Крещение по-Батумски

          
   Прекрасен город Батуми! Только понять это может не всякий "дикий” курортник.

   Самая южная точка Кавказского побережья кажется северяни­ну и самой жаркой. А если он еле дышит в знойный полдень в Со­чи, то каково же, по его пониманию, еще на три сотни километров южнее. Да еще слабые воспоминания из географии начальной школы о том, что самое большое число осадков в нашей стране выпадает где-то в районе Батуми. Как ехать в такой климат?

   Многие сомнения вызывает и возможность прожить там хоть впроголодь. Если в Сочи на каждом шагу встречаются столовки  са­мообслуживания со щами, котлетами и макаронами, а для любителей - и с манной кашей и кефиром, то Грузия уже в Лиселидзе встречает "дикаря" полным отсутствием предприятий общественного питания. Гагра славится ресторанами. Слово "столовая” там писать не уме­ют, а в ресторане, естественно, та же котлета, политая красным соусом и лишенная макарон, называется уже ”кебаб” и стоит, как в Сочи обед на двоих. В Сухуми, правда, столовые встречаются, но меню там, в основном, написаны не по-русски, сдачи не дают, а после еды хочется минут двадцать часто дышать широко открытым переперченным ртом.

   На рынках же торгует тот же контингент, что и в  многочисленных северных городах, и по тем же ценам, а иногда - и по по­луторным.

   Побывав однажды в Лиселидзе, Гудаута, Гагра или Сухуми, не­избалованный, но, как цыпленок, желающий, все-таки, жить, севе­рянин, как правило, в следующий раз оседает в Сочи с приданными ему Адлером, Аше, Лазаревским и так далее. И занимает до восхода солнца узенькое местечко для своего тела на пляже, преет в полдневный жар в очереди перед столовой, обливается потом по ночам на узенькой раскладушке, оцененной, как "полулюкс" в гос­тинице, и расположенной от пляжа в получасе езды в до отказа набитом автобусе. И в кино вечером не ходит, потому, что оно так же, как пляж, далеко, а в южной беспросветной темноте возвращаться к месту ночлега страшновато.

   То ли дело в Батуми! Я не боюсь раскрыть северянам глаза на его прелести, потому, что они все равно мне не поверят. И я смогу и дальше оставаться одним из малочисленных негрузинских гостей этого города. Туристов с кольцевых теплоходов Одесса-Батуми-Одесса гостями считать нельзя - это посетители на пару часов, уже уставшие от Ялты, Новороссийска, Сочи, Сухуми, привык­шие к своей каюте и месту в судовом ресторане, оценившие удобс­тва палубного бассейна и презирающие каменистый пляж с сомнитель­ными экологическими характеристиками. Так что ходят они больши­ми группами по магазинам и только и ищут дешевые сувениры на со­хранившиеся еще остатки своих карманных денег. Где уж тут инте­ресоваться городом, в котором нет доисторических руин и истори­ческих памятников. Паровоз же, на котором товарищ Сталин еще в 1901 году предвосхитил поездку вождя революции в 1917 году, ни­кому больше не показывают и мемориальную доску с него сняли.

   Красота Батуми начинается с его истории. Уже много веков на берегу проходящей через него и его поящей речки жили люди, создав многократно переходивший из рук в руки населенный пункт. Постоянно здесь были грузины - сперва христиане, а после турец­кого владычества - мусульмане, аджарцы. Побывали здесь гречес­кие аргонавты, повладычествовали турки, был Батум и "вольным" городом, то есть "порто-франко". Естественно, что Восток здесь переплелся с Западом, Север с Югом, Европа с Азией.

   Наука не сказала свое окончательное слово о самом названии города. То ли оно от греческого "батус" - глубокий, поскольку рядом с пляжем здесь в море не погуляешь, как на Балтике (хотя и все Черное море по рельефу дна напоминает оловянную солдатс­кую миску), то ли - от турецкого "батак" - болото, характерное для когда-то существовавшей местности вокруг речки (это и до сих пор характерно для расположенного в 45 километрах Поти, но так и не названного Батуми).

   Зато народ вполне определенно говорит о корнях некоторых близких от Батуми населенных пунктов, я хочу сказать - о турец­ких корнях их названий. Так, например, поселок Махинджаури, где турки впервые встретились с местным христианским населением, оз­начает по-турецки "безобразный гяур”, то есть иноверец. Город Кобулетти происходит от слова "предательство". Там, видимо,   або­ригены изменили своим завоевателям. А чуть дальше расположенный город Махарадзе имел старое название Озургети. Оно обозначает, что тут только успели издать звук, при котором воздух портится сероводородом. Здесь, видимо, турки успели продержаться только необходимое для этого весьма непродолжительное время. Продер­жаться дольше им помешало предательство Кобулетти.

   Климат же в Батуми совсем не страшный для северянина. Го­род открыт морю, а за его спиной, у самых окраин - горы. И здесь, в отличие от остальных городов Кавказского побережья, свято ис­полняется знакомый нам по той же географии начальной школы за­кон периодических изменений направления ветра - бриза. Ветерок дует то с моря, то, как говорят в Одессе, обратно. И постоянно уносит жap, в том числе и полуденный. И влагу, которая внизу не заставляет бесконечно обливаться потом, но зато наверху умень­шает прозрачность воздуха и снижает солнечный зной.

   Вдоль же всего пляжа протянулась совсем недалеко от моря широкая полоса распластанных тенистых сосенок-пиний с зеленым ковром настоящей российской травы под ними. Даже запахи родные - хвои и подсыхающего сена. Нет только третьего запаха, характер­ного для родного края, бедного на общественные туалеты. Надое­ло валяться под солнцем, жарковато в тени под зонтиком - иди в тень под сосенки и продувайся бризом. А вечером - гуляй по парку из пальм, протянувшемуся тоже у                пляжа за полосой сосен вдоль всего города. И бояться, как в Со­чи, нечего - все освещено яркими разноцветными фонарями, до поз­днего вечера слышна музыка, сверкают фонтаны, полно гуляющих. Сразу же за парком начинаются самые фешенебельные улицы города с магазинами, кинотеатрами, театром, правда, не работающим ле­том. И полно кафе, столовок и ресторанов, где в любое время и за одну и ту же цену можно съесть традиционное батумское хача­пури - пресную ватрушку с горячим расплавленным сыром - и запить ее чаем, турецким кофе или мацони - обыкновенной простоквашей.

   Русской пищи тут, конечно, не найдешь. Но и к местной при­выкнуть не так уж сложно. Она сытная, здоровая и не такая уж дорогая. Она не для приезжих, а для местных жителей. И рынок, такой же дорогой, как в Ленинграде, тоже не для приезжих, а для местных жителей.

   В этом-то вся особенность Батуми - он не для приезжих, а для местных жителей: пляж, кино, парк, "общепит", магазины, ры­нок. И вечерние гуляния до часу ночи - тоже не для приезжих. Город поздний - ложатся все поздно, телевизоры работают до  че­тырех часов ночи. И встают все поздно: автобусы и троллейбусы начинают рейсы только в половине восьмого, предприятия и учреж­дения начинают работу в девять часов. Зато продовольственные магазины работают с восьми до двадцати трех, и без выходных. Как и промтоварные магазины, работающие ежедневно только на два-три часа меньше.

