(Из архива Андрея Мызникова)
а)
И где только я не погорбатился в свои молодые лета, где не попотел, где не потрудился - ничего нельзя было заработать свыше определённого властью усреднённого заработка, достаточного,чтобы не сгинуть тебе и семье от голодухи.Да плюс три ГЭ: горб, грыжу, геморрой - вот и весь заработок советского негра.
В школьные годы на каникулах выполнял простенькие операции вроде удаления мелких гранёных гвоздиков -текса - из присобаченных к колодкам стелек.
Обувь проезжала мимо на конвейере в одном из цехов обувной фабрики, где и других мальчишек-школьников хватало.Помощь родителям пусть и не великая, а всё же не знающему выходных отцу и часто болеющей маме, облегчение и финансовое, и от радости, что растут кормильцы.
По окончании первого курса мешкотрясного техникума с товарищем были приняты грузчиками в продуктовый магазин,где нам преподавали науку перемещения товаров два Василия, Иванович и Петрович. Спасибо, что уберегли нас от надрыва.Никогда уже в будущем мне не пришлось перетаскивать такую уйму снеди: тысячи ящиков водки, спирта и вин, тонны сыров,хлеба и колбас, сотни декалитров масла и пр., и пр.
Дальше, уже после демобилизации из СА, судьба заносила меня в такие университеты, что и вспоминать бы не стоило, но упомяну,коли взялся за гуж.
На мебельной фабрике,задыхаясь без респиратора от полиэфирных лаков, ацетона и красок в соплях и слезах --делал полированную мебель,но никак не мог насытить советского покупателя,стоящего в очередях месяцами.
Да, тогда в годы строительства светлого завтра, очереди за колбасой, сырами и водкой отнимали много часов жизни у человека с крепкими нервами.
За коврами и мебелью давились люди в очередях многомесячных.
За машинами - несколько лет.
Квартир ждали десятилетиями.
Облегчения от мытарств -всю жизнь.
Везунчики, льстецы и пролазы, партийные и профсоюзные деятели умели сократить сроки.
Я не выдерживал очередей, давок и прочих столпотворений, не принадлежал ни к одной из указанных категорий людских организмов и обходился тем немногим, что заставал на прилавке в час посещения торговых организаций.
Побывал я и в шкуре кочегара.И узнал разницу между истопником и кочегаром,когда от топки котла убежал сразу к одиннадцати печам барака довоенной постройки, в котором разместилась школа рабочей молодёжи.
Техникум бросил до призыва на службу, а после захотел получить высшее образование, которое только и могло открыть доступ в иные университеты.
Топил печи,сам дрова заготавливал ночами,колол чурбаны на чурки и мелкие поленья и щепу для растопки, и разносил их из сарая к печкам, раскладывая возле поддувала на жестью обитый пол, чтобы прежде просохли (завозили их сырыми, хоть сок берёзовый цеди). Зимой в особо морозные дни топил печки дважды,чтобы не заморозить учителей и учеников.
Днями здесь же учился.
В какой-то момент надумал сменить чёрную работу и жаркую, не оставляющую время на учёбу и нормальный сон и оказался у гравировального станка в белом халате.Сидеть в окаменевшей позе с раскинутыми руками, одна на пантографе,вторая на ручке управления иглой гравировальной, по восемь часов в день и в конце смены получать в чайнике пол-литра спирта для полоскания потрохов с коллегами, тоже молодыми парнями, долго не смог, боялся спиться.
Даже работа грузчика показалась намного лучше красиво звучащей работы гравировщика - движение, а не обездвиженное сидение многочасовое.
Однако, желая разнообразия и (по наивности)более высокого заработка, устроился плотником на стройку и вскоре узнал некоторые тонкости владения ножовкой и рубанком.
Азам-то батюшка мой незабвенный обучил меня детстве да и школа уроками труда не обошла наше поколение.
Тогда пол в квартирах второго этажа и выше стелили деревянный, а на первом между лагами прежде чем стелить доски, укладывали стекловату для сохранения тепла.Хорошо, тепло ногам новосёлов в таких квартирах.Не то, что линолеум на голом бетоне.
Занесло меня тогда же ненадолго сдуру на кирпичный завод садчиком кирпича, где лишь подневольные "химики" трудились. Голиц за смену несколько пар превращалось в драньё.
Побывал и в местном драмтеатре,рабочим сцены,но приют комедиантов, но скоморошество и сами актёры не приглянулись вовсе.О смешных заработках в театре советском и говорить не стоит. В драмтеатре ещё туды-сюды, в тюзах -крохи, в кукольных, как у вечно нищих библиотекарей.Ничто не остановило, не задержало и здесь летуна,ни стены,ни люди.И расстался с актёрами навеки, не запомнив имён никоторого из них.
Так я поневоле и воле,в силу обстоятельств и личного хотения оказался в числе летунов.Слово, выдуманное Велемиром Хлебниковым, обретало новую жизнь,новое значение,далёкое от первоначального - авиатора и пилота.
Если на заводах и фабриках, умудоханные жизнью и трудами все труженики напоминали мне "Едоков картофеля" Винсента Ван Гога и сам я становился им, то в театре...впрочем, скажу кратко: разочаровали меня люди, которым никогда не рискнул бы доверить и роль покойника,среди коих вскоре пришлось зарабатывать на пропитание.
Санитары морга обирали безжалостно живых родственников, которым ещё предстояло кошелёк растрясти перед вымогателями кладбищенскими да справить поминки по усопшим на третий, девятый и сороковой день.Шкуродёры заламывали за свои липовые и натуральные услуги непомерную цену, делясь со мной, но мне такие деньги, хотя они и не пахнут, как считал организатор первых платных сортиров Веспасиан, были не нужны.
б)
"Ну а покойники, бывшие люди, смелые люди и нам не чета" вели себя достойно.
И тогда я ринулся от тел к душам,к страдающим от нашего невнимания и грубости, от наших шкурнических взглядов на жизнь.
И увидел,узнал:
умные люди встречаются и вне стен
сумасшедшего дома, а дураков и там
отыщете.
В городе,где в остроге - мёртвом доме - полтора века назад талант великого сердцеведа крепчал, душа трепетала, находя опору в Евангелие, подаренном ему женой одного из декабристов, а тело изнемогало от каторжного труда,близ главного притока одной из самых могучих рек планеты, в пятиэтажном здании, отстроенном в последней трети ХХ века, на третьем этаже в конце длинного коридора располагается палата для больных, не требующих особого внимания персонала.
Владения жёлтого дома разрослись за много десятилетий.
Некогда всего один корпус в два этажа давал приют страдальцам. После войны 1941-1945 годов, истерзавшей страну, много людей нуждались во врачевании ран тела, не меньше изнурённых страданиями требовали покоя душе.
Ощущалась нехватка больничных коек.
В шестидесятых-семидесятых годах построили несколько зданий.
В строительстве участвовали и больные. Трудотерапия.
Чтобы прослыть душевнобольным, надо, как минимум, иметь душу. И абсолютно нечем кичиться тем, у кого она не болит.Значит - они её сами убили, ампутировали.
Но доподлинно известно, и им она даёт знать о себе фантомными болями, как напоминает фронтовику-калеке о себе давно отторгнутая от тела и оставленная на поле боя нога.
Люди здесь лечились спокойные, особого присмотра не требовали.
В их палате вы могли увидеть (не дай бог) тумбочки прикроватные и шифоньер.
В других не сыскать и этого. В тумбочках – мыльницы, зубные щётки, журналы, книги. В шифоньерах кое-какая одёжка да обувь. Постояльцы палаты являлись отчасти не только пациентами, а и помощниками персонала. Двое привозили из кухни, общей на весь больничный городок, на телегах-платформах баки, термоса с пищей для всего отделения; один ежеутренне уходил мести двор; один постоянно работал подсобникам на овощном складе вместе с несколькими мужчинами других отделений под руководством кладовщиц кустодиевско-рембрандтовского типа.
Общение со столь колоритными дамами являлось важным подспорьем в преодолении недуга, оно действовало эффективнее культтерапии, трудотерапии и просто терапии и всех стараний психиатров.
Когда требовалось, и дворника, и «баковозов», и подсобника привлекали к работе в прачечной. Разумеется, мало кто имел духу отказаться от общения с полуобнажёнными прачками в помещении, напоминающем влажностью воздуха и разгорячённостью тел, парную бани.
Тем более, здесь в больнице так сказать особого профиля, отказ от любой работы расценивается, как обострение болезни, и санитары мигом перекроют все входы и выходы, а врач, чего доброго, упечёт в надзорную палату, где без позволения и помочиться не сможешь. Впрочем, не стану врать, сможешь, но тогда неволя продлится дольше.
Пятым в палате лежал некий низкорослый бродяга Омелов, гололицый мужчина, если не принимать в расчёт жидких усиков, какие к старости появляются по углам верхней губы и у некоторых женщин, и бородки, напоминающей тщательно выполотую грядку петрушки, на которой не всюду взошли высаженные семена.
Он рассказывал о себе были и небылицы, и распознать и отделить зёрна от плевел не представлялось возможным.
Другому обитателю другой палаты, Кметину, о котором речь позже, он поведал о своём журналистском, поповском, воровском прошлом. Омелов на работы не ходил, а почти только тем и занимался, что полусидел-полулежал на кровати, подперев спину двумя подушками – неслыханная роскошь и привилегия в здешних краях, где не всем и кроватей-то хватает.
