Би-жутерия свободы 40

      
  Нью-Йорк сентябрь 2006 – апрель 2014
  (Марко-бесие плутовского абсурда 1900 стр.)

Глава#1 Часть 40
 
 Автор представлен четырьмя не приукрашенными персонажами:
            Бардо-поэт Опа-нас Непонашему,
                Писионер Арик Энтерлинк,
             Лёлик Пересох, устраивающий стипль-чез
                на зебрах перекрёстков   
        и  Марик Мастур-бей из палаты № 6 навынос.

Мимо проходят: подобострастная героиня Мурочка Спичка, выглядящая безвкусной селёдкой под шубой, и её подруги, перфекционистка Диззи Губнушка, толстушка Фрума Пюльпитер и проживающая между Второй и Третьей авеню бомондша Лотташа Добже, известная в узких кругах под кличкой Побегунчик. При этом четыре мужских  персонажа хором «встают по возможности» перед красотками в одном моём авторском лице, распевая разудалую кинжальную «Заколотые полосы в пучок». Остальные виновники написания – пляжи, забегаловки «Собутыльники», добряки-умалишённые, милые злодеи и радиозаведущие, составлявшие компанию автору, 35 лет исполнявшему костёрно-аутодафешные песенки в ходе овуляции иммиграционного подсознания.
На месте готовящегося происшествия собирается толпа любопытствующих бездельников. На помощь ей спешит науськанная с чьего-то мобильника нью-поркская полиция. Но конфликтующие стороны, растворяясь в сиропных улыбочках, полюбовно разрешают щелевой конфликт ещё до прибытия копов.
Всё это я помню как сейчас, когда мы, закалённые железными цветами заборов, росли в неухоженном обществе с подачей перепеленатых мыслей, где вечерело в добавочное время по постановлению высших инстанций, а на частных квартирах (не всегда на кухнях) в мазохистском угаре нас затягивал коленчатый вал участников групповых игр самобичевания на добровольных началах.
Я не могу писать без смеха о современном мире – уж больно он страшен. Поэтому вы найдёте имена реставрированными, зачастую изменёнными до неузнаваемости. Сцены обильных поцелуев  искажены до неприязни настолько, что мой любимец – мурлыка Котлован отказывался понимать их, размахивая хвостом вместо удостоверения личности. Он хитрюга знает, что у меня было несколько женщин под прицелом, но они чудом избежали казни.
Признаюсь, манера подробного изложения проделок в стане всеобщего не восприятия непривычна, а ходульные фразы, не изъятые при выпуске, сменяются на подобострастно взлелеянные проблески мышления в пределах дозволенного. Видеть в них смысл так же бесполезно, как искать, а затем смазывать втулку Тульского пряника или раскапывать глазные капли. Расслабьтесь, почувствуйте себя радикалами в лингвистической войне привычного с нестандартным подходом ко всему – этой уникальной по своей неслыханной дерзости операции, позволяющей избавиться от мазолисто-назойливого нароста литературных профанов. Попробуйте быть снисходительными, ведь перезревшая философия автора – продукт, ничего общего не имеющий с набившей оскомину теорией Фрейда или педофильной остросюжетностью Набокова. Рассказ сродни гротеску до такой степени, что виновник его (не Бах и не Моцарт от юмора) наивно ищет поддержки у пытливого читателя в отвлекающих от сущности повествования моментах (человечество деградирует, вот и яйца у кур становятся меньше).
Хотя обывателя не волнует, за что брехушки-дворняги хвалят автора, но ему любопытно, за что его ругают, поэтому едкие замечания приветствуются (да не отмоются они, забрызганные каплями остроумия). Безжалостная критика «экспертов» поможет скромняге-поэту стать популярным в среде определённого круга не почитателей. И чем уже окажется круг, тем приятней бахвалящемуся виновнику этой стряпни сознавать, что рядом нет завадил-друзей, издевающихся над ним, по слухам, поместившим меня в мастурбационный гарем одиночной камеры.
