— Наконец-то, — произносит мама, завидев нас.
В саду на столах уже все расставлено: элегантные скатерти, белоснежные салфетки и посуда создают безукоризненное совершенство сервировки. Но это только мне так кажется! А мама всегда умеет найти то, что нужно улучшить, и поэтому без конца раздает указания нанятым на вечер официантам.
— Липе, проверь звук, — напоминает она брату о его сфере ответственности на сегодняшнем празднике. — Дженнаро…
Джено отвечает за подсветку. В одном из пакетов — недостающие гирлянды, в другом — инструменты.
— Полчаса, Луиза.
Сколько я себя помню, свою мать Джено всегда называл по имени, Валерией. Когда-то меня это жутко смущало: девчонкой я даже пыталась себе представить, как говорю маме «Луиза», но всякий раз это казалось мне дикостью. Мама и папа. Обращаться к ним по-другому казалось (и продолжает казаться) кощунством.
Впрочем, у Джено ситуация иная. Думаю, он и повзрослел так рано именно потому, что его мать осталась вечным подростком. Они с отцом познакомились и вступили в свой короткий брак во время учебы в университете, где она не столько посещала лекции, сколько принимала участие в бесконечных демонстрациях — антиправительственных, в защиту мира во всем мире, прав трудящихся, китов, тигров, голубых, лесбиянок, проституток, мигрантов…
Потом наступила эра антиглобализма и протесты перешагнули национальные границы. Пару раз Джено летал вносить за нее залог то в Сиэтле, то в Мельбурне. И я поняла, что он зовет мать «Валерией» потому что сам заботится о ней, как о несмышленом чаде, а не наоборот. Думаю, что оттуда же растут и длинные ноги его братской заботы о нас с Липе.
— А ты, Сеска, выгуляй, пожалуйста, Чипо.
— Хорошо, мам.
Чипо — особенный персонаж нашей семейной истории. Полное имя — Чипполино, внешность — жесткая серо-коричневая шерсть, карие хитрющие глаза в черной подводке, черный прохладный нос, лихо загнутый хвост. Чипо — дворняжка, которую мы подобрали, выходили и приняли в семью. Принес его Липе, лечили все вместе, а любит он больше всех маму.
Гуляют с ним чаще всего либо родители, либо я с Джено, иногда — я, Джено и Липе, иногда — Липе с мамой, Липе с отцом, реже — Липе с Джено или Джено с папой, а, временами, кто-нибудь один. Если есть время — выгуливаем Чипо в парке, если нет — быстро пробегаемся по окрестным улочкам.
Однажды, прогуливаясь с Чипо, мы с Джено познакомились со старичком-туристом из Австралии.
— Простите, молодые люди, несколько дней назад я видел, как эту собаку выгуливала такая же пара, только постарше. Затем я увидел вас, а на следующий день — снова их. Первой моей мыслью были путешествия во времени, ну, а потом пришла более тривиальная догадка. Утолите мое любопытство, пожалуйста, скажите, какая из них верная?
— Первая замечательная, но верна вторая, — рассмеялась я. — Это наши родители.
Да, с чисто внешней стороны может показаться, что из двух моих братьев на папу больше похож Джено, но это обманчивое впечатление. У него, как и у отца, мужская широкоплечая фигура, рост (Липе ниже и уже в плечах), бронзовый оттенок волос, приводящий меня в отчаяние (ну что стоило родительскому ДНК перекрутиться так, чтобы этот чудный цвет достался моим волосам вместо уныло-грязноватого темно-каштанового, который постоянно приходится подкрашивать?!). От матери ему достались зелено-карие глаза, мелкие кудряшки, которые он всегда коротко остригает, и патологическое стремление защищать. Правда, в отличие от нее, не абстрактные группы людей или животных, а вполне конкретных личностей, особенно Валерию, меня и Липе. Да и по характеру Джено совсем другой. В нем нет ни грамма бесшабашно-эгоистичной пофигической легкости Валерии и очень мало открытой жизнерадостности папы. Джено иногда уходит глубоко в себя, закрываясь ото всех, даже от нас с Липе, и, если честно, я ненавижу такие моменты.
