Дома бывают: высокие, чужие, живые, с горбатой крышей.
Крыши бывают: черепичные, поросшие мхом, плоские, плывущие в небесах.
Небеса бывают: закатные, предвещающие, давящие, желтые, синие.
Синие бывают: лед, холод, тоска...
Стоп-стоп, туда я не хочу. Начнем снова: крыши бывают...
Прилежно зажмурившись я пытаюсь заснуть. Тоска занимает в моей жизни все больше места. Место сна, например. И вот я играю в ассоциациии чтобы усыпить тоску, отвлечь пестрым хороводом слов и картинок. Перечисление хорошо помогает, погружает нас с тоской в благостное сонное умиротворение. А потом я спотыкаюсь о корень, выступивший из подступающего обрывками видений сна, и лечу кувырком в холодные синие воды.
Такая безоблачная жизнь. Семья, работа, своя квартира. Обыденность. Пока ты подросток, сытый, благополучный, что-то читавший - тебе кажется, что впереди ждет необыкновенное. Ты станешь кем-то. Ты пройдешь что-то. Изумрудный город, Мария Кюри. А становишься - постаревшим работником с ипотекой и единственным после долгих врачебных процедур ребенком. Ты тянешь этих врачей, эту выплаты, держишься за работу, играешь свадьбу, закрываешь глаза на старость родителей - все можно перенести, чепуха, ерунда. До того момента, когда смотришь в зеркало и знаешь, окончательно знаешь: ты уже тот, кто ты есть. Больше - ничего.
Еще помогает поплакать. Устанешь - заснешь.
Книгу с разноцветными строчками я нашла в русском букинисте. Хозяин магазина - полуподвальной комнатки в торговом пассаже у рынка - никогда не смотрит в лицо покупателю. Толстый, в венчике жирных волос вокруг лысины, он не отрываясь читает под защитой стен, образованных стоящими прямо на полу высокими зыбкими стопками книг. Я выискивала сборники сказок; муж брезговал брать их в руки из-за резкого запаха плесени и коричневых пятен на бумаге. Но я угадывала в этих пятнах кофе, или борщ, брызнувшие на страницу. Почти вспоминала, как это случилось; в какой морозный зимний день далеко в пространстве и времени. Лежалые, с бахромой переплета книги в букинистических развалах - как кончики нитей, исчезающие в коридорах темного лабиринта, в центре которого - мое детство.
А Муся эти сказки не любит.
Зеленый выцветщий томик в тведой обложке, набухшей картоном на углах, не имел названия. Стоило мне взять его в руки, как поток плотных гладких листов с шелестом вытек и покрыл разноцветным хаосом пол. Я поспешно принялась собирать страницы, лишенные номеров. Что за язык: латиница, но с точками, апострофами, летящими чайками? Печать цветная, беспорядочная. Красные, оранжевые, едва различимые выцветшие желтые буквы, много холодного синего, лимонные островки, зелень. То целые абзацы однотонны, а то слово напечатано в 3 цвета. Совсем непонятно!
Я спросила:
- что это значит?
Букинист, не отрывая глаз от толстенького красного томика, бросил:
- книга-загадка.
Мне стало смешно и любопытно: как он, не глядя, понял, о чем вопрос?
- А... какая загадка? Что нужно сделать?
- разгадать, разумеется.
Тут он досадливо засопел и передернул плечами в россыпи перхоти. Я проглотила дальнейшие вопросы, заплатила - взяла еще сборник эстонских сказок - и вышла в горячий гомон пятничного рынка, ярящегося, срывающего голос, перед ранним закрытием в шабат.
Дома я показала книгу мужу и спросила: что он думает? Он бросил на нее брезгливый взгляд - из мусорки вытянула? - и резко сказал, что в отличии от меня у него есть более жизненные задачи, и не думаю ли я, что лучше бы не тратить так много на бессмысленные покупки? Конечно, мы немедленно поцапались.
В ту зиму мы вообще беспрерывно ругались. Стоило нам встретиться дома - и пиши пропало, ссора вспыхивала, как пересохшая бумага от искры, мгновено набирая обороты от неприязненной перебранки до криков и хлопанья дверьми. Мы ходили кругами как пара хищников, всегда готовые укусить беззащитное, мелькнувшее на мгновение брюхо.
