Покойный ныне Евграф Платонович Низорецкий был не самым родовитым и не самым богатым помещиком в нашем уезде. Всего-то четыре деревеньки с немногочисленным населением, сад, пруд да здание усадьбы. Впрочем, последнее выделялось своими необычными формами. Нанятый хозяином архитектор сотворил его похожим на здание английского парламента, только меньшим по размеру и деревянным. Уменьшенная копия Вестминстерского дворца – в том виде, в котором он был заново отстроен после пожара 1834 года – должна была ясно свидетельствовать о вольномыслии его владельца, симпатиях к британскому парламентаризму и в целом об англофильстве мистера Низорецкого. У покойного родилась мысль: возвести флигель в форме североамериканского Капитолия, однако другие насущные дела отвлекли Евграфа Платоновича от воплощения в жизнь столь дерзкого замысла. Посему решено было и флигель сделать на английский манер, а именно – в форме трехэтажной Башни драгоценностей, что соседствует с милым его сердцу и разуму символом просвещенного аристократического правления – парламентом.
Из-за фамилии многие считали господина Низорецкого происходящим из старинного шляхетского рода, что не соответствовало истине, о том хозяин русского провинциального «Вестминстера» при всяком удобном случае напоминал:
- Извольте знать, что род мой сугубо русский, и имя его происходит от низовьев реки Оки, где дальние предки мои владели землями. Ни одного польского корня или же веточки родословное древо Низорецких никогда не имело.
Флигель, утопавший в зелени, действительно служил хранилищем драгоценностей, как и его английский прототип. Ибо драгоценностью для Евграфа Платоновича являлась коллекция наливок и настоек, почти на все буквы русского алфавита. Расставленные в азбучном порядке бутылки были предметом гордости владельца. От «Анисовой» до «Яблочной» были расположены на длинных полках, опоясывавших изнутри башню. Позже к ним добавились новые экземпляры – и теперь уже хозяин с гордостью демонстрировал гостям внушительные ряды от «Абрикосовой» до «Ягодной», последняя представляла собой сладкое попурри из черники, голубики, малины, ежевики и иных плодов. Мрачного вида ключник берег как зеницу ока ключ от сладостно-пьянящей коллекции.
Но главным сокровищем господина Низорецкого была его библиотека: множество редких изданий, начиная с эльзевиров позапрошлого столетия и заканчивая изданиями последних лет, увидевшими свет в странах Европы. Отдельная полка была целиком занята французскими эротическими сочинениями, запрещенными к ввозу в пределы Российской империи. Однако ж Евграф Платонович умудрялся раздобывать их. Сии сладострастные опусы соседствовали с самодельными книжками Ивана Баркова, купленными у офеней. Но вовсе не запретные плоды эротики служили главным сокровищем книжной коллекции, самым ярким бриллиантом в короне книжного королевства. Отнюдь! Пуще глаза стерег и берег хозяин усадьбы прижизненное издание «Путешествия» Радищева. Так берег, что ежедневно брал его с полки и бережно оттирал кожаный переплет от пыли и ставил обратно.
- Всякий культурный человек должен иметь в своей коллекции фолиантов запрещенные книги! – заговорщицким тоном произносил он, демонстрируя гостю опасное сочинение. И не всякому гостю, но лишь тому, кому всецело доверял: этот не донесет. Вы спросите, проникся ли ее обладатель крамольными идеями сего сочинения?
- Я, извольте знать, всею душою поддерживаю парламентское правление, которое вполне возможно было бы учредить в России-матушке, буде на то государева воля. Верхняя палата состояла бы из лиц благородного сословия, избираемого на всероссийском дворянском съезде, нижняя же – из лиц купеческого звания, по преимуществу первой гильдии, также избираемых на всероссийском съезде депутатов от российского купечества. И вот тогда долгожданная свобода воцарится в Отечестве нашем. И это станет прологом к проведению насущных политических реформ. Тогда-то, верю я, держава наша, избавившись от наследия древнего татарского деспотизма, займет достойнейшее место в ряду цивилизованных племен.
О весьма вольнодумных разглагольствованиях господина Низорецкого были осведомлены и уездные, и губернские власти предержащие, однако же, относились к сему вольномыслию весьма снисходительно, ибо в поместье царил почти европейский порядок. Речь в данном случае не только об аккуратно подстриженных газонах и причесанных на английский манер липах центральной аллеи, но и организации всей крестьянской жизни. Европейский порядок в имении поддерживался неукоснительно.
Во время одного из моих некогда частых визитов в усадьбу господина Низорецкого я стал свидетелем сцены, лучше всего характеризующей воцарившиеся в его владениях нравы.
В гостиную, где мы попивали кофе и рассуждали о последних событиях, случившихся в Австрийской империи, слуга привел двух перепуганных, взлохмаченных молодых мужиков, державших в руках доказательства своего преступления – нарушители заведенного порядка вздумали собирать бруснику на запретном для крестьян участке господского леса.
Приведший их дворецкий злорадно ухмылялся в предвкушении скорой развязки истории. Евграф Платонович, пустив к потолку несколько колечек сигарного дыма, строго оглядел крестьян и их полные лукошки.
- Известно ли вам мое распоряжение о безусловном запрете собирать лесную ягоду в бору, а также ловить карпов в господском пруду и срывать цветы на клумбах? Отвечайте же!
- Помилуйте, барин, - старший из двух пойманных на неблаговидном деле мужиков сделал шаг вперед. – Чтобы рыбку там ловить в Вашем пруду, мы это – ни-ни… Оно так и должно быть, ибо пруд по Вашему велению был выкопан и рыбу туда Вы ж приказали запустить. А цветов вон на лугу полным-полно, куда поболе, чем на энтих вот клунбах…
- А ягоды разве вам позволено собирать в огороженной части бора? – помещик выпустил новую порцию дымных колечек. – Разве нет в окрестностях других лесов?