Омелов большую часть суток лежал и либо читал, либо писал. Записи свои, загодя учуяв интуицией бывшего зека надвигающуюся проверку-шмон, успевал всегда запрятать надёжно. Он считал себя писателем и художником.И талантливо исполнял то и то. Врачи видели в этом одно бумагомарание, но оно непременно пройдёт одновременно с сезонной болезнью.
Курить в курилку, смежное с туалетом помещение, Омелов никогда не ходил, а вставал на подоконник и выпускал дым в форточку.
А то и не вставая с кровати дымил. Медсёстры и санитары сюда добирались редко, а врачи не всегда и во время обхода ежедневного
забредали в такую даль.
в)
Палата №6 славилась стабильностью состояния больных.
Ему б, Омелову, и вовсе не стоило курить, но и часть оттяпанного лёгкого не заставляла его беспечную натуру задуматься всерьёз о здоровье. И никогда о сохранности его и долголетии с тоскою не думал, а транжирил годы и силы безудержно.
Пароксизмы животолюбия сроду не тревожили его. Чахотка после операции отступила, исчезла вместе с третью лёгких, иначе б мы его увидеть могли в туберкулёзном отделении психолечебницы.
Иногда его привлекали для создания стенгазеты.Он хорошо рисовал, как уже знает читатель, если таковой случится у моих записок с натуры. За что бывал поощряем выходом на волю. Вырвавшись за пределы прибежища своего, он посещал винно-водочные магазины и некоторых из тех знакомых, кто много лет спустя нарасхват станут называть Омелова своим другом.
Насшибав у них по мелочи на одну-две бутылки, он возвращался под опеку Минздрава. Случалось, приносил бедолагам, безвылазно сидящим в стенах больницы бутылку или чай плиточный,равно любимый сидельцами мёртвого дома и жёлтой пристройки к нему.
Запретный товар передавался в отделение «конём». Конь – обыкновенная верёвка. Иногда коня изготавливали из кусков распластанной простыни. Товарищи поднимали привязанный пакет сквозь окно, а отпускник спокойно подвергался досмотру на входе в отделение бдительными санитарами.
Своего жилья Омелов не имел. Суровые зимы нашей земли перенести под открытым небушком не всякому здоровому по силам, не то что ослабленному скитаниями, алкоголем, недоеданием и туберкулёзом организму Омелова.
Сперва случайно после смертельной попойки попал сюда, а после и сам догадался скрываться в больничной палате от мороза, голода и правосудия, способного за кусок украденного хлеба в тюрьме сгноить человека.
Иногда всё же голод заставлял красть.
Разницу между нарами колонии и кроватью бедлама Омелов раскусил резво, отдав предпочтение последнему. Зимовать среди душевнобольных привык быстро. Они оказались гораздо миролюбивее народа вне его стен и многим, большинству, ни до кого и ни до чего не было дела, кроме собственных, съедающих мозг и душу дум и неосознанных тревог.
Здесь одни пьют водку, другие - вино, третьи – чай. Разумеется, всё это делается втихаря. Чаехлёбам-чефиристам сложнее жить нежели любителям спиртного. В палатах розеток нет. Надо не быть дураком и помнить кое-что из уроков физики, преподанных в школе.
Проблема решалась просто: выкручивали лампу и к оголённым потрохам патрона цепляли оголенные провода самодельного (из бритвенного лезвия) кипятильника. Двое поднимали третьего к высоченному потолку. У него банка стеклянная с водой. Банку обёрнутую тряпкой держит верхолаз руками до закипания.Засыпает чай.Перемешивают.Пьют по очереди,здесь же, в курилке. Некоторые съедают и гущу,называемую местной публикой
нифелями.
Пятерым обитателям этих апартаментов жилось-дышалось несколько легче прочих. Свобода передвижений какая-никакая да и воздух палаты на отшибе ароматизирован не чрезмерно и не совсем тем, что нюхали, допустим, обитатели, завсегдатаи палаты №2, надзорной.
Надзор осуществлялся санитарами тут же, возле самых дверей расположенного поста, представлявшего из себя обыкновенное кожаное кресло.
Правда, в палате №1, вместившей всего троих, старых, ослабленных, беззащитных, воздух был самый свежий, он обновлялся порциями при каждом открывании дверей главного входа напротив неё, через который курсировали непрерывно все, кроме врачей, проникавших к подопечным иным путём. Рядом располагалась сестринская.
И помощь этой категории больных оказывалась резво.
Во всех других палатах ютилось от восьми до двадцати двух человек. Двадцать две койки стояло в вышеупомянутой второй- надзорной- палате.
Иногда в ней скапливалось до двадцати пяти больных, требующих усиленного внимания, наблюдения. Тогда один, два, три больных, обычно из резвунчиков, которым давно всё едино, укладывались на матрасы на пол, иногда двое помещались на одну койку валетом.
Дух, стоящий в палате, не уступал казарменному, а лучше сказать – конюшенному. Нет, сравнения всегда приблизительны. Попробуйте сами представить, что унюхают ваши ноздри в непроветренном помещении, где только-только места хватает для двадцати двух специальных лежанок тяжеленных, к некоторым из них привязаны горемыки (смирительная рубаха давно заменена свивальником). Они спят, бодрствуют, едят, пьют и испражняются лёжа на спине.
Иногда судно, утку не успевают подать. Иногда больной и не просит ничего, а справляет естественную надобность молча, когда приспичит. Судно, утку санитары никогда не подают, разве что по приказу и в присутствии врача в экстренном случае. Но случаев таких неизвестно. Кому хочется присутствовать в момент дефекации.
Для этой услуги существует один-два больных, безропотно воспринимающих любые указания. Сжившиеся с порядками бедлама робкие люди. Страшно сказать, как некоторые из них используют содержимое судна, если за ними не уследят здравые. Есть и другие, из чистых, что всегда принесут еду, покормят связанного по рукам и ногам. И уберут за невольником объедки по приказу санитара.
А тот сидит в кресле возле надзорной палаты. Чуть поодаль на
противоположной стороне коридора палата №8. В ней восемь –десять человек, нуждающихся в контроле и бдительности санитара. Страж сидит, не покидает поста порой сутками. Изредка выпивши. Случается, сон смежит ему веки, и самые бдительные из психов, готовые в любой час суток к проказам, не преминут тут же учудить что-нибудь потешное или страшное.
Двери двух этих палат, №2 и"8, всегда под замком. В дверях окошечко об одной шибке, правильнее сказать – об одной всегда выбитой шибке.
Сквозь него вонь, смрад проникают наружу и бьют в нос всякому, кто приблизился. Особенно ощутима вонь свежему человеку, входящему в отделение с улицы. Запах впитали стены, постели, мебель, одежда и они щедро делятся изобилием пота, кала, мочи, медикаментов, продуктов, крови, табака со всяким входящим.
г)
Здесь патология и норма, болезнь и симуляция вперемешку. Порой и сам больной думает, что он симулирует, и окружающие, но врач знает: симуляция чаще удаётся больному, а не здоровому. И сама попытка симуляции является в некоторых случаях болезнью, а не чем-либо иным.
Тут, как говорится, и к Сербскому не ходи.
Иной хворый, случается, обманет всех, переведут его в число выздоравливающих, а он как выкинет фортель, да такой, что впору
фиксировать больного к кровати, а факт – в учебнике по психиатрии или в одном из дурацких разделов Книги рекордов Гиннесса.
Зафиксируют санитары чудилу, намертво прикрутят к койке, запеленав свивальником по рукам и ногам и груди, и лежит провинившийся порою день, порою недели на привязи, если ему не потребовались хирурги и реаниматологи. Возбуждение иных достигает небывалого накала, силы удесятеряются.
Вызывают санитаров соседнего отделения. Порой добровольцы из пациентов приходят на помощь медикам.
Некоторые, по-моему, Венедикт Ерофеев в "Вальпургиевой ночи,или Шаги командора" уверяют, что среди больных имеются подсадные утки,следящие за способными к эксцессам пациентами.
Один, особенно охочий до демонстрации боевых искусств «афганец» ловчее санитаров выучился усмирять и вязать буйных.
Но не всегда хватало умения, силы, ловкости, выносливости, профессионализма и у группы лихих орлов. Ходила легенда о случае с (без выписки живущем долее двадцати лет в психушке) Б – вым: его однажды одиннадцать человек кое-кое-как смогли сломить. Он крушил всё в сатанинской злобе, заглушал ею свои страхи, вгонял в страх и панику многих, травмировал окружающих его.
И не останови его, мог наделать трупов. Никакая сила молодых парней не могла сдержать этого в ту пору уже сорокалетнего среднего телосложения мужчину, и тогда санитар, Ю., с отчаяния хватанул Б – ва табуреткой по темечку.
Промедли Ю. немного и его коллега мог погибнуть от рук Б – ва.
Безумец возбудился в рентген кабинете. Первым пал рентгенолог…
Что происходило в его мозгу Б – в забыл и никогда не мог вспомнить. Вероятнее же всего – и не знал.
Врачи объясняли по-своему. Попы по- своему толкуют подобные случаи. Взбесился человек потому, что бесы в него вселились.