Липе, наоборот, на первый взгляд кажется похожим на маму, но такое впечатление возникает в основном из-за того, что он очень худощавый (притом, что жрет в немереных количествах! К счастью, эта способность передалась и мне) и тоже красит волосы в иссиня-черный цвет, как она. Но если забыть о цвете волос и присмотреться внимательнее, то чертами лица Липе похож на папу намного больше, чем Джено, особенно, когда улыбается. И характеры у них с папой тоже схожи: Липе ничего не держит в себе, он всегда поделится, всегда выскажет то, что чувствует и думает. С ним легко и весело, но не потому, что он легкомысленный, а потому, что он солнечный и открытый, как папа.
А я… Я очень похожа на мать. У меня такие же тонкие удлиненные черты лица, прямые темные волосы, которые я тоже крашу, только, в отличии от нее, не в черный, а в более глубокий каштановый. Мы все трое — мама, Липе и я — худощавы, у нас карие глаза и тонкие изогнутые брови, которые мне практически не приходится выщипывать.
В нашей семье я — та, на ком сходятся интересы всех остальных, та, кто пользуется всеобщей любовью, которую считается незазорным проявлять открыто. Папа обожает меня больше всех и совершенно не скрывает этого. Будь я мальчишкой, братом, Джено и Липе, наверное, это задевало бы, а так они и сами то балуют сестренку сверх меры, то просто душат братской заботой. Ну, а маме пришлось взять на себя роль ментора и критика, наверное для того, чтобы я не утратила адекватности на фоне всеобщего помешательства с попустительством. Мне кажется, где-то в глубине души она ревнует, и именно ревность помогает ей быть со мной строгой и осаживать в случае необходимости. Без этого, я бы, наверное, выросла совершенно безбашенной.
Вернувшись с прогулки, я оставляю Чипо в саду. За короткое время успеваю принять душ, затем переодеваюсь в специально купленное для этого особенного дня синее платье с пышной юбкой до середины икр и укладываю волосы. Несколько минут уходит на макияж, аксессуары, духи. Контрольный взгляд в зеркало — и я готова.
— Сес, помоги завязать эту чертову штуковину.
Липе. Он не только ненавидит бабочки и галстуки, он и завязывать их не умеет. Но сегодня торжественный ужин, а мама — большая любительница соблюдения этикета и приличий.
— Младшенький, догадываешься, какой ты умопомрачительный красавчик? — улыбаюсь я, завязывая брату бабочку.
Это правда. Липе сногсшибателен в смокинге. Стройный, элегантный, улыбающийся, с блестящей маленькой, делающей его немного похожим на пирата, серьгой в ухе и собранными в хвост сине-черными волосами (благодарение богу! — свой жуткий начес он смыл в душе).
— Готовы? — постучавшись, спрашивает с порога Джено.
— Еще секунду.
А вот на Джено смокинг смотрится совершенно по-другому. Не в том смысле, что плохо сидит (сидит как раз идеально), а в том, что это — совершенно не его стиль. В смокинге он похож на переодетого Индиану Джонса, раздраженного, скучающего и мечтающего слинять отсюда как можно скорее.
— Ну, мальчики, все готовы. Пошли!
Я беру под локоть их обоих и, как королева с высоко поднятой головой, гордо и плавно шествую вниз по лестнице.
В гостиной нас уже ждут родители и пара журналистов. Закончив интервьюировать маму с папой, они переключаются на нас, чтобы задать несколько вопросов. Естественно, больше напирают на Джено, но и Липе, как начинающей рок-звезде, и мне, как папиной любимице, тоже перепадает толика внимания. Потом фотограф делает несколько семейных портретов для иллюстрации интервью. Классика жанра: родители сидят рядом на диване, а мы стоим втроем за его спинкой. Фоном на стенах развешаны старые фото — вехи памяти, запечатлевшие яркие моменты жизни папы. Младенчество, школа, университет, работа, семья… мы с мамой сделали эту подборку специально к юбилею. Знакомые лица, знакомые места, но сейчас, развешенные по стенам, они заново привлекают внимание.