   География для начальной школы права - в Батуми очень мно­го осадков. Но счастье для жителей и "диких" курортников в том, что значительная часть этих осадков выпадает в темное время су­ток. Дожди же яростные, мелкой "капели" почти не бывает, поэто­му и значительные осадки не требуют такого значительного време­ни, как средние осадки в Ленинграде. И почти сразу после окон­чания бурных "хлябей" небо проясняется и светит солнце.

   Бывают, правда, тоскливые дни, когда суток пять подряд   не­бо не жалеет землю и дожди льют беспрестанно. Те, кто попадал в Батуми в такое время и с трудом уехал из-под нескончаемого ливня, никогда уже не поверят, что там бывает солнце. Но солнце, все-таки, появляется и светит вдвое дольше, чем шли дожди. И в теплые "курортные" месяцы, как говорит статистика, ясных дней вдвое-втрое больше, чем дождливых. Это, конечно, не Ялта по безоблачности, но это все равно ласковый солнечный юг.
   Так что Батуми прекрасен.
   
                * * *

   19 августа 1989 года мне довелось побывать в грузинской церкви города Батуми. Посещение это было связано с крестинами младшего из детей одного партийного человека, который очень стеснялся этого мероприятия, но пошел на него по причине       раз­вернутой демократии, гласности и светлых стремлений "Народного фронта". Отец опасался, что в церкви, где он почти никогда до этого не бывал, придется креститься, если это там для всех по­ложено. Опасался этого и я, поскольку до этого, бывая в церк­вях по разным грустным поводам, я избегал этих явно богохуль­ных и антипартийных для коммуниста движений. И делать их не только не хотел, но и не умел.

   Опасения наши оказались напрасными - в батумской церкви не крестились не только прихожане, но и некоторые священнослужители. Так что наш атеизм был практически незаметен.

   Грузинская церковь в Батуми роскошна и необычна. Она сов­сем недавно развернута в здании католического костела с двумя высоченными шпилями и одним поменьше, резко отличающими этот храм от привычных православных церквей с невысокими пятью лу­ковками. И окна у храма совсем иные - узкие стрельчатые, до са­мой крыши - четырехскатной, как у жилого дома, а не сводчатой. Окна застеклены разноцветными витражами, как за границей.

   Изнутри крыша поддерживается несколькими четырехгранными колоннами, облицованными полированным темным мрамором внизу и белым - в верхней части. Церковный зал длинный прямоугольный, только в районе алтаря он немного расширяется в обе стороны на­подобие буквы "Т”. Органа нет, его место затянуто современной довольно хлипкой перегородкой, разрисованной под "царские вра­та". Справа от них - обыденная дверь, которая постоянно  откры­вается и закрывается проходящими через нее священнослужителями. За этой дверью, по-видимому, их место отдыха, собеседований и подготовки к выходу в молельный зал.

   В зале сверху свисают роскошные театральные люстры. Вдоль стен установлены резные деревянные полукресла явно католическо­го происхождения. Своды расписаны картинами из Священной исто­рии не православного, а западного, если так можно сказать - провозрожденческого стиля. А под ними на стенах и колоннах за­креплены привычные для нас иконы с русскими надписями типа "Св. Алдр Невский” или "Превт Богородица". В стенных проемах натяну­ты холсты с вполне реалистическими картинами из жизни русских святых, снабженными подробными подписными текстами светских   ху­дожников с грузинскими фамилиями, благодарных за что-то церкви. На одной из стен - выколоченный на латунном листе и подкрашен­ный кое-где покровитель Грузии Георгий-Победоносец на коротко­ногом коне, поражающий длинным копьем Змея-дракона.

   Всюду в церкви смешение Востока и Запада, православного и католического. И сразу бросается в глаза, что храм этот очень молод - все еще не доведено до устоявшихся кондиций, икон мало, а полустертых древних нет вообще, очень мало подсвечников и не видно другой церковной утвари, нет пожилых священнослужителей, а молодые движутся и действуют как-то еще неуверенно, не вызы­вая у прихожан благоговения. Да и вообще прихожане ведут здесь себя по-домашнему, а не по-церковному: крестятся мало, свечек к иконам почти не ставят, в молитву перед иконами не погружаются.

   И довольно громко беседуют друг с другом на явно не религиозные темы. Душевного трепета и тягостного чувства неразрешимой тайны эта церковь не возбуждает.

   У входа большая очередь за свечками, крестиками и просви­рами, а за поворотом - их продажа без очереди через боковое око­шечко. В средней части зала расставлены длинные столы, уставлен­ные различной пищей - яблоками, разрезанными арбузами, хлебом, вином в больших раскупоренных бутылках. Вокруг столов - негустая толпа женщин в черных траурных платьях. Кое-где среди них вид­ны головы мужчин. Посередине - что-то непонятно и негромко бес­конечно говорит иногда крестящийся священник в красном. Не по­нимаю не только я, но и прихожане-грузины. Это понятно по тому, что они почти не реагируют на проповедь и молитву, не крестят­ся, а просто терпеливо ждут финала.

   Дело в том, что 19-го августа - осенний Спас. В этот день, как и в Троицу, верующие поминают умерших. И на кладбище несут освященную в храме пищу и вино. Если освящают яблоки, это зна­чит, что у верующего за прошедший год умер кто-то из детей. И родители не могут есть яблок, не освятив их в день Спаса.

   Служба оканчивается около двенадцати часов дня. Начинает­ся окропление пищи и молящихся. И если во время молебна ничего тягостного и грустного не чувствовалось, то теперь начинается просто веселье, немыслимое в церкви России. Одетый совсем не по-церковному молодой человек подносит священнику кропильницу в виде детского ведерка из латуни и кропило размерами в кисть для побелки потолка, только с короткой ручкой. Священник глубо­ко опускает кропило в кропильницу и щедро брызжет святой водой по сторонам. Попадает она на фрукты и бутылки, но больше всего попадает в физиономии паствы. Некоторые верующие сами подставляют священнику свои лица, но большинство отворачивается в сторо­ну или с хихиканием прикрывается рукавами. Священник тоже сме­ется, вновь макает кропило и старается побогаче окропить повторно уклоняющихся.

   Обойдя столы и их окружающих хозяев съестного, священник осеняет всех широким крестным знамением и быстрым шагом удаляет­ся за постоянно функционирующую дверь рядом со златыми вратами. Дорогу ему расчищает помогавший кропить нецерковный юноша. На молодом красивом лице священника с маленькой д'артаньяновской бородкой радостное выражение наступившего освобождения от выпол­нения служебных обязанностей. Проталкиваться же к комнате отды­ха и собеседований приходится потому, что паства на него уже не обращает внимания, собирает освященную пищу, вытаскивает из-под столов корзины и мешки, хранившиеся там во время службы, и спе­шит к выходу.

   Только три-четыре траурных старухи от столов не уходят, фрукты и хлеб не забирают, а крестятся, ставят около пищи свечи и начинают обходить все иконы церкви. Продукты свои они забе­рут потом, после окончания всей службы в храме. А может быть, вообще не заберут и оставят священникам.

   К освободившемуся от толпы с продуктами Георгию-Победоносцу поодиночке подходят юноши комсомольского возраста, неумело крестятся и быстро уходят за колонны. Их приход в храм явно связан с какими-то вопросами учебы, работы или взаимоотношений с прекрасным полом. За колоннами же тихонько переговари­ваются любопытствующие приезжие и приглашенные на крестины род­ные и близкие. Многие из них сидят в католических полукреслах. Подходит время начала крестин.

