Мантык, охотник на львов

Содержание:
 
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. Таинственное завещаніе
    I . ГАЛИНКИНЫ СНЫ
    II . МАНТЫК СТАРЫЙ И МАНТЫК МАЛЫЙ
    III . МАНТЫК, ОХОТНИК НА ТИГРОВЪ
    IV . ТУРКЕСТАНСКІЕ СОЛДАТЫ
    V . ТРИНАДЦАТЫЙ ТИГР МАНТЫКА
    VI . МЕЧТЫ
    VII . ТАЙНА
    VIII . ЗАГАДКА
    IX . КРЕСТОСЛОВИЦА РАЗГАДАНА. ТАЙНА ОСТАЛАСЬ ТАЙНОЙ. ОДН ДОГАДКИ
    X . РАЗГОВОР С УМНЫМ ЧЕЛОВЪКОМЪ
    XI . ЛЮСИ ДАРСОНВИЛЬ
    XII . ДАРСОНВИЛЬ, ЛАДОГИН И КО
    XIII . «БАБСКІЯ НЕЖНОСТИ»
    XIV . СТРОГИЙ ПРИКАЗ ГАЛИНЫ
    XV . ПРОВОДЫ КОЛИ
    XVI . ЧУДО
    XVII . ОПАСНОЕ ПРЕДПРІЯТІЕ
    ХVІII . НА ВОЛОСОК ОТ СМЕРТИ
    XIX . ПРЕЖДЕ ВСЕГО К БОГУ
    XX . СБОРЫ
    XXI . ГАЛИНА
    XXII . МАМОЧКА
 
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
    I . В МОРЕ
    II . ПРИВИДЕНИЕ
    III . БЛАГОТВОРИТЕЛЬНЫЙ ПРАЗДНИК НА «ЛАОСЪ»
    IV . ДЖИБУТИ. «A LA MER»!
    V . МНОГО ЛИ ЧЕЛОВЕКУ НАДО?
    VI . СЕИД — МАГОМЕТ — ОГЛЫ
    VII . В ПУСТЫНЪ
    VIII . ЧЕРНЫЯ ПАНТЕРЫ
    IX . ПЕРВЫЙ ЛЕВЪ
    X . КАРАВАН МИСТЕРА БРАМБЛЯ
    XI . У КОСТРА
    XII . В ГОСТЯХ У АТО-УОНДИ
    XIII . СБОРЫ…. ПЛАНЫ…. МЕЧТЫ…
    XIV . ОХОТА МИСТЕРА БРАМБЛЯ
    XV . МАНТЫК МЛАДШІЙ
    XVI . МАРІАМЪ
    XVII . МАНТЫКОВА ФАНТАЗІЯ
    XVIII . У ЦЕЛИ
    XIX . АЛЛО!.. АЛЛО!
    XX . НОВАЯ ЗАДАЧА
    XXI . ПО ПРИКАЗУ НЕГУСА!
    XXII . ТЮРЬМА
    XXIII . НЕ В СИЛ БОГ, А В ПРАВДЕ
    XXIV . НЕГУС-НЕГУСТИ
    XXV . МАНТЫК ВЫСТУПАЕТЪ
    XXVI . ЧУДЕСНЫЙ ДАР ЛИБЕЧАЯ
    XXVII . НИКАКОЙ НАДЕЖДЫ НА СПАСЕНІЕ
    ХХVIII . НАПРЯЖЕННЕЙШІЯ МИНУТЫ
    XXIX . СУД НЕГУСА
    XXX . КЛАД ДЯДИ ПЕТИ
    XXXI . ВЕРОВАНИЕ МАНТЫКА
    XXXII . ГОРЕСТИ И ЗАБОТЫ НАТАЛЬИ ГЕОРПЕВНЫ
    XXXIII . НЕОЖИДАННАЯ РАЗВЯЗКА
    XXXIV . ДОМОЙ!
    XXXV . МАМОЧКА И ГАЛИНА
    XXXVI . ПОСЛЕДНЯЯ

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.

 Таинственное завещаніе


 ГАЛИНКИНЫ СНЫ


   Это была совсем маленькая комната очень скромнаго отеля. Комната на шестом этаже узкаго высокаго дома, точно серая башня вытянувшагося вверх над маленькими темными сараями, складами и гаражами окраин Парижа. Внизу – вечный сумрак дыма, копоти и пыли, духота, вонь автомобилей, угольная мгла, лязг железа и грохот грузовиков, вверху – из окна – бездонное, вечно красивое, безпрерывно меняющееся небо, широкій вид на Париж, и, в легкой дымке воздушнаго марева, сквозная, как полоска кружева, Эйфелева башня. Ночью, на темном фоне неба, над фонарями бегущих внизу улиц, она сверкала наглыми пестрыми огнями яркой рекламы:

   – Ситроен!.. Ситроен {Ситроен – Парижскій фабрикант автомобилей.}!..

   В комнате очень тесно. Одно окно без занавески. Хозяин считал лишним ее вешать, когда окно глядит в безпредельную даль. Широкая французская кровать. В одном углу умывальник, в другом, за занавеской из дешеваго ситца, на ивовой корзине, привезенной из Россіи и старом, сильно потертом чемодане узенькій матрасик и желтосерое, истрепанное, англійское солдатское одеяло – скромная, бедная постель. А за тем – крошечный столик, на котором всегда лежала какая-нибудь работа:– чулки для штопки, чья-нибудь рубашка, блузка, или штаны, катушки с нитками, шерсть, ножницы, и два соломенных, простых стула, таких, какіе привозят на барках и продают прямо на улицах. Все говорило о бедности. Но всегда в этом маленьком номере были порядок и чистота, за этим следили жильцы – Ладогины.

   Их трое: – "мамочка" – Наталья Георгіевна Ладогина, ея дочь Галинка и брат Галинки – Коля. Это он-то и спал на постели, сооруженной на корзине с чемоданом.

   Серый, дождливый октябрьскій вечер. Галинка одна, больная, в легком жару, лежит на краю широкой кровати. Шум города, треск, лязг, гудки, звонки, – непрерывной, томящей музыкой плывут в комнату и навевают Галинке тревожные, безпокойные сны. Иногда она просыпается и тогда ея думы сливаются со снами и она сама не знает, где сон, где мысль, где явь.

   В комнате темно. Окно серым пятном выделяется на стене. За ним мигают, переливаются огни Эйфелевой башни. То расцветятся, распустятся пестрой, сверкающей цветочной гирляндой, то покроют ее нежными золотыми веночками из листьев, то закричать, большими буквами: – "Ситроен!.. Ситроен!.." и тогда станет жутко Галинке. Точно давит на мозг это страшное, непонятное ей слово рекламы, точно говорит Галинке о многих тысячах рабочих, стоящих в этот сумрачный вечер у раскаленных фабричных печей и мерно жужжащих станков.

   Не стихая мигают огни... Настоящій кошмар... В окна бьет холодными струями осенній дождь. Впереди долгій вечер и одинокая ночь. Мамочка придет не скоро. Она сегодня дежурная в ресторане, где она служить... Мамочка придет усталая и сейчас же станет хлопотать, готовить Галинке чай, разогревать что-нибудь на ужин, а потом спустить вниз с потолка электрическую лампочку и станет чинить и штопать до утра.

   Бедная мамочка!

   Как хорошо все это было во сне, таком странном и чудесном, где совсем, как в сказке, на помощь мамочке явился кот Маркиз, серый, пушистый, в черных полосах кот консьержки*) их отеля, мадам Булэ. Ах, как он был миль! Об этом Галинка непременно разскажет Коле... Может быть л маме, если мама ее станет слушать. Мама не поверит, что это может быть, Коля посмеется и поверит, сделает видь, что поверит и помечтает вместе с Галинкой.

   *) Консьержка – сторожиха парижских квартир.

   Милый Коля!

   Галинка прислушалась. Она, в часы своего одинокаго ожиданія, научилась среди уличных шумов различать шаги по отельной лестнице. Она знала усталые, медленные шаги матери, и легкій бег, через две ступеньки, на шестой этаж, Коли.

   Галинка приподнялась на подушке. Да, конечно, это Коля! Она поправила волосы. На худеньком и бледном лице ея горел лихорадочный румянец. Две толстыя, русыя с золотистым отливом косы – гордость Галинки, венком легли по подушке. Глаза заблестели. Сейчас она все разскажет Коле. Так это будет интересно!

   Коля ввел свой велосипед в комнату сторожихи отеля "Селектъ", госпожи Булэ, приласкал поднявшагося ему навстречу и колесом выгнувшаго спину кота Маркиза, пожелал госпоже Булэ добраго вечера и помчался наверх к Галинке. Он знал, что сестра одна, что она не здорова, что мамочка вернется поздно и торопился чрезвычайно. Ноги едва касались ступеней. Сначала лестница была мраморная, покрытая когда то красным, теперь ставшим бурым, изорванным старым ковром, потом она была деревянная и вилась из этажа в этаж косыми, скользкими ступенями. Коля бежал по ней чуть притрагиваясь рукою перил, шагая через две и три ступеньки.

   "Хоть на Эйфелеву башню могу взбежать такъ", – горделиво думал Коля. – "Да что на Эйфелеву башню! На самый МонъБлан!.. Ну, на МонъБлан, может быть, придется и потише идти"...

   Коле пятнадцать лет. Жизнь закалила его и укрепила. Он средняго роста, очень стройный и худощавый мальчик с недетской серьезностью в глазах. Он второй год служит ответственным посыльным в французской конторе господина Дарсонвиль... Его там очень ценят за его аккуратность и честность. Сегодня он попросил отпустить его раньше. Ему хотелось помочь больной Галине.

   Он одной рукой отворил дверь, другой повернул выключатель, и сразу–и свет и радость видеть брата вошли к Галинке. Не стало видно безпокойнаго мерцанія огней Эйфелевой башни и ушли больные кошмары. Впрочем один остался. Очень хотелось Галинке разсказать о нем Коле...

   Коля вошел бодрый и веселый...

   – Подожди!.. Я холодный... и мокрый, – говорил он, копошась за занавеской.

   Галина слышала, как там шуршала бумага. Хитрый Коля! Что то принес...

   Коля высунулся в свежей синей рабочей куртке, с румяными, еще влажными от сырости щеками и живо разжег примус с голубым пламенем, поставил чайник, и разложил на тарелке хрустящія подковки, настоящіе парижскіе круассанчики*).

   *) Круассан – восходящая луна Так называются в Париже булочки из сдобнаго теста, имеющія форму подковки, или луннаго серпа.

   – Коля! Какой расточитель' Мои любимыя подковочки! Подойди ко мне... Дай я тебя поцелую...

   – Постой ты, Галина, со своими бабскими нежностями. Напьемся раньше чаю... И я согреюсь немного. Адская погода сегодня! Дождь так и сыплет... Ъхать по асфальту скользко. Того и гляди сверзишься на сторону. Чаю то хочется?

   – Не знаю... что то не хочется..

   – Что то не хочется! – передразнил сестру Коля. – А если с лимоном? Ведь хорошо? А?

   – С лимоном? А ты принес?.. Подумал?

   – Подумал... Нет, – честно сознался Коля. – Мамочка говорила, что тебе с лимоном, или с клюквой хорошо... Да где клюквуто достанешь? Ты, поди, и не знаешь, что такое клюква?

   – Нет, Коля... Где же мне знать-то? – вздохнула Галина. – Мне было два года всего, когда я уехала из Россіи.

   Коля налил чашку, подвинул к постели сестры стул и поставил на него тарелку с подковкой и чашку с чаем, а сам устроился подле стула, на полу.

   – Вот ты, и мамочка тоже все возитесь, хлопочете... Целые дни... У мамочки и ночью работы, работы... Просто без конца... Ужас, как жалко смотреть...

   –Да, мамочку очень жалко, – сказал тихо Коля.

   – Ну и вот... видишь-ли...

   – Ничего, покамест, не вижу.

   – Ах не перебивай, пожалуйста... Это скучно. Ты знаешь, что мне сегодня приснилось?

   – Откуда же мне знать, когда меня весь день не было дома.

   – Ты понимаешь, Коля, мне ужасно больно, что я маленькая... а теперь еще и больная... что я должна учиться... Что я... не могу помогать бедной мамочке...

   – Подростешь... Будешь и помогать, – спокойно сказал Коля.

   – Сегодня я проснулась рано... Очень рано. Совсем было темно. Но я уже знаю: – ;тро. Когда утро, – по иному горят огни в городе и не шумит подземная дорога. Вижу: – мамочка встала. Тихо, чтобы нас не разбудить, закрыла лампочку от меня синей бумагой. Зажгла ее. Лампочка загорелась не ярко, по утреннему тускло. Будто и она усталая. Мамочка присела в углу на стуле. Вижу я: – очень усталая мамочка. Еле двигается. Зевает.

   Не выспалась, бедная. Взяла мои чулки, белье, сидит, иглой водит... Чинит... штопает. Долго работала так... А я гляжу, чуть щелочками глаза пріоткрыла, слежу за мамочкой. Кончила она работу и сейчас – примус разожгла и стала прибираться, пыль стирать. Сама в туфлях, тихая, ходить, едва заметно и все что нибудь делает... А ей, я знаю, впереди целый день работы в ресторане. Посуду мыть, подавать, накрывать... Ужас, как мне стало жалко мамочку! И вот, представь себе, с этими моими мыслями я, должно быть, заснула... Да, нет... не заснула я, а так мне представилось... Ты понимаешь, ужасно это странно вышло. Будто я опять лежу, такъже прищурив глаза, наблюдаю... опять утро... Только совсем другое утро. И мамочка еще не вставала, а так сладко, сладко спить. В комнате темно. Окно едва сереет. Внизу прогудел первый поезд подземной дороги. Я знаю: – значить пять часов. Очень рано. И так тихо, тихо пріоткрывается дверь. Чуть слышно. И входить... кот.

   – Какой кот? – спросиль Коля.

   – Кот мадам Булэ – Маркиз. Серо-зеленый, в черных полосах, очень пушистый... Только... ты слушай... Он совсем необыкновенный был кот... Такой большой, как ты... Нет... встань пожалуйста. Я очень тебя прошу... – капризно протянула Галина.

   Коля покорно встал.

   – Да... пожалуй, чуть-чуточку побольше тебя. Ну, знаешь, совсем необычайный кот. И ничуть даже не страшный. Такой ласковый. Знаешь, вошел... и, как мама, сейчас же синей бумагой лампочку завесил и лапкой штепсель повернул, свет открыл. Быстрый такой... Сел на стул. Как человек.. Хвоет спустил сбоку, разобрал мамину работу и стал шить и чинить. Прямо, знаешь, удивительно, как он все делал. Нитку зубами скусил и опять проворно лапками работает. И все мурлычет... А мамочка сладко, сладко спит.

   Галинка разсмеялась от радости. Она выпила чашку чая, отставила ее на стуле и продолжала:

   – Ну и знаешь, я все наблюдаю за ним, а он, кончил, значит, шить, сложил работу и за примус принялся, кофе готовить. Примус разжег и стал комнату прибирать, пыль снимать, и все так мягко, так тихо.

   – Это тебе все приснилось. Читала тебе в воскресенье мамочка "Руслана и Людмилу" Пушкина:

   "И днем и ночью кот ученый Все ходит по цепи кругом. Идет направо – песнь заводит, Налево – сказку говорить"...

   Помнишь? Вот тебе и приснился такой ученый кот.

   – Ах нет, да нет же, Коля! Ну, как ты не понимаешь! Ужасно было странно. Так странно, ты и представить себе не можешь. Ну, знаю же, что это все во сне, а в то же время – так ясно, будто и правда вижу настоящаго кота... Ну вот, проснулась, и думаю. Все тебе разскажу. И как думала, что надумала? А вдруг и правда можно так научить кота? Помогают же собаки тележки возить, помнишь, мы на рынке видели? А лошади? Всю жизнь человеку служат. И пашут, и боронят, и машины возят... А кошка, она чистоту любит – вот и ее научить... Как чисто прибирала бы комнаты: где хвостом, где лапочкой, где язычком – Галинка весело разсмеялась.

   – Глупости, Галинка, говоришь.

   Но Галинка не слушала брата. Она не по детски вздохнула и печально сказала:

   – А как мамочке то легче бы тогда стало, если бы и правда Маркиз приходил ей помогать.

   Коля взял чашку Галинки, вымыл ее и снова стал наставлять на примус чайник. Галинка следила за ним с постели. Глаза ея заблестели. Она посмотрела, как Коля раскладывал на тарелке подковки и догадалась: – гости будут.

   – Коля, – тихо позвала она брата. – Дедушка Мантык придет, правда?

   Коля, молча, кивнул головой.

   

 BB

 МАНТЫК СТАРЫЙ И МАНТЫК МАЛЫЙ

   

   Самой большой радостью для Галинки и Коли было, когда к ним приходили Мантыки – дед со внуком. С Мантыками Ладогины познакомились на пароходе, когда уходили из Россіи. В давке и суматохе Наталья Георгіевна с двухлетней Галинкой, с еще маленьким Колей, с вещами – корзиной, старым чемоданом, узлами и чайниками совсем пропала бы. Наталья Георгіевна и вещи растеряла бы и детей не знала бы, куда устроить, если бы вдруг подле нея, на сходне, не оказался кряжистый, крепкій старик в измятом англійском френче {Англійскій военный мундир, назван так по имени генерала Френча, отличившегося в войне англичан с бурами в Южной Африке в 1900-1901 годах.} со старыми серебряными погонами с двумя малиновыми выгоревшими полосками и в синих шароварах с лампасами такого же блекло малиноваго цвета. Старик взял Наталью Георгіевну крепко за руку и сказал сурово:

   – Вы постойте, барынька, постойте. Все устрою, все оборудую... Абрам, помоги мальчику.