Несколько бойких штрихов, указывающих, с кем придётся провести не одну сотню часов расплаты за авторские откровения, помогут освоению «обивочного» материала, нарастающего поколения гламурян, чьё прерывистое Чейн-Стоковское дыхание никого не удивит. Рискните ознакомиться с мироощущением поэта, отличающимся от мировоззрения прядильщицы. Для неё ось Земли – веретено в условиях, при которых следует обзавестись микроскопом, так что самолюбование под лупой – один из компонентов изведения себя глупостью как вирусным заболеванием.
Сам я никого не слушал, догадываясь, что главное, падая в обморок не ушибиться, поэтому продолжал рассматривать личные жалобы в лупу в разнорабочем порядке, как когда-то на уроке полового воспитания, нам предлагали освоить правильный подход к жертве со спины. То, что выдалось пережить мне, как автору, невозможно передать словами, ибо пришлось бы прибегнуть к ненавистным знакам препинания и нанять квалифицированного переводчика на понятные всем зарубки на память.
Ещё малышом, внимая любимой  песенке фанатиков греческой певицы Элины Кавардакис – чемпионки мира по вздыхательной гимнастике среди протокольных надувных куколок на шпагате «Russian split», я жадно впитывал её шлягер «Забили тревогу камнями» под аккомпанемент умственно отсталой, а потому сильно расстроенной деревенской гармошки. В балладе-кантри красочно повествовалось об обуздании увязшего в нищете люда и о моли, проедающей последние деньги растерянного общества, в котором охлажденный стакан представляется живым существом, с выступающими на стенках каплями холодного пота.
Попросту говоря, я не мечтал о заплывах в спущенном бассейне, о карьере визажиста, бесстыдно раскрашивающего матрёшек на продажу, и о встрече со жгучей блондинкой из какой-нибудь разваливающейся инфраструктуры необжитой семьи.
В подростковом возрасте часто проявляется малодушие при стыдливом красном свете в ванной, и прежде чем поступать в консерваторию «на вокал», я прослушивал себя под душем, мечтая по старинке закладывать лошадей, а за ними и заслуживающих этого двуногих. Мне не забыть как я выразил в ванной своё первое неуклюжее откровение средним пальцем на запотевшем зеркале:

Я вышел как все из распахнутых ног –
орущий, слегка волосатый комок.
Малыш появился, крича «Всё не так!»
и струйкой вписался в привычный бар д’Ак.

В течение первых живучих секунд
Невинных втянул в зарождавшийся бунт.
Я им не давал ни покоя, ни сна,
дабы не выслушивать: «Жизнь так пресна!»

Но было такое, чего сам не мог –
обрезать не в меру разбухший пупок.
Я к людям спустился по воле Его,
пупок надрывая из-за ничего.

Все «бабки» подбиты, подведен итог?
Мне «светит» в земле небольшой закуток,
чтобы через тыщу оплавленных лет
услышать прямой (без вопросов) совет,
а в нём не совсем еврейский ответ.

Исходя из понаписанного выше, можно подумать, что родители, называвшие меня недозрелым продуктом совместного творчества, считали, что время следует убивать так, чтобы «оно» не слишком сильно страдало и кровило. Они подстроили мне протекционистскую повседневность, обитую войлоком, дабы, не дай Бог, сорвавшееся дитё не ушиблось, взбираясь по винтовой лестнице мнимой свободы от каких-либо обязанностей. Воздавая себе должное, они пристроили меня флигелем, а потом мойщиком ушных раковин к меценату-офтальмологу, и я стал мальчиком, ускользающим по тонкому льду от ревнителей закона на побегушках, привёрнутых к ворсистым валенкам.
