - у князя вдруг перехватило горло, - я хотел спросить, когда она родила?
- Точно уже не помню, - сказал Чердынцев пренебрежительно, - но вроде бы в мае.
- В мае, - сказал князь хрипнувшим голосом. – Ну, конечно. О, Господи.
Он вскочил, прошёлся по кабинету. Остановился перед посетителем:
- Кто? Кого…
- Мальчик, - услужливо произнёс Виктор. – Родился мальчик. Назвали Константином.
- Константином, - как эхо, ответил князь. Побарабанил пальцами по столу, затем резко бросив: «подождите», быстро вышел. На губах Чердынцева змейкой промелькнула усмешка. Спустя несколько мгновений князь вернулся и спросил резко:
- Где ж вы раньше-то были? Ведь ему уже… господи, да уже семь лет!
- Меня не было в России, - извиняющимся тоном сказал Чердынцев. – Я жил за границей. Вернулся неделю назад.
- А-а, вот оно значит как.
Хомский подошёл к окну, отвернулся. Постоял так, почти приказным тоном бросил:
- Я должен немедленно её видеть. Её и ребёнка. Едемте прямо сейчас.
- Видите ли, - замялся Виктор, - сейчас это невозможно. Её здесь нет.
- Она, что, уехала в имение? Где это? До завтра доехать можно?
Чердынцев молчал. Князь вдруг побледнел:
- Что с ней?! Говорите немедленно! Она, что… она… с ней всё в порядке?
Тот нехотя произнёс:
- Я не знаю, где она.
- То есть как это?!
- Видите ли, князь, последний раз я видел сестру, когда приехал к ней забрать ребёнка.
- Куда забрать? – свистящим шёпотом спросил князь.
- Ну… куда-нибудь. Не мог же я ей его оставить. Это всё-таки, простите меня, байстрюк. Это, вообще говоря, не подарок для семьи. Поэтому я забрал его у неё и отвёз кормилице. Ну, а Лёлька после этого… Нет, вы не подумайте, я всё решил очень хорошо! Она должна была переехать в дом к одному пожилому родственнику своего покойного мужа, ей там было бы удобно, и никакой тени на неё бы не упало! Про ребёнка в обществе никто бы не узнал. А она, неблагодарная, возьми да и сбеги.
- И вы… с тех пор не видели её?
- Увы! – Чердынцев пожал плечами. – И даже не представляю, где она может быть.
- Так. – Хомский выпрямился, глаза его засверкали. – Кто был в доме, из которого она ушла?
- Да никто!
- Что значит, никто?
- Да то и значит. Пожилая родственница, с которой она жила, к тому времени скончалась скоропостижно.
- А лакеи, горничные?
- А… ну эти-то, конечно, были.
- Вы с ними говорили?
- Да что с ними говорить… они ничего толком сказать не могут…
Хомский покачал головой в сомнении. Произнёс решительно:
- Я должен поговорить со всеми, кто был тогда в доме.
- Ой. Да они уже давно кто где. Кого-то я, кажется, продал.
- Так потрудитесь вспомнить!
- Ну… Стешка у тётушки Надин, лакей… вот его, кажется, продали. Кто-то ещё был, не помню уж.
- Мне нужен список всех крепостных, кто куда продан – и с документами, поскольку, полагаю, на вашу память не следует рассчитывать. Сегодня же. Теперь о ребёнке. Где он?
- Видите ли, князь, - сказал Виктор уклончиво, - у меня сейчас сложились обстоятельства…
- А, ясно. Сколько?
- Пятьдесят тысяч, - ответил Чердынцев быстро.
Князь подошёл к бюро, открыл. Вынул несколько пачек ассигнаций. Потом достал ещё из ящика письменного стола. Пересчитал. Позвонил. Вошёл лакей.
- Управляющего ко мне.
Лакей молча вышел. Через несколько мгновений вошёл Трифон.
- У тебя наличные есть?
- Сколько надо?
- Мне нужно тринадцать тысяч. Прямо сейчас, сию минуту.
Трифон что-то соображал.
- Тришк, это очень срочно. Достань, под любые проценты.
- Счас гляну, - ответил тот и вышел за дверь. В кабинете воцарилось молчание. Прошло не более нескольких минут, как дверь вновь отворилась, и Трифон вошёл с купюрами:
- Вот. Здесь столько, сколько нужно.
- Спасибо! – Хомский обернулся к Чердынцеву: - Вот пятьдесят тысяч, граф. Как вы просили. Теперь говорите адрес.
Виктор, видимо, не ожидавший таких быстрых свершений, казалось, даже растерялся. Он неуверенно произнёс:
- Я так на память не помню. Но могу показать, где это.
- То есть как?! – Хомский был изумлён: - Вы что, не помните, куда дели моего сына?
Трифон, уже направлявшийся было к двери, замер.
- Не беспокойтесь, князь, - забормотал испуганный Виктор. – Я помню. Да и со мной люди были, они вам подтвердят. Хорошая семья, ну, не благородные, ясное дело, но муж с женой, у которых незадолго до этого умер собственный ребёнок. Так что можете не волноваться.
- Что за люди, где вы их взяли?
- Да кузнец! – торопливо объяснял тот. – Мы по дороге в кузню заехали, она у дороги стояла. Вот там-то ребёнка и оставили.
Трифон, вытаращив глаза, посмотрел на Хомского, не мысля даже, что тот сейчас сделает с этим козлом.
- В кузне. – Голос князя стал ласковым. – В кузне, говоришь?
Должно быть, лицо его производило сейчас сильное впечатление, потому что Чердынцев вжался в кресло и завизжал:
- Не трогайте меня! Если вы что со мной сделаете, я вам тогда уже ничего не скажу!
Князь молча подошёл к камину, схватил железный прут, которым ворошил угли, и, взмахнув им, направился к посетителю. Трифон зашёл сзади, сказал задушевно:
- Хозяин, позволь, я ему яйца оторву к едрёной фене.
- А-а! – Виктор попытался закричать, но от ужаса получился только шёпот. Хомский подошёл к нему, посмотрел…, затем сказал:
- Благодари бога, что ты – её брат. – И, отвернувшись, рывком согнул прут, от чего тот с треском сломался.
У незадачливого посетителя по лбу пот тёк струйкой. Трифон по-прежнему стоял сзади. Не оборачиваясь, князь сказал:
- Мы немедленно едем туда, где ты его оставил, каналья. Трифон, глаз не спускать с этого пархатого козла. Головой отвечаешь.


* * *


Поиски зашли в тупик. Нет, место, где стояла кузня, нашли – конечно, только с помощью гайдука Захара, сам-то Чердынцев запутался. Да только выяснилось, и то после долгих расспросов, что кузнец Кузьма Астахов, действительно, проживал здесь с женой Антониной и младенчиком, да уже давно съехали почему-то, хотя место было бойкое, и он пользовался хорошим спросом. Теперь вместо него кузню купил Степан Ивакин, и не нарадуется: заказы так и прут. Так что к Степану – с любой работой. А куды Кузька-то девался, да и почему – то никому не ведомо. Вроде как, хотел было в Боровск податься. А может, вовсе не в Боровск. Может, в Кострому.

Из поездки Хомский возвращался в подавленном настроении. Карета мерно тряслась, рядом дремал довольный Чердынцев. Когда миновали заставу, князь скомандовал:
- Стой!
Кучер притормозил. Князь вышел из кареты, и, придерживая дверцу, сказал вежливо:
- Граф, на два слова.
Виктор встрепенулся:
- Да-да, конечно.
Спустился. Хомский жестом пригласил его к обочине.
- Я слушаю вас, князь, - сказал Чердынцев с достоинством.
- Вы довольны расчётом?
- Да, всё правильно. Я с вами в расчёте.
- Зато я ещё не рассчитался.
Виктор удивлённо вскинул брови, но не успел ничего сказать, потому что Хомский, развернувшись, врезал ему в челюсть:
- Получай, засранец.
Позади материализовался Трифон, сказал с чувством:
- Всё-таки надо бы ему яйца оторвать, хозяин. Давай, а?
- Вы… вы не посмеете! Я буду жаловаться государю! – голос Виктора сорвался в визг.
- Ах, ты жаловаться захотел? Ну тогда получай ещё, - и князь врезал с другой стороны.
Чердынцев упал в грязь. Из рассечённой скулы текла кровь.
- Запомни, - сказал Хомский жёстко: - только попытаешься кому-нибудь пожаловаться – разрешу моему управляющему воплотить свою идею. Она мне, кстати, тоже по душе. Ты хорошо всё уразумел?
Чердынцев, скуля, закивал головой:
- Я понял… я всё понял… никому, никогда, даю слово дворянина… слово чести…
Хомский взглянул на Трифона:
- Во как, слыхал? У него, оказывается, честь имеется.
- Хозяин, давай, я ему хоть задницу надеру. Руки так и чешутся…
- В следующий раз. Обещаю. Поехали.
Они сели в карету, которая тут же понеслась вскачь. Чердынцев с трудом выполз из грязи, выплюнул выбитый зуб и, глядя вслед удаляющемуся экипажу, погрозил пальцем:
- Ну ты у меня ещё поплачешь! Мерзавец! Я этого так не оставлю, - скулил он, размазывая грязь по щекам.


Всех крепостных, живших в доме Елены на тот момент, когда она исчезла, князь разыскал, да ничего внятного они ему так и не сообщили. Чтобы хоть чуть-чуть утихомирить бурю, бушевавшую в груди, Хомский выкупил всех и всем дал вольную.
Но поиски не прекращались.


* * *


- Это не князь, а какой-то бандит! – спустя несколько дней, когда уже прошли синяки, с возмущением рассказывал Чердынцев одной в высшей степени уважаемой особе – супруге министра, приехавшей погостить к родственнице в Москву. При этом он заметно шепелявил. – Представляете, графиня, я к нему приехал – как к человеку своего круга, исключительно по делу, причём – представьте! – в его же интересах! А он меня чуть не изуродовал кочергой! Собственные люди с трудом оттащили… А уж как оскорблял при этом, как оскорблял!
- От души сочувствую вам, милый граф, - ответствовала величественная матрона. – Но ничего удивительного я в этом не нахожу. Князь Хомский, что и говорить, занимает в обществе высокое положение. Весьма высокое! Но всё же! И повыше есть, да и те не побрезгуют шею согнуть, коли надо. А этот дерзок даже… - оглянувшись, она понизила голос, - даже с государем, представьте себе.
- Не может быть! – на лице Виктора отразился священный верноподданнический ужас.
- Он позволяет себе слишком многое. Вольнодумец, якшается с опальными персонами, покровительствует людям, которые того не заслуживают. И при этом – никакого почтения к уважаемым людям! Дозволяет себе возражать даже признанным всеми столпам общества! Государь им очень, очень недоволен.


* * *


Дела не клеились. Хомский сидел за письменным столом, положив голову на руки, когда вошёл Трифон.
- Хозяин…
Тот поднял голову, посмотрел на него:
- Ты чего?
- Я тут вспомнил кое-что…
- Что же?
- Помнишь, мы из орловского имения возвращались прошлым летом?
- Ну?
- Мы тогда ещё к кузнецу заезжали. Гнедую подковать. Нам ещё мальчонка дорогу показывал.
- Помню. Мальчонку помню хорошо. Ты ещё сказал, что он мог бы быть отпрыском дяди моего - похож.
- Да, я так сказал. Потому что он походил на твою породу. Я ведь что вспомнил: как его отца звали.
- И как же?
- Кузьма.
Хомский побледнел:
- Кузнец Кузьма? Не может быть! Ты… ты уверен?!
Трифон кивнул:
- Да. Я уверен. И ещё я помню точно, как этот кузнец подзывал сына.
- Как? – в горле пересохло, и голос сорвался в хрип.
- Он сказал: - Костя, поди гвоздей принеси. То, что Костя – точно.
- Так чего же мы ждём?! Надо немедленно ехать туда!


Они приехали на этот богом забытый хутор. Нашли кузню. Но с первого взгляда стало ясно: здесь никто не живёт. Да и двери были плотно забиты досками.
- Что кузнец? – спросил Трифон проходившего мимо мужика с тощей лошадёнкой, остановившегося, чтобы поглазеть на дорогую сбрую холёной упряжи.
- Дык съехал. Как у него жёнка померла, так и съехал. Ты ступай в Боголюбово, там кузнец хороший, все к нему таперича ездют. А Кузька-то уж давно здесь не живёт.
- А куда съехал, не знаешь?
- Дык хто ж его знает…
- А кто про него сказать сможет?
- Дык езжайте на Починки, там староста живёть.
Отправились к старосте.
Съехавшего кузнеца звали Кузьма Астахов, жену его, которая померла после того, как её зашибло упавшим деревом – Антониной. Их сына – Костей. Они поселились здесь шесть лет назад, откуда приехали – то никому не ведомо. После смерти бабы своей кузнец запил, продал кузню и подался куда-то с сыном. Перед отъездом он выпивал с пасечником Зиновеем, которому под страшным секретом поведал, что сын на самом деле – не его, а знатного барина, который отдал ему своего незаконного ребёнка на воспитание, показывал какой-то золотой крестик.
Сомнений быть не могло: в тот далёкий день князь Фёдор Хомский держал на коленях своего сына.


* * *


Хомский сидел в гостиной у баронессы, опустив голову на руки. Надежда Осиповна смотрела на него со слезами на глазах.
- И всё же не убивайтесь так, Теодор, - умоляюще произнесла она. – Я не сомневаюсь – всё ещё будет хорошо. Вы отыщете их – и Элен, и вашего мальчика.
- Что, что здесь может наладиться? – не поднимая головы, глухо произнёс князь. – Я потерял, я потерял их навсегда.
- Неужели у вас ни разу не мелькнуло мысли о том, что она могла ждать ребёнка?
- Мелькала, конечно же, мелькала. – Он посмотрел ей в глаза; в них была мука. – Но я тут же думал: если б это было так, уж тогда-то она не исчезла бы ни в коем случае… Каким же ослом я был!
- Однако же это действительно странно… - баронесса глубоко задумалась. – Не понимаю, почему она так поступила. Здесь кроется какая-то тайна. Впрочем…
- Надежда Осиповна, вот вы – женщина, вот вы мне скажите: вы можете объяснить, почему же она исчезла, если была в таком положении?
Та недоумённо пожала плечами:
- Н-не знаю… затрудняюсь… хотя кто знает… в таком положении женщина иногда способна на поступки, которые сама потом с трудом может объяснить…
- Самое чудовищное – теперь выяснилось, что горничная знала! И ничего никому не сказала!
- Да почему же она такое сделала?!
- Испугалась. Говорит: испугалась, потому что слышала, как однажды девушка, забеременев без брака, утопилась от отчаяния. И подумала – а если и тут? Да ещё платок Нелли нашла на мосту. И решила: уж лучше молчать, пусть хоть барин не будет знать, что её уже нет.


* * *


- Барыня, а барыня… - в полуоткрывшуюся дверь просунулся нос Фимки.
- Чего тебе? – рассеянно спросила Лина, прикладывая к вороту платья новое кружево.
- Дак… там стряпчий приехал.
Лина, поворачиваясь перед зеркалом и так, и сяк, произнесла:
- Стряпчий? И что с того?
- Да ничего хорошего, - проговорила та скороговоркой и, войдя, притворила за собой дверь, - для вас – похоже, вам придётся по миру идти.
- Что за чушь ты несёшь?
- Никакой чуши я не несу. А вот разговор один слышала…
- Какой разговор?
Фимка замялась.
- Говори! – приказным тоном бросила Павла.
- Слышала, будто князь хочут завещать, да уж не вашему сынку.
- Что за бред?! Кто это придумал?
- Никто не придумал, а тольки Катькя сказывала, будто от Трифон Савельича слышала, будто оне хочут обеспечить сына их сиятельства… ну, старшого… Катькя, зараза, радуется.
- Какого ещё старшого? – в ужасе прошептала Лина.
- Дак… Елены Николавны сына… Они его теперь повсюду разыскивают… как узнали, что ён есть.
- Так, - Лина принялась быстро соображать. – Можно как-нибудь услышать, о чём они говорят?
Фимка кивнула:
- Услышать-то можно если снизу из подвала по дымоходу вверх подлезть, да там грязно оченно.
- Немедленно веди!


- То есть, вы хотите, ваше сиятельство, завещать вот это – стряпчий обвёл руками стопку листов: - некоему молодому человеку по имени… - он заглянул в бумаги, - Астахов Константин Кузьмич, сыну кузнеца Кузьмы Астахова, не так ли?
- Именно так.
- Итак, ваше имение Холмы, дом, в котором мы находимся, сибирские угодья, а также основную часть капитала, - всё это вы оставляете ему?
- Да, правильно.
- А вашему законному сыну Георгию – только имение в орловской губернии? И часть ценных бумаг?
- Да-да, вы всё правильно поняли.
- А вашей супруге Павле Валерьяновне… лишь проценты с этой небольшой доли ценных бумаг, причём при условии, что она покинет ваш дом и поселится в ином месте?
- Именно так.
Стряпчий глядел на князя во все глаза:
- Я, конечно, подготовлю все необходимые документы, но вот что дальше... Вы же понимаете: подобное завещание, когда, простите, до него дойдёт дело, будет очень просто оспорить.
- Так придумайте что-нибудь! За что я вам деньги плачу? Но учтите: моя воля должна быть выполнена во что бы то ни стало.
- Да уж придумывать придётся, понятно, что придётся. Я полагаю, например, может понадобиться вывести часть ваших капиталов в какой-нибудь сторонний банк и положить на имя этого человека. Насколько я понимаю, местонахождение этого… Астахова вам неизвестно?
- К сожалению, нет.
- Прискорбно, прискорбно. Но воля ваша будет выполнена, можете не беспокоиться. Только надо будет всё очень тщательно обдумать и ещё более тщательно провести.
- Сколько времени вам понадобится?
- Затрудняюсь сказать точно… мне ведь надобно всё сделать так, чтобы комар носу не подточил… Сложное дело, очень сложное.
- Хорошо. Только делайте, не тяните.
- На сим разрешите откланяться.
Стук захлопнувшейся двери.
Лина сползла по шаткой приставной лестнице, втиснутой в узкий дымоход. Её лицо, платье – всё было вымазано в саже. Фимка благоговейно смотрела на неё:
- Говорила ж я вам, барыня, грязно здеся… давайте хоть личико-то оботру.
- После, после… - бормотала Лина, не соображая, что говорит. Ей казалось, что перед ней разверзлась бездонная пропасть. Вот так – взять и всё проиграть. Всё.

На самом деле свой проигрыш Павла стала ощущать уже давно, просто до последнего не смела в этом себе признаться. Муж ведь так ни разу и не переступил больше порога её спальни. Не помогли ни духи, ни изысканные туалеты, в подборе которых она наконец-то достигла совершенства. Он проходил мимо неё так, как будто она даже не предмет мебели - просто пустое место.
И вот – подтверждение. Ей больше не испытать блаженства его ласк. Никогда.
И вот тогда-то неудовлетворённое вожделение превратилось в жгучую ненависть и испепеляющее желание отомстить за всё.


* * *


Но того не ведала Лина, что спустя несколько дней после столь ужаснувшей её подслушанной беседы, Хомский, приехав в контору своего стряпчего, сказал:
- Я вот что подумал: а если сделать проще? Если ту часть, наследование которой можно будет оспорить, я сейчас переведу на доверенное мне лицо, с тем, чтобы оно впоследствии передало это избранному мной наследнику?
- То есть вывести часть наследства из своего владения, - в задумчивости сказал стряпчий, - это хорошая мысль. Здесь, главное, - не ошибиться в выборе доверенного лица, что не обманет. И потом. Ведь все мы под богом ходим. А если с этим лицом что-то случится… раньше, чем с вами? Тогда ведь ваше состояние может перейти к совсем уж посторонним лицам. Следует это предусмотреть. Хотя… это ведь можно придумать, как оформить…
Он глубоко задумался, потом решительно произнёс:
- А знаете, что? Это действительно может облегчить дело. Я вам всё обделаю так, что никто ни о чём не догадается. И ваша воля будет соблюдена так, как вам надобно.
И он, действительно, придумал: оформил фиктивную продажу уральских заводов и сибирских вотчин, а заодно и подмосковного имения Трифону. (Вопрос об иной кандидатуре доверенного лица, естественно, не подымался). Нужные ценные бумаги были переведены на него так же, ну, а уж тот, в свою очередь, незамедлительно составил завещание, в котором всё было, как надо.
С московским домом и Холмами решили подумать ещё.
Вообще-то у Тришки были, естественно, и другие наследники. И было, чего завещать своего. Несмотря на то, что в церковном браке он не состоял, его всегда ждали в тихом замоскворецком домике – преданная ему женщина с тремя прелестными детишками, мальчиком и двумя девочками. Они были им обеспечены давно и хорошо, вот только своим присутствием обеспечить их он не мог по одной простой причине: быть верным слугой своему барину и одновременно женатым человеком было практически невозможно. И выбор в пользу служения хозяину был сделан давно и бесповоротно. Собственно, сначала этот выбор за крепостного мальчишку сделала сама судьба, но даже после того, как хозяин дал Тришке вольную, не изменилось ничего.
Трифон семейство своё навещал редко – недосуг. Хозяин мог затребовать управляющего к себе в любой час дня и ночи, и ему должно было постоянно маячить где-нибудь поблизости. О наличии же семьи у самого своего верного слуги хозяин даже и не подозревал: Тришка стеснялся ему об этом рассказывать. То, что время от времени управляющий всё же куда-то исчезал, хозяин терпел, понимая, что тот тоже человек, но где и с кем проводил Трифон время, его решительно не интересовало. Главное, чтоб под рукой был, когда потребуется.
Провернув такую операцию, Хомский уводил значительную долю своего имущества от возможных посягательств Лины, случись что с ним. На деле же всё оставалось так, как было. И то, что владельцем огромной части его состояния уже по бумагам числился Трифон, не было известно никому.


