Точка 3. Моё коммуналкино детство

Теперь мне хочется вспомнить свою жизнь в нашем коммунальном обществе.

Общераспространённое мнение о «коммуналках» резко негативное. Наверное, сегодня с этим нет смысла спорить. И я могу согласиться: даже близкие родственники, живя под одной крышей, зачастую не в состоянии найти общее взаимопонимание, а что же говорить о чужих! О соседях?!

Но сегодняшняя моя задача — своими скудными возможностями нарисовать эскиз жизни одного из «племени послевоенных». Может быть, кто-то по этим зарисовкам и сможет сделать какие-то обобщающие выводы или собственные заключения, но мне сегодня очень хочется «прикнопить к стене» очередной эпизод из прожитого. Возможно, и я сам обнаружу в этих эскизах что-то неожиданное, малообъяснимое и этим интересное. Но перейду к основной теме.

Как уже говорилось, на свет я появился в июне сорок пятого года и сразу поселился в коммунальной квартире на пятом этаже первого подъезда нашего дома. В квартире было три комнаты и, соответственно, три семьи.

В моей семье были мама, папа, моя старшая сестра и я сам. У нас была самая большая в квартире комната площадью 24 квадратных метра, у соседей комнаты были немного поменьше, но в их семьях было только по три человека.

Комнату напротив нас занимала еврейская семья К-ков. У них был сын Алик, ровесник моей сестры. Маму звали Нора Борисовна, а папу – Арон Исаевич. Он работал инженером в сельскохозяйственном министерстве, а Нора Борисовна была музыкальным работником в детских дошкольных учреждениях. У них было, естественно, пианино (редкое явление по тем послевоенным временам) и, конечно же, Алик постоянно разучивал на нём свои гаммы. Чем ужасно меня возмущал! Ни поиграть с ним было нельзя, да и входить к ним в комнату в такое время мне тоже запрещалось.

Комната вторых наших соседей Г-вых находилась слева от входной двери в квартиру, напротив кухни, рядом с которой, по стороне входной двери, был туалет, а между кухней и нашей комнатой была ванная. Естественно, все эти помещения соединял общий коридор.

* * *

Как я уже сказал, в семье Г-вых было три человека: Ольга Семёновна, её муж Григорий Степанович и их сын, как и отец, Григорий. Видимо, из-за неудобства обращения к двоим с одинаковыми именами, Ольга Семёновна всегда обращалась к мужу аббревиатурно: ГэС.

Гриша Г-ев, сын Ольги Семёновны, был старше моей сестры и Алика К-ка, и даже успел попасть на войну.

Случай из боевой жизни Гриши запомнился мне навсегда.

Он служил на Дальнем Востоке на эсминце. Однажды их корабль в открытом море был торпедирован. Из всего экипажа (четыреста человек) в живых остались только двое: Гриша и его друг К-ер (по военной, видимо, привычке, его всегда и все называли по фамилии. И хотя он был по национальности евреем, никто и никогда не замечал в этом что-то неприемлемое).

Много часов выплывали товарищи с места гибели своего корабля. При взрыве Гриша был контужен: получил сильнейший удар в голову. Именно поэтому у него отсутствовала барабанная перепонка, и одним ухом Гриша ничего не слышал. Мне всю жизнь вспоминается  рассказ друзей о том, как им удалось не утонуть в холодном океане, да ещё после контузии от взрыва.

В воде моряки скинули с себя всю одежду и легли на спины. Один из них лёг головой на ноги другому и, таким образом, лёжа в воде на спинах, они поплыли в сторону нашего берега. В результате у них получился тандем, в котором один моряк работал руками, а ноги его в это время отдыхали, а другой работал ногами, и у него отдыхали руки. В результате, они упорно продвигались к своему берегу, ориентируясь по звёздам ночного неба. Периодически друзья менялись местами и продолжали свой бой с океаном. Иногда у К-ра сводило ногу от холодной воды, и тогда Гриша подныривал под его ноги и кусал сведённую мышцу зубами.

Много часов друзья плыли, но они победили! На нашем берегу все удивлялись не только тому, что двое смогли проплыть огромное расстояние, но и тому, что они не погибли в ужасно холодной воде при многочасовом пребывании в ней.

Прошли годы. Я был уже подростком и однажды на подмосковном пляже около небольшой речки увидел на плавках Гриши приколотую к ним «английскую» булавку. Конечно, я спросил, зачем ему булавка, на это Гриша ответил, что с того времени, когда они с К-ром выплывали из океана, он никогда не расстаётся с булавкой на случай, если судорога сведёт ногу, и не обязательно только у него. Сильное болевое ощущение сразу снимает судорогу. Булавка для этого подходит лучше всего.

Я очень уважал Гришу, можно сказать, что в те далёкие детские годы он был для меня образцом мужчины и именно по своему бойцовскому мужскому поведению, а не только по внешнему виду. Поэтому, естественно, что однажды, оказавшись дома один, я нашёл большую «английскую» булавку и воткнул её себе в ногу…  Я стал ещё больше уважать Гришу! Но когда у меня появилась нужда бороться с судорогами ног, я орал от боли, но к булавкам не обращался. А было мне тогда уже больше тринадцати…

Гриша умер, не дожив до пятидесяти лет. Задолго до смерти он начал страдать от сильнейших головных болей…

Родители Гриши были, по моим детским представлениям, весьма заслуженными людьми. Григорий Степанович познакомился с Ольгой Семёновной в Средней Азии. Они, будучи активными комсомольцами, по призыву партии и правительства записались добровольцами на борьбу с басмачами.

Сегодня мне трудно припомнить, но были какие-то причины, по которым Ольга Семёновна не любила вспоминать те ужасные эпизоды их жизни и борьбы в Средней Азии. А я не любил приставать к людям, если понимал, что им неприятны мои вопросы. Хотя я всегда знал, ГэС и Ольга Семёновна очень гордятся своей боевой молодостью.

Григорий Степанович работал в министерстве сельского хозяйства, а Ольга Семёновна была домашней хозяйкой: готовила еду, следила за порядком, а позже ухаживала за тяжело заболевшим своим ГэСом. Я не знаю, кем работал Григорий Степанович, но помню, что иногда за ним в наш двор приезжал ЗИС-110 (большой легковой автомобиль в то время обслуживавший только высокопоставленных ПРАВИТЕЛЬСТВЕННЫХ служащих страны).

* * *

В нашей квартире я был самым младшим человеком. Поэтому никто из наших соседей не возражал, если я входил в их комнаты без стука, не спрашивая разрешения. Только Алька выгонял из своей комнаты, если я мешал разучивать гаммы. В связи с этим вспоминается один неприятный случай из детства.

Как-то мне подарили настоящую игрушку. Это был пистолет, похожий на дуэльный времён А. С. Пушкина. Ствол был металлический, блестящий никелем. У него был курок, которым можно было щёлкать, и одновременно кричать: «Бах! Бах! Бах!» Пистолет был раскрашен в яркие цвета, выглядел совсем, как оружие из русских народных сказок!

Однажды, ранней весной я зашёл к Алику, но он опять зубрил гаммы. Я понимал, что припёрся не ко времени, но заняться в мои четыре годика, видимо, было совершенно нечем. Алик довольно долго терпел моё присутствие, но начал делать ошибки, сбиваться. Мои приставания и дёргания его за руки, для привлечения внимания, не приводили к желаемому результату. Он долго терпел мою комариную назойливость. Вообще-то Алик был очень терпеливым мальчиком, как и его папа Арон Исаевич.

Однако, и ангельское терпенье, по-видимому, не может быть беспредельным. Всё-таки, он не выдержал! Алик «вышел из себя», грубо схватил меня за какую-то часть одежды и, вытащив меня в коридор, захлопнул перед моим носом дверь своей комнаты!

В тот период моей жизни я был всё ещё очень ослабленным дитём, и меня часто сравнивали с детьми из Бухенвальда (фашистский концлагерь времён Второй Мировой войны). Много лет спустя, появилась песня, исполнявшаяся Муслимом Магомаевым про колокольный звон в Бухенвальде. Очень сильная песня, становится жутко, когда её слушаешь. Но если сегодня я слушаю эту песню, то вижу своей детской памятью, среди детей того концлагеря и себя: «кости, обтянутые кожей», как говорили взрослые в то время обо мне…

Так вот, это «дитя войны» стояло перед закрытой дверью, выкинутое из комнаты, возможно, и справедливо, но совершенно без должного уважения к личности! Какое-то время я раздумывал, как ответить на неуважение, а потом побежал в свою комнату, схватил оружие — дуэльный пистолет, чтобы вернутся назад к обидчику во всеоружии!

Играющий на пианино Алик сидел спиной ко мне. Справа от пианино было большое окно, и свет из него, по всей вероятности, ослеплял начинающего дуэлянта, поэтому мне от двери прицелится в спину человека, нанёсшего мне такое сильную обиду, было весьма затруднительно. Но я всё же тщательно прицелился и нажал на спусковой крючок. Раздался выстрел: «Бах!», и ещё несколько раз: «Бах, бах, бах!»

Но ничего не происходило. По-видимому, свет очень сильно мешал стрелку вести прицельный огонь. И тогда осталось только одно средство: швырнуть в противника последнюю гранату. «Пацан из Бухенвальда» схватил свой любимый красивый дуэльный пистолет за длинное блестящее дуло, а это означало, что в моих руках был уже не старорежимный дореволюционный пистолетик, а грозная партизанская граната! Я кинул в противника своё грозное оружие народного мстителя… Но в то время меня ещё не готовили, как потом в школе, для сдачи норм ГТО (Готов к Труду и Обороне). Я ещё не знал, что прежде, чем кидать гранату, нужно сдёрнуть кольцо… Видимо, поэтому я промазал. В Альку я не попал…

Да, в Альку я промахнулся… Но я не промазал мимо окна… Рамы были двойные, а значит – с двумя стёклами – моя «граната» пробила оба, и прекрасный дуэльный любимый пистолет улетел на улицу куда-то в сугроб…

Через несколько дней, когда меня выпустили погулять, я первым делом побежал под алькино окно, но моего любимого дуэльного пистолета в снегу не было.

Что было с окном соседей? Наверное, мои родители восстановили тепло в их комнате. Главное, меня не наказали и, самое главное – я начал говорить, как все нормальные люди (раньше я уже рассказал, что до четырёх лет не говорил, а только подражал звукам, окружавшим меня), только буква «Р» до самого первого класса не захотела произноситься.

Этот инцидент не стал причиной межсемейной холодной войны, и запомнился, скорее всего, только моей детской психике. Я по-прежнему общался с Аликом. Арон Исаевич, как и раньше, угощал меня бутербродами со сливочным маслом и свежим репчатым луком, порезанным тоненькими колечками и присыпанными солью. Нора Борисовна, как всегда, отдавала мне икру из селёдок (все в нашей квартире знали мои пищевые пристрастия и селёдочную икру старались отдавать «ребёнку из концлагеря»).

* * *

Когда я уже начал ходить в школу, Арон Исаевич очень часто объяснял мне какие-то «непонятки» в моих уроках, причём объяснял он мне очень доступно и в более широком понимании, чем это требовалось для урока.

В своё время у меня появился вопрос, что такое «перспектива». Так вот, Арон Исаевич, будучи инженером, счёл удобным, вместо долгого и маловразумительного разговора на эту тему, просто взять лист бумаги из моего альбома для рисования и нарисовать своё объяснение.

Я до сих пор вижу в своей зрительной памяти эту картину: просёлочная дорога, замощённая булыжником, уходит к горизонту. Справа от мощёной дороги стоит будочка. За ней дорогу пересекают рельсы, уложенные на шпалы. Перед рельсами и за ними находятся шлагбаумы. Под рельсами я вижу шпалы. Вдоль булыжной дороги слева и справа стоят столбы с проводами.