              * * *

   В этот день крестили семь человек. По возрасту "младенцы" были довольно разные. Нашему Георгию зимой исполнилось три  го­да. Была тут еще одна девочка чуть постарше его и мальчик - чуть помладше. Они крестились вместе со своей мамой - хорошень­кой и невысокой, одетой в траур и очень серьезной. За ними при­сматривал смешливый и несерьезный двадцатипятилетний папа и муж. Он не крестился и к мероприятию относился иронически. При­сматривала за ними еще и сорокалетняя крупнокостная тетка, дер­жавшая свечку и единственная изо всех женщин осенившая себя па­ру раз крестным знамением.

   Была среди крестившихся девочка лет десяти-одиннадцати, самостоятельная и внимательно следившая за действиями еще двух новообращаемых - двадцатилетних девиц с маникюром, одна из ко­торых была еще украшена и аккуратной пышной прической. Все они были, по-видимому, детально кем-то проинструктированы и выполня­ли все предусмотренное четко и деловито, сами. Положенное же по правилам священник был в силах, да и то - с трудом, вы­полнить только с нашим Георгием да с малолетними братом и сест­рой.

   Сопровождающих и зрителей было довольно много - человек тридцать-сорок. Но крестных отцов и матерей среди них практи­чески не было: взрослым они были не нужны, а малыши в необыч­ной обстановке никого, кроме собственных родителей, не признавали. Так что крупнокостная крестная мама двух детей с их ро­дительницей пригодилась только для держания свечки, а наш крест­ный отец - сорокалетний весельчак Тамаз - вообще ничего не де­лал. Сначала он, правда, планировался во второй части крестин на роль тамады, но от этой почетной и трудной должности ему по­том удалось отговориться из-за усталости на крестинах. Здесь же его роль свелась к ободряющему стоянию за спиной отца крест­ника и одеванию  крестика на шею Георгия.

   Крещение долго не начиналось, потому что один из крестиков случайно уронили на пол. А там оказалась решетка, прикрывавшая систему отопления, и крестик провалился. Долго искали лом, ото­двигали кресла, поднимали решетку и извлекали потерянное. Потом решетка не становилась на место, нечем было ее придавить. Всем этим занимался служка, помогавший до этого окроплять фрукты и молящихся. Был он в черных брюках и пляжной безрукавке без крес­та, но зато в модных туфлях-чувяках. За всю службу я ни разу не заметил, чтобы он перекрестился. Но обеспечивал он священника со знанием дела. Поднимать же решетку ему помогал один из наших сопровождающих - семнадцатилетний юноша точно в такой же безру­кавке. На его шее была заметна цепочка крестика и однажды он перекрестился.

   Крещение проходило в боковом расширении церковного зала - в правой поперечине буквы "Т”. Здесь стояла сдвоенная кафедра, похожая на поставленные рядом урны для голосования, только вы­сотой по грудь человека и без прорезей для опускания бюллетеней. Служка вынес из комнаты с постоянно функционирующей дверью брон­зовую купель размером и формой напоминающую большую суповую мис­ку без крышки, но зато с длинной массивной ножкой, и установил ее рядом с кафедрой. Затем перед купелью на кафельный пол он по­ставил большой латунный таз, совсем как для варки варенья, только без ручки. Наконец, из-за кресел служка достал свернутый боль­шой ковер, а привыкшие к самообслуживанию прихожане раскатали его перед кафедрой и купелью.

   Когда все эти приготовления окончились, из-за той же две­ри вышел мужчина лет тридцати пяти, как две капли воды похожий на артиста Калягина - лысый, пухлый, но с небольшой кубинской бородой. Одет он был в длинное полиняло-голубое одеяние,  похо­жее на ночную сорочку. Никаких знаков различия - креста, повяз­ки, накидки - на нем не было. Из-под голубоватых пол болтались коричневые мятые брюки, прикрывавшие ноги в белых носках и чер­ных мягких туфлях. Из верхнего разреза этой одежды торчал ворот­ник расстегнутой коричневатой ковбойки.

   Вероятно, это был дьячок. Он положил на кафедру коричневую кожаную коробочку величиной с бритвенный прибор и стал одну от другой разжигать семь свечей и устанавливать их за купелью. В это же время служка в безрукавке туда же повесил семь крестиков новообращаемых христиан.

   Подлежавшие крещению девицы сняли туфли и стали босыми но­гами на край ковра. Их примеру последовала многодетная мамаша и самая старшая девочка. Младшая же девочка и оба мальчишки цель разувания не понимали и противились этому. Сновавшая по церкви и крещеная раньше сестра Георгия одиннадцатилетняя Тамрико по­дошла ко мне и тихонько разъяснила:
  - Георгию папа объяснил, что ему будут мыть ноги, а Геор­гий это не любит. Он думает, что потом его будут укладывать спать.

   Наш герой дня поднял рев, а за ним - и второй мальчишка. Девочка же все-таки последовала примеру женского большинства и только всхлипывала, ухватившись за мамину руку. Представителей же сильного пола взяли на руки и пытались успокоить: нашего - крестный отец Тамаз, а второго мальчишку - женщина со свечкой. Попытки эти успехом не увенчались, пока женщина со свечкой не передала мальчишку его матери, а крестный отец Тамаз не посадил Георгия на руку его родного папы. Малыши присмирели и, обхватив родительские шеи ручонками, замолчали. Куда девалось у нашего Георгия удальство единственного ненаглядного младшего сына в семье с еще двумя девочками!

   За спинами крестящихся, их родителей и немногочисленных крестных отцов или матерей стояли заинтересованные лица - в прин­ципе, молодежь мужского пола. Женщин и пожилых мужчин почти не было - родные крестящихся, по-видимому, готовили праздничные сто­лы. Не было в церкви, в частности, мамы и бабушки Георгия - они в полную силу трудились сейчас дома. Небольшая же толпа присутствующих стояла двумя-тремя тесными рядами лицом к кафедре и ку­пели. В церкви стоял гомон от жизнерадостных разговоров посети­телей, только крестящиеся и их сопровождающие вели себя немного потише.

   Через часто открывавшуюся дверь за кафедрой было видно до­вольно тесное помещение, увешанное небольшими иконами. В распах­нутом окне этой комнаты на плечиках трепетала на ветру позоло­ченная ряса. В комнате было человек пять по-вольному одетых бо­родатых молодых людей. Они, как и принято в тех местах, весело рассказывали что-то друг другу, пересмеиваясь и жестикулируя.

   Это было хорошо видно, поскольку дверь открывалась нараспашку постоянно - кто-нибудь из посетителей поминутно вызывал на пе­реговоры кого-нибудь из этих совсем не святых на вид бородачей.

   Наконец, из этой двери вышел к нашей кафедре молодой свя­щенник в черной рясе с блестящим серебряным шитьем вокруг воро­та и большим серебряным крестом на груди. В левой руке он дер­жал фолиант, переплетенный в кожу. Равнодушно скользнув    глаза­ми по группе заинтересованных в крещении, он повернулся к осталь­ным зрителям и что-то требовательно им сказал. Смех и перегово­ры несколько уменьшились.

   Священник обычным "походным” шагом обошел купель и встал у кафедры спиной к крестящимся. Открыв положенный на кафедру фолиант, он начал что-то невнятно бормотать, иногда осеняя  се­бя широким крестным знамением. Но крестился он только первые две-три мннуты, а затем этот жест не применял, заменяя его под­нятием креста.