Связали, унесли обеспамятствовавшего. Подоспели врачи. Медсёстры вкололи запредельную дозу усмиряющего снадобья, аминазина или чёрт знает чего. Тогда самыми ходовыми лекарствами-нейролептиками, от длительного употребления коих человек превращался в овощ, являлись галоперидол, мажептил, аминазин.
Б – ва держали на привязи месяцами. Сперва, в первые годы его болезни, к нему ходила мать, жена , сестра. Мать умерла. Жена развелась. Одна сестра, старея, навещала его. Шли года, волочились. Тянулась тянучкой однообразной безвкуной жвачки жизнь.
Схожая судьба, вероятно, ожидает и золотого медалиста Аркашу, молодого парня, растолстевшего от непомерного аппетита и отсутствия движений. Он проводит дни на свивальнике, читая наизусть стихи и прозу, очерки исторические, формулы и прочее, усвоенное в школьные годы. Когда его развязывают, он мигом находит жертву и, нокаутировав её, вновь оказывается на привязи, и вновь трындычит усвоенное за десять школьных лет.
И так восьмой год без передыху к тому дню, как меня, осваивающего новую профессию, обязали бдительно присматривать за ним и ему подобными.
Бдительность санитару нужна не меньше, чем солдату на посту.Чуть зазевался - и ты уже не жилец.Отслужил.
С ними, такими ,как Аркаша, держатся настороже все: врачи, больные, из тех, что контролируют ситуацию, санитары, медсёстры и медбратья, родственники. На обходе врач рядом с санитаром, наготове сестра со шприцем лекарств.
Медбрат Спиридоныч, медвраг – сказать правильнее, любит ставить уколы упреждающие, дело без дела, похохатывая, и посмеивается, наблюдая превращение больного в истукана.
Жертва садиста часами топчется на месте, истекая слюной. Всё ему невмоготу: ни сесть не может, а сел – тянет встать, ни лежать не может, а лёг – надо сесть, надо встать. У него поднимается температура до 39 градусов. Воля покидает его и он становится покорным и управляемым. Почти обездвижен.
Спиридоныч матерщинник, по сравнению с которым сапожники прошлых веков, вошедшие в поговорку, невинные дети, осваивающие язык, они ему в подмётки не годятся.
В присутствии врачей лексикон его превращался во вполне пристойные речи.
д)
В надзорных палатах не раз оказывался при поступлении Кметин.
Имя Кметина - Иннокентий,но чаще называли его запросто Кешей. Здесь депрессия задерживала его на два-три дня. И всё-таки депрессия - не прострация, и Иннокентию вскоре начинала надоедать компания людей, не способных поддерживать разговор связный. А потребность поговорить росла по мере потребления антидепрессантов.
Врачи скоро подмечали перемену его состояния и переводили в другую палату, в четвёртую или пятую, где он продолжал избавляться от мрака, вгонявшего в петлю. Через три–четыре недели интенсивного лечения Кеша превращался в жизнерадостного человека, слегка возбуждённого проснувшимися в нём жизненными силами, и его постепенно подготавливали к выписке.
Палата №3 предназначалась для особой категории больных, избавить от недуга их вернее всего можно было шоком, потрясением. Их лечили инсулином, тем самым препаратом, что применяется для лечения больных сахарным диабетом. Дозы вводились большие – человек сперва расслаблялся, а вскоре выходил из себя и начинал беситься, визжать, ругаться, покрываясь обильным потом.
В промежутке между расслаблением и бешенством его накрепко привязывали. И определённое время удерживали. Затем внутривенно вводилась глюкоза. Больной приходил в себя. Удивлённо осматривался. Ничего не помнил, включая сам момент фиксирования к кровати. Затем его вели мыться. Мокрую от пота одежду меняли. Сытно кормили и поили очень сладким чаем.
Лечение варварское, хотя и эффективное.
Известны случаи впадения больных в кому, из которой никакая терапия не могла вывести. Человек дышал неделями, не ел, не пил и как только отключали кислород – умирал.
Теперь подобное лечение запрещено. Как и небезызвестная лоботомия – отсечение лобных долей мозга у буйных, у безнадёжно буйных, агрессивных, не помнящих и не знающих себя.
О публике палаты №6 сказано в самом начале повествования.
В седьмой лежали склонные к наркомании, токсикомании и психопаты. Вышеуказанные патологии нынче лечат в спец заведениях. Говорить о них мне не хочется. Любой встречал их на эстраде, на улицах своего населённого пункта, в учебных учреждениях,а иногда в своём саде-огороде, где красуется красноголовый мак меж уже созревших коробочек коричневых, наполненных маковыми зёрнышками - всюду есть шанс у современника встретить пропащих человеков, по доброй воле своей вприпрыжку скачущих на тот свет.
е)
Поговорю –ка я лучше об Иннокентии Кметине. Ему довелось лежать почти во всех палатах, кроме №1. Угодил как-то и в седьмую на неделю. Вероятно, по недоразумению. Ведь он не числился в наркоманах, впрочем, самоубийцей другого рода он, безусловно, являлся. Как злостного курильщика его стоило сюда упечь. Да курение, как и пьянство давно в нашем отечестве не считается пороком, а табак и алкоголь словно и не числятся в наркотиках.
В палату №1 Кметин не попал ни разу, так как ни ослабленным, ни стариком не был, в момент первого появления здесь ему едва минуло двадцать два года. В палату №6 не попал м.б. единственно потому, что не хотел работать, а там лежали преимущественно трудяги,за исключением Омелова.
В больнице работала его,Кметина, соседка, и он не хотел встречаться в этих стенах ни с кем из знакомых. Хранить хворь хотел втайне. Да разве утаишь шило в мешке – однажды столкнулся с матерью одноклассников, близнецов. Она работала в физиокабинете, а его направили полечить ухо. Впоследствии он неоднократно встречал их, но так и не понял, сказала ли им их мать о той встрече, сумела ли сохранить врачебную тайну, разнесла ль по белу свету весть о чужой беде.
Пути Иннокентия Кметина и Омелова, неоднократно упомянутого выше постояльца шестой палаты, пересекались так сказать в межсезонье.
Омелов, поскольку бездомный скиталец, добровольно поздней осенью сдавался во власть психиатров.
Кому хочется околеть зимой на городских улицах. Он уверял позже Кметина, что ему ни уколов не ставят, ни пилюль никаких не дают, а только - приют и всё, а в справке пишут, мол, социально не приспособлен. Так, нет ли – никто не уточнял.
Кметин появлялся весной, в апреле-мае, когда Омелов начинал подсобирываться, готовиться к выписке. Можно б было сказать, сидел к тому часу на чемоданах, но такой вещи он отродясь не имел, как не имел и не нуждался во многих других вещах. Всё имущество его всегда надето на его хлипкое тело.
В лечебнице вместе они находились не более недели. Из этих немногих дней
примерно половину Кметин, как депрессивный больной с суицидальными намерениями, проводил под надзором.
Замечу кстати для широкой публики. Господа, если ваш близкий впал
в уныние, ваша встреча с ним может оказаться последней.
Сообразите, что делать, а не соображается – ведите его к врачу.
Выйдя из-под надзора Кешка наслаждался ничегонеделанием и гулял по психодрому, по коридору длиннющему. Он не любил заниматься нелюбимым делом, любимого же не имел. Читать под воздействием лекарств не мог, а чтение - единственное, что увлекало его в этом мире, но не называть же делом книгочейство.
Был он чистоплотен, и врачи, приметив это, доверяли ему помогать
в столовой женщине, что кормила всю ораву из восьми палат.
У окошка раздаточной комнаты пищеблока Кметин и столкнулся впервые
с Омеловым. Тот попросил у Кешки пачку кефира вместо положенного стакана. Ему хотелось унести кефир в палату, со стаканом пройти по коридору незамеченным медперсоналом невозможно,а пакет можно затырить.
Кормили болезных неплохо, многим приносили передачки, и они отказывались от казённой пищи. Поэтому проблем не имелось, и Омелов получил
кефир.
Как-то в перерывах между кормлением Кметин встретил Омелова вторично. Он оформлял стенгазету, Кметин пролетал над психодромом. Кметин остановился.
Рядом с Омеловым, колдующим над стенгазетой, шагах в трёх Валера – шахматист- матами загонял соперников в угол, успевая рассказывать об Алёхине и о том, что непременно «выдернет» Курбского из могилы
и демонстрировал, соскакивая с кресла, ещё один свой талант – способности громовержца. Правда, наблюдать громы и молнии мог один он, удивляясь и немного как будто смущаясь неспособностью зрителей порадоваться его многогранным способностям.
Местный Зевс успокоился так же неожиданно, как и возбудился, продолжил игру в шахматы. Иннокентий стоял возле рисовальщика Омелова, в тот момент Омелов снабжал рисунки текстом, в написанном угадывались стихи, незнакомые стихи. Кметин слыл в узком кругу знакомцев знатоком поэзии российской и, прочтя незнакомые строфы, поинтересовался, не Омелова ли рук дело. Омелов равнодушно подтвердил авторство и продолжал писать.
Разговор не клеился, а завершить его помог громовержец. Валера высадил очередного слабака и выбирал следующую жертву. Он наслаждался своей безупречной игрой. Выбор пал на Кешку. Тот пожелал развеяться и вспомнить о былых многочасовых играх заключительного этапа солдатчины, того золотого времени службы солдата–срочника, когда он превращается в «дедушку» и становится обладателем неограниченного количества свободного времени.