   И такой же мальчик, каким был тогда Коля, только крепче Коли и рослее, загорелый, с темными мозолистыми руками, отобрал от Коли узлы, взял у Натальи Георгіевны чайник и пошел проталкиваться по сходне. Старик забрал от Натальи Георгіевны корзину и чемодан и повел ее за собою. Он устроил ей и Галинке уголок в дамской каюте, он доставал ей провизію, а его внук – Абрам – везде помогал ему и услуживал Коле.

   Вместе прибыли они в Константинополь, вместе странствовали по Болгаріи и Сербіи и, наконец, вместе добрались до Парижа. Тут уже не Мантыки помогали Ладогиным, а Ладогины со знаніем французскаго и англійскаго языков помогли и старому Мантыку и его внуку устроиться на работу.

   Молодой Мантык, еще в Сербіи научившійся управлять машиной, с рекомендательным письмом и розовой картой {Розовая карта – удостовереніе от полиціи на право ездить по Парижу на машине. Дается после испытанія в уменіи управлять машиной.} явился наниматься в гараж. Его сопровождала как переводчик, Коля.

   Хозяин гаража, полный, бритый француз в больших очках в черной роговой оправе недоверчиво посмотрел на четырнадцатилетняго Абрама и сказал, что мальчик слишком мал и ему не справиться с машиной. Коля перевел слова хозяина Мантыку. Абрам усмехнулся, подошел к грузовику, подпер широким плечом под кузов машины и приподнял ее.

   – Знай наших! Уральских казаков!

   – ;a va {Идет!}), – воскликнул изумленный француз.

   – Ладно, – пробурчал сквозь зубы Абрам. – Я то совсем не сова, а ты, брать, на филина очень даже похож!

   Абрама приняли шоффером на легкій грузовик, а его деда устроили в тот же гараж ночным сторожем.

   Два года уже служили они у одного и того-же хозяина. Абрама полюбили за его живой, веселый нрав и честность Ему хозяин доверял самые ценные, самые дорогіе грузы и знал, что Абрам доставить все в целости, все аккуратно получит и никогда не потеряет, или не просчитает ни одного сантима {Французская монета. Сто сантимов – один франк. Один франк стоил до войны 35 копеек.}.

   Дружба Мантыков с Ладогиными не прекратилась, но, напротив, окрепла. Галинка горячо привязалась к дедушке и к веселому, проворному Абраму, который когда-то, в тяжкіе дни ухода из Россіи няньчил ее на пароходе, а теперь баловал чем только мог, Коля нашел в Абраме добраго, сильнаго друга. В воскресные досуги вместе бродили они по чужому Парижу, Абрам учился у Коли французскому языку, а Коля слушал разсказы Мантыка о его детстве в глухой уральской станице, о ловле осетров, о скачке по степи на крепкой киргизской лошадке.

   Но больше всего любили Галинка и Коля разсказы дедушки Мантыка о старой Россіи, о жизни в Туркестане, о Скобелевских походах по песчаным пустыням, об охотах на тигров.

   Тогда, будто раздвигались стены теснаго номера отеля "Селектъ", стихал немолчный шум и гул парижских улиц, иное небо разстилалось за окном, небо глубокое, синее и знойное, с неистово пекущим солнцем и виделась старая, великая Императорская Россія. Как продвигалась она за казаками в песчаныя пустыни центральной Азіи, как несла свет христіанской любви полудиким туркменам, киргизам и сартам, как научала любить белыя рубахи туркестанских стрелков и казаков и их великаго, таинственнаго, Белаго Царя.

   И любимейшими разсказами были разсказы про деда дедушки Мантыка, знаменитаго охотника на тигров, уральскаго казака Мантыка .

   – Вот и они, – закричала Галинка, прислушиваясь к шагам на лестнице. – Слышишь, Коля, дедушка Селиверст Селиверстович покашливает.

   В дверь постучали.

   – Идите! идите! дедушка! – крикнула Галинка.

   В опрятном сером пиджаке, в рубашке с мягким воротничком, старый Мантык был очень хорош. Седая красивая бородка закрывала вырез пиджака. Усы нависли над губами. Белые волосы были еще густы и аккуратно расчесаны на две стороны. Темные глаза блестели из густых ресниц, и весь дедушка был благостный, сіяющій. Он напомнил Галинке лики икон. Такіе же, должно быть, были Русскіе святые, о ком разсказывала мама: св. Николай Чудотворец, св. Сергій Радонежскій, св. Серафим Саровскій, св. Митрофаній Воронежский – такіе же тихіе, добрые и ласковые, с седыми Русскими бородами, в седых усах.

   Абрам был в синей шофферской блузе и непромокаемом пальто. Он не успел переодеться после работы и только тщательно помылся. Он снял пальто, сложил его и положил в углу. Селиверст Селиверстович достал из под полы пиджака сверток и подал Коле.

   – Конфектов барышне нельзя, а мамаша сказала фруктов можно немного, – сказал он.

   – Дедушка! Зачем такое баловство! – совсем как взрослая, сказала Галинка.

   – Чайку, Селиверст Селиверстович, – предложил Коля. – Видите, уже кипит.

   – Спасибо, Коля.

   Дедушка сел на стул у окна, Абрам уселся по турецки на пол, рядом с ним устроился Коля, на стуле подле Галинки положили груши, принесенныя Селиверстом Селиверстовичем. Дедушка выпил чашку чая и протянул ее Коле. Коля налил вторую. Дедушка, как все степняки, любил чай.

   – Дедушка, – сказала просительно Галина, – разскажите нам еще раз про стараго Мантыка. Как он погиб на тринадцатом тигре.

   Галинка не раз уже слышала этот разсказ, и ей всегда казалось странным, что Мантык, дедушкин дед, погиб на тринадцатом тигре. Не на двенадцатом и не на четырнадцатому а именно на тринадцатом. Будто и правда, тринадцатое число не хорошее, не счастливое число: – "чортова дюжина".

   – Да, кубыть, я уже это разсказывал, – поглаживая бороду широкою ладонью, склзал Селиверст Селиверстович.

   – Дедушка, ну, миленькій, еще раз. Я же теперь больная... Мне надо немного разсеяться.

   Селиверст Селиверстович улыбнулся, и обеими ладонями, по восточному, провел по лицу и по бороде. Галинка любила этот дедушкин жест – медленный и важный, и вместе с тем нриветливый. Дедушка ей объяснил, что так делают мусульмане, чтобы показать, что они довольны хозяином, сыты и благодушны.

   – Только, дедушка, пожалуйста, с самаго начала, с перваго тигра, как все было в Сыр-Дарьинской пустыне.

   – Ну, ин быть по твоему. Погасите-ка, хлопцы, электричество. Так ладнее будет.

   Сначала стало совсем темно. Потом в окно тихо вошел светъ: – отсветы городских огней. И стало казаться тихо. Галинка не слышала городского шума. В сумраке, скрадывавшем углы, чуть намечались фигуры брата и Абрама, и Галинке казалось, что они сидят не на полу в гостинничном номере отеля "Селектъ", а на пестрых, цветочных коврах в киргизской круглой юрте, сложенной из кошм, что там в углу блестят не краны умывальника, а поблескивает медный мангал с дымными угольями, пахнущими ладаном и что за тонким завесом верблюжьей кошмы их стережет безкрайняя азіатская пустыня {Юрта постройка из войлочных кусков, круглая, какую ставить себе кочевые киргизы. Кошма – войлок, свалянный из верблюжьей шерсти, почти в палец толщиной. Мангал – медный таз, куда кладут раскаленные уголья.}.

   В темном небе тихо мигают безчисленныя звезды. И где то таинственно шумит и что-то шепчет высокій, густой камыш, обступившій широкой, в семь верст, полосою, медленно текущую и плещущую желтыми волнами реку Сыр-Дарью.

   Там бродил знаменитый уральскій казак – Мантык, охотник на тигров.

   Знаменитый...

   Галинка то знает!.. Ей мамочка разсказывала, и в школе учили про Геркулеса. Героя древности, что руками разодрал пасть Немейскаго льва. И мама открытку показывала Петергофскаго фонтана "Геркулесъ". Ужас, какой сильный был Геркулес. Но то, когда было!

   Еще Коля читал книжку про Жерара, французскаго охотника на львов. Он с прекрасными англійскими ружьями, из засады, охотился в Африке на львов. Его тоже, как Мантыка, растерзал, однажды, лев. Сколько книг про него написали!

   Про Мантыка писали немного. А он ходил один на один на тигров, которые страшнее льва. Ходил с простой Тульской двустволкой, заряжающейся с дула, с ножем на поясе. Ходил, и, как Геркулес, руками душил тигров...

   И жутко, и страшно, и радостно было слушать Галинке эти разсказы Селиверста Селиверстовича про русскаго казака - уральца Мантыка, что был похрабрее Жерара, и такой же сильный, как Геркулес!..

   И при том-же – Русскій! Как мамочка, как дедушка Селиверст Селиверстович, как Коля и Абрам, как она – Галинка!

   Коля что то шептал Абраму.

   – Ах, Коля, – сморщилась Галинка, – тише вы. Слушаем дедушку!

   Ставили Русскіе по той степи крепости-городки.

   

 BBB

 МАНТЫК, ОХОТНИК НА ТИГРОВ

   

   – Как разсказать то вам про тамошнюю нашу жизнь? – начал Селиверст Селиверстович. – Поймете-ли вы меня? Увидите ли вы степи безкрайнія, песчаную пустыню, лес камышей... такія места, где, может быть, с самаго сотворенія міра нога человеческая не ступала. Вы ведь вон какіе! Горожане! С Абрамом то по городу пойдешь, а он на машины мельком глянет, а каждую признает – будто знакомаго человека по его облику. Это, мол, Форд, а то Рольс-Ройс, Бенц, а там Мерседес, или Ситроен этот самый {Названіе систем автомобилей по их фабрикам.}... Вам аэропланы ничто... А слети туда какой-нибудь Фарман {Система аэроплана – названа по имени изобретателя.} – как бы еще за діавола не приняли и не замордовали киргизы... А уже, что напугались бы до полусмерти, так уже так! Вам, вот, кажется, что и лошади не нужны: – везде, мол, машины пойдут, самолеты полетят, а тамъ: – все на лошадях. Лошадь, да верблюд – первые друзья человека. И поят и кормят и одевают они киргиза. От лошади берут молоко и делают вкусный, терпкій, бодрящій, как вино, кумыс, и саму ее, грешным делом, зарежут и съедят, от верблюда шерсть берут, кошмы валяют, из них кибитки делают, ковры плетут, подстилку на постели, одеяла. Он, верблюд-то – прямо, можно сказать, кругом одевает человека. Ну и еще бараны, козы и коровы... Это – стада, как пригонять со степи, да пойдет подле кибиток ржанье, да мычанье, да блеяніе, да заревут верблюды – что твоя парижская опера! Такой концерт – лучше не надо! Тут в Европе – капиталъ: – машины, фабрики, или просто пачки цветных бумажек, положенныя в банке, – там капитал – табуны лошадей, да стада разнаго скота и верблюдов. И беречь их надо и от лихого человека и от зверя – от тигра. Повадится тигр овец, или коров таскать – в месяц разорить богатаго киргиза хозяина. А поймать или убить его – как поймаешь? Он сам за киргизом не прочь поохотиться. А уже, какой тигр человечины попробовал, "людоедомъ" стал – тоть такой делается опасный, что просто хоть за сотни верст беги от него. И теперь это край еще дикій и пустынный, хотя и чугунка прошла через него – от Каспійскаго моря, от города Красноводска на Ташкент и далее, а тогда, восемьдесят лет тому назад, когда только-только занимали Русскіе этот край, там и совсем было жутко.

   Ночь настанет темная, без месяца, вызвездит яркими звездочками, горит Божье небо огоньками, переливается, а внизу в камышах жуть ходит. Зашуршат камыши. Что там? То-ли ветер набежал, колыхнул сухими метелками, то-ли тигр крадется, или лихой человек подползаеть.

   Часовой на посту стоит, – крикнетъ: – "стой, кто идет? что пропуск?", – а у самого сердце замрет, аж упадет куда то, похолодеют ноги. И нет ответа... А бывало.. вместо ответа – прыгнет тигр и на смерть задереть часового.

   Ставили Русскіе по той степи для обороны, для опоры мирным киргизам крепости - городки. Ставили их из камня, из земли, да глины, белили стенки и далеко на золотистой степи серебром горели стены тех городков и над главными воротами, на еысоком шесте - флагшток развевался Русскій бело-сине-красный флаг. Опора, надежда и спасенье для всякаго подданнаго Русской державы.

   Воть так-то, в 1847-М году, оренбургскій генерал-губернатор Обручев на мысу, вдающемся в разливы реки Сыр-Дарьи, в семидесяти верстах от Аральскаго моря, на правом берегу реки, построил такой городок-укрепленіе для защиты Русских киргизов от набегов хивинцев и коканцев. На этом мысу раньше стояла белая глинобитная постройка - часовня с круглым куполом. Это был памятник на могиле киргизскаго "батыря {Батырь – богатырь.}" Раима. От того и укрепленіе тогда назвали Раимским. Потом его переименовали в Аральское, затем перенесли на пятьдесять верст вверх по реке Сыр-Дарье и назвали форт No 1. Теперь это целый город – Казалинск.

   В Раимском укрепленіи поставили гарнизонъ: – батальон пехоты – линейцев с синими погонами, взвод артиллеріи – две бронзовыя пушки и сотню Уральских казаков. В эту сотню попал и дед мой – Мантык. Не родной дед, а троюродный.

   Кругом пески, да солонцы. Днем на солнце, больно смотреть. Блестят, словно зеркало, солонцы. Над землею, на горизонте дрожить лиловое марево и чудятся в нем миражи. Города белостенные, рощи зеленыя. На деле нигде ни дерева, ни куста. Серой раскорякой ползет саксаул {Саксаул из породы вересков – единственное растеніе Среднеазіатской пустыни, с кривыми стволами, почти без листьев. Идет на топливо.}, жесткими, серо-зелеными щетками пробивается верблюжья травка, да вдалеке, над Сыр-Дарьею, золотою стеною стоять сухіе камыши, сереют, голубеют сухими, пыльными метелками. Над Сыр-Дарьею кое где поднимаются песчаные холмы - барханы, поросшіе серым колючим кустарником, названным за свою цепкость – "подожди немного". Почта приходила редко. Гарнизон стоял безсменно два года. Лютая скука одолевала чинов гарнизона. Она была бы созсем нестерпимой, если бы не выручала – охота. А охота была по истине царская. В зарослях "подожди немного" и в камышах в изобиліи водились фазаны. Оттуда выскакивали красноватые, мелкіе туркестанскіе зайцы, а немного ниже, где у берегов Сыр-Дарьи, образовались грязные, топкіе затоны – водились дикія свиньи, кабаны, бывавшіе иногда величиною с добрую лошадь. В густых камышевых зарослях устраивал свое логово царь местных зверей, громадный среднеазіатскій тигр, родной брат королевскому тигру, водящемуся в Индіи.

   Охота на кабана была опасной. Раненый кабан бросается на охотника и может своими крепкими клыками убить человека и лошадь. Но сам кабан никогда не кинется на человека, а уходит от него. Другое дело – тигр. Тигр, если заметит, что на него охотятся, сам обходит человека и старается схватить его сзади. При этом, когда человек идет по камышам, он с трудом продирается через них, шуршит ими и шумит, с треском ломая стволы, тигр же быстро крадется, извиваясь гибким телом между камышей, неслышный и часто совсем невидимый. И потому на тигра охотились целыми командами, по двадцать, тридцать человек, где один выручал другого.

   Мантык охотился на тигра один.

   Мантык был высокаго роста, крепкій, сильный, мускулистый и красивый. Начальство его очень любило и разрешало ему надолго уходить из укрепленія на охоты. Как большинство уральских казаков, Мантык прекрасно говорил по киргизски. Окрестные киргизы прямо обожали смелаго, ловкаго и честнаго казака. Мантык знал повадку каждаго зверя, каждой птицы. Зверь хитрил над ним – он умел перехитрить самаго хитраго зверя. Двуствольное пистонное ружье,, с дула заряжающееся, кожаная пороховница, дробовик с натруской, пыжи из верблюжьей шерсти, пистонница с желто-бронзовыми пистонами, мешок с провизіей за плечами, нож-кинжал на поясе – вот и все снаряженіе Мантыка. То верхом на своем крепком маленьком киргизском коне, который, казалось, так сжился с хозяином, что понимал его, как человек и то смирно стоял, не шевелясь, ожидая, пока не придет хозяин, то мчался на могучій посвист Мантыка, словно спешил ему на выручку, то пешком, Мантык исходил все окрестности Раимскаго.