- Так это… он же лес-то, бор этот исстари общий был, - неуклюже оправдывался мужик.
- Был до моего распоряжения, - возгласил Низорецкий. – Уже второй год как запретная для посторонних лиц территория. Всем объявлено о моем решении. Но вы нарушили запрет! А как поступают с нарушителями?
Мужики еще более понурились, зная, что ожидает их в ближайшее время. Господин Низорецкий, еще раз оглядев их, выбил содержимое трубки в пепельницу, сделанную из морской раковины, и распорядился:
- Позови-ка мне Прохора, пускай отведет этих варваров в каретный сарай для вразумления.
Мужиков, робко пробовавших возражать против экзекуции, вытолкали вон из гостиной и отвели в сарай «для вразумления».
И это был далеко не единственный случай столь драконовского наказания за пустяковый, в общем-то, проступок, свидетелем которого были гости Евграфа Платоновича Низорецкого.
- Вы, быть может, решили, что мне жалко сих ягод? – объяснял свои действия хозяин усадьбы. – Нет, отнюдь! Я лишь стремлюсь в меру своих сил и возможностей привить этим мужланам уважение к закону и священному принципу собственности: мое – не твое. Я мог бы, конечно, наложить на них штрафы, но, позвольте, откуда у крестьянина деньги? Я бы просто разорил моих землепашцев, но я того ни в коей мере не желаю. Телесное наказание куда как привычней им, они сами неистово секут своих отпрысков за мелкие прегрешения.
Когда же кто-либо из гостей напоминал ему о том, что порка крестьян противоречит тем жизненным принципам, кои проповедовал в своей книге Радищев, Евграф Платонович мягко, но довольно-таки решительно возражал:
- Помилуйте! Побойтесь Бога, любезный мой друг! Глубоко уважаемый Вами и мною автор «Путешествия» смело восставал против самодурства российской аристократии, когда несчастного мужика наказывают сечением, по сути, ни за что, следуя одному лишь изменчивому настроению, капризу, блажи, дурному расположению духа. Я же путем экзекуций воспитываю в нем уважение к порядку и праву и, тем самым, готовлю к будущему освобождению от крепостной зависимости, кое, уж поверьте мне, всенепременно произойдет.
- Но, - продолжал он, – освобождение это должно происходить постепенно, пройдя несколько стадий или этапов. Первоначально необходимо перевести всех мужиков на оброк, что и сам я собираюсь в скорости сделать. Лет через десять можно будет отменить телесные наказания за различные провинности, заменив их денежными штрафами, ибо мужик к тому времени, во-первых, должен, во-первых, обогатиться и крепко встать на ноги, во-вторых, привыкнуть к дисциплине, которая отличает цивилизованный народ от варварских. По прошествии еще десятилетия я намерен освободить моих возлюбленных крестьян от личной зависимости. А спустя еще лет двадцать можно будет подумать и о передаче им во владение земли. Моисей сорок лет водил вчерашних рабов по пустыне, дабы изжить в еврейском народе рабский дух.
На возражения, не слишком ли долгим будет освобождение мужиков, он неизменно приводил следующие аргументы:
- Да, когда я воплощу мечту великого вольнодумца в жизнь, моя собственная жизнь будет уже на закате. Но и сквозь сгущающиеся сумерки неумолимо наступающей старости мне любо и отрадно увидеть, как мои возлюбленные крестьяне окончательно обрели свободу. А, быть может, мне не суждено будет увидеть при жизни торжество свободы, и дело всей жизни моей завершит потомок (Господин Низорецкий был молод и не был женат, и лишь в мечтах видел наследника своего). Пусть даже будет так. Но я не могу дать вольную крестьянам сейчас, ибо мужик в большинстве своем не готов к вольной жизни. Большинство из них, несомненно, расточат свое скудное имущество, пропьются, пойдут по миру, множа и без того внушительное «войско» нищих бродяг. Разве ради этого отправились на каторгу герои Сенатской (эти крамольные слова он произнес полушепотом)? Нет, надо медленно приучать крепостных к самостоятельной жизни, используя иной раз (он громко и внушительно произнес это) плети, розги, вожжи и иные средства вразумления неразумных только ради их же собственного блага.
Помню, как при этих или подобных словах в гостиную ввели очередного нарушителя порядка и благонравия: оный тайком приложился к графину настойки, кажется, грушевой, и был застигнут за сим преступным делом. Евграф Платонович тотчас же произнес патетическую речь о верных законам жителях стран европейских, кои не позволяют себе посягать на чужое имущество – и, не внимая оправданиям дворового (да и как тут было оправдываться, когда факт преступления налицо), велел немедля высечь холопа за столь неблаговидное дело.
- Так я, подобно нашему великому государю, преобразователю Отечества, азиатским способом приучаю подданных своих к европейскому образу мысли и европейскому законопослушанию, – провозгласил он с ораторской интонацией, сделавшей бы честь самому Цицерону. После чего велел принести из «Башни драгоценностей» в свой «парламент» неоскверненную мужицкими немытыми устами новую порцию «Грушевой», а с нею вместе «Голубичную» и «Гвоздичную», ибо в этот день в имении, согласно установленному им правилу, подавали исключительно настойки и наливки, чьи названия начинаются с глаголя. К оным напиткам прилагались ученые диспуты о философии Гегеля и новом романе Гюго. На следующей неделе ожидался званый обед с «Дынной», Дюма и рассуждениями о демократическом представительстве.
