Тётушка Варя была самой любимой из всей родни. Не найдётся человека, который бы таил на неё обиду. Её комната в коммунальной квартире служила всю жизнь перевалочным пунктом для разного рода многоюродных родственников, которые жили у неё месяцами, а то и годами, среди которых была и я. Я оказалась последней в этом длинном списке, но все приезжающие на день-два непременно выбирали для ночёвки её дом, хоть две её родные сестры, жившие когда-то с ней, уже имели свои квартиры, а она так и осталась в “коммуналке”. Был даже курьёзный случай. Приехли на несколько дней родственники и,как всегда, поселились у неё. Сёстры её пришли повидаться с ними и тётушка им шепнула:- Уговорите их поехать к себе, я так устала. Уговорили. И вот, мы уже расстилаем постели, я тогда ещё жила с ней, звонок. Наши гости вернулись:- Всё хорошо, спасибо за угощение, но ночевать поедем только к Вареньке.
Спустя многие годы, когда мне пришло в голову писать рассказы, последняя из оставшихся в живых её сестёр, попросила меня написать про тётю Варю.
Я очень жалею, что не была достаточно настойчива, расспрашивая её о жизни, но надо сказать, что и рассказывать о себе она не любила. Поэтому рассказ слепился из того, что запомнилось мне из её воспоминамий, да из того, что помню сама.
Она считала себя несчастливой, некрасивой, и даже имени своего не любила. Глядя на фотографии её молодости мы возражали:-Да посмотрите, какая вы здесь хорошенькая! Так это на фото,- отвечала она,- но я то помню себя. Да и кавалеров у меня не было. Пойдём с Лизкой на гулянку, возле неё парни вьются, а на меня и внимания никто не обращает. Вернусь домой, мать назад гонит, вместе ушли, вместе и возвращайтесь. Вот и сижу на крыльце злюсь, да жду когда она нагуляется. А та придёт под утро, прошмыгнём в постель, а спать некогда. Мать кричит:- Лизка, вставай. А Лизка меня в бок тумаком, дескать ты вставай. Весь бок истычет. У нас обязанности были распределены. Лиза была старшей и её мать будила первой. Мать печку затапливала, корову доила и на работу в колхоз уходила, Лизка должна была обед варить, а на мне посуда, стирка, дети. Но Лизка хитрая была. Мать на работу - она досыпать. А шишки все мне доставались.
А что до кавалеров, был один, это уж когда Лизка замуж вышла, да и того пришлось прогнать. Роста во мне метр сорок пять, маленькая, худенькая, на меня и не глядел никто, но я сильная была. Однажды поспорила с мужиками, что мешок овса по ступенькам в овин подниму. И подняла. Да на последней ступеньке выпрямилась он меня и перевесил, и полетела я вместе с мешком вниз. Теперь, конечно, смешно вспоминать, а тогда плакать хотелось. Ведь проспорила.
А жениха так прогнала. Было это на крещенье, в соседней деревне большой церковный праздник, гулянье, и вся наша деревенская молодёжь туда отправилась. В деревнях раньше весело гуляли. Молодёжи много было. Да и когда повеселиться, как не зимой: работы мало. И горки снежные строили, и с берега реки вниз скатывались. Однажды скатилась и в прорубь головой, хорошо речка мелкая, да народу много было, меня за ноги и выдернули. На лошадях катались. Полные сани насажают народу и на перегонки. Одна деревня против другой. Озоровали, но не по злобе, а по молодецкой удали. Например, у кого девки на выданье, ребята возьмут да и обольют ночью двери водой. Вода замёрзнет, утром из дома не выйти. У нас полный дом девок подрастал, так с нами каждую зиму такое проделывали. Отец ругается:- Чьему кавалеру ноги выдёргивать? Да что злиться, это ж не нами придумано, он и сам такое проделывал, когда молодой был. А вечером те, кто постарше, устраивали себе танцы до утра в чьём-нибудь доме, где молодёжи много. Где-то же надо было женихаться. Вот и у меня появился воздыхатель в той деревне, куда я на гуянье отправилась. Натанцевались до упаду. К утру все устали, и хозяева, и гости, стали расходиться. Родни в каждой деревне полно, раньше семьи большие были, всяких двоюродных-троюродных не перечесть, было где переночевать, а я домой потащилась, уж и не помню почему. Да, наверное, что