* * *


- Фёдор Дмитрич, вы меня совсем забыли, - прошептала Юленька, низко склонив голову. – И меня, и Дашеньку.
- Помилуй бог, Юлия, что ты такое говоришь, - Хомский, заезжавший навестить свою внебрачную дочь, стоял уже на пороге, готовый уйти, - ты же знаешь, я очень занят. И, кроме того, я хочу, чтобы ты, наконец, устроила свою судьбу.
- Кому я нужна, - горестно прошелестела женщина.
- Ну, положим, не так уж никому. Ты прекрасно прожила последние годы с этим своим… как его там… Арсюшей.
Юлия, зардевшись, опустила глаза долу. Действительно, несколько лет, уже после того, как князь дал ей отставку, она жила с неким коллежским регистратором, но полгода назад он нелепо погиб.
- Что же мне ещё оставалось делать… после того, как вы меня покинули…
- Никто не виноват, что он по пьяной лавочке угодил под карету.
- Он так хорошо ко мне относился…
- Это ты теперь так говоришь. А раньше жаловалась, что он на тебя постоянно поднимает руку.
- Потому что любил! – взгляд выражал скрытый упрёк.
- Но я бы всё же советовал тебе впредь выбирать менее драчливого. Впрочем, поступай, как хочешь. А выбор у тебя есть – сама ведь говорила.
- Как холодно вы это всё произносите, - прошептала женщина.
- Юлия. Ты что-то не то сейчас сказала. По-моему, нас с тобой давно уже связывает только Даша. Ей вообще-то уже двенадцатый год.
- Я это помню, я всё помню…
- Я всегда буду тебе благодарен за то, что ты подарила мне такую прелестную дочь. Но не требуй от меня большего. И, кроме того, мы это обсуждали уже не один раз. Так? – и, видя, что она молчит, опустив голову, взял её за подбородок: - Так, я тебя спрашиваю? Посмотри на меня.
- Да…
- Не слышу!
- Да, да, так. – Она подняла голову, но взгляд был по-прежнему направлен в сторону.
- Вот и хорошо. И, правда, поищи себе друга. Хочешь, в мужья, хочешь, просто так. Кажется, я отписал тебе хорошее приданое. А Даша уже сейчас богатая невеста. И ты знаешь, в любой момент, если что понадобится – только скажи. Так что не надо на меня дуться. До свидания, я уехал. Береги Дашутку.
Он погладил её по голове и вышел, но не заметил, каким сузившимися, недобрыми глазами проводила его Юлия.


Через полчаса молодая женщина заглянула в каморку, где, зевая и крестя рот, укладывалась спать кухарка Аграфена.
- Закрой за мной входную дверь.
- Да куда ты, матушка, - отвечала та. – Ведь ночь на дворе.
- Не твоё дело! И оставь к себе дверь открытой, а то когда я вернусь, стука не услышишь.
- Ладно, ладно, - накинув платок, кухарка пошла закрывать за хозяйкой.


Юлия, завернувшись в большую чёрную шаль, что делало её похожей на монашку, быстро шла по улицам, стараясь держаться поближе к заборам. Морозный ветер дул в лицо, кидая горсти колючего снега, прохожих на улице почти не было, и это вселяло надежду, что затея, из-за которой она ушла в ночь, удастся.
Наконец она оказалась на окраине большого пустыря, на другой стороне которого стояла старая избушка, готовая, казалось, завалиться набок.
Она решительно подошла к крыльцу и уже изготовилась постучать, но вдруг отвернулась и с испугом произнесла:
- Пресвятая Богородица, что же это я делаю… ведь гореть буду в геенне огненной… - но, тряхнув головой, упрямо произнесла: - ну и пусть. Стало быть, такова судьба. - Она повернулась и решительно постучала.
В домике, казалось, царила полная тишина. Женщина подняла было руку, чтобы постучать ещё, но тут дверь бесшумно отворилась, и на пороге появилась грузная фигура старухи с шалью на плечах.
- Ну что стоишь на пороге, входи, коль пришла.
С бьющимся сердцем переступила Юлия порог горницы: ведь она пришла не к кому иному, а к таинственной и страшной бабке Василисе, известной знахарке и колдунье. И пока хозяйка закрывала за ней дверь, исподтишка разглядывала жилище ворожеи.
Там было всё, как положено: с потолка свисали пучки трав, на полках стояли всевозможные стклянки с разноцветными жидкостями, а с печки неподвижными жёлтыми зрачками глядел огромный чёрный котище.
Неслышно вошедшая старуха подтолкнула её легонько в спину:
- Иди, иди, садись. – И бросила в горящую печь горсть каких-то травок, отчего огонь сразу вспыхнул необыкновенно ярко.
- Ну, говори, с чем пришла.
Юлия трясущимися руками вынула из-за пазухи кожаный кошелёк и вытряхнула его на стол.
- Всё твоё будет.
Бабка покачала головой, глядя на внушительную кучку золотых монет.
- И чего ж тебе, красавица, надобно?
- Смерти хочу, - глухо отвечала та. – Я хочу смерти одного человека.
- Кто такой? Говори только правду. Мне лгать нельзя.
- Я… любила его… теперь вот осталась одна и с дочерью.
- А он-то что? Обещал жениться, конечно, да и сбежал, оставив тебя брюхатою, так?
- Нет, всё не так. Я… с самого начала знала, что не женится. Он богат и знатен. Да и женат. Я ему не ровня.
- Значит, денег на тебя жалел?
- Нет, не жалел. Живу, как сыр в масле катаюсь. И я, и дочка.
- Так чем же он тогда тебя обидел? Я что-то не понимаю, девушка.
- Он меня тем обидел, - у Юлии засверкали от ненависти глаза, - что разлюбил, что больше на меня, как на женщину, глядеть не хочет. Уж я ль да его не ласкала, уж я ль да не была игрушкой в его руках, а теперь? Поиграл и забыл?
- И поэтому ты желаешь его смерти.
- Да.
- И в намерении своём тверда.
- Ни за что не отступлюсь! А если денег мало, говори, сколько нужно – всё принесу.
- Да нет, денег довольно, - старуха покачала головой. – Только ты, девонька, рискуешь, коли на такое решаешься. У сильных людей ведь и защита небесная сильная, наговор любой от неё, как от зеркала, отскочит, да на тебя же и падёт.
- Неужто до него так-таки ничегошеньки и не дойдёт? – в отчаянии прошептала Юлия. – Неужто и сделать ничего нельзя? Ну, подумай, подумай ещё! – она схватила ворожею за руки.
Та задумалась.
- Впрочем… один шепоток знаю… очень сильный, дойдёт непременно… Только и тебе, красавица, тогда беды не миновать.
- Да со мной-то что случится? – женщина со страхом поглядела на ворожею.
- Заболеешь, как пить дать, заболеешь, - та пристально взглянула ей в глаза. – Ты, девонька, знай: наговор страшный, им царица-черкешенка хотела царя Грозного извести, да самой сесть править, только с того и померла.
Юлия смотрела на неё с неподдельным ужасом.
- Может, откажешься, пока не поздно?
- Нет, - сглотнув от страха, твёрдо произнесла молодая женщина. И прибавила с решимостью: – Она нехристь была, потому и померла, а я веры истинной, православной. Делай всё, как надо, и… пусть будет, как будет. Заболею – так тому и быть. Лишь бы ему, окаянному, досталось.
- Ну, а тогда… кольцо у тебя на пальце, с рубином, что ли?
- С рубином.
- Он подарил?
- Да, он, на рождение дочери.
- Отдашь мне. Не для себя беру – в храм снесу, откупиться надо. - Старуха вздохнула. – Дело твоё, коли решилась на себя этот грех взять, сделаю. Только и ты предупреждена. Так что… не жалуйся, если что. Как звать-то… грешника приговорённого?
- Фёдором.


* * *


У Хомского сидел сильно взволнованный Стасик Бечёвочка. От переполнявших его чувств он всё время ёрзал на стуле. Стасик только что получил с оказией объёмистый пакет из Иркутска, который и был причиной таких страданий.
- Вы понимаете, Фёдор Дмитриевич, - посетитель трясся в ужасе, - он пишет, что послал ещё экземпляры, чтобы за границу попало наверняка. Но дойдёт-то, скорей всего – до Третьего отделения! Вы хоть понимаете, что тогда с ним будет? А со мной? Обо мне он хоть подумал?
- Очень даже хорошо понимаю, - лицо Хомского было озабоченным. – Он сам себе подписывает новый приговор. Похоже, рудника ему было мало. Известно, где эти экземпляры?
- В том-то и дело, что нет!
Стасик был троюродным братом бывшего соученика Хомского по Пажескому корпусу – Санина, уже отбывшего каторжные работы за участие в восстании на Сенатской, а теперь проживающего в Иркутске. Долгие годы, долбя кайлом руду, в кандалах, этот бывший повеса, а теперь – несчастный отчаявшийся человек лелеял в своей груди жажду мести самодержцу, сославшему его сюда. И стоило ему выйти на поселение, как он сразу засел за бумаги и написал выстраданный им трактат о борьбе с проклятым режимом. Стасик был выбран в качестве адресата, могущего содействовать пересылке рукописи в Европу и публикации её там. Трактат был написан на редкость хлёстко, поэтому стоило Стасику с ним лишь поверхностно ознакомиться, он тут же пришёл в ужас, потому что это была не рукопись – это был приговор. И не только написавшему, но и хранившему тоже.
- Это очень плохо. Но ты уверен, что они существуют? Может, это так, для красного словца?
- Да хорошо, если б было так, - вздохнул родственник. – Но… у меня есть основания подозревать, что это правда.
- О чём же он думает… Неужели не понятно, что хоть один экземпляр, да попадёт куда не нужно?
- Он мне ещё написал, - Стасик опасливо покосился на дверь, - что намеревается посвятить остаток своей жизни мщению всем, кто расправился с ним и его друзьями.
- Чего уж теперь-то? Заговор не удался, а расправа… между нами говоря, могла быть гораздо суровей.
- Да уж куда суровей-то, Фёдор Дмитрич, голубчик? Вся Европа содрогнулась.
- В Европе за это время, знаешь, сколько людей казнили? Уйму, и за гораздо менее тяжкие проступки. И почему-то никто не содрогнулся. А у нас за много лет, что смертная казнь отменена, кроме этих пяти, казнили Пугачёва со товарищи, но это, согласись, тоже особый случай.
- Да, но Европа-то – край свободы, а у нас? Ведь в духоте-то какой живём!
- Да что вы все заладили: духота, духота… встречаются на каждом углу, кричат во всеуслышание: проклятый царизм, головы не поднять… Это, что ли, деспотизмом называется? Пожили б под настоящим деспотом… да хоть в ту же бироновщину – вот тогда б я на вас поглядел. А то мелют языками, кому не лень…
- Вы, что ж, считаете, что у нас свобода?
- Сначала надо договориться, что же это такое - свобода. У нас крепостное право, это так, но, поверь мне, в хвалёной Европе свободным крестьянам живётся гораздо хуже, чем нашим мужикам. Я, вот, хотел своих освободить, а они – в ноги. Мы, говорят, тебя столько ждали, княже. Дозволь, уж при тебе останемся, отец родной. И поди, втолкуй. О какой свободе тут можно говорить. Для этого прежде всего свои головы переделать надо.
Хомский помолчал.
- Я вовсе не хочу сказать, что всё прекрасно. Идиотизма – воз и маленькая тележка, везде хватает. Какое-никакое дело чтобы провернуть, сначала башку в кровь расшибить надо…
- Поэтому-то многие о революции и мечтают, - вздохнул Стасик.
- Ты не думай, что раз я так говорю, мне их не жаль, - сказал, помолчав, Хомский. - Мне их безумно жаль, ведь все мои старые друзья - там. Но, что ни говори, их действия – государственная измена. Это преступление тяжкое. И раз уж сделал – изволь ответить.
Стасик вздохнул:
- Так-то оно так. Но делать-то что, Фёдор Дмитрич, голубчик? Мне-то что делать? Бумаги-то опасны.
- Опасны, конечно, опасны. И для тебя, а ещё больше – для Мишеля. Кузена твоего надо спасать. И для начала найти все посланные экземпляры и уничтожить.
- Но ему-то как объяснить? ведь он же обидится, если я его волю не выполню.
- Пускай обижается, сколько угодно.
- Он у меня такой сердитый, мне всю жизнь от него доставалось.
- Не волнуйся, я всё возьму на себя. Я должен остановить старого друга, когда он несётся к своей погибели. От тебя же требуется одно – найти других адресатов и забрать у них рукописи. Это трудно, но ты уж постарайся.
- Ой, это надо подумать.
- Так подумай хорошенько. Попробуем их все отыскать для начала.
- А с этим-то что делать? Фёдор Дмитрич, я боюсь.
- Ну тогда оставь у меня.
Стасик пошёл к двери, но на полпути остановился и, обернувшись, сказал:
- И всё-таки вы неправы, Фёдор Дмитрич. Вот дождёмся, даст бог, революции, - глаза зажглись святым огнём, - вот тогда-то все и узнают, что это такое - подлинная свобода.
- Надеюсь не дожить до сего светлого часа, - буркнул Хомский, убирая рукопись в ящик письменного стола.


* * *


Баронесса Надежда Осиповна ехала в открытой коляске вдоль мартовского Тверского бульвара, наслаждаясь солнечными лучами, когда мимо неё на большой скорости промчались дрожки с сидящим в них князем Фёдором. Лицо его было взволнованное, баронессу он не заметил.
- Теодор! – пронзительно вскричала дама, и князь обернулся. Дрожки остановились, поджидая коляску.
- Теодор, с вами что-то случилось? У вас такое лицо…
- Случилось, - мрачно ответил князь. Он поглядел на собеседницу, как бы что-то взвешивая про себя, затем решился:
- Вас мне послала сама судьба. Именно вы мне сейчас и дадите совет, в котором я так отчаянно нуждаюсь.
- Вылезайте-ка из своей коляски и давайте пройдёмся по бульвару.
Они шли по аллее, с двух сторон которой громоздились уже осевшие и почерневшие сугробы. Но даже ярко-голубое небо не радовало князя: лицо его было мрачно.
- Так что же случилось? – спросила баронесса.
- Дело в том, что у меня есть побочная дочь, которой сейчас двенадцатый год. Я вам никогда о ней не рассказывал, ну, да это сейчас неважно. Важно другое: мать её при смерти. До сих пор на здоровье не жаловалась, и вдруг – нате вам! – застудилась сильно, слегла с крупозным воспалением, да и этого оказалось мало, стала кровью харкать: скоротечная чахотка. Врачи говорят: дни её сочтены.
- А что же Трифон ваш, он что, такое вылечить не может?
- Трифон-то может, и даже очень и хотел бы. Она категорически отказывается. Называет его методы лечения бесовскими.
- Несчастная женщина…
- Ведь молодая ещё совсем, что же это такое! Я, конечно, не могу не чувствовать себя перед ней виноватым: я уже давно оставил её, приезжал лишь иногда, чтобы повидать девочку. Считал, раз даю деньги, то этого достаточно. А ведь Юлия, бедняжка, так тянулась ко мне! Она, конечно, совершеннейшая простушка, но очень, очень славная.
Баронесса посмотрела на него с грустью:
- Что делать, Теодор, все мы совершаем поступки, о которых впоследствии сожалеем. Но вы всё же не корите себя. Я не сомневаюсь, что этой женщине вас не в чем упрекнуть. Но вы хотели моего совета. О чём?
- Это по поводу девочки. Я ума не приложу, что с ней делать. И мне надо как можно скорее сообщить Юлии, какая уготована ей судьба. Она умоляет меня как-то устроить Дашеньку, чтобы умереть спокойно!
- Знаете что… - Надежда Осиповна задумалась, - можно, конечно, много чего придумать, но… а давайте-ка я возьму её себе на воспитание!
- Вы?! – лицо Хомского радостно вспыхнуло. – Вы можете взять её себе?
- Почему бы и нет? Я давно подумываю о воспитаннице. А уж если это будет ваша дочь… Решено! Я её беру. И, если хотите, я готова немедля познакомиться с девочкой, а также её матерью. Обещаю вам успокоить эту несчастную.
- Надежда Осиповна, - Хомский взял её руки; он был растроган: - я никогда этого не забуду.


Похороны состоялись всего через неделю. И в тот же день маленькая Даша робко переступила порог особняка баронессы, где ей уже была приготовлена комнатка в антресолях.
Девочка робела чрезвычайно: она любила своего отца, но мама с детства вкладывала ей в голову, что он – знатный, очень знатный вельможа, и она должна быть с ним крайне почтительна. А тут ещё вовсе незнакомая дама, у которой она теперь будет жить! Сейчас, после похорон мамы, девочке хотелось одного: забиться в какой-нибудь уголок и поплакать всласть. А тут, откуда ни возьмись, куча собачонок, и все дружно на неё лают. Она попятилась к порогу.
- Входи, Дашенька, входи, - приветливо обратилась к ней хозяйка дома.
В это время из боковой двери вышла небольшого роста старушка и очень строго прикрикнула на собак:
- Цыц! А ну пошли! Не бойся, моя хорошая, иди-ка сюда, ко мне, давай, я помогу тебе раздеться. Барыня, вы мне сичас не мешайтеся, ступайте к себе, мы тут и без вас разберёмся.
- Но Ульяна Порфирьевна! Я хотела Дашеньке всё показать…
- Сама покажу, - ворчливо ответствовала старушка, - не видите, что ли, она не знает, куда от вас деваться, ребёнок и так напуган, видимо ли, мать похоронить… а тут эти ваши шавки разгавкались… пойдём, пойдём, моя милая, я тебя блинками угощу…


Хомский вошёл вслед за баронессой в её кабинет.
- Садитесь, князь. Какая девочка у вас славная. Я очень рада, что теперь она будет жить у меня.
Князь положил на стол свёрток бумаг:
- Надежда Осиповна, здесь всё. Я положил на имя Даши деньги, которые она получит по достижении совершеннолетия. Кроме того, дом, который я когда-то купил её матери, также будет ей принадлежать. А всё то время, что она будет проживать у вас, вам будет полагаться процент с этих вот бумаг. Деньги же на содержание девочки, естественно, будут выдаваться отдельно.
- Мне кажется, Теодор, что это лишнее. Ещё не хватало, чтобы вы мне приплачивали!
- Я очень вас прошу, не возражайте. Это такая безделица!
Баронесса убрала бумаги в стол:
- Ну если ради вашего спокойствия… Но мне что-то не нравится, Теодор, как вы выглядите. Я, конечно, понимаю, похороны этой милой дамы - это дело невесёлое, но мне кажется, вас тревожит что-то ещё.
Хомский глянул на собеседницу исподлобья:
- Вы не ошибаетесь.
- Что же?
- Пожалуй, я сам не смогу сказать… Видите ли, у меня такое ощущение, будто на меня надвигается нечто…. нечто очень нехорошее, чего я не в силах избежать.
- Может быть, вы просто расстроены из-за похорон?
Он покачал головой:
- Нет, дело не в этом. Это предчувствие у меня возникло ещё до того, как я узнал о болезни Юлии. Вначале это было лишь смутное ощущение, а сейчас – почти что уверенность. Смерть Юлии – лишь начало, и дурное продолжение не заставит себя ждать.
- Свят-свят-свят! – баронесса перекрестилась. – Теодор, так нельзя говорить. Знаете пословицу: не буди лихо, пока оно тихо.
- Надежда Осиповна, буди, не буди, но я знаю свою интуицию. Вот увидите: что-то случится, и, возможно, очень скоро.
- Да что же?
Князь глянул ей прямо в глаза:
- В конце концов, ведь я же не вечен.
- Теодор! Да как вы можете так говорить? И, главное, кому? Вы забыли, насколько я вас старше? Мне-то что тогда остаётся?
- А судьба наносит удары, не считаясь с возрастом. В любом случае, мне будет легче, если я сейчас уже приведу в порядок свои дела. И не только дела.
Он встал, прошёл по комнате. Затем, вздохнув, остановился перед собеседницей:
- Пожалуй, я попрошу вас об этом сейчас.
- О чём? – баронесса смотрела на него почти что со страхом.
- Обещайте мне. Обещайте, что выполните эту мою просьбу.
- Теодор, я выполню любую вашу просьбу, вы это прекрасно знаете.
Он сел. Задумчиво покрутил в руках карандаш, затем поднял глаза на собеседницу:
- С тех пор, как я узнал о Нелли… я ведь и слышать о ней не хотел, ну, да вы знаете. Так вот. Я всё время думаю: а вдруг там было что-то ещё? Вдруг я чем-то её обидел? Чем-то, о чём даже не догадываюсь? Ведь она, действительно, любила меня по-настоящему. И просто так не ушла бы, тем более, в таком положении.
На него было больно смотреть. Баронесса ждала, затаив дыхание.
- Так вот. Если со мной что-то случится, и я сам уже не смогу сказать… а вы вдруг встретите её… обещайте мне: вы скажете, что я прошу простить меня… если у неё какая обида. Скажите ей, - он с силой сжал руки Надежды Осиповны: - какой бы ни был я окаянный… ведь я её любил… и сейчас люблю…
Опять воцарилось молчание. Князь опустил голову; видно было, что рвущиеся из души слова выстраданы им в полной мере. Он вновь поглядел на собеседницу:
- Знаете, в молодости была у меня одна любовь. Там… потом всё кончилось плохо. Правда, теперь я начинаю думать: может, я и там чего-то не знал? Но теперь уж этого не скажет никто. Так вот. Когда та история оборвалась, я сказал себе: всё, женщинам верить нельзя – и… так и следовал этому. Увлекался, даже голову терял, правда, лишь на время – это было, не отрицаю. Но… не любил. Поэтому-то и женился без каких-либо чувств. Сами знаете, к чему это привело.
- А вот теперь, когда жизнь прожита – только две женщины остались в моём сердце. Та, первая – Ольга, но память о ней где-то далеко, лишь сожаление и благодарность живут в душе. Она ушла давно, как детский радостный сон. – Он помолчал. - И другая. Моя Нелли. А иных – будто и не было никогда.
Он улыбнулся:
- А иногда думается: а вдруг мы с ней всё же встретимся? Может, сейчас просто переворачивается очередная страница моей жизни? Ведь бывало уже так. Как вы думаете?
Надежда Осиповна смотрела на князя с необычайной лаской:
- Почему бы и нет, Теодор, дорогой? Это ведь вам только кажется, что жизнь прожита, а на самом-то деле… да поглядите хоть на меня: вы-то передо мной, можно сказать, юноша, а я, как видите, ещё строю планы на будущее. Так что не спешите с выводами. Конечно, у вас всё ещё впереди.