В юности у меня сформировалась весьма мозаичная внешность – нос и ослиные уши. Позаимствованные у промыслового зайца, они  расположились на фронтальных участках раздвоенной губы Енисея, а не на обратной стороне Луны, ошибочно называемой затылком. В зелёном прикиде я выглядел огурчиком, выкопавшим обглоданную кость, припрятанную предками в дальнем углу выделенного им поселковым советом садового участка.
С того памятного момента меня не покидало чувство вины, присущее классическому скупердяю (поэтому мне так и не удаётся проводить его до дверей), зато выработались экологически чистые намерения – не сплёвывать жвачку на климактерические дороги с их вечными задержками, а по выходе из транспорта на асфальт, где установлены вентиляционные сетки сабвея – ловушки для каблуков недоступных мне подружек. Там я, вспотев от мыслей, ощутил себя дискриминируемым по отношению к кружевным лифчикам.
Войдя во вкус распахнутых женских шуб и сейфов (если у сейфов есть совесть, то я – их потенциальный очиститель), я подвергся разбирательству – для этого потребовалось, отвлечься от нагнетающей обстановки, и приобрести билет на ковёр-самолёт, не осознавая, что фонтанирующая молодость – недостаток, в котором  усматривается преимущество не успевших проржаветь наклонностей. На обширной посадке картошки (необходимо было запастись терпением на зиму) меня задержали с костлявым  бумерангом в руках, а сердобольные знакомые настойчиво советовали зарегистрироваться австралийским аборигеном-самоубийцей в сучае возвращения бумеранга к отправителю.
Каково хамство! И это с моим-то лицом грубого покроя с выточками-ямочками на шерстисто-небритых абрикосах щёк в гомериканском паспорте, в котором даже пятого пункта не существует! Так моё скромное бытие превратилось в безмасочный карнавал – каждый день я менялся в лице донеузнаваемости. Мне, «гвоздю программы», незнакомка в зале ожидания пыталась настойчиво преподнести пневматический молоток. В мою жизнь она определённо вошла, выйдя из вельвета ночи. Ей, видите ли, показалось, что джентльмену неудачи придётся по душе не налезающий философский принцип аэропортов «Не Кантовать!»
Я принял её жест за гуманитарную помощь на перенасыщенном рынке любви не находящей себе сбыта и, пока она не могла толком уяснить, куда девается шелуха после очищения от грехов, гонялась за мной, стараясь держаться подальше от прозрачных стен, чтобы случайно не пройти сквозь них. Так я воспитал в себе сопричисленного, судьбоносного рационалиста и активного участника очищения от буржуазной скверны, но в зоофита, выступающего против тягостей вожделения машины времени, притиравшейся в транспортных пробках с приводом в полицию, не превратился. И что самое удивительное, я кристально выжил, не став «однозвучно звучащим колокольчиком». Какое-то время за мизерную плату я изображал хладнокровную рептилию, хотя рядом скворчало и скороговорило сливочное масло на раскалённой сковороде раскалённого рассказа, вырванного из середины неудобоваримого контекста. Но бьюсь об заклад, на ней вы его не найдёте, ведь в каждом из нас заложен путешественник или испытатель чьего-нибудь терпения. В поспешно раскупоренном не мной мире я испытываю неловкость, повествуя о себе и  раскрывая тайны придуманных мной фокусов с ребусами. Однажды в кулинарном отделе я настолько осмелел, что курицу взял за грудки
Сам я происхожу из несговорчивого с людьми, но красноречивого с бутылкой (по мере её опустошения), сословия, под куполом которого не звучит бахвалящийся пародист Баха. Да и к чему подчёркивать собственную несостоятельность, без субсидий сотрясая воздух феминистского (на сегодняшний день) общества, которое без финансовых бретелек  и арматуры бюстгальтера оказывает нужную поддержку экономике страны.
Если кому-то покажется, что я был зачат на конспиративной квартире – классическом примере жилищного недоразумения с до блеска натёртыми полами, то в этом он не сильно ушибётся.