Кметин ввязался в бой рьяно, чем немного приозадачил чемпиона отделения. Кметин играл и напевал: «Он мою защиту разбивает, старую, индийскую в момент – это смутно мне напоминает индо-пакистанский инцидент».
На доске позиция складывалась в пользу певца, и настроение доселе непобедимого Валеры портилось. Однако партия закончилась вничью.
Кешку она устроила, Валеру нет. Он считал себя отнюдь не первым в отделении, а, как минимум, первым в Европе. И потому увидел причину такого исхода игры в бесконечной песне Высоцкого, что мурлыкал соперник.
Выслушав упрёки, Кметин молча ввязался в новое сражение. И проиграл.
Интерес к игре ослаб у обоих гроссмейстеров. И они разбрелись по палатам.
Кметин назавтра уже не встретил Омелова ни в коридоре, ни в столовой, в палате его тоже не оказалось. И намеченный разговор сам собой перенёсся на неопределённое время и место.
Кто может предсказать встречу двух душевнобольных, особенно если они себя не склонны считать таковыми, хотя и прекрасно осознают разлад между обществом и ими.
ё)
Летом они столкнулись возле военкомата. Кметин находился в состоянии вечного поиска работы. Омелов, которого, будь я беллетристом-забавником, следовало б назвать Скитальцевым, скитался по городу в поисках куска хлеба, собутыльника и вдохновения.
Омелов плёлся безо всякой целеустремлённости, держа в руках трость - гнутую тополиную ветвь намного выше трости обыкновенных размеров, почти до плеча.
Они узнали друг друга.
Кметин угостил Омелова сигаретой, и они медленно, как умеют ходить одни бродяги, двинулись, не нуждаясь ни в компасах, ни в путеводителях, куда понесут ноги. Но разговор вильнул совсем не в ту сторону, куда планировал завести его Кметин,Омелов не был расположен отвечать на вопросы
о живописи и литературе.
Омелов чесал напропалую о бродяжничестве - о своей судьбе. Кметин сетовал на тщетные попытки разобраться в смысле атеистической жизни.
- До хера умников развелось: власти убеждены, что они рождены властвовать, а ты, негр, на них фуячь у станка с 16 до 60 за поощрение, за почётную грамоту, которая не годится и жопу подтереть. А нет – в тюрьму. Зае..т человека до полусмерти, хоть в петлю полезай, откуда ни возьмись попик вынырнет, следом мулла да раввин: не моги из жизни по своей воле уходить – грех. Одни светлое будущее обещают коммунистическое, другие - загробную жизнь.
А здесь и сейчас одним им жить хорошо можно. Умники, я их папа! Я думаю, всякий о своей шкуре печётся, вот и ты, Радий, приспособился со своими стенгазетами,украшаешь их картинками да рифмами.
Омелова редко называли по имени, и он приостановился и стал внимательнее прислушиваться к монологу разговорчивого товарища.
-Не, и правильно делаешь: лето фуем груши околачиваешь, а зиму
в дураках числишься. Пьёшь да стишки рожаешь. Нет, я-то тебя одобряю. Понимаю. Чуть-чуть завидую, да не по силам тебе подражать. Я никому подражать сроду не собирался. Ты,Радий, стихи пишешь – не знаю, хорошие, плохие, а я вижу вокруг прозу. Все за блажь писанину твою принимают, а ведь не исключено, как дуба дашь – засуетятся, издадут всё до строки, превознесут до не могу и себя попытаются втиснуть в вечность на одной полке с тобой. Мало того памятник затеют поставить на могиле, а могилы-то и не найдут, -закончил говорить Иннокентий.
Радий Омелов расхохотался:
-Я и по пьяне не загну такого, как ты по трезвяне. Я, Кеша, просто ни хрена не умею и не хочу уметь, вот и пишу, потому что распирает, и сдохну, когда лишусь возможности писать, если раньше доблестная милиция башку не проломит. Ты единственный,кого я могу слушать трезвым. Да-с, не ожидал такой экземпляр
увидеть в дурдоме.
Кешка ещё недолго ругал всех, выматерил себя и умолк.
- Ну их всех к бабаю, ты мне лучше скажи, зачем всё это, – и Радий повёл рукой дугообразно. – Что за загадка такая: ни конца представить невозможно, ни бесконечности, ни бога-создателя, ни безбожного, бездушного мира, образовавшегося эволюционным способом. И ум человекам словно на муку дан, словно для того, чтобы человек уничтожал всё вокруг и самого себя в конце концов извёл. Один сплошной дурдом.
- Я ничего сказать не могу, я сам шарадой этой мозги свои свихнул.
- Так может квакнем?Для просветления. – с надеждой произнёс Омелов.
-Не на что. Последний рубль. Надо работу искать.
-Наш лауреат Нобелевский додумался с алкоголизацией населения бороться, борец безмозглый, ускоритель херов…
Омелов не дал продолжить песню про белого бычка:
- Пусть борется.
И они закрыли и эту тему.
Кметина несло, и мимолётом досталось России, странам Европы, Америке, Израилю… не тронул Папуа Новую Гвинею и Океанию. Поставил всем в пример чукчей и эскимосов с алеутами, юкагирами, селькупами и другими малыми народами и умолк, подытожив тираду невозможностью воцарения мира и согласия на планете, где столько языков, народов, вероисповеданий, где никто никому даже в семье не желает добром уступить.
Омелов начал говорить о Тургеневе, намеренно уводя распалявшегося товарища в сторону. И Тургеневу досталось от Кметина.
Мол, если б икру не жрал ложками, по другому мыслилось Ивану Сергеевичу…
- А Толстой…-заикнулся Омелов.
- Толстой, он, кажется,.. он додумался…слушай, я не хочу продолжать, я о них мало знаю, поговорили б о Фёдоре Михайловиче, он глубоко копнул человека. Да, бог даст в другой раз. Некогда, извини.
Пустое брюхо подсказало им время – наступила послеобеденная пора.
Кметин опустошение почувствовал не только в брюхе, а и в душе; Омелов – вдохновение: замельтешили рифмы.
Не обременив друг друга своими проблемами, но облегчив души
откровенностью, они расстались, не надеясь встречаться впредь, впрочем, оба привыкли вообще мало на что надеяться.
Кметин слега позавидовал Омелову, что тому не приходят в голову мысли найти работу, бродит себе да бродит по земле, на что она ему, одинокому, работа...
Где-то жена, где-то сын. Он оставил их, чтобы не стали свидетелями его погружения в алкоголизм, и в вечность, - сказал он однажды Кешке.
На прощание Омелов выцыганил у Кметина последний рублишко и несколько сигарет.
ж)
Кметин нашёл работу формовщика в сталелитейном цеху танкового завода к концу дня.
О нём напишет заводская газетёнка, как о передовике,но он не успеет прочесть - уволится. А сейчас приткнулся и некоторое время пахал.Деваться некуда: за спиной жена с двумя малолетними дочерьми, перед лицом – правосудие, а с ним более четырёх месяцев в безработных числиться опасно. Это его собеседника Радия не страшила тюрьма – какая-никакая, а крыша над головой и кусок хлеба, и медобслуга всегда в его распоряжении.Выбор.
У Кешки его нет.
Вечером жена Кметина с облегчением уснула, но прежде собрала своему «труженику» обед и приготовила одёжку рабочую – мужу предстояло горбатиться. А он и искал работу не требующую квалификации и каких-либо специальных знаний, чтобы каждую свободную минуту читать и во время самой работы свободно владеть головой, бесплодно (тогда он не догадывался о тщетности думок )размышлять о бытии.
Но, правда, он-то надеялся откопать, наткнуться на смысл жизни, ещё не предполагая о принципиальной непостижимости мира и смысла жизни безбожником, каковым он являлся.
Уже в постели ему вспоминался рассказ Омелова об учёбе на журфаке, о гибели брата, тоже журналиста, об учёбе в духовной семинарии. (Никак не виделось в безбородом мужике невзрачном лицо священника). Ещё вспомнил, как его спутник неряшливым нелепым одеянием и манерами привлекал внимание
прохожих и отталкивал их невольно (или намеренно?).
Ротозеев, говорил Радий, я люблю специально шокировать,
подойду к остановке и подниму бычок у них из-под ног, и сразу прикурю.
Промышлял Омелов и мелким воровством, за что и провёл на нарах два года. Где по слабосилию его и любви к литературе предложило начальство заведовать библиотекой.
От любого предложения заработать всегда и везде Омелов отказывался. Не прочь был «рукопись продать», да удавалось чрезвычайно редко пристроить свои стихи в местных газетёнках, несмотря на друзей окололитературных.
Особенно чётко наличие и обилие их проявилось после.
Омелов, как он сам выражался, привык без еды. Выпивка находилась сама собой, а закусить мог и листиком с первого попавшегося дерева. Иногда удавалось раскрутить на выпивку и приличную закуску какого-нибудь простака, вроде недавно объегоренного офицера. Тот верил всем россказням Омелова и, несомненно, сам в некотором роде являлся натурой художественной, а кроме того выпить любил, иначе разве можно пропить с бичом отпускные до копья за три дня.