Глава 2. Ракоход


Баронесса Надежда Осиповна как раз заканчивала свой утренний туалет, как в дверь сунулась горничная:
- Там от князя пришли…
- Проведи в гостиную, я сейчас буду, - но тут горничная, ойкнув, исчезла, а вместо неё в дверях появился решительно отодвинувший её Трифон:
- Прошу простить, но случилось несчастье: хозяина арестовали.
- Как арестовали? – ахнула старушка.
- Только что. Пришли жандармы, обыскали кабинет и нашли там бумаги одного друга князя, а тот каторгу отбывает за четырнадцатое декабря. И ещё сочинения господина Радищева, а они, как известно, запрещены.
- Подождите, подождите, - замотала головой баронесса, - ничего не понимаю, ну и что с того?
- Да этот его друг открыто призывает к свержению власти государя-императора! И хозяина обвиняют в том, что он приготовил эту рукопись к отправке за границу, стало быть, виновен в государственной измене.
- Этого просто не может быть… может, это какая-нибудь ошибка?
- Никакая это не ошибка, - Трифон горько покачал головой, - он-то эти бумаги у себя задержал, чтобы друга спасти… а они как знали – сразу нужный ящик из стола-то и вынули.
Надежда Осиповна с минуту смотрела на управляющего, затем решительно встала:
- Я немедленно еду к генерал-губернатору. Он меня знает. Что за чушь!
- Это не чушь, к сожалению. И, кроме того, генерал-губернатор здесь ни при чём. Это были люди из Петербурга.
- Как?!
- Думаю, здесь всё не так просто.
Баронесса села обратно на стул. Воцарилось молчание.
- Я, собственно, вот о чём хотел вас просить. Вернее, это просьба хозяина.
Та встрепенулась:
- Да-да, конечно?!
Трифон, оглянувшись на дверь, на всякий случай прикрыл её поплотнее и вынул из-под рубашки толстую пачку бумаг:
- Не могли бы вы спрятать это у себя? Ненадолго, потом я это заберу в надёжное место, но пока…
- Трифон, - старушка посмотрела на него с укоризной: - ты что, меня обидеть хочешь? Что значит: надёжное место? А у меня, что, ненадёжное? Ты может, думаешь, я кому об этом скажу? Если я и говорю много, это не значит, что не умею тайну сохранить.
- То, что вам можно доверить тайну, я знаю. И я, и хозяин. Он мне как-то сказал: запомни, Тришка, баронесса только вид делает, что болтает без умолку. На самом деле она – могила.
- Теодор, дорогой мой! – прошептала старушка, и глаза её увлажнились. Но она тут же посмотрела на управляющего строгим взором: - ну, а если так, то в чём же дело?
- Просто… мы не хотим подвергать вас какой бы то ни было опасности. Не надо, чтобы у вас хранились бумаги человека, обвиняемого в государственной измене. Хотя сразу вам скажу: здесь ничего крамольного нет, это – всего лишь материалы к одной экспедиции в Центральную Азию, которую сейчас готовит князь. Если их заберут, то она не состоится. А там уже всё готово…
- Тем более. Нечего их никуда больше таскать. Они будут лежать у меня, пока не понадобятся. Опасность?! Х-ха! Мальчишки! Да когда в Москве французы стояли, я у себя в подвале прятала трёх офицеров из корпуса Багратиона! А за это меня бы расстреляли! Ха! Да я вообще никого не боюсь! Давайте их сюда!
Она по-боевому выпрямилась, а глаза засверкали так, что француз бы отступил. Черты лица Трифона, вот уже несколько часов сведённые мукой, не могли не разгладиться на мгновение:
- Спасибо вам, дорогая Надежда Осиповна.
- За что спасибо? За то, что предательством не занимаюсь?! Хорош, нечего сказать!
Она выдвинула ящик подзеркальника, весь заполненный невероятным количеством пуговок, бусин, каких-то крошечных моточков шёлка и прочей швейной дребеденью.
- Так. Это я высыпаю, что стоите, давайте, давайте, помогайте. – И они вывернули ящик на стол. – Теперь кладём бумаги на дно. И сверху… правильно, засыпайте.
Вдвоём ссыпали всё обратно.
- И пусть теперь кто попробует здесь что-либо найти! Да я сама не найду… ну что, можно ли было придумать что-нибудь получше?
- Нет, - искренне отвечал Трифон.
- Вот так-то. А теперь пойдёмте, друг мой, выпьем кофию, и вы мне расскажете всё подробно…


* * *


Маячившая на горизонте грозная тень, которую так явственно ощущал князь, надвинулась и разразилась грозой. Хомский был арестован по обвинению в государственной измене, и теперь, сидя в арестантской комнате Мясницкой полицейской части, напряжённо думал: почему это произошло?
Самое интересное – он успокоился: ведь именно что-то в этом роде он и предчувствовал. Когда ведь плохого только ждёшь – гораздо хуже.
Основное обвинение против князя строилось, разумеется, на той самой злополучной рукописи, просмотреть которую повнимательнее ему помешала болезнь, а потом смерть Юлии. И эта роковая случайность решила дело. Друг Санин, действительно, хватил через край. Если бы такое нашли в бумагах Мишеля при первом его аресте, то вполне возможно, что его имя удлинило бы список казнённых.
Но почему вообще у Хомского что-то искали? С какой стати?
Случайность? Или…? Неужели приход Стасика был всего-навсего дешёвой провокацией, на которую он поддался? А все эти дурацкие разговоры, который он принял за обычную болтовню играющего в либерализм светского бездельника, - неужели то была дополнительная попытка что-то прощупать?
Но поскольку в сложившейся ситуации мысль о Стасике была первой, естественно пришедшей в голову, то именно поэтому Хомский был не склонен ей доверять. Его не удовлетворяло то, что напрашивалось само собой.
Да и сама фигура никак не годилась на эту роль. Околотеатральный петиметр, купающийся в слухах и сплетнях, был мелковат для подобной игры.
Да и если б так было, то сидя у него, Стасик трясся бы из боязни, что князь поймёт цель его прихода, а этого не почувствовать Хомский не мог.
Нет, Стасик здесь вовсе не при чём. Но кто тогда?
Надо всё тщательно обдумать, однако, прежде всего, справиться с неизбежной на первое время досадой, лишь усилием воли не переходившей в ярость. Тем более следовало подумать, что ещё можно предпринять отсюда: с ним было связано огромное количество людей, бросать которых на произвол судьбы он был не вправе.


* * *


Дверь в камеру распахнулась. Узник, стоявший у зарешёченного окна, повернулся. Вошёл начальник тюрьмы.
- Вам разрешено свидание. К вам посетительница.
Хомский, ещё погружённый в свои мысли, обернулся с радостной улыбкой, которая тут же потухла: в камеру вошла его жена.
- А, это ты.
Павла долго и тщательно готовилась к этому свиданию. Надо было не только продумать туалет, но, что самое главное, найти точную манеру того, как себя держать, и те слова, которые должно произнести. От этого сейчас зависело многое, практически всё.
Правда, в последний момент всё же не смогла удержаться и надела новое парижское платье.
Она подошла к князю и, проникновенно глядя ему в глаза, сделала попытку взять за локти:
- Побледнел, осунулся. Ах, князь, князь, Фёдор Дмитрич, какое же несчастье!
Князь осторожно высвободился:
- Как там Егорка?
Она пожала плечами:
- Грустит, конечно, как же ещё. Спрашивает, когда же батюшка придёт. Да! – она сунула руку в ридикюль и достала оттуда листок бумаги: - Это он вам нарисовал.
На листочке красовался кривоватый домик с трубой. Князь взял картинку, лицо его смягчилось.
- Бедный малыш.
- Он постоянно молится за вас. Мы тут с ним были у епископа, так он вдруг ему говорит: помолитесь за моего батюшку, чтобы ему простились его грехи.
Хомский отошёл к окну. Павла внимательно посмотрела на него и осторожно произнесла:
- На орловское имение наложили арест. И ещё собираются передать его в казну.
- Я знаю, - сказал князь, не оборачиваясь. – Не беспокойся, вам денег хватит. Холмы в любом случае не отберут, да и московский дом тоже.
- Я только хотела сказать… надо быть готовым ко всему. На всякий случай, Фёдор Дмитрич, может, вы мне передадите, что у вас есть ценного… для вашего сына, разумеется, чтобы на крайность…
- На крайность я дал Трифону распоряжение. У него хранятся все бумаги, не бойся, не пропадёте.
Она выпрямилась, вдохнула, как перед прыжком в воду:
- Да, я понимаю, у Трифона. А если с ним что случится? И потом… бумаги не столь надёжная вещь, как, например, были бы ценности. У вас же есть ценности?
Всё-таки голос её подвёл, потому что князь повернулся и внимательно посмотрел ей в глаза:
- Что ты имеешь в виду? Если ювелирные ценности, то они у тебя.
Она, наконец, решилась. Напряжение, переполнявшее её с момента ареста мужа, она более не могла сдерживать.
- Я говорю о другом, - посмотрела в глаза ему решительно. – Видите ли, князь, я знаю об алмазе.
- Что-о?! О чём ты знаешь?
- Об огромном алмазе, который вам принадлежит. Я… я узнала о нём совершенно случайно. За границей я познакомилась – волею судеб! – с тем самым ювелиром, который вам его оценивал – тогда, давно, в Шварцвальдском лесу. И он мне об этом рассказал. А то, что это были вы – я догадалась уже сама. Так что я всё знаю.
Князь молча смотрел на неё. Она, воодушевившись этим молчанием, продолжила, проникновенно глядя ему в глаза:
- Князь! Я понимаю, что у вас были причины, по которым вы никогда его мне не показывали. Но сейчас всё изменилось. Вы ведь не можете доверить такую бесценную вещь управляющему. Он её попросту украдёт. Да-да, даже ваш преданный Трифон не устоит перед таким соблазном. Вам ничего более не остаётся, как доверить его, наконец, мне. Только так он сохранится для потомков вашего рода.
Она прошлась взад-вперёд. Волнение её нарастало.
- Да, вообразите только, какой прихотливой дорожкой идёт судьба! Вам надо было выгнать меня, заставить жить в нищете, но судьба с лихвой воздала мне за мои страдания и послала встречу с тем единственным человеком, который знал о сокровище, утаённом вами от богом данной жены. Да, есть в этом мире высшая справедливость! И теперь этот алмаз должен принадлежать мне по праву. За всё то, что я от вас претерпела. И, главное, вам уже ничего боле не остаётся, как отдать его мне. Поэтому прошу, скажите мне, где он лежит. Я и мой сын теперь являемся единственными вашими наследниками.
Она перевела дыхание и остановилась. Кажется, всё сказала правильно. Возможно, следовало бы говорить несколько менее горячо, но всё-таки она волновалась и не вполне смогла справиться с собой.
Князь сидел на тюремной койке, и, казалось, погрузился полностью в свои мысли. «Сейчас не стоит его торопить с ответом. Для него это будет не просто. Надо будет чем-то его утешить на прощание, всё-таки его жизнь кончена».
Хомский поднял голову, внимательно на неё посмотрел… Павле вдруг стало не по себе.
«Не надо было это платье надевать», - вихрем промелькнула мысль.
- Это ты.
- Что?
- Это ты, Лина, донесла на меня.
- Да как вам такое могло прийти в голову! – она попыталась задохнуться от возмущения, но он, не слушая её, продолжал:
- Я замечал, что ты бываешь в моём кабинете, когда меня там нет, и трогаешь мои бумаги. Но я полагал, что ты ищешь другое. Ну, а теперь… Теперь мне всё понятно. Нет, как же теперь всё стало на свои места!
Он прошёлся взад-вперёд. Остановился перед ней и поглядел пристальным взором:
- Вот оно что. А ведь чуял какой-то подвох, когда ты ко мне заявилась со своим предложением! Да только намеренно отвернулся от предчувствия – я-то полагал, что ты действительно ребёнка хотела, и ещё удивлялся, когда ты отказалась его кормить. А дело-то было вовсе не в ребёнке. Он был средством, а цель иная… Бедный малыш… что за жизнь его ожидает…
- Алмаз. Тебе был нужен алмаз. Ну, и от меня неплохо тоже было заодно избавиться, не так ли? – Он пристально смотрел ей в глаза, впервые узревая то, на что раньше не обращал внимания – даже при том, что казалось – знает, как облупленную. Лживость, прячущуюся за потупленными глазами скромницы. Цинизм, прикрываемый до поры до времени елейной набожностью. Наконец – беспринципность, абсолютную, полную беспринципность и чудовищную высокомерность, что позволило ей когда-то так издеваться над прислугой. И всё это – прикрытое отработанной светской маской.
- Ты достигла цели своей жизни, не так ли? Я в тюрьме, сын – малолетка, его можно не принимать в расчёт. И теперь, наконец, ты, кто выпил из меня столько крови, надеешься положить в карман мой алмаз, не задумываясь над тем, достойна ли ты этого камня. Ведь так?
Её глаза сверкнули:
- Да, так! Вы мной пренебрегали, променяли меня – меня! – на какую-то продажную женщину. Имейте в виду – я всё – всё-о знаю! Я всегда имела об вас все сведения, об вас и о вашей порочной жизни!
- Что ты имеешь в виду? – глаза князя насторожённо блеснули.
- Я имею в виду эту вашу особу – вдовушку, за которую вы заплатили огромные деньги, вместо того, чтобы отдать их мне! Я её видела.
- Ты… видела Нелли?! Но… как?
- Да она приходила вскоре после того, как я вернулась, а вы меня впустили в дом – сами ведь впустили!
- Что?! Она приходила?! И ты мне ничего не сказала?!
- Я ещё в своём уме. Конечно, не сказала.
- И… ты, что же, говорила с ней? О… о чём?
- О чём? Да о чём может говорить порядочная женщина с распутной тварью? Я вообще могла не снизойти до разговора. Но я всё же это сделала. И я ей сказала: мы – её – не примем.
- И она…?
- Ушла, конечно, что же ей ещё оставалось делать!
Князь схватился за голову и застонал:
- Что ты натворила! Ты хоть понимаешь, что?!
- Я абсолютно точно знаю, что поступила правильно! Подобным тварям не место в порядочном доме! Я решила положить конец вашему развратному существованию. Вы, что же, так и думали прожить жизнь, погрязнув в грехе? Но нет: теперь вам остаётся только каяться! Ибо муки ваши не окончатся на этом свете! Вам придётся раскаиваться и на том. Но чтобы облегчить их… отдайте, отдайте мне алмаз! И тогда я прощу вам то зло, которое вы мне причинили.
Князь посмотрел на неё… посмотрел внимательно. Он молчал долго, не сводя с собеседницы пристальных глаз. И под этим взглядом неколебимая уверенность в собственной близкой победе, царившая в её душе с момента ареста князя, вдруг задрожав, треснула и рассыпалась, как выпавшее из рук стекло. А вместо этого где-то под ложечкой возник сосущий страх, стремительно рванувший в панику. И она не выдержала первой:
- Что вы так на меня смотрите?
А он, откинув голову, вдруг так издевательски расхохотался, что она застыла в недоумении:
- Что с вами?!
- Нет, это положительно… ох, давно я так не веселился! Значит, ты спровадила меня в тюрьму, а теперь дожидаешься, когда я же, со слезами раскаяния, отдам тебе сокровище? Не так ли?
- Именно так. И я не понимаю, чего вы тут находите весёлого!
- Да потому что ты – дура! Ох, ну и дура! Уже облизывалась, поди, а? Да только ошибочка вышла.
- Ошибочка? – у неё вдруг пол ушёл из-под ног от ужаса. – У вас… его нет?
- Чего нет? А, камня? Да нет, камень-то как раз есть. И именно тот алмаз, про который ты слышала. Огромный камень несметной ценности. Я помню, как у этого ювелира жадно затряслись руки, каким стало его лицо, когда он увидел его – мой алмаз. Конечно – до сих пор не забыл! Как он хотел заполучить его, как умолял меня, сулил любые деньги. Но я ему его не продал, и не собираюсь - никогда и никому. Камень, как лежал, так и лежит себе спокойно. Да только ты его тоже не получишь.
Уф! Она облегчённо вздохнула. Камень есть! Теперь уже можно не таиться. Павла даже заулыбалась:
- Неужели вы полагаете, что я не смогу заполучить вещь, принадлежащую моему мужу, после того, как вы попали в тюрьму? Я – его – получу. Чуть раньше, чуть позже, какая разница? Всё равно ведь он мне достанется, как бы вы этому ни препятствовали. Я ждала долго, подожду ещё. Поищу и найду.
- Поищешь и найдешь, говоришь? Что ж, попробуй, поищи. Да только ничего не выйдет.
- Вы мне уже не сможете помешать его найти.
- Помешать искать, это да. Но найти – ты его не найдёшь.
- Это ещё почему? Ведь он же в доме. Не так ли… ведь в доме же, в доме?
Князь кивнул, глядя на неё с невообразимой улыбочкой:
- Да, он в доме. В моём московском особняке. Лежит спокойно в своём месте. Но он тебе не достанется. И знаешь, почему? По двум причинам. Во-первых, он уже давно не мой. Я его подарил женщине, которую любил и люблю. Она его оставила у меня, почему – не твоего ума дело, но рано или поздно он придёт к нашему с ней ребёнку. Моему старшему сыну. Моему наследнику.
- Что за чушь… - неуверенно проговорила Лина.
- Это – не чушь. – Он покачал головой. – Камень этот – не просто камень, он сам себе хозяев выбирает. Ну, да тебе это не понять. Но есть и вторая причина. И она заключается в том, что я его – спрятал. И спрятал очень надёжно, чтоб не достался кому не надо, например, тебе. И поэтому ты его не найдёшь, сколько ни ищи.
- Да что вы говорите! – она даже зашлась от удовольствия. – Имейте в виду: я, если надо, переверну ваш дом вверх дном, хоть по кирпичикам разберу, но камень найду. Если надо будет, хоть всю жизнь буду искать.
- Что ж, поищи, коли не лень. – Он пожал плечами. – А знаешь, мне тебя даже, пожалуй, жаль. За то, что богом обделённая… Но вот что я тебе скажу. Ты полагала, что наказала меня? Да ты себя наказала – потому что теперь твоя жизнь превратится в кошмар, ты пока ещё и не представляешь, в какой! Думаешь, избавилась от меня? А если однажды я приду к тебе и спрошу за всё, а?
- Вам отсюда не выйти никогда, - Павла явно смешалась, но не собиралась сдаваться.
- А если ты ошибаешься? Если ты рассчитала неверно? А ты именно так и сделала, потому что умеешь рассчитывать заурядных, таких же, как ты сама, людей. Которых просчитать легко. Но… жизнь всё же тем и отличается, что время от времени преподносит неожиданности. Знаешь, - в глазах князя запрыгали искорки смеха, - мысль о том, как ты сама себя наказала, честное слово, эта радостная мысль придаёт мне столько сил, что вот всё это, - он обвёл рукой камеру, - меня не сломает, клянусь богами всех стран, где я побывал! Я выживу, и ещё тебя переживу, и буду ещё счастлив.
- Что ж, потешьте себя этой иллюзией, что вам теперь ещё остаётся! – Павла пренебрежительно дёрнула плечиком. – Только всё равно теперь будет по-моему. Не беспокойтесь, я найду ваш – а теперь уже мой! – алмаз. А когда найду, приду… да хоть на вашу могилу, и покажу, что он у меня. Жизнью клянусь!
- Лина! Жизнью – не надо клясться. Не играй с судьбой. Можно и доиграться.
- Задумайтесь лучше о себе и о своей судьбе! Уж у вас-то она будет – хуже некуда! А теперь прощайте. Я узнала от вас всё, что мне нужно. И теперь я к вам больше не приду никогда.
- А вот за это, - Хомский подошёл к ней и пристально взглянул ей в глаза, - за это – спасибо большое! Я о большей радости и не мечтал. – Он помолчал немного, и вдруг в его глазах запрыгали искорки такого веселья, будто это он, а не она выйдет сейчас из тюрьмы на белый свет: - Да, и вот что ещё на прощанье. Знаешь, а ведь поначалу я собирался тебе этот алмаз подарить. Когда мы с тобой только обвенчались. Решил: уж раз так вышло, раз эта женщина стала моей женой, значит, судьба, и пусть она им владеет. Хотел в первый же вечер подарить, но в последний момент меня что-то остановило. Решил подождать до утра и вручить после первой ночи.
Павла почувствовала, что у неё темнеет в глазах. Голова закружилась так, что она мысленно твердила одно: «Только б не упасть, только б не упасть». А Хомский, испытующе взглянув ей в глаза, спросил:
- Помнишь первую брачную ночь, Лина? Помнишь, как ты стояла насмерть, как первая христианка перед римским завоевателем? – Он покачал головой. – М-да. Жаль всё-таки, что я тебя не бил.
И, сделав паузу, закончил:
- Всё, чего я от тебя ждал, Лина, это доверия ко мне, твоему мужу. А ты? Что ты, дура, сотворила? Теперь вот и живи с мыслью, как сама себя наказала.
И он засмеялся, негромко, но как-то очень обидно. Павла, почти теряя сознание, выскочила из камеры, и дверь захлопнулась вслед за ней. Но даже и из-за двери до неё продолжал доноситься этот – ой, какой нехороший! – смех.


* * *


Всё изменилось необыкновенно быстро. Вчера - один из знатнейших людей империи, сегодня превратился в изгоя, изменника, скрывавшего долгие годы за личиной уважаемого всеми столпа общества истинную свою суть: человека, играющего на руку врагам отечества.
«Ещё предстоит выяснить, сколько ущерба нанёс державе этот господин, умело прикрывавший своё истинное лицо под маской радетеля общественного порядка», - писала известная газета.
- Что за бред! Это просто какая-то чушь несусветная! – в сердцах воскликнул Иван Петрович Липранди и, смяв газетный листок, отшвырнул его от себя.
Внизу его дожидался курьер от военного министра. Когда Липранди вошёл к Чернышёву, тот в раздражении протянул ему ту же газету:
- И что теперь вы будете говорить? Теперь-то вам уже не оправдаться. Вы хоть понимаете, в каком я теперь положении? Государь требует от меня немедленного отчёта, что ещё могло быть известно Хомскому. Ведь это такой скандал, когда человек, имевший доступ к подобного уровня сведениям, оказывается предателем.
- Я считаю, что это требует доказательств, - угрюмо отвечал Иван Петрович.
- Да какие ещё доказательства? – Чернышёв потряс газетными страницами. – Вы это читали? А это? Да после того, что открылось, меня всего передёргивает, когда я вспоминаю, как пожимал руку этому господину.
- А вы не допускаете мысли, что всё это может быть подстроено?
Чернышёв устало сел, жестом указав посетителю на кресло.
- Иван Петрович, голубчик, - со вздохом произнёс он, - мне самому хотелось бы так думать. Но, видите ли, то, что пишут газеты – ещё далеко не всё, чем располагает следствие.
- Что ещё?
Чернышёв озабоченно посмотрел на собеседника:
- Вам известен такой человек - доктор Джексон, сотрудник британского консульства в Тегеране, а потом – в Петербурге?
- Разумеется, - спокойно отвечал Иван Петрович. – Это хорошо мне известный резидент британской разведки. Собственно, такой же, каким являюсь я – для своей страны. Каким так же был князь Хомский. Что вы меня спрашиваете, Александр Иванович, мы же все друг друга знаем – кто есть кто и на кого работает.
- Так вот, у меня есть сведения, - сказал Чернышёв мрачно, - что ваш бывший агент состоял с ним в переписке. И достаточно давно. И это объясняет кое-что из наших неудач.
Липранди усмехнулся:
- Александр Иванович, но ведь это простейшая провокация. Британец этот, что говорить, хитёр и ловок до чрезвычайности, но Хомскому случалось его переигрывать. Неужели вы не думаете, что тот не искал способа, чтобы вывести из игры сильного противника?
- Разумеется, это могло быть и так, - пожал плечами Чернышёв, - но только сведения-то эти пришли совсем с неожиданной стороны.
- Так он умный человек и примитивно играть не будет. Шутка ли, какая удача – свалить такого противника, чтобы избавиться от него навсегда! Здесь уж можно хорошо постараться.
Чернышёв пожал плечами:
- Да, согласен, в принципе вполне могло бы так статься, что всё это - всего лишь умелая провокация. Но зачем, какая цель? Ведь если бы Хомский оставался нашим действующим агентом, от которого многое бы зависело, тогда другое дело. Но он давно уже не работает. Не кажется ли вам, что слишком много чести: прикладывать столько сил, чтобы опорочить эту фигуру теперь?
Липранди молчал. Уж ему-то было известно, что Хомский очень много работал именно последнее время, поэтому смысл-то был, но сказать этого он не мог. Поэтому он произнёс крайне осторожно:
- Я не могу сейчас ответить на этот ваш вопрос. Возможно, имеются обстоятельства, нам вовсе не известные. Во всяком случае, я этого так не оставлю и буду разбираться сам. А вот когда разберусь, то непременно приду и всё доложу – и вам, и государю.