Понимаю, что неэтично освещать события карманным фонариком, но я отважусь на это, учитывая, что у меня третий разряд по борьбе с сукой-скукой, приобретённой в результате напряжённой умственной деятельности, связанной с просмотром «Титаника» и заунывным пением Селин Дион (не всякой блондинке, приобретающей модель автомобиля с креп де шинами, можно осмелиться предложить завернуть «покупку» в проулок).
Откровенно признаюсь, айсберг привёл меня в состояние неописуемого ужаса, и я перешёл с английских профессорских твидовых пиджаков, сшитых из лекционного материала, на свитеры ручной вязки приматов, боясь остаться за бортом одного из тех, в который рядятся ПСИ (Полное Собрание Идиотов). Интересно, на что похож зрелый учёный ум в заповедных местах – на яблоко, грушу, сливу, и какого общественного веса должен достичь человек, чтобы считаться несносным? Аналогию фруктов, но не растений, с собой я провести не решусь  и не порекомендую делать  это никому из толковых учёных, изучающих бахчевые культуры пердовых народов Африки.
Признаться, внешне я напоминаю доисторическое, планомерно вымершее животное, избавленное от смущения – защитного механизма девушек, поставивших себе диагноз – психоаллергия. А теперь покажите мне кота, исцарапавшего себе мордочку в кровь, и я сосну, подложив под щеку пиджак в бостонную ёлочку.
Но вот, что странно, один взгляд на желейных медуз вызывает у меня раздражение и чесотку, поэтому я взял себе кличку Горючая смесь, позаимствованную у преподавателя сопромата – индейца из племени Наваха, сетующего на несвоевременно снятые сливки общества. Хотя мой подсказчик (здравый смысл) не помогал мне на уроках, я не забывал заботливых родителей, уверенных, что секс у меньшинств определяется путём измерений. Это они дали мне дурацкое имя краМ нилднЭ (царствие им небесное, пусть они там им и пользуются). Разве в националистической Французской Канаде Бони и Клайд не стали бы Клодом с Клотильдой, выглядящими гармоничной парочкой, как спелая груша с наливным яблочком, а я чем хуже? Не изливать же свои чувства в пузатые бокалы на аскетичных ножках для вины! И разве это не стилистическая ошибка – положить женщину в неположенное место?!
Множество специальностей перебрал я на чётках молодости, идя по стопам прадеда, который в начале XX века занимался распродажей приобретённых навыков и производством мыльных пузырей, в изобилии содержащих горный воздух. Тогда продукт, обогащённый кислородом, поставлял хитрый горец – перехватчик дыхания, обладавший низменными инстинктами, приведшими его к захвату бритвенного прибора власти приёмом «Двойной Нельсон». Был горец родом из тех, кто высаживает молодые деревца руками и двери сапожистыми ногами, но и он со временем превратился в устройство для приёма лекарств. В обществе, где удельный вес классических идиотов значительно вырос, мой прадед гнул не свою подкову и порядком стёршуюся линию – а не отнести ли кенгуру к толстосумам. Но владение собой позволило ему причислить себя к оппортунистам, что плачевно закончилось в расстрельном 1937-м не без помощи того же поставщика ионизированного воздуха, которым было вельможно приказано дышать, если они желали остаться в живых.
Старик, время от времени проверявший развал колёс Истории, с трудом пережил трагическое расставание с развенчанными иллюзиями. Он распрощался с прабабкой, положением и безбедным существованием, как его двоюродный дядя, подавшийся в проводники, чтобы приторговывать компостом из закомпостированных билетов и ездил с фонарём в руках в последнем вагоне поезда, не заглядывая составу под хвост, хотя не раз терял энтузиазм на лесоповалах в отдалённых точках необъятной доселе родины. Между прочим не они одни пострадали из-за преступной доверчивости, а ведь были люди, которые песню « Jew ли я?» в исполнении английского хора с оркестром под управлением Нори Парамор переводили дословно «Еврей ли я?»