   Мантык так изучил степь – такую, казалось бы – одинаковую и однообразную, что точно читал в ней, как в книге. Каждый, едва приметный след зверя он знал. Каждый разсказывал ему, кто и зачем здесь проходил. Среди милліонов камышин густой заросли он точно каждую узнавал. Какой нибудь помятый листок, сломленная камышина ему говорила яснее слов, кто тут был и что делал. И потому – ему, может быть, одному никогда не было скучно в Раимском и Средне-Азіатскіе пески и камыши он любил горячей любовью.

   Мантык был верный и честный товарищ. Солдатское наше правило: – "сам погибай, а товарища выручай" – он усвоил накрепко и никогда не задумывался он об опасности, когда кидался выручить попавшаго в беду товарища.

   Крепкій был он солдат, удалой казак, – настоящей, старый Туркестанец.

   – Вот так-то, однажды, бродя с другим уральским казаком по пескам, Мантык зашел отдохнуть и перекусить в кибитку киргиза.

   Только разселись, обменялись обычными восточными любезностями, – как в кибитку вбежал мальчик-киргизенок. Лицо бледное, искаженное ужасом, глаза застыли.

   – Ой баяу!.... Чулъбарс!... {Ой баяу – восклицаніе. Чулъбарс – тигр.}.

   Мантык вскочил, схватил ружье, подтянул за руки к себе киргизенка, погладил его по голове и стал ласково разспрашивать.

   – Где?... Какой тигр? Да не ошибся ли ты с перепугу?... Не принял ли кабана, а то просто заблудившагося барана за тигра?

   Мальчик дрожіал мелкою дрожью... Сначала не мог с перепуга ничего толком объяснить. Потом вдруг быстро заговорилъ: –

   – Нет, тюря.... Сюз чек калай улькун чулъбарс.... Слов нет такой большой тигр.. Козленка украл... Вот как близко был..

   У Мантыка загорелись глаза.

   – Где?... Где... Показать-то можешь?

   – А тут совсем недалеко... Подле камышей!

   Казаки побежали с мальчиком к камышам. На ровном песчаномъсолонце четко отпечатались страшныя широкія лапы. Чуть вдавлены поджатыя когти. Кровь козленка темным пятном лежит на песке... Кровавый след каплями повис на камышах. Тут там замараны камыши. Другой и не приметил бы их – для Мантыка это, что столбовая дорога.

   Он бросился по следам тигра. Бегом, бегом, с ружьем на перевес, рукою раздвигая камыши, о всем на свете позабыв стремился Мантык. И сам стал такой же ловкій и быстрый, как тигр. Они пробежали с казаком шагов шестьсот, как на широкой поляне увидали задавленнаго козленка. Тигр почуял погоню и бросил добычу.

   Как вкопанный остановился Мантык. Руку назад протянул, остановил знаком казака. Прошепталъ: – "стой! схоронись! Тигр никогда не покинет того, что взял. Он сейчас и вернется, как услышит, что все стало тихо. Подождем. Посидимъ"... {Посидим – значит покараулим, постережем.}.

   Отошли в глубь камышей и притаились. Не дышут. И стало так тихо, тихо. Чуть шелестят метелки камышей, ударит один о другой, зазвенит прозрачным звоном, и опять мертвая, глухая тишина. Над ними синее, глубокое, жаркое небо, все раскалено, все блестит под палящим азіатским солнцем. Прямо против, как обрезанный, ровной стеной, густой и высокій стоит двухсаженный камыш. Ничего в нем не видно. Рябить в глазах от его частых желтых стволов.

   И вдруг сразу, неслышно и осторожно, у этого камышеваго обреза появился громадный тигр. Между камышей просунулась лобастая голова с густыми белыми бакенбардами и маленькими черными прижатыми назад ушами. Потом тигр просунулся на половину. Темные в золотом обводе глаза его пристально и жадно смотрели на козленка.

   Он рыкнул один раз и со всею осторожностью, не поколебав ни одной камышины, как только и умеют ходить эти царственный, хищныя кошки, вышел весь на прогалину.

   Громадный, стройный, в черных полосах по бронзовому меху, он мягко подошел к козленку и стал его обнюхивать. Черный конец пушистаго хвоста медленно шевелился вправо и влево. Пасть оскалилась, обнажив громадные белые клыки. Сейчас схватить козленка и ускачет с ним саженными прыжками.

   Мантык выцелил под переднюю лопатку и выстрелил сразу из обоих стволов. Жеребья {Жеребья – куски железа, употреблялись вместо очень крупной картечи.} хорошо попали и тигра отбросило в сторону. Но он сейчас же вскочил и, страшно заревев, пошел прямо на охотников.

   – Стреляй?! – шепнул Мантык казаку.

   .... Осечка... У казака затряслись руки. Он выронил ружье...

   Тигр был в пятнадцати шагах от безоружных охотников.

   Гибель была неминуемая.

   В комнате Парижскаго отеля все затихло. Недвижно сидели Абрам и Коля, Галина не спускала с Селиверста Селиверстовича блестящих глаз. Казалось, все трое переживали страшное положеніе, в какое попали казаки. Дедушка провел ладонью по седой бороде, пожевал губами и продолжал.

   – Теперь с центральнаго боя ружьями – это просто. В миг откинул стволы, вложил патроны и готов. Тогда это было совсем по-иному. Зарядить ружье нужно было время. Надо было насыпать с дула в стволы порох, забивать его волосяными или войлочными пыжами, класть жеребья, опять забивать пыжи шомполом, накладывать на затравку пистоны – это целыя минуты, а тут секунды отделяли охотников от неминуемой смерти. И помогло тут знаніе зверя Мантыком.

   

   Потом уже Мантык разсказывал про этот случай:

   – "Я тигра знаю до точности. Если тигр пошел на нас, и не кинулся молоньей, значить, ему, а не нам плохо. Конец ему, значить, приходить, каюк! Из последняго идет, слабеет тигр. Глазами не видит. Смерть застить ему глаза. Темно у него, как у умирающаго человека".

   Все это мелькнуло в уме у Мантыка в те мгновенья, когда другой казак читал уже по себе отходную.

   – За мной?! – крикнул Мантык.

   Кинулся сам молоньей на тигра, схватил его за хвост и свалил на спину. Затем бросился на него с ножом и прикончил его сильным ударом под левую лопатку.

   Что твой, Галинка, Геркулес с Немейским львом!...

   У камышеваго обреза появился громадный тигр.

   

 BV

 ТУРКЕСТАНСКІЕ СОЛДАТЫ

   

   Несколько минут Селиверст Селиверстович сидел молча. Медленно макал подковку в чай и ел ее, неслышно жуя. Молчали и мальчики. Галинка тихо сказала: "ах!" и примолкла. И тишина стояла в номере. И стал в нее входить через окно шум Парижских улиц. Загудел автомобильный гудок, затрещала где-то, точно стрельба из пулемета, разладившаяся мотоциклетка.

   Дедушка нахмурился и, точно хотел он прогнать эти городскіе шум и вернуть снова тишину далекой Туркестанской пустыни, – стал продолжать свой разсказ.

   – Да ведь и люди тогда там были! Точно из стали сделаны, железными обручами скованы! Долг, честь, слава, доброе имя Русскаго солдата были им дороже жизни, дороже всех радостей жизни. Не боялись они ни голода, ни жажды – свыклись с ними! Не боялись ни смерти, ни ран.

   В 1854-м году коканцы осадили такую же вот крепостцу, как та, где жил Мантык, – форт Перовскій.

   

   Несметная сила – восемнадцать тысяч – пестрой ордой окружила форт. На форту всего 600 казаков и солдат Оренбургскаго линейнаго No 4 батальона. Тринадцать на одного! На форту вышли провіант и вода. Голодная смерть грозила гарнизону. Комендант форта, полковник Огарев, собрал солдат и сказал имъ: –

   – Солдаты! Нас очень мало. Не более шестисот может выйдти из крепости... Что будем делать? Их несметная сила – нас немного более полътысячи.

   И раздался голос из рядов Оренбургскаго линейнаго No 4 батальона: –

   – Нужды нет в большем, ваше высокоблагородіе! На завтрак нам их только и хватит.

   И по рядам прошел грозный ропотъ:

   – Только дозвольте, ваше высокоблагородіе!

   В шесть часов утра полковник Огарев вывел свой гарнизон из крепости на вылазку, а к восьми, то-есть, к солдатскому завтраку, – все было кончено. Пала под ударами казаков и солдат восемнадцатитысячная кокандская рать. Пала, сдалась и разбежалась...

   В этом отряде, на форту Перовском, участником этого славнаго боя был уральскій есаул Серов. Несколько лет спустя шел он с сотней казаков через пустыню к городку Икану. И окружила его громадная сила коканцев – около двадцати двух тысяч. Казаков немного более сотни. Казаки положили своих лошадей, образовав из них как бы живую крепостную ограду, а сами залегли за ними. Кокандцы предложили им сдаться. "Все равно – от смерти не уйдете". Казаки ответили им гордым отказом. Кокандцы бросились на казаков. Четкими залпами казаки их остановили. Тогда и кокандцы залегли кругом и открыли по казакам стрельбу. Три дня и три ночи казаки оборонялись. Лошади были перебиты. Казаки падали за ними от пуль.

   – Сдавайтесь! – кричали кокандцы.

   Молчаніе было ответом. Есаулу Серову удалось послать несколько казаков – и они пробились сквозь кокандцев. Он послал их не для того, чтобы просить о помощи. Он знал – помощи подать нельзя. Не поспеет к ним подмога. Он послал только сказать, что он не может выполнить своей задачи, что он окружен и погибает. "Молитесь за меня!"

   И все они пали. Все до одного были истреблены. И посейчас, как буря в степи грозно поют наши уральцы...

   Селиверст Селиверстович взглянул на Абрама и в два голоса, тихонько, чтобы не потревожить соседей по комнате они запели:

   "В степи широкой под Иканом, Нас окружил коканец злой, И трое суток с басурманом, У нас кипел жестокій бой...

   – Так-то, – сказал Селиверст Селиверстович, вдруг обрывая пеніе.... Были люди! Не хуже героев древности. Вот в гимназіи я учил, как триста спартанцев обороняли горный проход ;ермопилы и все пали. И на том месте была сделана надпись: "странник, возвести спартанцам, что все мы триста пали, защищая Родину"...

   Их было триста и в горном проходе, где оборона легче, уральцев было всего сотня в безбрежной степи. Поставим ли мы им там достойный памятник? Лишь песня наша казачья из рода в род разсказывает о их высоком подвиге... Вот и я Абрама учу, чтобы он знал и тоже своих сыновей и внуков, когда будут, научил... А надо бы на камне... как у Спартанцев!... А, Галинка?

   Галина, молча, кивнула головою....

   – А то вот забываешь многое... При Скобелеве было... Тоже окружили конные кокандцы нашу линейную роту... А ею командовал поручик, фииляндец, вот и не помню его фамилію, запамятовал. Не то Линдеквист, – солдаты звали его Плюнь-да-свисни, не то другой кто. Построил он карэ, сам стал в середине, трубка в зубах. Командует – залпы... Кокандцы совсем наседают... А он, – показалось ему, что плохо пріем сделали.

   – Командует : – "отставить!" – Это в двадцати шагах от кокандцев-то! – Рота, как один, брякнула "к ноге". – А он снова тянет, не вынимая трубки из зубовъ: – "По кавалеріи! Пальба ротою!"...

   Отбил таки кокандцев...

   Вот, Галина, люди какіе были... Что твои Муціи Сцеволы, или братья Гракхи, только не нашлось для них Плутарха, только не учат про них в школах!

   

 V

 ТРИНАДЦАТЫЙ ТИГР МАНТЫКА

   

   Галина уже знала: – как разворчится Селиверст Селиверстович, как начнет корить, что, мол, не любим, да и не ценим, да не знаем мы своего Русскаго, и все за иностранцым тянемся, так и не остановить его никак, и пошла на хитрость.

   – Дедушка, – сказала она, – вы же обещали про тринадцатаго тигра Мантыка разсказать.

   – Ну и обещал... И разскажу... Только не сегодня. Ишь поздно как... Десятый час никак. Спать пора и старым и малым.

   – Дедушка! – взмолилась Галина. – Сегодня мамочка дежурная. Вернется е первом часу. Я все равно до ея возвращенія не засну. Я днем выспалась. Разскажите про тринадцатаго тигра.

   Селиверст Селиверстович покрутил головой, справился со своими тяжелыми серебряными часами, что висели у него на бронзовой толстой цепи, покачал головою и сказалъ:

   – Ну, ладно.... Но только потом – спать! Честное слово!

   – Честное слово.

   – Ну, так вот, как это случилось. Было это зимою, в ноябре, в 1858 году. Мантык со своею сотнею находился тогда на форте Перовском. Года за два до этого, на охоте, спасая товарища, подмятаго громадным кабаном, Мантык получил рану в руку. Рана сама по себе неопасная, но на охоте, как водится, ее небрежно перевязали, она загрязнилась, и стала болеть. Мантыка отвезли в госпиталь. Там ему руку залечили, но два пальца на руке остались у него сведенными и мешали ему. Но он был такой же сильный, ловкій и неутомимый охотник. Он положил уже двенадцать тигров.

   

   Слава о нем, как о смелом истребителе тигров, шла по всей Сыр-Дарьинской области и чуть, где появлялся тигр, киргизы искали Мантыка, чтобы выручал он из беды.

   В этом, 1858-м, году зима наступила поздняя. Только в ноябре выпал снег. Было раннее утро. На форту, по казармам только только стали подниматься солдаты. Все было бело от снега. Все блистало и сверкало под ярким солнцем, под голубым, безоблачным небомъ: – белыя низкія постройки казарм с плоскими крышами, белый чистый снег на площадях, плацах и улицах, снегом покрытая белая степь. Тихо реял над нею Русскій флаг и голубая, еще косая, длинная тень шевелилась от него по снегу. Да! Прекрасный был это день! Мантык убирался в своей казарме. Мыл из меднаго кунгана, подвешеннаго на веревке, ледяною водою лицо и руки, чистил свои малиновыя кожаныя чембары {Кунган – кувшин с узким горлом. Чембары – кожаныя из бараньей кожи шаровары, окрашенныя сандалом. Их до 1890-х годов носили туркестанскія войска.}.

   У ворот брякнул колокол. Часовой вызывал разводящаго. Со степи прискакали киргизы с просьбою к коменданту.

   Недалеко от форта, в камышах, где было киргизское кочевье, на разсвете, тигр напал на женщину, пошедшую нарезать камыша на топливо и на смерть зарезал ее. Киргизы просили коменданта защитить их от зверя.

   Комендант форта, генерал Дебу, вызвал Мантыка. Мантык уже все знал. Еще пока киргизы дожидались у комендантской квартиры он их обо всем распросил. Он явился к коменданту совсем готовый к охоте.

   – Что же, Мантык, – спросил его генерал, – справишься?

   – С превеликою охотою, ваше превосходительство, –отвечал Мантык.

   – Только возьми с собою кого. Один не ходи. Мало ли что понадобится?

   – Понимаю, – сказал Мантык.

   Мантык взял с собою казака и двух охотников солдат.

   И не прошло и получаса, как все они поскакали вместе с киргизами на то место, где тигр зарезал женщину.

   Мантык осмотрел кровавое пятно на снегу, слез ' с лошади, приказал своим спутникам тоже слезть, оставил лошадей подле камышей и пошел с охотниками по следам тигра. На чистом снегу, следы тигра были отлично видны. Мантык знал, что тигр, когда сытно поест, далеко не уходить, а ложится тут же, где-нибудь поблизости.

   Охотники прошли камышами пол версты и вдруг увидали тигра. Он сидел на задних лапах на небольшой прогалине и будто к чему то прислушивался. Заметив охотников, тигр прыгнул в камыши и скрылся в чаще. Мантык бросился за ним. Но не прошел он и ста шагов, как увидал, что тигр сделал петлю, обошел их и вышел на их старый след. Значить, уже не охотники следили и охотились на тигра, а тигр следил и охотился на охотников.

   Мантык это сейчас же понял.

   – Стойте, ребята, – сказал он. – Тигр хочет броситься на нас сзади. Но, если он увидит, что нас четверо, он опять повернет и так будет без конца. Мы никогда его не настигнем. Отойдите немного в сторону и спрячьтесь в камышах. Сидите тихо. Я один останусь здесь и буду на себя ожидать тигра. Когда услышите мой выстрел, – бегите ко мне. На верность выстрела я надеюсь... но – всяко бывает....

   Никогда Мантык так не говорил. Он всегда был уверен и в ружье и в своем глазе, и в своей руке. Видно на этот раз он предчувствовал недоброе.

   Охотники ушли и скрылись в камышах. Все затихло в зимнем солнечном дне. Ярко блистал снег, да золотились сухіе стволы камышей. Мантык опустился на колено и стал ожидать тигра.

   

   Своего – тринадцатаго !

