Коч, ведомый кормщиком Фомой Пустошным, пристал к берегу Вайгача. Усталые после многодневного плавания по неспокойным водам Студеного моря поморы ступили, наконец, на твердую землю. Побережник трепал парус, небрежно похлопывая по надутой, будто вследствие флюса, щеке, проникал в рукава, ерошил волосы и бороды степенных мореходов.
Поморы бросили дрек в уютной бухточке; чтобы подстраховаться, длинной и крепкой кодолой пришвартовали коч к берегу, вколотив в почву связанные пучком багры и кутила – так будет надежно. В небе голосили чайки, где-то печально плакала гагара, меж камней сновали остроклювые кулички, промышляя мелкую живность – рачков и мальков. Невдалеке высился старый, почерневший от ветров, дождей и снегопадов поморский обетный крест.
Маршрут поморских кораблей был таким: двигаясь вдоль побережья материка, они достигали Ямала, а затем мореплаватели волоком перетаскивали свои суда через полуостров из одной протоки в другую, далее же спускались на юг по Обской губе, направляясь в сторону Мангазеи, обильной «мягкой рухлядью». Но в 1619 году царем Михаилом Федоровичем был издан указ, грозивший суровой карой всем, кто рискнет идти на восток привычным морским путем. Верховная власть, опасаясь, что следом за поморами в русские воды проникнут с недобрыми намерениями аглицкие, голландские и иные пришельцы, запретила использовать проложенный русскими корабельщиками мангазейский ход, стремясь пресечь всякую самодеятельность. Однако упрямые поморы продолжали идти на восток Югорским шаром, надеясь на русский авось: дай Бог, головы кормщика и его товарищей останутся на плечах – если, конечно, счастливо избегнув кары царя земного, не изведают гнева царя голоменного, властителя ледяной пучины. Кормщик-двинянин Фома Пустошный и его мезенская команда – Семен Вачегов, Данила Широкий и Евдоким Иньков – рискнули идти в Мангазею морем.
Отчалив из Окладниковой слободы, взяли курс на северо-восток. По выходе из горла Белого моря их коч изрядно потрепала налетевшая с океана буря. Но Никола Морской, чей образ венчал щеглу, уберег мореходов от гибели. Пристав к берегу Канина, воздвигли обетный крест в ознаменование счастливого спасения посреди бушующего моря, заготавливали провизию: били диких оленей, гусей, ловили рыбу. Потом, обогнув полуостров, двинулись дальше, мимо колдовского Колгуева к Югорскому шару. И вот новая остановка в пути – Вайгач, лежащий между Маткой и матерой землей. Трое поморов во главе с кормщиком, сойдя на берег, двинулись в глубь острова, сначала скользя по прибрежным валунам, затем хлюпая бахилами по болотистой, поросшей верещатником и карликовыми деревцами почве.
Евдоким остался на берегу сторожить коч. Он сидел на выброшенном морем бревне, уставив взор в серое небо, над головой его высился старый крест, поставленный с полвека назад его земляком Феодосием Окладниковым, счастливо избегнувшим погибели в пучине морской во время осенней бури. Вот исчезли вдали фигуры товарищей, смолкли их голоса, теперь только крики птиц да удары вол о камни нарушали тишину острова. Евдоким сладко зевнул. Коч покачивался на волнах, скрипела кодола, хлопал серо-белый, как небо над Вайгачом, парус…
Трое поморов углубились довольно далеко от берега. Широким шагом шествовал впереди Фома Пустошный, изредка нагибаясь, чтобы на ходу сорвать спелую морошку и тотчас отправить ее в щербатый от перенесенной цинги рот. Капли оранжевого сока пятнали лохматую бороду бывалого моряка. Он тыкал перед собой слегою, как слепой, переходя людную улицу, проверял, нет ли во мху топких мест. Следом за высоченным, широким в плечах и в талии поморским богатырем, семенил Данила Широкий, чья фамилия никак не вязалась с его обликом: худощавый, узкий, юркий, стрелявший по сторонам маленькими, как у самоеда, глазами. На плече его висел лук для охоты на полярных гусей, колчан со стрелами болтался у бедра рядом с охотничьим ножом, другое плечо оттягивала сумка для добычи. За ним степенно ступал зырянин Семен Вачегов, невысокий, кряжистый мужик, неся бочонок для пресной воды. Недалеко от места стоянки коча должен быть родник, бьющий меж замшелых камней. Всего-то полторы версты – и бочонок Вачегова и кожаные фляги остальных мореходов наполнятся живительной влагой. Они поднялись на небольшой холм, с которого открывался вид на широкую равнину.