   Через некоторое время "пастырь" повернулся, подошел к сво­им "агнцам" и постарался развернуть их лицом к стене, а спиной - к себе. Под его бормотание это происходило довольно неоргани­зованно и долго... Увидев, наконец, одни затылки, священник прочитал по-грузински что-то более громко нечетко, поднял по­выше крест и осенил крестным знамением спины присутствующих. Из них никто при этом не перекрестился.
Да и вообще, вероятно, никто ничего не понимал. Когда свя­щенник снова подошел к кафедре и продолжил свое нескончаемое бормотание, присутствующие еще минуты две поодиночке поворачи­вались от стены в сторону купели и кафедры. Читал священник на­изусть и ни разу за все время не перевернул листы своего фоли­анта. Может быть в нем и не было произносившихся текстов, а про­сто открытый лист соответствовал проводимому обряду? И может быть в этом заключалась часть таинства крещения? Никто этого не знал и позже, после окончания крещения ничего объяснить по это­му поводу не мог.

   Продолжая тихонько произносить полагающиеся тексты,  священ­ник открыл принесенную раньше дьячком кожаную коробочку и достал из нее широкий флакончик, похожий на склянку для туши, и неболь­шую кисточку. Он стал макать кисточку во флакон и мазать крести­ками лоб, подбородок и щеки стоявшей на правом фланге босой распричесанной девицы. По явной подсказке служки в безрукавке деви­ца протянула священнику тыльные стороны рук с ярко накрашенными ногтями. Окрестив руки с одной стороны, священник кисточкой по­будил девицу повернуть руки ладонями вверх, окрестил их, нагнул­ся и окрестил обе стопы.

   Вторая девица действовала более уверенно, подставляя под кисточку нужные места, а потом почти привычно повторяла эти дви­жения старшая из девочек. Все поняли очередность действий, поэ­тому сопротивление Георгия и его младшего напарника удалось с успехом преодолеть. Мама же и дочка действовали безукоризненно.

   Еще немного почитав у кафедры очередные тексты, священник повернулся и изучающе посмотрел на присутствующих. Видимо, он неплохо разбирался в тактических вопросах и потому решил бить в самое слабое место. Быстро подойдя к середине строя крестив­шихся, он неожиданно выхватил нашего Георгия из рук отца и, не теряя ни мгновения, опустил его ногами в купель, забрал горстью немного воды из купели и окропил ею голову мальчишки. Тот не успел даже отреагировать на все эти неприятности, как снова ока­зался в объятиях отца. Так же решительно поступил священник со вторым мальчишкой и младшей девочкой. Их рев удалось предотвратить.

   Потом все пошло, как по маслу: старшую девочку, двух девиц и мамашу он ставил поочередно ногами в таз около купели, а из купели поливал им головы. Видимо, он имел что-то против модной прически одной из девиц и поэтому дважды полил ее волосы из ла­доней, сложенных лодочкой. Остальным же досталось только по ра­зу из одной ладони.

   Тут в рабочий процесс включился "Калягин” в ночной рубаш­ке. Он снял из-за купели цепочки с крестиками и передал их служке в безрукавке. Пока служка разбирался в принадлежности и раз­давал их по назначению, "Калягин” передал от купели горящие свечки крестным отцам или матерям детей и крестящимся взрослым. Крестики, наконец, были одеты с помощью крестных отцов и матерей и священник из своей коробки вынул второй флакон с кисточкой и повторил все свои действия с крещением лиц, рук и ног. Воз­можно, повторное крещение было немного не в этой очередности, но в памяти моей это смешалась. Тем более,что после недолгого чтения молитв у кафедры священник вынул из коробки маленькую губку, стал ее макать в купель и снова крестить те же места.

   А потом из неиссякающей коробочки были извлечены малень­кие ножницы наподобие маникюрных. У всех семи крестившихся священник отрезал по четыре пряди волос: со лба, темени, левой и правой стороны. У эффектной девицы с мокрой уже прической он безжалостно срезал самые видные длинные пряди. У второй де­вицы и мамаши он по-божески отрезал незаметные маленькие локо­ны. Мальчишкам и старшей девочке было все равно, он и стриг, как получится. А маленькую девочку с аккуратными двумя косич­ками священник пожалел: спереди и на затылке он отсриг какие-то незаметные хохолки, а с боков - самые кончики косичек, ло­коны он отдавал только во взрослые руки окрещенных или крест­ных отцов - тем, кто самостоятельно держал свечки.

   Наконец, минут через сорок, процедура подошла к концу. Священник пошел вокруг кафедры и купели, подняв крест и  сотво­ряя крестное знамение. По подсказке и подталкиваниям "Каляги­на" и парня в безрукавке все присутствовавшие потянулись хвос­том за ним. Народа было много, так что вокруг купели образовал­ся сплошной хоровод.

   Этот круг разорвал "Калягин", притиснувший всех на старые места к стене и освободивший священника. После этого он отобрал горящие свечи, погасил их в воде купели и раздал назад. А свя­щенник пробормотал еще что-то непонятное, но короткое, взял фо­лиант и пошел к заветной двери. Скрыться в ней ему не удалось: его прехватили по пути какие-то заинтересованные лица и начали что-то выяснять ”в рабочем порядке”.

   Но нас священник уже не интересовал - церемония окончилась. Последними трудностями для взрослых оказалось обувание детей, которым привычнее было бы остаться босыми без ненавистных носочков и новых неразношенных туфелек "для показа”.
   Страшного для нас - партийцев ничего в церкви не произошло.

                * * *

   Вторая часть крестин проходила чисто по-кавказски: стол был накрыт человек на тридцать. Для родителей Георгия - учите­лей это был большой и трудный размах. Но традиции есть тради­ции.

   Маленькая трехэтажная квартира семьи героя дня была явно не приспособлена для такого праздненства. Тесная гостиная со столом, диваном и телевизором на первом этаже, спальня и  детс­кая на втором и кухня в подвале возможностей для застолья не давали. В квартире можно было сделать только подготовительные операции: рассортировать посуду и вспомогательный столовый ин­струмент, нарезать хлеб, хачапури, лаваш, пироги, торты, раз­ложить по тарелкам самые экзотические яства типа социви, чахох­били, лоби, мамалыги, жареных и печеных баклажан разных вкусов и общепонятные типа помидор, огурцов, зелени, сыра различных сортов, кусков жареного поросенка, жареных и вареных кур, знакомых яб­лок, груш, арбузов и дынь, винограда, разлить по стаканчикам и знакомым русским сливочницам острые соусы - ореховые, чесноч­ные, "ткемали” - обобщаемые для русского человека общим тер­мином "южные”.

   Готовилась вся эта многообразная пища заранее обеими ба­бушками, мамой и тремя тетками крестника. Папа на автомашине обеспечивал доставку всего этого в единый центр - подвальчик дома, где они жили, переделанный своими руками в кухню и кладовку. До начала разделки и распределения все это обилие было залито в кастрюли и кастрюлищи, громоздилось на противнях, в тазах и вместительных тарелках. Разбираться во всем этом деле женщины начали с утра, поэтому никто из них и не смог побывать в церкви на крестинах.

   Место торжества было почти в центре фешенебельной части Батуми - в двух кварталах от пересечения проспектов Ленина и Сталина, от Президиума Верховного Совета и Совета Министров и, как говорил хозяин, в двух шагах от турецкого консульства. Дети же давали более жизненные координаты - через дорогу от общественного кооперативного туалета. В общем, место было вполне аристократическое.