   Было, должно быть, ужасно тихо в этот зимній день, в камышах, в блистаніи синяго неба и белаго, жгущаго глаза снега. Камыши стояли прямые, высокіе. Ни ветерка, ни шелеста. Все кругом замерло. И вдруг зашуршало неподалеку, и как-то неожиданно, внезапно, во всей своей величавой красоте появился против Мантыка тигр. Всего каких-нибудь пятнадцать шагов разделяли зверя от охотника. Тигр увидал неподвижно сидящаго на колене, с ружьем на изготовку охотника и остановился. Его глаза заблистали. Пасть открылась, обнажив страшные острые зубы. Длинный хвост стал бить по бокам. Тигр выказывал этим свою ярость. Вдруг он прилег на брюхе и стал сильно топать задними ногами, готовясь к смертельному прыжку.

   Я разсказываю вам долго – это были секунды. Тигр шелохнулся. Приподнял голову. Мантык выстрелил, как всегда, из обоих стволов сразу... но... прицел ли был неправильно взят, или дрогнула рука Мантыка, заряд, как потом разсмотрели, попал не в голову и пасть тигра, а в грудь, пониже шеи. Ничтожныя для тигра раны!.... Он сделал могучій прыжок и со страшным ревом опрокинул и подмял под себя Мантыка.

   На выстрел и на рев прибежали охотники. Мантык не растерялся. Лежа под тигром, он ухватил его за заднія ноги и перебросил через себя. Силища была у человека подлинно Геркулесовская! В тигре потом оказалось без малаго десять пудов! Тигр снова бросился на Мантыка.

   – Гибну, братцы, – крикнуть Мантык из под тигра. – Стреляйте.. Если заденете меня – ничего.... Только стреляйте!

   Тигр с ревом мял и грыз лицо Мантыку. Солдаты и казак стояли, струсив, опешив, совершенно растерявшись. Наконец, казак Раннев подскочил и в упор выстредил тигру в лоб. Тигр оставил Мантыка и обратился на Раннева. Он подмял казака под себя.

   

   Мантык, с головы до ног залитый кровью, крикнул солдатамъ:

   – Колите ж его, братцы... Он уже не страшный.

   Солдаты всадили в тигра прилаженные к ружьям ножи. Тигр издох на Ранневе, и тот выполз из-под него совершенно невредимый.

   Молча и неподвижно лежал на земле окровавленный Мантык. Бедренная кость правой ноги у него была раздроблена, правое плечо так измято, что обратилось в какую-то массу мелких костей и обрывков мяса, залитых густою кровью. Кожа на голове была местами содрана. Но Мантык был жив. Ни одним стоном он не показал, как он страдал. Он следил глазами за охотниками. Когда он увидел, что Раннев выполз из-под зверя, а тот лежит неподвижный, он спокойно спросилъ:

   – Убили его?

   Получив утвердительный ответ, Мантык вздохнул и тихо сказалъ:

   – Ну, везите меня теперь на форт.... Видно пришел конец и Мантыку.

   Не мало времени прошло, пока доскакали солдаты до форта, разсказали о происшедшем, и с форта прислали за Мантыком комендантскій тарантас. Мантык все это время лежал молча, спокойно ожидая своей участи. Его уложили бережно в тарантас и отвезли на форт. Генерал Дебу отнесся к нему по-отечески: лучине врачи были вызваны с линіи {Наши войска подавались вглубь Средней Азіи, строя ряд укрепленій-городов, которые и составляли линію. Отсюда жизнь в приграничной полосе назывались жизнью "на линіи", а войска – Линейными, т. е. приграничными, идущими вперед. Потом при Государе Имьераторе Николае BB их назвали Стрелковыми.}, чтобы лечить Мантыка. Все было напрасно. Через пять дней, в полном сознаніи, ясно и кротко, скончался Мантык – истребитель тигров.

   Геркулесу равный!... Соперник Жерара!

   

 VB

 МЕЧТЫ

   

   Всегда после таких разсказов стараго Селиверста Селиверстовича Абрам оставался у Коли. Они устраивались за занавеской, на постели Коли. Галинка скоро засыпала, а они сидели вдвоем подле зажженной свечи и больше молчали. Им не надо было говорить. Они одинаково думали. Разбуженный разсказами дедушки неясныя вставали мечты.

   Занавеска казалась полами палатки, или брезентом на пароходе, или, может быть, даже парусом. За нею была безбрежная пустыня и тихо, что-то нашептывая, шуршали камыши. Там бродили тигры. В палатке сидели: – Абрам Мантык, знаменитый охотник, и его друг, неутомимый изследователь – Коля Ладогин.

   Или – кругом было море. Безбрежный океан катил с грозным плеском синіе валы и белил их шипящей пеной. Они били в нос корабля и солеными брызгами освежали лица мореплавателей, страдающих от зноя.

   За свою молодую жизнь они повидали много. Были они и в море. Но как? Некогда было смотреть и любоваться на море, некогда было наблюдать, как неслись подле парохода тупорылые белобрюхіе дельфины, как прыгали из воды и исчезали в голубой волне. Переполненный людьми пароход жил тревожною, суетливою жизнью. Надо было помогать Наталье Георгіевне и Галина, надо было услуживать женщинам, старикам и детям. Сами дети, они, под руководством Селиверста Селиверстовича, спешили всюду, где могли чем-нибудь помочь Они не были бойскаутами, не носили англійских рубашек и цветных значков, но от дедушки они знали свои обязанности Русских мальчиков.

   Призовет их к себе дедушка, поставит перед собою и говорить:

   – А ты старому-то услужи... Видишь, ему не дотолкаться до кипятку. Возьми у него чайничек-то, да нацеди, чай завари и угости. Сказано в Писаніи: "пред лицом седого возстани и почти лицо старче и да убоишися Господа Бога Твоего"!...

   Коля бежал помогать старику, а Селиверст Селиверстович уже наставлял Мантыка.

   – Видишь, Абрам, барынл возится, белье стирает. Поди, помоги ей. Где ей одной, она непривычная. Развешивай ей пеленки-то.

   Так мотал малышей Селиверст Селиверстович по пароходу целый день. Не до моря было. Да и впечатленій было много. Кругом молодежь. С ними шел Алексеевскій полк. Вечером соберутся на баке в желтых, прожженных шинелях, бравые, смелые, завьется там песня – как не послушать! Абрам и Коля уже там. Слушают, запоминают слова, напев, подпевают сами....

   Обрывки воспоминаній, картины только что расписанныя Селиверстом Селиверстовичем, неясныя мечты, будто колдовскіе сны на яву, овладевали обоими мальчиками, когда так сидели они на Колиной постели, ожидая Наталью Георгіевну. В эти тихіе ночные часы один скажет другому:

   – Помнишь?

   А другой уже знает о чем сказано это "помнишь"? – прямо ответит на мысль.

   

   Коля опустил голову и чуть слышно, под сурдинку, шепотком, запел "Алексеевскую" песню {Эта песня, собственно составлена во время Русско-Японской войны 1904-05 годов, когда ее сочинил и положил на музыку один Кубанскій казак, но особенно она стала известна в Добровольческой Арміи в Алексеевском полку, почему и получила названіе "Алексеевской".}:

   – "Пусть свищут пули, пусть льетсй кровь,

   

   Пусть смерть несут гранаты!

   Мы смело двинемся вперед,

   Мы – Русскіе солдаты!"

   

   – Помнишь, Мантык? Абрам продолжал, вторя Коле:

   

   – "В нас кровь отцов - богатырей

   И дело наше право,

   Сумеем честь

   Мы отстоять

   Иль умереть со славой..."

   

   – Мантык, мой папа убить в боях на Бзуре. Мама разсказывала: – он встал перед сеоими солдатами... Кругом неслись гранаты. Немец одолевал своею артиллеріей. Он сказалъ:–"вперед, родные! За Царя и за Россію"... И упал, пронзенный пятью пулями из пулемета... Когда его хоронили солдаты. – Они плакали... Никто не знает, где его могила. Там... На Бзуре... В Польше... но он видит нас... Мантык, ты умеешь стрелять, Как твой прадед?

   – Я, – прошептал Абрам, – я каждый раз, как ярмарка, упражняюсь в тире. Везде... И на пляс д'Итали, и на пляс де ля Бастій, и на пляс де ля Репюблик {Большія площади Парижа, где устраиваются народныя гулянья.}, как поставят балаганы, карусели и тиры для стрельбы – я там. Я никогда не промахнусь... У меня глаз, как у дедушки... И рука... Я мечтаю...

   – О тиграх? Мантык, о тиграх? – быстро прошептал Коля, и схватил Мантыка за руку.

   Мантык тяжело вздохнул. Чуть слышно сказалъ:

   – Нет... Туда нельзя... Туда не пустят... Я думал о львах... Как Жерар... В Африку можно, если иметь деньги...

   – И я об этом думал... В Африку... Только, – Коля головой показал в направленіи постели, где спала Галина.–Как же их то?.. Мамочку и Галину?.. Им без меня нельзя. Не проживут... Мамочка так мало получает.

   Мантык сидел, пригорюнившись...

   – И мне нельзя... Никак нельзя. Дедушка то только двести франок получает. Ему без меня не прожить.

   Оба вздохнули. Не детское бремя положил Господь на их детскія, юныя плечи.

   Они долго молчали. За окном, все затихая, шумел город. Галинка тихо спала. Не было ее слышно. Снова вспоминались разсказы Селиверста Селиверстовича о подвигах предка Мантыка. Коля чуть слышно спросилъ:

   – Мантык, ты очень сильный?

   – Да... Все здесь удивляются моей силе. Французы диву даются.

   – Ты бы мог, как "онъ", тигра схватить за заднія лапы и перебросить через себя?

   – Не знаю... Думаю, очень трудно... С Божьей помощью разве.

   – А льва?

   Мантык ничего не ответил. Он только пожал плечами, будто сказалъ: – "надо попробовать", и тяжело вздохнул.

   

 VBB

 ТАЙНА

   

   – Встань, Мантык, – поднимаясь с постели, прошептал Коля.

   Мантык встал. Коля, в странном возбужденіи, поднял свой жесткій матрасик и обиажил старую, почерневшую от времени и дорожных испытаній корзину. Ивовыя застежки были давно сломаны и еще на пароходе заменены Селиверстом Селиверстовичем проволочными жгутами. Коля вынул железный прут и раскрыл корзину. Со скрипом откинулась широкая крышка и Коля, нагнувшись, стал искать что то под аккуратно сложенным его бельем и воскресным костюмом. Он достал пожелтевшій от времени большой, плотной бумаги конверт и, держа его в руках, сказал, волнуясь, Абраму.

   – Мантык, поклянись мне, что никому не разскажешь о том, что сейчас увидишь и услышишь от меня.

   Мантык пожал опять плечами и ничего не сказал.

   – Нет, ты клянись, – настойчиво повторил Коля, – мне кажется, что это страшно важно... Это ужасно, как нам подходит. Может быть, тут – исполненіе всех наших заветнейших желаьій. Клянись.

   – Ну, клянусь, – неохотно сказал Абрам. – Грех это... – клясться...

   – По пустякам – да. Но это очень важно... "Ну – клянусь" – это не годится. Ты скажи мне: – "честное слово уральскаго казака"... И перекрестись...

   – Да в чем дело?

   Коля дрожащими руками вынул из конверта какой-то, потемневшій от времени пакет с пол листа писчей бумаги и торжественно сказалъ: – Это пергамент.

   – Пергамент, – повторил Мантык.

   Слово звучало важно. Оно говорило о древности. О греках и римлянах. Об Азіи и Африке, о временах, когда не знали бумаги, о народах, которые ее не имели...

   Мантык стал серьезен. Коля развернул в четверо сложенный пакет, на нем была сделана бледными водяными красками, синими, красными, зелеными и желтыми, рамка из каких то невиданных листьев и цветов, в ней крючками и скобками, не то по турецки, не то по арабски что то написано.

   Да, дело было не шуточное.

   Коля настойчиво повторилъ:

   – Перекрестись! Скажи: "честное слово уральскаго казака".

   Мантык перекрестился и сказалъ:

   – Честное слово уральскаго казака...

   – Правнука истребителя тигров Мантыка, – говорил Коля.

   – Это зачем-же?

   – Потому что твой прадед был ужасно какой честный и хорошій. Он то уже никогда не обманул бы.

   Мантык послушно повторил за Колей:

   – Правнука, истребителя тигров Мантыка.

   – Честнаго Русскаго человека, – продолжал Коля, а Мантык за ним повторял. – Христіанина... даю честное, великое, клятвенное слово, что никому, никогда не скажу, не выдам, не открою тайны, которую мне скажет Николай Семенович Ладогин и, если он разгадает и свершит, то не буду ему мешать, но всячески ему буду помогать в раскрытіи тайны.

   – В раскрытіи тайны... Не томи меня... Что это за хитрая у тебя бумага? Почему ты никогда о ней мне не говорил раньше?

   – Я сам о ней только недавно узнал.

   Коля бережно передал пергаментный лист Мантыку, подвинул ему ближе стул, на котором горела свеча и сказалъ:

   – Смотри внимательно и слушай.

   – Этим летом, мы с мамой разбирали наши вещи. На дне корзины мамочка нашла этот старый конверт и в нем этот листок пергамента. Я стал ее разспрашивать и вот, что она мне разсказала. У мамы был брат, значить, мой дядя... Он был много старше мамочки. Звали его – дядя Петя, – Петр Георгіевич Покровскій. Мамочки еще не было на свете, когда дяде Пете было уже пятнадцать лет, и он без вести пропал в Африке.

   – В Африке, – чуть слышно повторил Мантык.

   Он нагнулся над листом пергамента. Вверху печать: – лев, солнце за ним, и три копья со знаменами. Пониже странныя, цепкія буквы таинственной гирляндой вьются по бумаге. Бумага из Африки.

   Коля, проворно роясь на дне корзины, достал помятый большой лист. Это была карта путей сообщенія, вырванная из немецкаго железнодорожнаго путеводителя. Коля сложил ее и протянул Мантыку. Узкой полосой между заштрихованных синим морей и океанов разстилались все пять частей света. Кривыми черными дугами вились между ними линіи пароходных сообщеній. Мантык так и впился в карту. В этих белых материках с редкими названіями, в голубых океанах, изображенных на бумаге, тоже была какая то тайна. Они непонятным образом волновали обоих мальчиков. Они были как бы дополненіем к красочным разсказам стараго Селиверста Селиверстовича и, когда мальчики нашли крошечное голубое, с маленькую горошину величиной, Аральское море и голубую Сыр-Дарью, когда читали имена Казалинска, Ташкента, Андижана – точно не на бумагу они смотрели, не буквы и штрихи видели, a видели ту желтую пустыню, те серые камыши и белыя крепости-форты, где только что в разсказе дедушки прошла, прошумела вся славная жизнь уральскаго казака Мантыка. И, когда дальше, раскрывая карту и показывая по ней, разсказывал Коля, – перед Мантыком проходили страны, о которых он так часто мечтал, несясь на своей каміонетке, где нибудь по окрестностям Парижа.

   – Я запомнил, – тихо, боясь разбудить Галину, разсказывал Коля, – каждое мамочкино слово.

   Вот, что она мне говорила... А она это знала, потому что мамочкин папа был моряк в Добровольном флоте. К началу царствованія Императора Николая BB, память котораго мы с тобой поклялись свято чтить, – в Россіи стал сильно развиваться Добровольный флот {В Россіи перед Германской войной было много пароходных обществъ: Добровольный флот, Россійское общество пароходства и торговли, Русское общество пароходства и торговли, Русско-Азовское общество и др. Добровольный флот было самое большое и смело соревновало с лучшими иностранными линіями.}. Громадные пароходы его "Нижній Новгородъ", "Саратовъ", "Самара", "Москва" и многіе другіе смело соперничали с лучшими пароходами немецких, французских и англійских линій. Они ходили из Петербурга и из Одессы кругом всего света в далекіе порты Сибири: – Владивостоку Николаевск и Охотск, они ходили в Китай и Японію. На всем их сорокадневном пути от Одессы до Владивостока не было ни одного Русскаго порта, куда они могли бы зайти, пополнить запасы угля и провизіи. Всюду приходилось одолжаться у французов, или у англичан. А в случае войны или каких нибудь осложнены, ты сам понимаешь, что из этого могло выйти? И вот, мамочка мне говорила, что тогда была мысль найти где нибудь в Красном море уютное место для стоянки кораблей, где бы можно было устроить угольную станцію, а если нужно, и крепость, морской порть, вот как у англичан такіе есть везде.

   И Коля, смело тыча пальцем по карте, говорилъ: – Гибралтар у входа в Средиземное море, Аден у выхода из Краснаго моря, Сингапур у входа в Великій океан... Им удобно плавать. Тогда обратили вниманіе на Таджурскій залив против Адена. Англичане там заняли городок Зейлу, французы Обок и строили там порть Джибути... Оставался городок Таджура, владеніе арабскаго Таджурскаго султана... Это было в 1882, или в 1885 году, значить, в царствованіе Императора Александра BBB. Является к нему во дворец молодцеватый человек, саратовскій дворянин Николай Ашинов и говорить: "Ваше Императорское Величество, разрешите сослужить Россіи великую службу: – открыть путь в Африку, к православному Негусу Абиссинскому, устроить порт в Таджурском заливе, положить начало Русским поселеніям в Африканской земле!