В один из таких дней господин Низорецкий решил устроить своим гостям прогулку по лабиринтам своего обширного сада. Так как день проходил под знаком глаголя, то хозяин намеревался представить посетителям сада великолепные гортензии, которые его садовник выращивал в одном из отдаленных углов сада. Чинной процессией гости проследовали мимо заложенного несколько лет назад фонтана, призванного сделать сад провинциальным подобием Петергофа или Версаля – увы, киты и тритоны по-прежнему изнывали от жажды: трубы, проложенные к фонтану от близлежащего озерка, всякий раз давали течь, и вода затопляла цветники вместо того, чтобы наполнить каменный бассейн и пустить струи из разинутых пастей морских существ. Лицезрели неуклюжие гипсовые фигуры, символизирующие добродетели: Правду, Милосердие, Справедливость, Целомудрие, Отвагу, Щедрость и прочие, слепленные молодым ваятелем из губернского города за щедрое вознаграждение; притом моделями для скульптур послужили жители деревень, принадлежащих господину Низорецкому. Правда, курносые профили крестьян и крестьянок мастеру пришлось заменить на строгие античные сообразно с академическими канонами и требованиями заказчика. Иные изваяния под действием природных сил начали разрушаться.
И вот, возле изваяния Фемиды, уже покрывшегося едва заметной сеткой трещинок, грозивших с течением времени разрушить древнюю богиню правосудия, Евграф Платонович узрел некое непотребство, кощунство, посягновение на установленный им порядок: крестьянская девка наклонилась к кусту гортензии с явным намерением сорвать цветок! На беду свою, она за громким щебетом населявших кустарники пичуг, не расслышала шагов помещика и его гостей, неумолимо приближавшихся к ней по садовой тропинке.
- И что же здесь происходит? – патетически воскликнул Низорецкий.
- Я… барин… цветы Ваши нюхала. Шибко сладко пахнут, – девица робко подняла лицо, на котором стыдливый румянец и бледность испуга противоборствовали как лед и пламень.
- Шибко сладко пахнут, - зловещим тоном повторил ее слова барин, но выражение лица его при этом стало вовсе даже не зловещим, а каким-то загадочным, губы его изобразили странную улыбку то ли сфинкса, то ли Джоконды, то ли старинного китайского мудреца. Тот, кто умеет читать в сердцах, при виде господина Низорецкого в эти минуты, наверное, решил бы, что гипсовый амур изловчился и пустил в сердце позолоченную стрелу. Ибо, заглянув в глубокие глаза крестьянской девушки, барин смягчил тон, спросив уже будничным голосом:
- Как звать тебя и откуда ты будешь?
- Авдотья я… Филиппова дочь. Мой тятя колесный мастер, он ваши екипажи починяет.
- Отчего ж я прежде не видал тебя? – изумился Низорецкий.
- Так мы живем в десяти верстах отсюда, в Кувшиновке, вы туда редко наезжаете, - в голосе Авдотьи почти исчезли нотки испуга и робости.
- Ах, вот оно как обстоит… - протянул помещик. – Годов тебе много ли?
- Семнадцать прошлой осенью исполнилось, - девушка улыбнулась, но улыбка вышла натужно-неестественной. Барин заметил это и приободрил ее:
- Ты не страшись расплаты. Цветок на месте, значит, преступления не было. Потому и кары не воспоследует. Нет деяния, не будет наказания. – И торжественно возгласил на языке Цицерона: - Nullum crimen, nulla poena sine lege.
Лицо Авдотьи выразило крайнее изумление.
- Это значит: нет наказания за преступление, если его нет в законе. Никто не запрещает тебе нюхать гортензии и другие цветы в моем саду.
Тут лицо крестьянки просияло, как солнце после ненастья. Авдотья хотела возблагодарить господина, но слова, казалось, столпились у нее в горле, не желая пропускать друг друга вперед, дыхание перехватило.
- Иди же, - совсем уже ласково проговорил господин Низорецкий.
Девушка с румяно-розовым круглым личиком, светлыми, слегка золотистыми волосами и большими голубыми глазами тотчас упорхнула как птичка. Хозяин окрестных земель и обретающихся на них ревизских душ проводил ее бег долгим задумчивым взглядом.
Вечером, в гостиной, угощая гостей «Грушевой», Евграф Платонович привычно пустился в рассуждения о том, как надобно сочетать карательный кнут и милосердный пряник в благородном деле воспитания законопослушания в крестьянах на примере казуса с девицей Авдотьей. Выпустив в потолок очередную порцию дымовых колечек, он витийствовал:
- Вы, господа, сами стали невольными свидетелями, как своевременное вмешательство человека благородного звания удержало хрупкую ручонку этого невинного создания (при этих словах блаженная улыбка озарила его лицо) от недостойного поступка, за которым непременно последовало бы строгое внушение. Важно было показать этому юному существу, что хозяин – не самодур, казнящий и милующий, повинуясь одному лишь мимолетному настроению, но строгий и притом справедливый судия. И я верю, что наш славный вольнодумец одобрил бы мою методу воспитания крестьянских душ.
Незадолго до этого памятного монолога был препровожден на конюшню «для вразумления» старший садовник Савелий, невзначай облокотившийся на скульптуру «Милосердие» и опрокинувший ее на английский газон. Невольное вандальство пожилого слуги было наказано плетьми. Сквозь окно, выходящее на двор, мы видели ковыляющего по дорожке несчастного Савелку, который через каждые пять шагов останавливался и потирал битую спину. Заметил это и господин Низорецкий.