   Дом был давнишний, дореволюционной, вероятно, постройки - каменный, двухэтажный, Г-образной формы. Его возраст подтверж­дают литые чугунные створки ворот четырехметровой высоты. Они прикрывают проезд для высокой кареты с сундуками наверху - как ездили в старину. Но со времен юности этого дома экипажи стали пониже, а груз их "пожиже”. Поэтому кто-то решил, что достаточ­но для современных условий оставить проезд чуть повыше поднятой руки человека среднего роста, и проложил в проезде поперечные балки на этой высоте. На балках был настлан досчатый пол и сде­лана жилая конура с парой окон и наружной лесенкой. В этом жи­лье, вероятно, головы жителей свободно упираются в потолок. И живут в такой конуре люди десятки лет - говорят, что она была смонтирована еще до войны. По крайней мере, видевших этот мон­таж в доме не нашлось. Значит, и вселяли сюда нынешних жильцов по ордеру, как в соответствующее санитарным нормам жилье - дом-то государственный.

   Проезд выводит в дворик, обычный для южного дома: стены с галереей и лесенками на первый и второй этажи, забор из глинобитного крупного кирпича и одна за другой - разнокалиберные двери в самодельные кривобокие сарайчики, голубятню и индиви­дуальные туалеты "без удобств” по числу квартир. К одному из сараюшек притулилась труба с водопроводным краном и квадратной бетонной лоханью под ним. Это - одно из главных "удобств” дома. Плюс к воде есть электричество, о чем свидетельствуют тянущие­ся на крышу кабели телевизионных антенн, и установленные в ин­дивидуальном порядке газовые плиты, что подтверждается стоящи­ми перед каждым входом в квартиры запасными газовыми баллонами.

   Дворик вручную криво-косо покрыт асфальтом, по которому иногда крадутся кошки, опасаясь спящей в углу собачонки. Тут же, в районе своих газовых баллонов, старательно возят  автомо­бильчики маленькие мальчишки, относящиеся к данному входу и бал­лону, пеленают кукол маленькие девчонки той же принадлежности, чинят свою почти беспрекословную власть девочки чуть постарше. Стоит два или три стула, на которых восседают одетые в черное старухи - у них, ведь, всегда траур - кто-нибудь из близких обязательно умер меньше года назад.

   Время прихода было назначено гостям на шесть вечера. К этому времени хозяева успели сделать многое. Двор был чисто вы­метен, из него были удалены дети, кошки и старухи со своими си­дениями. Посередине дворика, параллельно сараям и туалетам был установлен длинный ряд взятых напрокат столов, на которых обыч­но уличные торговцы раскладывают овощи и фрукты. Вдоль столов с обеих сторон стояли деревянные скамейки с узкой продольной доской и четырьмя ножками по бокам, тоже взятые где-то напрокат. Для единства архитектоники все столы и скамейки были обернуты рыжеватой упаковочной бумагой и обвязаны прочной суровой ниткой. Широкие столы стояли уверенно, однако узкие скамейки, спроекти­рованные явно для установки рядом со стенами, периодически падали набок от неловких прикосновений приходящих гостей. Скамей­ки призывали скорее усаживаться на них и поддерживать их равно­весие. Но столы еще не были накрыты и намеки скамеек пока не учитывались.

   Гости скапливались в углу дворика, где стояло несколько стульев и еще один отол с раскрытой доской "Нард". В них игра­ли безостановочно "на выгон" - проигравший уступал место следу­ющему претенденту на чемпионство. Остальные сидели и стояли во­круг и наблюдали за очередной парой играющих. Разговоры не ве­лись из-за внимания к игре или, возможно, вследствие незнаком­ства гостей друг с другом. Когда я подошел к игрокам, мне как старшему по возрасту сразу же была уступлена очередь на игру с победителем. Но я, слабо знающий суть игры, не умеющий быстро бросать кости и правильно переставлять шашки, играть жестом от­казался. Мне уступили одно из кресел рядом с играющими и, убе­дившись, что по-грузински я не разговариваю, потеряли ко мне интерес. Тут я и просидел около часа, посматривая на непонят­ные для меня действия играющих и искоса наблюдая за подготов­кой праздничного стола.

   Два наиболее доверенных гостя во главе с хозяином протя­гивали над столом длинный провод с патронами и ввинчивали лам­почки для освещения стола после наступления темноты. Этим же доверенным лицам было поручено затем откупоривание бесчисленно­го количества бутылок со столовым вином. Никакого другого спирт­ного не было.

   Во дворе оставалась только мужская часть гостей. Женщины же в это время скапливались в кухне-подвальчике и раскладывали яства по тарелкам, резали хлеб и прочее, подлежащее резанию, распределяли по стаканам соусы. Старшие девочки - дочь и пле­мянница хозяина застилали столы скатертям и равномерно распре­деляли по нему тарелки и стаканчики с пищей и подливой, расставляли индивидуальные тарелочки, ножи и вилки. Сбившаяся уже с ног мама втискивала между этим обилием бутылок, еды и посуды хрустальные, явно подарочные, стаканчики, бутылки с виноградным соком и минеральной водой. Эти бутылки приносила вторая дочь хо­зяев - шестилетняя Нино, гордая оказанным ей доверием. Питье это предназначалось для женщин, за все время торжеств не выпивщих, как мне показалось, больше, чем по стаканчику слабенького вина.

   Стол был покрыт в два этажа и, наконец, на нем не осталось и одного свободного квадратного сантиметра. Надо было садиться. Старшая из девочек с полотенцем на плече и большим чайни­ком в руках подошла к бездействующему водопроводному крану, хозяин встал рядом с нею и робким голосом, извиняясь за горводопровод, пригласил гостей сполоснуть руки и садиться за стол.
   
   Все довольно долго мялись,ожидая действий старшего по возрасту, то есть меня. Я же только омыл руки, за стол не садился и начал вытаскивать из подвала активно трудившуюся там мою жену. Сесть за стол до нее я не мог по ленинградским понятиям, сесть за стол до самого старшего не могли остальные по батумским поняти­ям. Жена же моя с кухни не уходила и предлагала нам усесться после всех - подальше от активных участников застолья и побли­же к выходу.

   Положение выправил более грузный, чем я, мужчина местного происхождения, с более морщинистым лбом и более вислым носом.
Он появился из проезда в качестве опоздавшего, приветственно для всех помахал растопыренной рукой перед лицом, невнятно поздоровался и уселся посередине стола. Ждущая толпа сразу же рас­сосалась. Не ориентируясь на женщин, все мужчины уселись друг рядом с другом и лицом к лицу в главной стороне стола - побли­же к кухне-подвалу. Посреди них уселся хозяин - сорокалетний папа Юра, а напротив него разместился высокий говорливый муж­чина лет на пять младше, которого потом хозяин предложил на роль тамады. Крестный отец Тамаз - плотный и широколицый ровесник и сослуживец Юры, среднего роста с аккуратной военной прическои - сел около угла, граничившего с кухней. Оттуда он мог ру­ководить подачей горячих блюд.

   Только после этого я дождался, наконец, свою жену, которая с самого начала скрыласъ на кухне и облегчила себе этим ожида­ние начала пиршества. Трудясь там для общей пользы, она могла и коротать время беседой со знакомыми ей мамой и бабушкой крест­ника, по-русски говорящими, как русские, и с остальными женщинами и девочками, тоже говорящими не хуже. Я же все это время следил за "Нардами" и слушал непонятную для меня речь. Мое неумение, а может быть - нежелание играть вызвало холодок   присут­ствующих. А лозунги "Народного фронта" привели, вероятно, к бе­седам только по-грузински. Я же, к стыду своему, при всей сво­ей любви к Грузии, знаю только общеизвестные слова типа "генацвале", "батоно" и "шашлык". Не великорусский шовинизм, а прос­то умение каждого грузина объясниться с русским по-русски сде­лали ненужным для русского изучение бытового грузинского языка. И я ничего не понимал - не только в беседах, но и в обращениях ко мне гостей.