з)
И вот очередная (внеочередная?) встреча нашего времени героев
в бедламе. Как и год назад Омелов готовится к выписке, как и год назад Кметин выкарабкался сперва из объятий безносой, а затем и из палаты №2, где на тот свет его едва не отправил Аркаша – медалист.
Аркашу только освободили от свивальника, а Иннокентий сглупа
попросил по старой памяти несчастного продекламировать «Во весь голос» Маяковского.
Чтец начал, а после слов «я сам расскажу о времени и о себе» ни с того ни с сего схватил слушателя за ворот пижамы. Кметин змеёй вывернулся из шкуры, выскочил из полосатой светло-зелёной одежонки казённой, Аркаша мгновенно накинул импровизированный аркан-удавку на шею Иннокентия, стал давить.
Любитель мордобоя, опытный санитар Ю. пытался сладить один – ничего не выходило. Здоровенный Матвей Родионович, сменив всегда спокойную походку с всегда висящими руками на стремительный бег, примчался вовремя и смял Аркашу. Аркаша страшно взвыл под лапищами санитара-ветерана.
Кметин от встряски мигом пошёл на поправку. Одно дело думать о суициде и пытаться совершить глупость, другое дело оказаться
неожиданно в руках безумца-убийцы. Буяна угомонили. Кешка запросился в другую палату. Врач не отказал. Он увидел: самоубийца захотел жить. Собственно говоря, рядовой случай трудовых буден.
Дежавю. Кметин рассматривал стенгазету; Омелов делал последние штрихи.
- Да тебе художником-оформителем устроиться надо. Привет, - сказал старому знакомому только что освобождённый из рук убийцы и закончил, -- тут тебе и хлеб с маслом и пузырь, а икру… икру метать не тебе привыкать.
-Да ну, - буркнул Омелов. И весь разговор.
Назавтра Омелова выписали.
Зарядившись в течении месяца оптимизмом, выписался и Кметин.
Невмоготу боле стало мозгу вмещать горе двуногое, шагающее по психодрому группками.
Ведут Томилова. С двух сторон санитары. Ведут в душ этого небольшого человека, который думает, что их, Томиловых, двое.
Они непрестанно беседуют, ссорятся и даже дерутся в течение многих лет. Победителей и побеждённых нет. И тот, и другой жалуются врачу, иногда убегают друг от друга. Безуспешно. «Их» водворяют в застенки. Спасительные, между прочим.
Идёт пожилой широкогрудый человек. Голова втянута в торс до отказа, подбородок лежит меж ключиц. Много лет назад в шахте, где он служил горным инженером, завалило шахтёров. Ему страшно до сих пор. Он винит себя одного и не может простить себе их гибель. Каждую минуту оплакивает погибших. Идёт, бегая глазами тревожными, и на всех робко, виновато поглядывает. Большую часть затворнической жизни проводит с беломориной в зубах. Четыре пачки в день. Голос его знаком мало кому. Врач редко вызывает его для бесед. Состояние его стабильно тревожное. Безнадёжное умопомрачение.
Движется и не движется, идёт, часто похохатывая, щурится молодой опрятный сумасшедший. Двухлетним ребёнком он наблюдал за папой, режущим глотку барану. Родители оставили его одного в хате с братиком-младенцем трёхмесячным. Он взял нож и проделал то, чему у папы научился. И забыл. Когда повзрослел, ему напомнили добрые односельчане о той трагедии. С той поры ему смешно.
Идёт чернокудрый с носом орла красавец. У него отрублена правая кисть. Так он наказал себя, свою руку блудливую за грех, коему предавался и библейский Онан. Идёт виновато.
Вышагивает уверенной поступью знаменитый Вилен. Всем новеньким рассказывает происхождение своего имени и расшифровывает. Вилен означает: В – Владимир, И – Ильич, Лен – Ленин. Его назвали так потому, что родился 22-го апреля, в один день с Ульяновым, в Ульяновске, бывшем Симбирске. Ещё он убеждает навязчиво всех в необыкновенном будущем своём великом. Он уверен, что именно ему суждено довершить соединение всех народов и государств в одно процветающее коммунистическое общество.
И по скромности своей желает быть похороненным не в мавзолее, не на красной площади, не на малой родине своей, общей с вождём мирового пролетариата, а в нашем городе между мирно соседствующими Старо-Восточным православным, Старо-Еврейским и Мусульманским кладбищами.
И таким образом способствовать примирению заблудших верующих всех конфессий.
Идёт низкорослый молодой мужик. И никто не знает о завязанном на его детородном органе бантике. Так он предохраняется от существа потустороннего мира – лярвы, выдаивающей из него и сперму, и жизненные силы.
Шагает беспечно солдатик Пятницын. Его комиссуют, потому что
он, видите ли, убеждён в неспособности своей противостоять бомбе
атомной. Он не надеется совладать с её силой разрушительной при помощи автомата Калашникова. И никакое министерство обороны,никакие доктора не сумели убедить его в обратном.
Прошёл тучный Геометр, сломавший голову на решении вопроса о мироздании. Ругает бестолковых Эвклида и Лобачевского.
Такое оно или этакое, мироздание? - и тычет пальчиком в нагромождение геометрических построений, в паутину чертежей, испещрённых алгебраическими формулами.
Сочувствующих и понимающих, петрящих в космогонии, в астрономии наш Геометр не находит.
Вообще в этой обители горя невероятно редко, удивительно редко встречаются экземпляры, озабоченные строением Вселенной, проблемами астрономическими. Чаще прочих появляются здесь борцы за справедливое переустройство мира, поэты, политические деятели.
Всё реже и реже бороздят просторы этой бездны космонавты.
Перевелись полководцы. И нет свободных ушей, выслушивать гипотезы несчастного одинокого Геометра. Вечером придёт мама, принесёт покушать дитятке сорокалетнему. Мама всё понимает, ведь она много повидала на своём веку, работая в прачечной. Она бережно унесёт труды сыновы и сохранит для потомков, которых всё ещё надеется дождаться от своего отпрыска холостого.
Редко без надзора пройдёт Саваофов. Но едва окажется один, обязательно проглотит ложку. Он давно не хочет жить ни в родном государстве, ни в чуждом ему мире. Он очень надеется после жизни нигде не оказаться.
«А знаете почему мы так паскудно живём? – Потому что нет любви» - задаёт он вопрос и сам отвечает. Он глотает ложку – его увозят, вспарывают брюхо.
Лечат. Едва заживёт рана, он вновь глотает ложку. Иногда клянётся, что не хотел этого делать и заливается слезами.
Санитары матерят его, ведь им предстоит неотлучно дежурить возле него в другой больнице до выписки и возвращения в родные пенаты-палаты. Он лежит смолоду. Ему четвёртый десяток. У него тоже есть мама. Старенькая сухонькая измождённая горем женщина – единственный человек, который навещает его.
У жён терпения на десятилетия ухаживания, выхаживания супругов хватает редко, впрочем, у мужей его, терпения, и того меньше.
Тщедушный правдоискатель проплёлся. Ему сочувствует только врач и убеждает не писать жалоб на несправедливости общественного устройства ни в Кремль генсеку компартии, ни в ООН, иначе выписки не видать. Неубедительны речи врача.
И лекарства бесполезны. Живёт, не понимает –
«Нет правды на земле,
Но правды нет и выше.
Мне это ясно, как простая гамма».
Один, два раза от силы за день пройдётся психодромом добродушный Сергей Косяк. Всё остальное время его плотное толстоватое тело давит постель. Он лежит на спине, одеяло приспущено ниже рёбер и открывает мощный торс. Руки закинуты за голову. Настроение его стабильно оптимистичное. Для кого больница – узилище, для него – свобода.
Его ждали тюремные нары за воровство, а вместо них судьба занесла на чистые, хотя и застиранные простыни министерства здравоохранения. Он ощущает себя всемогущим отчего-то. Может оттого, что причислен добрыми докторами к недосягаемым для закона клептоманам.
Он станет и впредь воровать по мелочам: пачка сигарет, бутылка коньяка –себе, шоколадка, духи, цветы – подружке. Он никогда не ограбит банк, не совершит бандитский налёт, никого не убьёт.
В постсоветское время ему раз хорошо намнут бока охранники частного магазина, но и экзекуция не излечит добродушного воришку.
Прокатился колесом по опустевшей ненадолго взлётке психодрома пятидесятилетний балагур акробат Каплин. Скоро к нему на свидание придут жена, дочь и внучка. Он и перед ними, устав сидеть, пройдётся на руках и расхохочется от ощущения радости и полноты жизни, никогда не покидающих его. Сядет на шпагат и вновь вернётся к родственникам.
Перед выпиской он поуспокоится, расстанется с весёлостью и на год-другой превратится в спокойного гражданина-труженика.
А явится на смену серьёзности веселье и
неуёмное желание эквилибра и акробатики – и Каплин вернётся сюда опять.
и)
Родственники навещают больных в определённое распорядком дня время. Но некоторым пациентам разрешено встречаться с близкими во всякое, в почти всякое время. К ним относятся активно приобщающиеся к труду, а так же такие, как Кметин, жена которого не имела возможности оставить дочек двоих ни на кого и приводила их на свидание с папой. К ним относился и Каплин.
Дабы не шокировать родственников многочисленных больных акробатическими этюдами, его,Каплина, выпускали одного.