И для объяснения ответа на мой вопрос, Арон Исаевич начал рисовать эту картину с линии горизонта, которая была проведена им примерно в трёх сантиметрах от верхнего края листа. На линии горизонта была выбрана точка ближе к середине этой линии. И после этого Арон Исаевич проводил вспомогательные линии, например для столбов вдоль дороги. Получились две линии, которые сходились в выбранной точке перспективы. Между этими двумя линиями рисовались вертикальные столбы. Естественно, что высота этих столбов становилась тем меньше, чем дальше от нас и ближе к точке перспективы они находились.

По такому же принципу были нарисованы все линии деталей картины, которые от зрителя уходили к горизонту.

Когда все шпалы, шлагбаумы, дорога, детали домика около переезда были с помощью вспомогательных линий выведены на точку перспективы и окончательно нарисованы, вспомогательные линии были ластиком стёрты, и на листе возникла изумительная картина, изображающая сельскую дорогу, убегающую к горизонту в лес через переезд около сторожки дорожного смотрителя.

Это всего один пример общения моего взрослого соседа с пацаном, каким я тогда был — Арон Исаевич играл большую роль в моей детской жизни!

* * *

Гости к Арону Исаевичу и Норе Борисовне ходили очень редко. В этих случаях я к ним не заходил, а вот у Ольги Семёновны гости собирались часто. Это были чаще всего сослуживцы Гриши, и всегда был его товарищ К-ер, с кем они выплывали из океана. Иногда К-ер приходил вместе со своей женой. Она была очень красивой, и это было не только моё мнение. Супруги К-ер были высокого роста и весьма симпатичны…

На всех этих вечеринках моей обязанностью было заводить патефон, менять пластинки, подбирая их к нужному моменту: когда поставить хорошую песню, когда зажигательный танец, когда задумчивую мелодию… Пластинок было много, и я их хорошо все помнил. А ещё я должен был следить за иголками и вовремя их менять в патефоне.

С ранних лет мне доверяли технику в семье Ольги Семёновны, и это не было какой-то воспитательной игрой. На меня была возложена обязанность, которую я добросовестно исполнял. Иногда моряки, а это были основные гости Гриши, после еды делали свет послабее и в полумраке беседовали о войне, о погибших товарищах, о любимых людях, о тех, кто не дождался, о тех, кого не дождались… В такие моменты пластинками занимался только я, и взрослые не вмешивались в выбор музыки. Я по своему разумению подбирал подходящие мелодии, но иногда кто-нибудь из женщин подходил ко мне и просил поставить какую-нибудь душевную песню. Как правило, я верно определял, что хочется услышать человеку, и довольно часто видел в глазах женщин слёзы…

Прошло время, и вместо патефона появился магнитофон. Он был ламповый с большими катушками. Гриша имел какое-то отношение к электронике, поэтому магнитофон всегда работал хорошо. Традиционно музыкальной частью заведовал я и поэтому знал все катушки с плёнками. Уже появились записи Булата Окуджавы. Была катушка с цыганскими песнями, были разные эстрадные мелодии. Но чаще всего, всё-таки, слушали Окуджаву.

Довольно часто приходил К-ер. В то время он жил со своей женой-красавицей в нашем доме, только в одном из последних подъездов. Он приходил к Ольге Семёновне. В таких случаях она довольно выразительно смотрела на меня, и я понимал, что легендарная личность нуждается в задушевной беседе с Ольгой Семёновной. А у неё был дар подобных общений. Многие люди приходили к этой чуткой  и отзывчивой женщине. Поскольку друзья этой семьи часто шли в её дом, можно с уверенностью сказать, что Ольга Семёновна умела найти нужные слова и интонации, чтобы растерявшийся человек нашёл в себе силы подняться и идти дальше по своей дороге, получив поддержку, так порой необходимую.

После их бесед, К-ер просил меня включить всегда одну и ту же песню Окуджавы про любимую женщину. Он слушал много раз эту песню, а однажды я увидел в глазах этого героического моряка, выжившего после взрыва эсминца, слёзы…

Со временем я понял, что красавица-жена разлюбила такого героического человека, а он продолжал любить её… Тогда я был ещё в том возрасте, которому не всё можно доходчиво объяснить. Но я много всякого уже читал и сумел сам додуматься до нужного, как мне казалось, ответа.

Жена К-ер тоже заходила к Ольге Семёновне, и они подолгу о чём-то говорили. После этих бесед я иногда видел её заплаканные глаза, но слушать Окуджаву она не была расположена.

А через какое-то время эта семья вообще перестала появляться в доме Г-вых. До меня дошла информация, что К-ер вернулся на флот, а его красавица-жена вообще уехала из Москвы. Не буду утверждать, что информация эта была достоверной.

* * *

Вспоминается мне Ольга Семёновна и в связи с другой историей.

Помимо прочих, в детстве я доставлял ещё одну большую проблему родителям: меня совершенно невозможно было накормить (признак начальной стадии дистрофии), и мама находила способы, как это сделать.

Когда у меня появилась собственная семья, Ольга Семёновна рассказала, что моя мама в те мои детские годы, желая накормить своего «дистрофика», часто приготовив обед для нашей семьи, тайком от меня относила его к Г-вым, и Ольга Семёновна приглашала меня пообедать у неё, потому что моей маме, якобы, надо куда-то отлучиться. Я с удовольствием съедал первое, второе и третье. Иногда даже просил добавку. А когда возвращалась моя мама, я хвастался ей, каким вкусным обедом меня накормила Ольга Семёновна! И мне невдомёк даже было обратить внимание на то, что моя-то семья ест тот же самый обед!

* * *

Вспоминается и такой эпизод. Мне было семь лет. Во время очередной вечеринки в хлебосольной семье Г-евых, уже к концу её, все гости по какой-то причине обратили внимание на меня. По-видимому, разговор зашёл о мужестве воинов на войне, а это для меня тогда было очень важной темой. Я часто ставил себя мысленно на место партизан, попавших в лапы фашистов, как краснодонцы или Зоя Космодемьянская…

Моряки в тот раз захотели проверить, насколько сильной была моя воля. Они налили сто восемьдесят граммов (гранёный стакан) водки и предложили её мне. Потом Гриша говорил, что все были убеждены: я откажусь и пить не стану. Но моряки же не могли знать о моих внутренних отношениях с партизанами и их мучителями! Я должен был преодолеть свои слабости! И я преодолел.

Медленными глотками выпил всю назначенную мне дозу и не дал себе право каким бы то ни было видом показать свои неприязненные ощущения от водки. Все замолчали от неожиданности, а тут и моя мама вошла к нам, схватила меня за руку и увела домой спать. А я всё пытался доказать ей, что совершенно не опьянел, и старался пройти по половой досточке, зная, что пьяный так не пройдёт.

В своё время Сергей Бондарчук создал один из лучших своих фильмов «Судьба человека». В фильме есть эпизод, когда главный герой фильма Соколов (в исполнении Бондарчука), находясь в концлагере перед пьянствующими фашистами, выпивает водку и даже отказывается от закуски. Когда я ещё мог видеть, этот момент вызывал во мне ощущение, что либо Бондарчук, либо Шолохов подсмотрели этот эпизод в моей детской судьбе и вставили его в своё произведение…

* * *

Но не только отношения с детьми были общими между нашими семьями. В начале пятидесятых годов в нашей стране появилось телевидение. Конечно, появилось оно на несколько лет раньше, но уже в пятьдесят втором году в нашей квартире усилиями двух семей был приобретён большой телевизор «Темп-2». Он мог показывать несколько каналов, и ему не нужна была линза перед экраном – такой большой кинескоп в нём был установлен!

Тогда же появился первый бытовой холодильник, который по тем временам казался довольно вместительным. И даже сегодня этот агрегат работает, хотя и через повышающий трансформатор (напряжение в бытовых электросетях подняли до двухсот двадцати вольт). Конечно, он давно уже бытовой «прадедушка», но всё ещё исправно работает, радуя нас холодными продуктами!

А в Прибалтике выпустили большую бытовую стиральную машину «Рига» на трёх больших ногах. В ней можно было стирать сразу шесть килограмм белья, но самое главное: её бак мог, быстро вращаясь, отжать, и очень даже сухо, всё выстиранное бельё! Очень часто после отжима бельё сразу попадало под утюг, поскольку не требовало сушки.

Наши две семьи сложились деньгами и купили телевизор, холодильник и большую стиральную машину. Холодильник и телевизор поставили к Ольге Семёновне, а стиральную машину в коридоре, рядом с входом в комнату. Телевизор мы ходили смотреть к Г-вым. Помню большой концерт: Ив Монтан из Франции приезжал тогда в Москву, и по телевизору показали очень интересный концерт с его участием.

В холодильнике находились, большей частью, продукты нашей семьи, видимо, потому, что у нас дома было больше народа, а у Ольги Семёновны днём была только она одна, а её «мужики» питались, в основном, на работе.

* * *

И ещё немного о еде. Хорошо помню, что в нашей квартире очень часто пекли пироги, пирожки, торты, а о блинах и говорить нечего…

Выпечкой занимались, в основном, моя мама и Ольга Семёновна. Нора Борисовна пекла реже, но на Пасху все три семьи обязательно делали куличи. Куличи пекли в кастрюлях, металлических кружках, с изюмом и без него, но всегда посыпали сахарной пудрой. Конечно, в то время ещё не было в магазинах отделов кулинарии, и готовое тесто купить было негде, однако, везде продавались свежие дрожжи.

Перед Пасхой вся квартира замешивала огромную кастрюлю теста, это было обязанностью моей мамы: она замешивала, следила за подъёмом теста. Выпекала куличи часто Ольга Семёновна вместе с моей мамой, а Нора Борисовна принимала посильное участие во всём процессе, поскольку должна была ходить на работу.

Нет, назвать всех жильцов нашей коммуналки верующими христианами — никому и в голову не пришло бы, однако, Пасху отмечали дружно во всех трёх семьях, несмотря на то, что все мужчины нашей квартиры были людьми партийными, а им запрещалось верить в Бога!

В приготовлении пищи моя мама и Ольга Семёновна нередко задействовали и меня. Я часто готовил мясной фарш, под руководством Ольги Семёновны, и одновременно учился жарить котлеты, естественно, тоже с её участием. Не имело значения для чьей семьи я это делал. Я перемалывал в ручной мясорубке мясо, добавлял в получившийся фарш необходимые ингредиенты, потом жарил котлеты и готовил для них соус. Конечно, особенно в самом начале, все операции проходили под руководством, чаще всего, Ольги Семёновны, да и как же иначе, если мне тогда было всего шесть годиков! Но к моим четырнадцати годам, когда моя семья получила отдельную квартиру, я уже мог приготовить котлеты без участия старших.

Кроме того, я постоянно варил сам себе манную кашу, поскольку маме некогда было стоять у плиты и перемешивать манку в молоке, чтобы избежать комочков в каше, из-за которых я категорически отказывался её есть. Моя мама и Ольга Семёновна многим кулинарным секретам учили меня, и мне это нравилось, а, главное, они часто доверяли мне равноправное участие в приготовлении еды для наших семей.

Ольга Семёновна вместе с моей мамой довольно многому научили меня в жизненных вопросах, и ценно во всём этом то, что я с детских лет понял, что домашняя работа – очень трудная и очень важная семейная забота, соединяющая всех её участников. И сегодня вижу, как из-за неумения вести домашние дела рушатся союзы, по сути, достойных людей. А пресловутое деление жизни на дела «мужские» и «женские» окончательно разрушают любовь и доверие супругов…

* * *

Прежде, чем перейти к описанию жизни моей семьи в коммуналке, хочется рассказать ещё об одном неприятном случае из моей «коммунальной памяти».