* * *


Свободного времени теперь было – хоть отбавляй. И хотя арестантская рота Мясницкой части, попервоначалу показавшаяся самым омерзительным местом на свете, теперь, как выяснилось, была даже очень уютным местечком – по сравнению с отсыревшими углами нынешней каменной гробницы – почему-то именно здесь, в овеянном ужасными легендами Алексеевском равелине, он успокоился совершенно. Успокоился, потому что вспомнил ту показавшуюся бесконечной зиму, что они с Трифоном провели в каменной келье затерянного в горах Тибета буддистского монастыря.
А раз в его жизни уже было что-то похожее – значит, и выход найдётся. Вход есть – будет и выход. Надо только запастись терпением.
Его, как особо опасного преступника, довольно скоро перевезли в Петербург и поместили в Петропавловскую крепость. Следствие шло чрезвычайно медленно, его ещё даже ни разу не вызвали на допрос, хотя уже заканчивалось лето. Понимая, что нетерпеливое ожидание лишь усугубит собственное напряжение, Хомский решил так: вообще перестать об этом думать. Вызовут – хорошо, не вызовут – тоже ничего плохого, это сможет помочь лучше сосредоточиться.
И уж коли судьба послала ему это уединение, так надо использовать его с умом. Во-первых, никакой ярости, никаких упрёков судьбе. Конечно, в какой-то первоначальный момент он почти пал духом, а вот сейчас думал: ну и чего отчаивался? Сидел-то тогда – не здесь, где даже из окна ничего не увидишь, а в не лишённой определённого уюта комнате, где напротив окна росла раскидистая липа, и вороны прилетали. А вид природы всегда вселяет умиротворение.
Цени то, что имеешь – вот каков был вывод. Кажется иногда, что всё плохо, а когда станет хуже, то вспомнишь с тоской былые времена. Так что примем то, что есть, как данность, и займёмся самосовершенствованием.
Даже в те годы, когда он широко предавался излишествам жизни, князь Фёдор не оставлял привычки вставать рано, подвергая тело суровым тренировкам, заканчивающимися ледяным обливанием. В еде соблюдал умеренность, обильно употребляя лишь пряности, закупаемые в больших количествах лакеем, специально для этой цели натасканным Трифоном. При необходимости мог с лёгкостью спать на сырой земле, нимало при этом не чувствуя неудобств.
Поэтому, хотя с годами он и стал неизбежно шире в костях, вся фигура сохраняла упругость тренированных мышц в сочетании с лёгкостью движений, не всегда обнаруживаемых и гораздо более молодыми людьми. Ну а что касается его сверстников, то все они рядом с ним давно смотрелись стариками.
Конечно, не обошлось без тупого лежания на узкой жёсткой койке, с ощущением жуткой усталости, наводящей на мысль: сдохнуть, что ли, поскорее… Но однажды посреди ночи он вдруг проснулся и, сев на постели, почувствовал: пожалуй нет, рано ещё на нём крест ставить. Он перенесёт и это испытание, как переносил и раньше.
А заключение ведь можно обратить и себе на пользу. Вспоминай-ка, пока есть такая возможность, уроки, некогда полученные в странствиях по далёкому теперь Востоку.
Он припомнил, как, увидев впервые человека, мастерски владеющего особым искусством подчинять себе тело, они с Трифоном были потрясены и долго не могли поверить, что такое возможно. Этот человек - назывался он «йог» («Йог» - повторил он вслух, и звуки этого слова странно прозвучали в тюремных стенах) – буквально узлом завязывал свои тощие руки и ноги, как если б вместо костей у него были верёвки. Пройти мимо такого ни князь, ни Тришка, конечно же, не смогли, и подзадержались они в той деревеньке на несколько месяцев, выучившись кой-чему, о чём впоследствии никогда не жалели.
Теперь оставалось эти уроки вспомнить. Память поддалась не сразу, но для начала он выполнил несколько простых упражнений, и постепенно не мозг, а именно тело стало само вспоминать движения, казалось, забытые навсегда.
Тот набор усвоенных умений, который тогда, в те времена, казался весьма незначительным, теперь обернулся вовсе не малым. Из непонятно каких закромов памяти всплывали всё новые и новые позы, и очень скоро он понял, что само тело получает удовольствие от этого, столь странного со стороны, положения.
Теперь каждый день его состоял не из метания по запертой клетке, но оказался заполненным осмысленным порядком действий, и столько времени на это требовалось, что иногда вдруг думалось: а день-то короток.
Первый результат оказался непредвиденным, но, если подумать, то вовсе не неожиданным: ему совершенно расхотелось курить. Курение табака в его среде считалось обязательным занятием мужчины; попав в своё время в плен и лишившись трубочки, Хомский от курева отвык, но, вернувшись на родину, достаточно скоро эту привычку возобновил. В один из первых дней по его прибытии в равелин к нему пришёл старший смотритель и дал совет: покупать отдельно табак и папиросные гильзы, и набивать их самому, глядишь, так и время быстрей пройдёт. Он было так и начал со скуки, но через некоторое время вдруг почувствовал неодолимую неприязнь к возникшему в камере запаху дыма. Проветрить-то толком было невозможно, он стал курить близко к тюремному окошку, но собственное обоняние, несколько притупившееся за последние годы, здесь, в этом мрачном месте, вдруг невероятно обострилось и стало бунтовать, ощущая вдруг достаточно привычный запах как отвратительную вонь. А раз так, решил Хомский, значит, пора, хватит.
Приближалась осень, чьё дыхание уже чувствовалось, а осень – это время хорошо подходит для раздумий. Ну что ж, теперь осталось лишь этим воспользоваться.


* * *


Как и тогда, давно, когда вынужденное затворничество в горах выпестовало из смелого, но всё же достаточно обычного молодого человека личность совершенно иной закваски, так и теперь судьба давала шанс этот опыт повторить. В самом деле, одним из глубоких убеждений Хомского было то, что все перемены в конце концов ведут к лучшему. И вообще, бывало значительно хуже: например, в той деревне, где чуть не окочурился Трифон, надо было с превеликим трудом доставать и еду, и воду, а здесь – пожалуйста вам! – еду три раза в день приносят, и жажда не мучает под палящим солнцем.
И книги читать приносили, и были среди них весьма интересные, читай – не хочу.
Так что опыт первой неволи помогал легче переносить эту. В сравнении с унизительным рабством даже тюрьма не казалась столь ужасной.
Но сначала всё же следовало разобраться в случившемся. Как же он, такой опытный, и вдруг так вляпался. Понятно было, что кто-то со стороны очень помог. Но кто? То, что Лина приложила руку, не подлежала сомнению. Вот теперь, поди, довольна! Ещё бы – может хозяйничать в его владениях, как хочет.
Ладно, хватит о ней. Но одна она не могла бы справиться. Допустим, она подслушала его разговор со Стасиком. Но дальше-то что? Вряд ли она додумалась о дальнейших действиях сама, скорее всего, её кто-то подтолкнул. Кто-то очень умелый.
И ещё что-то цепляло память, какое-то вскользь брошенное слово, какая-то фраза, на которую он не обратил должного внимания… Что-то, что, как далёкий раскат грома, предвосхитило появление тех туч, столь явственно ощущаемых Хомским последнее время перед арестом.
Эту фразу надо было вспомнить во что бы то ни стало.
Он вспомнил тут же.
Он возился с Егоркой в детской, когда там в очередной раз появилась Лина. Она уже давно взяла себе такую привычку: всё время стараться попадать Хомскому на глаза, помаячить где-то за плечом, проходя мимо, пыталась задеть его ненароком хотя бы подолом платья… И хотя она к тому времени уже явно уразумела, что назад пути нет, всё же время от времени продолжала просительно заглядывать ему в глаза.
Не будь у него в прошлом Нелли, это льстило бы чувству мести в его душе – вот давай, давай, помучайся теперь, когда уж поздно… Но всё, связанное с женой, настолько давно перегорело, что он наблюдал эти жалкие попытки холодным отстранённым взглядом, как наблюдают… ползающих букашек, что ли. Рождение сына несколько смягчило в нём гадливое чувство, каждый раз возникающее уже при отдалённой волне омерзительных духов, но всё равно долго выносить присутствие мадам он не мог себя заставить. Время от времени ему приходилось кидать ей какие-нибудь незначащие фразы, только б отстала. Так было и на этот раз. Он прекрасно видел, что она, тщательно разряженная и причёсанная, так и ждёт, чтобы он её о чём-нибудь спросил. Ведь не спросишь – пойдёт следом, и будет бродить, как собачонка, куда б ни пошёл.
Вот он и спросил, тем более, что сам хотел узнать.
- А что там поделывает твой братец? Что-то давно я о нём ничего не слышал.
Её братец – то ещё приданое оказалось. Бездельник и шалопай, он обожал являться к князю и, с удовольствием смакуя дорогой коньяк и затягиваясь кальяном, с воодушевлением разоблачал проклятый царский режим, оттачивая полемическую остроту языка при каждом удобном случае. Хомскому он надоел хуже горькой редьки, и тот был счастлив сплавить трибуна-оратора учиться в Европу. Эта учёба сопровождалась постоянными письмами с жалобами на дороговизну жизни, о чём супруга, с затаённым страданием, но при этом с кротким достоинством, не забывала постоянно напоминать князю, поэтому он назначил идейному страдальцу нехилое денежное содержание, продолжая выплачивать его и уже после того, как выставил из дому саму супругу. Однако когда учёба была закончена, поток денежных вливаний всё же прекратил, за что получил от родственника гневное письмо, разоблачающее его, князя, как «бессердечного крепостника, холодно выбросившего на неприютную дорогу жизни подлинно незаурядную человеческую душу». С тех пор общение прекратилось.
- Мой брат Михаил, - сказала супруга с чувством, - сам, без посторонней помощи нашёл свою дорогу в этой жизни. Он служит секретарём у князя Щербатова.
- Как?! у Петюни-сухоручки?
Князь Пётр Щербатов, бывший соученик по Пажескому корпусу, имел от роду сухую руку, а кроме этого, крайне вздорный и склочный характер, чем заслужил открытую неприязнь своих соучеников. Хомского он ненавидел - прежде всего, за то, что того любили во дворце, и с болезненной ревностью следил за его успехами.
- У Петра Вениаминовича, - с благоговением произнесла Лина. – Михаил счастлив, что имеет возможность разделять общество такого выдающегося человека.
- Он по-прежнему живёт во Франции?
- Нет, они - в Лондоне.
Несколько лет назад Петюня-сухоручка эмигрировал из России, напечатав по приезде во Францию статью, в которой торжественно отрекался от «страны, само имя которой является синонимом рабства». Хомскому было известно, что главной причиной отъезда были огромные долги, от которых тот таким образом искусно избавлялся. Усмехнувшись Петюниной ловкости, забыл о нём. Так же, как и об этом разговоре, потому что именно в тот самый день, буквально спустя четверть часа на него свалился Стасик с затаённым ужасом в глазах.
И зря, как это теперь стало ясно. Потому что не успел тогда вспомнить, как однажды, будучи в Париже, увидел из окна ресторана, где завтракал, Петюню, прогуливавшегося под ручку с человеком, которого никак не ожидал увидеть в этой компании.
Этого человека Хомскому приходилось встречать и в светской гостиной изысканным франтом, и верхом на лошади, в полном вооружении, и на восточном базаре - совершеннейшим дервишем.
Британец. Так вот чьих это рук дело, и никаких сомнений тут быть не может. Хомскому даже показалось, что в каземате возник запах любимого сорта табака этого господина, по которому он безошибочно опознавал его в любой толпе. Этот запах для князя всегда был тревожным сигналом, предупреждающим: опасность близко.
Что уж тут делать, но их профессиональные интересы всегда сталкивались, поскольку намерения имелись самые противоположные. Но друг друга уважали, хотя и не упускали возможности при случае нанести своё туше.
Этот человек, состоявший всего лишь в должности врача британской дипломатической миссии, на самом деле был опаснейшим политическим противником. И везде, где только происходило что-то, неблагоприятное для интересов Российской империи, обнаруживался след скромного лекаря.
Сей незаметный с виду господин на самом деле был умным, хитрым, блестяще информированным и мастерски умелым в своём деле – действительно, достойным уважения противником. Но Хомский тоже был, как говорится, не пальцем делан, и поэтому их невидимая многолетняя дуэль шла с переменным успехом: где-то сильнее оказывался один, потом его переигрывал другой…
И всё же в нескольких важных случаях князю Фёдору удалось блестяще обыграть британца. В одном случае решающую роль сыграл Трифон, уловивший у богатого восточного купца еле заметный акцент уроженца северных островов, разгадав, таким образом, сверхсекретного агента, на которого особо рассчитывал резидент, а во втором - нос самого князя учуял еле ощутимый аромат знакомого табака, тонкой струйкой вплетающийся в букет крепких запахов, исходивших от кучки мирных паломников, трапезничающих на обочине константинопольского базара. И вот эти-то две крохотные зацепочки и помогли переиграть противника там, где, казалось бы, просчитаны были все возможные случайности.
Князю было очевидно, что, если представится возможность, противник сделает всё, чтобы вывести его, Хомского, из игры.
И вот вам искомая цепочка: британец, Петюнька и, наконец, брат Лины. Ну, и она сама, разумеется, уязвлённая невниманием мужа и жаждущая обрести, наконец, его, князь Фёдора, алмаз, для пополнения своей коллекции.
Всё очень просто. И ясно: одними найденными у него рукописями не обойдётся, наверняка подбросят что-нибудь ещё – чтобы убрать его уже навсегда.
Похоже, что попал он крепко, и выбраться будет очень трудно, если вообще возможно.
И всё же не следует думать об этом заранее. Не надо изводить себя предположениями. Чему быть, тому не миновать.


* * *


Тренированный мозг не мог не начать пути ответного хода. Но разве что-то можно сделать из-за столь прочных стен? Если только мелкую пакость, но до такого унижаться он никогда бы не стал. Это было бы уже похоже на месть, а Хомский не мстил никогда.
Ответный ход в шахматной игре – другое дело. Но он должен вызреть – противник очень силён.
А для вызревания главное – отвлечься и погрузиться совсем в иные мысли. Для этого, прежде всего, следовало перестать думать о том, что можно было бы сделать, если бы… - Хомский ненавидел пустые умствования. Когда будет известно, что там ещё против него накрутили – тогда и придёт черёд об этом помыслить. Теперь пришло другое время. Время вспомнить всю свою предыдущую жизнь, чтобы понять и осмыслить всё, в ней происшедшее.
И образ Нелли не замедлил появиться перед его глазами.


После многолетнего табу он впустил в себя запретные воспоминания, - и они хлынули мощным потоком.
Что же всё-таки произошло? Почему женщина, любящая сама и купающаяся в его любви, женщина, вдвоём с которой он испытал немыслимое счастье, – почему же она, зная, что же её ждёт, с ребёнком-то, - взяла и вот так ушла, мгновенно, даже ничего не сказав?
Он стал мысленно перебирать все последние дни, проведённые вместе с ней, всё, о чём тогда говорили, но не мог обнаружить ничего такого, что могло бы навести на след.
И, вместе с тем, появилось безошибочное ощущение, что именно теперь он сможет разгадать эту загадку.
Что же предшествовало её уходу? Надо было вспомнить всё очень тщательно.
Он думал об этом, когда умывался, завтракал, ходил по камере, глядел в окно. Думал, когда ложился спать, думал во сне. Не думал лишь, когда, приняв очередную позу йоги, устремлял невидящий взор на стену каземата. В этот момент сознание его как бы рассеивалось, и внутреннему взору представали картины гор, рек, лесов…
И вот однажды, когда он отдыхал на койке после одной из таких очень сложных поз, вдруг какое-то мгновенное воспоминание промелькнуло в его мозгу. Оно тут же исчезло, но оставило ощущение чего-то чрезвычайно важного, какую-то ноту – единственное напоминание об улетевшем промельке. И была эта нота – он это успел уловить – верная.
Но если ты всё же успел хоть чуть-чуть ухватить её за хвост, значит, она должна вернуться, надо лишь приложить ещё усилия. И он стал уже целенаправленно сосредотачиваться вновь и вновь, но коварное воспоминание тут же продемонстрировало свой вздорный характер, не поддаваясь никаким усилиям.
Нет, так не получится, это ясно. Чем больше усилий, тем хуже результат. Лучше отойти и обратиться к иным воспоминаниям.
Он так и сделал. И тут полустёршийся образ Ольги замаячил вдали, принеся с собой множество, казалось бы, напрочь забытых мелочей, вроде узора на её кушаке или мелкой россыпи веснушек на обнажённых плечах…
Он с ясностью увидел беззаботные дни своей юности, почувствовал, как босые ноги бегут по упругой лесной тропке и, как жаром полыхнувшее воспоминание – кисловато-свежий запах её испачканных малиной губ. И побежала вереница картинок того удивительного, ярко-солнечного, беспечно-счастливого лета…
Он лежал, закрыв глаза, а воспоминания всё шли и шли, и когда он увидел себя в первый раз пришедшего в её дом, то вдруг непостижимым образом учуял: а ведь Дорохов-то уже тогда маячил где-то поблизости…
А потом… последняя встреча… валяющиеся на земле тряпки… а какие, между прочим, тряпки? Ведь не постельное бельё, не исподнее…
Стоп. Да не пелёнки ли уж?!
От этой озарившей его мысли Хомский сел на койке, ошеломлённо глядя перед собой.
Он вдруг ясно-ясно, как наяву, увидел полощущиеся на фоне ярко-синего неба тряпочки разноцветного ситца. Эти маленькие квадратики могли служить только одной цели.
Это, точно, были пелёнки. А это значит… это значит, что у неё уже родилась дочь.
Чья – дочь? Дорохова ли? или…
И тут в памяти всплыл взгляд Дорохова, каким управляющий смотрел на сына хозяина, только что вернувшегося на каникулы и ещё не знающего о том, что его любовь его не дождалась. Ведь роди Ольга от управляющего, он хоть чуть-чуть, но выдавал бы торжество. А этого-то как раз и не было! А было – что? – сожаление, и, хочешь, не хочешь, затаённая боль. Отчего – боль?…
Да вот отчего – оттого, что Анфиса - не Дорохова дочь! Конечно же, не Дорохова, а его самого – Хомского, чья же ещё!
Он схватился за голову. Та-ак… ещё один ребёнок… и в голове даже ничего не мелькнуло - ни разу за все годы…
Князь Фёдор с предельной ясностью вспомнил эту девочку, Анфиску, с которой ему пришлось несколько раз в жизни перекинуться словами – против собственного желания, потому что один вид её вызывал в нём всплеск жгучей, не изжитой ревности. Девочка явно его боялась, старалась всё бочком, бочком, лишь бы не попасться на глаза…
А ведь глаза-то у неё – матушкины...
И только теперь он это увидел.


Осознание этой новости настолько ошеломило Хомского, что он чуть не разбил голову об стену от собственного бессилия сейчас, когда, наконец, дошло. Боже мой, Ольга! Да как же я виноват перед тобой! Эгоистичный, чудовищно самовлюблённый мальчишка! Облил презрением, обругал, да вдобавок и пелёнки собственной дочери растоптал по грязной земле!
Значит, она, бедняжка, не ради забавы жить пошла к этому…
Хомский вспомнил рассказ Дрона о том, как издевался управляющий над Ольгой. А она молча, безропотно выносила всё это с одной целью – вырастить его, Фёдора, дочь…
А теперь где-то живёт Анфиса – его старшенькая, такая славная девочка.
И ведь от Дорохова, поди, и ей доставалось. Ведь знал, конечно, знал он всё прекрасно…
Ну и покуролесил же ты, ваше сиятельство…


* * *


Но это открытие оказалось лишь первым – шлюзы памяти прорвало.
Теперь он решил сосредоточиться на том промельке, что поманил и спрятался. Вдруг опять повезёт, если поднапрячься?
За окном вовсю бушевала осень, и тот клочок неба, что виднелся из высокого зарешеченного окна, уже давно был лишь непроглядно-серым, и струи дождя всё чаще закрывали оконное стекло.
Этот-то дождь и подсказал ответ.
Хомский уже здорово научился управлять собственными мыслями, вызывая в памяти всевозможные картины прошлого, и вот однажды память распахнула перед ним дверь аванложи, за которой послышались звуки Моцарта… потом… обрывки других опер… но тут дождь смешал звучащую картинку, стирая её в памяти… да что ж такое… неужели этот дождь так сильно мешается… и вдруг он понял – ведь это уже другой дождь… и явственно увидел себя, сидящего в библиотеке, в своей подмосковной усадьбе, и сосед расположился напротив… и слова той, давней, беседы, зазвучали в пустынном каземате, да так отчётливо, что казалось – сейчас придёт часовой и спросит, с кем это тут он разговаривает…
Маковкин, небогатый помещик из числа близких соседей, приезжал к князю уже несколько раз жаловаться на одну местную помещицу – весьма своеобразную барыню, которая совершенно беззастенчиво отбирала у него земли, исконно принадлежавшие его роду. Эта дамочка, особа низкого происхождения, в своё время удачно подцепила состарившегося помещика, бывшего бонвивана, женила на себе, а после смерти мужа ловко оставила его детей от предыдущего брака без средств к существованию, став полновластной владелицей процветавшего имения. Но ей и этого было мало, и уже несколько соседей пострадали от интриг наглой и пронырливой особы, прекрасно изучившей все лазейки законодательного уложения и беззастенчиво ими пользующейся. Сейчас к жертве был представлен этот сидевший напротив бедолага. Хомскому он уже порядком поднадоел, потому как каждый раз разговор начинался с того же самого места, с какого и в прошлый раз.
- На неё и удержу никакого нет, - явственно сказал сосед прямо в ухо. - Фёдор Дмитрич, голубчик, подскажите, что мне делать. Как совладать?
- Да как с ней можно совладать. В суд подавайте, - услышал он свой собственный голос.
- Да у ней заседатель – сердечный друг! Он в её пользу всё решает.
Хомский пожал плечами:
- Так поезжайте в Петербург. Ищите там управу на заседателя.
- Да ей стоит лишь узнать, что я в Петербурге, как она тут же туда явится и себе покровителей найдёт. Не женщина, а… гетера какая-то. Вы-то хоть меня поддержите, ваше сиятельство, а то что ж получается…
Хомский почти уже злился: стоило ему сюда приехать, как все соседи сразу же начали надоедать ему бесчисленными просьбами. Можно подумать, у него нет собственных дел.
- Да поддержу я вас, поддержу, в крайнем случае можете на меня сослаться.
- А вот она утверждает, что вы ей сочувствуете.
Сочувствуете. Вот отчего он всё ёрзал, не решался сказать.
- Да с чего она это взяла. Сочувствую, – князь усмехнулся. – Мало ли кому я сочувствую. А для того, чтобы я стал сочувствовать гетере, надо, чтобы она на улице под дождём клиентов искала.