Обычно собирается десятка полтора посетителей в спецпомещении. Каждый из них думает: только их близкий в своём уме или сохраняет здравомыслие во всех пунктах, кроме одного какого-нибудь, а прочие больные - умалишённые. Чужие кажутся безнадёжно хворыми и опасными и их разглядывают настороженно и с любопытством ничего не смыслящего исследователя, наблюдателя. Несколько успокаивает их присутствие санитара.
Робко вдоль стены крадётся затурканный юноша. Он вырос с мамой и перенял её манеры. Он испытывает на себе постоянное презрение юношей и здесь, и дома – везде. Так и ходить ему в отверженных одному, пока не прибьётся к себе подобным существам неопределённого пола. Некоторым, весьма немногим
удаётся вырваться из порочного круга. Большинство и не стремится.
Здесь он перестанет появляться, как только поймёт,
что врач помогает желающему выздороветь, а вовсе не желающему потакать своей болезни. Кое-кому из докторов особенно в последние годы стало казаться, что этот порок неизлечим да и не является вовсе пороком.
Они заблуждаются искренне.Им с попами посоветоваться не лишне.Эти душелюбы-людоведы могут подкорректировать их медицинское ошибочное видение проблемы.
Идёт - рядом ни души - и разговаривает «с другом» студент. Голоса донимают студента день и ночь. Они настолько реальны, что нет способа убедить человека в обратном, нельзя доказать, что они -галлюцинации.
Здесь два основных недуга собрали всех постояльцев под одной крышей - бред и галлюцинации.
Студент не уразумеет их истинного происхождения – сильнейшего умственного перенапряжения. Он пока не догадывается о закончившемся навсегда студенчестве, о том, что вовсе не по недоразумению оказался в жёлтом доме, над обитателями коего совсем недавно так остроумно шутил и, между прочим, продолжает шутить и рассказывать анекдоты. Ни он, ни кто иной, кроме разве самых опытных врачей не предполагает увидеть в его лице одного из самых преданных постояльцев дома мудрецов, как иронично называют некоторые бедлам.
Парой прогуливаются юные тёзки-рифмоплёты, Саша В. и Саша Б. Они договариваются написать биографии друг друга, иначе кто узнает
об их гениальности. Они страдают и должны страдать, они прочитали об обязательности страдания стихотворца в книге и следуют предписанному неотступно. А то накатит на обоих разом эйфория, беспричинно, на то она и эйфория – и они счастливы, потому что поэт обязан быть счастливым – думается им. Они одаривают некоторых товарищей по болезни и персонал рифмованными третьесортными изделиями. Многие их хвалят – они млеют: похвала и дураку приятна, не то что приболевшему.
С ними никогда не общается бродяга поэт Омелов.
Снуёт туда-сюда безумный кровосмеситель, худой и резвый до крайней степени. Снуёт день и ночь, а когда спит – неведомо.
Как его зовут – возможно, и он сам не знает.
Раскосый чернявый вертлявый малорослый приторно-погано кокетничает бесстыдно с каждым, кто поравняется с ним, плавно гуляющим изящным до гадливости шагом.
Растлитель-дылда, весь в безобразных татуировках, безграмотных надписях, изредка пронесёт свою поганую плоть мимо палат – его тут же загонят на его кровать, и только кто-нибудь из медработников возьмётся сопроводить его до туалета. Трое последних – изгои. С ними никто не желает общаться. Мерзко.
Редко увидишь степенно вышагивающего Работодателя. Он постоянно в «кабинете» ведёт приём посетителей, потенциальных сотрудников создаваемой прямо здесь, в палате, компании по изготовлению искусственных алмазов. До крушения социализма далеко, но натура предпринимательская прёт наружу, не может ждать перемен. По доброте душевной на работу он принимает всех. Умудрился устроить нескольких больных, санитара и медбрата. И, разумеется, уволил всех по излечении своём.
А – сов. Убийца. Часто ходит стремительным шагом курить.
Грудь его развёрнута и словно ждёт повода сразиться.
Очень быстро выкуривает сигарету и уходит в палату, где и проводит большую часть дня.
В армии А –сов предупредил обидчиков-сослуживцев старослужащих не позволять себе никогда впредь нарушать устав воинской службы. Не прислушались, не вняли доброму слову олухи. Пришли глумиться на пост. Уложил несколькими очередями автоматными четверых дородных ребятушек низкорослый крепыш. Убежал.
НО. -Зимой в снегах долго не
побегаешь. Поймали, осудили трибуналом на 15 лет. Он просил себе расстрел. С ним не посчитались. И на зоне нашлись охотники взять верх над небольшого роста парнем. Парень не желал исполнять приказы заключённых бывалых. Пришли те его наказать. Убил и этих двоих героев. Несколько лет провёл в спецбольнице в Казани, где поднимал бунт против нарушения режима содержания.
Персонал одолеть бунтовщиков не смог, вызвали пожарных усмирять недовольных бунтовщиков. По окончании принудлечения в Казани, перевели в больницу областную по месту жительства.
А – сов не унывает. Постоянно шутит. Даже когда предаётся воспоминаниям. Но велико заблуждение воспринимающих его шутя. Правда, ремиссия длится много лет, и врачи обнадёживают его близких хорошим прогнозом.
Медленно бродит и извиняется пред всеми шёпотом мужчина ломоносовского обличья. Не так давно он числился в психиатрах.
Нет, Чехов «Палату №6» не выдумал, господа.
Проползает пресмыкающийся Царьков, огромнейший мужичище
с вечным испугом на лице. Боится самого захудалого больного, сторонится, вжимается в стену. Что его сделало таким? –Загадка.
Каждый –загадка.
Гордо несёт тушу розовощёкий Пончик. Он и сам недоумевает, почему он так любим миллионами сограждан. Сутками все теле- и радиоканалы трезвонят о нём, пишут газеты, говорят знакомые и соседи. Намёками, господа, намёками.
Семенит тощий Пентюрин. Плечи поджаты, голова выдвинута вперёд. Этому тридцатилетнему мужичку, навсегда оставшемуся подростком, мнится, что весь мир ополчился против него. И кажется ему будто он способен противостоять любому обидчику.
По-мальчишески огрызается на всех на всякий случай. Весь вид
его словно говорит: «Я что – я ничего, но трогать меня не рекомендую, сломаю!». На самом деле он слабосилен и труслив, а ярость не получается и сымитировать. И потому Пентюрин не оказывает сопротивления санитарам, напротив, он рад попасть под их присмотр, опеку и защиту. В надзорной палате он перестаёт ершиться и отсыпается за многодневную взбудораженность и
бессонницу, предшествующие инциденту.
А инцидент тот заключался в мнимо злых словах, которые сказал сгоряча наш чрезмерно зашуганный зайчик другому зайчику,мечтавшему переждать жизненные бури под кустом, да оказалось, и тут снежные бураны, и волк и охотник проникли в заповедник, где, думалось зайчику прежде, спокойно пасутся телята под присмотром златокудрых пастушков, играющих на жалейках.
Нет, и здесь что ни шаг Кудеяры-разбойники норовят шкуру спустить со всякой зазевавшейся живности. Но и Кудеяру дремать не следует. Опасно.
Опасности не замечает тихоход, учитель истории Людвиг Иванович, альтруист, человеколюб, он ухаживает за всеми. Помогает обездвиженным, моет их, кормит и раз пытался развязать узлы на ногах зафиксированного, но не смог, к счастью.
Санитары вяжут узлы надёжные, рыбакам и морякам на зависть, а, пожалуй,
и Гордий мог позавидовать. Македонских эти стены давно не видывали, и разрубать узлы некому.
Впрочем, один гарный хлопец своеобразно решал задачу поставленную некогда перед великим завоевателем. Хлопец надумал извести себя, наконец-то, придумал способ ухода. Описывать не стану. Не пособие ж для самоубийц составляю.
Короче, без подробностей. Глаз с него не сводили и не зря, знали его намерения. Откачали жертву несчастной любви и великого заблуждения атеизма. Распяли на кровати по всем правилам психиатрической науки и искусства силовых санитаров.
Хлопец напрягся – и ошеломлённые санитары не успели вздохнуть, как свивальник лопнул. Медсестра примчалась с новёхоньким, но
и новёхонький превратился в рваньё. Его привязали в третий раз и решили бить, в случае очередного желания вырваться. Но уже начинало действовать лекарство успокоительное, введённое возбудившемуся ловкой рукой медсестры. Вставленный меж зубов проворным санитаром ключ не позволил одуревшему самоубийце откусить язык.
Движется в курилку Оспанов. Перемещение его заметить сложнее
роста гриба в засуху. Спешить ему некуда. Он давно прибыл к пункту назначения. Но откуда – может подсказать только его фамилия. Причины добровольной немоты никто не знает. Никто, похоже, не догадывается, что она добровольная. Он терпеливо дождётся окурка и станет ждать другого, а заслюнявленный его обсосок поднимет с полу изгой.
Медленно прошёл вдоль стены, чуть касаясь её руками, слепой. Его навестила слабовидящая подруга. И он возвращается со свидания в тёмный угол читать пупырчатую книгу. Его заботливо пытается подвести к окну наивный Пентюрин. Слепому всегда снились запахи и звуки, да ещё иногда соприкосновения. А когда вдруг стало сниться, будто он, слепорождённый, видит, он сделался настороженным и боязливым. И попал сюда.