- Мало облечь мужика нашего в европейское платье, надобно еще приучить его к европейской аккуратности во всех делах, - провозгласил он. И гости, кивая головами, поднимали рюмки за торжество европейского права и европейского порядка.
- Когда последний такой Савелий будет научен почтительному благоговению перед творениями искусства, тогда и придет час долгожданной свободы для всех! – воскликнул хозяин, осушая рюмку.
Три дня спустя Авдотью призвали в господский дом. Перепуганная крестьянка, решившая, что господин сменил милость на гнев и ее ожидает порка, вся в слезах, дрожа в предчувствии неизбежной экзекуции, боли и позора, отправилась на отцовой телеге в имение Низорецких.
Каково же было ее потрясение, когда барин вместо того, чтобы скомандовать дворне отвести нарушительницу установленных им правил на конюшню, обратился к ней с ласковыми словами, ободрил, утешил, расспросил о том, как живет ее родня, а на прощание еще и вручил серебряный полтинник.
- Возьми, это тебе. И не вспоминай более о случившемся в саду конфузе.
- Я его тяте отдам… - пролепетала Авдотья.
- Зачем? – изумился помещик. – Я и без того вознаграждаю твоего отца за хорошую работу.
- Но я ведь живу с родителями. И я должна отдавать им…
- Не надо. Оставь себе! – уже требовательным голосом произнес помещик.
Каковы же были планы Евграфа Платоновича Низорецкого насчет простодушной любительницы гортензий? Будучи большим знатоком французской эротической прозы, наш герой намеревался сделать из сельской дикарки искушенную европейскую куртизанку. Нет, он вовсе не желал уподобляться иным владельцам крепостных душ, насилием и угрозами вынуждающих молодых пейзанок расстаться с невинностью. Напротив, вся душа его восставала против жестокосердной похоти. «Если Европа еще в стародавние времена отказалась от права первой ночи, установленного древними законами западных королевств, то вправе ли мы, носители духа Просвещения, следовать тем ветхим обычаям, от которых европейцы давно отреклись?» – изрек однажды он горячо и страстно в один из летних вечеров, отмеченных Аристотелем, «Анисовой», «Абрикосовой», «Алычовой», «Апельсиновой» и американским аболиционизмом (Евграф Платонович любил сравнивать русского крестьянина и американского негра в смысле ложного понимания тем и другим личной свободы). Пафос его речи придавали отнюдь не Аристотель и не американские враги рабства, а означенные напитки.
В следующий раз господин Низорецкий сам приехал в Кувшиновку. Ужаснувшись разбитой дороге и трухлявому мосту, по которому бричка ехала с величайшей предосторожностью, скоростью почти что улитки, он велел на будущей неделе прислать мужиков из окрестных селений для починки дороги, а местных крестьян снарядить на рубку леса для ремонта моста.
В три дня была сведена живописная дубрава и построен новый мост, способный простоят не один век! Барин был необычайно любезен, лишь немногих кувшиновских обитателей журил по-отечески за мелкие их грешки. При этом лучезарно, как солнышко в летний полдень, улыбался девице Авдотье, повергая оную в немалое смущение.
По прошествии еще недели он вновь вызвал Авдотью в свой деревянный «Вестминстер», где вручил совершенно растерявшейся девушке букет тех самых гортензий.
- Да я уже забыла про них, как вы велели… - молодая крестьянка зарделась.
- Любишь садовые цветы – возьми! Да украсишь ими жилище свое! – с интонацией библейского пророка вещал барин.
Заалевшая как тюльпаны в господском саду девушка, прижимая к груди букет, лишь пробормотала в ответ, что ей милее простые полевые цветы, как-то ромашки и васильки, но она безмерно благодарна господину… Далее Евграф Платонович битый час расспрашивал прекрасную крестьянку о том, чем живет ее убогая деревенька и что потребно ее обитателям для счастья помимо крепкого моста и ровной, гладкой дороги. Авдотья, наконец, преодолев смущение, попросила у господина права для ее односельчан рыбачить в соседнем озерке, которое, как и господский пруд, считалось для мужиков подобием табу у дикарей, коим жрецы их под страхом смерти запретили собирать бананы в священном лесу. И господин Низорецкий исполнил ее просьбу. На этом крестьянская дочь и ее хозяин расстались. Все подробности их разговора некогда изложил мне сам владелец имения.
Очаровав, как ему казалось, эту «белую дикарку» (излюбленные слова Низорецкого), он собрался перейти к большей откровенности в их общении. Узнав, что девушка обучилась грамоте у сельского священника, он решил познакомить это невинное создание с литературой определенного рода, коей изобиловала его обширная библиотека. Речь, как вы, я думаю, уже поняли, шла не о запретном сочинении господина Радищева, а о совсем иных произведениях.
Так как Авдотья не разумела по-французски, помещик передал ей для чтения одно из многочисленных сочинений весьма популярного в те годы Михаила Лонгинова – цензора, гонителя свободной мысли и слова, и в то же время певца самых свободных нравов, продолжателя дела хорошо известного Ивана Баркова. Если бы царица ночи Селена умела читать, она, наверное, стала бы от стыда пунцовой, и земные жители, узрев ее алый лик, решили бы, что сбываются пророчества Апокалипсиса и со всех ног устремились в храмы каяться в своих грехах. Такими же алыми, надо полагать, стали и щеки юной девы, едва она углубилась в чтение нецензурной «лирики» грозного цензора. По прошествии двух дней она сама приехала в усадьбу на отцовской телеге и, разыскав безмятежно прогуливающегося в саду господина, с самым решительным видом вернула господину книгу.
- Святый Боже, срамота-то какая. И неужто люди благородные и образованные такое пишут?