Нет, он не так сказал. Точнее… он сказал не «гетера». Он сказал: «продажная женщина».
И лишь он это вспомнил, как вдруг услышал, как дверь скрипнула… у него там боковая дверь, за стеллажом не видно… кажется, кто-то вошёл. И - явственно - свой голос, раздражённо, брюзгливо произносящий:
- Когда продажная женщина пытается занять не подобающее ей место, тогда ей напоминают о том, что она есть. Продажной женщине я готов посочувствовать, когда она под дождём стоит, клиентов ищет. Но не тогда, когда в обществе мозолит всем глаза. Тверской бульвар – им самое место.
И как только он это услышал – так вдруг ему послышалось тихое сдавленное «а-ах!» - да кто же это, за стеллажом, невидимый… и снова стук двери, уже закрывшейся… Ведь это же не Нелли там была?!
О, нет, только не это…
Хомский похолодел.
Нет, это же невозможно, невозможно!!!
Господи, да ведь при том, как он её затащил к себе в дом… ведь она же не могла слышать, о ком они там говорили…
Но… нет, ну, в самом деле, не могла же она принять эти его слова на свой счёт. Она же не глупа, в конце концов.
Да почему же не могла?!
А ты когда-нибудь интересовался, как она отнеслась к тому положению, в котором оказалась? Ведь это ты тут же забыл про эти дурацкие деньги, которые швырнул Боровскому, лишь бы тот исчез с горизонта. А она-то – вряд ли забыла. Это ведь для тебя не подлежало никакому сомнению, что, если и есть женщина, которую купить невозможно, то это точно – Нелли. Но ты ведь ей ни разу этого не сказал, почему-то будучи совершенно уверенным, что и ей это ясно.
А если… если она так и не смогла избавиться от чувства унижения? – а она не могла не чувствовать себя униженной. Откуда ты знаешь, что таила в душе, переехав к нему? Ведь вспомни, с каким упорством она отказывалась от любых выездов в свет, и это при том, что его собственное положение, не говоря уже о присутствии баронессы, заткнуло бы любого, кто посмел бы хоть чуть-чуть взглянуть искоса?
Это при том, что уже и до того все привыкли видеть их втроём: ведь Боровский-то постоянно увиливал, лишь бы в карты поиграть.
И если эта тонко чувствующая, глубоко в душе переживающая то, через что пришлось ей пройти, женщина услышала эту его фразу, сказанную о действительно отвратительной особе…
Бедная Нелли…, так какую же боль я тебе причинил… и только на пятидесятом году жизни это понял…
Он схватился за голову и вот теперь понял, как хочется немедленно, прямо сейчас разбить свою тупую башку об стену.


СКРЫТАЯ ПОЛИФОНИЯ


Скрытая полифония выражается в том, что между отдельными звуками темы возникает мелодическая связь на расстоянии.


- Нелли.
Голос прозвучал глухо, издалека, но Елена явственно его услышала и открыла глаза. В спальне стояла полная темнота, и только слышно было, как за окном осенняя непогода свищет ветром, заставляя сотрясаться стены жилища.
- Кто здесь?
Ветер швырнул в стекло горсть дождевых капель, и они прогремели дробно, как брошенные камешки. Ей стало страшно, и она натянула одеяло до подбородка, вжавшись в подушку.
- Почему ты оставила меня, Нелли?
Этот голос она не спутала бы ни с каким другим.
- Фёдор, где ты?
- Я люблю тебя, Нелли.
- И я! Я тоже тебя люблю! Единственный мой!
- Нелли, не отрекайся от меня, прошу. Что бы тебе ни говорили обо мне…
В прорехе быстро скользящих по небу туч блеснула луна, на мгновение осветив дальний угол комнаты. Ей показалось, что там кто-то стоит.
- О нет…
Дикий панический ужас сжал грудь, она чувствовала, что вот-вот задохнётся. Зажмурив глаза, она прошептала:
- Мне страшно, Фёдор… - и тут же почувствовала, как её лица легко коснулась ладонь, от которой исходил так хорошо знакомый еле уловимый аромат табака.
- Не бойся, девочка моя. Никогда и ничего не бойся. Я с тобой всегда.
Почему-то, не разжимая век, она явственно видела его лицо, его глаза, глядящие на неё с бесконечной нежностью.
- Ты… ты умер?
Взор потеплел, и она увидела, что он отрицательно качнул головой.
- Тогда где же ты?
- Здесь. – И вдруг она ощутила целующие её губы.
- Не могу, не могу без тебя больше. Я так виноват перед тобой, любимая. Простишь ли ты меня когда-нибудь?
- Ты ни в чём не виноват, это я должна просить у тебя прощения. Я не должна была уходить, не должна.
- Тебе было больно?
- Мне было невыносимо больно, и всё равно я не должна была этого делать. Теперь я понимаю, какую боль причинила тебе.
- Неужели ты подумала, что я сказал про тебя.
- Да, именно так я и подумала.
- Ну как, как ты могла?!.
- Наверное, я ждала, что ты так обо мне скажешь. Я ведь ни на минуту не забывала о том, как пришла в твой дом. И о том, что у тебя есть жена, тоже.
- Это ты – моя жена перед небесами! Моя единственная…
Она ощущала его дыхание на своём лице.
- Я не могу больше одна, - доверительно шепнула Елена. – Я истосковалась. Для меня нет больше других мужчин.
Она чувствовала его руки, обвивающие её… Блаженная истома разливалась по телу.
- Милый, милый… - руки её гладили его спину, плечи.
Новый порыв ветра сотряс стекло, ветка дерева застучала в оконную раму. Она открыла глаза и увидела, что изо всех сил прижимает к себе одеяло. Стон разочарования сорвался с её губ.
- Дождись меня… - голос стремительно удалялся.
Уткнувшись в подушку, она безнадёжно завыла от немыслимого горя.
А в это время в одиночной камере Алексеевского равелина Хомский открыл глаза посреди ненастной тёмной ночи. Он только что говорил во сне с Нелли, касался её…Его лицо было мокрым от слёз. Проведя по нему рукой, он снял со щеки длинный шелковистый волос.


* * *


Сработали – не подкопаешься. В этом Хомский убедился в ходе следствия, которое, наконец, было начато. Собственно, в тщательности подготовки и безупречности исполнения он и не сомневался, когда понял, кто же за этим всем стоит. Они где-то нашли большого специалиста по подделке почерков, и теперь следователь выложил перед ним ряд писем, якобы написанных его рукой, и содержащих такие компрометирующие факты, что самому было ясно: за подобное надо вешать сразу. А доказать, что письма писаны не им, оказалось невозможным - графологическая экспертиза подтвердила их подлинность.
Хорошая компания против него поработала, настоящие мастера.
Заодно досталось и другу Санину: его вырвали из его уже достаточно сносного существования на поселении и увезли в совсем уж глухой угол Чукотки, где поместили вместе с самыми отпетыми каторжанами.
И приговор князю тоже не заставил себя ждать: пожизненное заключение на Соловках. Сердце ухнуло куда-то вниз, когда он его выслушал, хотя и был не из трусливых.


Бедный Стасик протрясся в страхе все долгие месяцы до суда, каждый день ожидая ареста, но князь не назвал имени того, кто передал ему злополучную рукопись. Когда суд закончился, и стало ясно, что Стасику ничего не угрожает, он, еле живой от пережитого, срочно уехал лечиться нервами в Баден-Баден.


- Здравствуй, Фёдор Дмитрич, - в комнате для свиданий, куда привели Хомского, у зарешёченного окна стоял Липранди. С минуту они смотрели друг на друга, затем крепко обнялись.
- Спасибо тебе, Иван Петрович, что пришёл, - глухо произнёс Хомский.
Они сели друг напротив друга.
- Я даю тебе слово, - сказал Липранди, глядя ему в глаза. – Я приложу все силы, чтобы раскопать правду и добьюсь пересмотра приговора.
- Думаю, тебе это вряд ли удастся, - отвечал князь. Он был спокоен.
- Цепочку я всё равно найду.
- Цепочку я сам уже нашёл.
Он коротко поделился своими мыслями. Липранди покачал головой:
- Я именно в этом направлении и думал, но про Петюню Щербатова – это для меня новость. Хорошо, что ты мне это сказал. Но как же твоя супруга…. Прости, конечно.
- Супруга-то как раз расстаралась больше всех, - мрачно заметил Хомский. – Но от обсуждения этой темы ты уж меня уволь.
- Вот что я тебе скажу ещё, Фёдор, - подумав, в задумчивости произнёс Липранди. – У меня есть очень сильное подозрение, что твоё заключение приведёт к нехорошим последствиям. Без такого человека, как ты, плохо будет. Особенно сейчас… - он замолчал, предавшись каким-то своим мыслям. Поглядел князю в глаза: - у меня какое-то чувство нехорошее… а фактов – ноль. Как бы сейчас пригодилась твоя интуиция…
- В крайнем случае, приедешь ко мне на Соловки, - сказано это было с убийственной иронией.
- Как ты можешь так говорить, я просто восхищаюсь твоей стойкостью.
- Да не плакать же, в самом деле, - Хомский пожал плечами. – Я прекрасно понимаю, что туда уже ко мне не сможет прийти никто. Меня так боятся, что даже Петропавловская крепость кажется ненадёжной. Вот и отсылают… в подземную тюрьму, где Петра Толстого когда-то сгноили. Ладно, чего уж теперь.
- Это государь так решил, - покраснев, сказал Иван Петрович. – Туда ведь уже давно никого не отправляли. Сильно же он тебя не любит.
- Что ж теперь делать, - Хомский пожал плечами. – Но я не уверен, что на его месте поступил бы по-другому. Исходя из тех фактов, что известны ему. И несмотря ни на что должен сказать, что как государь он заслуживает уважения. Я же его знал совсем молодым – кто б тогда мог подумать, что он будет таким достойным правителем. А наши с ним сложности… да что об этом говорить. Я ведь и сам не сахар.
- Свидание окончено, - объявил, войдя в комнату, комендант.
- Прощай, Иван.
- Прощай, Фёдор.


* * *


Ещё одно неожиданное прощание состоялось. Когда Хомского ввели в комнату для свиданий, он увидел у окна стройную женскую фигуру. Дама была в вуали, которую она, впрочем, тут же приподняла.
- Маша! Вот уж кого не ожидал!
Маша, а ныне – первая дива императорской сцены, подошла к нему и сказала взволнованно:
- Ну, здравствуй, Фёдор Дмитрич. Здравствуй, мой дорогой.
Князь поцеловал ей руку. Они присели, пристально глядя друг на друга. Хомский улыбнулся:
- Не забыла меня…
- Да как же можно, голубчик ты мой. Бедный, бедный…
- Маша. Скажи, только не лукавь. Ты веришь, что я действительно злодей?
Она покачала головой:
- Не верю, и не поверю никогда. Мне ли да тебя не знать. Батюшка ты мой, ты только скажи: могу ли я тебе чем-нибудь помочь?
- Ни ты, никто другой – никто мне помочь не сможет. – Его лицо помрачнело. – Если только…
- Если только… что?
Он встряхнулся:
- Если только кто когда тебя спросит, мол, что за человек был этот…кого заживо похоронили, - добавил он глухо, - вот тогда скажи, мол, он был не таким уж плохим человеком. Вот и всё.
- И… всё?
- Да. Но лучше бы для тебя, чтобы не пришлось тебе моё имя упоминать. Как бы тебе этим не повредить.
- Фёдор Дмитрич. – Маша улыбнулась: - Моё положение таково, что даже господин Гедеонов – директор императорских театров – и тот чуть ли не в пояс кланяется. Даже он, хотя со всеми остальными артистками обращается, как с холопками. Когда я пою, сам государь меня послушать приезжает. И всё с твоей лёгкой руки.
- Я рад этому. Хоть кто-то меня добром помянет.
- По-моему, ты, батюшка, слишком плохо о людях думаешь. Ты так много добра сделал – за тебя многие, очень многие молятся. Только… помочь не могут.
- И за доброе слово спасибо.


Глава 3. Контрапункт


Плата за последний роман оказалась особенно щедрой, и Елена решила, наконец, купить себе в подарок лампу севрского фарфора в виде сидящей на скамье дамы со склонённой головой. Она уже давно к ней приглядывалась. Зонтик дамы играл роль абажура, смотрелось прелестно. Оплатив покупку и оставив посыльному адрес, она вышла из дверей лавки и нос к носу столкнулась с Трифоном, вывернувшим из-за угла. Оба, онемев, глядели друг на друга.
- Ну здравствуйте, Елена Николаевна, - глухо сказал управляющий. Он выглядел как-то странно – но она не поняла, почему.
- Здравствуйте, Трифон, - слова застревали в горле, а к щекам мгновенно прихлынула кровь. – Надеюсь… ты в добром здравии…
- Да со мной-то что, - нехотя процедил тот. – Это у нас с хозяином беда.
Ей показалось, что ударили под дых – так потемнело в глазах.
- Да… что же с ним-то могло случиться?
- Что вы спрашиваете, – устало сказал Трифон. – Сами ведь, поди, хорошо всё знаете. Была охота лишний раз соль на раны сыпать.
- Да откуда я что могу знать?!
- Газеты-то читаете, стало быть, всё известно. – Лицо собеседника стало чужим, жёстким. – И не нужно никаких сожалений. Доконали человека, что уж теперь. Сколько месяцев газеты как с цепи сорвались, грязь льют.
- Но… я ничего, ничего не знаю, правда! Я давно уже не читаю никаких газет!
Трифон глянул недоверчиво:
- Неужто и впрямь ничего не слыхали?
- Да нет же, говорю!
Тот вздохнул:
- В тюрьме он.
Елена ахнула:
- Как… как это: в тюрьме? Да за что же?!
Трифон посмотрел на неё, помедлил.
- Вы куда шли-то? Давайте провожу, нечего посреди улицы столбом стоять. А то хотите, можно в чайную зайти. Там и поговорим.
- Хорошо, идёмте в чайную.
Забившись в угол диванчика, Елена с ужасом слушала, чувствуя, как ноги становятся ватными. Всё, что угодно могла она предположить, но чтоб такое…
- Вот так в одночасье хозяин мой превратился из знатного господина во всеми презираемого узника, - с горечью подытожил собеседник. – Его всё в председатели Географического общества прочили, он всё отказывался… теперь уж больше не попросят.
- Но суд-то когда будет? Может, разберутся?
- Суд уже был, - Трифон посмотрел ей прямо в глаза. – И признал все улики, все письма – подлинным доказательством вины. Там такие мастера их сработали…
- И что, уже и приговор… вынесен? – ей было страшно произносить эти слова.
Лицо управляющего стало совсем тёмным, почти чёрным:
- И приговор. Вечное заточение в подземельях Соловецкого монастыря.
Он резко поднялся, отошёл к окну. Постоял там, вернулся. Елена сидела, обхватив голову руками.
- Жалко, я вас раньше не встретил. Могли бы с ним увидеться. Проводили б в скорбный путь. Теперь уж поздно.
Елена долго молчала; вникнуть в услышанное было непросто. Потом, что-то вспомнив, произнесла с напряжением, нарочито отводя взгляд в сторону:
- Ну… уж супруга любящая зато проводила. Что я? так, одна из многих.
- Супруга? – Трифон даже вздрогнул от этих слов, посмотрел пристально, затем как-то болезненно поморщился и махнул рукой: - бог с вами, Елена Николаевна, и это вы говорите. Уж вам-то известно, что такое эта супруга. Она, по-моему, только радовалась. А уж проститься… и не подумала прийти, да он бы и отказался от такого свидания. Это не супруга, это змея называется. Хотя змея – животное хорошее, много лучше, чем Павла Валерьяновна. Супруга. Скажете тоже. Да вы-то сами… одна из многих, говорите? уж простите меня, конечно, но заварили вы кашу, - он помедлил. - Вы, конечно, можете сказать, мол, не твоего ума дело. Да, это так. Но я всё же скажу. Потому как – тоже человек и барина своего очень жалую. Положим, он вас чем-то обидел, - Трифон глянул ей прямо в глаза. - Но сделать-то такое он мог только случайно! Ведь ни к кому - ни к одной даме сердца не относился так, как к вам. Уж мне ли, да не знать. – Помолчав, он добавил: - Знали бы вы, что с ним творилось, когда вы исчезли.
У Елены вдруг загорелись щёки, а голос зазвенел от неизжитой за столько лет обиды:
- Может, поначалу что и творилось. Да только, положим, долго-то он не переживал. Да, случилось так, что я ушла, почему – то вам знать не надобно, потом заболела, болела долго, но как только выздоровела, так решила всё же прийти и всё сказать – чтобы у него сомнения не было, отчего я ушла. Вот и пришла… на свою голову.
- Вы… приходили? – Трифон дёрнулся: - да… как же это так случилось, что вас выпустили, раз уж вы вошли?! Ведь приказ был строгий!
- Что, и княгине был приказ? – Елена саркастически усмехнулась. – Вряд ли, я так думаю. Пришла хозяйка настоящая, она-то и дала мне от ворот поворот. Видите ли, оне-с в тот день не принимали, и уж тем более - каких-то там… падших женщин, - голос её дрогнул, а на глазах выступили слёзы. Она отвернулась.
- О господи… - Трифон, откинувшись, глядел на собеседницу во все глаза и, казалось, не верил своим ушам. – Хозяйка, говорите… Да вы хоть знаете, как она в доме-то оказалась? У ней родственница умерла, и она упросила хозяина разрешить ей пожить в его доме, пока не разберётся с делами. Вот и прожила – недели две, кажется. После он её в орловское имение отправил, чтоб только с глаз долой и от Москвы подальше. Ну, а уж как год-то прошёл, что вы пропали, тут уж он ждать вас перестал. Отчаялся. И – только от отчаяния! – согласился, когда она к нему подластилась и упросила, чтоб он ей ребёнка сделал, вы уж простите меня за грубую простоту. Я ему тогда говорил: ну зачем? – да только он рукой махнул и сказал: теперь-то уж мне всё равно. А так хоть наследник будет. – Помолчал, глядя в окно, добавил: - если бы он только знал тогда о вашем сыне…
Елена вздрогнула:
- Как… он знает?! Но откуда…
- Так ваш братец приходил к нему, и не так уж давно – прошлой осенью.
- Виктор?! Виктор к нему приходил? Что, что он сказал? Где мой сын?!
- Сына вашего сыскать не удалось, - с неохотой признался Трифон. – Но вы не волнуйтесь, он цел и невредим. Вот только следы затерялись.
Елена схватилась за горло; в глазах потемнело:
- Говорите! Говорите же скорей! Умоляю!
Закрыв глаза, она с бьющимся сердцем внимала рассказу; слёзы лились, не переставая. Её мальчик… сын кузнеца… где же теперь водит его судьба?
- Вот так всё и выяснилось, - подытожил управляющий. – Но уже было поздно. Хозяин после этого даже некоторое время не мог на Егорку смотреть. Хотя ребёнок-то ни в чём не виноват…
Вздохнул:
- Вот тоже малец, ведь жизнь-то его безрадостная ждёт… Кому он теперь нужен…
- Как кому, он-то с матерью остался.
- Вот и тут вы ошибаетесь, Елена Николаевна. Матери своей он был нужен лишь для того, чтобы в дом вползти. А как ей это удалось, так она про ребёнка-то сразу и забыла. Даже кормить отказалась – пришлось кормилицу искать. За ним всё Катька ходила – вы её помните, наверное.
- Катя… - в душе потеплело. – Катя хорошая девушка, ей ребёночка доверить можно.
- Ей-то можно, а вот матери – нельзя. Теперь, когда всё оказалось в её власти, неизвестно, чего его ждёт.
- Но вы-то ведь можете за этим проследить?
Трифон усмехнулся:
- Так меня-то она первым делом выгнала!
- Да как же так?! – ахнула собеседница.
- Да вот так. Пригласила в дом околоточного и заявила, указав на меня: вот вам ещё один изменник отечества, только что за руку не схваченный. Я, говорит, не хочу больше в своём доме изменников терпеть. Ну, а тот мне говорит: коли я ещё тебя здесь увижу, тут же заарестую. Так что… я ноги в руки – и айда оттуда подальше.
- Господи… да как же в это поверить…
- Одно радует, - мстительно усмехнулся Трифон. – Всё же не так уж она торжествует. Знаете, Елена Николаевна, ведь хозяин что-то предчувствовал. И, кроме того, узнав про вашего сына, решил сделать всё, чтобы его обеспечить. Она-то думала, что ей все его богатства достанутся – ан нет, обломалось! – Наклонился к её уху: - он ведь все уральские заводы на меня перевёл… а там богатства немалые… да и часть капитала тоже, и подмосковную, где вы тогда живали… ну, а уж я сразу завещание написал на имя вашего сына. Хорошо хоть, что имя-то известно.
- Хоть имя известно, - прошептала Елена.
- Так что… не всё этой удалось, денежки-то – тю-тю. - Трифон довольно сощурился. – Она-то вдобавок решила хозяина ещё дополнительно грязью облить – так его ненавидит за то, что благодаря ему богатой стала и знатной – что она до замужества-то была! – так, никому не нужная бесприданница! Так вот, что удумала. Вы Елизавету Аркадьевну Алабину помните?
- Ну, конечно! – она вдруг мгновенно увидела зал театра, оживлённых зрителей…
- Павла Валерьяновна к ней решила приехать, лишний раз выслушать сочувственные слова о муже - изверге и изменнике отечества. В нескольких домах-то ей уже посочувствовали, любителей грязью облить всегда хватает. А та – вот молодец! – выходит на лестницу и заявляет: я Фёдор Дмитрича много лет как знаю, а ты кто? Я тебя знать не знаю, зато слыхала, как ты по домам ездишь, и имя этого благородного человека топчешь. Может, говорит, кто тебя и слушает – у кого своего ума нет – да только не я. Я тебя к себе не звала, и впускать не собираюсь. И всё это – при дворне, которой у неё – уйма, да и ещё свидетели оказались! Молодец барыня! – воскликнул он с чувством. – Вот молодец! Так что видите: незадача у мадам вышла. Это ведь вам не Петербург, где все в нитку за субординацией тянутся. Это Москва. Тут каждый сам себе голова.
- Я смотрю, вы… княгиню совсем не жалуете.
- А за что мне её жаловать? За какие такие заслуги? Её вся прислуга отродясь не выносит, с людьми как со скотом…
Он вздохнул:
- Так уж случилось – по-глупому он женился, и сам это очень скоро понял. Что делать, каждый может ошибиться, даже такой, как мой хозяин. Я думал не раз, и вот моё мнение, если вам интересно, конечно. У нас на деревне её бы шебалой прозвали. Бывают такие вздорные бабёнки, что вместо благодарности за добро так и норовят укусить побольнее. А что при этом себе же хуже делают – не понимают.
Он улыбнулся собеседнице:
- Ну, да хватит о ней. Вы-то сами, Елена Николаевна, как живёте? Замуж не вышли?
- Нет, - она сказала это так, что Трифон вдруг мгновенно понял: это правда, она до сих пор его барину верность хранит.
- Вот оно как… А где же живёте-то?
- Я флигелёк снимаю, в Замоскворечье.
- В Замоскворечье? – собеседник оживился. – Ну надо же! Ведь я тоже там теперь обитаю.
- Да что вы? – она тоже обрадовалась. – А где именно?
Оказалось – оба проживают не так далеко друг от друга. Более того, Трифону приходилось слышать об инвалиде-музыканте, у которого квартировала Елена.
Он покачал головой:
- Надо же, как мы с вами встретились. Я ведь только на один день в Москву приехал. Завтра уезжаю.
- Далеко ли?
- Далеко, на Урал. Мой долг теперь за хозяйским добром присматривать.
- Значит, ваш барин теперь уж совсем один остался… - горестно прошептала Елена.
Трифон покосился на неё, глаза его при этом как-то странно блеснули, но он промолчал. Немного подумав, произнёс:
- Но в любом случае уж вы теперь больше, пожалуйста, не исчезайте без предупреждения. И вот что я вам ещё скажу. Это, конечно, не моё холопское дело, чем вас там мой барин обидел. Чем-то обидел – это понятно, раз ушли. Но вы всё же… простите его. Я вам за одно могу ручаться, - лицо Трифона стало очень серьёзным: - вы ему очень дороги. И никто ему так дорог не был, ни одна другая женщина. Уж я-то знаю, верьте мне, Елена Николаевна.
- Я верю, - тихо сказала Елена.