б с кавалером лишний час наедине побыть, ведь он пошёл меня провожать. Идти недалеко, с километр, дорога наезженная, но лесом. А ведь зима, темнотище, рассветает поздно. И не боялись ничего, вот она, молодость безрассудная! Идём, разговариваем, шагаем бодро-мороз, а мне хорошо, как же иначе, кавалер сбоку, да вдруг у меня резинка на штанах лопнула и стали они потихоньку сползать. Я шаг замедлила, всё равно ползут вниз, иду уже еле-еле. Жениx мой меня торопить начал. Морозы крещенские не шутка. Скорее домой хочется. А я изображаю, что мне с ним весело и домой я совсем не спешу. Он сердиться начал, потащил меня за руку и тут мои штаны совсем упали и накрыли оба валенка так, что и шага сделать не могу. Он меня за рукав тянет, а я упираюсь, дескать и вообще никуда не пойду, а вот встала и буду здесь стоять. Не могла же я ему сказать, что с меня штаны свалились. Стыдно. Это сейчас и не понять никому. А мы тогда все скромные были, и ребята, и девчата. Ну, он покрутился вокруг меня, поуговаривал, а потом видит, что девка умом тронулась не на шутку, разозлился да и пошёл обратно. А когда он ушёл, я из штанов-то выскочила и побежала что есть мочи. Страшно в лесу одной.
Однажды было, ко мне волк привязался. Да не в лесу, а в самой деревне. Мы зимой из дома в дом в гости ходили куделю прясть, прядём да болтаем или песни поём. И вот, домой из таких посиделок возвращаюсь, а тут и волк. Наш дом с краю, я до него добежала, отмахиваясь сумкой с прялкой, спиной к калитке прижалась, кручусь, сумкой вокруг себя размахиваю,от неё уже одни ручки остались, кричу что есть сил, и на моё счастье отец услышал и выскочил. А если б в лесу это случилось, мнe бы здесь не сидеть. Ну, а жених что? Он больше ко мне и не подошёл. Обиделся. Конечно, были потом ребята, которые ухаживали за мной, но так, чтобы и они мне нравились, такого не было. Один даже в Питере меня нашёл, учился где-то недалеко на военного. Но я ему отказала. Что делать, если не нравится. А потом я его случайно встретила в магазине, уже после войны. Наверное лет двадцать спустя, если не больше. Он был в шинели, при больших чинах, а рядом дамочка вся расфуфыренная, жена, наверное. На мне же пальто старое да платок вязаный. Я в магазин на минутку выскочила, чего – то к столу не хватало. Я даже отскочила в сторону, чтоб он меня не заметил. Не хотелось перед ним плохо выглядеть. А одень я пальто получше, было у меня и такое, обязятельно бы подошла да поспрашивала как он живёт. Хоть и так видно, что не бедствует.
А в город я уже поехала старой девой. Мне двадцать семь годков было. В ту пору девок рано замуж выдавали, я уже перестарком считалась. После того, как Лиза замуж вышла, я в доме за старшую осталась. После меня ещё пять деток народилось, последнюю мать родила на год позже Лизки, надо было помогать. Отец с нами всю жизнь наездами жил. Приедет, ребёнка сделает и опять города строить. Где он только не был, всю Россию вдоль и поперек изъездил. А мать из деревни никуда ехать не хотела. Она животных очень любила, они все у нас только что не говорили. Куда их деть? Она к ним как к детям своим относилась. Гусь ходил за ней как собака, охранял, никому приблизиться не давал. Как их продать. Это она за предательство считала. Когда корову отобрали во время коллективизации, мать в доме пряталась, что б не слышать её рёва, когда их с пастбища гонят, и не видеть, как её палкой от наших ворот отгоняют. А ночью пробиралась в колхозный коровник с куском хлеба, гладила и плакала у неё на шее, ну как объяснить корове, что не могла она её защитить. Последние годы отец в Питере работал и как ни упрашивал её к нему переехать, семейным комнаты давали, так и не упросил. Вот только я и поехала к нему и то обманом.
Из деревней тогда никого не отпускали, паспортов не было. А Нина (её сестра и моя мама) тогда в конторе работала, понесла председателю колхоза на подпись бумаги, а среди них подсунула спаравку о разрешении на выезд. Он не заметил и подписал. Вот с этой справкой и оказалась я в Питере.