Кончиками пальцев я провожу по рамке. Моя самая любимая фотография. На ней мне полгода, я одета в розовый сарафанчик и широко улыбаюсь беззубым ртом на руках у папы. Папа тоже улыбается, молодой и счастливый. Мама, очень красивая, с пышными и волнистыми, по моде начала 90-х, длинными волосами, прижимается щекой к папиному плечу, ладонью поддерживая на весу мою голую пятку.
Я люблю эту фотографию, потому что на ней мы все такие безоблачно счастливые и мама нежная, любящая и не строгая.
Липе тогда еще в проекте не было, четырехлетний Джено жил с Валерией. Подумать только, когда папе было двадцать два, уже родился Джено, а маме было двадцать четыре, когда родилась я. Мне сейчас двадцать три, и я пока не представляю себя в роли родителя.
Гости прибывают, их довольно много. Папины друзья, однокурсники, одноклассники, коллеги, ученики, друзья семьи, мамина сестра — тетя Анна с мужем Антуаном и сыном Тьерри, дедушка с тетей Кьярой — папиной сестрой, ее мужем, дядей Марко, и их дочерью Идой.
Начинается все с официоза — поздравлений коллег и ассоциации архитекторов Италии. Затем градус официальности снижается, перемежаясь ностальгическими шутками друзей и одногруппников и исполненными пиитета благодарностями учеников. Скоро моя очередь — я поздравляю папу от нас с Липе и Джено. В горле пересыхает, и я жалею, что составила свою речь только в уме. Надо было записать куда-нибудь, ведь от волнения могу что-нибудь да пропустить. Пытаясь сконцентрироваться и мысленно прорепетировать от начала и до конца, я практически ничего не слышу из поздравлений дедушки, тети и мамы. Когда мама заканчивает, и они с отцом обмениваются поцелуями, мое сердце стучит уже просто везде — в горле, висках, на кончике языка и ушей. Я встаю.
— Пап… — собственный голос кажется мне непривычно высоким. — Мы с Иполито и Дженнаро подготовили тебе один, общий подарок от нас всех. И нам важно, чтобы ты знал, что каждый из нас буквально и фигурально приложил к нему руку. Я сейчас отдам его тебе, но развернуть пакет ты должен в одиночестве — это личное.
Джено вкладывает в мою вспотевшую ладонь ребро праздничной обертки, и я, сделав несколько шагов, обнимаю папу.
— Спасибо, мои солнышки, — слышу я его голос у самого уха.
— С днем рождения! Ты — самый лучший отец, о каком только можно мечтать.
Я действительно так считаю, но самые яркие и сильные чувства, облекаясь в слова, словно теряют часть своей сути, своей значимости. Запланированную речь я не досказала, но это уже и не важно, потому что следом папа обнимает Липе и Джено, а Ида щелкает фотоаппаратом.
Папа знает, как мы к нему относимся, а о том, насколько серьезно мы отнеслись к его юбилею, скажет наш подарок. Рисовал Джено — у него помимо таланта архитектора почти фотографический художественный дар схватывать и запечатлевать буквально несколькими штрихами мимолетные, казалось бы, моменты, движения, выражения лиц. Музыку к портрету, очень особенную, похожую на морской бриз, с легкими нотками папиных любимых неаполитанских песен написал Липе, и он же пристроил студийную запись на оборотную сторону портретной рамы. А я придумала идею подарка и собственноручно, правда, под присмотром Джено и не без его указаний, собрала и раскрасила эту самую раму. Творить искусство и его изучать, как выяснилось в процессе, — две большие разницы. Я несколько раз перекрашивала доски, добиваясь нужных оттенков и нужного эффекта естественности, ненавязчивости, но сейчас горда собой. Надеюсь, папе понравится.
