В последнее воскресенье июня 1965 года по вине пьяного за рулем автомобиля погиб Коля Акулов – мой племянник. К тому времени ему едва исполнилось 5 лет. А я – его двоюродный дядя – был старше Коли на четыре года с небольшим. Но как оказалось, это верно было только до того рокового дня….
Коля не был крепкого телосложения, но он и не был слабым или худышкой. Можно сказать так: он был легкий. Синеглазый, с русыми волосами цвета спелой пшеницы, Коля был очень похож на тех деревенских пареньков-пастушков, которые хорошо знакомы всем нам по картинам русских художников. Такие как Коля, если для этого есть условия, непременно становятся художниками, поэтами, священниками, отважными воинами-героями или просто хорошими людьми. Запомнилось также, что его белую кожу совсем не брал загар. От летнего солнца его плечи, лоб и щёки розовели, но стоило день-два быть непогоде, как все признаки загара исчезали напрочь. А вот его русые волосы на солнце выгорали так сильно, что к концу лета становились почти белыми. И все же главное, чем он сильно выделялся среди всех мальчишек нашего небольшого села, так это то, что он был очень добрым и кротким. Его ясные и открытые миру глаза постоянно лучились неиссякаемой добротой. Он никогда никому не делал зла, не обижался и не сердился даже тогда, когда с ним поступали явно несправедливо. Всем своим вольным и невольным обидчикам – и детям и взрослым - легко прощал, всех искренне и безмерно любя. В нем чувствовалась незаурядность и какая-то особенная душевная сила. Таким я его и запомнил.
…В тот день ничто не предвещало беды. Лето только ещё набирало свою силу, обещая разродиться щедрым и богатым урожаем. Всё вокруг было переполнено сильными токами деревенской жизни. Как черные молнии то тут, то там весело и с явным удовольствием стремительно летали стрижи и ласточки. Деловито поспешая, жужжали соседские пчелы, занятые своей важной работой. Было слышно, как иногда призывно мычал на лугу наш теленок, как неустанно перекликались верные служители времени горластые петухи, как размеренно поскрипывал ворот нового колодца. Воздух был полон разнообразных звуков и пропитан целым букетом неповторимых запахов, столь характерных для сельской жизни с её особым здоровым укладом. Гармония происходящего ощущалась абсолютно и полно. Всё манило и привлекало внимание, всё волновало и вызывало наше бесконечное детское любопытство и неподдельный живой интерес. И в то же время, всё было знакомо и так привычно, что не просто свидетельствовало о торжестве Жизни под солнцем и гармонии мира, словно специально созданного для детского счастья, но убеждало и возвещало об этом настойчиво и даже как то торжественно-радостно, рождая стойкое чувство безопасности и жажды познания этого замечательного и доброго мира. Был, длился и всё не заканчивался обычный и необычный летный день – настоящий рай для деревенских детей. Помню ощущение полнейшей безопасности и полноты жизни. Каждое мгновение казалось чудесным, прекрасным и волнующим детское богатое и чуткое воображение. Очарование жизнью было полным и безусловным.
Ближе к вечеру, когда жара стала спадать, ватаги детей, покинув берега большого деревенского пруда, шумно продолжили свои забавы и веселые игры на неширокой деревенской улице. Наша небольшая компания остановилась у дома Кости Баранова, что был по соседству с домом моих родителей. У Барановых в саду вдоль невысокого забора росла желтая акация, и мы стали делать из её несозревших стручков свистульки и свистеть, стараясь друг перед другом. Насвистевшись вволю, к явной радости вконец измученных нашим громким свистом Костиной бабушки и женщин, отдыхавших на завалинке по соседству после своих многих женских забот и трудов, коими так богата сельская жизнь, мы отправились по своим мальчишеским делам к дому Саньки и Лешки Падолко, что стоял через дорогу неподалеку. А младшие Костя и Коля задержались, увлекшись тем, что по очереди тщетно пытались забраться на стоявший рядом деревянный столб линии электропередач, для надежности и крепости закопанный глубоко в землю, как принято было тогда, вместе с двумя обрезками отслужившей своё трудяги железнодорожной рельсы….