Я уже упоминал о «законе селёдочной икры»: все жители нашей квартиры знали, что икру из селёдок надо отдавать «мальчику из концлагеря» (значит – мне).

Однажды в семье Кр-ков ожидались вечером гости. Событие редкое, и Нора Борисовна, по-видимому, волновалась. В кухне на своём столе она готовила праздничную еду. Естественно, что я тоже вертелся поблизости и не столько из попрошайнических соображений, сколько из желания подсмотреть что-то новенькое в кулинарных секретах Норы Борисовны. Особо больших секретов я не увидел (до мастерства Ольги Семёновны было далеко), но в конце приготовления закусок Нора Борисовна начала разделывать селёдку, и в нескольких селёдинах оказалась икра. Поскольку я вертелся рядом, Нора Борисовна вспомнила про «икорный закон» нашей квартиры и пообещала принести всю икру мне. Я ушёл по каким-то делам в свою комнату.

Прошло время, и я снова оказался на кухне, где суетилась  Нора Борисовна. Увидев меня, она на какой-то момент растерялась, а потом, словно вспомнив что-то, сказала, что сейчас принесёт мне обещанную икру. Надо здесь отметить, что домочадцы Норы Борисовны селёдочную икру не любили почему-то, что меня очень радовало. Вернувшись в свою комнату, я продолжил с мамой слушать радио-спектакль.

Через некоторое время Нора Борисовна принесла мне на чайном блюдце горку селёдочной икры. Как было заведено в нашей семье, я спросил у сидящей рядом мамы, можно ли мне это всё съесть. Она разрешила, а через некоторое время отложила своё вязание и куда-то вышла. Пока мамы не было в комнате, я успел поглотить весь свой «гешефт».

А на следующий день у меня «разнесло» рот, да так, что я не мог есть и даже говорил плохо! Дело осложнилось воспалением миндалин с высочайшей температурой, из-за сильнейшего стоматита на фоне выраженной дистрофии.

Несколько дней мама и Ольга Семёновна различными народными средствами лечили меня. В вопросах народной медицины Ольга Семёновна была большим профессионалом, и меня удалось спасти, поскольку при том ослабленном физическом состоянии даже всего несколько дней моего голода могли закончиться смертью. Есть я совершенно не мог, еле-еле проглатывал куриный бульон с чайной ложечки. Температура «подпрыгнула» до сорока градусов, а вызвать врача домой, как это делается повсеместно сегодня, по каким-то причинам было невозможно. Но мы победили! Болезнь отступила.

Прошло некоторое время, и Ольга Семёновна, с целью повышения моего медицинского образования в вопросах гигиены и санитарии, рассказала, так сказать, по свежим следам, историю моего стоматита и ангины.

Всё началось с селёдки. Когда Нора Борисовна пообещала мне икру, а я ушёл в свою комнату, моя мама вышла в кухню, чтобы поставить разогревать еду для полдника. Ей понадобилось выбросить очистки, и она открыла крышку мусорного ведра, где увидела селёдочную икру. Мама не придала этому значения, поскольку все знали, что в семье Кр-ков икру селёдочную не едят. Она закрыла ведро, что-то сделала из кухонных забот и вернулась в комнату к своему вязанию и слушанию радио-спектакля. Через какое-то время Нора Борисовна принесла обещанную мне икру, а мама пошла на кухню за приготовленным полдником. Придя туда, она вспомнила про икру и снова заглянула в мусорное ведро… Икры там не было! Мама быстро вернулась ко мне, но я уже всё слопал. А потом случилось, что случилось…

Несколько месяцев моя мама не разговаривала с Норой Борисовной, даже не здоровалась, встречаясь с ней в кухне.

Однако, я продолжал общаться с Ароном Исаевичем, с Аликом и с Норой Борисовной. Да и Ольга Семёновна предложила примириться, поскольку я всё же выкарабкался, а то, что Нора Борисовна всегда была «грязнулей», не секрет. Правда, я это не замечал, но Ольге Семёновне было виднее…

У нас в коммуналке снова воцарился мир.

* * *

А теперь наступил черёд рассказать о моей семье.

До пятьдесят девятого года мы жили в коммунальной квартире. Семья, как я уже сказал раньше, состояла из четырёх человек. Моя мама была, как и многие женщины в те годы, домашней хозяйкой. Отец работал сотрудником научно-исследовательского института. Дом, в котором мы жили, принадлежал министерству, в чьём подчинении находился институт нашего отца.

Первое время после войны моя мама пыталась найти себе работу. Помню, что довольно долго она шила платья и другую одежду для детских садиков. В основном это были именно девчачьи платья, и все они примерялись на меня, как на живой манекен. Нарядив меня в платье, мама смотрела, как оно «сидит» на мне, и какое-то время я должен был в нём ходить по квартире, чтобы, видимо, проявились все недостатки шитья, если они были допущены.

Были даже сделаны несколько фотографий, на которых я изображён в платьице, и выгляжу абсолютно девочкой примерно трёх лет. На какой-то фотографии я изображён с бантом на макушке, видимо, фотографу очень пришлась по вкусу моя девчачья рожица. Естественно, что такие фотографии снимались в комнате Ольги Семёновны, поскольку свободного места там было больше, и я проводил у неё довольно много времени.

* * *

Моё коммунальное детство проходило под ярко выраженным патронажем старшей сестры Оли. Она была на восемь лет старше, и мне казалась абсолютно взрослым человеком.

Гулять со мной, как я понимаю, входило в семейные обязанности моей сестры, а это значит, что меня надо вывести из квартиры с пятого этажа, дать мне возможность наиграться в песочнице, оттереть грязь с моих коленок, лица, рук и локтей. Кроме этого, надо было и одежду, надетую на меня, «привести домой» в разумно чистом виде. Да ещё и уберечь меня от каких-то дворовых детских потасовок и уследить, чтобы я никуда не забрёл по своей младенческой неопытности.

Опять же, и за товарищами моими надо было следить сестре, чтобы друзья были достойными, а не какими-то детьми из бараков, которых вокруг нашего дома было огромное количество. В те годы, наши родители числили  барачных детей на уровне цыган, а «цыгане детей воруют»! Само собой разумеется, что это не очень-то соответствовало реальности, но долгие годы этот миф жил среди москвичей, как и байки про баптистов, которые, якобы, воровали детей для своих религиозных жертвоприношений.

Естественно, «страшилок» после войны было очень много, и, наверное, не всё было полным вымыслом. Однако, была милиция в виде постовых, были их помощники в лице дворников с мётлами. И, наконец, была очень активная общественность, которой до всего было дело, и которая была весьма громкой и часто даже визгливой.

Короче говоря, на плечах моей сестры лежал огромный груз ответственности за младшего братца.

Но самой Оле тоже хотелось побыть со своими друзьями и подружками без такого балласта, каким я, наверное, был в то время.

Скорее всего, для сестры родителями был установлен строгий режим — отведён обязательный период прогулки с братом, а уж потом собственная свобода. И у этого личного времени сестры был страшный расхититель: наше движение по ступенькам от квартиры вниз, а потом снизу вверх на пятый этаж. Девяносто ступеней вниз и девяносто ступеней вверх!

А я, как большинство детей того возраста, ходил по лестнице не так, как все нормальные люди, а ставил на каждую ступеньку обе ноги, потом собирался с силами, чтобы преодолеть страх перед следующей, и только потом ставил одну ножку, к ней приставлял вторую… и  процесс повторялся сызнова!

Вниз девяносто, и вверх — девяносто! Конечно, такая нерациональная трата времени за счёт её личной свободы была для Оли, как круги ада у Данте. И в какой-то момент она решилась на подвиг: научить меньшОго братца разумному расходованию свободного времени своей сестры.

До сих пор вижу мысленно эту картину. Дойдя уже до четвёртого этажа и спускаясь на промежуточную площадку между третьим и четвёртым этажами, сестра остановила меня посреди лестничного марша и стала своими руками переставлять поочерёдно мои ножки в красивых ботиночках со ступеньки на ступеньку, не останавливаясь, для преодоления моего страха.

Занятия увенчались успехом, и сначала я пошёл, а потом уже побежал по ступеням лестниц своей жизни. Но тот урок «ступенчатого передвижения» научил меня преодолевать свои неразумные страхи!

* * *

Так получилось, что моя память сохранила отношения с сестрой, как начальную фазу моего жизненного пути. Много раз Оля воздействовала на мои навыки и даже несколько раз спасла меня от реальной смерти. Но надеюсь, что всё это я ещё смогу рассказать при изложении своих следующих «реперных точек». А пока вспоминаю наши взаимоотношения в коммунальной жизни.

В семье главными моими воспитателями были старшая сестра и наша мама. Мой отец был постоянно занят на работе, хотя иногда он посвящал мне свои выходные, и мы с ним уезжали на целый день из дома. Но сейчас речь идёт о моей жизни в доме, а вот дома отцу моему было уже не до меня. Даже уроки я часто ходил делать к соседу Арону Исаевичу. Поэтому ясно, какую большую роль в моей жизни играли сестра и мама. Однако, я вспоминаю лишь отдельные эпизоды, и поэтому нельзя только по ним рассуждать о воспитательном влиянии с их сторон.

Вспоминается случай с иголкой. В те годы, все продукты, которые нуждались в холоде, складывались в «авоську» (большая сумка, сплетённая из ниток или тонких верёвочек) и вывешивались за окно, в форточку. Это и было нашим «холодильником» в холодное время года.

В начале каждой осени, окна специально подготавливались для жизни зимой: сначала внешняя, а потом внутренняя рамы проклеивались широкими полосками бумаги. Клей для этого заваривали из муки, делая из неё что-то, похожее на кисель, только без сахара. Сегодня, если в каком-нибудь блюде требуется заварной крем, то варят именно клейстер из моего детства (только намного вкуснее). Главными условиями приготовления клейстера, было обязательное отсутствие комочков, и изделие не имело право подгореть. Когда моя мама научила меня самостоятельно варить себе манную кашу, и это стало получаться достойно, варку клейстера стали доверять мне. Конечно, я очень гордился таким большим доверием со стороны взрослых.

Рамы добросовестно осенью заклеивались, а весной все эти бумажки отрывались и отмывались все следы клейстера.

Только форточки не заклеивались. Авоська с продуктами, завёрнутыми в газету, чтобы птички не кушали то, что им кушать не полагалось, вывешивалась в форточку за наружную раму, а сама авоська привязывалась к ручке окна. Таким образом, внутренняя форточка была закрыта, и холод с улицы в комнату не проходил, а продукты висели на улице в холоде и не портились.

И ещё, в таком «холодильнике» было эстетическое свойство: стёкла внешней рамы изнутри в морозы обмерзали, и на них образовывались изумительные узоры, которые рисовал нам Дедушка Мороз. (В те далёкие годы я же не знал ещё, что Дед Мороз пришёл в русские предания из тех далёких времён, когда наши предки, пытаясь умилостивить зимний мороз, увозили в глубокий и глухой лес самою красивую («Не родись красивой, а родись – счастливой!») молоденькую девственницу, привязывали её к дереву и оставляли для задабривания лютого зверя-мороза, которого потом назвали «дедушкой Морозом», а молоденькую жертву-девственницу – его «внучкой Снегурочкой». Какое же чудовищное поклонение идолам!!!)

Однако, узоры были прекрасные и каждый раз новые! Но красота красотой, а при сильных морозах и толстом слое наледи бывали случаи, что стёкла лопались, и калейдоскопные картинки на окнах уже не оправдывали систему такого холодильника. Люди защищались от оконной наледи с помощью соли или ваты, которые в большом количестве закладывали между оконных рам, чтобы понизить влажность, и этим защитить стёкла.

