Была зима. Языки пламени в печи жадно облизывали берёзовые поленья. Огонь сердито шумел, поленья жалобно потрескивали. Печка была тёплая – тёплая, как мурлыкающая кошка. Бабушка Маша суетилась в кухонном закутке, громыхая посудой. Дедушка Саша стоял, прислонившись спиной к кирпичным рёбрам печки и прожаривал свои старые косточки. Подслеповато щурясь, внимательно смотрел на бабушку, одобрительно, со свистом сопел, да изредка, вторя берёзовым полешкам, тоже «подтрескивал». Пахло берёзовым жаром, хлебным духом от дрожжей и от дедова «треска».
В избе было душно и очень жарко от разогревшейся печки. Тёплая, стёганая поддёвка да ватные штаны свисали с худющего деда, будто мешковина с огородного пугала. Вязаные в разноцветную полоску шерстяные носки, как он их называл- карпетки, пестрели радугой до самых колен. Старые, обрезанные под тапки валенки источали стойкий аромат конюшни. На печи, выглядывая из-за занавески, лежали два внука. И оба - тоже Сашки. И оба - тоже худющие, как жерди. В деда. Приехали в гости. На каникулы.
…
Перед Новым годом к бабушке с дедом съезжалось огромное количество внуков и правнуков. Своих детей у них было восемь, и каждый из них имел по двое, трое ребятишек. Иные внуки уже сами были папами–мамами. Вот теперь можно себе представить, какой кагал малышни предстояло встретить, обласкать, одарить хоть и маленькими, но подарками! А конфетка, пряник, порой и рублик у «старенькой мамы», так звали бабушку все внуки, всегда найдется! Кроме всего прочего, для взрослых тоже было что-либо припасено. Для дочерей всегда находилась связка сушёных грибочков или какая–нибудь баночка «соленья–варенья». А уж для мужичков она готовила сорокалитровую флягу «кваса». То есть, брагу. И выгоняла из «кваса», как она говорила, «белое вино», проще говоря - самогон.
Когда родители приезжали за детьми, естественно, устраивалось большое, с приглашением соседей, застолье. Построенная дедом просторная изба едва всех вмещала. Деревенские пили городскую водку, закусывали её диковинными ананасами и копченой колбасой. Городские же, наоборот, налегали на бабушкин самогон да солёные грибочки. В общем, равновесие и баланс в природе соблюдался и был нерушим. Кто по чему соскучился, тот тем и наслаждался. После пели песни под гармошку и без неё. Расходились поздно, иногда под утро. Когда же все просыпались, на столе стоял двухведёрный, пахнувший дымом самовар и огромная чаша смородинового варенья.
Собирались, как на годовой отчёт друг перед другом. И разговоры, разговоры… Кто, что, где и как. О себе, работе, здоровье, детях. Было о чём поговорить да перемыть косточки соседям и начальству.
Но вернёмся на кухню и начнём, как говорится, от печки. В общем, под пристальным взглядом деда бабушка гнала «белое вино».
Дед достал из кожаного футляра старые, на верёвочках вместо дужек, очки и внимательно наблюдал за действиями бабушки. На столе в небольшом эмалированном тазике был насыпан горкой сахар–песок, лежал ковшик, в котором она разводила теплой водой дрожжи. В печи стоял на жарких угольях громаднейший чугун, в котором грелась вода.
Деда Саша явно чего - то задумал. Он переминался с ноги на ногу, кряхтел и подозрительно мало разговаривал. Почему-то постоянно расчёсывал костяным гребешком жиденькие, седые волосёнки. Похоже, как волновался. Аж лысина от расчёса стала красная, как помидор. На что бабушка заметила ему:
- Смотри, Ляксандр, расколупаешь свой «чирей» до мозгов. Чего скребёшься, как чушок о косяк? Баня топлена. Сходи с робятами, попарьтесь, соскребите коросту.
На «чушка» и на «чирей» он вроде как обиделся. С достоинством, мол, "не твоё собачье дело, баба, где, что и почему у меня чешется", продул гребень, завернул его в носовой платок и положил во внутренний карман полупердяя. Всё это делалось так медленно и важно, что казалось это не дед Саша, а император Александр Македонский. По крайней мере, совхозный бухгалтер Дурындей.
Потом, также с достоинством, как гусак с гордо вытянутой шеей, подошёл к вешалке, одел кепку. Вдруг он, «там-там-там-там, тарарам там-там», запел «танец Маленьких лебедей». Громыхая чунями, подбежал к бабушке и будто балерина сделал элегантный реверанс.