- Вот там он, откуда всток дует, - показал Фома туда, где виднелась россыпь камней, к которой вела еле заметная тропка. Трое направились в сторону источника. Болотистая почва вновь уступила место каменистой. Тут и там валялись оленьи рога и кости, моржовые клыки, а кое-где – изогнутые зубы диковинных зверей, некогда топтавших северную тундру, и сгинувших задолго до появления в этих неприютных широтах первых поморов. О них сохранились смутные воспоминания в сказках самоедов.
- Ошкуй! – испуганно воскликнул Данила, тыча пальцем влево. Белый медведь, лениво прогуливавшийся среди низкорослых деревьев и камней, завидев людей, огрызнулся и затрусил прочь. Одному с тремя вооруженными двуногими было явно не совладать.
- Чего пугаешься? Ошкуй сам тебя устрашился и деру дал! – засмеялся кормщик.
- Удрал с поля боя да еще, небось, кучу наложил, что наш топтыгин в лесу! – добавил Вачегов, сгоняя одной рукой комаров с обветренных щек, другой поддерживая бочонок. В итоге летучие кровососы, оставив лицо зырянина, облепили тыльную сторону кисти и начали изводить человека своими укусами. Наконец, громко выругавшись, тот переместил бочонок с правого плеча на левое и принялся тереть-чесать искусанную руку о совик.
- В тундре комарье да мошкара пострашней ошкуя будет, - произнес Данила, сам отмахиваясь от насекомых. Только Фома Пустошный стоически переносил комариную пытку, изредка выковыривая кусак из бороды и стряхивая их с шапки-оплеухи.
- Хорошо в море – ни единого комара! – тяжко вздохнул Семен: кровопийцы атаковали теперь его левую руку.
И вот глазам поморов предстал источник. Хрустальный ключ бил из расщелины между тремя валунами, один из которых достигал Фоме по грудь, два других представляли собой подобия плоских надгробных плит. Семен бросился вперед товарищей, спеша наполнить корабельный анкерок. Данила бросил взгляд на плиту, покрытую пятнами лишайника.
- Глянь-ка, тут рисунки какие-то. Видать, самоеды от скуки баловались, – он ткнул веточкой, которой отгонял комаров, в едва заметное изображение на плите. То была человеческая фигура, то ли с копьем, то ли с кутилом для тюленьей охоты. Зверобой стоял, широко расставив ноги, одна рука его была заведена за спину, другая грозно вздымала оружие над головой в остроконечной шапке, непохожей на головные уборы поморов, самоедов и зырян.
Фома заинтересовался изображением, и, склонившись над вещицей, внимательно стал разглядывать ее.
- Нет, то не самоеды. Это те, что были до самоедов. Морской народец, - авторитетно заявил кормщик. – Дед мне сказывал, будто в незапамятные времена жило на островах племя, которое морскому зверю поклонялось, и вавилоны по берегам выкладывало. Так давно это было, что и имени того народа нам неведомо. В запрошлом годе на Терском берегу река Варзуга по весне могилу размыла. А в ней – покойник. Думали – лопарь, так нет: у мертвеца-то во рту два клыка вставлены, будто моржовая пасть, а не человечья.
- Враки это, - откликнулся Вачегов, наполнявший бочонок.- Ты сам-то посуди, Фома Игнатьич, как это рыбий зуб во рту поместится? – И разразился дребезжащим смешком.
- Ну, не такие они огромные, конечно, – стал объяснять кормщик. – С мой большой палец длиной и толщиной и торчат в разные стороны. А рядом с костями-то – ножик каменный, острый такой, на ивовый листок похожий.
- Все равно не верю байкам, покуда сам не увижу, - ответил Семен. Тем временем Данила веточкой соскоблил часть лишайника: показались глубоко процарапанные в камне очертания лодки, а в ней – еще троих человечков.
- А может, под этим камнем такой же человек с клыками покоится? – высказал предположение Данила. – А ежели проверить?