Однажды, когда мама ушла, скорее всего, на рынок, а на рынок надо было ехать довольно долго на трамвае, мы с Олей в очередной раз остались вдвоём дома. Сестра тогда, наверное, ходила в школу во вторую смену.

У неё был в то время настоящий письменный стол с ящиками, в которых Оля в строгом порядке содержала всё своё школьно-письменное имущество.

Понятное дело, мне категорически запрещалось «совать свой нос» в имущество школьной жизни старшей сестры. Естественно, я всегда старался, соблюдая этот закон, в тоже время нарушать его, но так, чтобы никто не замечал моих нарушений. Да, как же! Разве от взрослой и иногда очень вредной сестры можно было что-нибудь утаить?! Она всё видела и всё запоминала!

В зависимости от степени нарушения семейного законодательства наказание было различным: от подзатыльника до порки. Поэтому я, зная, что ответственности не избежать, а степень наказания я уже мог предположить по реакции сестры на причинённый ей ущерб, к возвращению мамы домой старался вовремя сбежать к Ольге Семёновне, особенно если наказание за моё преступление тянуло на порку ремнём. Если мне удавалось спрятаться за Ольгу Семёновну, к порке дело не приходило, и всё оканчивалось громкими криками сначала сестриными, а потом уже родительскими, но это же не шло ни в какое сравнение с ремнями!

Я теперь хорошо понимаю, что ущерб, наносимый мною, был, несомненно, достоин наказания, но зачем я нарушал семейные законы, до сих пор не смогу объяснить!

Однако письменный стол сестры сыграл большую роль в моём страстном желании попасть в школу. Детская зависть к обособленному положению учащейся в школе сестры, всегда была сильным стимулом для поступления в учебное сообщество, и не только школьное.

Но возвращаюсь в эпизод с зимним окном. В тот раз мама уехала за очередной порцией продуктов, моя сестра учила уроки за своим прекрасным письменным столом, а мне что-то понадобилось в «холодильнике». Я пододвинул стул к подоконнику, забрался на него, сделал то, ради чего полез к форточке, и когда, быстро повернувшись, хотел слезть с подоконника, почувствовал резкую боль в бедре правой ноги. Скорее от неожиданности, чем от боли, я возопил так сильно и необычно, что Оля бросила свои уроки и прибежала ко мне на помощь.

Я показал ей внешнюю часть бедра, в котором почему-то было больно. Оля увидела торчащую из моей ноги двойную нитку. Больше ничего. Такие нитки бывают обычно в иголках для ручного шитья, если нужна двойная нитка для более крепкого шва.

Наша мама дома много занималась шитьём, вязанием, вышиванием и другими делами, связанными с нитками и иголками. У неё была привычка: иголки с вставленными в них нитками, втыкать в бумагу, которой были оклеены рамы окон. Вот одна из таких иголок с ниткой и влезла в меня, не посчитавшись с моим семилетним возрастом.

Оля быстро поняла, что произошло. Вся иголка была внутри мышцы бедра, и подцепить её было невозможно. Из ранки торчали только две тоненькие ниточки, за которые тянуть было очень трудно – они могли легко порваться, да, и не было понятно, в каком направлении игла вошла в ногу. Быстро решать возникшую проблему должна была сама сестра…

И Оля решила проблему. Она зубами в ноге ухватила самое начало иголки и чуть-чуть вытащила её, а когда ей стало понятно, как игла расположена, Оля очень аккуратно за две тоненькие ниточки вытянула из ноги небольшую часть иголки. Игла была длинной (специальная для намётки), а ниточки — очень тоненькие, но всё же удалось вытащить её настолько, что потом Оля смогла подцепить пальцами и выдернуть иглу из меня.

Через несколько лет я по радио услышал историю одной женщины. Ей так же, как и мне, швейная игла попала в ногу, и током крови стала перемещаться по кровяным сосудам. В больнице, куда женщину доставили, хирурги долго гонялись за иглой, несколько раз надрезали кровеносные сосуды, но так и не смогли остановить иголку. Женщина умерла, когда иголка попала током крови в сердце…

Вот и получилось, что моя сестра спасла меня от смерти, когда я наткнулся на иголку…

У нас был уже холодильник «ЗИС» в совместном пользовании, зачем же «холодильник» в форточке?! Но такой вопрос может возникнуть лишь у тех, кто не помнит, какие маленькие морозильные камеры были у первых бытовых холодильников. Если требовалось что-то заморозить, и в большом объёме, приходилось использовать «старый дедовский способ»! За форточкой держали квашеную капусту, творог, сливочное масло, иногда свежее мясо, чёрную икру (тогда она по цене была соразмерима со стоимостью мяса, и даже дешевле, если была неочищенная, с плёночками). А в холодильнике у Ольги Семёновны хранились, в основном, готовые уже к использованию, блюда.

* * *

В комнате моей семьи мебель была расставлена таким образом, что делила её на две части. Был закуток, в котором стоял у стены письменный стол Оли, а с двух сторон от него были поставлены кровать сестры и, с другой стороны, детская кроватка для меня. Эта кроватка прослужила мне от рождения до самых четырнадцати лет (до переезда в новую квартиру). С боковых сторон кроватка закрывалась верёвочными сетками, которые легко снимались, и тогда к лежащему в кроватке был лёгкий доступ, а когда надо было защитить младенца от случайного скатывания на пол, длинная металлическая спица, продёрнутая в верёвочную сетку, клалась на крючки, и защита была установлена.

Со стороны кровати сестры наш детский закуток отделялся от главной части комнаты двустворчатым гардеробом для одежды, а мою кровать от остальной комнаты отделяла занавеска.

Когда я уже стал постарше, гардероб переместился на место занавески, а кровать сестры закрыл новый большой книжный шкаф чёрного цвета, полированный, со стеклянными дверцами. И с этого момента между гардеробом и шкафом появился вход в нашу с сестрой комнатку. Этот вход закрывался занавеской.

* * *

Из того периода своей жизни я вспоминаю два эпизода.

Первый. В основной части нашей комнаты стоял посередине, под матерчатым розовым абажуром свисавшей с потолка лампы, квадратный деревянный большой стол, который ещё можно было и раздвинуть. За этим столом проходили все наши семейные торжества, а в будние дни шла обычная жизнь. Стол был многофункциональным: за ним и обедали, и праздновали, и уроки делали, и потолки белили, и окна заклеивали, и крупу перебирали, и в разные игры играли, и тесто месили, и пылесос чинили, и бельё гладили, и одежду шили…

Так вот, однажды днём, по семейному расписанию был мой послеобеденный сон. Но заснуть никак не удавалось, потому что за нашим столом сидели мама и детский врач, обсуждающие моё здоровье. Я должен был заснуть, но не получалось, а в таком случае мне запрещалось вставать до самого ужина. Закон прямо гласил: если днём не сплю — до вечера лежу в кровати. И до сих пор вижу картинку: я стою в своей кроватке, отодвигаю рукой занавеску и плаксивым голосом прошу маму разрешить мне в этот раз заснуть с открытыми глазками.

Да, в те годы я мог спать с открытыми или с закрытыми глазами по собственному выбору. Много раз взрослые проверяли меня, но факт был подтверждён. Врачи говорили тогда, что ничего страшного в этом они не видят, и со временем всё пройдёт. Действительно, всё прошло, и сегодня я совершенно слепой, но не потому, что в детстве спал с открытыми глазками, а из-за диабета, или – нет?..

Второй эпизод. Его я помню потому, что мама часто вспоминала.

Вечер. В комнате за многофункциональным столом сидит моя мама со своей подругой. Открывается моя занавеска, и почти спящий ребёнок четырёх-пяти лет трёт глазки кулачками и почти плача просит: «Мамочка, ну скажи: «СЫночка, зОлотко, спи!»». Эта фраза в моих общениях с мамой прошла крылатой фразой нашего с нею взаимопонимания.

* * *

Из моей семейной жизни в коммуналке мне всегда вспоминается строгий порядок пользования общими местами и режим в семье.

Дни недели были распределены для пользования ванной комнатой: по два дня на каждую семью, в выходной день ванной можно было воспользоваться только в экстренных случаях с согласия других семей-соседей. Понятное дело, что вопрос не об утреннем туалете, а о более серьёзных работах в ванной: стирка белья, мытьё семьи…

Было также строго установленное дежурство по квартире в местах общего пользования: сколько членов семьи проживает – столько недель семья наводит порядок в местах общего пользования.

Когда я стал уже подростком, как-то так получилось, что мусорное ведро выносить в помойку стало моей единоличной обязанностью, поскольку я был самым молодым, а нести ведро надо было через весь двор к девятому подъезду. Там была огороженная площадка для мусора из обоих наших домов, составляющих общий двор. Контейнеров в то время ещё не придумали. Просто приезжала грузовая машина, не всегда самосвал, дворники лопатами и вилами закидывали через борта мусор в кузов машины, а потом эта машина увозила свой груз на свалку за городом.

Понятно, что вокруг и на самой помойке было полным-полно крыс, мышей и немного одичавших кошек. Видимо, этот момент был определяющим, почему женщины квартир с радостью уступали молодым мальчишкам «удовольствие» выносить мусор из дома.

А мне это занятие нравилось тем, что я получал дополнительное законное право выхода на улицу. А там всегда можно было встретить товарищей, исполняющих такие же обязанности в своих квартирах. Выбросив мусор, можно было поиграть во что-нибудь, в зависимости от количества вышедших на улицу «мусорщиков» – бессменных служителей домашней чистоты.

Кроме дежурства по уборке мест общего пользования были и другие строгие договорённости. Электросчётчик в квартире был только один, а не четыре на три семьи, как это было тогда во многих коммуналках. Показания расхода электричества в нашей квартире делились на десять частей (общее количество жителей квартиры), и каждая семья выплачивала свою долю. Таким же образом рассчитывался и расход, и оплата газа.

Кухонная газовая плита также была поделена: по одной конфорке на семью и одна — общая. Однако, всегда можно было договориться и воспользоваться свободной конфоркой, если её не использовали в данный момент.

Вода водопроводная в квартире была только холодная, и оплачивали её также пропорционально количеству членов семей.

* * *

Однажды, примерно за две недели, в нашей квартире поставили газовую колонку. У нас появилась горячая вода! Это было прекрасно! В кухне теперь было два крана (ещё не продавали краны-смесители). И всё же, как стало легко мыть посуду или стирать бельё, или купаться!

В связи с этой колонкой вспоминается случай, совершенно с ней не связанный, однако, в памяти они склеились. Дело в том, что в колонке всегда горел огонь в виде большого блина, или дежурного фитиля. Если вечером свет в ванной не включать, а дверца, как правило, в колонке не закрывалась, то в темноте ванной свет от огня колонки был красивого голубого цвета, как огоньки праздничных улиц в вечернее время.

Однажды перед Новым Годом в нашей семье купили большие толстые хозяйственные свечи. Само собой разумеется, в силу мальчишечьего любопытства,  я должен был проверить, что такое свет в одну свечу. Конечно, я дождался темноты и отправился в ванную комнату. Естественно, дверь в ванной я изнутри запер на щеколду, чтобы мне не помешали наслаждаться ярким светом от горящей свечки.

Спички всегда лежали на колонке. Дверца горелки была открыта, и внизу колонки пламя освещало помещение ванной комнаты голубоватым светом.

Я дождался, когда автоматически погасла основная горелка колонки, и остался свет только от дежурного фитиля поджига колонки. В ванной комнате стало почти темно. Я зажёг спичку, и у свечки затеплился сначала маленький огонёк. Постепенно фитиль свечи разгорался, и в ванной становилось светлее. Но свеча была у меня в руке на уровне глаз, и поэтому я не мог оценить по достоинству яркость света от одной свечи. Я поднял свечу выше головы и увидел, как стало светло.