— Полвека. Уже, — качает головой папа, начиная свою ответную речь. — В это трудно поверить, но тем не менее, это так. И самое важное для меня то, что я не хочу повернуть пролетевшее время вспять. Не хочу ничего менять: ни тяжелые моменты, ни прекрасные. Тяжелые дали мне силы и опыт, прекрасные — смысл жизни. Время пролетело так быстро потому, что каждое мгновение было заполнено людьми, проектами, впечатлениями. Я благодарен всем, кого встречал на жизненном пути, но о самых особенных людях хочу сказать отдельно. Отец, — обращается он к дедушке, — ты не сразу принял мой выбор, но это сделало мое призвание только осознаннее. Думаю, теперь, тридцать лет спустя, мы все понимаем: я никогда бы не стал таким толковым виноделом, каким стал архитектором. И никогда бы не любил свою работу так. Я говорил, что не желаю ничего менять, но, пожалуй, поторопился с выводом. Я бы хотел, чтобы мама была с нами хоть немного дольше, чтобы она была с нами сейчас. Кьяра, ты моя единственная и любимая сестра, надеюсь, ты не держишь на меня обиды за то, что семейный бизнес лег на твои плечи вместо моих. Реджина, Паоло, — папа поворачивается к своим лучшим друзьям и коллегам, — я не представляю, что бы я делал, не встреть я вас. Это огромное счастье — работать с профессионалами, которые понимают тебя с полуслова. Я благодарен Валерии за замечательного, талантливого первенца, и даже за наш неудавшийся брак, потому что он дал мне понимание, чего я хочу от отношений.
Папа поворачивается в сторону мамы.
— Но больше всего на свете я благодарен судьбе за то, что в моей жизни есть эта женщина. Луиза, я безумно люблю тебя, и никогда не устану говорить и доказывать это. Ты подарила мне самые счастливые моменты моей жизни, лучшую в мире дочь и прекрасного сына. Я благодарен своим детям просто за то, что они есть. И пока моя речь из выступления Оскаровского лауреата плавно не перетекла в лекцию Нобелевского, любимая, позволь пригласить тебя на танец.
Мама улыбается и вкладывает ладонь в протянутую папой руку.
Вслед за родителями многие, и мы с Липе в их числе, идут танцевать. Липе — музыкант, он умеет подстраиваться под любую мелодию и подстраивать любую мелодию под себя. Джено танцует под свой собственный, внутренний ритм — то есть под ту музыку, которая совпадает с ним. А я в этом отношении всеядна, как Липе. Поэтому с удовольствием отплясываю с младшеньким рок-н-ролл, чтобы чуть позже станцевать с папой медленный танец, тарантеллу с Джено и позажигать под что-то клубное с Тьерри и Идой.
Люблю чувствовать энергию, рождающуюся в танце. А если партнер попался что надо, так это и вовсе потрясающее ощущение. С Липе мы дурачимся, соревнуемся, кто круче «отрок-н-роллит», и под конец я даже снимаю туфли, пародируя знаменитую сцену в «Криминальном чтиве». С папой это как в детстве, когда он учил меня под «раз, два, три», — чувство спокойной нежности и абсолютная надежность держащих меня рук. С Джено танец похож на попытку взлететь, когда чувствуешь легкость, движешься, кружишься и кажется вот-вот, уже почти… И когда музыка внезапно умолкает, понимаешь, что не хватило самой малости. А может, это просто я устала и запыхалась, поэтому «клубнячок», под который можно просто расслабиться, очень кстати.
Поскольку праздник семейный, то танцевать, кроме как с родственниками и папиными друзьями, особенно не с кем — разве что с парочкой его учеников, один из которых глубоко женат, а второй — категорически не в моем вкусе. Самые юные члены семьи — Тьерри четырнадцать, Иде на два года больше — демонстрируют такой танцевальный энтузиазм, что я, вспоминая как отжигала с Луиджи в этом возрасте, вздыхаю — ночи напролет по клубам у этой парочки кузенов еще впереди.