- Пишут! – подтвердил Евграф Платонович, весьма выразительно глядя в ее смущенное лицо.
- У нас эдакими словами да про эдакие стыдные дела только последние пьяницы и голодранцы говорят, – с упреком голосе произнесла растерявшаяся Авдотья, пряча взгляд.
- В просвещенной Европе такие стихи давно не считаются чем-то постыдным, - от души рассмеялся господин Низорецкий, предвидевший реакцию девушки.
- Глупцы они и срамники в этой вашей Европе, – неожиданно выпалила молодая крестьянка в лицо барину, который так и оторопел от дерзости. – Стыдобу совсем растеряли, нехристи!
- Да как ты можешь про Европу так… - только и проговорил он. – Все, долее не задерживаю!
В другой раз он вновь позвал Авдотью, и уже сам читал ей стихотворения более изящные, но по содержанию своему ничуть не менее отчаянные. Прекрасное личико по мере того, как господин выразительно декламировал одно произведение за другим, от нежно-розового, как солнышко на заре, становилось красным, как то же светило в закатный час, а потом опять же приобрело окрас пунцово-свекольный.
- Тебе не нравится русская поэзия? – с деланным изумлением вопрошал Евграф Платонович.
- Да какая ж то поезия, коли в ней один блуд?
- Так и Пушкин в твои лета писал про блуд? – нашелся Низорецкий. – Ты хоть Пушкина-то читала, красавица?
- Меня дьячок по книжке Пушкина читать учил, – ответствовала Авдотья.- Да только в ней такого непотребства не было!
- Ну, а знакома ли тебе «Песнь песней» Соломона? – не отступал барин.
- То был древний царь еврейский, он еще до Рождества Христова жил. Оттого и стыдные слова сочинял, - нашлась крестьянка. – А христианину писать и читать такое нельзя!
- И это тебе тоже дьячок рассказал? – подивился ее осведомленности Евграф Платонович.
- Нет, батюшка наш, отец Василий.
«А крепкая натура попалась, кремень, хоть и простая девка крепостная, – рассуждал барин. – Но я ее непременно склоню к греху. Без насилия, без домогательства и принуждения, но склоню, как пить дать!»
Авдотья, конечно же, посредством своей женской интуиции догадалась уже, чего надобно от нее хозяину окрестных деревень и обретающихся в них крестьянских душ. Притом был уже у Авдотьи жених, кузнец Андрей, поставлявший к барскому двору подковы и всяческие мелкие скобяные изделия. Андрей души не чая в Авдотье, она же, в свою очередь, полюбила юношу, родители и девушки, и парня желали их бракосочетания. Авдотья мечтала предстать перед Андреем в первую брачную ночь чистой и нетронутой, как свежевыпавший в предзимье снег.
Чем чаще барин призывал ее в свою усадьбу, тем тревожнее становилось на душе ее. Всякий раз предвиделось ей, что при очередной их встрече господин Низорецкий пустит в действие свои длинные руки и толстые губы. Наслышавшись историй о проказах соседских помещиков, она с ужасом представляла, как барин внезапно опрокинет ее на кушетку и…
Догадывался о происходящем и Андрей, знавший о частых визитах своей возлюбленной в господский дом. И все чаще хмурился без повода, сделался молчаливым и сосредоточенным.
И вот случилось однажды событие, которое стало поистине переломным моментом в странных отношениях барина и крестьянки. Гостил тогда у господина Низорецкого мастер портретной живописи Джузеппе Мариньяни, родом венецианец. Он был приглашен в дом Евграфа Платоновича в день, отмеченный буквой «веди»: вишневая наливка, Вольтер, венгерский вопрос и Венеция. Итальянец решительно очаровал всех гостей господина Низорецкого. Сам хозяин между танцами, картами, учеными диспутами и вакхическими возлияниями премного расспрашивал иноземца об истории Венецианской республики и особенностях ее управления, в чем художник совершенно не разбирался, ибо родился немало лет спустя после присоединения старинной республики к Австрийской империи. Зато венецианец поведал русскому аристократу о том, что в родной Венеции, а равно в Вене, Милане и иных городах Европы ему позировали самые знаменитые куртизанки. «Вот, взгляните, досточтимый синьор, на эту Венеру. Благодаря своей прелестной наружности она была подругой двух принцев, баварского и саксонского, прусского генерала и одного из министров нидерландского правительства. А эта юная Психея состояла в любовной связи с секретарем недавно упокоившегося князя Меттерниха…» Созерцая изображения нагих богинь, наш герой вспомнил вдруг, как будто совсем некстати, крестьянку Авдотью.
«Вот достойная натура для европейского живописца!» – эта мысль неожиданно озарила сознание помещика. Он вызвал кучера Прокла и велел ему немедленно же ехать в Кувшиновку за девицей Авдотьей, дочерью каретника Филиппа.
- Так девица эта нонеча вместе с тятей своим в усадьбе. Он, Филипп-то, намедни ногу повредил, случайно упавши, так она всюду ходит с ним, как с малым дитем али стариком, за руку поддерживает. Велите позвать ее сюда, барин?
- Зови, живо зови! – вскричал Евграф Платонович. – Только без отца! Пусть подождет дочку на скамейке в саду.
Представшей пред очами помещика и его итальянского гостя Авдотье, господин Низорецкий сразу же, без обиняков предложил позировать живописцу для создания образа то ли купающейся Артемиды, то ли выходящей из пенных волн Киприды. При этом наш герой мечтал, подобно Актеону, сладостным взором созерцать натуру богини-охотницы, притом надежно заперев в псарне борзых и гончих.
Личико крестьянки тотчас же приобрело томатно-алый цвет, а глаза вспыхнули пламенем праведного негодования.