С печи послышался весёлый ребячий хохот. Это было так смешно! Ватники, и правда, напоминали пачку, а валенки - пуанты. Нагнулся, снял картуз, шлёпнул ладонью себе по лысине, сказал голосом Левитана:
- Гляди, старая перечница, нетуть ни какой красной блямбы! Не видать боле тебе мою лысую красоту до скончания нашей счастливой жисти. Будешь просить, не покажу, зелён-морква!
Подыгрывая деду, бабулька пропишала серой мышкой:
- Ма-а-алчать, по стойке «смирно!» - подняв будто саблю громадную скалку, сказала бабушка, - слухай сюды, щалупонь чосоточная! Идите отседова, пожалста, с треском побздёхивая! Вона туды!
Хохот на печи превратился в истерическое икание. Бабушка тоже еле сдерживала на лице улыбку. Но, сдвинув на переносице брови, она грозным голосом сказала:
- Цыть тама на палатях, печку развалите, вахлаки! А ты, старый кобель, таперя сам и обслуживай свой муходром, тока без меня. Вот обсеруть мухи твою лысину, не подходи, отммывать не буду. Вон тама в закутке вядёрко помойное да тряпка половая. Это таперя твоя банька будет. Плешамойка финская. Савуна с сухим паром. Вижу, чаво-то добиваешьси от меня, Ляксандр, тока не пойму чаво. У-у-у! Жук короладскай! Бестия хитропупая! Вон с моей территории, а то тазиком аннексию табе по башке лысой изделаю. Молчать по стойке «смирно»! Вон отседова! Шагой арш!!!
- Слухаюсь, мин херц!-ответил дед.
Пройдя по периметру кухни строевым шагом, он встал на прежнее место, только лицом к печи. Так и стоял, уткнувшись носом в тёплые кирпичи.
- Не слухаю команды, фройлян Маня! – обратился он к бабушке.
Та, подрагивая от смеха плечами, не поднимая глаз от стола, ответила:
- Ладноть, вертайяся на месте, шалопут!
-А не буду вертаться! Потому, как команда была дана не по форме, а поэтому является вредной отсебятчиной ломающий порядок параду. Вот прижарюсь к кирпичами своей носопыркой, сама отколуповать будешь! Во! Уже подгорать начало, зелён-морква! Корочка появилась… Смотри, уйду на больничный. А тебя, мин херц, разжалуют в скотники! И лишишься ты подчинённых! Кто тебе говёшки за скотиной чистить будет? А? – дед так и стоял по стойке «смирно», прижавшись носом к горячим кирпичам печки.
Бабушка уткнула кулаки в столешницу, не скрывая слёз, она засмеялась, глядя на оттопыренный зад деда.
- Ладноть, Швейка мордовскай! Слухай мою команду! Повернися к печке задом, ко мне передом! И ешь меня глазами! Ать-два!
Дедушка на счет повернулся кругом и сказал:
- Вот так бы сразу. Чувствуется знание устава и командирская ухватка! – он расставил ноги на ширину плеч, заложил руки за спину и прижался к печке спиной.
– Смотри чего другое прижарится! На больничный не пущу! Амбулаторно лечить буду. Скипидаром! Да клизьмы с красным перцем, настоянными на бельзине тракторном, в ход пойдут! – сказала бабушка, грозя кулачком деду.
- Что б не пригореть, я как оладушек на сковородке вертеться буду, мин херц фройлян Маня, – ответил дед, глухо ударив пятками чунь друг об дружку. Прямо, как гусар начищенными сапогами со звенящими шпорами. И снова, со словами «Как жа хо-ро-шо-о-о, зелён-морква!», прислонил зад к печи. Вытащил из кармана осколок зеркальца, обозрел свою расчёсанную лысину и пряча красноту на макушке, одел картуз. При этом преданно глядя в глаза бабушке, он не моргая «ел глазами» «мин херца фройлян Маню». Глядя на клоунское ёрничанье деда, бабушка опять его поддела:
- Ну что, «олега попов», спрятал свой семафор и думаешь всё, замаскировался? Тебе таперича только чадры татарской не хватает. Вона как нос покраснел, будто угольями зашелся! Смотри, ай закипишь!
Дед и это перетерпел. Ничего не ответив, он поправил картуз и ушел за печку. Сел на верстак и начал болтать ногами, одетыми в полосатые, как у Буратино, карпетками. Из-под козырька он сердито поглядывал на свою «вредную бабу–жану». Потом скинул чуни. И вообще, в презрении к бабьему произволу, просто взял и отвернулся. Спрятался за угол печки, из - за которого иногда тихо, по партизански так, выглядывал. Потом повернувшись в сторону внуков, хитро улыбнулся, приложил палец к губам. Мол - тихо! Не шумите громко.