Но что-то меня насторожило: в помещении становилось всё светлее и светлее! Как бы ни был я тогда молод (всего-то лет шесть!), но мне было понятно, что от одной свечи не должно быть так светло... И в колонке горел только один фитилёк, который не мог снизу, где находился, так сильно освещать всё вокруг.

Я поднял глаза и, о, ужас! …

Под потолком пылал факелом какой-то кусок большой материи. Видимо, когда я поднял свечу, она попала подо что-то, что висело на натянутых верёвках. Они использовались для сушки белья после стирки. В данном случае на верёвке сушилось только что приобретённое «по большому блату» наше махровое огромное полотенце, которое мама постирала перед первым использованием, но уже оно высохло и горело «синим пламенем» над моей головушкой!

Я попытался стянуть полотенце с верёвки вниз, но оказалось, что тяну его за оба конца, и поэтому полотенце с верёвки слезать не захотело! Да и конец полотенца самый нижний, и ко мне – ближний, всё сильнее разгорался! А схватить его выше я уже не мог по причине маленького своего роста.

На нашей ванне лежали доски, которые нужны были при стирке: на них ставили тазики или клали бельё при отжиме его руками. Мне удалось запрыгнуть на эти доски. Полотенчатый факел пылал прямо у меня над бестолковой башкой, но зато мои руки уже были выше пламени. Мне удалось схватить один конец полотенца и сдёрнуть его в ванну. Но там оно начало гореть ещё сильнее!

Только пламя теперь находилось между мной и краном, из которого я мог бы залить свой костёр («Мой костёр в тумане светит…»)! А ещё пламя начало лизать своим красным ненасытным, как у большого волка, языком, доски, на которых я так удобно расположился! Пришлось спрыгивать на пол и, обогнув ванну со стороны умывальника, подобраться к «злому голодному волку», начавшему уже жрать доски, с нижней стороны.

Наконец, мне удалось открыть воду и переключить кран на душ. Тогда душ был просто торчащей под потолком трубой, у которой был на конце прикреплён рассекатель. Но всё же брызги настойчиво стали поливать «язык злого волка», и он сначала стал маленьким, а потом и вовсе превратился в сигарету «Дымок»!

Но теперь в ванной комнате стало совершенно темно! А надо закрыть воду, осмотреть поле боя с «волком», да и поплакать бы не мешало, по заведённому у детей порядку.

Воду закрыть удалось, правда, сначала она успела всего меня сделать мокрым. А вода была вовсе даже и не тёплой! Но я справился! Я сделал это! Я всё же победил!

Когда я включил свет, то увидел в ванне не мокрое солидно обгоревшее дорогое и трудно приобретённое махровое полотенце — в ванне в луже плавал тонкий и длинный узкий кожаный ремень, который должен был обязательно сильно и незабываемо согреть мою от страха сразу замёрзшую попу!

Я достал остатки прекрасного махрового семейного полотенца, повесил это напоминание о моей слабой подготовке в важном для всей страны деле — профессии огнеборца, на верёвку, и поплёлся, с видом погоревшей дворняги, к Ольге Семёновне.

Я ей рассказал всё без утайки. И про свечку, и про полотенце, и про «злого волка с рыжим языком»…

Слушая меня, Ольга Семёновна обратила внимание на мою правую руку, которая уже до самого локтя покрылась волдырями из-за ожога. Неожиданно, Ольга Семёновна назвала меня настоящим мужчиной, затем, чем-то обработала все мои ожоги и забинтовала руку.

Но она поняла, что в другой комнате нашей квартиры, этот мужской поступок не смогут оценить по достоинству… Усадив меня на свою тахту, покрытую красивым ковром, пошла к моей маме...

Порки не было. Скандального ора не было. Упрёков не было. Ничего не было…

Осталась память. И первые навыки борьбы с огнём. Потом не единожды мне это помогло спасти других и себя в настоящих пожарах, хотя и это событие в ванной было уже не понарошку. И, как я сегодня понимаю, настоящее мужское мужество, проявленное мелким мальчиком, спасло и нашу квартиру от сильнейшего пожара (все перекрытия в нашем доме тогда были ещё по старинке деревянными), и, как минимум, от одной смерти человека, хоть и маленького…

* * *

В нашей семье, как и в других, было много разных дел повседневной жизни, которые нуждались в исполнении. Работы были многочисленны и не являлись обязанностью кого-либо одного. Строгим исключением из этого была только работа отца, на которую он уходил рано утром после завтрака, а возвращался, когда я уже ложился вечером спать. Кроме того, он в одно и то же время приходил на обед, и мы всей семьёй садились за стол.

А ещё на наш распорядок накладывались обязательства перед школьной жизнью сначала сестры Оли, а потом и моей. Естественно, школа требовала от семьи создания условий для выполнения уроков дома. Эти часы были обязательными, и в это время мне запрещалось шуметь в нашей комнате.

Однако, были и приятные моменты в нашем распорядке, а не только обязательные. Например, иногда, но нередко, мы садились вокруг стола и начинали перебирать крупу. Тоненьким ножом мы отделяли крупу от всякого мусора и камешков, а в это время в приёмнике звучал очередной радио-спектакль, или, если «театр у микрофона» не попадал на нашу «общественную работу» в семье, то мы обсуждали какие-то общие темы, касающиеся нашей жизни: обсуждали фильмы, прочитанные книги, дела в школе у наших учеников, какие-то новости во дворе или у соседей, и не только по квартире. Чаще всего эти беседы не носили на себе отпечаток нравоучений, и поэтому запомнились мне приятным общением с мамой. Правда, мы с ней всё чаще оставались вдвоём, поскольку Оля была уже студенткой института, и ей было не до наших вечерних посиделок с крупой.

Кроме этого, мне очень нравилось помогать маме гладить выстиранное бельё, штопать одежду. Была у меня и прямая обязанность: следить за нашей швейной машиной. Поскольку маме приходилось много шить, машина нуждалась в техническом уходе — и это было моей обязанностью. Довольно часто мама говорила мне, что машина стала хуже шить, да я и сам слышал это на слух, и тогда мне давались тряпочки, швейное масло, и я забирался в самое нутро машины, разбирая такие точные узлы, как шпульководитель, натяжитель нити, прижим лапки, ручной привод и наматыватель шпулек. Все узлы соприкосновения я смазывал, если была необходимость, убирал излишние зазоры, регулировал натяжение верхней нити и подстраивал натяжение нити в шпульке, чтобы машина при шитье не петляла и не перетягивала строчку. Работа была весьма серьёзной и ответственной, но тогда мне было уже девять лет, и меня не пугала ответственность.

Но больше всего мне нравилось помогать маме в филейных работах. Однажды в доме появились большие прямоугольные разборные пяльцы. Мы с мамой делали тонкие нитки, расплетая толстые бельевые верёвки. При помощи рыбацкого челнока мы плели сети. Потом наматывали их на пяльцы, и по специальным рисункам, соблюдая правила такой работы, заполняли клеточки тонкими и прочными, и иногда цветными ниточками. Цвет таких ниток мама делала при помощи кипячения в отваре луковой шелухи. Чем дольше кипятила, тем более коричневым становился цвет. При небольшом количестве шелухи нитки становились нежно-жёлтыми.

Таким образом, мы сделали много скатертей, занавесок и других изящных штучек.

* * *

И ещё из той жизни. Поскольку моё детское пребывание в семье лежало на плечах мамы и сестры, им приходилось со мной обязательно дежурить, когда кому-то из них надо было отлучиться по делам.

Мне вспоминается, как моя сестра находила способ «развязать себе руки».

У нас в комнате стоял большой комод. В верхней его части на двух полках за стеклянными дверцами хранилась наша посуда. В ящиках, которые выдвигались, были ложки, вилки и разные мелочи. А внизу комода за двумя дверцами было пространство, разделённое горизонтальной полкой пополам, на которой хранилось постельное глаженое бельё.

Так вот, я был тогда ещё в том счастливом для моей сестры возрасте, когда только подражал всем звукам, которые слышал, но говорить, как окружающие люди, даже не пытался. А перед сестрой возникла проблема: как на небольшое время освободиться от моего навязчивого присутствия. И она очень здорово придумала!

Оля вынула всё постельное бельё вместе с полкой из комода, посадила меня вместо всего этого внутрь, заперла дверцы на ключ, но предварительно мы начали играть с ней в «паровоз».

Конечно, я был главным машинистом, мой паровоз тащил много больших вагонов с танками и самолётами на фронт, и от меня, главного машиниста, зависело, чтобы быстрее доставить грозное оружие на передовую, для победы над всеми фашистами! Мой паровоз тем быстрее тащил свои прицепленные к нему вагоны, чем сильнее и громче я гудел своим паровозом (а как ещё изобразить движение?!). Понятно, что я изо всех сил свистел, пыхтел, гудел и дудел. Другими словами, активным образом изображал, как это мне представлялось, быстрое и шумное продвижение на фронт для победы над фашизмом!

Мне очень нравились эти игры в паровоз. Иногда я был, по задумке сестры, командиром бронепоезда, но машинистом паровоза у меня получалось лучше всего. Поэтому машинистом я бывал чаще. И как же мне это тогда нравилось!!!

Но это почему-то не понравилось нашей маме, когда она однажды раньше ожидания вернулась с рынка. Ну, вот, ни сколечко! …

Больше я не бывал машинистом комода, но страстное желание возить кого-то или что-то полезное породило в моей душе стремление стать водителем чего-нибудь: парохода, паровоза, самолёта, подводной лодки, автомобиля…

И я начал воплощать свою мечту в жизнь. Когда мама складывала на диван стулья, чтобы помыть пол в комнате, я раздвигал их между собой, забирался в получившееся пространство. И тогда это были уже не стулья, а, соответственно моей мечте в тот конкретный момент, либо истребитель, либо автомобиль, либо ещё что-нибудь в зависимости от того, какой фильм в кинотеатре мне понравился тогда.

* * *

А теперь хочу рассказать о наказаниях.

Глядя из сегодняшнего дня на моё детское полузабытое, понимаю, насколько я тогда был почти неуправляемым и, по этой причине, трудным ребёнком. Из-за очень плохого здоровья я «одной ногой стоял в могиле», а с другой стороны, как и все дети, я нуждался в приобретении навыков поведения в окружающем меня обществе и знаний, которые дают необходимые силы мозгам человека быть личностью, независимой от более сильной, но не всегда справедливой, системы, в которую человек попадает.

Идя по жизни, человек не всегда оказывается в сложных ситуациях только по собственной инициативе. Законы выживания никто ещё не отменял, и каждое новое поколение прокладывает свои пути продвижения от рождения здесь на Земле, через точку земной смерти, к Вечности.

Кто-то доказывает, что после смерти на Земле нет и быть не может продолжения жизненного сериала, кто-то смотрит на таких сочувственно и с болью в душе, как смотрят люди абсолютно здоровые на тех, у которых видны явные признаки нездоровья. Разумные люди не втягиваются в споры на эту тему, но если разговор затевается не для демонстрации своего умственного превосходства, то возможен и очень даже интересный и познавательный диалог. Просто требуется элементарное уважение к мнению оппонента. В результате такого общения возможно обоюдное обогащение умственных позиций. Но уже не раз было доказано, что нельзя научить человека жизненному опыту, поскольку опыт приобретается только собственной жизнью.

Так вот, о наказаниях. Я помню в арсенале своей мамы три основных орудия.