- Не тревожь покой усопших, - возразил Фома. Но помор, подобрав валявшийся рядом олений рог, уже приспособил его в качестве рычага и резким движением сдвинул плиту.
- Там что-то есть. Или кто-то, - Данила вновь поднатужился и еще на полшага отодвинул плиту. В зазоре между камнем и землей блеснуло нечто белое.
- Брось ты, черт тебя побрал! – прикрикнул Фома. – А если там лежит человек, от моровой язвы живот свой скончавший? Бывал уж такое: на Ваге однажды вот так вот трое раскопали чумную могилу, да и померли все, и полдеревни следом за ними отдали Богу души. Да и вообще негоже…
- Этот скорей от цинги помер, чем от чумы, - Данила налег на рог. – А цинга не заразна.
В следующие мгновении он отскочил от камня, словно укушенный или ошпаренный:
- Там.. это…что-то шевелится, – и показал пальцем.
- Нечего покойников беспокоить! Вот сейчас он встанет и задаст тебе! – произнес Фома.
- А может, змея там? - Семен, наполнивший бочонок уже на две трети, подошел к плите.
Из-под камня выскользнул юркий лемминг, повел мордочкой в стороны, принюхался – и резво побежал подальше от двуногих, нарушивших его покой. Семен и Фома многозначительно переглянулись.
- Там его норка была, - сконфуженно проговорил Данила. Он уже дважды продемонстрировал товарищам свой страх: первый раз – завидев ошкуя, оказавшегося трусоватым зверем, а теперь – напугавшись полярной мышки. Плюнув с досады, он опять дернул рог-рычаг.
И вот, наконец, плита была сдвинута с места, обнажив неглубокую яму, в которой, опутанный корневищами, лежал человеческий скелет. Меж ребер копошились дождевые черви, мышиный помет толстым слоем покрывал кости.
- Тьфу ты, гниль и тлен, - Данила зажал нос. Семен же подошел ближе, низко наклонился над могилой, словно высмотрел что-то:
- Надежно схоронили. Видно, что давно лежит здесь, а песцы его не тронули.
- Ну, так эдакий камень и медведь не своротит, я вот чуть жилы не надорвал. А покойничек-то голышом был похоронен, по дикарскому обряду, - Широкий тоже нагнулся.
-Да нет, - ответил Фома. – Просто от времени одежа истлела. Вот видишь – бусины рассыпаны, это, видать, ожерельице было поверх рубахи. У черепа кольцо костяное валяется – видно, в ухе украшение носил.
- Носила. Жонку али девку тут похоронили, - отвечал нарушитель вечного сна.
- Да нож-то не женский, таким можно волку потроха выпустить. – Фома посохом подцепил длинный, листовидной формы нож. – А ножик-то каменный.
- А это что? – преодолевая брезгливость, Данила протянул руку и извлек кусок моржового бивня, оттер его от грязи морошковым листом. – Ого, да тут рисунки какие-то!
Трое поморов склонились над находкой. Аккуратно отпиленный конец моржового клыка был покрыт изображениями людей, лодок, рыб, тюленей. Охотники метали гарпуны в зверей, разделывали туши, отгоняли собак от распластанных обитателей моря. А в центре картины был изображен гигантских размеров морж, перед которым склонились двое представителей неведомого поморам древнего народа. Между ними лежал третий, связанный. Над головой моржа сияло огромное полярное солнце, на фоне его были вырезаны силуэты летящих чаек.
- Порато умелый был косторез, – произнес с восхищением мореход и, сняв с плеча сумку, стал запихивать туда находку.
- Оставь, верни, положи на место, – бесполезно увещевали Семен и Фома Данилу Широкого.
- Деткам подарю, Петрушке да Соньке, шибко красивая вещица, – улыбнулся он. Товарищи только тяжело вздохнули.
- Негоже так делать, - опять укорил парня кормщик, – священные места сквернить. Небось, слыхал про самоедскую рощу?
- Было б место свято, крест бы тут стоял. А роща-то причем? – Данила проверил, надежно ли спрятана под рубахой «игрушка».