   Но вот и мы с женой за столом. Справа от нас мужчины, от которых жена меня отделила самою собой, невзирая на обычаи хо­зяев. Слева - женщины и дети, причем рядом со мною - наша бли­жайшая знакомая, моя ровесница - бабушка крестника Георгия. На­против нас - несколько свободных мест для опаздывающих гостей. В самом конце стола, совсем не на почетном месте был усажен ге­рой дня Георгий, лишенный праздничного наряда, весь уже  перема­завшийся во время игр и переставший привлекать к себе внимание взрослых, в том числе - и ближайших родственников, кроме следив­ших за его поведением родной сестры Тамрико и двоюродной - Марины. Они же посматривали и за младшей сестренкой Нино, обладающей озорным мальчишеским характером и называемой сестрами за глаза "чертом в юбке".

   К первому тосту была подана в тарелочках горячая пресная размазня из кукурузной муки - мамалыга, в которую надлежало по вкусу класть мелкие кусочки изрядно просоленного сыра сулгуни. Каждый гость выбирал себе что-нибудь по вкусу, наливал воды и с аппетитом утолял голод и жажду, не ожидая первой рюмки, как в России. Жена велела мне делать все, как все, чтобы не выделять­ся среди остальных мужчин. Но при этом захотела и моего ухажи­вания за нею и соседкой слева, чем явно попыталась выделить ме­ня из числа мужчин, сидевших без дам и не изображавших из себя кавалеров. И я скис из-за непонятного положения и обилия обя­занностей.

   Русская народная мудрость веками уже советует: "не в свои сани не садись", предупреждает о нежелательности "на чужом пи­ру похмелья" и дает многие полезные рекомендации. Но мне могла помочь только услышанная еще в юности поговорка бывалых моряков: "швартуйся по причалу". Поэтому я принял за образец сидевшего почти напротив меня пожилого человека и в первую очередь не стал ухаживать за своими соседками. Да жена и без этого поняла, что ей са­мой куда удобнее выбирать из стоящих прямо перед нею тарелок. А соседка слева на ухаживание и не претендовала, быстро  запол­нив свою тарелку по собственному вкусу и не дожидаясь моих га­лантных действий.

   Пытаясь описать пиршество, я вспоминаю прочитанный еще в отрочестве исторический роман "Князь Серебряный". Там более, чем на двух страницах описываются выносимые к столу яства, их художественное оформление, посуда, одежда слуг, разновидности напитков и формы сосудов... И многое другое, что позволил        из­ложить так ярко талант графа Алексея Константиновича Толстого и основой для чего было достаточно высокое материальное обеспечение русского боярства в допетровские времена. Естественно, что мое описание значительно более слабое. И не только из-за слабых возможностей автора, но и вследствие некняжеских дохо­дов современных педагогов в городе Батуми.

   Надо сказать, что грузинская интеллигенция на фоне пустых прилавков в магазинах, среднерусских цен на своих рынках и по-коммерчески взвинченной стоимости "сервиса” живет вряд ли бога­че, чем интеллигенция Москвы или Ленинграда. "Доходы” у нее простейшие: не надо теплых вещей, отопления зимой и поездок на юг летом. Так что "хочешь жить - умей вертеться". И вертится круг­лый год мама нашего Георгия - учительница русского языка в гру­зинской школе - Марина. Она - известный репетитор. Ученики ее сда­ют экзамены в русские вузы всегда успешно по ее части - сочине­ния пишут обычно на "хорошо" или "отлично". Двоек не было ни ра­зу за последние пять-шесть лет. Работает Марина в школе, растит троих детей, ходит на рынок и готовит пищу - это уже труда выше головы. А она еще ежедневно в течение всего года занимается с несколькими будущими абитуриентами. И этим содержит семью.

   Муж ее Юрик, педагог по образованию, трудится в одном из государственных учреждений этого богатого на министерства горо­да. И подрабатывать не может. Одно хорошо: родители Юры помогли купить нашим друзьям "Москвич". И ездит Юра в свободное время по сельской местности, покупая продукты подешевле. И ропщет на дороговизну технического обслуживания и бензина. Сам чинить ма­шину он опасается по причине гуманитарного образования.

   Вся эта грузинская семья отличается прекрасным знанием рус­ского языка. Моя соседка слева на пиршестве - шестидесятилетняя медицинская сестра Клара, или Тина, как зовут ее грузины, - ба­бушка Георгия. В семилетием возрасте она проявила твердый и нас­тойчивый характер. Дочь малограмотных родителей, почти не гово­ривших по-русски, она совсем маленькой попала в русский детский сад близко расположенного от их дома Батумского нефтеперераба­тывающего завода. И сдружилась с детьми русских рабочих. Когда же подошло время переходить из детского сада в школу, грузинс­кая девочка решительно потребовала от родителей учебы вместе со своими маленькими друзьями - в русской школе. И смогла заставить их сломить сопротивление директора школы и заведующего районным отделом народного образования. Решение о ней принимали в минис­терстве Аджарии.

   Выбирать жизненный путь Тине пришлось в годы войны. Бед­ность родителей не позволяла девочке учиться в старших классах. И она пошла в медицинское училище - техникум, как оно тогда числилось. Училась на русском языке. Стала медсестрой и работа­ла на железнодорожной станции, повторяя бессмертную чеховскую "Хирургию" с больными всех национальностей. Потом много лет проработала в военно-морском госпитале. А подошло время - и вышла замуж, вырастила трех девочек. С мужем сложилось нелад­но, с тридцати с небольшим лет она осталась одна. Но дочерей смогла вывести в люди. Все они - педагоги. Старшая - музыки, средняя - математики, младшая - русского языка. Сама же Тина о пенсии и не думает, трудится в больнице, трудится в оставшем­ся ей одной просторном двухэтажном доме, трудится с семью вну­кам и внучками.

   Такие же трудовые ее дочки и зятья. Так что двух страниц на описание подносимых к столу блюд многовато. Но и то для на­ших дней изобилие, которое я перечислил раньше, было почти невероятным. И все было куплено на рынке, все приготовлено сво­ими руками. Скольких абитуриентов уже подготовила ради этого праздника Марина? И скольких надо было еще готовить? Труды же бабушки Тины в течение многих вечеров и ночей мы с женой ви­дели, живя у нее в гостях в большом доме на окраине города.

   Так что пиршество началось. Хозяин наполнил вином свой ста­кан, встал и долго что-то говорил о своем визави, часто   упоми­ная слово "тамада". Все внимательно слушали. Потом хозяин при­губил и поставил на стол стакан, а вставший перед ним предложенный тамада долго говорил что-то в ответ. Все продолжали внима­тельно слушать.

   Я обрадовался, заполнил вином стаканы жене и себе, а ба­бушке Тине не успел - она самостоятельно сделала в своем стака­не смесь из сока и минеральной воды, не отличавшуюся по цвету от вина. Жена моя стакан в руку не взяла, а я, видя такое без­действие соседок, почувствовал себя самостоятельным и свой ста­кан осушил. Думая, что следую примеру мало пьющего из чувства ответственности хозяина, я выпил с чувством исполненного долга и хотел закусить, но получил в бок хороший толчок острым локтем своей жены.
   - Ты смотри за другими, а не лакай, как на пьянке с приятелями, - услышал я ее возмущенный шепот.