И в тот момент, когда наша мальчишеская кампания едва отошли на 15-20 метров, из-за поворота, словно из какой-то другой и чужой жизни, ревя мотором, на большой скорости, и явно не вписываясь в дорогу, вылетел большой грузовик УралАЗ – недавнее приобретение богатого колхоза. Сразу почуяв беду, громко и истошно закричали женщины. Все дети бросились врассыпную…. Но убежать было уже невозможно….
Одурманенный алкоголем водитель, увидев на дороге стайку детей, вмиг протрезвел, и что было сил, избегая наезда, резко вывернул руль вправо, направив грузовик на столб линии электропередач…. Рельсы, не выдержав столкновения с многотонной машиной согнулись, словно были сделаны из пластилина, деревянный столб с оглушающим треском переломился, и, обрывая, ещё мгновение державшие его провода, по немыслимой траектории зла устремился к убегающему Коле…. Страшный по силе удар пришелся прямо в его русую головку…. Как подкошенный рухнул он на зеленую траву-мураву…. Тяжелая машина, зависнув на согнувшихся рельсах, заглохла словно поперхнувшись… На секунду над улицей повисла тяжелая и полная огромного напряжения тишина…
Почуяв беду, страшно завыла, наша собака Жулька. Закричали, заголосили женщины, побежали к бессильно лежащему на траве маленькому телу, но помочь они уже были не в их силах.… К чудом оставшемуся живым Косте подбежала его бабушка и, увидев его целым и невредимым, прижала его к груди и бессильно упала перед ним на колени…
…Коля умер, не приходя в сознание по дороге в районную больницу на руках моей матери – заведующей сельским медпунктом….
Когда смертельно уставшая мама возвратилась за полночь домой, я слушал, как она говорила курившему одну за другой папиросы отцу, что Колю уже никак нельзя было спасти, так как открытая черепно-мозговая травма была несовместимой с жизнью, и что они очень спешили, и что даже если бы они довезли его до больницы, то врачи больницы уже ничего бы не смогли сделать, и что удар в висок был такой страшной силы, что часть мозга оказалось на траве…. Мама никак не могла выговориться и всё повторяла, словно оправдываясь и одновременно убеждая себя: «Колю уже невозможно было спасти…».
От этих её слов всё во мне цепенело, по спине пробегал холод, а воображение рисовало столь яркие картины лежащего на траве растерзанного и умирающего Коленьки, что мне самому становилось больно. Чувство вины охватило меня и не отпускало. – «Ну, почему я не забрал его с собой?! Почему я не позвал его! Прояви я к Коле больше заботы – и он был бы жив!».
С того страшного дня у меня в памяти навсегда осталось стойкое чувство несправедливости происшедшего: «Почему? За что?». И именно с того времени в глубинах моего подсознания поселился страх перед миром, оказавшимся вдруг таким несправедливым, грубым и очень жестоким…. Оглядываясь назад, остро понимаю: в тот день не только моё счастливое и беззаботное детство оборвало свой беззаботный бег…
…Когда хоронили Колю, тетя Ганна – бабушка Коли и моя тётя – с мокрым и опухшим от слез лицом, совершено для меня неожиданно, дала в руки икону и поставила впереди похоронной процессии. Я очень смутился, так как был пионером и в Бога, как и подобает настоящему пионеру, конечно же, не верил. Но и отказать своей любимой тёте в такой тяжелый для неё и всех нас день не мог и чувствовал, что не имею права, тем более что всё село вышло проводить в последний путь нашего Колю. Все деревенские переживали и скорбели. Многие не могли сдержать слез. То тут, то там слышались плач, всхлипывания и горькие рыдания. Мать Коли казалось, не выдержит свалившегося на неё горя и сойдет с ума…. Её нескончаемый горестный плач и полные отчаяния и боли причитания и рыдания глубоко ранили и терзали моё сердце и душу, а также, конечно, и всех жителей села. Все сочувствовали ей, но как помочь ей в её материнском нестерпимом и невыносимом горе никто не знал, никто не мог и не имел для этого никаких сил…