Муж искоса наблюдал за тем, что я делаю. Морщился, возводил глаза к небу. Ты сейчас порежешься! Сделай огонь меньше! Это тупые ножницы, зачем ты их взяла! До красной пелены в глазах бесили меня попытки доказать, что я неудачница. Это не было бы так больно, не будь это правдой.
А его выводила из себя моя одежда на стульях. Тапки посреди комнаты. Скорлупа от семечек на кресле. Засохшее пятно сбежавшего позавчера соуса на плите. Беспорядок, ведущий к хаосу - признаки разрушения, тлена, смерти. Его мать умерла весной - запущенный рак. Я могла бы понять его, но сил едва хватало держаться над поверхностью воды.
После ссоры я рыдала в углу, разрываясь между злостью, жалостью к себе и чувством вины перед Муськой. Муж стучал дверцами шкафов - все тише, тише. Через полчаса мы сходились, он тихо просил прощения, а я молчала; понимая, что виновата не меньше, но не в силах была признать это вслух. На следующий день все повторялось.
А книгу я засунула в детский шкаф подальше, чтоб не напоминала.
Потом ее нашла Муся. Мусе пять лет, у нее тонкие русые волосы, карие глаза в папу и такая улыбка, от которой сразу хочется бросить все и бежать обнимать этого ребенка. Но обниматься Муся терпеть не может, и никогда не любила, как и тесную одежду, толпы людей, громкую музыку и когда макароны коснулись котлеты. Еще Муся никак не выучит буквы, и воспитательница в саду смотрит на меня так, будто знает про наши ежевечерние склоки. Она советует заниматься с ребенком дома таким тоном, что лучше бы сразу ружье наставила. Я пытаюсь! Но Муся очень гневается, когда вечером к ней пристают с буквами. И вдруг - чудо! Муся нашла книжку-загадку, уселась в кресло и водит по строчкам пальцем!
- Муся, - говорю я, - ты книжку читаешь?
- да! - отвечает мне Муся важно, - но не всю!
- а что же ты читаешь в ней, Муся? - я вдруг на секунду верю, что и правда читает, даже на чужом языке, что можно теперь не убегать скорее утром из садика, чтобы воспитательница не спросила, занимаемся ли мы с ребенком.
- я читаю только касные слова!
- красные? - я растерялась, забыв на минуту о разноцветных строчках.
- а синие нет. Синие - холодные.
- А синие - холодные. - повторила я и уселась на стул, думать о синих словах. На стуле уже висела моя кофта и лежали домашние носки, и сидеть было не очень удобно.
Как удачно, что я встретила свою лучшую школьную подругу! Мы пошли с ней в паб, и я как-то сразу напилась. Только ей я могу рассказать, что просрала свою жизнь: семья на грани развода, работа - жопу в офисе растить, ничего из меня не вышло настоящего, и дочь меня не любит, не обнимет; я даже не могу научить ее читать! Все потеряно, потому что уже морщины на шее, я думала - пройдет, но крем не помогает! Подружка-то выглядит роскошно: волосы блестят, длинный ехидный рот, глаза зеленые сияют, щиколотки тонкие, колени точеные. Курит и морщится. Потому что я ей противна! Я захлебываюсьь рыданиями, так мне себя жалко, а она тычет мне в диафрагму больно пальцем - ребра сломает! - пугаюсь я; и с каждым тычком говорит низким злым голосом:
- хватит уже ныть! Все у тебя синее! И сама ты синяя! Как море!
Тут я почему-то разозлилась и давай кричать:
- море - зеленое! Сама дура!
Вдруг вижу - вокруг меня море. Синее, как детский фломастер. В воде полно белого льда, мелкого, и крупных кусков. Хруст такой, будто Муся леденцы грызет. Я сижу на корточках на льдине, а волны плещутся аккуратными рядами, ровные, как строчки от края страницы до края. Застряла я между ними, и от холода трясусь. Солнце в глаза бьет - или это лампа? Муж подошел, положил мне на лоб большущую сухую прохладную ладонь, вот бы так и жить, с этой ладонью на лбу. Вдруг вижу - берег! Лимонный яркий песок аккуратными расчесанными грядками; пальмы, жираф идет - какое все разноцветное, и как далеко!
- таблетку принимала? - спрашивает муж и я просыпаюсь совсем. Ох, как холодно, холодно, холодно.