- Священная роща самоедов. Лет пять назад Евграф Кулемин с братьями из Долгой Щельи хаживал на Канин. Холодно было, сиверко до костей продирал. И решили они деревца срубить, чтоб костер развести. А на ветках-то, глянь, лоскутки болтаются, побрякушки разные на ветру позвякивают, вокруг оленьи головы валяются. Евграф и говорит: сия роща для самоедов священная, не трожьте ее, пойдем лучше по берегу, плавник соберем. Парфен ему эдак небрежно: «Да что там плавник! Он же сырой. Да и роща эта поганая, бесовская, тьфу! Порубим деревья – и бесов прогоним. Так и сал он рубить. А деревца-то хоть и тонкие, как наша щегла, да крепкие оказались, с одного-двух замахов и не срубишь их, и скрипят так жалобно, плачут будто. И умаялся тут Парфен, хорошо Сидорка, младший пособил. А Евграф не тронул дерева. Стали они костер жечь, а тот как полыхнет, огонь на Парфена прыгнул, как куница на рябчика, малица вспыхнула, он орет, мечется, уши оплеухи болтаются, искры разбрасывают. Двое братьев стали пламя-то сбивать, а оно еще больше разгорается, на Сидорку перекинулось. А средний братец Парфен рухнул, как подкошенный, прямо в костер, так и сгорел, не успели спасти. Похоронили его, а сами отплыли назад, горестную весть родным принести. Так пока плыли, их трижды потрепало изрядно. Налетит ветер – и давай карбас швырять с волны на волну. А другие поморы, кто в ту пору у Канина, да в Горле, да в Мезенской губе промышлял, божились, что погода на море была – благодать райская. Хоть бы ветерок подул, паруса надул… А у Сидорки-то права рука посинела и обмякла. Висит себе как плеть. И какой из него теперь работник, одна обуза для семьи. Пожил так с год – и помер.
Только хмыкнул недоверчиво Данила и глубже находку затолкал.
Вачегов заткнул паклей отверстие в крышке бочонка, взвалил на плечо – ох, тяжело. Потом взял из рук Фомы и Данилы фляги, наполнил ледяной водой, напоследок залил свою.
-Пошли! – весело крикнул Данила, - Там Евдоха-то нас заждался.
- Не по-божески это, могилу разрытой оставлять, – упрекнул кормщик. – Задвинь камень!
- Так у них, язычников, и так все не по-божески. Так бы крест стоял, а то черт те знает что такое, – проворчал Данила, но, пыхтя и продолжая чертыхаться, плиту водворил на место.
- Покойся с миром, язычник, - Данила топнул ногой по плите. – Все, кажись, на место встала.
- Кабы потом на твоей могиле так топтались, - бросил сквозь зубы Фома. – Пошли.
- А я долго не умру! – весело вскричал Данила. – Заговоренный я. Хоть и молод, а где только не побывал, в трех бурях выжил, о камни мой карбас било, на остров напустой выбрасывало – а все жив и здоров. С голоду не помер, в море не потонул, о каменья не расшибло…
- Хвастун ты и болтун, - отмахнулся Фома, и все трое тронулись в обратный путь. Пройдя небольшое расстояние, кормщик остановился, обернулся к Даниле и Семену. Последний, тяжело дыша, тащил анкерок, а вокруг сновали неугомонные и злобные комары.
- Зря ты, друг, надрываешься. Дай-ка свою тяжесть Данилке, а то идет налегке.
- Как так «налегке»? – взвился тот. - А сума, а лук со стрелами?
- Вот и поменяетесь с Семеном.
- Ага, «налегке». А сам-то? – не унимался парень.
- Слово кормщика – закон на море! Устав забыл?– возвысил голос Пустошный.
- Так мы не на море, а …
- Не смей кормщику перечить! – в голосе Пустошного зазвучали командирские ноты. – Это тебе в наказание за то, что покойника потревожил. Хоть и язычник он, а тоже, как и мы, мореходом был, зверя добывал. А ты его, считай, обокрал.
- Так и быть, – вздохнул Данила. – Семен, бери мою поклажу, а я твою.
- Подставляй плечи, - зырянин с нескрываемой радостью переложил свою ношу на спину молодого мезенца. Прежде, чем отдать охотничью сумку, Данила вынул оттуда находку и переложил себе за пазуху. Фома покачал головой, но ничего не сказал. Семен принялся яростно охлопывать свои руки, щеки, шею, сгоняя и давя комаров.
Вот уже слышен гул моря. Над головами с криком пронеслась розовогрудая чайка.