Ночевать негде, отец в мужском общежитии живёт. Отвёз меня к своему брату, а у того маленькая комнатка и в ней, кроме него, жена и дети. Спала под кроватью - больше места не было. Что это за жизнь. И пошла я в домработницы. Семья была зажиточная. Евреи. Врачи. Сам-то профессором был. Держали кухарку и прислугу. Я только за детьми смотрела. В школу отводила, из школы забирала. Сама я малограмотная, только читать - писать умею, но моя задача была, что б накормить их после школы, гулять сводить да за уроки посадить, а уж как там они эти уроки сделают, родители проверяли. Жилось мне у них сытно, относились ко мне хорошо, но всё думалось, это же не профессия - прислуга.
И пошла я на швейную фабрику ученицей швеи - мотористки. Оказалась я толковой, все операции быстро выучила и деньги неплохие стала зарабатывать. Сняла угол в одной семье на Петроградской стороне. Было у них две комнаты в трёхкомнатной квартире, в одной хозяева, в другой сын с невесткой и ребёнком, в третьей соседи. Я услужливая была, помогала своим хозяевам как могла, и с ребёнком сидела, и уборку делала. Хозяйка немкой была, чистоту очень любила. Когда война началась её куда-то сослали и она больше не вернулась. Хозяина на фронт не взяли, а сын ушёл и вскоре погиб, невестка сдала своего сынишку в детский дом и тоже на фронт пошла, она была медсестрой. Вернулась в сорок четвёртом году, беременной.
Когда войну объявили, я на работе была. От станка не отойдёшь. Нельзя. Всё по звонку было. И на обед и с обеда, и в конце смены, пока звонок не прозвонит никто со своих мест не встаёт. Законы суровые были, чуть что и поедешь куда-нибудь на лесоповал. В обеденный перерыв съела в столовой две порции каши, да купила две банки крабовых консервов в буфете, больше ничего не было. Вот и все мои запасы на войну. Когда смена закончилась магазины были уже пустые. Потом послали нас на оборонные работы траншеи рыть, послали на две недели, а продержали больше месяца. Переодеться не во что, голодные, а немцы уж вот они, тут, страшно, а местное население огороды свои охраняет. Боялись, что мы их урожай съедим, а потом всё равно немцам всё досталось. Вернулась и крабов моих уже нет. Думаю, невестка хозяйская съела, она уже тогда выпивать начинала, никто ещё не догадывался, но я – то видела, как она бутылки прячет. Красивая была, фасон держала, никто и не замечал. Но это уже как на роду написано было - выжить, вот и выжила.
Когда фильм про блокаду сняли, пошла посмотрела, да ничего там и не показали, одни саночки. А ведь как тяжело и страшно, как холодно и голодно было. На это и слов нет таких, чтобы описать. Мы с подругой кожаный ремень варили-варили, жевали - жевали, а он не жуётся, потом разрезали его на кусочки и глотали как таблетки, надеялись, что раз он кожаный, то значит он там как-то разложится и мы сыты будем. И носки шерстяные варили, из своей, домашней, овечьей шерсти, а потом воду эту пили, думали может там хоть какая - нибудь жиринка есть. Обои обдирали и в воде замачивали, их мучным клейстером клеили, а потом воду эту пили. Сосед наш до войны мясником работал, так приволок с работы пенёк, на котором когда - то мясо рубил, отрубал от него щепки и суп варил, мне подарил несколько щепок. Да что говорить, голод был страшный. Только о еде и думали. А когда весной снег стал таять, смотрим люди некоторые с отрезанными щеками и ягодицами. Дворники подбирали покойников, по квартирам ходили проверяли, кто жив-нет, двери не запирались, складывали в определённое место, бывало видишь тащит за ноги, только голова по ступенькам брякает, а кто на улице упал, так и лежали, всех не успевали в одно место стаскивать, да и сил не хватало, их снегом заносило. В первую зиму много умерло. Целые штабеля из людей стояли. У меня в подъезде кто-то покойника к саночкам привязял и спустил сверху, а он застрял на лестнице и все через него перешагивали, потом как-то дотолкали его вниз, перешагивать сил не стало.