Шустрый хозяин, бывший лётчик с тремя боевыми вылетами из разбитых семей, обладавший способностью зелёной мухи усматривать опасность для себя в обзоре 360°, втихомолку убрал зубастых работников из спецотдела «Экстракт партии» и принялся за чистку собственных зубов – из 32 осталось 18,  в то время как из пяти маршалов двое. Но прошли те времена, когда сеньор Сифилино (он же Семён Нетакли) щедро раздавал по ночам в подворотнях испанские воротнички, а официанты – сподвижники столов в залах (где всеобъемлющая любовь пришлых гурманов настаивается и вылёживается), щеголяли в парадных куртках немецких подводников с капюшонами кобры и мясистыми лицами салатного цвета. Они расхваливал улов рыботорговцев. Политики, домогавшиеся признания, и заключавшие договоры в объятья, оказывались на обочине Истории. Тогда блох уже не ловили на слове. Мы вступили в эпоху импотентов, отдирающих язычки на банках Кока-колы и прикладывающихся к ним губами, не подозревая, что старое отомрёт и нарастёт новое поколение гламурян. И всё же номинально голытьба глумилась по всем правилам анархии, напоминая, что с молчунами, занятыми чтением собственных мыслей, жить стало веселее, но не надёжней. Фокстротящая толпа хулиганила. В борьбе с ней вакцины и уколы оказывались бессильными. Предстояла развлекательная программа женской оперной партии левых, затянутой в муаровый эффект домино. Неприкаянный, я напоминал лабораторную мышь, снующую туда-сюда, за которой гоняются полицейские собаки. Смирившись с мыслью, что из меня такой же поэт, как из  орангутанга начальник строительного участка, я восхищённо смотрел на уличную виолончелистку, зажавшую не мой инструмент в заросшей просеке ног, что заметно подзаряжало мои истощённые жизненные батареи.
Я завидовал  нищей девушке с колтунами в спутанных волосах – води себе смычком по наканифоленным струнам и притягивай наэлектризованные зелёненькие летних прохожих с голыми икрами и молоками. Тогда я понял, что творческий человек – не Римская империя приходящая в упадок, если только он не представляет собой «Империю зла». Но и она лопнула, и ей уже не удастся гармошкой раздувать лёгкие мирового пожара. А я  (голь перекатная с одного края кровати на другой) занимался самообманом, снимая меблировку, где в целях очищения подчёркнуто вежливо спал на паркетном полу, и по теории неопрятности Кронштейна ластиком ластился к разбросанным по всей площади листкам бумаги.
Боже мой, сколько быков разбежалось по малолитражкам желудков обжор, а я старательно приспосабливаю сушилку для волос, приготавливая воблу. Чтобы подойти к этому процессу с научной позиции, стоит вырыть окопы в помутневшем сознании. Я не хочу преувеличивать собственную значимость, но я нахмурился, но Бог этого не заметил. С той поры я стал относиться к себе критически и чаще опускать обленившиеся местоимения в адрес конкурентов по мозговой деятельности. Когда я безработно бодрствовал, то нередко заглядывал в незановешенное окно к бухгалтеру-соседу – мастеру по шпаклёвке финансовых лазеек. Там телевизионные рэгебисты, гиенами, издевались над круглым идиотом-мячом. Они тянули на расписном поле время в разные стороны, а ведь дай мне кто сто пар очков вперёд, я бы открыл свой магазинчик оптики.
Но так уж устроен кощунственный мир «Jedem das seine» – расточительный пиршествует по миру, бережливый забрасывает монетки в фарфоровую свинью, и этим наш XXI век ничем не отличается от предыдущего, ознаменовавшегося всемирной ярмаркой Тщеславия и Клептомании. Что касается меня, то я с уверенностью могу сказать: «Правосудие будет процветать – не все совершённые мной преступления завершены, поэтому я отказываюсь возделывать революцию на полях сражений».