- Хорошая примета – встретить такую птицу. Она мореходам споспешествует, – сказал, провожая птицу взглядом, Фома Пустошный. – Чайки эти – души тех поморов, что в голоменном море сгинули. Тела их бренные на дне морском упокоились, а души-то на Гусиную землю в образе чаек…
- Черт! А говоришь, что «хорошая примета»! Она на шапку мне, курва, нагадила и ухо запачкала! Был бы лук со мной…. – резко остановившись, Данила поставил бочонок на кочку
и принялся оттирать пуком траву сначала шапку, потом ухо. Поморы расхохотались.
- Это тебе душа того покойника отомстила, - сквозь смех сказал Фома. – Поделом!
- Сам же говорил, в чаек превращаются только утопшие! – Зло рявкнул молодой помор, выдернул паклю, наклонил бочонок и, плеснув себе на ладоши, стал оттирать ухо. – Вы только зубоскалить умеете, ироды. А у меня, между прочим, и отца, и деда море взяло.
- Вот и плюху получил от родичей за свое кощунство, - устало проговорил Фома. – А водицу пресную почем зря не трать, ибо в море она на вес золота. Пойдем, други, берег близко.
Не доходя немного до берега, подняли селезня. Потомственный охотник Вачегов меткой стрелой сбил птицу. Раздосадованный Данила топнул ногой – ему так хотелось самому сбить пестрокрылого красавца, а он вынужден тащить на себе этот проклятый бочонок.
Евдоким сладко зевнул. Качавшийся на волнах коч, казалось, убаюкивал помора, как и мерный шум волн. Но ничего не поделаешь: коли выпало сторожить корабль, бодрствуй, борись со сном, а следи, чтобы веревка не оборвалась и не снесло коч в открытое море. Он встал, спустился к самой кромке воды, проверил, надежно ли пришвартовались. Подобрал и бросил камень в суетившихся в кустах песцов: тявкая, полярные лисицы убежали. Прошелся по берегу заливчика, вернулся на прежнее место. Опять потянуло ко сну. На мгновенье глаза закрылись; силой воли помор отверз очи – и удивился: над бухтой плыли клочки тумана. Нет, даже не тумана, а какого-то странного, пепельно-серого дыма. Они низко стелились над волнами, слегка колеблясь в порывах ветерка. Постепенно дымка сгущалась, рваные клочья странного тумана сливались в тонкую пелену, сквозь которую проглядывали контуры коча.
- Блазнится, - вслух произнес Евдоким и перекрестился. Однако же наваждение не исчезало, и вскоре светло-серый полог покрыл все пространство моря. Темным силуэтом вырисовывался коч с тонкой иглой щеглы, а паруса не было видно. Неясными тенями проносились чайки и утки. Изредка прорывая пелену и уносясь вглубь острова с жалобными криками. О таком явлении природы Евдокиму ничего не было известно. За считанные минуты туман поглотил морскую гладь и небо над ней. Однако высоко над островом продолжало висеть бледное северное солнце, глядевшее белым пятном через облачный покров, за спиной ясно были видны и крест, и кривые полярные деревца, и мшистые камни.
Как ни протирал глаза Иньков, видение не исчезало. Вдруг в серой мгле стали отчетливо проступать тени то ли лодок, то ли небольших корабликов. Они вились и кружились подле коча. Можно было заметить фигуры людей в лодках, которые оживленно жестикулировали, видимо, переговариваясь друг с другом. Однако голосов не было слышно.
Встрепенулся Евдоким, вскочил, нащупал в кармане нож и бросился к морю. На ходу шептал он молитву заступнику поморов Николе, чтоб отвел святой от коча беду-напасть. Когда он подбежал к самой воде, случилось невероятное – туман мгновенно растаял, будто его и не было. Только чайки галдели, негромко шумели волны да поскрипывала натянутая кодола.
Потрясенный случившимся Иньков так и присел на мокрый, скользкий камень.
- Евдоха, где ты? - доносилось издали, но помор ничего не слышал, а только вглядывался в морскую даль.
Кормщик и Вачегов подошли к кресту, сняли шапки, перекрестились и стали спускаться к берегу. Данила наподдал ногой выбеленный дождями и ветром олений череп:
- Вот нечистая! Чуть было не споткнулся. Так бы и рухнул вместе с ношей, - он медленно и осторожно начал спускаться по тропинке вослед товарищам.