Самый доступный и часто применяемый – подзатыльник. Мама у меня была довольно грузной женщиной, а поэтому рука у неё была весьма увесистой, и удары по моему затылку для моей дурной головушки были весьма ощутимы.

Вторым орудием наказания был отцовский широкий ремень из его военного прошлого. Ремень выглядел грозно, но как орудие экзекуции был самым безболезненным.

Но был и второй ремень в нашем гардеробе на верёвочке с внутренней стороны большой двери. Там висели галстуки отца, разные шарфики, пояски от платьев и много другого антуража одежды. Так вот, среди всего этого и находился узенький кожаный брючный ремень отца. Широкий кожаный ремень тоже висел там, но узенький ремень был очень грозным предметом в содержимом шкафа.

Когда мамы не было в комнате, я забирался в гардероб и узенький ремешок старался запрятать поглубже среди галстуков и поясков, а широкий ремень вытаскивал наверх, надеясь, что в следующую экзекуцию, в азарте, экзекутор схватит тот ремень, который лежит сверху, а он — широкий. Иногда такой ход срабатывал, но мои «преступления», видимо, порой требовали более сильного возмездия, и в таких случаях всё же ремешок находился, правда, с ворчанием, что он опять куда-то запропастился. Иногда искать приходилось очень долго, и тогда порка отменялась, поскольку пар сердитости улетучивался.

Порка заканчивалась, когда я начинал реветь в полный голос своих возможностей. Поэтому подвывать я начинал уже тогда, когда открывался гардероб, и начинался поиск необходимого инструмента.

Последняя порка в моей жизни была в двенадцать лет. Я уже ходил в пятый класс, и мне уже нравилась соседка по парте. И однажды я опять своими безобразиями (получил «кол», а чтобы попасть на улицу, сказал, что мне поставили «пятёрку») заслужил экзекуции. Конечно, наказание было заслуженное, хотя «кол» я получил незаслуженно: поставили не за знания, а за поведение! Однако, за враньё, конечно, я схлопотал справедливо.

Но в отличие от предыдущих всех порок, я не стал просить пощады, а тем более унижаться и плакать. Меня пороли узким ремнём, но я молчал. Молчал, как партизан. Экзекутор выдохлась, и порки из нашего общения ушли. Всего-то надо было чуть-чуть потерпеть и перетерпеть.

Подзатыльники не закончились, но я вспоминал боксёров на ринге и терпеливо выдерживал нападения с тыла.

Помню, я тогда уже начал задумываться над вопросами наказания в системе воспитательных мер. В своих разговорах с мамой довольно часто приводил пример Ульянова Владимира Ильича, для которого самое страшное наказание было, когда его сажали в большое кожаное кресло в кабинете отца и не разрешали выходить из него. А в результате этого получился Ленин! В ответ я слышал, что у нас нет такого кресла, в котором можно вырастить Вождя мирового пролетариата.

А когда прошли годы, у меня уже были собственные дети, и проблемы воспитания стали моими проблемами, в одном из номеров «Дошкольного воспитания» я прочитал заметку, как один папаша дал своему семилетнему сыну всего только один подзатыльник, но рука легла неудачно на затылок, и парнишка погиб.

Опять получилось, что я был «на волосок» от смерти (и не однажды), но всё же избежал её.

Так уж сложилось в моей жизни, что очень часто «старуха с косой», как её любят называть в нашем народе, всё время оказывалась недалеко от места моего нахождения и, тем не менее, уходила прочь. Прошло много лет, прежде, чем я начал задумываться над такой закономерностью в моей жизни. Много ещё подобных ситуаций мне предстоит рассмотреть в моём описании. Конечно, я не жил в каких-то особо для меня созданных условиях. Уверен, что многие, кто прочтёт мои воспоминания, сможет в архивах собственной жизни откопать и более сильные примеры, как смерть в те или иные моменты просто уходила до следующего подобного события.

Поэтому я не призываю читателя к соревнованию, чей пример спасения был «круче». Я предлагаю этой своей работой задуматься, в списке раздумий на эту тему, о причинах такой закономерности. Долгие годы я даже не обращал внимания на все подобные случаи, однако пришёл час, и все эти удивительные события из моей жизни армейской, гражданской, детской, юношеской выстроились в один ряд вопросов, и звучал этот вопрос всегда: почему?

Возможно, Вы, дорогой мой читатель, сами уже знаете ответ, а возможно, нам вместе удастся найти его в моих эскизах…

* * *

Но пора перейти от моего «лирического отступления» и продолжить то, что начато моей жизнью много-много лет назад.

В те детские годики у меня была обязанность по квартире: каждый вечер, перед сном, проверять наличие всех жильцов квартиры. И, если все были дома, то я, как ответственный за безопасность проживания, подходил к входной двери и накладывал цепочку, чтобы никто из плохих людей не смог бы ночью войти в нашу квартиру. Конечно, это было чистейшей воды воспитательное действо для повышения моего уровня ответственности, но в то время создаваемая взрослыми иллюзия значимости такого «шкета» в их жизнях, укрепляла моё самосознание, приучала к дисциплине и помогла создать собственное уважение к самому себе.

А в жизни выглядело это так. Вечером, перед тем, как отправиться в свою кроватку, я без стука (не могу понять, почему мне не прививали тогда правило: перед тем, как войти, необходимо стучаться) входил в комнаты соседей, спрашивал: «У вас все дома?» — затем шёл к входной в квартиру двери. Там, почти торжественно я вставлял крючок от цепочки в положенное ему место, и считалось, что до утра эту дверь открывать нельзя.

Почему это запомнилось? Дело в том, что в те годы я страдал так называемым «лунатизмом». Потом я, конечно, узнал, что лунатизм (хождение спящего человека по ночам) — явление крайне редко встречающееся, а главное — неизлечимое. У меня же эта болезнь вылечилась. И вот как.

В один из вечеров я уже закрыл перед сном входную дверь на цепочку и ушёл к себе спать. Заснул. И, не просыпаясь, встал с постели, прошёл через всю квартиру и вошёл в комнату к Ольге Семёновне. Я дошёл до середины их комнаты и остановился около обеденного стола. В комнате ещё никто не спал, горел свет. Я в нерешительности остановился у стола и в этот момент проснулся. Не знаю, как сейчас, но тогда существовало убеждение, что «лунатиков» будить категорически запрещается из-за того, что во время такого насильственного пробуждения мозг больного может не выдержать, и человек навсегда останется психически неполноценным. Естественно, меня в таких ситуациях старались оберегать, и резко со мной не обращаться.

Однако, в тот раз я проснулся сам, и именно это пробуждение запомнилось на всю жизнь. Я стою в одних трусиках в комнате соседей перед их столом, за которым они ужинают, и не могу понять, как я там оказался, и чего мне надо у них.

Ольга Семёновна, поняв, что я проснулся, легко и нежно погладила меня по голове и тихо спросила: «Жень, что ты пришёл?» Я огляделся вокруг, понял, что они ужинают, и ответил, что пришёл проверить все ли у них дома, чтобы закрыть цепочку. Получив ответ, я вернулся к входной двери, которая находилась около комнаты Ольги Семёновны, коснулся цепочки рукой (она уже была раньше мною закрыта), вернулся в свою комнату и лёг спать. С тех пор я перестал ходить во сне.

Но из умных книг я узнал потом, что моё «снохождение» не было лунатизмом, а было проявлением очень сильного перевозбуждения мозга, и с Луной ни в какой связи не находилось. Просто ребёнка надо было вести по его жизни в менее сильном психическом перегрузе. По мере взросления такие дети избавляются от своего недуга, хотя результат их резкого пробуждения может, действительно, закончиться крайне печально.

И снова задаюсь вопросом: почему так благополучно всё закончилось?..

* * *

Вспоминается ещё один курьёзный случай.

Мама уехала к своим родным в Борисоглебск, и наша семья на какое-то время осталась втроём. Мы с сестрой учились в школах (тогда ещё раздельных), и внутри нашей семьи произошло временное перераспределение семейных обязанностей. Обед приготовил наш папа, и когда мы с Олей пришли из школ домой, захотели пообедать.

Как полагалось, мы налили себе по тарелке красивого украинского борща и начали есть, но тут же и закончили. Борщ просто не захотел проглатываться! Это невозможно было сделать, такой переперчённый он был! Понятное дело, мы поели второе, третье и стали, даже с нетерпением, ждать прихода папы на обед. Нам было очень интересно увидеть его реакцию на собственное произведение.

В привычное время наш папа пришёл домой, борщ был уже подогрет. Он налил себе свою порцию, полюбовался красивым цветом (борщ был, действительно, очень красивый!) и опустил свою ложку в тарелку, чтобы насладиться вкусом, таким же приятным, как думалось, наверное, его создателю.

Мы с сестрой замерли, затаив дыхание, предвкушая развитие события предсказуемого и ожидаемого нами, как сцены из репертуара Пата и Паташона (знаменитые клоуны предвоенной эстрады).

Но ничего не произошло… Нет, конечно, малюсенькая задержка перед второй ложкой нами была замечена, однако, это совершенно не сравнимо было с тем, что вытворяли Пат и Паташон!

Вечером, когда папа вернулся домой с работы, мы с сестрой «навалились» на папу с вопросом, как он смог такую «жгучку» съесть?! Мы же после его ухода опять попробовали борщ. Да, нет же, он стал ещё жгучее, чем был! Папа посмотрел на нас с нескрываемой грустью и ответил: «Так я же сам его приготовил, вот и должен сам его есть…»!

Как оказалось, папа, приготовив очень вкусный борщ, в конце решил положить в него ма-а-аленький кусочек сухого жгучего перца, который дал такой вот эффект.

Потом я у Ольги Семёновны узнал, что такие острые приправы не оставляют никогда в приготовляемом блюде, а, получив ожидаемый результат, вынимают эту «жгучку», высушивают её до следующего раза и используют повторно, пока специя не потеряет своих основных качеств.

Тогда же Ольга Семёновна привела пример пользования таким сильным сердечным средством, как «Нитроглицерин»: его применяют при болях в сердце, но только тогда, когда другие лекарства уже не помогают, но глотать внутрь «Нитроглицерин» ни в коем случае нельзя! Как и жгучий перец, который вынимают из борща после достижения нужного эффекта, так и «Нитроглицерин» сначала держат во рту, пока не пройдёт боль в сердце, а потом лекарство надо обязательно выплюнуть, чтобы не нанести вред сердечно-сосудистой системе. Вот, так, жгучий перец, всего-то приправа, сделал меня чуть-чуть грамотнее и в медицине.

Но был в этом случае и другой воспитательный момент. С того дня я понял, как должен вести себя настоящий мужчина, если в чём-то ошибся. Мужская ответственность заключается не в том, чтобы всегда и всем напоминать о том, что он — мужчина. Мужчина тогда — мужчина, когда не убегает, не старается спрятаться от ответственности за всё, что он делает! Точнее всего об этом сказано в стихотворении Расула Гамзатова «Разве тот мужчина?».

Ну, а что же с вкусным борщом? Мы его ели чуть больше недели. Каждый раз при разогреве мы добавляли в него воды. Она становился немного мягче, хотя и не очень, но всё-таки мы его съели!

* * *

В моей памяти о жизни в коммуналке незабываемый след оставили мои родители. И не только системой воспитания своего сЫночки.

В те годы в стране было сильно развито движение «за общественный труд». Люди трудились для других людей, не требуя за этот труд какие-либо материальные вознаграждения.

Перед майскими праздниками люди выходили во дворы домов и очищали свои «малые Родины» от собравшейся за зиму грязи, сажали разные зелёные насаждения, цветы (и их потом никто не воровал!), сеяли на газонах траву (её потом никто не вытаптывал), красили скамейки, которые потом никто не ломал.