* * *


Ненастным осенним днём на берегу пролива, отделяющего материк от Соловецких островов, готовилось к отплытию небольшое судно. Небо хмурилось. Жандармский полковник, сопровождающий государственного преступника к месту заключения, озабоченно поглядывал на неспокойное море, на набегающие на берег волны с белыми лохматыми барашками, и торопил матросов. Те же недовольно ворчали:
- Нет бы до завтра подождать… небось не убудет… налетит шторм – и вся недолга…
К нему подошёл немолодой человек в непромокаемой куртке – капитан судёнышка. Одна нога у него была деревянная.
- Ваше высокоблагородие, и взаправду бы поездку отложить. Буря надвигается. Переночуем на берегу, к завтрему всё успокоится, тогда и пойдём себе.
- Вы же сами мне сказали, что навигация уже заканчивается.
- Да, сказал, и продолжаю настаивать, чтобы этот рейс был отложен до весны. Мы никогда не отплывали так поздно.
- До весны! Вы, что, не понимаете, что это решительно невозможно? - полковник смотрел строго. – У меня особые предписания. Преступник особо опасный, есть основания подозревать, что его сторонники попытаются его выкрасть. Да, мы несколько задержались дорогой, должны были прибыть раньше, но моей вины тут нет. Понимаю – подвергаю риску и вас, и себя, но сделать ничего не могу-с. Здесь, на берегу, острог недостаточно надёжный, могут предпринять попытку отбить. Я не буду рисковать своим положением.
- Да сейчас-то вы ещё больше рискуете.
- Вы же говорили, что ваше судно надёжно. Вон как выглядит отлично, краска так и блестит.
- Да, намедни охрой выкрасили, но буря-то не посмотрит. Отложите, прошу вас.
- Делайте, что сказано! Больше с отплытием медлить нельзя.
Капитан, вздохнув, отошёл. Из стоявшего неподалёку небольшого строения двое солдат вывели Хомского. На нём были кандалы.
Он остановился на пороге, поднял голову вверх. В небе с криками кружили чайки. В стороне стояло несколько баб, жавшиеся к их ногам дети смотрели на него, разинув рот.
Он увидел среди них старуху, которая два дня приносила ему еду. Улыбнулся ей:
- Благодарю за хлеб-соль. Всё было очень вкусно.
Старуха осенила его крестом:
- Да хранит тебя бог, несчастненький…
Солдатики подвели арестанта к берегу, по трапу завели на судно. Стоявший на борту матрос протянул ему руку, помог взойти. Он поблагодарил коротким кивком, и задержался взглядом на этом рябом незнакомом лице, вдруг показавшемся очень симпатичным. Матрос тоже взглянул на него очень пристально и неожиданно подмигнул. Хомский невольно вздрогнул, но в этот момент поднявшиеся следом охранники подхватили его с обеих сторон и свели вниз, в трюм, где, поместив в тесный отсек, крепко заперли на замок.
- Отдать швартовы! – послышалась команда.
Небольшая кучка людей на пирсе проводила удаляющееся судёнышко сумрачными взглядами.


Буря разразилась через полчаса, как судно скрылось за горизонтом. Укрывшись за стенами срубов, содрогающихся под порывами ветра, жители прибрежного посёлка терпеливо пережидали ненастье. Старуха, провожавшая Хомского, ворошила ухватом в печи, вздрагивая и крестясь при каждом ударе ветра.
- Бабка Валя, они утонут? – со страхом спросил её глядящий в окно подросток.
- Молчи, молчи, Ваня… лёгкую смерть ему бог послал… уж всё лутче, чем там страдать…
- Бабка Валя, а вдруг корабль-то утонет, а он спасётся?
- Чего городишь! – сверкнула она на него глазами. – Не видал, что ль, какие на ём железы надеты! Да и под замком сидит, запёртый. Ежели кто и спасётся, то тольки не ён. Вот несчастненький-то… перьвый раз меня за хлеб-соль-то поблагодарили…

Через пару дней на берег выбросило несколько досок, окрашенных рыжей краской. А ещё через неделю не берегу обнаружили распухшее тело, в котором с трудом опознали сопровождавшего преступника жандармского полковника. Судно до места не доплыло.


* * *


Стоя у окна, Елена смотрела на кружащиеся снежинки. Зима подкрадывалась медленно. Ещё неделю назад замоскворецкие жители месили обычную осеннюю грязь, а сегодня на смёрзшиеся глиняные ухабы сыпал и сыпал мелкий снег. И хотя она всегда с нетерпением ждала начала зимы, сейчас ей казалось, что этот снег заносит могилу её жизни.
А она – жизнь - была кончена – и теперь это не подлежало никакому сомнению. Единственный человек, кому она безоговорочно отдала когда-то своё сердце, тот, кому за долгие годы разлуки она не изменила ни разу, ушёл навеки. И хотя накрывшая его каменная плита была ещё не могильной, а лишь тюремной, это не меняло ничего. Оттуда, где он теперь, живым не выходит никто.
Все эти годы разлуки в ней не умирала отчаянная надежда – когда-нибудь встретиться с ним. Даже тогда, когда после встречи с его женой думала: никогда и ни за что. Даже когда дала себе слово: забыть навсегда.
О, какая же это страшная сила – судьба! Ведёт – как будто железным коридором, где только шаг в сторону – и стенка тут же возвращает ударом обратно в колею: знай своё место.
Эта самая колея заставила когда-то покинуть стены его дома, буквально выпихнув её оттуда. Она очень хорошо помнила это ощущение, как что-то толкало: скорее, скорее, уходи… Чувствовала ведь, что непросто будет – оказаться одной с незаконнорождённым ребёнком, но остановиться - не могла.
А вот зачем её путь таков, а не иной – сие не ведомо никому, кроме судьбы.
И при этом – надо продолжать жить. Теперь ей известно имя, которое носит её сын. Подумать только: он где-то там ходит, и вовсе не известный Елене человек называет его «сынок». А женщина, которую её сын называл «мама», уже умерла, да будет ей земля пухом. И её мальчик думает, что мамы – нет.
Бедный, бедный мой мальчик, бедная моя крошка…
Если б она не ушла от князя, его судьба была бы совсем иной. Это она, его мать, виновата во всём. И если её сын всё узнает, то он, конечно, проклянёт свою мать.
Мальчик мой! Ведь я искала тебя – ты так и знай. Объездила всех, даже Зизи Иноземцеву удалось сыскать. Но что, что смогла узнать? На Басманной давно жили другие люди, тётушки Надин и Нинон, которых Виктор поселил в Твери, тихо скончались одна за другой. Все крепостные были проданы. Вообще всё наследство, которое бабушка, так и не простившая Лёлю, оставила её кузену, было им распродано, а сам он безвылазно жил за границей, широко спуская его остатки. Гайдуков, что сопровождали его в тот страшный день, забрал с собой. Спросить было некого.
Ей предстоит на этой земле долгий, безрадостный путь. Путь одиночества, теперь уже навсегда. Теперь только одного она в жизни может желать. Чтобы когда-нибудь, хоть через много-много лет, хоть на пороге могилы, она всё же встретила своего сына и, на коленях, попросила у него прощения. За ту судьбу, на которую она его обрекла.
А может, не надо? Он же ничего не знает про тайну своего рождения. Пусть живёт той жизнью, которая у него есть. Не надо смущать его покой. А ей, Елене, тогда лучше бы… лучше бы… уйти на тот свет. Или, в крайнем случае, сойти с ума, как это уже однажды было ненадолго. Теперь же надо – навсегда.
Дни шли за днями, а она ходила по своей комнате, ложилась на кровать, засыпая и просыпаясь, когда придётся, давно смешав день с ночью, смутно надеясь на приход спасительного безумия. По нескольку раз в день подходила к зеркалу и с надеждой всматривалась в свои глаза. Увы! Они были безнадёжно нормальными, хотя и страдающими.
Находящаяся у неё в услужении девка Василиса – могучая деваха с густым низким голосом – бесперебойно таскала ей еду, огорчаясь, что барыня плохо кушает. Обеспокоенные Елениным состоянием Аркашины тётушки постоянно справлялись о её здоровье, присылая ей то одно, то другое лакомство, тщетно пытались завлечь хоть раз на вечер. Аркаша перестал сочинять, так переживал, просил хотя бы раз прийти. Всё было бесполезно.
Кашин пришёл навестить. Она спустилась, а он с трудом сдержал возглас отчаяния, так постарела и подурнела внезапно эта всегда молодая и очаровательная женщина.
- Могу ли я чем-нибудь вам помочь? – спросил деликатно.
Она только отрицательно покачала головой:
- Нет, Василь Васильич. И простите меня, я вас подвожу. Но я сейчас не могу закончить рукопись.
Он замахал руками:
- Не думайте об этом! Послушайте, если вам нужны деньги, я готов в любую минуту ссудить любой суммой… или другая какая помощь…
- Нет, нет, не беспокойтесь. Мне ничего не нужно.
- Всё же подумайте, и если чуть что – непременно только ко мне.
- Хорошо-хорошо.
Он ушёл с тяжёлым сердцем. Зашёл к тётушкам. Обе дамы пребывали в чрезвычайном унынии:
- Елена Николаевна такая хорошая женщина, что с ней случилось - совершенно непонятно. На все вопросы только отмалчивается. Подскажите, Василий Васильевич, мы боимся, как бы какой беды не было.
- Пока ничего не предпринимайте. Нам остаётся только ждать.


* * *


Месяца полтора спустя после встречи с Трифоном однажды совсем уж поздно в окно флигеля кто-то постучал. Василиса, в исподней рубашке, накинула на плечи шаль, пошла открывать:
- И кого там ещё несёт…
В дверях стоял совершенно незнакомый ей человек:
- Иди-ка, разбуди барыню. И срочно!
- Да куды?! Ночь на дворе…
- Иди, делай, что велено, тебя забыли спросить…
Васька недовольно поднялась наверх. Елена спала, она осторожно потрогала её за плечо:
- Барыня, а барыня…
Та мгновенно проснулась:
- Ты что?
- Там… пришёл какой-то… строгий… велел будить…
- Сейчас спущусь.
Накинув шлафрок, Елена вышла из светёлки к лестнице. Снизу на неё глядел Трифон. Она вдруг почувствовала, как в душе поднимается волна ужасной паники.
- Трифон?! Ты?! Что… что-то случилось?
- Да вы не пугайтесь, Елена Николавна, ничего страшного не произошло. Просто… вы уж оденьтесь и идёмте со мной.
Она бестолково посмотрела на него; мыслей не было никаких.
- Хорошо, сейчас… - и пошла наверх, как слепая. Спустя минут пять вышла, уже одетая.
- Да куды ж вы, в такую позднотищу… - гудела Васька, надевая барыне шубу. – Нельзя, что ли, до завтрева…
- Ты, красавица, давай, шевелись, а мнение своё потом высказывать будешь… - сказал внушительно вовсе неизвестный этот самый барин. – Как только дверь за нами запрёшь - так и высказывай всё, что хочешь.
Васька, вздохнув, закутала барыню сверху всего в пуховый платок.
- Когда обратно-то?
- Спать ложись. И двери запри хорошенько.
Трифон вывел Елену на улицу, где, сгибаясь под порывами снежного вихря, они пошли куда-то.
- Что случилось?
- Потерпите чуток, Елена Николавна, уж немного осталось.
Пройдя тихими пустынными улицами, вдоль плотно сбитых заборов, они, наконец, подошли к такой же, как и многие другие, калитке. Трифон открыл дверь своим ключом, и Елена оказалась на самом обычном дворе. Крыльцо, под навесом – поленница, у ворот – конура с цепным псом, который приветственно обнюхал хозяина, для вида поворчав на Елену.
- Мы с вами сейчас в большой дом не пойдём.
Он провёл её заснеженной тропкой через огороды, за которыми находился сад. В глубине светились окна маленького домика.
- Сюда пожалте.
Наклонив голову, она вошла в маленькие сени. Там никого не было, лишь из-за приоткрытой двери падала полоска света. Елена обернулась к Трифону, чтобы спросить, что всё это значит, но успела увидеть лишь закрывающуюся дверь. Ей ничего не оставалось, как открыть дверь в горницу и войти.
За столом, освещаемым свечой, сидел какой-то человек и читал книгу. Она остановилась на пороге. Человек поднял голову и взглянул на неё. Это был Хомский.


* * *


Утром, когда Прасковья Фоминишна выходила из дому, то у калитки столкнулась с входящей Еленой.
- К зау… – начала было она, и в изумлении замолчала, глядя на жиличку. - К зау…трене ходили?
Она никогда не видела, чтобы у Елены было такое сияющее лицо.
- Доброе утро, Прасковья Фоминишна! Как ваше здоровье? Денёк-то какой нынче!
День был серый, зябкий, небо хмурилось.
- Денёк… да… нынче… - хозяйка глядела на жиличку во все глаза. – И здоровье… тоже… голова вот… ноги…
- Я очень рада! – и Елена побежала по расчищенной в снегу тропке.


Отоспавшись к вечеру, вновь, как стемнело, она вышла из дому и направилась по вчерашнему адресу. Трифон уже ждал её у калитки, и молча препроводил в маленький домик. Открывая дверь, сказал:
- Елена Николаевна, только я сейчас за Надеждой Осиповной поеду. Хозяин хочет с ней увидаться.
- Очень хорошо, - сказала Елена с чувством. – Сколько у нас времени?
- Думаю, часа полтора будет.


Стук в дверь. Было слышно, как она приоткрылась, и голос Трифона сказал:
- Проходите сюда, Надежда Осиповна.
Хомский вышел из-за занавески первым.
- Теодор!
Баронесса, рыдая, упала к нему на грудь. Он поглаживал её по волосам:
- Ну будет, будет…
Из-за занавески вышла Елена.
- Элен! И вы здесь! Мы снова вместе, какое счастье!
Вошёл Трифон с подносом, заставленном какой-то снедью:
- Садитесь, садитесь все за стол, сейчас и отпразднуем…
Он накрыл на троих, для себя поставил стопку с тарелкой отдельно на окно.
- Тришка, ты что? – Хомский посмотрел на него с укоризной.- Вот ещё глупости.
Тот виновато посмотрел и сел за общий стол. Еда была немудрящая – варёная картошка с селёдкой и солёными огурцами, да пироги с капустой.
- Прошу дам меня извинить, - просящим голосом сказал бывший княжеский управляющий. – Но меню – по заказу хозяина.
- О чём вы говорите, - воскликнула баронесса. – Мы же сюда не ужинать приехали.
- Ни о чём так не мечтал, - князь ел с аппетитом, - какая дрянь все эти ваши фрикасе да паштеты!
Трифон поставил на стол большой штоф.
- Кто со мной? Надежда Осиповна, выпьете?
- Эх! По такому поводу, да не выпить! – Трифон налил всем по шкалику, - Была не была! – и баронесса залихватски опрокинула рюмочку. Хомский, слегка пригубив, посмотрел на стопку и отставил.
- Отвык, - пояснил он Трифону. – Водички налей.
- Как же вам всё же удалось спастись?- сказала Надежда Осиповна, прожевав огурчик, любезно преподнесённый ей бывшим управляющим. Елена тоже глотнула водки, но поперхнулась.
Князь указал на Трифона:
- Это он. Он меня спас. У него на баркасе были свои люди, как оказалось. Они меня и выпустили из трюма. А тут и другой баркас подплывает, а там я вижу столь знакомую физиономию. Наше судёнышко было захвачено молниеносно, и всем находящимся на борту было предложено уйти с нами.
- И они согласились?
- Согласились, почему нет. Матросы и солдаты люди небогатые, за душой ни гроша, да и капитана уже собирались списывать на берег. Мы же им предложили деньги хорошие, опять же и с местом определить. Отчего бы на такое не согласиться?
- Кое-кого пришлось стукнуть, конечно, - добавил Трифон. - Но обошлось без кровопролития.
- Боюсь, всё же, что ты преувеличиваешь. Ведь полковник с нами не ушёл, остался, сказав, что не может нарушить присягу. И я сильно сомневаюсь, что ему удалось добраться до берега. Вспомни, какой шторм разыгрался! Мы сами едва не потонули.
Трифон пожал плечами:
- Ну уж сие от нас не зависело. Во всяком случае, хозяин, за твою свободу никто кровью не заплатил. Я знал, что это будет твоё желание.
- Жалко, Дашеньке нельзя сказать, что вы живы, - вздохнула Надежда Осиповна.
- Да, это жаль. И брат никогда не узнает…
Воцарилось молчание. Хомский смотрел на два женских лица – самых родных для него. И каждая из них тоже смотрела, подмечая что-то новое в знакомых чертах.
- Что же теперь? Конечно, за границу. – Надежда Осиповна глядела с жалостью.
- Куда?! За границу? Ну уж нет! Чего я там забыл?
- Теодор! – всполошилась старушка. – Но вам же нельзя здесь! Хоть вас и считают погибшим, но это же невозможно – оставаться в России!
- А я в Сибирь поеду, - пообещал князь. – Сибирь большая, места много. Построю там себе дом и буду… на месте сибирскую географию изучать.
- Вы с ума сошли! Неужели вы не понимаете, что вас там найдут? Найдут, и снова в темницу! Забыли, что с Мишелем Саниным сделали?
- Надежда Осиповна, голубушка, вы плохо себе представляете, что такое Сибирь. Там в тайге город можно построить – пятьдесят лет никто не догадается! Уехать из своей страны? Не дождётесь!
- Я всё же боюсь за вас, Теодор, - баронесса прижала руки к груди.
- Ничего не бойтесь. Ничего со мной не случится. – Он помолчал, потом взял Елену за руку: - Лёлька, как хочешь, но я тебя с собой увезу. И попробуй только отказаться!
- Фёдор. Неужели ты думаешь, что я теперь с тобой расстанусь? Я бы вообще из этого домика больше до отъезда не вышла, да надо дела уладить, с людьми попрощаться.
Они держали друг друга за руки, Трифон и баронесса смотрели на них, улыбаясь.
- Ты только учти, что мне уже тридцать шесть. Молодость ушла.
- Ну, а мне – пятьдесят. Не раскаешься потом, что со стариком связалась?
- Со стариком… - она поглядела ему в глаза, усмехнулась. – Куда с тобой молодым-то тягаться…
Трифон вдруг вспомнил что-то, поднялся:
- Я сейчас, - и вышел.
- Как вы его нашли, Элен? Вы столько лет не виделись…
- Да, не виделись. Но изменился он мало, разве только стал менее самоуверенным.
- Зато ты у меня в силу вошла. Вообразите, она теперь писательница. Вернее сказать, писатель. Псевдоним Николай Орлинский.
- Да вы что! – ахнула баронесса. – Я же вашими книжками зачитываюсь!
Хомский смотрел на Елену с гордостью.
- Только теперь будешь издалека своему издателю рукописи присылать.
- Он на всё согласен, лишь бы я писала.
Вернувшийся Трифон поставил на стол плоскую деревянную шкатулку:
- Хозяин, узнаёшь?
Хомский, чуть сдвинув брови, посмотрел, не сразу поняв, потом удивлённо присвистнул:
- Неужели ты это сохранил?! Ну, спасибо тебе!
- Всё в наилучшем виде.
- Что это? - спросила Надежда Осиповна с любопытством. Хомский взглянул на Елену:
- Это… я для тебя сюрприз готовил, в тайне. Тогда. Но… когда он был готов, было уже поздно – ты ушла. И я на него даже посмотреть не захотел – не мог, Лёлька. Тришке вот отдал, мол, придумай чего хочешь, но чтоб я на это больше никогда не наткнулся. Я думал, ты его продал.
- Продал, как же. Я его решил сохранить, и знаете, почему?
- Почему же?
- Потому что я, - Трифон поглядел пристально в глаза хозяину: - я почему-то не сомневался, что рано или поздно, но она вернётся. И тогда ты ей сам отдашь. Да и, кроме того, не хотел, чтобы такая красота кому ещё доставалась. Ну, а уж моя Ненила его сохранила.
- Неужели она у тебя уже тогда была? – усомнился князь.
- И она, и старшой уже был…
- Когда он поспевал только – никак не пойму, - заметил Хомский баронессе. – Ну и ловкий же у меня слуга… второго такого не найти.
Тришка довольно усмехнулся: похвала дорогого стоила.
- Теодор, ну сколько вы будете ещё испытывать наше терпение. Давайте уж, показывайте, что там.
Хомский откинул полированную крышку – и Надежда Осиповна ахнула: на аспидно-чёрном бархате красовался изумрудный гарнитур: диадема, колье, серьги и кольцо с парными браслетами.
- Боже, какое же чудо…, - прижав руки к груди, тихо произнесла баронесса. – Я подобного в жизни не видела…
- Ну вот, и долежалось, - Хомский посмотрел Елене в глаза. – Теперь ты его будешь надевать. Правда, не для толпы светских бездельников, а только для меня. Как, согласна?
Ответа можно было и не дожидаться – всё читалось в глазах.
- Как жалко, что Сибирь далеко от Москвы, - вздохнула баронесса. - Скоро мы с вами расстанемся, и когда увидимся, кто знает…
- Я ещё не сегодня уезжаю, Надежда Осиповна. Мы с вами ещё наговоримся перед разлукой.
- А я к вам в гости приеду, - пообещала неугомонная старушка. – Обязательно приеду, только вот вашу Дашутку подращу ещё и как-нибудь в этой жизни пристрою. Нельзя же, в самом деле, за всю жизнь ни разу не побывать за Уральским хребтом.