- Да спишь ты что ли, дружок? – Фома первым ступил на песок, усыпанный камнями, ракушками, корой и сучьями от унесенных в море и прибитых к берегам стволов; волны, набегая на берег, шевелили спутанные космы водорослей. Заслышав голос кормщика, вскочил Евдоким, обернулся.
- Вернулись? А мне тут такое привиделось…- и принялся тараторить, рассказывая о странном тумане и таинственных тенях.
- Да заснул ты, братец! – Фома хлопнул его по плечу. – Так бы и коч проспал, дурень. А вот ежели стрелец в дозоре заснет, его потом нещадно батогом вразумляют. Ходят они так всю-то ночь по градской стене и перекликаются меж собой, города называют: «Холмогоры!», «Тотьма!», «Кеврола!», «Каргополь!», «Чаронда!», «Пустозерск!»… И сразу ясно, который бодрствует, значит, а кто сопит в уголке. Вот и наука воинской стороже.
- Мне что ль так с вами перекликаться? Вы так далеко ушли, что и не докричишься. А туман и взаправду был, вот вам истинный крест, - обиженно отвечал Иньков. - Видел я его, как тебя сейчас. Наваждение это, бесы тут живут. Сказывают, на острове этом капища есть болванские, где самоеды идолам своим кланяются, олешков им жертвуют. Вот и повадились сюда бесы, басурманам на радость, а христианские души смущать. Уходить отсель надобно.
- Вот и я то же думаю.
Фома улыбнулся, глядя на заросшее рыжей бородой от уха до уха лицо Евдокима: борода и покрывавшая щеки щетина так походили на облепивший старый валун лишайник. Иньков в задумчивости наклонился над камнем-седалищем, достал нож и принялся счищать лишайник; проступило глубоко процарапанное изображение клыкастого моржа.
- И мы такие рисунки на камне видали. Древний народец их оставил, - произнес кормщик. О поступке Данилы он умолчал.
Загрузили на коч бочонок с водой, натянули парус. В самый раз прилетел попутный ветер, и поморы, помолившись Николе Морскому, чей иссеченный ветрами и солеными брызгами образ строго глядел на них с макушки щеглы, отчалили. Только шнырявший по берегу в поисках выброшенной морем рыбы голубой песец провожал их хитрым взглядом глаз-бусинок да чайки кричали, видно, желая счастливого пути до самой Мангазеи. Вайгач медленно удалялся, и вот уже только одинокий крест возвышался над окоемом. Иньков проверял, на месте ли товары, предназначенные для торга с туземцами, и съестные припасы, Данила принялся ощипывать утицу. Евдоким заглянул в кадушку с засоленной ложечной травой – универсальным средством от цинги, ушаты с моченой клюквой прошлогоднего сбора и сейгодней морошкой, бочонок с семгой мезенского засола, развязал узелок с сушеными ягодами шиповника и брусничными листьями для заварки кёжа (травяного чая) – все на месте. Ветромет и маточка лежат, где им положено быть. Перебрал багры, кутила, сети, другие орудия, с которыми поморы охотятся на морского зверя и промышляют рыбу, осмотрел мешки с мукой и солью на продажу, слазил в казенку (каюту). Ничего не пропало!
- Не тронули коч неведомые лодочники, видно, не успели
- А может, и не было их? Почудились, как тот туман?– засмеялся Данила. И, не дожидаясь ответа, перескочил на другую тему. – В прошлом годе ходили мы на Матку – кожу (моржа) добывать. А зверь-то окромя зубов страшных еще срамной уд имеет, а в нем кость…
- Знаем про то, сами видали, - отмахнулся Вачегов. – Неужто не о чем больше речи вести?