Такие же общественные работы выполнялись и во всех организациях и тоже на общественных началах, значит — бесплатно. Но всегда это было продумано организаторами детально: где людям собраться, какой нужен инвентарь, сколько и для какой работы понадобится людей, кто будет в этих группах руководить работой и знать до мельчайших подробностей свои задачи.

Такая организация общественных работ напоминала мне военные фильмы, в которых показывали систему проработки каждого наступления на врага: штаб, связные, карты на столах командиров… Только вместо танков, самолётов, гаубиц, автоматов были лопаты, грабли, и другая крестьянская техника.

Но это был труд всех для всех. И не вызывал у нас какого-то нежелания или недовольства. Наоборот, если кто-то не смог по какой-то причине поучаствовать в таких работах, он потом ощущал себя чем-то инородным в своём окружении. Человек уже не мог обсуждать те события, которые происходили во время «субботников», и становился каким-то «невидимкой» среди товарищей, поскольку не понимал, что они обсуждают, над чем смеются, чему сопереживают. Такое положение бывало весьма сложным, и никто не создавал подобные ситуации искусственно.

Но был и другой общественно-полезный труд. Он был также бесплатным, но осуществлялся на регулярно-постоянной основе. Вот такими деятелями были и мои родители.

Моя мама хорошо разбиралась в вопросах шитья, вязания, других домашних дел. А в нашем доме был в те времена «Красный уголок» — обязательное место для собраний людей по месту жительства или по месту работы. В нашем доме под «Красный уголок» была выделена целая трёхкомнатная квартира на первом этаже в шестом подъезде.

В этой квартире жильцы дома собрали небольшую общественную библиотеку из собственных книг. Конечно, люди отдавали книги безвозмездно. У библиотеки были определённые часы работы, и в эти часы там всегда находилась женщина-общественница, которая выдавала книги для чтения. Только домой эти книги уносить нельзя было, и желающие почитать, сидели и читали в библиотеке.

Так вот, моя мама вела в «Красном уголке» нашего дома курсы кройки и шитья, а папа, будучи весьма музыкальным человеком, организовал в «Красном уголке» небольшой оркестр народной музыки из ребят нашего двора. В основном это были мои товарищи, с которыми я учился вместе в школе, играл в нашем дворе в разные игры…

Я в оркестре играл на мандолине и мог играть на домре, были в нашем оркестре ещё семиструнные гитары, балалайки.

Эти инструменты были собственностью нашего отца. За свою жизнь он приобрёл и музыкальную грамотность, и несколько музыкальных инструментов.

Когда наша семья уже переехала в новую квартиру, наш оркестрик продолжал ещё какое-то время собираться, но уже не в «Красном уголке» старого моего дома, а у нас в квартире. Но потом дороги наших оркестрантов разошлись, и собрания оркестра закончились.

Тем не менее, в журнале «Работница» была помещена большая статья об общественной деятельности моих родителей.

В то время существовало несколько периодических изданий, которые были весьма доступны для читающих людей. Журналы были организованы по подборке своих материалов. Поэтому те, кто интересовался устройством жизни в семье, выписывал журнал «Работница», если подписчик был городским жителем, или «Крестьянка», если читательница проживала в сельской среде. Такое разделение было вызвано тем, что в журналах публиковалось много дельных советов по ведению домашнего хозяйства при не очень большом размере семейного бюджета. А советы были весьма понятными и легко выполнимыми.

Сегодня вся периодическая печать занимается только зарабатыванием денег через публикацию рекламных материалов, без всякой ответственности за содержание напечатанного, а в те годы все материалы печатались только после проверки, и редакции несли ответственность за то, что было ими напечатано. И неважно: были это советы кулинарные или по воспитанию младенцев, или по чистке ковров или посуды… Печать тогда была ответственной. Хотя и много было пропаганды, однако, люди умели в то время «читать между строк», а такое чтение развивало мозги у тех, кто к этому стремился.

Да, были броские передовицы, были материалы о передовиках. Было много примеров, зовущих народ к светлому… Но лучше врать о красивом (тем более, что все это враньё прекрасно понимают), чем исключить всякую пропаганду (хотя её просто видоизменили в угоду избранных). А обман как тогда был, так и сегодня не исчез.

* * *

Ещё вспоминаются из периода моей коммунальной жизни наши семейные торжества. Конечно, я ожидал больше всего праздники, связанные с моей персоной. А это были дни моего рождения, Новый Год, праздник Пасхи (поскольку я активно участвовал в кулинарном творчестве), конечно, День Победы, а ещё седьмое ноября и Первомай. Когда я немного подрос, в мою жизнь вошли ещё День Советской Армии и женский день.

Все эти празднования разделяются в моей памяти на две большие группы. В одной группе собраны все праздники с моим участием в торжествах взрослых. Вторая группа будет поменьше: это мои праздники иногда с участием взрослых.

Схематично всё происходило по одному сценарию. В нашей комнате собирались гости, накрывался праздничный стол в раздвинутом виде, с праздничной скатертью, кулинарной вкуснятиной и кондитерскими излишествами.

На новогоднюю ёлку кроме игрушек и различных бумажных гирлянд и другой ёлочной атрибутики обязательно в разноцветных бумажках вешались всевозможные вкусные сладости и другие вкусовые редкости, доставаемые в торговле с большими сложностями. Конечно, я это осознал только тогда, когда ответственность за праздники легла на мои плечи.

А в детстве я участвовал в выборе новогодней ёлки. В украшении её (без развешивания сюрпризов съедобных).

В те годы моего детства ёлки привозили непосредственно в наш двор, и желающие прямо с грузовика покупали понравившуюся зелёную красавицу. В нашей семье всегда покупали ёлку от пола до потолка. Не знаю, во сколько это удовольствие обходилось семейному бюджету, только, вот, у соседей по квартире ёлок я не помню… Хотя можно допустить, что ёлки продавали только семьям с маленькими детьми.

Для своих детей, пока я не перешёл на вариант искусственной красавицы, мне приходилось соединять несколько однобоких ёлочек, чтобы получить новогоднее деревце, такое же пушистое, как в моём детстве. Последней каплей в этом вопросе стала наша последняя живая ёлка: пришлось соединить пять ёлок, чтобы собрать деревце для угла комнаты! После этого случая мы купили искусственную ель нужного нам размера и «ненатуральная красавица» стала радовать нас своим видом и подарками, которые Дедушка Мороз исправно приносил нашей семье (я же ещё не знал тогда биографию «злого деда», и его пакостное умение подстраиваться под запросы потребителей!).

Когда в моей семье устраивались детские праздники, к нам приходили мои товарищи по двору. Был праздничный стол со всякой вкусной всячиной. Насладившись едой, мы начинали игры, доступные в наших условиях. В этих играх часто принимала участие моя мама. Помню хороводы, отгадывание загадок, чтение сказок, пересказы этих сказок для сравнения качества пересказа, декламирование детских стишков, пение знакомых песенок.

Вспоминается, как завершались эти встречи. В комнату входила мама и говорила: «Трам! Трам! Трам! Трам! Расходитесь по домам! Тру! Тру! Тру! Тру! Приходите поутру!».

Иногда не получалось сразу разойтись, тогда мама давала нам несколько минут для завершения наших незавершённостей, но, по окончании данного нам времени, мы дисциплинированно расходились по домам.

Но был и другой вид праздников. К нам приезжали наши родственники по линии отца. Среди них была даже жена брата моего отца, которая служила певицей в Большом театре. Говорила она всегда очень красивым голосом, но никогда не пела, чтобы сохранить голосовые связки. По этой же причине, при ней никогда не открывали форточку для проветривания комнаты, да, и курящих среди моих родственников не было. Вообще, в нашей квартире курил только один Арон Исаевич, поэтому в нашей комнате хотя и бывало душновато, но никогда не воняло табачищем.

Здесь уместно сказать о моей родне.

С детских лет я очень хорошо понимал разницу между родственниками по линии папы и линии мамы. Причём, эти непохожести меня нисколько не напрягали, хотя с родственниками мамы я себя чувствовал значительно свободнее и проще. Они были как бы доступнее в общении. Родственники по линии папы были значительно чопорнее, и в общении с ними необходимо было соблюдать определённые правила этикета, чего не требовалось со стороной маминой родни.

Но было и то, что объединяло обе эти ветви моего родословного древа. Эти люди не курили и не пользовались спиртными напитками для «внутреннего раскрепощения», как я вижу в современной жизни. Тому поколению не требовалось горячительного вливания, чтобы спеть хорошую песню, или просто задушевно пообщаться с любым, кто в этом нуждался в данный момент. Конечно, уровень папиных родственников по интеллигентности был выше, но строгие условности, которые должны были соблюдаться, весьма усложняли степень откровенности моих бесед с родственниками папы.

И, конечно же, ни те, ни другие не использовали в своей речи «ненормативную лексику», как сегодня стараются духовно опустошённые люди под видом национальной гордости внедрить в наш богатый, со многими понятиями и значениями, русский, представляя свои потуги, сближением с «простым народом», низменнейшие собственные представления о культуре, порядочности, морали... Как будто простота народа выражается не в красоте внутренних помыслов души, а в привитом безграмотностью воспитателей, площадном и уголовном лексиконе! Такие «деятели» напоминают мне рассуждения тех, кто, не прочитав Библию, пытается судить о Боге, вере, религии, христианстве…

Особенно мне запомнилось празднование моего семилетия.

Мне впервые подарили очень красивый костюм, у которого были брючки с манжетами под коленками на красивых пуговках. И настоящий пиджачок двубортный на четыре пуговицы, с большими накладными карманами. На рукавах тоже были пуговки по две штуки на каждом. Костюм был светло-серого цвета и очень гармонировал с моим бледным лицом, светлыми волосами и беленькой рубашечкой. Ольга Семёновна, увидев на мне этот костюм, сказала, что я похож на «лондонского денди». Тогда-то я и узнал, что значит это выражение.

В тот год я должен был идти в первый класс, а форму для школьников тогда ещё не придумали, и мой костюмчик был предназначен для школы.

В тот день, во второй половине дня, у нас собрались родственники и привезли огромную коробку. Она была круглой, а высотой выше меня! Нас даже поставили рядом для сравнения. Но для моей семьи и для меня было неизвестно, что находится внутри. Открыть её должны были только тогда, когда подадут чай. А до этого все ели много вкусного и красивого.

Этот праздник запомнился мне двумя тяжёлыми моментами…

В мои семь лет я уже бойко и громко, как и все в нашей семье, говорил. Правда, не получалась буква Р, зато остальные вытараторивались, как пули из чапаевского пулемёта. Понятное дело, к чаю я ужасно всем надоел, несмотря на то, что это был МОЙ день рождения!

За столом было решено, что сначала к чаю будет подан пирог маминого приготовления, в котором будут гореть свечи. После окончания процедуры гашения свеч пирог будет съеден, стол освободится, и на него можно будет поставить коробку моего роста с неизвестным содержимым.

Слева от меня сидел какой-то мужчина, но не помню, кто именно из родственников. А я тараторил и тараторил, как сорока на птичьем базаре. Могу понять, как я им всем надоел! Я погасил все свечи. Их вынули из пирога, и разрезали пирог на порции. Пирог был большой, круглый, а когда его разрезали, он оказался с грибами! Мама очень вкусно делала пироги с грибами! Сидящий слева родственник, беря свой кусок, обратился ко мне со словами, незнакомой ещё для меня тогда, народной мудрости: «Ешь пирог с грибами, так держи же язык за зубами!».

За столом воцарилась тишина…

Сперва все подумали, что вкусный пирог отвлёк от интересных разговоров, но вскоре все поняли, что просто замолчал именинник! Но не успели за столом насладиться неожиданно наступившей тишиной, как разразился сильнейший рёв оттуда, где сидел я.