РАЗВЯЗКА. ОТЗВУК ФУГИ


Было ещё очень рано, когда Масленый проснулся. Остальные спали, только старуха копошилась за занавеской. С трудом выползши по лестнице на свет божий, уселся во дворе, закурил.
Его разбудило сновидение, от которого он застонал сначала, а потом сел рывком. Разлепил глаза. И понял, что больше не заснёт.
Затягиваясь самокруткой, передёрнул плечами, не столько от промозглого утра, сколько от яркой, впечатавшейся в сознание картинки ночного видения. После такого уж больше не заснёшь.
Вчера они добрались до своего обиталища глубокой ночью, так далеко вывел потайной ход. Пришли уставшие, грязные после блуждания сначала по подземелью, потом по топкому берегу реки.
Пока пожрали, пока то да сё, угомонились очень поздно. Украденные деньги поделили тут же, а камушки Престол до поры до времени спрятал: объявил, что подумает ещё, что с ними делать. Жиганы переглянулись, но спорить не стали: главный есть главный, и сегодня это стало им ещё более ясно: вона как вывел. Опытный, ничего не скажешь.
Непонятно было только, откуда ему оказался известным этот загадочный ход. Масленый, долгие годы прослуживший в ограбленном вчера особняке, про него никогда и не слыхивал, а уж должен был, если б кто-то среди живущих его знал. Стало быть, у Престола сведения с какой-то другой стороны. Интересно узнать, откудова.
Масленый впервые очутился на дворе московского дома своего барина, князя Фёдор Дмитрича, ещё совсем мальчонкой. Он приехал с подводами из заволжского имения: привезли солонины, битой птицы, капусты там квашеной – кормить рабочую артель. Маленький Прошка соскочил с телеги и замер от открывшейся перед ним картины. По ступеням через распахнутые двери сновали артельщики, отделывающие дом, и мальцу тут же сунули в руки какие-то клещи и велели не зевать по сторонам, а отнести наверх деду Митяю. Он пошёл по ступеням и тут же услышал позади окрик: па-а-берегись! – и только успел отскочить, как мимо протащили какие-то длинные доски.
Он полдня бегал туда-сюда, то подтаскивая что-то, то вынося отбитую штукатурку, а потом уселся обедать вместе со всеми, и ел лапшу оловянной ложкой, счастливо жмурясь от беззлобной матерщины и радуясь своей причастности к этой новой для него взрослой жизни.
А вот теперь он этот самый дом ограбил.
И ещё убил упыриху.
Жалко одно: что не сделал этого раньше.
А следовало бы.
Если б он только знал тогда…
Упыриху ненавидела вся дворня - с тех пор, как она стала тут хозяйкой.
Какое она имела право? При князе на эту (иначе тогда княгиню Павлу Валерьяновну не называли; упырихой она стала позже) никто не обращал никакого внимания. У неё всё было отдельным – и покои с отдельным входом, не имеющие прохода в основную часть особняка. И прислуга. Не говоря уж о выезде. И даже готовили ей отдельно. И сидела она на своей половине тихо, как мышка.
Дворовые её за хозяйку-то никогда не считали – ну подумаешь, живёт кто-то и живёт, мало ли? Она вообще-то появилась тут много лет спустя после того, как дом был, наконец, отделан на славу. И была без неё самая лучшая жизнь, какую только можно себе представить.
И сейчас именно эту жизнь – и из-за всполошившего сна! - с замиранием сердца вспоминал – нет, не Масленый, матёрый и безжалостный грабитель и убийца, а Прошка, весёлый лакей Прошка, носивший когда-то добротный казакин и щегольские сапоги, которые стачал для него сапожник Андриян Маркелыч.
Навалилась невыносимая тоска.
Почему, ну почему жизнь так несправедлива? Что нужно ей было сделать с тем смешливым расторопным пацанёнком, чтобы из него получился этот вот одетый в рваный зипун босяк, что сидел теперь на перевёрнутом дырявом корыте и, затягиваясь дрянным табаком, сплёвывал через дырку от выбитого зуба?
Ведь всё, всё могло быть по-другому!
Так – как при нём. При прошкином хозяине – человеке, увидев которого сегодня во сне, он проснулся с мокрыми глазами.
Два года назад беглый холоп Прошка добрался-таки до родимых заволжских краёв. Господский дом давно стоял в разоре – глаза б не смотрели на такое, но он наведался на хутор, где когда-то жил управляющий имением Тимофей Дорохов, а теперь всем заправляла его дочка. Прежняя изба была давно снесена, а на её месте стоял красивый усадебный дом. Анфиса, удачно вышедшая в своё время замуж за разорившегося мелкопоместного барина, не только наладила хозяйство мужа, но и выкупила несколько деревень у княгини Павлы Валерьяновны, совершенно не умевшей вести дела. И Алексей Дмитрича давным-давно забрала к себе жить, и не изменивший своим увлечениям старик рассказывал исторические байки уже Анфисиным внукам, слушавшим «старенького дедушку» с горящими глазёнками.
Хоть этому-то повезло на старости лет.
Прохор всё же зашёл в большую усадьбу, где встретил бывшего барского кучера Терёшку, одиноко доживающего там свой век. Выпили, ясное дело. Помянули барина своего – князь Фёдор Дмитрича, царствие ему небесное. И тут Терёшка сказал такое, отчего у Прошки волосы на голове зашевелились…
Оказалось, это она – упыриха – и погубила князя. Она, именно она, паскуда, донесла, что у него хранятся те бумаги, из-за которых всё и приключилось.
- Мне ещё тогда Трифон Савельич сказывал, она сама князю призналась, когда в тюрьму к нему пришла, - сказал Терентий. – Пришла и давай хвастать, мол, так и так, теперь всё моё. И брульянт мой будет. Хошь весь дом разнесу, а найду.
- Вот она и разносит, - заметил Прошка. – Тольки всё равно никак не найдёт, видать, хозяин хорошо спрятал. Ах, паскуда, ну и паскуда…
- Я думал, ты знаешь.
- Да откудова?! В первый раз слышу… А-ах… если бы только раньше знал…
Вот тогда он и поклялся себе: отомстить.
А той же осенью в ночлежке оказался рядом со старым пьяницей – бывшим кузнецом. Того как-то навестил сын, живший где-то в воспитанниках, и у Прохора в глазах потемнело: показалось, что увидел своего покойного хозяина – князя. Прохор хорошо помнил, как ездил с хозяином и Трифон Савельичем на поиски, и хотя никто не говорил, чьи, но не дурак же он, чтоб не понять. И, конечно, запомнил имя кузнеца Кузьмы Астахова и сына его Константина.
И вот судьба: именно Прохор их и сыскал, хоть и поздно. И тогда-то и созрел в его голове план.
Потом… потом кузнец помер-таки, но перед кончиной долго о чём-то шушукался с сыном. Парень сделался сам не свой; и после похорон, когда ночлежники перепились на поминках, Прохор приступил к выполнению своего плана.
Да, месть вышла хороша.


Странное чувство удовлетворения наполняло Прохора. Вот столько лет уже и в бегах, и чего только ни приходилось делать, и убивать в том числе - и в драках, и на деле. Но вчера… вчера это был не обычный налёт. До сих пор он грабил и убивал совершенно чужих ему людей, и было всё равно. Он не был истинным душегубцем: если б мог, то не убивал бы – просто так уж выходило. Он даже тайком в церковь приходил и свечки ставил – за тех, кого порешил. И вчера он тоже убил - но бывшую свою хозяйку. И вспоминал теперь об этом с ожесточённой мстительностью, нисколько не испытывая угрызений совести.
А то, что он ограбил дом бывшего своего барина – так и что? Барина нет, всё и так давно прахом пошло, чего уж теперь.
Плюнуть на всё, забыть и жить дальше.
Отбросив окурок вместе с тревожащими мыслями, Масленый спустился вниз: посмотреть, не осталось ли водки. Подельники ещё спали, но за занавеской старухи горел свет и слышался тихий разговор.
Масленый прислушался. Говорили старуха и главный.
- Значит, ход сохранился. Надо же…
- Сохранился. Правда, я ту зарубку не сразу сыскал.
- Видать, с тех пор им никто и не пользовался. Почитай, скоро полвека...
- Поверить не могу: да неужто ты в этом самом доме жила?
- Жила, Стась, жила, - в голосе старухи послышалась усмешка. Ишь ты, оказывается, Престола зовут Стасем. Поляк, что ли? – Недолго, конечно, но жила. Да только дом-то был другим. – Она помолчала. – Надо же, я думала, там всё сгорело, а теперь видать – нет.
Послышались какие-то звуки, не то позвякивание, не то перестук.
- Да, это он – тот самый камень. Узнаю. То брошка была. Камешек хорош, смотри, как сверкает, и впрямь можно подумать, что ценность большая, а на самом деле – почитай, просто брошка, и не такая уж дорогая. Красивая, конечно, – шаль скалывала на корсаже француженки той. Я на неё не день и не два любовалась, всё подглядывала тайком. Сейчас-то разбираюсь и вижу – камушек-то недорогой. Вот, посмотри у огня. Видишь?
- Вижу. Конечно же, не алмаз никакой.
- Теперь-то всё понятно стало. Просто горный хрусталь. Хоть и большой – брошка-то всё равно дешёвая. А с виду – вон, сверкает, можно подумать, брильянт настоящий. Я тогда сквозь щёлку как увидела, так и стала смотреть во все глаза, а она торопится, всё в саквояж запихивает, шарф дёрнула, а камушек-то возьми, да и выскочи из оправы. И закатился – глубоко под шкаф. А она и не заметила – шарф швырнула, саквояж захлопнула, а сама из комнаты выбежала – подводы уже начали со двора выезжать. А я подождала ещё немного – для верности, вошла тихонько, как мышка, каминным прутком пошуровала – и – пожалуйста! – выкатила. Всё любовалась, любовалась, и вдруг: крик. Отец кричит: Ядвиго, Ядвиго, да голос такой… страшно стало. Я было к дверям кинулась, да испугалась, что за чужое отругают, и камешек-то спрятала – во вьюшку печную пихнула. И прикрыла поплотнее. Бегу к отцу. А в это время уж дым вовсю валит: пожар начался. Я с перепугу-то побежала – да не туда. А отец как закричит – и за мной. И тут эта балка. Отвалилась от потолка и упала прямо на него.
Воцарилось молчание. Потом старуха, вздохнув, продолжила:
- Еле успел меня спасти человек тот, что у отца лакеем служил. Выхватил – и во двор. А я реву, из рук вырываюсь… как же: камушек-то в доме остался. А вокруг – уже стена огня. Когда только успело так заняться… Он головой покрутил туда-сюда, да и в погреб – а там этот ход. Ему-то, видать, не впервой было им пользоваться. Тогда-то я и запомнила. Так запомнила – на всю жизнь. – Она помолчала, видимо, предаваясь воспоминаниям. – Надо же, и не ошиблась, когда всё тебе рассказывала.
- И больше ты в этом доме никогда не была?
- Никогда. Да и сгорел он… правда, как теперь оказалось, не весь. А мы до обоза так и не добрались. Долго выбирались - Москва тогда сильно горела, со всех сторон пылало. Я-то всё назад смотрела, баяла: когда-нибудь, да вернусь, найду ту потерю, богатой стану. Да не вернулась, конечно. И не до того уж в жизни было, сынок.
Масленый за занавеской набрал воздуху. Вот это да! Значит, Престол – старухин сын?!
- Чего мне тогда было? Лет восемь, десять? Кто упомнит? Только жизнь моя была раньше, - она вздохнула, - да что говорить. На шелках спала, на серебре едала. Семья-то была богата, и матка быуа, и ойчец, - в словах вдруг явственно послышался польский акцент. – И жили суавно. Где это всё?
- И мать свою ты тоже с тех пор не видала?
- Не видала, так. Она же вперёд с той француженкой уехала, на первой подводе, а мы с отцом должны были – на последней, тут же, да кто ж знал, что так повернёт? – Она вздохнула тяжко: - Так боле матки и не увидела…


Воцарилось молчание. Затем старуха продолжила:
- Вот как судьба-то повернула. Теперь уж помирать скоро, да напомнила мне судьба мою прежнюю жизнь. Никогда б и не подумала… вот судьба… жизнь окаянная… шла-шла, а этот камешек всё лежал себе… так и пролежал все эти годы за вьюшкой. Ну да, ведь комнатка моя в дальнем крыле была. Подумать только – какие вензеля судьба выделывает.
- А кем был… отец твой?
- Та кто ж теперь скажет… Знатный быв, очень знатный и богатый. Пан Адась Войцеховский – вот как его звали. А я – панночка Ядвига Войцеховская. Яся, Ясенька. Любимая и единственная дочь.


Внезапно старуха замолкла на полуслове, и Масленый подумал: если Престол заподозрит, что его подслушали, то худо придётся. Поэтому он бесшумно вернулся туда, где спал, а затем нарочито громко зевнул, как бы спросонья. Громыхнул лавкой, усаживаясь за стол, отрезал себе ломоть хлеба и стал жевать.
Из-за занавески вышел главарь, метнул подозрительный взгляд. Но Масленый глянул так сонно, что тот успокоился. Сел напротив, крикнул старухе:
- Жрать неси.
Та, покопавшись, вынесла чугунок с холодной картошкой, достала откуда-то припасённый шмат солёного сала, выставила штоф водки. Мужики принялись молча трапезничать. Масленый чувствовал на себе испытующий взгляд главаря, поэтому изобразил себе самую тупую морду и стал лениво жевать с глупым видом.
Постепенно просыпались остальные, выходили, садились за стол. Костлявый вышел последним, сел сбоку с хмурым видом.
- Эй, паря, - Главарь прищурился на него. Взгляд был недобрым. – Ты чегой-то? Никак, нам своё небрежение показываешь?
- Ничего я не показываю, - глухо отвечал новенький. – Просто не привык ещё.
- И энто к чему ты не привык? – сощурился Престол, поигрывая ножичком. Лицо его стало жёстким; вряд ли дворник Михеич признал сейчас в нём беспечного мастерового Гришаню. – Уж признавайся, здесь все свои.
Тот неожиданно поднял голову, смело посмотрел ему в глаза.
- К смертоубийству не привык, если хочешь знать. Ты, между прочим, мне говорил, что смертоубийства не будет.
- Так я и не убивал.
- Я, что ли, не помню, как перед тем, как войти, ты Масленому сказал: со старухой разберёшься ты? Я ещё подумал: что это значит. Если б догадался, тут же бы ушёл.
- А ты, стало быть, хотел чистеньким остаться? – сощурился главарь. Хевра притихла. Костлявый взгляд выдержал:
- Я считаю, можно было обойтись.
- Ишь ты какой, добренький. Только запомни, паря: здесь я решаю. Как я решу, так и будет. Понял?
- Давно понял, - спокойно глядя ему в глаза, отвечал Костлявый.
- И ещё кое-что запомни. К нам сюда дорожек много, а от нас – только одна. Задумаешь уйти – перо в бок, и – амба. Ясно тебе, ферт молодой?
Они глядели друг на друга. Масленый вмешался:
- Да ладно, Престол, чего ты, в самом деле. Всё хорошо будет. В первый раз, сам знаешь, как бывает.
- Ладно, погляжу пока. Всем до завтрева отдыхать.


* * *


Престол отвалил к зазнобе с подарками. Остальные разбрелись кто куда. Масленый сидел на поленнице, курил, сплёвывая. Во двор вышел Костлявый.
- Иди, покурим, - Масленый поманил его к себе. Тот подошёл, сел рядом.
- Ты смотри, поосторожней с ним, - негромко произнёс Масленый, убедившись, что они одни. – Он злопамятный.
- Что я ему сделал?
- Ты ему не подчинился, а этого он не прощает. Это мы все перед ним стелемся. А ты, вот, сам по себе.
- Я же ничего не говорю.
- Мало ли, не говоришь. Он чувствует. И ещё. Ты ведьму-то эту… не жалей. Её бы уж давно порешить следовало, такая гадина. Знал бы ты, сколько от неё бед…
- Возможно. – Костлявый взглянул в глаза собеседнику. – Но убийство – грех смертный, кого б ты ни убивал.
Масленый посмотрел на него пристально:
- Вот что я тебе скажу. Уходить тебе отсюда надобно.
- Уходить. Сам понял, куда только я уйти могу.
- Положим, можно и иначе, - приблизился к уху собеседника: - я тоже… уйду скоро. Хочешь, вместе?
Тот недоверчиво на него посмотрел:
- И каким же образом?
Тот зашептал горячо:
- Мне ведь тоже надоело… сейчас надоть, пока деньги есть… хошь, на Кубань подадимся, хошь, в Архангельск… там он не достанет… согласен?
- Можно поговорить, - собеседник неопределённо посмотрел на него. – Подумать надо.
- Я вскорости ещё денег раздобуду… дело верное… день-два – вот увидишь. С такими-то деньгами – не пропадём.
- Слушай. А чего это ты ко мне такой добренький, а?
- Так, - уклончиво отвечал Масленый. – Может, я не хочу, чтобы таким, как я, становился.
- Что, никак жалко стало?
- Никак, жалко.
- А я прошу меня жалеть?!
- Ну, ладно, не обижайсь, - Масленый примирительно дотронулся до рукава собеседника. – Просто… одному тебе отсюдова не уйти. Со мной – можно. Ты ведь хочешь уйти, так?
- Положим, хочу, - неохотно признался собеседник. – Но как понять, что ты не для него сейчас стараешься?
- Не для него, - Масленый пристально глядел ему в глаза. – Я сейчас стараюсь… считай – для себя, а заодно и для тебя.
- Я-то тут при чём?
- Да уж при чём. Обещаю всё рассказать. Но – не сегодня. Сегодня я уйду, а завтра вернусь с деньгами. И Престол тут будет ни при чём. Вот тогда мы с тобой и свалим отседова. Вот тогда я всё тебе и расскажу.
- Хорошо, я согласен подождать, - задумчиво отвечал собеседник.


* * *


Масленый ушёл. Костлявый походил в задумчивости туда-сюда, потом решительно развернулся и направился в известном ему направлении.
Он шёл долго, больше часу, пока не подошёл к вытянутому приземистому зданию с большими окнами, откуда доносился шум машин. Войдя внутрь, поднялся по лестнице, на верхней площадке которой было две двери. Он приоткрыл одну из них.
В небольшом кабинете, заваленном папками, стопками бумаг и прочими необходимыми для издательского дела вещами, за столом сидел человек с седой бородкой и острым проницательным взглядом. Рядом с ним стоял пожилой наборщик в кожаном фартуке и держал в руках распечатанные листы.
- Василь Василич, можно?
Говорившие повернулись одновременно к двери, причём наборщик быстро перевёл взгляд на хозяина, а у того в глазах появилось не слишком дружелюбное выражение. Некоторое время он смотрел на вошедшего, потом буркнул:
- Пожаловал-таки. Ну, что ж. Входи, раз пришёл. Подожди, я сейчас занят. – И вновь обратился к гранкам.
Костлявый почтительно присел, терпеливо выжидая. Когда наборщик вышел, Василий Васильевич посмотрел на пришельца поверх очков:
- Ну, иди сюда.
Тот подошёл, пальцы нерешительно мяли картуз:
- Василь Василич, простите меня.
- Значит, стыдно стало. Что ж, лучше поздно, чем никогда.
- Я виноват перед вами. Перед вами и перед Ольгой Александровной. Очень виноват, - и Костлявый посмотрел прямо в глаза издателю.
- Да, виноват. А уж перед супругой-то… Знаешь, как она переживала? Сколько не спала, мучилась, когда ты пропал без весточки, чего только не передумала, чего там с Костенькой… А Костенька-то – просто-напросто сбежал.
Тот стоял, опустив голову.
- Ну, что молчишь? Давай, оправдывайся, рассказывай, какой ты хороший, а мы, что – плохие, да? Так?
- Нет, не так. Я от вас, кроме добра, ничего не видел, а сам поступил как последний мерзавец.
Кашин глянул внимательно:
- Это уже лучше. Говори.
- Вы ведь меня на улице подобрали, человеком сделали. Чему бы я без вас выучился? Кошельки из карманов таскать? Ведь к этому шло, с тех пор, как мы с батей в ночлежке оказались. А тут… в типографии работать стал, на наборщика выучился… Сколько лет у вас в доме прожил… ведь вы со мной – как отец родной. А уж Ольга-то Александровна…
- А ты за это – сбежал неблагодарно.
- Нет, не за это. Я не от вас сбежал – можно сказать, от самого себя.
- Что-то я не понимаю.
- Сейчас. – Константин помолчал немного. – Я… я попытаюсь объяснить. Но в начале должен кое-что сказать.
Собеседник глядел выжидающе.
- Вы помните, что перед этим незадолго мой батя умер? В ночлежке. Сколько я его оттуда ни вытаскивал, на работу устраивал – всё одно туда возвращался. Так вот. Перед смертью он мне сказал кое-что…
- Что же?
- Он сказал… в общем, не отец он мне был. Я - байстрюк, - он остро глянул в глаза собеседнику. – Мой настоящий папаша вышвырнул меня, как… как лягушонка, что ли… Избавился от позора. Заодно и мамаша моя от меня избавилась – в голосе зазвучала ненависть, а сам говоривший побледнел: чувствовалось, как мучительно даётся ему признание.
Кашин внимательно слушал.
- Вот, глядите, - он вытащил из-за пазухи золотой крестик. – Сколько ни бедствовал мой батя, ни пил – а крестик мой сохранил. И сына чужого выпестовал. Не то, что родные… Знаете, как я всех-то возненавидел, как правду узнал? Я смотрел на так называемых порядочных господ и думал: интересно, а кого бросил ты? а ты? может, вот тот мальчонка, что на моих глазах в ночлежке помер, твой сын был… или вон того, что так вальяжно в экипаже едет… знаете, сколько я деток несчастных-то перевидал?
Вздохнул.
- Вот я и не выдержал. Сбежал. Потому что решил…
- Решил, что и мои детишки на папертях христарадничают? Так? - Кашин встал.
Собеседник смутился.
- В общем… не совсем…
- Да ладно, не юли. Сам всё вижу. Только теперь и ты меня послушай, голубчик. Мой опыт в жизни тоже кой-чего стоит. Ты садись, садись.
Прошёлся по кабинету. Остановился перед бывшим воспитанником, глянул строго сверху вниз:
- Во-первых, у меня брошенных детей нету. А во-вторых… Вот ты сейчас мне тут сказал: ненавижу… как лягушонка… Какое право имеешь ты так говорить о своих родителях, о которых ты ничегошеньки не знаешь?
Тот попытался встать:
- Но они бросили меня…
- Ты откуда что знаешь? – Кашин слегка толкнул парня в плечо, тот сел обратно. – Знаешь, каких только случаев не бывало? Говоришь, отец тебя отдал? А может быть, это вовсе и не отец был.
Константин глядел ошеломлённо:
- Я об этом не подумал…
- Вот-вот, не подумал. Может, твой-то отец настоящий ничего о тебе и не знал. Мало ли как могло быть… А мать… кто знает, что там случилось. Знаешь, как приходится женщине из общества, если она без брака родила? Если чувство вспыхнуло, бросилась в любовь, как в омут. А потом позор – не отмоешься. Может, она просто испугалась в какой-то момент, да и разрешила тебя у неё забрать. А может, и другое что. Ведь могли и родственники силой ребёнка-то отобрать – чтобы только с глаз долой. Может, твоя мать по сию пору по тебе горькие слёзы льёт… а ты… ненавижу…
Покачал головой:
- Зря ты мне этого тогда не сказал, когда узнал. Я видел, что ты какой-то не такой, но решил, что из-за смерти отца твоего… того, кто вырастил… Уж я б тебе мозги вправил.
- Я… я должен подумать…
- Хорошо, хоть сейчас пришёл.
Константин вздрогнул, вспомнив причину.
- Василь Васильич, я… в общем, мне бы надо куда-нибудь уехать срочно.
- Влип во что-то нехорошее?
- Да. Но… я не могу говорить.
- Можешь не рассказывать. Если я правильно понимаю, уехать – чем дальше, тем лучше?
- Да.
- Ладно, подумаем… наверное, можно что-нибудь придумать…
- Но я не один! Со мной… ещё один человек будет.
- И где он, этот человек? С тобой пришёл?
- Нет. Он пока сам по себе, мы с ним потом, позже встретимся.
- Ну, хорошо. Тогда жду тебя вечером. Опять в свою каморку приходи, как в прежние-то года.
- В свою каморку… - на душе стало тепло.
- Жаль, Ольга Александровна в Петербург уехала. Тебя не повидает. А я пока подумаю хорошенько… есть у меня одна мысль… пожалуй, я знаю, где ты можешь надёжно спрятаться...