Идя с иконой в руках впереди тех, кто и шел и одновременно всем своим человеческим существом не хотел идти на кладбище, я чувствовал очень остро, как горе своим невидимым черным покрывалом накрыло всю нашу Полтавку, вцепилось безжалостными когтями и терзает всех от мала до велика. Солнце словно потеряло свою живительную силу. Всё вокруг заглушали рыдания и плач женщин. И в то же самое время я ощущал себя ещё и крайне неловко, поскольку звание и долг юного ленинца совсем не предполагали поведения подобного моему. И потому я шел с иконой по улице впереди тех, кто нёс маленький гроб, обитый красным материалам, подавлено опустив голову от всех свалившихся нежданно-негаданно несчастий, оказавшихся такими невыносимо тяжелыми. Краем глаза видел стоявших вдоль дороги учителей нашей деревенской школы, свою первую учительницу Марию Семеновну Лисняк, но продолжал свой трудный путь, так как было ощущение того, что происходит нечто более важное, чем моё пионерское настоящее, и связанные с ним мои личные переживания. Мой разум не мог вместить, что тот, кого моя бабушка Маша называла Всесильным и Вселюбящим, мог допустить смерть доброго и ласкового ребенка. Сами собой приходили мысли отвергающие Бога. «Если бы был Бог, то он бы обязательно остановил машину и защитил Колю, явно чистого и светлого душой и сердцем. Значит, – размышлял я, неся икону, – это правда, что Бога нет...»
И в то же самое время, я остро чувствовал себя обязанным сделать хоть что-то для Коли и тех, кто никак не мог смириться с невосполнимой утратой. Для меня очевидным было, что всё происходящее в этот момент на улицах села очень важно и крайне необходимо для всех, кто любил и знал Коленьку. Мы все случившееся воспринимали как страшную трагедию. И поскольку я тоже был безмерно потрясен и смертью нашего бедного Коли, и нелепостью поступка взрослого человека, севшего за руль машины пьяным, а также и самим фактом первого в моей жизни столкновения со смертью, потому безропотно исполнил порученную мне, но такую нелегкую для меня, миссию до конца. Только на кладбище, уже у самой могилы, кто-то забрал у меня икону, и толпа оттеснила меня в сторону, оставив наедине со своими переживаниями и недетскими мыслями…
На следующий день, собравшись с силами, я пришел к своей любимой учительнице и, волнуясь, путано пытался объяснить ей, почему не мог отказаться нести икону. Всё, что переполняло, мучило и волновало меня, никак не удавалось выразить словами и тогда слезы сами собой потекли из моих глаз. Но добрая Мария Семеновна поняла и без слов всё то, что я так хотел и пытался ей сказать.
Легкая улыбка чуть тронула её губы, она погладила меня по голове своей мягкой рукой и тихо, но очень тепло, искренно и проникновенно, сказала: «Ты всё правильно сделал…».
После этих её неравнодушных слов, подкрепленных всё понимающим добрым взглядом, словно тяжелый камень у меня с души упал, и зашатавшийся мир стал возвращать прежние смыслы и ценности.
Моя детская цепкая память сохранила многие детали и подробности тех трагических и трудных дней, а ещё и глубокое неизбывное чувство благодарности моей первой учительнице, которую после того случая стал любить и уважать ещё больше. Мария Семеновна вернула мне веру в людей, в их мудрость и силу.
…А потом был суд. Виновным в смерти Коли оказался родной брат Колиной матери - Степан. И в это было всем нам особенно трудно поверить.
Вот такая непоправимая и страшная беда случилась в семье сестры моего отца.
Суд был открытый и проходил в нашем сельском клубе. Мои родители тоже были там. Когда они вернулись, мама была вся в слезах, а отец был мрачный и много курил. Я не решился спросить их о том, как проходил суд и почему плачет мама. Но на следующий день вся картина суда предстала перед моими глазами, когда подслушал, как мама рассказывала соседке обо всем, что происходило накануне в сельском клубе…
…Когда седовласый с орденскими колонками на груди прокурор потребовал 6 лет колонии Степану, сельчане, сочувствуя его постаревшей от всех свалившегося на неё бед и горестей матери, зароптали и зашумели. В зале то тут, то там перебивая друг друга, выкрикивали:
;; Да разве Степан хотел этого? Коля же ему не чужой!