Луиджи — старший сын тети Кьяры и брат Иды. С его легкой руки, я в свое время начинала осваивать ночную жизнь столицы. Он и сейчас живет в Риме, работая стриптизером в одном из самых престижных клубов. Причем исключительно по зову души, точнее тела. Применительно к Луиджи выражение «ходячий секс» не является преувеличением — секс и все, что с ним связано, — это его смысл жизни, единственный интерес. Ясное дело, такие консервативные родители, как тетя Кьяра и дядя Марко, мягко говоря, не в восторге от выбранного им рода занятий. Даже с учетом того, что Луиджи взял профессиональный псевдоним «Эрос» и известен широкой публике именно под этим именем, тетя всегда нервничает и смущается при упоминании о нем. А когда приезжают мои родители и речь заходит о детях, она и вовсе начинает злиться. В отношении мамы у нее всегда был пунктик, а тут еще такое. Поэтому, когда Липе решил заняться рок-группой, тетя, во время одного из таких визитов, со снисходительным ехидством отметила что «тоже подался в шоу-бизнес». Мама до сих пор не может вспоминать эту ее фразу без смеха.
Народ уже слишком утомился и вспотел от танцев, и все постепенно рассаживаются опять за столики — передохнуть — или беседуют и пьют стоя. Отсюда, с холма Вомеро, во все стороны открывается прекрасный вид на вечерний Неаполь. И пусть наша терраса расположена не так удачно, как замок Сан-Эльмо или Чертоза ди Сан-Мартино, вид на «везувианскую» сторону города мне с детства роднее и ближе.
— Как работа? — слышу я голос Карлы, дочери одного из папиных друзей.
— Нормально, — отвечает Дженнаро.
Нормально — так Джено определяет факт, что в его двадцать семь, услышав «проект архитектора Сормио», специалисты уточняют «Джерардо или Дженнаро?». Я слышала как папа говорил об этом, как бы между прочим, смеясь, но именно по этой его нарочитой небрежности было понятно, насколько он гордится успехами Джено.
— Ты сегодня без своей спутницы?
— О ком ты?
— Моника. Или Эрика? — Карла делает вид, что не может припомнить.
— Они обе уже в прошлом, — отвечает Джено.
— Знаешь, Джено, ты влюбишься по-настоящему лет под пятьдесят в девушку лет двадцати, или около того. Она украсит тебе лысину рогами, и это будет справедливым возмездием за грехи твоей бурной молодости.
Дженнаро усмехается, слегка наклонив голову, которую пока еще украшает коротко остриженная, но густая и кудрявая шевелюра.
Есть девушки, которые стремятся как можно раньше захомутать самого потрясного парня, еще до того, как он успеет осознать, насколько широка возможность выбора. Обычно, такие окружают себя свитой из подружек пострашнее, чтобы на их фоне выглядеть красотками, выскакивают замуж сразу после школы или колледжа и заводят побольше детей. Они патологически ревнивы и никогда не дают развода, до последнего твердя о былой любви, психологической травме у детей, семейных устоях и религиозных ценностях. Карла — именно такая девушка, но в ее случае ситуация усугубляется тем, что парня, на которого она зарилась в период с двенадцати до двадцати двух лет, она так и не получила. Сейчас ей двадцать шесть, она замужем за прилично зарабатывающим банковским клерком, у них уже двое детей и на подходе третий. Но каждый раз, встречаясь с Джено на подобных сборищах, она просто сочится ядом и тоской отвергнутой женщины.
Заметив, что я слышу их разговор, Карла поворачивается в мою сторону.
— Сеска тоже сегодня в одиночестве. И Липе. Осторожней, ребята, это у вас семейное, что ли? Древнее родовое проклятие?
Если бы она верила в эту чушь, то наложила бы его на нас непременно.
— У нас еще уйма времени, Карла, мы ведь моложе тебя, — беззаботно улыбаюсь я.
— Липе — да, к тому же он мужчина, но с тобой у нас разница всего года три, разве нет? В твоем возрасте я уже была беременна близнецами. Так что часики тикают, Сеска. Тик-тик, тик-так…
Ненавижу, когда женщины, едва выскочив замуж, начинают ехидно шпынять незамужних знакомых. Нет, эту гадюку мне не жалко. Разве что когда она спит зубами к стенке где-нибудь очень далеко отсюда.