* * *


Возле ограды стояла толпа. Подошедший сбоку Масленый аккуратно в неё ввинтился, приблизился к воротам.
- Кто ж убивец-то? – спросил женский голос позади.
- Ясно дело, дворник. У него и топор нашли.
- Топор-то, что… в крови? – спросил тот же голос с замиранием.
- Знамо дело, в кровищи. Во страсти-то…
- Полиции понаехало…
- Говорят, обер-полицмейстер приехал. Покойница-то богатая была.
- Какое богатство! – парень-разносчик в щегольских сапогах презрительно сплюнул. – Давно уж всё прожито, ты на дом-то погляди, на что похож.
- Так… скупа была больно. Говорят, у ей под полом золота на миллионы… и камней невиданно…
- Что ежели и было, уж поди всё унесли, - парень закинул в рот очередную порцию семечек. – Одна фикция осталась.
- Гляди, гляди, ведут! – послышались голоса. – Вон он, убивец-то!
Из дворницкой вывели Михеича. Он шёл в старом армяке, подпоясанном верёвкой. Голова была опущена.
Толпа жадно рассматривала убивца. Масленый подался в сторону. Из боковой двери большого дома вышла Фимка. Их глаза встретились.
Масленый незаметно указал головой вбок. Она слегка кивнула: мол, поняла. Попятившись в глубь толпы, он ушёл в сторону и вскоре появился в полуразрушенном доме, откуда накануне обозревал усадебный двор.
На пороге появилась Фимка. Она запыхалась от быстрого бега. Подбежав к нему, обняла пылко, стала целовать:
- Прошенька, родной ты мой, наконец-то…
- Слушь-ка, ты погодь, - Прохор отстранил её руки. – После миловаться-то будем.
Он подошёл к окну, озабоченно посмотрел на двор, где туда-сюда сновала полиция. Не оборачиваясь, бросил:
- Ты бы рассказала всё-таки толком, как упыриха камень-то отыскала. А то вчера я так и не понял.
- Враз расскажу. Ты помнишь, - ключница гладила ему спину, с любовным умилением смотря на затылок, - на днях Макарка Квасов приезжал, я тебе давеча говорила.
- Помню.
- Так вот. Пришёл он к ей в ейный будуарт, что со сводами – помнишь его?
- Отчего не помнить. Там ещё печь голландская синяя.
- Во-во, в печи-то всё дело и оказалось. Она его спрашивает: ты, Макарка, здесь завсегда всё топил, а вот Михеич протопить как следует не умеет. Другую печь здесь топит, а голландку почему-то - никогда. А я стара стала, у меня ноги мёрзнут. И спина.
- Та-ак.
- А Макарка ей в ответ: а её никогда и не топили. У ней душник вообще никогда не открывался, почему - непонятно. Сколько ни пробовали – так и не удалось. Так что уж лучше её не топить, а то неровён час – угореть можно. Тут упыриха побледнела, затряслася и быстренько всех нас отсюдова наладила. И не успел он со двора-то уйти, слышу – ка-к пошла чем-то бить – грохот на весь дом. Стучала энто вот так, стучала, а потом – как закричит! Отродясь не слыхала у ей такого крику. Я бегу, в двери стучусь, она открывает, вся в извёстке, на полу - пылищи-то! – а она смотрит на меня, глаза горят, и говорит: беги, Фимка, в наилучшую ресторацию, обед закажи самый дорогой, да не забудь шампанского. А сама в кулаке что-то сжимает, и кулак к груди прижала. Ну, я и побегла… как раз тебя и встренула.
- Вот оно, стало быть, как оказалось…
- Проша, Прошенька, а ты меня так и не поцеловал… аль не заслужила?
- Успеется. Ты мне другое скажи: зачем дядьку Михеича подставила? Пошто старика на муку безвинную обрекаешь?
- Так всё для тебя, Прошенька, всё для тебя… Ему так и так скоро помирать… а ты теперь вернуться можешь… знаешь, как мы с тобой заживём?
- Вот и дождалась.
- Прошенька, ну пойдём… я без тебя измаялася…
- Не сегодня. Полиции тут дюже много. И потом, у меня дело важное. Завтра приду. Тогда и поговорим.
- А завтра…? Не обманешь?
- Не обману.


* * *


Выйдя от Кашина, в доме которого провёл много лет, Константин возвращался на хазу. Уже смеркалось. Пройдя Цветной бульвар, свернул в переулок, чуть не столкнувшись с каким-то человеком. Тот, мельком на него глянув, быстро прошёл мимо, подняв воротник. Лицо показалось смутно знакомым. Константин невольно оглянулся:
«Где я его видел… совсем недавно… нет, не припоминаю».
Он шёл тёмным пустынным переулком, тщетно пытаясь поймать обрывок воспоминания, почему-то неприятно царапающего мозг. Внезапно откуда-то со стороны послышался тихий голос:
- Костлявый… подь сюды…
Голос доносился из низкой тёмной подворотни. Вглядевшись, он шагнул туда и увидел сидящего на земле Масленого. Тот прислонился к стене; левая рука была прижата к боку.
- Э-э… да что с тобой?!
- Мне амба, парень. – Масленый говорил с трудом, лицо его было в поту. – Не удастся… с тобой… отвалить…
Он отнял руку – и Костлявый увидел торчащую из боку рукоятку ножа.
- Это… Престол? Говори быстро: Престол?
Масленый с трудом покачал головой:
- Нет… он ни при чём… я сам виноват… жадность сгубила… хотел ещё деньжат раздобыть… вот и раздобыл… перо в бок…
- Я тебя сейчас перевяжу! Ты только потерпи.
- Не трогай ничего, я помру сейчас. Только вот… котомку сними…
Костлявый снял котомку.
- Раскрой. Там деньги… моя доля от вчерашнего… делай с ими что хошь, только душу мою помяни… и ещё… достань… там, на дне…
Запустив поглубже руку, Костлявый извлёк со дна котомки вчерашнее пресс-папье, завёрнутое в носовой платок с вышитым якорем.
- А с этим чего делать?
- Возьми себе… и никогда никому не отдавай…
- Да на кой мне эта бандура сдалась?
Масленый покачал головой, и вдруг улыбнулся, но не привычной двусмысленной ухмылкой, а так, что лицо его совершенно преобразилось и стало вдруг мальчишеским и добрым:
- Нет… никакая это не бандура… Это вещь моего хозяина… князя Фёдор Дмитрича… твоего отца…
- Что ты сказал?! Немедленно повтори, что ты сказал?!
Масленый глянул на Костлявого абсолютного счастливыми глазами. Лицо его вспыхнуло необыкновенным светом – и потухло навсегда. Он умер, но счастливая улыбка так и не сошла с его лица.


Опустив голову, Константин медленно брёл по Цветному бульвару. Отряхнулся от своих мыслей только, когда где-то вдали послышался полицейский свисток и раздался топот: кто-то бежал. Он отпрянул в сторону, и мимо промчался какой-то оборванец, бешено косивший глазом на бежавшего за ним рослого квартального, придерживавшего на бегу шашку.
Это было хорошее напоминание о том, что самому надо бы осторожнее. Только сейчас он заметил, что висевшая у него на плече котомка Масленого была в крови, и он уже испачкал себе полу поддёвки. Торопливо переложив в карман свёрток с деньгами и загадочный предмет, закинул котомку куда-то в кусты, а сам ускорил шаг.
Он должен был миновать большой каменный дом, но тут увидел, что к его входным дверям подошла какая-то женщина и постучала. Замерев за выступом стены, стал ждать – не к чему было лишний раз проходить мимо людей, и чтобы чьи-то глаза заметили на боку подозрительное пятно. За подол женщины цеплялся довольно оборванный ребёнок, а на руках она держала ещё одного, завёрнутого в пелёнки.
Дверь открыл представительный швейцар. Увидев посетительницу, он сочувственно покачал головой:
- Голубушка, ну что ж ты всё приходишь. Ведь было тебе сказано: больше не приходи, всё равно ничего не получишь.
- Влас, ну что же мне делать, - с отчаянием в голосе сказала женщина. – Он же обещал…
- Обещать-то обещал, - опасливо оглядываясь назад, сказал швейцар Влас. – Да только… сама всё узнала и такой скандал учинила – не приведи господи! На коленях прощения просил… Теперь за каждую копейку отчёт должон давать… да и в Самару услать грозилась, управляющим.
- Что ж с нами-то будет… - женщина опустила голову в совершеннейшем отчаянии. – Неужели для своих-то деток и ничего не сыщет... у меня ведь младшенький болеет…
- Тихо, тихо, - швейцар буквально выдавливал посетительницу с крыльца. - Думай, что говоришь. Твои дети – значит, и заботы твои. И барина больше не беспокой, им от матушки ихней наказания-то достало уж. – Швейцар покопался в своих карманах: - на-ко вот, возьми двугривенный, больше нету.
- Спасибо, Влас, - тихо сказала женщина. Она тяжело спустилась по ступеням и медленно пошла вверх по улице.
Константин, который хорошо слышал этот разговор, дождался, когда дверь захлопнется, и догнал женщину, уже сворачивающую за угол.
- Простите… я случайно слышал ваш разговор…
Женщина подняла на него глаза. У неё было мрачное, измождённое лицо, но черты тонкие, изящные…
- Что вам угодно? – спросила резко.
- Простите только… если я правильно понял… отец ваших детей - совсем не бедный человек? А вы… с малютками… одна?
- Какое ваше дело? – голос стал колючим, глаза смотрели неприязненно. – Пожалеть решили? Не нужна мне ваша жалость. Кобели проклятые… нас же потом – с грязью…
Она резко повернулась и пошла решительным шагом; ребёнок еле поспевал за ней. Константин быстро вытащил из-за пазухи завёрнутую в тряпицу свою вчерашнюю долю, добавил к ней деньги Масленого, и, догнав незнакомку, сунул ей всё в руки:
- Пожалуйста… возьмите… вот… - и, развернувшись, стремглав убежал.


* * *


- Итак, ты попал в серьёзную передрягу, - сказал Кашин, стоя перед бывшим своим воспитанником. Тот, вжавшись в угол дивана, дрожал крупной дрожью; в глазах был ужас от недавно пережитого. – Может, всё же расскажешь, что с тобой приключилось?
- Вчера на моих глазах убили человека. Старуху одну. А сегодня… сегодня убили того, кто это сделал. – Он посмотрел исподлобья затравленным взглядом.
- Почему ты там оказался? Ты что, может, тоже…
- Нет! Я не убивал! Клянусь! Клянусь… памятью той, которую считал своей матерью! Меня взяли с собой – сказали, что я могу разбогатеть… что старуха подлая живёт, над своим золотом трясётся… но они мне сказали, что убивать – не будут! И я… поверил… решил один только раз попробовать… что я натворил…
- Ну ты и попал, - покачал головой Кашин. – То, что не убивал, и не догадывался, как будет – верю. Я тебя слишком хорошо знаю. А вот то, что пошёл… ужасно.
- Я не представлял, как это страшно, - тихо сказал Константин. - Никогда в жизни – вы слышите! – никогда я больше не сделаю такого… в скит уйду… монахом стану…
- Насчёт монахом – всё же подожди. Грехи не молитвами – добрыми делами искупать надо. Всей жизнью.
- Если эта жизнь ещё будет. Перо в бок – слышали, что это такое? Следующая очередь – моя.
- Тебе нужно скрыться подальше.
- Куда?! Никуда я от них не скроюсь… везде найдут…
- Не найдут. Сейчас ложись спать. Тебе ужин принесут, поешь, водочки выпьешь – тебе успокоиться надо - и отсыпайся. Здесь тебе ничто не угрожает.
Константин по-прежнему с напряжением смотрел в сторону. Кашин пытливо глянул на него:
- Тебя ведь ещё что-то тревожит? Так?
Тот кивнул:
- Да. Дело в том… я сегодня ещё кое-что узнал.
- Что же?
- Я узнал… я узнал, кто был мой настоящий отец.
- Вот как…
- Да. И одновременно…, - он посмотрел с болью, - одновременно узнал, что его давно уже нет. И никогда теперь уже не узнаю, кто же была моя мать.
- А тот, от кого ты узнал про отца, он не знает?
- Его-то и убили.
Кашин встал, подошёл к сидящему молодому человеку, положил ему руки на плечи. Тот уткнулся в него лицом; плечи его вздрагивали.


* * *


- Я тебя далеко отправлю, знаешь куда? – Этот разговор происходил на следующее утро, за завтраком.
- Куда?
- Далеко, за Уральский хребет.
- В Сибирь, стало быть?! Туда, где каторгу отбывают?
- Там не только каторжные живут. Я там знаю кой-кого. Так как, поедешь?
- Поеду. Там меня точно никто не найдёт.
- Знаешь, случай такой интересный, - Кашин блеснул глазами. – Ты у меня книги видал автора по имени Николай Орлинский? Я их уже не одну издал-то.
- Орлинский?! – глаза молодого человека радостно вспыхнули. – Это тот писатель, что роман про королеву Фредегонду написал? Такая книжка интересная! Я ж её набирал!
- Он самый. Так вот, открываю тебе тайну. Но смотри, чтоб никому! Автор этот на самом деле – дама.
- Дама?! Не может быть!
- Может. Раньше она жила в Москве, а теперь давно уже перебралась в Сибирь. Я тебя как раз к ней и посылаю.
- Странно как-то. Чего-то она уехала… дама… из Москвы… в глухомань… ведь печатают…
- Я в чужие дела лазить не мастак. Но она там, по-моему, не одна, а с мужем живёт. Возможно, какие-то сложности… подозреваю, что политика, - понизив голос, пояснил он.
- Ссыльный?
- Точно мне не известно, - признался Кашин. – В любом случае, нас с тобой это не касается. Живут, и слава богу. Я с тобой ей письмо отпишу, попрошу тебя - моего воспитанника - спрятать. А уж что ты там ей скажешь – сам решишь. Ну как? Согласен?
- Согласен, конечно. Интересно даже – так далеко побывать. Да и вы меня заинтересовали. Подумать только – Николай Орлинский… дама…
- Вот и хорошо. Но ты учти: к ней так просто не попадёшь. Сначала ты поедешь в Златоуст, там один человек живёт, богатый промышленник. Ему я первому всё отпишу. Только после того он тебя дальше переправит.
- А Орлинский… в смысле, эта писательница, она где живёт?
- Этого я не знаю, - покачал головой Кашин. – С ней только этот человек связан, Трифон Савельич.
- Прямо какие-то парижские тайны… интересно-то как.
- Не парижские, а московские. Но не менее загадочные. Только учти: вопросов там поменьше задавай. Не лезь, куда тебя не приглашают.
- Не беспокойтесь, Василь Васильич. Сам с расспросами не полезу, авось, не спросят и меня.



ЭПИЛОГ. ХОРАЛ



- Слушай, ты мне много раз обещал рассказать историю своего загадочного камня, да так и не рассказал, - сказала задумчиво Елена как-то вечером. Они с Фёдором сидели на берегу реки.
Прошло уже три года, как они поселились здесь, в глухом таёжном урочище.
- Что ж, расскажу. Это действительно любопытно. Я говорил тебе про то, как задушил тигра?
- Эту душераздирающую историю я слышала. И ты ещё сказал, что вас спасли какие-то очень странные люди. Но что в них всё же было странного?
- Странного в них было то, что они резко отличались внешне от тех народов, через земли которых мы шли до тех пор. Понимаешь, народы Азии, при том, что они, конечно, очень разные, всё же имеют некоторое сходство. А здесь… понимаешь – ну ничего, просто ничего общего.
- На кого же они были похожи?
- Самое поразительное, что больше всего они походили на мужиков из какой-нибудь российской глубинки, из Вятской губернии там какой. Кожа светлая, волосы рыжие…
- Ты рассказываешь какие-то совершенно невероятные вещи.
- Я сам, если б не видел собственными глазами, не поверил бы. И вот что любопытно: при том, что жили они в пещерах, быт их был вовсе не примитивен. У них, например, было очень любопытное металлургическое производство: они такую бронзу отливали! Мне удалось привезти от них несколько сосудов, так специалисты просто ахали, когда я показывал. Я потом, сколько ни старался, но так и не смог на своих заводах повторить.
- А как они это делали, не видел?
- К сожалению, нет. Они это делали строго в определённое время года, не в то, когда мы туда попали.
- Давай всё-таки вернёмся к камню.
- Так вот, про этот самый камень. Перед тем, как мы оттуда ушли, они привели нас туда, где у них было капище. Усадили меня перед костром. Пришла старуха – она у них была главная.
- Женщина? А не мужчина?
- Да, женщина. Я, кстати, там такого не замечал, чтобы женщины были на вторых ролях, как это обычно в Азии. Принесли этот камень. Откуда он вообще и как к ним попал – этого они так и не сообщили. Но владели они им издревле – сами не знали, с каких пор. Теперь, что касается самих этих людей. По их преданиям, пришёл этот народ во времена незапамятные откуда-то издалека, где плещется холодное море, а ночь длится всё зиму.
- То есть… с Крайнего Севера, что ли?
- Похоже на то. По их утверждениям, их прародина находится именно там. Нас с Тришкой они приняли за своих дальних родственников - действительно, сходство было, а поскольку при этом я, по их понятиям, свершил деяние, какое доступно героям или богам, то и решили они отдать камень мне. Камень этот, сказали они, охранял в веках их народ, теперь будет охранять мой. А заодно и мой собственный род – после того, как я его вручу избранной мною женщине.
Он помолчал, вспоминая.
- Знаешь, самое трудно было – не рассмеяться. Ну, представь себе, что ты становишься участником какой-то чудовищно первобытной церемонии: жгут какие-то корешки, смолу… потом пеплом посыпают камень этот, а я должен этот пепел сдуть… и я, человек просвещённого девятнадцатого века, должен был всё это проделать с видом, что верю в этот языческий бред! А это было нужно для того, как они мне объяснили, чтобы кто не надо, не узнал в камне – сокровище.
- Скажи, а как случилось то, что ты потом всё же поверил в эти сказки?
- Это тоже весьма любопытная история. Мы уже давно ушли оттуда и продолжали путешествовать с Трифоном по Индии. И вот однажды пришлось нам заночевать в развалинах древнего храма. А тут как раз повстречался нам один дервиш, и случилось так, что он этот камень увидел. Он у меня выпал случайно и ярко блеснул в закатном луче. Тут-то этот человек его и увидел. А надо тебе сказать, что незадолго до этого в этих краях были англичане, которые хорошо почистили индуистские храмы. Возможно, этот человек решил, что я тоже из их племени – индусам ведь всё равно, белый есть белый, хоть немец, хоть француз. И он ночью выкрал мой камень и скрылся с ним.
- Как же ты его себе обратно получил?
- Это-то и есть самое таинственное и необыкновенное. Когда я наутро обнаружил пропажу, особо решил не переживать, потому что понимал, что уже ничего не найду. И в этот же день мы буквально наткнулись на труп этого самого дервиша, который умудрился упасть с высокой кровли храма – там, где она была разрушена, и разбиться замертво. Но камня при нём не оказалось.
- Так как же…
- Вот что произошло потом. Я помню это буквально по секундам. Мы на всякий случай вокруг поискали, но, конечно, ничего не нашли. Пошли себе несолоно хлебавши. Поняли: он его куда-то спрятал. Но куда?! Представь себе остатки этого храма: каменные развалины на сотни десятин… Искать здесь что-либо – бесполезно. Всё же походили для очистки совести. Потом сели отдохнуть. Я и говорю Тришке: он мог его куда угодно спрятать. Хоть сюда, например. И сую руку под какую-то валявшуюся колонну. И вдруг… чувствую, как моя рука касается чего-то… я хватаю, вытаскиваю – это он! Мой камень!
- Невероятно…
- Представить невозможно, правда? И вот когда я его увидел… вот тут-то я…
- Поверил легенде?
- Нет. Не «поверил» - ты слово не то употребила. Это трудно объяснить… но я вдруг понял. Именно понял, а не поверил. И это знание… оно пришло как озарение, как вспышка, но в какой-то короткий миг я вдруг увидел длинную вереницу своих потомков… и все их лица освещал тот самый луч, что отразился от него в тот момент. И с тех пор никаких сомнений по поводу этого камня уже больше не было. И поэтому даже сейчас я уверен: рано или поздно, но он придёт к нашему с тобой сыну. Хотя мы с тобой даже не представляем, где они оба сейчас.
Они замолчали. Сын – это была тема, которой оба старались избегать.
- Ну а где теперь мой камень – знаешь, мне это решительно всё равно. Я всё хотел тебе сказать, что никогда в жизни не был так счастлив, как здесь и сейчас. Оказывается, можно потерять всё – и не только от этого не страдать, а вовсе и наоборот.
- Ты правильно говоришь, - кивнула Лёля в знак согласия. – Я это тоже в своё время очень хорошо уразумела.
- Когда человек живёт в довольстве, он, хочешь, не хочешь, но за это довольство держится. И не в состоянии понять, насколько же неисчерпаема жизнь, в какую сторону ни посмотри. Знаешь, мне нисколько не жалко того добра, которого я лишился. В рубленой избе можно быть гораздо более счастливым, чем в роскошном дворце. Но для того, чтобы это понять, мне понадобился Алексеевский равелин и перспектива Соловецкого подземелья.
Он задумался… потом с улыбкой поглядел на сидящую рядом любимую женщину:
- Ну а где теперь мой камень… да пусть лежит себе, где лежит. Он и сейчас нас с тобой охраняет.
Уже хорошо стемнело, на тёмном небе высыпали огромные, яркие звёзды.
- И где ж ты его в итоге спрятал?
- Да в доме своём. – Хомский усмехнулся. – И так, что никому его не найти. – Фёдор посмотрел в глаза Елены; они были как звёзды. - Сказать, как?


КОНЕЦ