   Задумался Император Александр BBB. Знал он, как нужна Россіи такая угольная станція, нужна для его детища –Добровольнаго флота, но знал так же, как ревниво берегут иностранцы все эти места от Русскаго глаза. Не позволять, помешают... А воевать из за этого Россіи не стоить. Крепко стоял за мир Император Александр BBB, не даром прозвал его народ – "царь-Миротворецъ". Все это, все свои думы и сомненія, высказал Государь Ашинову. Ашинов говорить: – "Ваше Величество! только дозвольте... Только глаза закройте на мои дела. А я действовать буду по казачьи, сам от себя. Как Ермак воевал предку вашему царю Ивану Грозному Сибирь от Кучума, как ходили казаки Полунин и Дежнев, аж до самой Америки, так и я наберу дружину лихих молодцов и заберу с нею, что надо. Поль Африки завоюю! Кровь волжских казаков течет во мне. Может быть, я и сам потомок Ермака, покорителя Кучумова царства!"

   Коля оживился, на его бледном, худеньком лице заиграл румянец. Он вспоминал, как ему разсказывала мамочка и, казалось, видел и слышал, как смело говорил казак Ашинов с Императором Александром BBB.

   – И опять колебался Государь. Пешим, или конным, или на ладьях по глухим сибирским рекам, как ходили по Азіи казаки, в Африку не пойдешь. Везде заставы, таможни, досмотры. В Константинополе, в Порт-Саиде, в Суеце, в Адене – как проскочишь сквозь эту сеть, да еще с целым отрядом? "А мы", – говорить Ашинов, – "под видом монахов. Монастырь, моль, строить хотим в Африканской пустыне. Хотим уподобиться святым пустынножителямъ"... Ну и уговорил Императора Александра BBB, и не то, чтобы Государь даль на это согласіе, но просто, приказалъ: – не мешать Ашинову действовать. Ашинов кликнул клич. Набрал разнаго народа. Были и казаки, была и молодежь. Так из гимназіи, где тогда учился дядя Петя – бежал он сам и два его товарища и собралась ватага – человек триста. Мамочке разсказывали, что недоразуменія начались у них с самаго отплытія из Одессы. В Порт-Саиде – казаки-монахи высадились и так наскандалили, что англичане заарестовали их, посадили на баржу и вывели в море. Больших трудов стоило Ашинову и нашему консулу высвободить их. Наконец,. прошли Суэцкій канал и после семидневнаго плаванія по Красному морю вошли в Таджурскій залив. Казаки - ашиновцы скинули с себя монашеское платье, принарядились по военному, изготовились брать арабскую крепость Таджуру, покорять новыя земли под Белаго Царя. И вот тут случилась ошибка. Вместо того, чтобы высадиться против Таджуры и идти воевать независимаго Таджурскаго султана, Ашинов высадился против Обока и поставил там свой лагерь по военному. Французскій гарнизон Обока состоял из одного французскаго сержанта и нескольких чернокожих солдат. Но там развевалось французское знамя, там был телеграф.

   Телеграф заработал. Пошла телеграмма в Джибути, оттуда в Париж, из Парижа в Петербург. Что за люди стоят без спроса, без разрешенія на французской земле? Разве есть война между Франціей и Россіей? Из Петербурга ответили, что войны нет, что то люди вольные, и правительство за них не ответственно... Ашинов, между тем, в своем лагере готовился к бою. Все достали ружья, шашки и кинжалы, собирались штурмом брать Обокскую крепость!

   – Что же им никто не сказал, – воскликнул с досадою в голосе Мантык, – что они ошиблись?

   – Из Джибути пришла канонерка со скорострельными пушками, – продолжал свой разсказ Коля. – Свистнула по ашиновскому лагерю шрапнель. Разметала палатки, погнала людей. Дело обернулось не в шутку. Думали воевать с дикарями, вооруженными плохими ружьями и копьями, воевать пришлось против артиллеріи и прекрасной французской морской пехоты. Не готовые для такого боя Ашиновцы разбежались.

   Сам Ашинов выкинул белый флаг и с остатками своего отряда сдался. Его потом доставили в Петербурга, там признали сумасшедшим и он вернулся к себе в Саратовскую губернію, где и стал тихо жить. Те люди, которые разбежались по пустыне – погибли. Кто умер от голода и жажды, кто был убит в пустыне дикарями. Французы собрали их тела и тела убитых первыми пушечными выстрелами и похоронили их на горе. Все они были узнаны и списки их были составлены. Дяди Пети не было среди погибших. Не оказалось его и среди тех, кто вернулся с Ашиновым. Родители дяди Пети разыскивали его повсюду: – его не было нигде. Тогда стали считать, что он погиб и его тело не найдено. Мамочка говорила, что по нем всегда служили панихиды. И так прошло тридцать лет.Перед самой войной на имя управляющая тем домом, где жили родители мамочки, пришел пакет из Одессы. В нем была эта бумага и письмо, никем не подписанное, с просьбой разыскать кого нибудь из маминой семьи и передать этот пергамент ему. Тогда в живых оставалась только мамочка. Ей эту бумагу и передали.

   – Теперь давай разсмотрим ее.

   Коля бережно свернул разложенную на стуле под свечкой карту, убрал ее в корзину, опустился на колени, ближе к свечке и осторожно разгладил рукою пожелтевшій пергамент. Мантык сел рядом с ним и стал смотреть на странныя буквы.

   

 VBBB

 ЗАГАДКА

   

   – Здесь, на лицевой стороне, – сказал Коля, – ничего особеннаго. Папа носил бумагу в Азіатскій департамент министерства иностранных дел и там ему все разобрали. Это абиссинская бумага, "уракатъ", то есть, патент на орден звезды Эфіопіи 3ей степени, выданный "москову Петру Покровскому", то есть – дяде Пете. Надпись на бумаге начинается словами под гербомъ:

   – "Я, Менелик И, лев колена Іудова, царь царей Эфіопіи, жалую москова Петра Покровскаго орденом звезды Эфіопіи 3-ей степени за его отличія и мудрые советы". В министерстве сказали, что это обыкновенный патент на орден, что ничего важнаго он не представляет. Но ведь это означало, что дядя Петя жив, что он был жив по крайней мере некоторое время до войны!? Зачем он послал этот патент? Что он хотел этим сказать своим родным? Почему не написал никакого письма? Патент не давал никакого ответа. Об этом, как мне разсказывала мамочка, в семье у них поговорили, но тут налетела война, папу убили, потом нам пришлось скитаться, и о пергаменте совсем позабыли. И только этим летом, когда мамочка перебирала со мною вещи, мы случайно наткнулись на этот пергамент. Зачем его взяла с собою мамочка, когда бежала из Россіи? Она сама не знала. Сунула случайно, со старыми паспортами, с папиным послужным списком, с пенсіонной книжкой. Я стал разспрашивать мамочку, она разсказала мне то, что я тебе сейчас передал. Потом мы уложили пергамент на место, но он мне не давал покоя. Я все думал. Тут что то есть? Не зря, не напрасно его послал своим, живой, или умирающій дядя Петя. Я стал разглядывать его на свет, и вот я заметил на обратной стороне какія то линіи, буквы, какой то чертеж. В часы досуга, когда никто мне не мешал, я стал срисовывать и обводить эти чуть сохранившіяся, нацарапанныя линіи и слова. И вот что вышло. Что-то в роде того, что мы называем крестословицей, какая то загадка из цифр и слов.

   Коля перевернул пергамент и показал Мантыку обведенный им рисунок, потом вынул из кармана копію его на бумаге, всю исписанную словами.

   – Ты видишь, прямоугольник, расчерченный на малые квадраты. По верху их одинадцать, сбоку тринадцать. В прямоугольнике штрихами изображен восьмиконечный, православный крест с подстановкою. В квадратах цифры, сбоку слова, отвечающія этим цифрам. Я их все обвел. Вот они: 1. – Сегодня. 2. – Имя воина. 3. – Река в Сибири. 4. – Мечты. 5. – Ложь. 6. – Семя. 7. – Путь сообщенія. 8. – Лохмотья. 9. – Сибирское слово, означающее поросль. 10. – Счисленіе. 11. – Разум. 12. – Оросительный канал. 13. – Оконечность ноги лошади.–14. Звук. 15. Предложный от родителя. 16. – Мера. 17. – Зрелище. 18. – Болото. 19. – Крик предостереженія. 20. – Место торговли. 21. – Рынок. 22. – Команда. 23. – Прическа. 24. – Существо из мифологіи.

   – Ты разгадал это? – быстро спросил Мантык. Смуглое лицо его покрылось бронзовым румянцем.

   – Куда там. В крестословицах слова перекрещиваются. Одни идут по продольным клеткам, другія по поперечным. Разгадка одного слова помогает разгадать другое. Есть готовыя буквы. Тут ничего не понимаю.

   – Но все таки ты пробовал?

   –Сколько еще раз! Сколько бумаги перепортил за эти дни. Сегодня? – "среда" – как раз пять букв. Вписал... ладно. Имя воина? – "Иванъ" – вошло. Река в Сибири – "Лена"... Ты знаешь, исписал весь квадрат... И ничего. Ни так, ни эдак – ничего. Безсмыслица. А между тем...

   Но уже Мантык перебил его. Он отгадал его мысль.

   – Между тем, за этой загадкой., тигры!.. тигры!.. Мантык встал. Он провел рукой по волосам.

   Он весь был в возбужденіи.

   – Нет, милый Мантык... Львы! львы!.. Тигров нет в Африке.

   – Ах!

   – Ах! Для чего дядя Петя это так загадал?

   – Ах!

   – Кто его знает. Но, вероятно, были же какія нибудь причины, заставившія его писать не прямо, а крестословицей. Чтобы узнать их необходимо ее разгадать, найти верныя слова. Попробуем, Мантык, вместе подбирать слова.

   Мантык замахал руками.

   – Нет, уже куда мне, Коля. У меня и слов то русских на уме нет. Начну думать, a мне в голову лезутъ: кэнзэн, піэсы, репо {Французскія слова – "кэнзен – пятнадцатидневная плата, піэса – вещь, предмет, репо – отдых, отпуск.} и чорт знает еще какая французская дребедень. А то пойдут сербскія слова или турецкія. Где уж мне. У меня голова дурная. Да ведь ты же говоришь, ты слова подыскал, вписал, и ничего не выходить.

   – Да, ничего.

   – Значить, пропало наше дело. И тигры, то бишь, львы, – пропали, – уныло сказал Мантык.

   – А, может быть, я не те слова вписал. Я вписалъ: сибирская река – "Лена", а, может быть есть какая другая река.

   – Волга, что-ли?

   – Волга не сибирская река, – с упреком сказал Коля, и потом тут пять букв, а надо четыре...

   – Четыре... четыре... – лоб Мантыка собрался в складки. Он ломал свою голову, напрягаясь. – Дай-ка карту.

   Он водил пальцем по голубым линіям рек и шептал надутыми губами.

   – А Кама, не подойдет?

   – Кама не в Сибири, – сказал тихо Коля.

   – Вот неудача-то. В Сибири все или слишком короткія, в три буквы: – Обь, или уже черезъчур длинныя: – Иртыш, Енисей... Да, верно, – Лена.

   Оба мальчика примолкли, склонились над зарисованным Колей с пергамента чертежем. Несколько минут они оба молчали. В комнату чуть доносился шум затихающаго Парижа и часто били в стекло дождевыя капли. За занавеской чуть слышно дышала Галина. Свеча на стуле горела ровно, кидая от мальчикоз на стену большія неподвижныя тени.

   – Знаешь, – вдруг быстрым шопотом сказал Мантык, – я придумал... Пойдем к писателю.

   – Писателю? – повторил Коля. – Он, казалось, ничего не понимал. – Почему к писателю?

   – Башковатый народ, Коля. У них слова то пишутся ладно, слово за словом. У них в голове то, поди, как в словаре каком – слов изобиліе. И такія и этакія. Писатель приладить, как гвоздем пришьет. Он найдет. Ему это – плевое дело.

   – Откуда же мы найдем писателя?

   – А Александр Иванович?

   – Это, что "Юнкеровъ" то описывал... Как вальс танцовали?..

   Коля задумался. Вдруг встали перед ним страницы недавно прочтенных, бережно вырезанных из газеты глав романа. Коля задумался об этой красивой, свободной, безпечной и безпечальной жизни, какой он уже не знал и какою, может быть, и он бы жил, если бы... Печальная улыбка осветила его милое лицо.

   – Да, – сказал Мантык, – и "Храбрые беглецы" и "Пуделиный языкъ". Помнишь, ты Галине его прочел и потом мы все с нею на пуделином языке разговаривали – "так, так и еще такъ" – стал делать он жесты рукою, подражая чему то.

   – Как же к нему пойти-то? – задумчиво сказал Коля. – Мы его не знаем.

   Я знакомь с ним, – со скромною гордостью сказал Мантык.

   – Ты?

   – Я

   – Врешь!

   

 BX

 КРЕСТОСЛОВИЦА РАЗГАДАНА. ТАЙНА ОСТАЛАСЬ ТАЙНОЙ. ОДН ДОГАДКИ

   

   Но Мантык не врал. На бульваре Босежур строили дом. Хозяин Мантыка послал его с каміонеткой доставить к строющемуся дому алебастровый украшенія. Мантык подъехал к пыльным тонким лесам и спросил, куда сложить привезенный груз. Ему показали место. Он раскрыл свой грузовичек и один стал таскать громадныя, пуда по три весом, алебастровыя плиты и ставить их вдоль троттуара.

   Был тихій, ясный осенній день. Улица спокойная, по одну сторону дома, по другую, за железной решеткой глубокій ров и в нем рельсы круговой дороги, за рвом деревья Булонскаго леса. От грузовика едко пахло бензиновой гарью, от строющагося дома, в открытыя, пустыя окна тянуло сыростью и запахом известки, – от недалекаго леса наносило запах сосны и осенняго прелаго листа.

   Мантык гибкими движеніями спины и рук подхватывал груз на себя, шел, чуть сгибаясь в коленях, легко, поддавая лопатками, снимал плиты и мягко ставил на землю.

   – Экій вы силач! – услышал он голос по Русски. – В ваши годы и Поддубный был не сильиее. Вам сколько? Пятнадцать, поди?

   Мантык в изумленіи остановился. Обтер о фартук запачканныя алебастром руки и огляделся. Рядом со строющимся домом, в доме с маленьким палисадником за железной решеткой, было раскрыто настежь в нижнем этаже окно. В окне на подоконнике лежала громадная, пушистая пестрая кошка, щурила зеленые глаза, a подле кошки стоял человек, с ясными добрыми глазами и рыжевато-русой мягкой бородкой. Мантык посмотрел на него. Было что то ь этом человеке, влекущее к нему, располагающее на разговор и откровенность.

   – Вы почему же угадали, что я Русскій, – спросил Мантык.

   – Да уж так. По всей вашей повадке. Вы это делали совсем как крючник золжскій или хорошій петербургски ломовик. Мне напомнило наши дачи и переезды на них из города. Француз так не делает.

   – Да?

   Мантык разставил ноги и раскрыл рот. Он не знал, что надо дальше делать. Повернуться спиною, благо груз снят и работа кончена и сесть к рулю, не хотелось. Очень уж пріятен был в обращеніи, в голосе, во всем облике этот человек... У него было такое славное, умное, Русское лицо, что Мантык, одинокій в Париже, почувствовал, что он так уйти не может, что повернуть спину этому человеку никак нельзя.

   – Это что-же? Ваша кошка? – не зная, что сказать, спросил Мантык.

   – Моя, – ответил стоявшій у окна.

   – Видать, вы любите зверюшек.

   – Очень... И зверей, и птиц, а особенно лошадей.

   – Вы кто же такой будете? – спросил Мантык и на лице его расплылась улыбка.

   Незнакомец назвался.

   – Неужели-же... писатель?.. Ах ты... Да ведь это что же!.. "Пуделиный языкъ" то ваш?.. И "Юнкера"... и все такое... А я то так просто... О кошке спросил...

   В сильном смущеніи Мантык снял свою мятую рабочую фуражку и сказал, низко кланяясь:

   – Тогда уж позвольте и мне вам представиться. Уральскій казак Абрам Петрович Мантык.

   – Очень пріятно, – сказал писатель. – Люблю уральских казаков. У меня были между ними пріятели. Я даже лошадь уральскую имел. Хорошая была лошадь. Иноходец... Если имеете время, зайдите ко мне. Выпьем по стакану вина. Поболтаем.

   Приглашеніе было так мило сделано, что Мантык отказаться никак не мог. Он еще раз, очень тщательно обтер руки и пошел в дом.

   Вот так то, совершенно случайно он и познакомился с писателем... С самим Александром Ивановичем.

   Все это он теперь шепотком, шепотком разсказал изумленному Коле.

   С лестницы, в тихую комнату донеслись усталые шаги. Медленно поднималась Наталья Георгіевна.

   – Ну, – зашептал Мантык, – мне пора. Маменька то, поди, устала. Спать хотят... Так, пойдем, Коля, к писателю. Он нам все разберет и на место поставить. Он добрый. Ужасно какой ласковый...

   – Хорошо... В это воскресенье, после обедни.

   – Ладно, я заеду, предупрежу... Гости, мол, будут. Мантык взял на руку свой плащ и тихо выскользнул из комнаты. На последней площадке уже стояла бледная, сильно усталая Наталья Георгіевна. Мантык поклонился ей, поцеловал ей руку, как учил его дедушка, и помчался вниз.

   В голове у него шумело. Вспоминались среднеазіатскіе тигры, грезились африканскіе львы.