- Слыхано ль где, чтобы девицы наши перед иноземными господами раздевались? – патетически воскликнула она, голос ее содрогался от гнева. – Нешто там, в Венеции блудных девок не водится, чтобы ихнюю стыдобу напоказ выставлять на картине? Побойтесь Господа Бога! – и с этими словами Авдотья вылетела из гостиной и вскорости покинула усадьбу.
- Наши итальянские красавицы сочли бы большой честью позировать мне, - синьор Мариньяни удивленно разводил руками. – Я не в силах понять русскую душу.
- Да и я не в силах понять ее, - честно признался помещик. Разговор, разумеется, происходил на языке Вольтера и Луи-Бонапарта. При этом господин Низорецкий, конечно же, прекрасно понимал суть характера молодой крестьянки. «Что ж, коли не хочет добром…» - думал он.
Через три дня он вновь вызвал в усадьбу непокорную Авдотью. С трепетом переступила девушка порог гостиной. Евграф Платонович изложил свои намерения начистоту: девица-де – прекрасный цветок в его саду, гортензия в человеческом обличье и должна не токмо услаждать взор и слух своего господина, но и насытить иное чувство, свойственное каждому мужчине. Он впервые заговорил о старинном праве первой ночи, которое свято блюли аристократы Европы, и которое могло бы быть узаконено и на российской земле. Он обещал дать вольную Авдотье и ее домочадцам, сделать щедрый подарок к предстоящей свадьбе ее с кузнецом, буквально озолотить девицу, щедро вознаградить за труды ее отца, дать денег на постройку нового дома – не крестьянской избы, а аккуратного домика в немецком или швейцарском стиле, какими обзаводятся городские обыватели, если только…
- Я с Андреем помолвлена! – дерзко прервала поток сладостных излияний крестьянка. – И я лучше в омут брошусь, чем расстанусь с невинностью в объятиях любого другого…
- Я не «другой» для тебя, а хозяин твой! – дрожащим от возмущения голосом вскричал помещик. – Или ты добровольно согласишься, или же… - он преградил ей путь к отступлению, широко раскинув руки и плотоядно облизываясь подобно волку, узревшему безмятежно пасущегося на лугу теленка.
В отчаянии девушка ринулась к распахнутому окну, спрыгнула в цветник, изрядно потоптав росшие там анемоны, и бросилась к бричке, на козлах которой сидел ее отец. «Гони скорей!» – только крикнула она.
В тот же день был выпорот садовник, «не уберегший» чудесные создания природы. Отныне за упрямство и неуступчивость крестьянской девки должны были страдать иные обитатели владений господина Низорецкого. По прошествии нескольких дней барский экипаж, направлявшийся в уездный город, угодил невзначай левым передним колесом в промоину, колесо треснуло, пришлось срочно искать замену. По этой причине Евграф Платонович прибыл в уездный город лишь поздно вечером. По возвращении в родные пенаты, он велел вызвать из Кувшиновки семейство Авдотьи. Во всеуслышание барин объявил, что из-за нерадения мастера-колесника Филиппа с ним случился в дороге прескверный конфуз, и виновник сего конфуза заслуживает публичной экзекуции. Весьма неуклюжие попытки мужика оправдаться лишь раззадорили его господина.
Порка проходила при большом стечении народа, на глазах Филиппова семейства.
- Держись, тятенька! – закричала Авдотья, когда розги Прохора обрушились на отцову спину.
- И ты держись, доченька, не давайся! – превозмогая боль, кричал ей отец.
У крестьян, согнанных для лицезрения столь отвратного зрелища, слезы выступили на глазах.
- Сие только начало… - зловеще прошептал Евграф Платонович, проходя мимо плачущей девушки. Отца ее тем временем, чуть живого, бросили в телегу, дабы отвезти в Кувшиновку.
И далее не единожды призывал к себе Авдотью жестокосердный Евграф Платонович, но всегда с уст ее слетало одно и тож: «Нет», «не желаю», «отступитесь от меня, барин». Один раз, потеряв всякое терпение, господин Низорецкий решил силой овладеть сельской красавицей – и едва не наткнулся на нож, который крестьянка прятала в своих одеждах; воспользовавшись замешательством господина, она выскользнула в дверь и исчезла.
Разгневанный барин велел учинить розыски крестьянки, но она как в воду канула. Три дня ее не видели ни в усадьбе, ни в родной Кувшиновке. Наконец, на четвертый день она явилась в свою деревню. Оказалось, все это время девушка пряталась на пасеке своего дяди Ильи, который впоследствии подвергнулся жестокому сечению – якобы за то, что пчелы покусали одного из верных слуг господина. На самом же деле, как выяснилось впоследствии, на несчастного напали угнездившиеся в его сарае осы.
Затем настала очередь жениха Андрея лечь под розги. Однажды во время охоты конь, на котором господин Низорецкий преследовал вепря, потерял подкову. Зверь ушел от преследователя, Евграф Платонович же пришел в ярость неописуемую и по возвращении с охоты велел доставить к нему незадачливого кузнеца. Его разбудили посреди ночи и привезли в усадьбу, где бросили в холодный погреб. Наутро же, опять-таки при большом стечении народа, включая привезенную из Кувшиновки Авдотью, он был нещадно порот. Ни единого звука не сорвалось с уст истязуемого. Невеста кузнеца, не выдержав ужасной сцены, упала без чувств.
Барский гнев, сменивший барскую любовь, не довольствовался наказанием отдельных персон, и очень скоро тяжесть его испытали на себе все жители Кувшиновки. Барин велел раскатать по бревнышку мост, и отныне крестьяне вынуждены были пересекать протоку вброд, по колено в холодной воде, ибо настала уже осень. Самого же барина слуги его переносили в паланкине, подобно древним патрициям или вельможам восточных стран.