Ещё с десяток лет, и мой мокрый след в литературе простынет (стоит промочить горло, как тяжелеют ноги), тогда можно будет снимать с него грубые «опечатки», но посудите сами, если я не сообщу, что ушёл из жизни, обо мне так никто и не узнает (к тому времени уважающие себя люди и читать-то перестанут).
Сетуя на тарифную сетку бесшабашных предложений, наседка по лестничной площадке, знакомая с моим портфолио, настойчиво на водке советовала не держать разбитные яйца в одной корзинке.
Ну как тут не послушать умную женщину, которая кроме добра и смерти ничего плохого тебе не желает! Я и теперь, как в нерадивые кукурузные годы, ношу две пары трусов, и вкалываю, не покладая яиц, городя вокруг себя забор из слов, но обратите внимание – во многих местах он изогнут и выломан.
Если отменить закон притяжения, то вполне можно оправдать  поговорку, что яблоко от яблони далеко не взлетает (если остроумие оружие, можете меня судить как торговца им). Поэтому ощупывая перед зеркалом свой выдающийся нос, я подозревал, что принадлежу к таким как Буратино и Сирано де Бержерак.
А может быть я соломенный человек в войлочных тапочках или монстр, шлёпающий по позвоночному хребту ночных магистралей в лаптях? Хотя, скорей всего, я неисправимый иллюзионист, мечтающий пригласить вас на просмотр собственных сновидений.
Я победоносно вышел из финансового кризиса в так называемые люди, смотрящиеся в зеркала, в которых они видели собственных подражателей. Тогда мне предложили сносную работёнку, и я овладел иностранными языками, как зазубренной рапирой, которую готов был пустить в дело при удобном случае, не учитывая, что часто употребляемые шутки не стираются из памяти подозрительных индивидуумов, проходящих под кличкой «тёртых калачей».
Риголеттовед Пахан, возглавлявший  раритет госбезопасности, когда в моду входили сегрегационные супружеские кровати с чёрными списками и разделительными барьерами, решил протестировать меня в приказном тоне: «Посмотрим, какой из тебя киллер получится, поначалу убери мою квартиру». Потом мне поручили проучить непослушного провинциала, прозябавшего на гроши из государственного корыта в министерстве Народного Освещения. Двумя кратчайшими скоростными выстрелами братве было доказано, что я не астроном, пускающий космическую пыль в глаза и приторговывающий солнечной энергией на выброс вроде маньяка Кольки Тромба – бывшего гонщика, оторвавшегося от основной группы. в охоте на дивизион проституток с целью помочь им не помереть от процветающих заболеваний. До этого Коля специализировался в выколячивании денег из вцепившихся в матрас сербских  старух  Дарьи Пьянич и Софы Избегович на короткие дистанции.
Один уфолог из Уфы, уставившись в слоистые пирожки облаков, убедился, что при вычислении точки плавления финского сыра была допущена непростительная ошибка. Цитирую: «А вы когда-нибудь держались за купированный хвост кометы, сгорающей от стыда?» Вот тогда-то профсоюзные деятели тётя Марта и дядя Апрель пригласили меня на кожаную банкетку по случаю их совместного столетия (хуже нет жить с тётей и работать на дядю, пусть даже и своего).
Действительных имён мучавшихся от пролежней в памяти перекупщиков рабочих часов, украденных у государства, никто не знал. Вообще о них, кроме того, что они коротали напольные часы в парикмахерской для нэпманов «Стрижём купоны», ничего толком известно не было, не считая приписываемой им динамики любви в одно касание в обеденные перерывы, не занятые пересчётом утеряннных денег. В своих запрещённых романах из серии «У ртутного столба», напечатанных за кордоном, эта парочка Красную лошадь у Лобного места перекрасила до неузнаваемости в Red squere.

(см. продолжение "Би-жутерия свободы" #41)