   "В этой бумаге-то", – думал он, – в пергаменте-то, Бог его знает, что прописано... Может быть, такое, что всем нам свои манатки укладать надо, да всем скопом туда ехать. Может, дядя Петя то этот, там каким королем учинился. А нам, только добраться туда, а уже там я всласть поохочусь на львов... Да, поди, и на слонов можно... На носорогов, гиппопотамов, жираффов!

   Мантык мчался пешком, – на метро денег не было, – и пылала его голова. Мечты летели быстрее его, уносили в пески, в камыши, в дремучіе, девственные леса, полные пестрых птиц и самых необыкновенных зверей.

   Александр Иванович принял Колю и Мантыка радушно и дружески весело. Он, лежа на широком диване и лаская большого мохнатаго пестраго кота, внимательно выслушал исторію дяди Пети и его таинственнаго пергамента, взял, перерисовал крест с квадратами на лист бумаги и задумался.

   Доброе, Русское, красивое лицо в слегка седеющей бороде нагнулось над рисунком.

   – Да, – сказал он, кончиком карандаша поправляя прядь волос, – разгадать крестословицу было-бы, пожалуй, легче. Но и здесь вероятно какой нибудь смысл есть. Смысл акростиха. То есть первыя буквы нам что нибудь дадут.

   Он задумался.

   – Сегодня?

   – Я написалъ: – "среда", – сказал Коля.

   – Ну почему "сегодня" – среда, милый Коля?.. Поставим лучше: – нынче...

   Мантык жестом показал Коле: – "вот башка-то!"

   – Имя воина? Конечно, – Аника.

   – Я думалъ: – Иван, – тихо сказал Коля.

   – Возможно... возможно... Иван... Но оставим лучше Анику. Река в Сибири?.. Пропустим... Мечты? – грезы... Ложь? – обман... Путь сообщенія? – скажем, – канал... Лохмотья? – рвань...

   Слова низались по клеткам.

   – Итак, что же у нас вышло? Первый столбец? "На ... г... от креста... Значить – река Сибири начинается на букву "ю"... Не придумаю такой реки. Но оставим так... Одну букву – "ю". На юг от креста... Второй столбец... ынрбм... ну – чепуха, или как говорить чеховскій герой "реникса". Он слово чепуха прочитал как бы по латыни... Дальше... не так уже плохо... "Ниже Минабелы"... Значить, есть какая то там в Абиссиніи – Минабела... Возможно... Возможно... Будем следовать дальше.

   Коле казалось, что в глубоком кабиыете писателя была страшная тишина. В этой тишине рождалась тайна. За окном, отделенная маленьким палисадником с железной решеткой шумела и гремела автомобилями улица.

   За забором проносились поезда городской дороги, – два зеленых вагона, длинных и светлых. Дудели гудки, цокали подковы тяжелых лошадей. – Коля ничего не слышал.

   В его мозгу отбивала кровь чеканящими молоточками тайну дяди Пети. Может быть, страшную, может быть, счастливую, но тайну, которую он должен разгадать. Он не слышал и не чувствовал времени. Он едва различал широкое лицо Мантыка, восторженно следившее за писателем. Углы комнаты казались ему темными. Светла была только голова писателя, склонившаяся над бумагой. Коля следил за его карандашем, следил, как бормочет слова Александр Иванович.

   – Оконечность ноги лошади? Копыто, но говорят и копыт.. Хряст... Отце... аршик... театр...

   Слово шло за словом. Иногда быстро, сразу, иногда после долгаго раздумья, после примерки... Иногда менялось на другое.

   – Итак... первый и второй столбцы правой стороны... Ну, конечно: – реникса... Третій?.. Ara... Пять... шагов зака... Четвертый... гм... четвертый... реникса... чепуха... дальше... т... Очевидно относится к третьему: – пять шагов закат... тень... рой аршин,.. Да, что то там закопал ваш дядя Петя. Прочтем все сразу:

   – На юг от креста, ниже Минабелы, пять шагов. Закат. Тень. Рой аршин.

   – Что же вы думаете, Александр Иванович, – глухим голосом спросил Коля писателя.

   Писатель как будто не слышал вопроса. Он сидел и смотрел куда то вдаль, в окно. Он старался проникнуть в тайну раскрытых на пергаменте орденскаго патента слов.

   – Посмотрим, сказал Александр Иванович.

   

 X

 РАЗГОВОР С УМНЫМ ЧЕЛОВЪКОМ

   

   – Что я думаю, – сказал, отрываясь от листка бумаги Александр Иванович и глядя серыми добрыми глазами в голубые ясные глаза Коли. – Значит, где то есть какая то Минабела. Посмотрим.

   Александр Иванович медленно встал, прошел в другую комнату и скоро вернулся с большою и тяжелою книгою.

   – Посмотрим в словаре всех населенных мест земного шара.

   Он листал широкія, тяжелыя страницы.

   – Есть Мина... еще есть другая Мина... есть Минаб... Минахесса... Минабелы нет, – возможно, что это урочище.

   – Александр Иванович, – робко спросил Коля. – Что такое урочище?

   – Урочище – это ненаселенное место, но место чем нибудь примечательное. Скажемъ: балка с родником, колодцы в пустыне, плоскогорье, перевал, вот его и обозначили именем... Или это такая маленькая деревушка, что ее и нет в этом словаре. Абиссинская деревушка... Надо ее отыскать.

   Александр Иванович внимательно посмотрел на бедный, тщательно зачиненный костюм Коли и сказал.

   – Допустим, что там ваш дядя Петя закопал какой то клад. Надо знать, как найти этот клад? Как велик этот клад? А, если там закопана какая нибудь сотня абиссинских талеров. Овчинка выделки не стоить.

   – Не стал бы дядя Петя безпокоить, если бы это были пустяки, – хмуро сказал Коля.

   – Да, может быть... А, если это его дневники?.. Письма? Для него, для его родных, это громадная ценность. На рынке – пустяки... Ведь дело то в том, милый Коля, что для того, чтобы отыскать этот клад надо поехать в Абиссинію... Надо снаряжать целую экспедицію... Нужны: – капиталы... Десятки тысяч франков... Кто их даст на такое неверное дело, как исканіе зарытаго где то в Абиссиніи, да еще неизвестно какого клада?

   Коля долго молчал. Он взял со стола свою мягкую шляпу и смущенно мял ее в руках. Глаза были опущены, брови, то хмурились, сжимая на лбу морщину, то выпрямлялись. С лица не сходил румянец.

   – Прощайте, Александр Иванович, – тихо сказал он. – Благодарствую... Простите, что обезпокоил вас... отнял ваше время... Но вы мне очень помогли... Очень... Буду развивать это дело дальше.

   Коля шаркнул ногой, поклонился и ушел, провожаемый по корридору Александром Ивановичем. Мантык остался.

   Когда Александр Иванович вернулся в кабинет, Мантык стоял посреди комнаты, разставив ноги, и тупо смотрел в пол.

   – Он – такой, – сказал он, поднимая глаза на писателя.

   – Какой?

   Мантык ткнул себя пальцем в лоб и сказалъ:

   – Башковатый... Он и по англійски, и по французски, все равно, как по Русски говорить. Он это устроит.

   Он всегда говорить: нам надо: – смелость... бодрость... еще что то? Забыл... Он добьется, найдет капиталистов... Компанію устроит... Я знаю... Он и третьяго дня, когда про дядю разсказывал, пергамент доставал, тоже так и сыплет... Баб-эль-Мандебскій пролив, Таджурскій залив, Джибути, Зейла, Обок... точно был там... Он живо обмозгует. Я вижу его... Стоит теперь уже в метре... – Мантык нарочно сказал в метре, а не в метро, – стоит во втором классе, в толпе – воскресенье сегодня. и мчится куда нибудь... Он уже знает куда... Будет наверно тигров в Абиссиніи бить.

   – Тигры в Африке не водятся, – сказал тихо писатель.

   – Не водятся?.. Все одно... Еще лучше: – львов, леопардов, пантер, слонов, гиппопотамов, жирафов... Он будет знаменитость... А я, внук Мантыка, истребителя тигров, все буду на каміоне мусор по Парижу возить. И все из за моей глупости и необразованности.

   – Но, слушайте, Мантык... Поедет Коля или нет

   – это вопрос... Потом... Вы знаете, где Абиссинія?

   – Кабы знал, не горевал-бы. Знал бы что и делать. Я, Александр Иванович, Париж до тонкости даже знаю... Каждую мелкую уличку найду... А как ехать в Абиссинію? С какого такого вокзала – не знаю. С гар де л'Ест, или гар дю Нор, может быть, с гар Монпарнасс, или гар д'Орлеан {Железнодорожные вокзалы Парижа: Восточный, Северный, Монпарнасскій, Орлеанскій.}?.. Тут их чортъма вокзалов то этих самых.

   – Дело не в этом, – раскрывая атлас с картами, сказал Александр Иванович. – Ъхать в Абиссинію надо с гар де Ліон, по Париж-Ліон-Средиземноморской дороге, так называемый Пари-Ліон-Медитерранэ

   – "Пелемъ" – до Марсели. Это сутки езды. В третьем классе и то, по меньшей мере, двести франков!

   – Ладно... До Марсели... А дальше?

   – Из Марсели по всему свету, по всем морям-океанам идут пароходы. Вот громадное общество "Мессажери маритимъ". У него пароходы ходят в Японію: – в Іокагаму; в Шанхай, Сайгон, Сингапур... В Индію: в Пондишери и Бомбей... в Коломбо, на остров Цейлон... а вот есть линія на Мадагаскар, принадлежащій Франціи. Пароход этой линіи заходит во французскій порт Джибути. Слушайте, Мантыкъ: от Марсели до Порт-Саида – пять дней пути Средиземным морем. От Порт - Саида – Суэцким каналом – день. Красным морем до Адена – еще дней пять, да от Адена до Джибути дня два... Тринадцать дней пути! Это несколько тысяч франков будет стоить билет!

   – Ну, как нибудь, доедем!

   – Там дальше идет железная дорога до столицы Абиссиніи – Аддис Абебы... Да Колин дядя Петя, подика, шел не по ней, а караваном. Тогда этой железной дороги и в помине не было. Надо, значить, иметь оружіе.

   – Авось достану

   – Идти караваном. Среди диких, негров пустыни Сомали и Данакилей.

   – Вы знаете, Александр Иванович, с англичанином или французом не разговорюсь, a встречу араба, негра... Откуда что берется? Говорю, – он меня, я его понимаем.

   – Как вы говорите?

   – Я по Русски ему, только с мимикой, глазами показываю, он там по арабски что-ли, и ладно выходить... Нет... только бы добраться... а там... небось не пропаду.

   – Пустяки, Мантык, вы говорите. Авось, небось, д,а как ън и б у д ь – совсем неважную тройку запрягать вы хотите. Никуда вы на ней не уедете. Не погибла ли и наша Россія от того, что много надеялась на авось, да все делала небось, да как нибудь.

   Мантык почесал в затылке.

   – Нет, – мрачно и твердо сказал он, – Россія, Александр Иванович, никак не погибла... Будем и мы с вами в Россіи. Не может погибнуть Россія!

   Мантык встал.

   – Что же, Александр Иванович? Коля поедет искать свой клад в Абиссинію... Бить львов и слонов... А Мантык на каміоне по Парижу будет сумятиться? Так, что-ли?

   – Видно так...

   – Значит, Александр Иванович, не знаете еще вы Мантыка!

   Мантык хмурыми, серьезными, упрямыми глазами посмотрел прямо на писателя.

   "Эк его, какой решительный, славный мальчикъ", – подумал Александр Иванович и стал звать Мантыка в столовую завтракать. Там уже гремели посудой. Но Мантык твердо отказался. Не до еды ему было. Свое у него было на уме. Все надо было обдумать, все, что сказал ему Александр Иванович, запомнить и заучить.

   – Нет, уж простите меня, Александр Иванович, благодарствую очень, а только сейчас не могу. Право не могу... Душа как то не на месте. Пойду – погуляю.

   Мантык крепко пожал руку писателя и не оглядываясь вышел. Голова его была необычно опущена и, когда посмотрел на него в окно Александр Иванович, – удивился: Мантык не мчался по улицам Парижа, как всегда, но медленно шел, заложив руки за спину. Будто не пятнадцать лет ему было, a все шестьдесят.

   

 XB

 ЛЮСИ ДАРСОНВИЛЬ

   

   Коля был умный, сообразительный, не по летам развитой мальчик. Он с намека понял все, и все сообразил. Ему казалось: – тайна раскрыта. Дело очень простое. Дядя Петя долго жил в Абиссиніи, Чем он там занимался? – Не все ли равно. Он там разбогател и свое богатство зарыл где то около Минабелы, дав точное указаніе, как найти клад.

   Было одно темное место в завещаніи дяди Пети. Почему он не прямо написал, как искать клад, а прибег к крестословице? Вероятно, тут были свои причины и Коля догадывался, какія. Такую крестословицу мог разгадать только Русскій, значит, если бы она попала в руки иностранца, написанная Русскими словами, она была бы ему непонятна. Это было основательно... Но мало того: в крестословице было два слова: Юнжа и Ербень... Это были слова, которыя часто слышал от матери Коля. У ея отца был в Сибири хутор Ербень, на маленькой речке Юнже. Вставив эти слова – дядя Петя всей крестословице придал семейный характер и ее вполне ясно мог бы разгадать только член семьи Покровских, который эти слова знал .

   Хотя разгадал же эти слова Александр Иванович?

   Коля сразу понял все то, что ему сказал писатель.

   Да, без капитала этого не сделаешь. Надо найти капиталиста, и Коля его найдет. Он и шел к такому человеку, который ему мог помочь в этом деле.

   Этим человеком был его хозяину "патронъ", господин Дарсонвиль.

   Контора Дарсонвиля занималась "экспортом и импортомъ". Отсюда – связи со всем міром. Коля носил на почту письма хозяина, адресованныя и в Калэ, и в Булонь, и в Гавр, и в Шербург, в Тулон и Марсель – во все порты Франціи. Там были агенты-помощники патрона. Оттуда тянулись нити в Англію – в Дувр и Соут-гемптон, в Ливерпуль и Глазго, в, Америку – в Нью-Іорк и Буэнос-Айрес, в Африку, в Алжир и Тунис, могли быть ниточки и в Абиссинію. Коля слышал, как диктовали письма о тоннах кофе, a ведь кофе идет из Абиссиніи, Бразиліи, с острова Цейлона, из Индіи.

   Коля шел смело. Он знал, что его выслушают, что ему поверят и отнесутся к нему с полным сочувствіем, благодаря дочери хозяина, шестнадцатилетней Люси. С нею Коля был уже два года, как знаком. Сказать по правде – Коля был влюблен в нее, первою, детскою любовью. Он в зтом ни за что не признался-бы. Надул бы пухлыя губы, покраснел бы до корней волос и сказал-бы: – "бабскія нежности!".

   Два года тому назад, когда тринадцатилетній Коля стоял у дверей конторы Дарсонвиля, готовый по приказу хозяина бежать, – тогда велосипеда ему еще не полагалось, – на почту, в банк, или к какому нибудь кліенту хозяина, когда он только еще знакомился с Парижем, в контору вошла девочка в темных кудрях и голубой блеклой шляпке колпачком. Она пришла переводить какое-то письмо на англійскій язык. Она села за стол в двух шагах от Коли и вдруг задумалась и, как это часто делают дети, вслух искала нужныя ей англійскія слова. И вдруг услышала у двери кто то ей их подсказалъ: – Royalty... agreement... {Плата... условіе.}.

   Девочка подняла большіе зеленовато-голубые, цвета морской волны прекрасные глаза и серьезно посмотрела на сказавшаго.

   Против нее, заложив руки за спину, стоял хозяйскій "пикколо". Серые глаза напряженно прищурены и смело смотрят в ея прекрасные глаза.

   – Вы что же, – строго спросила девочка, – знаете англійскій язык?

   – Oub, mademobselle, – последовал быстрый ответ. Девочка еще строже спросила.

   – Вы хорошо знаете, – упирая на слово: "хорошо" – англійскій язык?

   И опять быстрое, уверенное:

   – Oub, mademobselle.

   Девочка закусила нижнюю губу.

   – Вы... англичанин? – сказала она.

   – Я – Русскій... мадемуазелль!..

   Последовало очень долгое молчаніе. Наконец, девочка сказала:

   – Мы будем вместе заниматься по воскресеньям... Вы будете мне давать уроки. Мне не дается произношеніе.

   "Пикколо" принял совершенно независимый вид и сказалъ:

   – Это, как прикажет патрон, мадемуазель!

   – Патрон прикажет, – самоуверенно сказала девочка.

   И, действительно, – патрон переговорил с Колей и "приказалъ".

   Девочка была дочь хозяина – Люси. Отец, мать, старшій брат Шарль души не чаяли в Люси. Ея слово – закон, ея желаніе – приказ, ея каприз – все должны исполнять.