   Присмотревшись, я понял, что никто из остальных вина еще не пил. У хозяина стакан стоял полным, хозяин стоял над своим стаканом и выслушивал то, что говорил ему тамада, тоже стояв­ший и державший стакан в руке. Потом хозяин сел, так ничего и не выпив, а тамада продолжал высказываться.

   Я прочитал предыдущие двадцать две строки и увидел, что в них девять раз упоминается слово "стакан". Как-то не по себе стало от такого унылого и антихудожественного однообразия и за­хотелось этот отрывок переписать. Но еще раз перечитав напи­санное, я пришел к выводу, что переделка может исказить техно­логическую суть происходившего, и решил оставить все по-старо­му. Речь, ведь идет о выпивке, а она без чар не бывает. В дан­ном же случае роль чар исполняли стаканы.

   Тамада повернулся в нашу сторону, сказал по-русски: "Пер­вый тост мы пьем за мир", внимательно посмотрел на меня и про­тянул в мою сторону свой полный стакан. Мне оставалось только показать свою уже пустую чару и смущенно ответить, что за мир я уже выпил.
   За это я получил еще один яростный толчок локтем. Тамада же, поняв мое незнание правил игры, не стал слушать не по чину начатые высказывания женщины - моей жены, пытавшейся сгладить мою серость своим тостом, а обратился к кому-то другому из муж­чин. Жена же мне прошептала: - Тебе надо было встать, ответить на слова тамады тоже тостом о мире, а потом уже выпить. Ты же все перепутал.               
   - Я не могу сразу придумать тост, да еще о чем-то конкрет­ном, - огрызнулся я.
   - Если нет слов, то можно сказать: "Согласен с предыдущи­ми" и вполне законно выпить, - объяснила мне бабушка слева и для ясности добавила эти слова по-грузински.
   Естественно, что с ходу, без тренировки эти заветные сло­ва я запомнить не смог, но смысл их на вооружение принял.

   Для почти не знакомого с грузинским языком человека праздненство проходило однообразно. Ели все невпопад все, что было на столе, а также горячую мамалыгу - сначала и дымящиеся шаш­лыки - через некоторое время. Тамада практически не садился, за исключением коротких промежутков между очередными тостами, когда он, выпив самым последним, пытался что-нибудь быстро сьесть. Но присутствующие ждали уже нового тоста, и тамада, на­полнив очередной стакан, снова вставал.

   Каждый тост достаточно многоречиво начинал тамада. Не    вы­пив, он протягивал свою полную чару в сторону самого старшего или, с его согласия, в сторону самого жаждущего высказаться.
   Высказывался каждый присутствовавший мужчина и без тоста он вы­пить не мог. Продолжительность же высказывания зависела как от вдохновения говорившего, так и от его стремления поскорее выпить или способности долго видеть перед собой уже поднятую чару. Окончив свою речь, оратор чокался с тамадой и тем, кому был по­священ тост, после чего осушал стакан, садился и принимался за еду. Вставал и произносил тост на ту же тему очередной оратор. Последним на эту тему, подводя, так сказать, итоги снова говорил тамада, пил, наскоро закусывал и переходил к следующей теме.

   По коротким русским - для нас с женой - репликам тамады и разъяснениям бабушки-соседки я понял, что пили за мир, за героя данного праздника, за отсутствующих близких, за дружбу между народами, за родителей крестника и за крестного отца, за всех наиболее уважаемых присутствующих и отсутствующих, за их детей и за знаменитых людей. Грустным был третий тост - за отсутству­ющих близких. Пили одновременно, стоя, после слов тамады о па­мяти всех погибших в этом году - в Тбилиси 9-го апреля, в Аджа­рии при наводнении, в Абхазии при национальной стычке. Осталь­ные же тосты были веселыми и частенько повторяющими идею дедуш­ки Крылова: "Кукушка хвалит петуха за то, что хвалит он кукуш­ку”. За столом сидели друзья и не грех было признаться перед всеми, что ты любишь и уважаешь их, а также их ближайших и даль­них, но тоже хороших, родственников, и привести примеры, за что любишь и уважаешь.

   Так и шел этот праздник от тоста к тосту. Возможно, я на­путал что-нибудь в последовательности тостов, но в моей памяти она отложилась именно такой. Пусть извинят меня более знающие люди, но я впервые был на празднике грузинский семьи для грузин­ских друзей, а не на застолье грузинского друга для русских гос­тей, и некоторые ошибки вполне допустимы. Тем более, что они возникли не по злому умыслу, а по неопытности, но с чувством искренней любви к нашим с женой грузинским друзьям и глубокого уважения к грузинским обычаям.

   Некоторое разнообразие в это кажущееся однообразие внес специально приглашенный молодой гитарист, сидевший, пивший и евший вместе со всеми и вместе со всеми говоривший очередные тосты. Он был таким же гостем, как я со своей женой, двоюрод­ная сестра Георгия или его крестный отец. После окончания тос­тов за дружбу народов он спел грузинскую застольную песню, ни­кем не поддержанную, возможно из-за небольшого еще количества выпитого. Тосты же за родителей крестника и, в первую очередь, за маму Марину певец заключил парой слащавых неаполитанских пе­сенок типа "Белла-белла донна" и "Вернись в Сорренто". На каком языке он пел, понять я не смог, поскольку итальянский язык я знаю не лучше, чем грузинский. Но и эти мелодии не вызвали у присутствующих значительного энтузиазма, так что их исполнитель перенес дальнейшие выступления на будущее, а в настоящем прина­лег на закуску.

   В последние годы я все больше замечаю уход в прошлое мно­гоголосой грузинской песни. Как часто слышал я захватывающее душу исполнение какой-нибудь грустной мелодии на три, а то и на четыре голоса в начале пятидесятых годов. Не один месяц про­вел я тогда в Поти - мой корабль стоял там в заводе на ремонте. И, заглядывая иногда вечером в один из многочисленных ресторан­чиков этого трудового грузинского города, я нередко слышал в мерцающей полутьме еле освещенного свечками зала тихую задумчи­вую песню (в те годы электричество в Поти отключали для безо­пасности населения, как только начинался ветер; а ветер в Поти осенью и зимой начинается, как только стемнеет). И никогда не забыть мне один из черных летних вечеров в батумском приморском парке. Никаких в те годы пограничников и прожекторов на берегу еще не придумали, и парк по вечерам почти не освещался. Нас бы­ло несколько сослуживцев с крейсера. А крейсер стоял на рейде.

   Мы только что вышли из ресторана гостиницы "Интурист", сидели в темноте на гальке пляжа, слушали плеск волны и ждали катера, который в полночь должен был подойти прямо сюда.
   Перед нами была сплошная темнота. Только где-то вдали чуть виднелись якорные огни нашего корабля, да почти у самых наших ног слабенько рябилась отсветами городских огней прибрежная по­лоска воды. Мы молчали и после звуков ресторанного джаза жадно слушали такую для нас редкую морскую тишину.
   И вдруг из этой тишины, из темноты моря до нас донесся се­ребристый юношеский голос. Он протяжно и печально пел о чем-то таком для него дорогом, что слушать хотелось, затаив дыхание. Голосу юноши тем временем стал вторить задумчивый мужественный ба­ритон, а затем в пение вплелся и бас. И тихо запели хором еще несколько мужчин. Женских голосов слышно не было. Да их и не должно было быть - ясно, что песня была о безответной любви к женщине. И женским голосам в этой песне делать было нечего.