Я на завод пошла работать, в начале домой ночевать ходила, а потом сил не стало так и спала там, в цехе на полу. До дома километра три надо было идти, транспорта не было, трамваи и тролейбусы стояли где встали. Понос у меня начался от дистрофии, я уже работать не смогала и меня отпустили умирать. Целый день я до дома шла, привалюсь к какой- нибудь стене, отдышусь и дальше бреду, кто падал или садился, тот уже не мог подняться, так и сидел или лежал пока смерть не придёт. И никто тебя не поднимал. На мертвых глядели без сожаления, сейчас ты упал, а через несколько метров это буду я. Так и случилось. Почти дошла, дом уже виден был и всё, силы оставили и я села в сугроб. Но на моё счастье за мной какой – то военный шёл, он меня и поднял. Да не только поднял, а до дома довёл и буханку хлеба подарил. Половину хлеба соседке отдала, чтобы она за мной поухаживала. А свою половину попросила её пережечь и меня горелой водой поить, так я и выжила. А вот имени своего главного спасителя не спросила, думала к чему имя, когда всё равно помирать. Теперь жалею. Какое-то безразличие к жизни было. Военных получше кормили, у них другой паёк был, но всё равно голодали и они. Эта буханка и ему не была лишней. Когда ходить смогла, вернулась на работу, а начальник цеха мне и говорит, иди, матушка отсюда, жива и слава Богу, я уже сведения на тебя подал, что ты умерла. Поищи себе работёнку полегче, а здесь тебе не выжить. Тут мне мои евреи и пригодились, я жила недалеко от мединститута в котором они работали, пошла к ним на работу проситься. Взяли меня санитаркой. Здесь уже полегче стало. Конечно, кровь сдавали для раненых регулярно, но зато взамен давали глюкозу выпить. Пьёшь эту глюкозу и мысли такие хорошие в голову лезут, это ж так полезно, что теперь уж никак нельзя умереть. Курить научилась, раненым папиросы давали и лежачие просили прикурить у титана, вот и добегалась к титану. Потом, когда после войны сестёр к себе взяла, они дружно взялись меня отучать, обыскивали, выбрасывали найденное, какие скандалы закатывали они мне, а я им! Отучили. А то ведь ходила по улицам хабарики искала. Ну и еды перепадало, некоторые раненые иногда продавали свою порцию каши, деньги копили на случай отпуска по ранению. Когда умирали, находили деньги под матрацами. Я санитаркой меньше года работала, потом всё-таки на завод пошла, взяли меня кузнецом.
Меня иногда про баню спрашивают, как вы там мылись все вместе, и мужчины, и женщины. Да когда человек, изголодавшийся до последней подкожной жиринки, да два с лишним года не мылся и вдруг открылась баня на один зал, то стоя в очереди мечта была одна-дожить до конца этой очереди, ощутить на себе тепло воды да одежду чистую одеть, ведь не переодевались всю зиму, тепло берегли. Мне казалось если я помоюсь, то уже ни за что не умру. Да и на что там было смотреть. Все были одинаково похожи на скелеты. Помню, когда после первой зимы весна наступила, все, кто жив, вылезли на солнце, оно светит, а в тебе холод сидит и никак не отогреться. А когда лёд по Неве шёл, на льдинах и покойники проплывали, и лошади дохлые, да много чего. А потом уж, в конце войны, когда немцев пленных повели через город, все высыпали смотреть и я пошла, мы ведь их не видели, идут жалкие такие, оборванные, я никакой злобы в себе не ощутила. Тоже люди, по ним тоже, поди, кто плачет в ихней Германии.
А в кино как всё это передать, никакое кино не справится. По- моему мозги наши тогда не так хорошо работали, никого было не жаль, ни о ком не думалось, только о еде, видишь мёртвого, идёшь мимо, как так и надо. Как я выжила, как другие выжили не знаю.Чудо и всё. Ещё доброта. Ведь как могли помогали друг другу, если б военный прошёл мимо-умерла бы в сугробе, соседка выходила меня, поила, обтирала, я встать не могла, все силы ушли на дорогу, сосед щепками поделился, на работу в госпиталь взяли, да много чего ещё, это всё не мелочи.
Когда война кончилась хозяин меня к себе прописал, он уж болел, но успел ещё и мою сестру прописать, она несовершеннолетней была и я над ней опекунство взяла после смерти мамы. А отец наш умер раньше, немного до войны не дотянул. Хозяин же умер в конце сорок шестого года, того же года, что и мать, только она весной, а он осенью. Из его семьи только невестка вернулась.