Мало того, вызвав в очередной раз Авдотью, он сообщил ей «радостную» весть: отныне ее земляки, обитатели Кувшиновки, великодушно переведенные им на оброк, должны будут платить оный вдвое больше, нежели прежде, до тех пор, пока… и он лукаво подмигнул девушке. Но в который уже раз коса нашла на камень.
Авдотья решила поведать обо всем отцу Василию. Священник был потрясен поведением барина и однажды решился выговорить ему за недостойные благородного человека домогательства и склонение к прелюбодеянию благонравной девицы. На другой же день благочинному была отправлена жалоба, уличавшая отца Василия в корыстолюбии, пьянстве и, в особенности, уклонении в ересь. Дескать, в обществе крестьян батюшка не единожды высказывался о том, что старые обряды ничем не хуже новых и не так уж и неправы раскольники. По скором рассмотрении жалобы отец Василий был отозван в губернский город для вразумления. А на его место прибыл новый священник, который оказался глух к отчаянным мольбам крестьянки.
Явившись в очередной раз в Кувшиновку, в сопровождении двух дюжих детинушек-слуг, Евграф Платонович вошел в избу, где проживала с родителями и двумя меньшими братьями Авдотья, и, велев домочадцам покинуть жилище, грозно, как ястреб на перепелку, накинулся на упрямицу:
- Знай же, что я никогда не дам согласия на твой брак с Андреем. А ежели попробуете бежать – изловлю непременно, на край света сбежите – и оттуда достану! Уступи мне – и тогда…
Прижатая к стене родительской избы, девушка, бесстрашно глядя в глаза барина, извлекла из-под одежды склянку и выразительно потрясла ею пред лицом свирепого господина:
- Знайте же, что если прикоснетесь ко мне, я тотчас же изопью яду. Хоть и страшный грех лишить себя жизни, но позор и бесчестие хуже!
- Откуда яд?.. – прошептал пораженный господин Низорецкий. – Неужели и тут поп Василий пособил тебе? Не зря говорили, что еретик и с раскольниками тайно дружит…
- Лекарь дал, который в прошлом годе нашу деревню навещал, дал вот зелье мышей травить, а то завелись в амбаре… - быстро заговорила Авдотья, прижимая склянку к груди. И опять коса, скользнув по твердыне характера крестьянки, лишь высекла искры гнева. Разъяренный господин выскочил из дома, оглушительно хлопнув дверью – так, что дружно выпорхнули из-под застрехи испуганные воробьи, а с полок полетели на пол миски и кринки, превращаясь в глиняное крошево.
Следующим актом драмы, призванным сломить волю непокорной Авдотьи, была классическая экзекуция на конюшне. Повод был избран самый ничтожный: однажды, давно уж то было, с год или более того, девица сорвала несколько маслят, проклюнувшихся на английском газоне возле барского «Вестминстера». Донесла о том кухарка Степанида.
Пребывавший в благодушном настроении Евграф Платонович отмахнулся от ябедницы:
- Ну и правильно сделала девка! Незачем лесным грибам торчать посреди культурного ландшафта и портить картину. Садовник проглядел, а эта, как бишь звать ее?
- Авдотья! – подсказала кухарка-доносчица.
- И правильно эта Авдотья поступила, хоть и деревенская девица, а в пейзажной красоте смыслит лучше, чем окрестные помещики.
В ту пору хозяин усадьбы еще не воспылал страстью к своей крепостной. Да он и не знал ее до описанного ранее случая с гортензией. Теперь же барин вспомнил про грибы и потоптанный газон и решил помянуть старое, нисколь не опасаясь за свой глаз.
Бывшие холопы господина Низорецкого много после того события рассказывали о том, с каким сладострастием слушал присутствовавший при экзекуции барин крики девицы и с каким вожделением глядел на полосуемую вожжами обнаженную спину. Наверное, пред его глазами вставали картины изысканного французского разврата, некогда описанные безумным маркизом в недозволенных русскою цензурой сочинениях. Он воскликнул «Довольно же!» лишь когда несчастная перестала кричать, взывать к милосердию и погрузилась в обморок.
Стараясь всеми способами принудить страдалицу к беззаконному сожительству, главный персонаж нашей истории продолжал, как ни в чем не бывало, произносить проникновенные речи о свободе, парламентском правлении, правах человека и гражданина. Однажды, в день, отмеченный буквой «буки» («Бузинная», блины с белужьей икрой и Байрон) вспомнили и о Боливаре. С каким восторгом отзывался Евграф Платонович о героическом креоле и установленной им в американских республиках системе правления с выборным президентом!
Увы, его восторги были разбиты, как первый осенний ледок веслом, словами одного отставного капитана, весьма искушенного в мировой политике читателя журналов и завсегдатая губернской публичной библиотеки.
- Ну, полноте вам восхищаться заморской демократией. Говорите, выборный президент? И что с того-с? Придет лихой хенереаль, прогонит или застрелит этого вашего президента и начнет править как узурпатор. И тогда свернет, скрутит он вашу возлюбленную демократию в бараний рог, так что народ тамошний не о президенте – о самодержце возмечтает!
- Русский народец уж непременно возмечтает, – возгласил Евграф Платонович. – А до того наш русский генерал или полковник таких дровишек наломает, что никакому Робеспьеру не снилось. Посему заморская демократия есть злак, на русской почве прижиться неспособный.