- Ну, так вот, когда мы тушу разделывали, я оную часть моржа отрубил – и домой привез, Алевтине в подарок. А она и не ведает, что за вещь такая. Я ж одну кость без мякоти. Ну, говорю, принимай, жена, в хозяйстве сгодится. Будет вместо песта. Она и рада, благодарит за заботу. А я вечерком-то как подвыпил маленечко, так и всю правду ей высказал. Так она, глупая, как закричит, да меня по спине стала этим удом охаживать. Ах, ты, говорит, срамник, охальник, как ты смеешь мне, честной жонке, такие пакости привозить. Еле от нее отбился, потом раззадорился, сам на жонку с кулаками пошел. Оба в синяках, сарафан у нее порван, у меня рубаха по шву разошлась. А уд костяной она в речке утопила. Потом всю седмицу не меня дулась, слово молвить отказывалась из-за такой-то безделицы…
Никто не слушал Данилин рассказ – он уже в который раз пересказывал дурацкую историю, сам же смеялся, весело и заразительно, да никто уже на его смех не откликался.
Коч шел на восток, рассекая воды Югорского шара, держа в виду берег Вайгача. Семен, бывший на поморском корабле впередсмотрящим, неожиданно воскликнул:
- На нас туман идет, а вроде по приметам быть его не должно.
Первым встрепенулся Иньков. Рваные клочья бело-серого тумана быстро двигались – нет, летели навстречу кочу, наперекор ветру. За каких-нибудь двадцать минут они слились в серую пелену, сквозь которую не видно были ни вайгачского побережья, ни белоголовых волн, только изредка морская птица разрывала плотный слой тумана, с криком проносясь над парусником. Фома оставил сопец, огляделся по сторонам, протер глаза:
- Ох, ты, мать честная. Ни зги не видать кругом коча! Сгинем в такой мгле, как пить дать!
Зырянин погрузил руку по локоть в колышущийся вокруг судна туман, обволакивавший корабль. Пелена была абсолютно неощутимой, но одновременно столь плотной, что пальцы Семена оказались неразличимы в ней. При этом непроницаемая взглядом дымчатая пелена, начинавшаяся за бортами коча, казалось, не решалась перешагнуть их, чтобы затопить палубы. Фома Пустошный запрокинул голову – щегла, парус и оснастка были четко видны на фоне синевато-белесого эллипсовидного уголка неба с облаками и чайками.
«Неужто голоменной царь шалит? – подумал Фома. – Будто лешак в тайге, насылающий туман, чтобы заплутались охотники да грибники, нарушившие покой лесного хозяина».
А между тем вокруг коча заскользили черные тени, отчетливо различимые сквозь мглистую пелену. Это, несомненно, были лодки.
- А ежели стража эта, что никого в Мангазею морским ходом не пускает? Беда нам тогда, ослушникам царева указа, - запричитал Иньков. – Попали мы как кур во щи. Ой, чую, несдобровать нам, ребятушки!
С Данилы как ветром сдуло его беззаботное веселье. Он содрогнулся, и, приподнявшись, стал тревожно всматриваться в серую мглу. Наполовину ощипанный селезень выскользнул из рук.
И вот туман стал рассеиваться, столь же внезапно и стремительно, как и окутал парусник.
Вокруг коча сновали с десяток сшитых из звериных шкур лодок. На них сидели люди в меховых одеждах, их головы были увенчаны конусовидными капюшонами. На каждом суденышке располагалось пять-шесть человек, иные гребли веслами. Ни звука не доносилось оттуда. Справа по курсу корабля качалась на волнах самая большая, вмещавшая добрый десяток людей, одни из которых работали веслами, другие держали наизготовку копья. На носу стоял высокий человек с седыми вислыми усами и плоским лицом, чем-то неуловимо напоминавший моржа. Лодка плыла по направлению к поморскому кочу.
Данила встал во весь рост и двинулся к правому борту, зачарованно глядя на приближающуюся лодку неизвестного народа. Запнулся за шкот, выругался, поднял глаза…
На носу стоял высокий старик, держа в руке то ли посох, то ли жезл, то ли скипетр, увенчанный фигуркой моржа. Изо рта его торчали клыки, напоминавшие страшные бивни хозяина полярных побережий. У остальных, сидевших в лодке, ничего подобного не было - люди как люди, которых можно было принять и за самоедов, и за лопарей, и за других известных поморам северных инородцев. Фома, Семен и Евдоким так же пристально глядели на безмолвно приближающуюся лодку.
Когда она подошла к кочу на расстояние, позволявшее легко перепрыгнуть из одного судна на другое, старик вдруг призывно протянул вперед обе руки, передав жезл сидящему рядом молодому человеку. Взор его выпуклых светло-карих глаз был обращен к Даниле.