Высунув из-за угла печки голову, он нагнулся в сторону бабки, обнажив расчёсанный затылок, снял фуражку. Потом быстро–быстро поскрёб всей пятернёй свою красную лысину и показал бабушке язык. Ребята тихо захихикали. Ещё раз прижав палец к губам, подмигнув одним глазом, он надел фуражку козырьком назад. Периодически выглядывая из - за печи, дед косил на внучков хитрющим взглядом. Вдруг затих. Аж дыхания не было слышно. Будто притаился, как охотник в засаде.
Бабушка утёрла фартуком руки и пошла в кухонный закуток, подправить жар в печи. Дед, грозя кулаком мелюзге, по-кошачьи тихо, в одних карпетках, быстро подбежал к столу. Схватил деревянную ложку, хватанул ею из тазика сахару, пару жменей сухих дрожжей и запил это всё теплой водой из крынки. Потом также тихо и быстро на цыпочках вернулся в свою «засаду». С наигранной гордостью он посмотрел на ребят, скорчил им весёлую, смешную «рожицу».
Поправляя на голове платок, бабушка вернулась к столу и продолжила свои приготовления. Такой прыти внуки от деда не ожидали. Он снова влез в чуни и встал на «пост номер один», на своё место у тёплой печи, как он потом рассказывал, чтоб брага в животе скорей дозрела.
А созрела она на удивление быстро! Минут через десять «созрела»… Брожение её, вернее, громкое урчание, в животе деда было слышно даже на печке внукам!
- Ой, мать! Ой, зелён-морква, ой! – он схватился за живот обеими руками и всё повторял одно и тоже, - Ой! Ой, мать! – бросился к вешалке за фуфайкой. Долго не мог сдёрнуть её с крючка:
-Понавешали тут!
Проворчал с натугой он, хотя на вешалке висела только одна фуфайка деда. Дёрнул, сорвал петлю на вороте, попытался её одеть, но никак не мог попасть руками в рукава…
- Иде дырки – то? Понашили тут!
И не надев, швырнул фуфайку на пол. Громыхая чунями, со всего разбега ударил плечом по двери. Дверь не открылась. Ударил ещё раз, и ещё… а, она упорно не поддавалась! Дед остановился. Застыл на некоторое время. Бабушка, передразнивая его, с улыбкой сказала:
- Понастроили тут! Ох, и дурачок ты, Ляксандра, дверка–то в другу сторону отпёрнывается! Сам ведь домишко–то рубил!
- Знаю, бабка! Но поздно уже, зелён-морква! - помолчал задумчиво и печально, молвил, - склерозище меня ноне посетил, Маня…
- Во, во Саня! Проскрябал ты гребнем распаренную у печушки репу до самих жидких твоих мозгов! До сахарной косточки!
И вроде правда, попахивало пареной репой. Но пока не очень сильно! Дед, не поворачиваясь к бабке и внукам, тихо проворчал:
- Не ваше дело, зелён-морква, до каких - жидких али твёрдых. Нефтеботаники мне нашлись! Моя репа, - он потрогал ладонью зад, ватники были вроде сухими, - хочу чешу, хочу… в бане мою…вот так–то, вот! Чего хочу, то и мою…моё ведь… Эх! Ё-моё…
Дед неестественно растопырил ноги, как–бы боясь расплескать что–то очень драгоценное и медленно, но всё же с достоинством, погрозив на прощание кулаком своим внучатам, исчез за дверью…
Бабушка закончила свои кухонные дела и ушла отдохнуть в спальную комнату. Деда долго не было.
- Сашки, пойдите в баньку, деда проведайте! Не угорел–ли, наш «суворов»! - крикнула внучатам из спальни бабушка, - а то он, чавойта, сегодня не в духе. Красный, как рак! Может давление его давит?
Ребята оделись и вышли во двор. Морозец был под тридцать, не менее! Баня была прямо в крытом дворе поместья. Перед баней на пеньковой верёвке висели ватные портки деда, карпетки и нижнее бельё. Под этими «разноцветными флагами», на пеньке, сидел дедушка. В старой, облезлой, собачьей шапке и в тулупе на голое тело. Из - за ворота выглядывала голая, волосатая грудь, из под полы голые колени. На босых ногах непременные чуни. Вид ещё тот, «партизанский». Покуривая самокрутку, он с хитринкой смотрел на внучат.
- Вот, сижу тута… жду, когда подсохнут,- сбивая сосульки с кальсон, спокойно произнёс дед, - коромысло с двумями ведрами нёс и посклизнулси. Нечаянно… Вжжик, как на лыжах… и, прям это… Прям в коровье говно и въехал… да, ещё и калоши склизкие какие-то… да, это…- дед возвысил голос и прокричал в сторону избы, - это потому, что ктой-то там воды налил… зелён-морква… Бабка, наверное, карга старая, нерасторопа! В общем, внучатки, сначала - вжик, а потом – ляп, и всё!