А потому нужны многие годы, а, возможно, и века ее терпеливого возделывания прежде, чем грядущие чудеса политической агрономии сделают русскую почву удобопригодной для взращивания демократических институций. Пока что же политические вольности должно было бы распространить на верхние классы российского общества.
Однажды беседа о преимуществах демократического образа правления стала причиной скандала, обернувшегося вызовом на дуэль. Подвыпивший молодой поручик заявил во всеуслышание, что господин Низорецкий лицемерит, притворяясь народолюбцем, на самом же деле… Дерзкий юноша припомнил несколько эпизодов обращения Евграфа Платоновича с крестьянами, коим сам был свидетель. Ссора окончилась вызовом на дуэль. Однако, благодаря настойчивым стараниям секундантов дело удалось уладить миром: хозяин усадьбы великодушно принял извинения невежливого гостя и кровопролития удалось избегнуть.
Но этот казус не был еще кульминацией нашей истории. На беду для жениха девицы Авдотьи, пришло время рекрутского набора. Господин Низорецкий охотно внес в список кузнеца Андрея.
В который раз, словно приговоренная к смерти на эшафот, вступила трепещущая Авдотья в барскую гостиную.
Злорадно ухмыляясь, хозяин произнес:
- В моей власти – отдать твоего суженого в рекруты, в твоей – сделать так, чтобы забрили лоб кому-нибудь другому.
Никакие слезы и мольбы не могли смягчить сердце помещика.
- Даю сроку на размышление три дня! – отчеканил он. – Я дал тебе право выбора, так воспользуйся же им! И вот еще, - прибавил он, смягчая тон: - Мои прежние обещания, несмотря на твое упрямство, остаются в силе – твоя и женихова воля в твоей воле.
Что предпочесть: сохранить невинность и тем обречь суженого на долгие годы солдатчины или же согрешить и спасти его? – этот вопрос встал перед несчастной.
«Боже мой, что за варварство! – думал несостоявшийся совратитель. – Любая европейская девица охотно рассталась бы с целомудрием за одну десятую того, что однажды предложил я ей: жемчуга, золото, просторный дом, которому позавидовали бы богатые мужики и даже иные купцы. Она же готова бросить все эти щедрые дары на одну чашу весов, на другую – свое убогое целомудрие – и эта чаша перевешивает, кажется, все золото мира. Более того, она готова терпеть унижение свое и своих ближних ради сохранения чести… Но полноте, откуда у этих читающих по складам полудикарей понятие о чести? Сколько лет понадобится на то, чтобы все эти многочисленные Авдотьи хотя бы на йоту приблизились к тому пониманию свободы, которое свойственно женщинам цивилизованных европейских народов!»
На следующий день господин Низорецкий отбыл в губернский город на выборы предводителя дворянства взамен почившего предшественника. На третий день Евграф Платонович вернулся в родные пенаты.
…Еще издали он заметил столп дыма, высившийся над горизонтом – как раз там, где располагалась его усадьба.
- Гони во всю мочь! – неистово крикнул он кучеру.
Едва экипаж оказался перед воротами усадьбы, как хозяин увидел страшную картину: пламя пожирало сельский «Вестминстер», полыхала и «Башня драгоценностей». От жара лопались бутылки, от «Абрикосовой» до «Ягодной», содержимое их растекалось вокруг горящего строения. Снопы искр рассыпались по саду, и, вспыхнувши, корчились в огне гортензии, хризантемы, анемоны, орхидеи, розы… Мужики бестолково суетились вокруг с ведрами и ушатами, иные же, став на карачки, лакали из хмельных ручьев. Как выяснилось при расследовании обстоятельств пожара, усадебный дом загорелся сразу с нескольких концов.
- Прочь, варвары! – помещик влетел в горящее здание, ворвался в объятую огнем библиотеку и схватил с полки «Путешествие». Вокруг бушевала пламенная стихия, в ненасытной пасти ее исчезали портреты Вашингтона и Вольтера (очередной вечер должен был пройти под знаком «веди»), богатейшее собрание эротической и прочей литературы, мебель, ковры. Но хозяин ничего этого не замечал. Задыхаясь от дыма, обжигаемый языками огня, поклонник де Сада и Радищева с радостным воплем вырвался из горячих объятий пожара.
- Цела и невинна, как юная дева! – радостно вскричал он, стоя на пороге пылающего сельского дворца с любимым сочинением в руке. На самом деле обложка ее уже начинала тлеть, но господин Низорецкий не замечал этого. Его фрак превратился в дымящиеся лохмотья, не менее отвратное зрелище представляли собой панталоны. Но и на состояние своей одежды наш герой не обращал внимания, как не ощущал, видимо, и боли от ожогов – радость от чудесного спасения запретной книги пересилила в нем все иные чувства, физические и душевные. Не заметил он и того, как изрядный кусок стены за его спиной со страшным треском обрушился, погребая под собой и книгу, и ее обладателя.
Розыски девицы Авдотьи и кузнеца Андрея успехом не увенчались – будто в воду канули оба, расспросы крестьян имения господина Низорецкого, включая родных беглецов, так же ничего не дали: крестьяне твердили все одно и тоже – знать не знаем, ведать не ведаем, не видели, не слыхали, не встречали…
Поговаривали, однако, что беглые крестьянин и крестьянка бесследно растворились на просторах одной из северных или сибирских губерний.
Новый, 1861 год, крестьяне встретили с надеждой на приезд нового барина, разумного и справедливого, который на месте чернеющих страшных руин возведет новый сельский дворец, краше прежнего, и, Бог даст, не станет так нелепо и бестолково преследовать молодых девок. В феврале явился, наконец, новый хозяин Нестор Ильич – дядя Евграфа Низорецкого, владелец пашен, пруда, сада и выкупных платежей.