- Отдай ему, что причитается, – шепнул на ухо подошедший Семен.- Верни святыню народу морскому, чтобы нам худа не было.
Потрясенный помор запустил руку за пазуху, извлеку оттуда кусок бивня с росписью.
- Брось ему в руки, - приказал Фома.
Старик ждал, сложив ладоши лодочкой. Его глаза с мольбой смотрели в лицо Широкому.
- Он же человек, а не собака, чтоб кость ему бросать. Отдам из рук в руки, по-людски, - Данила шагнул навстречу старику с «моржовыми» клыками, сидевшие в лодке его соплеменники напряглись, насторожились. Данила протянул старцу руку – возьми это. Их руки соприкоснулись. Вздрогнул Данила: ладонь старика была холодной, словно ледышка…
Произошедшее в следующее мгновенье ошеломило поморов. Резким рывком дед втащил Данилу в лодку. Тотчас трое соплеменников навалились на него, опутали руки, заткнули рот.
Гребцы ловко развернули судно и поплыли прочь. Отойдя от шока, поморы закричали, зырянин схватил лук и стрелу, Фома бросился к сопцу, Евдоким вооружился кутилом.
И тут над морем разнесся многоголосый крик:
- Илтыхээн! Илтыхээн!
Перед носом коча забурлила вода, подобно мальстрему в норвежских фиордах. Коч запрыгал на волнах, даже бывалый мореплаватель Фома не удержался и упал на палубу, ушибся затылком. Из клокочущей пучины вынырнула голова моржа невиданных исполинских размеров. Бешено вращались зрачки его, пасть с глухим утробным ревом раскрылась, готовая поглотить все, что движется к ней. Коч влекло навстречу царь-зверю. А впереди уже спешила лодка, унося несчастного Данилу, которому суждено было стать жертвой морского чуда-юда.
Остолбеневший Семен опустил лук. Иньков, поняв, что кутило бессильно против громадного чудовища, отбросил его, с кошачьим проворством взобрался по вантам, достиг макушки щеглы и, держась рукой за образ Николы, воззвал к полярному левиафану:
- Изыди отсель, чудище! Провались в ад вместе со слугами твоими! Святыми заклинаю – вон!
Туго связанный Данила полетел в волны. Морж еще шире растворил пасть. Луч солнца, на минуту выглянувшего из-за большого серого облака, ярко блеснул, отразившись от серебряного складня. И в миг растаяли и лодки с людьми, и страшный зверь – будто не было.
… Волны прибили к борту коча бездыханное тело молодого помора. Семен подцепил его багром, вдвоем с Евдокимом они подняли его и уложили на палубу. Данила был мертв, гримаса изумления, смешанного со страхом, застыла на его бескровном лице. Корабелы обнажили головы, осенились крестным знамением, накрыли тело запасным парусом.
- Жалко парня, особливо – жонку и мальцов его, – прервал тягостное молчание кормщик.
- Прости, земляк, что не уберегли, - всплакнул Евдоким, знавший Данилу с детства.
- На острове похороним, – Вачегов указал туда, где едва виднелась береговая линия.
Коч развернулся, и направился в сторону Вайгача. Розовая чайка с печальным криком провожала парусник – казалось, это душа бедового мезенца стремится к месту последнего упокоения, а оттуда суждено направиться ей к Гусиной земле, обители душ поморских.
Пристали к берегу, погребли на высоком берегу товарища, навалили над телом его валунов, чтоб ошкуи и песцы не растащили кости, воздвигли скорбный крест. Кружившая над берегом розовая чайка села на крест, едва поморы покинули место последнего упокоения Данилы. А потом, когда взошли они на борт, взмыла в небо и растаяла в нем. Далее, Югорским шаром, Карским морем мимо Ямала, Обской губой и рекою Таз до самой Мангазеи-матушки шли поморы в молчании, только команды да молитвы звучали на борту коча.
Прибойные волны выбросили на берег, рядом с могилой Данилы Широкого кусок моржового клыка, испещренный рисунками древнего художника. Поднялся ветер, валы набегали на песчаный мысок, разбивались о валуны, трепали буро-зеленые водоросли, и в рокоте хмурого моря ясно слышалось давно забытое слово незнакомого русским наречия - «Илтыхэн». И вторили ему морские птицы.