Бросил окурок под ноги, растоптал его и шёпотом сказал:
- Ну - ка, кто-нибудь, притащите с печки кальсоны зелёные, тёплые. Тока, чтоб бабка не узрела, а то это… ругаться будет, зелён-морква!
И подмигнул, как в прошлый раз, весело и не по–дедовски, как мальчишка какой-то.
***
Уж потом старшим сыновьям он рассказал эту историю, над которой все гоготали до коликов в животе. Спрашивали его, как же это он опростоволосился, не мальчишка ведь, не десятилетний юнец.
Он со смехом рассказывал:
- Бессонница виноватая во всём. Да ещё бабка. Мне не спится, да эта... –
музыкантша… храпит, как загнанный жеребец! Ну, прям как пускач «Бералуся». И никак её не остановишь! Я и шапку ей на хрюкалку надевал и свистал, как соловей-разбойник в ухо… ничего не помогает. Ну, я и приноровился. Только она громыхать своим нутром зачнёт, я за печку. Открою флягу, да пару ковшиков «кваску» пригублю. Утром проснёшься, голова, как дырявый чугунок на ветру, гудит. Не-е–е, думаю, кажный день так не сдюжу, помру вскоре. Ну, я и решил на практическом «скрименте» добиться жалаемого результата.Теоретически это верно. Надо боле недели ждать, пока «квас»–то поспеет, сквасится, значит. Но скока надо выпить этого квасу, чтоб уснуть, а? Литру мало! Пошёл я, значит, к нашему фельдшеру, он как раз в конюшне кобыл «искусственно» осеменял. Объяснил ему всё. Чтоб совсем понятнее было, винца выпили. Фельдшер мене вот, талбетки от бабкиного храпа и прописал. Ну, это чтоб я не слышал ейного форсажу, спал. А она пусть себе глотку прочищает. Да, маленькие, вот такусенькие эти талбетки - то! Вот это, робятишки меня и удивило. С ноготок ляпёшечки, а говорят, коняку свалит!!! Он, когда операции скотине делает, то усыплят их посредством этого чуда ветеринарной науки. Тока, калякает, по половинке надоть пить. Да, я видите сам, как мерин здоровый! Чаво, кумекаю для меня половинка какая то…ну, я две штуки–то и дербалызнул! Правда, бабка сказывает, она уж спать не могла. Потому как перенял я от неё энтот опыт позорный и храпел цельных два дня и две ночи. Вот я и подумал, теория – это одно, а практика - это совсем другое. Проснулси и думаю: «Чавой-то я энтому коновалу кажный раз за пару талбеток поллитру буду носить! И решил я вместо жидкой поллитры, сделать практический «сухой скримент». То есть сподобить твёрдый концентрат полезно усыпляющих натурпродуктов в нутря моих внутренних органов. Сахар–жа, да дрожжа, они ить куда, суше некуда. Да и дюжа практически пользительны! Талбетки даже не сладкия. А это сытно так получилось! Исть не желалось, как сытно! Думаю, требуха не мытая, всё хорошо получиться! Я ж не Дурындей какой глупой, а как учёнай. Теорию с практикой совмещаю. Ломоносов вона, тожа с дяревни. Вона, как практику перемешал с теорией, зелён-морква!…Ну, хотел, в общем, лучше, чтоб было. Практичнее! А вышло вон как…
Задумался. Вытянул из кармана тулупа кисет с табаком. Скрутил козью ногу, закурил. Немного помолчал. И продолжил:
- Жидко вышло… «Теоретической практики», вишь–ли, не хватило, зелён–морква! Бабка меня таперича, ехидна вострословая, не иначе, как Михайло Потапычем Ломайносом кликает. Скриментатором. Внучата-то от смеха, чуть сами не обкакались, когда меня голышом, в одном тулупе, под ледяными кальсонами увидали…
Задумался, глядя на дымящийся огонёк самокрутки. Бросил окурок на снег и растирая его носком чуни, улыбаясь спросил ребятишек:
- На пне сидит дед глуп,
Одет в один тулуп,
Кто про няво всё знает,
Со смеху помирает!
Ну–ка, - обнял он внучат, - сгадайте кто это, а?
Под хохот сыновей, он достал из рукава тулупа бутылочку «белого винца», разливая по очереди в банный ковшик, сказал:
- Ну, кажись, хоть одна польза с ентого скримента получилась. Ватники за пятнадцать лет хоть разок постирал да внучат повеселил…