В старших классах Карла, несмотря на два с половиной года разницы в возрасте, очень сдружилась со мной. В ее случае, цель оправдывала средства: чего только не сделаешь, чтобы иметь благовидный предлог для общения вне школы с парнем, на которого ты положила глаз. Она таскалась со мной повсюду, как бы невзначай все время съезжая на тему «а не навестить ли нам Джено?». Я чувствовала себя предательницей, чувствовала, что меня используют, причём используют против собственного брата, но отвертеться, избавиться от её общества мне редко когда удавалось.
Впрочем, она была не одна такая. Многие из моих школьных подруг того периода так или иначе следовали неписаному правилу «подружись с сестрой понравившегося мальчика». Как девушка я могу их понять, но быть объектом подобного корыстного внимания — то ещё удовольствие.
После полуночи основная масса гостей расходится и остаются самые близкие — семья и пара-тройка папиных друзей. Официанты убирают столы в саду, а праздничное застолье перемещается на террасу, превратившись в семейный ужин.
— Кстати, а не сходить ли нам на рыбалку завтра на моей супер-яхте? — супер-яхтой папа называет шестивесельный парусный ялик, на котором он временами «уходит в отрыв» за вдохновеньем.
— Хорошая идея, завтра как раз суббота, у всех выходной — поддерживает именинника дядя Антуан, заядлый рыбак. Дедушка одобрительно кивает.
— Тогда завтра ранний подъем. Липе, особенно тебя касается, — напоминает отец главному любителю проспать и опаздывать.
— Я не могу. Работа.
Мне понятно, почему Джено так лаконичен, но для всех остальных за столом его слова звучат грубовато. Особенно для дедушки. И судя по его нахмурившимся бровям, он считает, что сын мог бы выкроить один свободный день в честь юбилея отца.
— Давайте тогда в воскресенье, или в следующие выходные, — не желая заострять, предлагает папа. Как архитектор он прекрасно знает, сколько непредвиденных ситуаций может вдруг возникнуть на стройплощадке. Он не знает другого… Впрочем, это ненадолго, потому что все смотрят на Джено, ожидая его ответной реакции.
— Я завтра улетаю в командировку на две недели.
Упс!
— Это тот проект акведука? — стараясь, чтобы вопрос прозвучал небрежно, интересуется отец.
— Да.
— Какого акведука? — все еще хмурясь, переспрашивает дедушка.
— Водоводная система в Афганистане. — Джено решает, что хватит рубить кошачий хвост по частям. За столом воцаряется тишина.
— В Афганистане? — переспрашивает тетя Кьяра.
— Что ты там забыл? — вторит ей удивленный дядя.
— Надеюсь, за это хотя бы хорошо платят, — не обращаясь ни к кому напрямую, бурчит дедушка.
Все смотрят на Джено, в той или иной степени начиная осознавать, чем эта поездка может быть чревата. И хотя я единственная за столом, кто уже слышал эту новость и имел возможность свыкнуться с ней, горло неожиданно перехватывает так, что от боли влага набегает на глаза.
В детстве, после школы мы любили бродить по городу. Джено уже тогда увлекался архитектурой и на подаренный отцом фотоаппарат снимал интересующие его здания и их детали. А мы с Липе дурачились, то и дело попадая в кадр.
В тот день любопытство завело нас в узкие, похожие на каньоны, улочки Испанского квартала, и на одной из них с нами пересеклась группа подростков. Они высыпали неожиданно из подворотни, смеясь и оценивающе нас оглядывая. Ничего не было сказано, ни одного жеста сделано, но их взгляды, которые неприязненно пробежали по нам, чужакам, и сфокусировались на фотике в руках брата, заставили меня затаить дыхание.
Они были близко, шагах в десяти и, не сговариваясь, молча начали приближаться всей стаей. Я взглянула на Джено.