- нет еще, - бормочу я, - ты Мусю забрал?
Я болела два дня. Открывала глаза - утро. Открывала снова - вечереет. Во сне была страшно занята: я обязана была разгадать тайну книги. Я наконец-то поняла, к чему была моя жизнь, кажущаяся бессмысленность существования без риска и побед - все шло к тому, чтобы найти ответ. Природа этого ответа представлялась мне иногда чем-то невыносимо прекрасным, чем-то вроде вечного счастья для всех на вечные времена; и я, именно я должна была принести миру избавление! Я просыпалась от собственного радостного смеха и, засыпая снова, погружалась в холодные душные мертвенно голубые глубины отчаяния, понимая, что избранность - это проклятие, и со мною вместе весь мир, Муся, муж - все провалится в ледяное крошево моей неудачи.
Во сне я крутила книгу так и эдак, раскладывала листы на булыжнике безлюдных площадей вокруг закрытых на замок колодцев; прогоняла молчаливых злобных голубей, старавшихся утащить или порвать бумагу. Я поднималась на башни чтобы взглянуть на мозаику страниц сверху, улавливала рисунок, теряла его снова, и понимала только одно: моя жизнь напечатана там. Краски бледнели вдруг, исчезали и лимонные, и красные, и зеленые буквы, и я, лежа животом на верхушке водонапорной башни и свесившись вниз, вцепившись в страхе в крошащийся серый бетон, беспомощно наблюдала как остаются только синие строчки, прерывистые куски в белой пустоте; загадка исчезает, а вместе с ней и смысл жить.
Просыпалась измотанная, глотала таблетки. Машины на улице гудели, птицы на окне хихикали надо мной, растрепаной и бледной, Муся смотрела мультики и муж жарил блины. И снова сон, краски возвращались и я замирала в радостном предвкушении ответа, который вот-вот, через секунду, станет мне известен.
На третий день температура спала, и я вылезла, трясущаяся, во влажной пижаме, посидеть на дивне. Было около полудня, на улице визжали и переругивались подростки, идущие из школы. От соседей вкусно пахло. На столе, среди россыпи карандашей, подсохшего пластилина, заваленная Мусиными рисунками лежала книга-загадка.
Я потянула ее к себе, разворошила листы. Подумала. Выбрала один, самый разноцветный. Отальные с усилием скатала в плотные обьемистые шары, раскатившиеся по всей комнате, и я мельком подумала, что муж обалдеет от ужаса. Перевернула Мусин рисунок чистой стороной вверх, приготовила клей.
Взяла ножницы и начала резать книжный лист.
Хорошо думалось под треск разрезаемой плотной бумаги. Мир я, конечно, не спасу. И разгадки не найду. Их разгадку. И искать не стану. Ооо, я неудачница, это верно. Какой бы мог получится роман вокруг этой книги! С тайнами, с приключениями, с любовными сценами в аэропортах. Что-то такое в стиле Перес-Реверте. Одна проблема: Мусе там было бы не место. И я не вписываюсь. Так что, дорогой мир, спасайся как-то без меня.
На улице залаяла собака, и лаяла долго, настойчиво, размеренно. Кивая в такт лаю, я щелкала ножницами, вырезая синие холодные куски, и бледно-желтые, выцветшие, больные. Потом горячие оранжевые. Яркие лимонные. Ровные,как здоровый ток крови, красные.
Нарезав горку бумажной вермишели стала клеить ее на пустой белый лист, строчка за строчкой.
Сперва наклеила немного оранжевых, красных, лимонных - как пришлось, но позаботилась оставить запас. Это - мое детство, юность, и даже, пожалуй, жизнь пять лет назад. Потом наклеила бледно-желтые. Все. На потом не оставлю. Это - когда я должна была быть счастлива с младенцем, а вместо того рыдала от безнадежности, бессилия, чувства вины перед дочкой. Потом - все синие холодные строчки. Это - жизнь сейчас. Тут я карандашом нарисовала в строчку злое лицо и продолжила. Клеим лимонно-желтые. Теперь - красные и отранжевые, вперемешку, все, что остались. Строчек не хватило, чтобы покрыть всю бумагу, и я приготовила для Муси карандаши - пусть докрасит. Самые яркие, самые красивые. Поколебалась и добавила в кучу синий карандаш.
Всяко бывает.