   Сначала Коля и Люси читали вместе по англійски. Учили склоненія и спряженія. Две юныя головы склонялись над грамматикой. Маленькія пухлыя губы выпучивались, стараясь уловить тайну англійскаго произношенія, с первых лет жизни усвоенную Колей, еще "дома", в Россіи. Потом пошли разсказы о Россіи. Коля не знал Россіи. Где же ему знать ее, когда он покинул ее едва семи лет!? Она рисовалась ему по разсказам мамочки и Селиверста Селиверстовича. Она была для него громадная: – все полюсы входили в нее, все климаты в нее вмещались, и в ней было все: – от клюквы в Архангельской губерніи, до чая в Чакве, от маленьких ершей в Неве, до громадных осетров на Волге, от Северных оленей и собак-лаек – до верблюдов и тигров, в ней были самоцветные камни на Урале и золото на Лене. Она была дивно прекрасная и непременно православная и царская. Въней был звон колоколов и удивительное пеніе. Она была домом Пресвятыя Богородицы и сама Божія Матерь ходила по ней, утешая в скорбях, помогая в несчастіи. Она была удивительная и совсем таки непонятная Люси. Она теперь была страшно несчастная, но будет – "ужасно какая счастливая"...

   Люси слушала Колю и очень мало его понимала. Царь и свобода – не умещались вместе в ея головке.

   – О, мадемуазелль, – говорил ей Коля, – при царе было очень свободно. Вы не можете себе представить, как все были свободны.

   Разсказы Коли о Россіи, его восторженность при этом пленяли Люси.

   – У этого мальчика совсем другая душа, чем у наших, – говорила она матери. – Я никогда не думала, что Русскіе такіе. Как верит он в Бога! Как любит Родину! Но почему, почему же Родина его отвергла, и он должен жить в изгнаніи и заниматься тяжелым трудом?

   С уроков англійскаго перешли на уроки танцев. Брат Шарль не любил танцовать. И Колю попросили проходить с Люси все новые танцы: Хэбби-Іэбби, ЛеЮкенелэ, Нью-Блю, Американскій блэк-боттом, Кинкажу, Дирши-диг, Шипс анд Шопс, Чарли-фокс – вся эта американская дребедень, от которой веяло негрскими прыжками и танцами индейцев и которую только целомудренная прелесть гибких Люси и Коли могли сделать красивыми, они изучали под руководством особой учительницы.

   Так маленькій "пикколо" экспортной и импортной конторы стал другом дома и готовился стать секретарем самого господина Дарсонвиля.

   С кем же было Коле и искать капиталистов для экспедиціи в Абиссинію, как не со своим патроном?

   Мантык был прав. В то время, как он разговаривал с Александром Ивановичем, Коля мчался в метро, направляясь к пляс де ля Бастій. Он втиснулся в переполненный вагон второго класса и сдавленный на лестнице людьми со всех сторон, торопился на "семи-директъ" в три часа. Конечно, опоздал. Коля не задумался вскочить в отходившій "омнибусъ" {Семи - директ – полу - прямой, останавливается лишь на главных, преимущественно дальних станціях. Омнибус – для всех – останавливается везде.} и поехал потихоньку, с томительными остановками. Так дотянулся он до Буасси. До ГроБуа, где была дача Дарсонвилей, оставалось еще целых три километра.

   "Ах, жаль" – думал Коля, – "велосипеда не захватилъ". И почти бежал по Парижскому шоссе. Платаны и липы роняли последніе листья и желтобурым ковром была покрыта дорожка вдоль шоссе, Под каштанами лежали треснувшія колючія шишки и блестящій малиново-желтый орех их скользил под ногами.

   Коля знал, что в эти осеннія воскресенья, когда еще ярко светило солнце и было тепло, он наверно застанет всю семью Дарсонвилей на даче.

   Едва свернул на узенькую шоссированную дорожку, едва увидал увядающія гирлянды доцветающих роз-помпон, свешивающіяся с железной арки ворот, как услыхал шелест листьев и голоса в саду дачи Дарсонвилей "Ля Фейе"...

   Вся семья была на работе по уборке маленькаго сада.

   "Патронъ" в жилете и голубой рубашке, за ним Шарль в старом теннисном костюме граблями сгребали большія кучи листьев. Люси, сидя на корточках, спичками поджигала готовую кучу. Едкій, терпкій дым стлался по земле. Мама Дарсонвиль на балконе дачи готовила кофе, и запах кофе смешивался с запахом дыма.

   Над ними в оголявшихся ветвях весело и дружно чирикали птицы. Оне точно подбодряли людей на работу.

   Желтогрудыя синички в черных кокетливых шапочках прыгали по веткам, нагибали головки, одним глазком заглядывая на дорожки, не увидят-ли там чего нибудь вкуснаго. Черный дрозд на желтых лапах, желтым клювом обчищал стебелек. Палево-розовыя, с коричнево-серою спинкою красношейки целой стайкой о чем то весело спорили.

   Из-за железной проволоки по осеннему хрипло крича л петух...

   И где то за лесом почти непрерывно шумели автомобили, шуршали шинами по камням, и, перебивая их плавный шум, стреляла и фыркала бешено несущаяся мотоциклетка.

   Этот гул большой Парижской дороги в яркій солнечный праздник не прерывал, a оттенял мирную тишину дачнаго садика под большими платанами и липами, под лапчатой зеленью опадающаго грецкаго ореха.

   – А-а! Мосье Николя!.. За работу! – весело.крикнул Дарсонвиль.

   – А-а! Мосье Николя! – звонко, в тон отцу закричала Люси и побежала доставать грабли.

   Не здороваясь за руку (по французски), – Люси приветствовала Колю дружеской улыбкой.

   – Сучья, – говорила она, – отдельно... Пригодится зимою камины топить. Листья – в кучи на лужайку... И за дело.

   Желтое пламя весело гудело в разжигаемой куче листьев, когда к ней подвез новую тачку Коля. Люси, торжествуя, стояла подле огня.

   – Как горит-то! – воскликнула она. Зелено-голубые глаза устремились на Колю. Они внимательно и быстро посмотрели в его озабоченные глаза и точно прочли в них что то важное.

   – У вас что-то есть на душе, – сказала Люси. – Вы чем-то озабочены. Пойдемте, разскажите мне.

   Они пошли по дорожке, шедшей мимо курятника, вглубь сада.

   Коля, торопясь и волнуясь, разсказывал Люси всю исторію дяди Пети, его патента на орден и таинственной надписи на патенте, которую он только что разгадал при помощи писателя Александра Ивановича.

   – Я уверен, мадемуазель, что там... клад... Там богатство... Вы понимаете?.. И мама., и Галина, и Селиверст Селиверстович – все они, наконец, отдохнут... А может быть, там так много, что можно будет и... Россіи помочь.

   Точно синее море колыхнулось в глазах Люси. Стали они на солнце прозрачными и глубокими. В них играла морская волна.

   – Папа! – звонко, на весь сад крикнула она, – идите скорее сюда! Важное дело есть.

   

 XBB

 ДАРСОНВИЛЬ, ЛАДОГИН И КО.

   

   Теперь все разсказано и все ясно. Уже вечер. В маленькой дачной гостиной Дарсонвилей весело трещат в камине сучья и пахнет их смолистым дымком. На столе, накрытом скатертью, разложены: – орденскій патент дяди Пети, вычерченная Колею крестословица, большой французскій атлас и тут же стоят чашки с кофе. На диване, у стены, в полумраке, обнявшись, сидят Люси с матерью. Их почти не видно. Ярко освещен патрон, Мосье Жорж. У него в зубах попыхивает сигара. Подле него – Коля. Он то нагибается к карте, то выпрямляется, выпячиваясь, и отвечает на вопросы мосье Жоржа. Шарль неслышно шагает, мягко ступая в теннисных башмаках по паркету.

   Мосье Жорж сопит носом, выпячивает нижнюю губу, то отставит руку с сигарой ото рта, то сильно затянется. Он оценивает доклад своего бывшаго "пикколо", он что то соображает, вспоминает. Он пока не произнес ни одного слова. Только: – "гмъ"... "да"... "может быть"... "да, такъ"...

   Его большой череп точно ящик, и в нем большая книга его экспортной и импортной конторы. И Коле кажется, что мосье Жорж, листает эту книгу и что-то в ней ищет.

   Наконец, мосье Жорж поднял голову и долгим взглядом посмотрел на Колю. Он затянулся сигарой и окутался голубоватым дымом.

   – Да не томите же, папа! – нетерпеливо воскликнула Люси.

   – В Абиссиніи теперь не мало Русских, – медленно, с промежутками, цедит слова мосье Жорж. – Там есть очень достойные люди... С чинами... и положеніем... Я знаю... Мы переписывались... На немецкой хлопковой плантаціи на реке Аваше – казачій генерал Свешников...

   Мосье Жорж затягивается снова и долго молчит.

   – У станціиМоджо – полковникъБартенев на кофе., ротмистр Фермор в самой Аддис-Абебе... Почему бы не поручить им? – Мосье Жорж в упор смотрит на Колю.

   Коля молчит.

   Из темноты звенит голосок Люси.

   – Как вы не понимаете, папа, что такое дело надо делать самому мосье Николя.

   – Вы и правда хотите сами? – спрашивает мосье Жорж.

   У Коли спирает дыханіе от волненія. Он чувствует, что сейчас решается его судьба. Он хочет сказать: –"да, сам, вместе со своим другом Мантыкомъ". – Он мучительно краснеет и говоритъ:

   – Да... сам... Непременно сам. Молчит про Мантыка.

   "Подлец!.. подлец!.. – стучит б голове молоточками. "Как же ты забыл своего друга! Ведь ты же знаешь, что для него охота, что для него Африка!.. Ты пропадешь без него!" – Но язык не может выговорить имени друга.

   Услужливая, подл;ая мысль подсказываетъ: – "одного то тебя еще кое как устроят, а двоихъ"? И молчит про Мантыка. И стучит, стучит, стучит в висках кровь, бьет молоточками, говорит Коле, что нельзя так делать, а язык говорит, повторяетъ:

   – Да... мне нужно самому... одном у... Только я о д и н  могу разобрать все то, что найдется там в указанном дядею Петею месте, только мне одному поверят.

   Коля смотрит на мосье Жоржа. И опять ему кажется, что мосье Жорж ворочает в своей голове тяжелыя большія конторскія книги. Смотрит алфавиты, листает длинные листы с зелеными, голубыми и красными линейками. Ищет кого то, кого уже знает, кого уже придумала

   Новый клуб дыма; рука протянулась к маленькой чашечке с кофе. Там на дне еще остался кусочек ноздреватаго, коричневаго сахара. Мосье Жорж шумно цедит сквозь зубы остатки кофе.

   – Тереза, – говорит он, – там не осталось еще кофе?

   Мадам Дарсонвиль встрепенулась.

   – Я заварю еще, – вскакивая с дивана, говорит Люси.

   – Не надо!

   Мосье Жорж ставит чашку на стол сзади атласа.

   "О не томи еще!" – думает Коля. Его бьет внутренняя дрожь. "Нет... откажет. Ничего не выйдетъ".

   Он смотрит на листок стараго пергамента. Каким незначительным, каким ненужным он ему кажется. "Разве можно верить такому документу? Какой же это документа!? А кто поручится, что это составлял в Абиссинии дядя Петя? Ведь все это они могли придумать и нацарапать здесь, в Париже. И никакой такой Минабеллы нигде нет. Все это вздор. Разве поверит такому вздору деловой человек. Истратит деньги?"

   Коле кажется, что прошло много времени. Целые часы, пока думает мосье Жорж. Жуткая мысль холодной змейкой ползет к его сердцу и начинает сосать там тоскою: – "а как же мамочка? Галиика?.. Их то надо все таки обезпечить, дать им на что жить? Сколько времени продлится путешествіе? Месяцы, может быть, год. Кто же будет платить этот год в пансіон за Галину, кто будет помогать мамочке. Нет, ничего не выйдет. Все это глупый сон. Этот пергамент – это такой же фантастическій кот, какой приснился Галинке. Конечно, откажут. Еще и посмеются над ним и, что хуже всего, подумают, что он, Коля, хотел их обмануть.

   Все более жестоко и нудно сосет под сердцем. Холодные токи побежали к ногам. Похолодели, трясутся незаметной, мелкой дрожью колени. Темнеет в глазах.

   Никто этого не замечает. Люси разожгла спиртовку и готовит свежій кофе.

   Еще клуб дыма. Сипит в зубех разгоревшаяся сигара. Серый пепел ноздреватой шапкой стоит за огневой красной полосой. Запах сигары душит Колю. Комната плывет перед ним. Как сквозь сон он слышит, что говорят в комнате.

   – Мистер Брамбль, – твердо и упрямо говорит мосье Жорж и осторожно кладет сигару на край стола.

   – О, папа! – Чашка с кофе звенит в руках Люси.

   – Мистер Брамбль! – упрямо повторяет мосье Жорж. – Почему ты против, Люси?

   – О, папа! Он такой... нехорошій человек.

   – Почему?

   – Он атеист... Он не верит в Бога.

   – Кто, маленькая, теперь из деловых людей думает об этом.

   – Вверить тайну... Вверить судьбу мосье Николя мистеру Брамблю?!. Но это, папа, никак невозможно.

   – Кто говорит – вверить тайну... Этого не надо... Совсем не надо... Но мистер Брамбль – единственный человек, котораго я знаю и котораго легко подбить сделать путешествіе в Абиссинію, организовать караван, задумать какую нибудь охоту на львов... Это человек, который охотно возьмет мосье Николя с собой, как секретаря и переводчика... А там... там уже будет дело самого мосье Николя повернуть экспедицію так, чтобы отыскать Минабелу, а, отыскав место клада, откопав клад, он может покинуть экспедицію и действовать самостоятельно при помощи тамошних Русских. Важно туда доехать. Это все можно оговорить в условіи. Если вы согласны, мосье Николя, – я завтра же начну переговоры с одним человеком, по моему вполне подходящим.

   – Я согласен, – говорит Коля. – Но...

   – Ну, что такое?

   Коля низко опускает голову. Лицо его горит. Он теребить руками углы своего пиджака.

   – Я, конечно, поеду. Тут думать не приходится... Я поеду... Но, вы знаете, у меня – мать и сестра... Я им помогаю. Мне надо что то получить, чтобы дать им возможность жить.

   – Бедное дитя! – вздыхает Тереза.

   – Это можно, – солидно говорит мосье Жорж... Я это понимаю. Вы тоже должны понимать... Вы два года работаете в конторе и знаете, что дела так не делаются. Мы заключим условіе. Составим компанію – Дарсонвиль, Ладогин и Ко... Я обязуюсь платить вашей матери ровно половину того, что вы получаете теперь у меня все то время, что вы будете в отсутствіи, а вы обяжетесь отдать мне половину того клада, или имущества, права на владеніе которым будут найдены. Идет – тут пятьдесят процентов и там пятьдесят процентов.

   – О, папа! – с упреком в голосе восклицает Люси. Ея глаза темнеют, как море перед бурей.

   – Ты, моя ципка, ничего не понимаешь... Вы согласны?

   – А если, – заикаясь и глядя в псл, бормочет Коля, – если я не найду клада?.. Или там не окажется ничего ценнаго?

   – Мой убыток, – спокойно говорит мосье Жорж.

   – Папа, а вообрази, что там милліоны? – с пылающими щеками кричит Люси.

   – Я хорошо заработаю.

   – Я согласен, – твердо говорит Коля. – Давайте писать условіе.

   

 XBBB

 "БАБСКІЯ НЕЖНОСТИ"

   

   Коля молчал. Так было решено, пока все не будет кончено и оформлено. Осенніе дни бежали своей унылой чередой. То хлестал дождь, мочил камни и асфальты Парижа, то вдруг из под темных туч, в желтом мареве над Сеной показывалось солнце, вокруг него клубились серые туманы и печальной и мокрой казалась узорчатая Эйфелева башня. Коля продолжал работать в конторе. Он то мчался на велосипеде, зацепившись рукой за задок тяжелаго грузовика, между темной череды черных, блестящих от дождя такси по тесной улице Риволи, то, вырвавшись на простор на площади Согласія, нажимал на педали и скрывался в сыром сумрак Елисейских полей, над которыми призраком стояла Тріумфальная Арка с могилой Неизвестнаго Солдата, то сидел в конторе и отбивал на машинке англійскія письма.

   Его познакомили с мистером Брамблем, и он понравился англичанину. Англичанин был не молод и не стар. В больших, круглых очках, в темной, черепаховой оправе, бритый, полный, маленькій, коротконогій, – он мало походил на смелаго искателя приключеній и охотника в пустыне и тропических дебрях. Разжигаемый мосье Жоржем, он очень скоро воспламенился охотничьей страстью и как то сразу решил ехать в Абиссинію, охотиться.

   – Я только напишу своему другу, американцу, мистеру Стайнлей, чтобы и он пріехал. Он давно собирался. Итак, мой юный "бой" – он назвал так сразу Колю, – вы будете обслуживать нас двух. Вы будете и слуга, и помощник, и секретарь, и все... Я плачу за дорогу – по третьему классу, конечно... Я вас одену, вооружу – это все в Марсели. Я вас буду кормить... Ну и там... маленькія карманныя деньги...

   Мосье Жорж настоял составить условіе. Не очень было выгодное это условіе, но там был важный для Коли пункт, что он может в любой момент в Абиссиніи оставить службу у мистера Брамбля.

   Мистер Брамбль тупо посмотрел на мосье Жоржа.

   – Зачем это надо?