Идут двое. Один слушает рассказ разочарованного излеченного: краски мира потускнели. Галлюцинации были красочны и сочны, а явь тускла и вонюча. Завтра выписывают – тоска.
Другой недавно поступил, лечиться долго – тоска. Врачам предстоит разобраться в мотивах написанного им самим на себя заявления в милицию с уведомлением о прекращении трудовой деятельности навсегда.
Он вошёл в местные предания самым отъявленным бездельником. Однажды случайно попал Дармоед в ряды завербованных работать в телецехе, единственном месте, где представлены оба пола разом. Наш тунеядец и пальцем не пошевельнул, а только осматривался. Трудящиеся манипулировали деталями, что-то гнули, откусывали, отрезали. Некоторым удавалось за месяц трудов заработать десятую часть минимального дохода гражданина вольного. Дармоед привлёк внимание девушки. Она страдала без мужского внимания, и вскоре на его коленях разомлела до… до полной готовности. Возможности уединиться не существовало. Санитары и санитарки бдительно следили за пациентами. Изойдя половой истомой пара рассталась по окончании стараний напрасных навсегда.
Не понятно, что потерял здесь парень в спортивном костюме.
Он походкой успешного человека прошёлся и исчез в сестринской.
Его давно вылечила, уединившись в душевой, медсестра, любвеобильная Людмила, приголубившая и прежде и потом не одного несчастного.
Провели ничего не понимающего и не помнящего человека. Не помнит кто он, что и откуда. И подсказать некому.
Ходит и не отпускает руку с области сердца чересчур мнительный молодой сельский житель. Целый день. Второй месяц. И доведёт его мнимая болезнь сердца до инвалидности. В туалет, совмещённый с курилкой он старается заходить реже, там табачный дым, а ему надо беречь здоровье.
й)
Народу в курилке и туалете, объединённых широким дверным проёмом, во всякое время суток хватает. Но стоит гаркнуть санитару хорошо поставленным голосом - все исчезают.
Начинается уборка. Убирают больные. В генеральной уборке участвуют и няньки-уборщицы.
Свободные от работ ложатся спать.
Кто прободрствует – возьмут на заметку. Утром дневник наблюдений увидит врач и решит участь провинившихся. Одним сменят режим, другим лечение, заменят лекарства или дозу.
Пропустит мимо ушей предупреждение любитель мордобоя молодой санитар Ю. Примет к сведению замечание пахнущий сивухой Алексей Парфёныч. Выслушает с пониманием просьбу Матвей Родионович, самый бдительный, профессиональный санитар – не студентик, что подработать захотел, не колдырь,
не случайный залётный, а жизнь посвятивший своему делу. Таких чрезвычайно мало. Где их взять? Не пойдёт сюда ни изнеженный родителями юноша, ни робкий, добрый человек, ни сострадательный, да слабый физически, ни кто либо другой, неспособный к боям без правил.
Родионыч знает и умеет чуть меньше врачей, но больше всех медсестёр, медбратьев и санитаров –коллег. Где не хватает знаний, ему помогает невероятная интуиция. Ни один не сумеет пронести запретное в отделение,
а если конём ход сделают, то предпочтут выждать другую смену, а при нём поостерегутся поднимать передачку с водкой, чаем, тем более - с ножом или чем-либо иным потенциально опасным в руках одолеваемых странными мыслями людей. Больные чуют и его добрую душу, и его строгость и проницательность, и неясность намерений, она угадывается по всегда свободно висящим рукам при ходьбе, но угадать чтО он заметил, какого больного
думает защитить от самого себя или другого больного – невозможно. Все намёки на ЧП ликвидируются на корню.
Разве можно сравнивать с ним Монголку, Парфёныча, Ю., Спиридоныча?
Монголкой прозвали медсестру раскосую и низкорослую, злобную бабёнку. Она позволяла себе обзывать больных в глаза и за глаза, рассказывать о них запрещённое кодексом врачебной этики, поощрять издевательства над ослабленными и беззащитными.
Потом она убила собственного мужа и минимум на одиннадцать лет избавила здравоохранение России от своих услуг.
Спиридоныча, известного своими садистскими наклонностями, тоже удалили за очередную выходку – за избиение Б –ва. Б – ов лежал связанный, и садист издевался вволю над беспомощным. Б – ов оставил после кормления во рту пищу, а когда гадёныш медвраг Спиридоныч приблизился в очередной раз – залепил его поганую харю этим месивом.
Последовало избиение, неожиданно нагрянувший врач увидел
и сразу издал приказ об увольнении.
Парфёныч – обыкновенный любитель беспробудного пития. Больные особо от него, беззлобного, не страдали, страдало здравоохранение, недолго.
Конкурирует в профессионализме с Матвеем Родионовичем Равиль, Равиль Абдулхакович. Он сперва учился в мединституте и работал медбратом, а по окончании стал врачом психиатром и остался на прежнем месте в новой должности. Справлялся с обязанностями прекрасно. И прозван был коллегами и больными
Дон Кихотом.
Под стать ему и Валентина. Её моложавость, нежность, доброта до самого выхода на пенсию не позволяла отчего-то называть по отчеству ни больным, ни коллегам эту, несомненно, лучшую из медсестёр. Одно её слово, одно прикосновение разливало по организму хворых целительные соки.
Недолюбливали за строгость другую медсестру, пожилую
грузную Агриппину Васильевну. Просто мало кто знал, сколько бесед она провела с родственниками, с жёнами своих приболевших подопечных. Никто не сможет назвать точно число спасенных её верным словом семей. А о слезах, ею пролитых от сострадания к человеку, лучше умолчать, чтобы не сбиться на слащавость или, чего доброго, карикатуру на гуманизм, или, что ещё хуже и несправедливее, на цинизм. Нет у меня слов описать её силу сострадания.
Не тайна за семью печатями, что душевный недуг изменяет порой личность до неузнаваемости. А жить не с тем, за кого замуж выходила, мягко говоря, сложно. Мужчины в подобных ситуациях оставляют избранниц гораздо чаще. Почти в ста процентах случаев. Агриппина Васильевна умела объяснить родственникам состояние души их близкого, попавшего в сети недуга. Обладала женщина даром пробуждать засыпающую любовь в их сердцах.
к)
Большинство людей добрых работает в психбольнице. Но встречаются отъявленные подонки, каковым слыл мерзкий широкоротый лягушонок, имени коего история не пожелала сохранить. Его отец работал здесь же, и ничего
плохого не скажешь о родителе, и хорошего, он и притащил недоделанного, полустоячим сделанного сына под своим крылом греться. Что вытворял сынок - приводил своих дружков и при них, далёких от медицины, проводил допрос больных. Потешались молодые недоумки над людским горем. А рожа самого лекаришки паршивого глупее всех лиц, которые когда-либо видывала лечебница. Слюнявые губы в крошках только что съеденного обеда, вечно приоткрытый рот и улыбка гнусного сладострастника, способного лишь выслеживать и подсматривать за совокупляющимися влюблёнными. Поставь его в ряд с десятком больных, сними с него халат и отдай команду санитарам завести больного - они непременно повяжут его, слюнявого, выбрав из массы. Говорить о поганце далее нечего. Слава Богу, его захватила жажда наживы и подался эскулап негодный в бизнес.
Скажу и о другом враче, о женщине крикливой и бестактной… но, господа, будем милосердны, спишем недостаток её на длительный срок пребывания в столь специфичной среде и не станем распространяться, тем паче, что таковой стала она перед самым выходом на пенсию. Вредное производство.
Поговорим о врачах, не отступивших от клятвы Гиппократа.
Их, разумеется, большинство.
Среди них Алевтина Петровна, которую хочется назвать Сарой Соломоновной, так походила гражданка Степанова на дочь умного многострадального иудейского племени. Карие глаза с поволокой на чуть смуглом личике, обрамлённом кудряшками рыжеватыми. В голосе намёк на картавость, но только намёк, и интонация человека, настрадавшегося, но не озлобленного и способного спасти попавшего в беду. Не будь она матерью пятерых девочек и одного мальчика, наверняка ходила б в профессорах. Как она относилась к детям и мужу – не дано нам знать, известно о её любви к душевнобольным, как к детям, которые самостоятельно не имеют сил справиться ни с болью, ни с обидой, ни с обманом, ни с жестокими правилами игры нашего грешного мира.
Среди них и Лидия Максимовна. СтАтью напоминала она актрису Ермолову с портрета работы В.А.Серова, лицо её не походило ни на одно другое. Впрочем, о лице всех, кроме страдающих болезнью Дауна можно сказать те же слова.
Лицо? – Лицо… нет, у Лидии Максимовны - лик. Казалось, в ваянии его не приняла участие ни одна грязная, порочная мысль из тех, что без спросу посещают головёнки людей и неизбежно оставляют печать, штрих в создании облика. По нынешним временам ей место в МЧС, лучшего специалиста для выведения человека из стресса отыскать не так просто и на наших бескрайних просторах, населённых множеством талантливых людей. Она бережно поднимала рухнувшие в бездну надежды своих подопечных и вручала им их. Она настраивала отцов помнить о детях, сыновей – о родителях. Она внушала юношам уверенность, и мужество вселялось в их души. Медикаментозное лечение применяла в щадящих дозах, польза от их применения превышала вред неизбежных побочных явлений. Она ни одному не навредила ни словом, ни обмолвкой двусмысленной и обидной, ни лекарствами, ни жестом – ничем.