— Бегите, — велел он нам с Липе и, резко сдернув ремень с шеи, подбросил фотокамеру вверх, так, что она повисла на узорчатых ответвлениях оконной решетки второго этажа.
Но мы с Липе растерялись, просто не могли себе представить, как можно убежать и оставить Джено одного перед лицом угрозы, которая явственно исходила от этих парней. Нас парализовал страх.
А в следующую секунду фора, которую добыл нам Джено, была потеряна, они все разом набросились на него.
Я не знаю, как это назвать — восторг битвы или безумие, состояние аффекта или ощущение последнего рубежа, сдать который так же невозможно, как перестать быть собой, но что-то из этого, а может, все разом, произошло тогда с Джено. Четырнадцатилетний подросток, он дрался с четырьмя парнями выше него на голову, не чувствуя боли, не испытывая страха, как животное, насмерть стоящее на защите своей территории. Эти уроды такого не ожидали.
Еще меньше они ожидали, что бешеная смелость Джено передастся нам. В какое-то мгновение страх исчез, и мы оба, я и шестилетний Липе, с воплями ринулись на помощь брату, кусаясь, царапаясь, лягаясь.
Где-то над нами открылось окно. Какая-то старушка начала звать полицию. Хлопнуло еще одно окно, раздался мужской голос.
Наши противники, прекратив драку так же внезапно, как начали, бегом скрылись за углом, даже не попытавшись достать фотокамеру.
Дальше как в замедленной съемке: дыхание со свистом, стук в ушах, несколько человек уже выбегают из подъезда, я поворачиваюсь и вижу Джено на асфальте, в позе эмбриона, со струйкой крови, вытекающей изо рта.
Первое соприкосновение со смертью и всем, имеющим к ней отношение, для ребенка всегда шок. Шок осознания собственной бренности и бренности окружающего мира. Когда этот шок умножается на мгновенность происходящего, на то, что это происходит с любимым человеком… когда зовешь, тормошишь брата в четыре руки, а он неодушевленной тяжестью сломанной куклы валится обратно, подчиняясь больше не собственной воле, а силе всемирного тяготения…
Если ад существует, то это и есть мой личный ад. Несколько минут, превратившихся в бесконечность, растущая толпа вокруг нас, чей-то голос: «Не прикасайтесь, вы сделаете только хуже», я и Липе на коленях у неподвижного тела в ожидании скорой помощи.
Выбитые зубы, переломы двух ребер, сотрясение мозга, разорванная селезенка… все это страшные, но слова, а я помню каждую секунду, когда мой брат неподвижно лежал на грязном асфальте, а вокруг собиралась толпа желающих поглазеть. Я никогда больше не хочу пережить это снова, я не смогу пережить этого.
Я знаю, для Липе все немного иначе — воспоминания и страх скрашены мужской солидарностью, гордостью за смелость брата. Даже для папы… долг старшего, долг мужчины выше страха. Джено должен был защитить нас, он поступил правильно.
Но для меня… нет, я понимаю, почему он поступил именно так: один он смог бы убежать, если бы захотел, но я и, особенно, шестилетний Липе едва ли смогли бы развить нужную скорость. Чтобы нас с младшеньким не догнали, нужно было задержать гоп-компанию. Да, Джено все сделал правильно, как с точки зрения морали, так и с точки зрения рациональности, но осознание этого не мешает пережитому тогда ужасу с новой силой накатывать на меня волнами сейчас, когда я думаю об этой поездке.
— Умеешь ты испортить отцу праздник, — доносится снаружи мамин голос.
Впрочем, от Джено ответа на пробный шар в ее любимой игре «заставь всех почувствовать себя виноватыми» мама не дождется — у него к подобным поползновениям стойкий врожденный, унаследованный от Валерии, иммунитет.
Кстати, о Валерии. Кажется, она чуть ли не единственная забыла поздравить отца с юбилеем. Но с учетом того, что приступы амнезии у нее случаются даже тогда, когда речь идет о дне рождения собственного сына, забыть о дне рождения бывшего мужа — вполне нормально. Что Валерия никогда не забывает — так это стрясти с них обоих денег «на нужды партии».