Присутствующие прекрасно понимали, что в такой маленькой комнате не мог поместиться целый слон, но звук рёва заглушил бы и двух слонов, ревущих одновременно! Уж лучше бы я тараторил — к этому уже все как-то сумели привыкнуть, но слоновий рёв… это просто невозможно выдержать!

Все бросились утихомиривать новую звуковую напасть, но я в то время был уже большим профессионалом по части извержения из себя всевозможных звуков и шумов! Гости поняли, что для усмирения «слонов», необходимо выяснить, что стало причиной превращения небольшой комнаты в сафари. Да, ещё с трубящими слонами!

Под шум звуковой бури началось следствие. От простого к сложному, от мелочи к серьёзному, от второстепенного к главному. Но для успешного выяснения причин такого взрыва, необходимо было хоть как-то обмениваться информацией. Но я же орал! Было невозможно со мной общаться! Сегодня я такое состояние ребёнка назвал бы истерикой. А из истерики выводить надо переключением внимания. И им это удалось. Они заговорили о предстоящей учёбе в школе. Я очень хотел туда, и эта тема меня увела «из сафари». Слоны перестали трубить, а наша комната вернулась в своё первозданное состояние.

Когда со мной восстановился контакт, взрослые решили выяснить, что же так меня вышибло из нормы. Оказалось, что всё в словесности: «Вы-то все едите пироги с грибами, а меня заставили держать язык за зубами!». Как можно держать язык за зубами — это значит сидеть с закрытым ртом, а как сжатыми зубами можно кусать и жевать?

Однако, только этим событием тот памятный день рождения не закончился.

Наступил момент, когда все за столом отдохнули от еды, от воды, от переживаний именинника. Будет уместно вспомнить, что все мои родственники были людьми «почти непьющими». Использую это понимание, поскольку, встречаясь с ними уже в свои взрослые послеармейские годы в таком же праздничном составе, я обратил внимание, что на всю компанию, состоящую примерно из десяти-пятнадцати человек, на стол выставлялись не более двух бутылок столового вина, а после окончания торжества половину какой-нибудь из этих бутылок, недопитую, убирали в холодильник. Водку и другие крепкие напитки наши родственники на встречи не приносили. Да, и наша семья к родственникам со спиртным не ездила.

Вместо спиртного всегда был прекрасный чай, много раз повторяемый за время встречи. Ну, а тонус поднимали разговорами, но, главное, песнями! Среди родни моего папы все умели музицировать и хорошо, красиво петь. Песен знали очень много, среди них большинство были народными.

Только тётя Лена никогда не принимала участие в этих спевках. Её голос был ценным инструментом, и им нельзя было рисковать. За всё время наших собраний я слышал её пение только один раз.

Тогда приехал родственник из Ленинграда. Он был тоже роднёй моего папы, и его почему-то все очень сильно уважали. Встреча происходила в квартире тёти Лены в Столешниковом переулке. Естественно, что в их семье было пианино. Родственник из Ленинграда сел к инструменту и предложил тёте Лене спеть дуэтом. В тот раз она не стала отказываться. Я плохо разбираюсь в вокальных премудростях, но даже я понял, что поют профессионалы! Звучало очень красиво. Конечно, они спели какую-то арию из какой-то классики.

Наверное, именно тогда и появилось у меня желание начать слушать классическую музыку. А было-то мне уже лет двенадцать. К моменту переезда в новую квартиру у меня сложилась твёрдая уверенность, что классическая музыка просто необходима, поскольку расширяет чувствительность души любого человека, а тем более молодого.

И, вот, наступил момент, когда на стол водрузили круглую коробку высотой выше именинника. Аккуратно была снята круглая картонная верхушка, напоминавшая шляпную коробку дореволюционной жизни, и открылось…

На пеньке сидел заяц с посохом, на который он опирался передними лапками. На зайчике была одежда путника: лапоточки, штанишки, рубашка-косоворотка, подпоясанная узким пояском с какими-то выпуклыми узорами. Поясок был завязан «на бантик», концы которого свешивались над рубашкой. Рубашка зайчика была одета «на выпуск» и лежала свободными складками на коленях. Уши зайца были вертикально подняты, и создавалось впечатление, что заяц шёл по дороге и, притомившись, сел на пенёк отдохнуть. На спине у него был солдатский вещевой мешок, но он не стал доставать свои пищевые запасы, потому что не был уверен, что им выбрано достаточно безопасное место для привала.

Вокруг пенёчка росли цветочки, травки, стебельки которых были выше пенька, а на лапоточках зайца лежали несколько листочков, видимо, упавших с дерева...

И вся эта прелесть была сделана из шоколада! Сегодня понятно, что это изделие кондитерского мастерства было выполнено «на заказ», но какая же сумма была заложена в такое чудо?!.

До сих пор я сомневаюсь, что такую прелесть можно есть… А что же ещё с ним делать?!.

Все долго рассматривали и любовались произведением шоколадного искусства, и ни у кого не поднималась рука на шедевр!

А я уже занёс зайчика в не очень-то большой список своих живых, какими я их считал, игрушек.

Но всё же нашёлся за столом смелый, кто схватил у зайца ухо и отломил его! Конечно, это ухо было отдано мне, как виновнику торжества, но я же не смотрел на зайца, как на гору шоколада! И вдруг, мне протягивают отломанное ухо красивого и такого одинокого зверушки!

Слёзы уже начали свой путь по щекам именинника, но событие ещё более ужасное взорвало ситуацию: внутри ухо было абсолютно пустым! Тонкий слой шоколада плёночкой изображал ухо зайца, но внутри ничего не было! Пустота!!! Не было хрящиков, косточек, не было ничего, что могло бы быть зайцем!

Когда ломались игрушки, в них всегда что-то находилось внутри, с чем можно было потом ещё играть и что-то сотворить, а здесь — ПУСТОТА!!!

Мной это было воспринято, как обман высшей безобразности! Ужас от всего и сразу навалился на мою ещё только семилетнюю душу!

В нашу комнату опять забежали два трубящих слона «из сафари» в моём исполнении…

* * *

Ещё хочется вспомнить приезды к нам иногородних гостей. Да, к нам приезжали родственники и их друзья из города моей мамы — Борисоглебска.

В то время жизнь в послевоенной России везде была сложной и трудной. Но в Москве, я думаю, всё же было полегче, чем в других местах. И родня мамы приезжала регулярно в нашу коммуналку. Иногда приезжали хорошие знакомые из Борисоглебска. У них была одна забота: продать на московском рынке пуховые платки, связанные многими труженицами, мамиными знакомыми, а на полученные деньги купить продукты для жизни у себя дома.

Как помнится мне, приезжали не более трёх человек сразу, поскольку больше невозможно было бы уложить в нашей комнате спать. Ложились приезжие прямо на полу, подстелив под себя собственную верхнюю одежду. Днём они уходили на рынок для своей коммерции. Вечером возвращались, и тогда по комнате ходить уже было почти невозможно, поскольку весь свободный пол был занят приезжими и их вещами.

Естественно, что за эти постои мои родители никакой оплаты с гостей не брали, но зато приезжающие часто привозили нам копчённое мясо, сахарную свёклу, семечки и другие продукты, которые в то время в Москве можно было приобрести только на рынке за совсем недёшево…

В момент приезда гостей количество недель дежурства по уборке квартиры нашей семьёй увеличивалось на столько недель, сколько человек приезжало к нам. Оплата электричества, воды, газа также изменялась с учётом увеличения жильцов в нашей семье…

Конечно, встречали и провожали наших гостей на вокзале, в основном, мы с мамой. Ведь в Москву наши гости везли гостинцы для нас, а из столицы они уже увозили подарки для своих. Когда значительно позже я работал таксистом, этих иногородних гостей называли «бархатным десантом»…

* * *

Я постарался здесь отобразить жизнь «мирной коммуналки» через воспоминания своей детской памяти. В той моей жизни я видел любовь взрослых, искреннее отношение с их стороны, горячее желание помочь мне выбраться из той пропасти, в которую я скатывался из-за очень плохого состояния здоровья, получившегося таким, в том числе, и по причине мировой войны.

Я не буду спорить, что в коммуналках жизнь сложна, и часто напоминает гражданскую войну, и не только в нашей стране.

Да, не буду об этом сегодня спорить и, тем не менее, останусь внутри себя с твёрдым убеждением, что мирные коммуналки значительно полезнее, лучше и удобнее ярко выраженных одиночеств в квартирах совместного проживания близкой родни. Просто у нас нет понятия «мирные коммуналки». А мне вот повезло: я почти пятнадцать первых лет своей жизни прожил в мирной коммуналке!

Сегодня многие близкие, по нормам родственности, люди начинают навязывать друг другу свои требования по устройству домашнего «гнёздышка» и, к сожалению, не желая слушать мнение близкого человека, а тем более учитывать его, готовы дойти до обменов-разъездов. Взрослая дочь не может простить своей родной матери тряпочку, которую та не положила на отведённое дочерью место. Родители не признают право взрослых детей на самостоятельность, взрослость. Долгие годы в семьях идут дебаты о качествах друзей уже повзрослевших давным-давно детей. При этом размер квартиры не имеет никакого значения: готовы уехать в другой город или даже в другую страну, лишь бы не выслушивать занудство старших или видеть хамство и неуважительность младших. В результате этих недопониманий — разводы, неполные семьи, одинокие и забытые старики… Но бывают такие, которые не разводятся, а продолжают оставаться вместе, хотя с каждым взглядом и вздохом становятся всё более чужими и равнодушными друг другу.

Плохо, когда люди разводятся, так сегодня современные «брачующиеся» придумали, как уйти от лишних хлопот: перестали регистрировать свои отношения в Отделах ЗАГСа, всегда можно «разбежаться», а как же дети?! Ну, а о них, как правило, не думают, когда ложатся в постель, тем более не думают, когда разбегаются. И плодятся и множатся никому не нужные дети, из которых вырастают взрослые, которым не нужны ни собственные родители, ни собственные дети. В результате общество в целом демографически деградирует…

Через всю свою жизнь я пронёс в своей памяти убеждение, высказанное моим отцом, что нет страшнее одиночества, чем одиночество вдвоём…

Долгие годы я не до конца понимал весь смысл этого отцовского выражения, но годы шли, жизненных эпизодов всё больше нанизывалось на тонкую нить прожитого, и всё больше понималась огромная мудрость и справедливость мысли, высказанной моим родителем в далёкой, теперь уже, моей юности!

На опыте знакомых, малознакомых, вовсе незнакомых и на собственном личном жизненном опыте я хорошо понял, что общество, в котором выращивается каждая индивидуальность, влияет на создание растущих и подрастающих значительно сильнее, чем индивидуальный воспитатель в лице матери или, что крайне редко, и матери, и отца.

Мне не довелось самому посещать детский сад, но знаком с этим инструментом человеческого воспитания по жизненному опыту собственных детей. Как говорится, есть с чем сравнивать.

А совместное обучение девочек и мальчиков в школах?..

Мне досталось это самое пресловутое объединение, когда я учился уже в четвёртом классе начальной школы.

С одной стороны, это хорошо и экономически выгоднее, но размываются гендерные представления, и мальчики психологически воспитываются в стиле девочек, а девочки становятся психологически мальчиками.

Коммунальная квартира — изобретение не сегодняшнего и даже не вчерашнего времени. Много поколений русских людей выросли в подобных моей квартирах. Много негативного можно вспомнить из опыта человечества и, всё-таки, я благодарен периоду моей жизни в коммуналке.

* * *

В мои четырнадцать лет наша семья переехала из коммуналки в новую отдельную двухкомнатную квартиру.

Началась совсем другая жизнь...