   Мне никогда больше не пришлось услышать эту песню хотя бы еще один раз. И мелодия ее ушла от меня, как уходит приснившая­ся прекрасная сказка. А в тот вечер песня эта все наполняла и наполняла наши души. Она становилась все громче и яснее - ее пели в лодке, шедшей тихонько на беззвучных веслах вдоль бере­га. Певцы и сами, видимо, чувствовали, как прекрасно их пение, и песню не заканчивали. А может быть она была очень-очень длин­ной, как норвежская сага или русская былина.

   Лодка медленно прошла мимо нас. Чуть видны были бе­лые рубашки сидящих в ней людей да короткие бесшумные гребки весел. Потом песня стала слышаться все слабее и слабее, пока совсем не затихла в темноте моря.

   Песня перестает жить и у грузин и у русских. Вряд ли толь­ко ностальгией можно объяснить грусть моего поколения о песнях военных и послевоенных лет, слыша которые теперь, хочешь смах­нуть набегающую слезу. Многие из этих песен отражали наши мыс­ли н чувства, многие из них нас сближали друг с другом, по сло­вам многих из них мы жили или корректировали свою жизнь. И с многими из них связаны самые светлые наши мечты и самые яркие воспоминания. Песни эти были жизнью.

   А теперь песня - это только развлечение. Большей же частью даже не песня, а громкие звуки, простейшие мотивы и бесконечно повторяющиеся ничего не значащие слова. Сближения, кроме прыгания или тряски единым темпом,они не дают. И так же легко кон­чаются, как и начинаются - нажатием кнопки магнитофона. Да и вообще, ныне общение сводится к совместному просмотру телепере­дач и обмену общеизвестными анекдотами. Темпы жизни и информа­ции растут и растут. И не до душевных и медленных песен теперь.

   Не до певца было и на нашем празднике.
Определенное оживление вносили опоздавшие к столу. Их встречали хором одновременно укоризненных и поощрительных по тону высказываний. Опоздавший занимал место рядом с мужчинами, освобождая его для себя методом передвижки к концу всего женс­кого населения, наливал себе сразу пару или даже три стакана в качестве штрафных и высказывал извинительный тост в сторону тамады и хозяина. Выпив зараз все налитое, он включался затем в общий ритм.

   Самыми интересными опоздавшими были приехавшие из Натанебии - довольно далекого от Батуми сельского поселка - тетка крестника под руководством мужа и в сопровождении двух сыно­вей, близких по возрасту к виновнику торжества. Прибывшие обо­шли всех и поцеловались с ними, выслушали поочередные похвалы каждого присутствующего в адрес мальчишек и стали рассаживаться по чину: муж с четырехлетним Автандилом потеснил еще раз жен­щин, а жена с младшим мальчиком уселась в конце стола. Состоял­ся внеочередной тост со штрафным стаканом и все, казалось, пошло по заведенному порядку.

   Но сельские жители привезли для всех детей хозяев сельские же подарки - деревянные лошадки-каталки на колесиках с трещот­ками. И Георгий с Нино и одиннадцатилетняя Тамрико, естественно, стали на этих палочках с колесиками кататься и трещать. Четырех­летний гость Автандил возмутился, что ему кататься не на чем, и поднял крик. Женщины силились объяснить ребенку, что это - по­дарки от него, поэтому для него самого они не предназначены, но возмущенные крики продолжались. Спокойствие наступило только, когда старшей девочке надоело катание и она отдала свою лошадку двоюродному брату. Праздник продолжался под неумолчный треск джигитов. Все стали говорить несколько громче, остальное же бы­ло без изменений.

   Время шло, горели уже лампочки на протянутом над столом проводе, когда во дворе вдруг раздались удары барабана. Это вы­стукивал кавказские ритмы отец приехавших мальчишек. А старший из них, переодетый в костюмчик с газырями и кинжалом, с бахро­мой на штанишках, в наколенниках и шляпе, похожей на сомбреро, старательно отплясывал лезгинку. После очередного набора фигур он бросался с ходу на колени, продолжая жестикулировать в такт ударам барабана. Стоя рядом, хлопал в ладоши его трехлетний бра­тишка.

   Все вокруг хлопали им в такт и кричали зажигательные сло­ва. К мальчикам вышел тамада и тоже стал делать легкие и изящ­ные движения руками и плечами, чуть притоптывая, но не повора­чиваясь рядом с малолетним танцором и не падая на колени. При его росте и отсутствии наколенников асфальт был опасен.

   Под общий ажиотаж "неаполитанец” попытался петь снова. Его вежливо выслушали, но не поддержали, и он снова заглох. Нача­лись тосты о молодежи и мне захотелось сказать, что не только здешние юноши тянутся к белокурым русским девушкам. Я задумал спеть есенинское "Выткался за озером" с соответствующими коммен­тариями. Певец-гитарист согласился мне аккомпанировать, а тама­да дважды повторил мое сложное для произношения имя-отчество с целью подготовки моего представления слушателям.

   Но тут возникли тосты о детях крестного отца, старший из которых, поучившись у мамы крестного сына, успешно поступил в какой-то минский вуз. Поскольку под воздействием Бахуса  стара­ния "Народного фронта" значительно ослабели и публика стала говорить на русско-грузинском батумском диалекте, я начал понимать многое из говорившегося. И, в частности, решил, что сын крест­ного отца поступил в Минске в военное училище. Чувства воен­но-морского патриотизма побудили меня произнести тост о детях, их учебе, наличии в Ленинграде военно-морских училищ и моих возможностях помочь поступить туда сыновьям моих любимых и ува­жаемых друзей, присутствующих за этим столом. В тосте этом я упомянул о достойном для всех моряков примере - Герое Советс­кого Союза Иоселиани - подводнике и морском писателе.

   В ответ на это я услышал общее нежелание отправлять сыно­вей в море, которое они любят только с берега, и принял на грудь почти зарыдавшего от умиления гостя, принятого мною за самого старого. Он оказался бывшим матросом, на пять лет меня младше, служившим пять лет срочной службы на Балтике и даже несколько месяцев учившимся на подводника. Какой-то   медицинс­кий параграф привел потом к его назначению на надводный корабль, но имя своего тогдашнего большого начальника Ярослава Иоселиа­ни он запомнил на всю жизнь. С морем же связан и сейчас - работает капитаном на самоходной барже, которая перевозит в пор­ту строительные материалы. Мы погрузились в воспоминания о флотской службе.

   В это время "неаполитанец" стал подбирать на гитаре аккомпанимент к есенинскому стихотворению, тамада сказал мое имя-от­чество , но его отвлекло неожиданное постукивание по барабану в другом конце стола. То крыло, по-видимому, пробовало свои воз­можности в так пока и не прозвучавшей застольной песне.

   Воспользовавшись невнимательностью тамады, моя жена и ба­бушка Тина отвлекли меня от морских разговоров и убедили в це­лесообразности своевременного ухода из-за стола, пока общее вни­мание, фигурально говоря, направлено в противоположную сторону. По-английски незаметно, даже не уронив скамейки, мы поднялись и пошли в темноту проезда. За нашими спинам, пока еще не слит­но, набирала силу песня.

   Как я узнал через пару дней, песня эта затихла только око­ло двух часов ночи.
   Достойное вступление в жизнь еще одного христианина состо­ялось.