Среди них и главврач отделения Радмила Тимофеевна Ёрина.
Скольких страдальцев спасла, сколько бездомных приютила и подлечила и откормила. Именно её стараниями сберегал жизнь в стенах больницы Омелов, она спасла сотни людей от тюрьмы, сумы и погибели.
И они понимали: лучше пропитаться миазмами больничными, чем вне её пахнуть трупом.
Радмила Тимофеевна не не дала сгинуть нескольким местным правозащитникам, удел
коих быть постоянно преследуемыми властями. И гнить бы им в местах, где Макар телят не пас, не защити их она. Благодаря ей дожили до демократических времён правдоискатели, теперь их пореже карают за слова и мысли; ей здоровьем и жизнью обязаны горе-тунеядцы и мелкие жулики.
Много сказано у нас о карательной психиатрии советского периода. И много сказано правды. Но есть и другие факты, иная правда, дополняющая ту, горькую.
Радмила Тимофеевна спасла от осуждения вышеупомянутого чудака, накатавшего на себя заявление, самообвинение в тунеядстве. До двух лет лишения свободы давал «наш Советский суд, самый гуманный в мире» за такие признания. А полечился человек, прошла горячка, отлежался, отоспался, вправили мозги за месячишко-другой и живёт он, жизни радуется. Если умеет.
И Кметина выводила из затяжных депрессий тяжелейших, не спешила выдворить и поставить галочку в графе добрых дел, как однажды сделал неопытный вчерашний студент-медик и едва не вогнал парня в могилу. Он принял некоторый подъём духа, воодушевление Кметина за полное выздоровление и выписал его, отменив лечение. Да жена Иннокентия прозорливее недоучки-врача оказалась и вовремя прибежала с работы домой, интуитивно почуяв неладное, и вызвала скорую помощь.
Радмила Тимофеевна смотрела на воришку Серёжу Косяка и видела насквозь, и знала: никакой он не вор, а так… симулянт-клептоман с умишком дитя, которое на зоне пропадёт. Она другому депрессивному, по его просьбе, дала инвалидность, причём уточнила, какую группу он желает. Он просил вторую, и консилиум, ВТЭК, руководствуясь словами доктора лечащего, не вызывая просителя, удовлетворил просьбу.
И никакой это не анекдот. И душевнобольной, и Ёрина понимали, что не будь принято такое решение – он погубит душу свою самоуничтожением тела. Пять лет отсидел дома, получал пенсию и медленно приходил в себя. И точно так же, по его настоянию, инвалидность сняли. Трудно поверить. Да и никто не верит. И это-то хорошо для изболевшихся, исстрадавшихся отнюдь не самых худших из смертных.
Голос Радмилы Тимофеевны звучал мягко, иногда неуловимо иронично, как у матери, всерьёз выслушивающей жалобы своего глупышки-ребёнка на надуманное горе. -Тише Ванечка, не плач, ты ещё помчишься вскачь. -
Жалобы одних бесконечны и пространны, как Русь, других – кратки, как Спарта.
И каждому удели внимание.
л)
«Дела давно минувших дней, преданья старины глубокой…»
Завершил «путь к последнему приюту» Омелов. Сперва пронёсся слух по больнице: Царьков известил всех о его гибели, якобы убит милиционером в сквере в центре города. Вскоре в местной газете сообщили о найденном мёртвым «замечательном, самобытном поэте Омелове». Нынче имя его найдёте в Британской энциклопедии, в отечественной места не хватило.
Но, странное дело, никто не знает причины смерти, даты и места захоронения. Ходят слухи о погребении Омелова в братской могиле с несколькими другими бродягами невостребованными.
Будто средневековье отняло его и время следы стёрло напрочь. Оказалось вдруг множество друзей у покойного. Наперебой воспоминания кропают о поэте, где главными действующими лицами оказываются они. Непременно втиснуться хочется в историю литературы. То на порог редакций не пускали, живого, то в великие зачисляют, мёртвого.
Нечто похожее происходило с Высоцким - ни ОДИН "шестидесятник "не поспособствовал изданию ни единой строки нашего барда.
Издан стараниями биографа и друга, реставратора музейного, сборник стихов Омелова.
Аркаша-медалист по-прежнему без заметных улучшений лечится.
А буйствует всё реже и реже читает вслух вызубренное в давно прошедшие школьные годы. Стареет. Толстеет.
В дряхлого старика превратился Б – ов. Все дела свои делает лёжа.
Не дерётся уже ни с кем. И никто не опутывает его по рукам и ногам. Навещать Б – ова некому.
Томиловых двое, как прежде. И, как прежде, в разладе друг с другом.
Кметин не появлялся в больнице более ни разу. Говорят, разошёлся и взял фамилию новой жены. Кто-то видел его с метлой возле музыкального театра. Ходили слухи о самоубийстве, но позже опровергли - на книжной ярмарке его встречал Косяк.
Косяк подарил ему книжку, только что свистнутую у книготорговца. И этот самый воришка поведал товарищам о пьесе, написанной Кметиным якобы в соавторстве с ним. Говорили, что он снялся в каком-то фильме и даже, что уж совсем маловероятно, сам снял фильм. Слухи, один другого невероятнее, летают над психодромом, а достоверного сказать нечего. Разве предположить, что Кметин умудрился преодолеть притяжение планеты безумия.
Изменений в судьбе самого Серёжи Косяка не происходит. И чудится, глядя на него, как будто процессы старения на нём сбой допустили, как будто втихаря поедает парень-ухарь ворованные молодильные яблочки.
Пентюрин превратился в пародию на нагловатого работящего мужичка и поживает где-то на краю города, с весны по осень огород возделывает, зиму обувь чинит всей округе. Пропах кожей, валяной обувью, варом и дратвой.Живёт с сестрой и матерью. И всё-таки нет-нет, да обратится за поддержкой к врачам.
Геометр всё ищет верную модель Вселенной. Но «воз и ныне там».
Человек с бантиком на детородном органе «догадался» снабдить
его татуировкой «Изыди», и лярвы не столь назойливо
и часто крадут его сперму.
Валера всё реже, но не слабее прежнего играет в шахматы и не находит достойных соперников. Зато всё чаще мечет громы и молнии и, как и грозился, сделал попытку «выдернуть из могилы Курбского».Большую же часть времени бубнит не поддающуюся расшифровке фразу:"В умысле смысла в смысле мысли смысла не мыслю"
Ни разу не появился здесь обласканный медсестрой Людмилой
молодой человек со спортивной осанкой. Бодро и уверенно ушагал он с надеждой не появляться в стенах больницы никогда. Дай-то Бог.
Хлопца, рвавшего многослойные свивальники из плотной эластичной ткани, не уберегли. Извёл себя.
Историк Людвиг Иванович прихватил своё неиссякаемое человеколюбие и удалился в монастырь, где его встречал Царьков.
Он приезжал на богомолье в обитель,там и увиделись.
Оспанов не хочет избавляться от немоты и не устаёт терпеливо ждать окурки.
Всё в том же углу можно встретить слепого со своим верным поводырём Брайлем. А вне больничных стен Брайля заменяет
слабовидящая подруга верная.
Память восстановилась у потерявшего её. Правда, всё, что происходило после её потери он вспомнить не может. Оно и к лучшему.
Саши-рифмачи повзрослели и рифма одновременно с выздоровлением покинула их чуть ли не одновременно навсегда.
Розовощёкого Пончика разлюбили бесповоротно все средства информации, включая сарафанное радио.
Коллега главного героя чеховского знаменитого рассказа подлечился, но с профессией психиатра пришлось расстаться.
А – сов, тот, что укокошил в армии и на зоне несколько человек,
никого больше не трогает. Преспокойно трудится в какой – неизвестно - плотницкой артели.
Энергичному Работодателю время поспособствовало стать
деловым человеком, предпринимателем. Работники его им довольны. Сфера деятельности его нам неизвестна.
Каплин остался неутомимым гимнастом. Годы несколько упростили его акробатические этюды.
О Саваофове сведений нет, гипотез же измышлять не станем. Но если жив страдалец, дай Бог ему здравомыслия и покоя душевного.
Солдатик Пятницын благополучно вернулся на малую милую свою родину и, по слухам, сколотил некую пацифистскую организацию и сам её возглавил. Его имя мелькнуло разок на страницах прессы провинциальной. И исчезло.
Здравствует и Вилен. О прошлых заблуждениях вспоминает с неохотой, а говорить и вовсе не хочет ни о коммунизме, ни о вожде
коммунистов, ни о прихвостнях их.
Всё дымит и дымит беломором совсем ссутулившийся маркшейдер, почернел весь, как та шахта, что погребла товарищей и его молодость.
Чернокудрый рукоблуд однорукий сгинул в горах Кавказа. Кавказ – дело тёмное.
Щурится и смеётся погубитель братика-младенца. О причине веселья помалкивает.
Стал завсегдатаем больницы любитель галлюцинаций. Серой яви он предпочитает цветные иллюзии.
Мечта человека, доверившегося повествователю, поступить в университет сбылась.Но он никак не может понять зачем вместо филологического факультета избрал исторический.
Язык правдив. История мутна.
За мной должок - я ничего не сказал о человеке, помнившем и момент своего рождения, как всплеск ослепительного света и момент чёрного небытия до.
2010
***