;; Да Степка только, когда выпьет - дурной, а так он хороший работящий парень!
;; Степан пограничником служил! А туда кабы каких не берут!
;; Ну, выпил Степан лишнего, с кем не бывает!?
;; Мы его берем на поруки!
И тогда, опираясь о стол сжатыми кулаками, поднялся прокурор и звенящим от гнева и возмущения голосом громко вопросил шумящий зал, чеканя каждое слово:
;; Он что, теленка задавил!?..
;; ….
И не дождавшись ответа, от враз присмиревшего зала, с болью и укором выдохнул:
;; Он ЧЕ-ЛО-ВЕ-КА убил!!!
В словах его было столько горькой правды и столько подлинной непоказной любви к неизвестному ему мальчику, что после этих его более чем справедливых слов повисла в клубе такая пронзительная тишине, что показалось, все присутствующие перестали дышать. А через мгновение зарыдала мать Коли. Вслед за ней заплакали и все женщины в зале. Мужики опустили головы, чтобы скрыть вмиг навернувшиеся слезы…
…Слова прокурора были тому причиной или всё в совокупности происшедшее тогда в то лето, но до самых последних дней существования нашего колхоза больше не было происшествий в нашем селе на транспорте.
…. Сегодня, когда я стал старше Коли уже на 50 лет, часто слышу, как ругают и оплевывают то прошедшее советское время, за якобы «гонения на верующих и террор, за отсутствие свободы и невозможность сделать выбор». Утверждают, что не было никакого выбора у советских людей. Но это всё большая ложь, так как выбор у человека всегда есть. И тот случай, и тот урок, что мне тогда преподала моя первая учительница, яркое тому подтверждение. Убежден, что именно события тех дней меня научили быть ответственным за других и перед другими.
В том, что я – пионер – прошел через всю нашу деревню с иконой есть более чем красноречивый факт подлинного и непоказанного братства советского общества, а также и не бездумно-формального исполнения тогдашней властью принципа свободы совести.
Оглядываясь в прошлое, вижу, что мы все оказывались очень часто, и гораздо чаще, чем сегодня, поразительно едины и в трудные минуты, и в радости также. Мои верующие родственники и односельчане отнюдь не были от этого чужими мне и нашим пионерам, комсомольцам и сельским коммунистам, большинство из которых стали коммунистами на фронте. И я для них всех был и всегда оставался своим. Никто из верующих не отнял у меня икону, хотя все видели меня много раз с красным галстуком, и никто из коммунистов не отнял у меня пионерский галстук после того случая. Пионеры и комсомольцы, коммунисты и беспартийные, верующие и неверующие, православные и мусульмане – все мы оказались едиными в оценке случившейся беды, и все мы всем сердцем сочувствовали и сопереживали убитой горе матери, осознавая, что всё остальное в сравнении с этим безмерным горем ничто.
Когда через много лет я стал секретарем партбюро ракетного дивизиона, а потом и секретарем парткома ракетного полка, членом партийной комиссии войскового соединения, то никогда не допускал неуважительного отношения к верующему человеку. И даже намерению бабушек моих дочерей "тайно от меня", по христианской традиции окрестить их в церкви, не препятствовал, так как видел, что оно исходит из искреннего желания добра им, понимая, однако, что в конечном итоге всё будет зависеть только от самих дочерей и их личного выбора.
Размышляя о прошедшей жизни, должен признать и то, что не всегда мне удавалось поступать правильно и по совести, не всегда хватало сил преодолеть давления злых людей или сложившихся по моему недомыслию обстоятельств, но всё же уверен: ошибок в жизни было бы намного больше, если бы у меня не было такой учительницы, какой была наша Мария Семёновна, и меня в моем босоногом детстве не опекали бы любезные моему сердцу односельчане.
Низкий поклон им всем, и живым и мертвым!
г. Курск 2010 г.