— Вещи собрал? — спрашиваю я, выходя на террасу. Знобит то ли от холода, то ли от усталости, то ли от позднего времени бодрствования.
— Угу, — отвечает Джено, сматывая гирлянду иллюминации.
— Я про поездку.
— И я про поездку, — поддразнивающе улыбается брат. — Отвезешь меня в аэропорт, и машина твоя на две недели.
— Я поживу у тебя, пока ты будешь возиться с этим чертовым водоводом? — когда протягивают палец, надо хватать всю руку.
Джено насмешливо приподнимает бровь, изображая, что поражен моим корыстолюбием.
— Только убирайся после вечеринок.
Ну да, пару раз было. Но мне тогда еще восемнадцати не исполнилось.
— Заметано. По рукам.
Договор заключен как раз вовремя, потому что на террасе появляется сонный Липе.
— Делать тебе нечего, среди ночи разматывать эту хрень, — бормочет младшенький, разглядев, чем занят Джено.
Честно говоря, в этом я понимаю Липе и не понимаю Джено. Послепраздничная уборка всегда навевает грусть, а уж ночью — так особенно.
— Поедешь с нами в аэропорт? — толкаю плечом младшего.
— Отец тоже собрался провожать, — сквозь зевоту отвечает Липе. — А во сколько вылет вообще?
— В 5:42, — отвечаю я. — Иди, переоденься.
Липе скептически оглядывает свою безнадежно измятую рубашку и, соглашаясь со мной, кивает.
По дороге мы заезжаем за Винче и теперь его сумка занимает остававшееся свободное пространство в багажнике рядом с сумкой брата, а мне приходится пересесть назад, к отцу и Липе, чтобы освободить переднее пассажирское кресло. Машина перейдет в мое временное владение только после вылета, так что…
Приезжаем впритык, когда посадка уже началась. На сдаче багажа очередь из смуглых бородатых стариков в длинных рубашках поверх брюк и жилетах поверх рубашек. На голове у одного из них каракулевая шапка, сшитая на манер военной пилотки. Мы занимаем очередь, а за нами толпой пристраивается многочисленное индийское семейство, состоящее, как минимум, из трех поколений.
Джено достает из заднего кармана ключи и протягивает мне. Я закидываю их в сумочку. Перед нами остается всего один старичок. Еще пара минут — и багаж сдан.
— Я не знаю, как там работает связь, хотя подозреваю, что хреново… так вот, мне не важно каким образом, но каждый день я должна получать смс-ку, е-мейл, что-нибудь, где написано просто «ок», чтобы я знала, что с тобой все в порядке, понял?
— Да.
Не справляюсь. Слезы наворачиваются на глаза и чтобы их спрятать, я утыкаюсь лбом в ткань куртки брата. Задержанное дыхание вырывается прерывистым, истерическим выдохом, выдавая меня с головой.
— Сес, можно не устраивать мои похороны прямо здесь и сейчас?
— Придурок, — отворачиваюсь я. Насмешливость его слов обижает и отталкивает.
Джено не дает мне отстраниться окончательно, рукой обхватив за шею и прижав к своему плечу.
— Ну, все. Не бойся, лучше злись, — произносит брат, целуя меня в волосы и кончик уха.
— Ладно, пока, — Липе и Джено рывком притягиваются друг к другу и так же мгновенно размыкают объятия. Ритуал повторяется с папой, и Джено переходит в зал пограничного контроля.
Я смотрю, как они с Винче уходят — быстро, не оглядываясь — и мрачные предчувствия вползают в сердце. Идиотка, ведь накаркаешь. Все будет хорошо, это неправда, что я вижу его в последний раз… неправда… неправда…
— Все будет хорошо. — Рядом папа тоже пытается быть оптимистом.
— Еще бы, чокнутым строителям акведуков всегда фантастически везет. — Никто не умеет так поднять настроение, как Липе.
— Липе… Сеска, пойдем, солнышки. — Папа обнимает нас за плечи.