Потом другая сестра приехала, Зоя, и за прописку год на стройке отработала. Зажили втроём, я как мама для них была, младшая меня на девятнадцать лет моложе. Потом другая родня подтянулась и все какое-то время с нами жили, пока не устроились. Прописана я была в большой комнате, но отдала её хозяйской невестке, потому, что у неё дочка родилась и своего сына она взяла из детдома. Вот и поменяла большую комнату на её маленькую. Мои потом ругали меня. Но я не жалела, за добро надо добром платить. А как родня возвращаться начала, все через меня пошли, комната маленькая, всё пространство постелями занималось. Я последней спать ложилась, потому что первая вставала, моя раскладушка в дверь упиралась и если уж кому в туалет надо, всё, терпи до утра.После войны вернулась на свою фабрику и проработала до пенсии, хотела подольше поработать, но девки мои не дали, у меня гипертония сильная была, однажды так голова болела, еле конца смены дождалась, как звонок прозвенел я и сорвалась домой, бежала и думала как бы по дороге не упасть. А потом оказалось, что звонки эти в моей голове звенели, а смена не кончилась. Смеялись потом, что я так шустро сорвалась с места, что даже начальник мой опешил и не сообразил остановить меня.
Уйдя на пенсию, тётушка Варя стала для нас своего рода семейным оберегом, неотложной помощью. Если кто-то из её сестёр собирался в выходные стирать, гладить бельё, или мыть окна, она приезжала накануне, когда они были на работе и делала это сама. А потом, вернувшись усталая, радовалась: Придут они с работы, а им такой сюрприз! На лето уезжала в деревню к старшей сестре Лизе у которой муж пропал безвести и она троих ребятишек одна поднимала. Потом к ней привозили на каникулы внуков, и съезжалась вся городская родня, стараясь подгадать свои отпуска в одно время, и опять наваливалась работа: огород, заготовка дров, сенокос, да мало ли работ в деревне. Тётя Лиза дерржала корову и овец. В этой работе все принимали участие. Потом подросли мои дети и когда болели, а я не могла оставить работу, я обращалась к ней. На вопрос, как вы себя чувствуете, она неизменно отвечала: – Xорошо! A потом следовал встречный:- Надо приехать?
Ни разу не было отказа, хоть иногда видела, как проходя двор, её шатало из стороны в сторону от давления. Войдёт, посидит на стуле, отдышится, потом начинает сумку с гостинцами разбирать. Потом говорит:- Ну всё, иди, я отдышалась. Такое же отношение у неё было к соседям по дому, по двору, к приятельницам, пережившим вместе блокаду, к подругам своим и своих сестёр. Она и инфаркт свой первый получила ухаживая за одиникой приятельницей, перенёсшей инсульт. А дружить умели все сёстры. Я этих подруг помню с того времени, как сама помню себя, и в детстве считала, что все они наши родственники. Никогда не видела её сидящей на лавочке со старушками, она всё время к кому-то спешила с помощью, и мы шутили, что она, наверное, и умрёт в каком- нибудь трамвае, она отшучивалась в ответ, что смерть устанет за ней бегать. Почти так и случилось. Ночным поездом возвращался муж одной из сестёр, который отвозил их в деревню. Она приготовила ему обед, купила продуктов и позвонила сказать, что где лежит. Во время разговора телефон замолчал. Жили они на соседних улицах, он кинулся туда и нашёл её лежащей на полу, возле телефонной трубки, уже мёртвой. Это был третий инфаркт.
Незадолго до смерти она испуганно сказала мне, что к ней приходила смерть. Она проснулась от чувства, что кто-то ходит по комнате, открыла глаза и увидела женщину в белом платочке. Она медленно передвигалась по комнате, потом ушла на кухню. Переубедить, что ей это приснилось, мне не удалось, а недели через две – три её не стало.
Вот так закончилась жизнь моей тёти, обычной, рядовой женщины. Не совершившей ни каких подвигов. А на самом деле, совершившая самый главный подвиг. Подвиг служения своей семье и окружающим её людям. Подвиг, который совершили все люди, оставшиеся работать в блокадном ЛЕНИНГРАДЕ.
Светлая ей память.
2018.