   – Для порядка, – сказал мосье Жорж. – Конечно, этого никогда не будет, но для порядка мы это напишем.

   – Гм... Ну, хорошо... напишем... Только для порядка. И Брамбль подписал условіе.

   Это было в конторе господина Дарсонвиля. В этот вечер в конторе на счетной машине работала Люси и она слушала все, что говорили о Коле.

   Она задержалась против обыкновенія в конторе до вечера.

   Мосье Жорж запер кассу и сказалъ:

   – Пойдем, Люси.

   – Я сейчас, папа. Идите одни. Я догоню.

   Писцы и бухгалтеры ушли за своим патроном. Люси приняла ключ.

   – Мосье Николя, – сказала она, – мы пойдем вместе.

   Коля, уже выводившій свой велосипед, завел его обратно в контору.

   Две лампочки: одна за конторкой Люси, под зеленым стеклянным абажуром, другая у входа, горели в конторе. Углы были в сумраке. Люси, достав из сумочки маленькое зеркальце, надевала на темные кудри блеклосинюю суконную шапочку. Ея брови хмурились, по пухлым губам побежали морщины.

   Она слишком долго возилась со шляпкой. Темныя ресницы прикрывали голубой огонь глаз. Коля стоял у входа.

   "Бабскія нежности" – думал он, и не мог отвести от Люси глаз.

   Наконец, последній взгляд брошен в зеркало. Поправлена последняя прядка вьющихся волос. Люси смело и открыто посмотрела на Колю. Может быть, ея глаза блестят больше обыкновеннаго и чуть покраснели веки? Это лампочка отражает в них свой огонь. Это устала бедная Люси, считая длинные ряды цифр.

   – Мосье Николя, – говорит Люси, – значит, вы уезжаете завтра вечером в Марсель... и оттуда в Африку. – Ея голос звенит и отдается эхом в пустой конторе.

   – Да, через две недели оттуда в Африку, – говорит Коля.

   Он хорошо владеет собою. Его голос нисколько не дрожит. Голос Люси какой то особенно глубокій. Трудно не поддаваться этому голосу .

   – Мосье Николя! Я понимаю, почему вы едете. Я вам сочувствую... Может быть, я и сама на вашем месте поехала бы. Но мне не нравится, что вы будете при мистере Брамбле.

   Коля пожимает плечами.

   – У меня нет выбора, мадемуазель. Патрон, как патрон.

   – Слушайте, мосье Николя... Служите ему честно, но будьте на стороже. Не доверяйте ему. Бога ради не проболтайтесь ему о. настоящей цели вашего путешествія и не показывайте вашей бумаги. У меня к нему нехорошее чувство... Я много о нем слышала и я не понимаю, почему папа остановился на нем.

   – Он мой хозяин.

   Люси вскинула на Колю глаза. В них – буря. Голубые огни загорелись в них.

   – Мосье Николя!.. Вы... вы не знаете Европы! Здесь, если дело коснется денег... наживы... быстраго богатства... Здесь нет слова... чести... благородства... Здесь – гербовая бумага, адвокат... суд... Где же вам с ним тягаться?.. У вас нет никаких удостовереній, что клад ваш... а не кого-нибудь другого... Его у вас каждый может взять.

   – Все может быть... Но есть и Божья правда...

   – Божія правда... Да... да... да... Ну, пусть вам поможет Бог и Божія Матерь, святая Марія, о которой вы так хорошо разсказывали мне.

   В голосе Люси слезы... Глаза стали влажными. На темных ресницах засветились брилліантовыя капли. Коля едва может сдерживаться. Он мэлчит. Скажи он слово, он и сам разрыдается.

   – Мосье Николя!.. Знайте... Вернетесь вы богатым... Или бедным... нищим... все равно...

   Слова путаются. Их трудно разобрать.

   – Знайте одно... Люси ваша... Люси вас ждет... Люси вас любит!

   Люси стремительно выходить из за бюро и идет мимо Коли. Синяя шапочка мелькнула под фонарем. Стройная фигура в котиковом мягком пальто растворилась в туманном мраке ночи.

   Люси ушла, не сказав ни "до свиданія", ни "прощай".

   "Люси вас любить"...

   "Бабскія нежности... конечно, бабскія нежности".

   У Коли дрожат руки, когда он гасить электричество. На бюро, за которым стояла Люси, осталось маленькое, забытое, круглое зеркальце. Коля береть его, целует и кладеть в карман.

   На его глазах слезы.

   "Бабскія нежности".

   Но дрожит его рука, когда он берется за руль велосипеда и каким то неуверенным зигзагом врывается велосипед в вереницу такси.

   Впереди много тяжелаго.

   Только теперь Коля скажет все мамочке, Галине и Манты ку.

   Они ждут его.

   

 XBV

 СТРОГИЙ ПРИКАЗ ГАЛИНЫ

   

   Так было заранее условлено, что в этот вечер мамочка освободится раньше и Селиверст Селиверстович придет с Мантыком в гостинницу "Селектъ" к Ладогиным. Коля разскажет все. Теперь, когда все кончено, все оформлено и даже назначен день отъезда, Коля может все сказать. Нелегко все это. Ему, конечно, жаль и очень тяжело разстаться с мамочкой и Галиной, но не это тяготит его. Разстаются они не на веки, и едет он, обезпечив мамочку и Галину, едет для их дальнейшаго благополучія и счастья. Кто нибудь должен распорядиться наследством дяди Пети, а кому же это и сделать, как не ему, Коле, – единственному мужчине в их роде и наследнику? И мамочка это поиметь. Галина не съумееть оценить значенія разлуки и очень тосковать не будет. Тяготило Колю сказать это при Мантыке. Он чувствовал, что будут упреки, и ему было совестно, что он даже не попытался замолвить слово о своем друге.

   Была даже подлая мысль не посвятить во все это дело Мантыка, уехать тайком от него, но Коля имел мужество прогнать эту мысль.

   "Ведь должен же понять Мантык, что двоих нас не могли взять, и ехать ему вместо меня нельзя, потому что дядя Петя –мой дядя", – успокаивал себя Коля, но чувствовал, что была тут какая то натяжка, что мистер Брамбль, возможно, взял бы и двоих, все равно он будет нанимать чернокожих в Джибути, и что в Африке Мантык, конечно, меньше растеряется, чем Коля. Но в этом Коле ужасно не хотелось признаться самому себе. Он уже мечтал о нарезном винчестере, который посулил ему мистер Брамбль, мечтал о том, как он будет стрелять из него антилоп и леопардов, может быть, даже... и львов...

   Отказаться от всего этого для Мантыка, потому что Мантык сильнее физически и более приспособлен для кочевой жизни, было выше сил Коли.

   "Мантык не знает языковъ", – думал Коля, – "как он будет объясняться с мистером Брамблем? А про меня мистер Брамбль сказал, что я говорю, как англичанин. Да, Мантык сильнее меня, но я ловче его... И я окрепну в пустыне".

   Нет!.. Уступить свое место Мантыку, – на это Коля при всей своей любви и дружбе с Мантыком, – пойти никак не мог.

   Но он чувствовал горе Мантыка, может быть, даже и зависть, и потому шел домой со смятенным сердцем, со смутной душой и боялся своего друга.

   В маленькой комнате Ладогиных было очень тесно. Все сидели близко друг к другу, ярко освещенные светом лампочки сверху.

   Мамочка и Галина сидели на кровати, лицом к окну, Селиверст Селиверстович на стуле у окна, Мантык, совсем не замеченный сначала Колей, примостился в углу, на полу, где сидел с поджатыми ногами.

   Коля не садился. Дома знали, что он вел переговоры о поездке. И никто не верил в их успех, кроме Мантыка, который и верил и боялся, что Колино дело выйдет. Он стыдился своего чувства и не мог побороть его. Чувство было, по словам дедушки, самое скверное, чувство, идущее от Сатаны: – зависть.

   Как только увидел он раскрасневшееся от быстрой езды на велосипеде лицо Коли с блестящими, точно звезды, глазами – он понял все. Он сжался в своем темном углу и почувствовал, как дьявол овладел им и черное чувство зависти закопошилось и засосало у него на сердце.

   Коля, счастливый всем, только что происшедшим, бросился к матери. В его душе звонкими радостными напевами звучали слова Люси: – "я вас люблю"; его сердце билось от ожиданія новых и таких ярких впечатленій! Завтра!.. Уже завтра на поезд и в Марсель... Оттуда на пароходе "Лаосъ" в Джибути... А там... пустыня... палатка... тропическое солнце, горы... скалы... и львы... львы..

   Нервным, ломающимся голосом, то, стоя в углу у двери, то вдруг подходя к матери и целуя ей руку, он разсказал все.

   Все, кроме напутственных слов Люси. О Люси не было сказано ни слова. Она осталась где-то далеко, далеко в уголке его сердца, куда не было доступа никому... даже матери.

   Он кончил.

   Завтра, в одинадцать часов вечера, с Ліонскаго вокзала, он едет в Марсель. Сегодня их последній вечер в этом маленьком номере отеля!

   – Мантыка-то, ты что же?.. Берешь с собой? Аль нет? – раздался из угла хриплый, нарочно грубоватый голос...

   – Мантык!..

   Коля покраснел до корней волос. В его голосе послышались слезы и дрожали губы.

   – Мантык! Ты усумнился во мне... Но что я мог сделать? Я еду слугою... Меня берут, потому, что я умею говорить по англійски. Мантык, пойми, родной, что я ничего не мог сделать для тебя.

   – A делал ли что ? Коля молчал.

   – Ээх! – проскрипел в углу Мантык. Это восклицаніе бичом ударило Колю. Оно было больнее и оскорбительнее пощечины. Коля совсем растерялся.

   – Полно, Абрам, глупости болтать, – сурово сказал Селиверст Селиверстович. – Чего надумал. Говоришь дуром, зря, чего сам не понимаешь. Коля едет за делом... Коля едет слугою, потому что иначе нельзя... A тебе... баловаться...

   – Так про моего прадеда, небось, не говорили, – проворчал сквозь зубы Мантык.

   – С кем себя сравнил! Ты стань, как он, тогда и говори... И времена не те... Стыдись.

   Мантык молчал. Он из своего угла разглядывал Колю. Нет, злобы, ненависти против друга у него не было... Но зависть была. Он сравнивал себя с Колей.

   "Щуплый Коля... Конечно, по-англійски, или по-французски говорит – мое почтеніе! Талант ему дан. Да и дома в Россіи, он разсказывал, бонны, да гувернантки учили, ну и маменька тоже, по русски, почитай, и не говорит с детьми... Да... все это так... Но только... Управится ли Коля, если на него, как на моего прадеда, кинется лев? Сможет-ли он схватить льва за заднія лапы и перебросить его через себя? Как схватил и перебросил тигра мой прадед?..

   Мантык покачал головой. В этом движеніи головы было сильное сомненіе.

   "Ну, скажем, малый лев... Так... котеночек... Пудов на шесть, не больше?.. Нет, ни за что не осилит... Погибнет там Коля".

   В комнате говорили. Наталья Георгіевна то волновалась, то умилялась подвигом Коли. Платок не раз осушал ея глаза и уже намок слезами. Селиверст Селиверстович подробно и длинно разсказывал Коле, как седлать и вьючить животных, как класть верблюдов, как ставить палатку, чтобы солнце в нее не вошло, чтобы скорпіоны и тарантулы в нее не залезли. Мантык ничего не слушал. Свои были у него думы.

   "Зависть?" – думал он. "Сколько охотников по всему свету охотится – какое ему до этого дело? Он и не думает о них. Вот какой то англичанин Брамбль едет охотиться... Ну и пускай – на здоровье... А вот, что Коля поедет – это нестерпимо больно! Уже пускай бы разстроилось... Ай-я-яй, нехорошо, Мантык, как нехорошо! Дедушка то заставлял заучивать заповеди Господни, все тогда напиралъ: – "не желай дома ближняго твоего, не желай жены ближняго твоего, ни раба его, ни рабыни его, ни вола его, ни осла его, ничего, что у ближняго твоего!"

   И оправдывался сам перед собою Мантык.

   "Да ничего этого я не желаю. Ничего я не хочу. Ни дома его, ни жены, ни раба его... Я хочу быть с ним. Охотиться с ним. Помочь ему. Сам стать слугой его, самого слуги. Разве-же это зависть?"

   Селиверст Селиверстович, как всегда, вдруг спохватился, что ему идти в гараж, заторопился и ушел, даже не взглянув на Мантыка.

   Наталья Георгіевна обратилась с каким то вопросом к Мантыку. Он не ответил. Свои думы шли у него в голове. Она повторила вопрос.

   Тогда он вскочил и стал прощаться.

   – Завтра проводим тебя, Коля! Ну, дай же Боже! Я так рад за тебя.

   И вышел без шапки, забыв шапку на Колиной постели.

   Мантык спустился в темноте уже на два пролета. Он не нажимал кнопки электрическаго света. В темноте было лучше. Он шел, еле двигая ногами. Точно прилипали оне к ступеням.

   Вдруг ярко, ослепительно, по всей лестнице вспыхнул свет. Маленькія ножки в легких башмачках быстро затопотали вниз по ступенькам. Тоненькій голосок обозвал сверху:

   – Мантык! Мантык остановился.

   – Фуражку... забыл... – серебряным звоном залился Галинкин смех.

   Галинка, – две золотыя косы трепетали за спиною, бежала вниз.

   – Вот ваша шапочка.

   Ясные, чистые, голубые глазки глядели в темные, насупленные глаза Мантыка. Эти детскіе, много плакавшіе глаза, видели глубоко, видели насквозь и Мантык потупился под ними.

   – Мантык, – сказала Галина. – Так ли я все поняла, что "они" говорили? Коля едет охотиться на тигров, как охотился ваш дедушка?

   Мантык утвердительно кивнул головой.

   Галина потупилась, смутилась. Бледный румянец осветил ея лицо. Когда она подняла веки и длинныя, загнутыя вверх ресницы раскрыли ея голубые глазки – в них была мольба.

   – Слушайте, Мантык, я ужасно прошу вас. Поезжайте с Колей. А то мне так за него страшно!

   Мантык пожал плечами.

   – Коля меня не берет, – мрачно сказал он.

   – И не надо, вовсе не надо, чтобы он брал, – капризно заторопилась Галина... – Где же ему взять? Денег нет... А вы тайно от него. Помните... когда я была больйа, мне снилось, что большой кот помогал маме. Глупости, конечно... Такой мягкій, неслышный, невидный, очень какой услужливый кот... И вы, как он... Понимаете: – Коля и не узнает... Он воспротивится... Он, гордый... Скажетъ: не надо... сам управлюсь... А вы без него поезжайте, и все подле него... И если на него тигр – вы сейчас его и колите. Понимаете?

   – Понимаю, Галина.

   – Сделаете?

   – Сделаю, Галина.

   Галина стояла на две ступеньки выше Мантыка. Ея лицо было вровень с его лицом. Маленькія, тонкія, покрытыя золотым пухом у плеча ручки обвились вокруг загорелой шеи Мантыка. Теплая худенькая щечка прижалась к его щеке.

   Это продолжалось миг.

   Детскія ручки расплелись, освобождая смутившагося Мантыка.

   – Для меня, – звонко сказала Галина и побежала наверх.

   Сейчас же погасло на лестнице электричество. Мантык спустился в темноте.

   Так в один и тот же вечер четыре сердца запылали взаимной любовью, четыре юныя головки стали думать друг о друге, четыре души связались друг с другом и стали одна о другой болеть: – Коли и Люси, Галины и Мантыка.

   Этот сердечный огонь согрел их жизни. Одним дал силы на преодоленіе лишеній и на свершеніе подвигов, другим – на терпеливое ожиданіе и на пылкую молитву Богу о далеких и любимых.

   Это ничего, что все они были молоды, что они никогда и ни за что не признались бы в своей любви. Стыдно было как-то. Боялись вынести на свет нежный цветок зародившагося чувства. Тем чище, глубже и святее было это юное чувство, этот великій священный пламень, запылавшій в них при таких особенных обстоятельствах.

   

 XV

 ПРОВОДЫ КОЛИ

   

   Колю проводили, как следует, честь честью. Очень хотелось Селиверсту Селиверстовичу, чтобы с шампанским... Ну, да где его взять? Дорого очень.

   Итак, и мамочка, и Галинка, и дедушка с Мантыком разорились на перонные билеты {Билет, дающій право выхода на платформу к вагонами.} и вышли на платформу проводить Колю до самаго вагона.

   Ярко освещенный стоял Марсельскій поезд. По платформе ходили провожающіе. На маленьком моторе с тяжелым, гулким грохотом везли тележку с багажем. Нарядные французскіе матросы в синих шапочках с лентами и алым, пушистым, шерстяным помпоном на маковке, в синих куртках и штанах с раструбом книзу, румяные от выпитаго вина стояли у того же вагона, где собрались Ладогины. Медленным шагом, в раскачку, нагруженные чемоданами и пледами шли носильщики в синих блузах и за ними пассажиры, и гулко и шумно было под громадным стеклянным навесом вокзала. На соседнем пути паровоз выпускал пар и за грозным шипеніем плохо слышал Коля, что ему говорил Селиверст Селиверстович. Мамочка в слезах стояла в жалком старом темносинем пальто, обшитом собачьим мехом, и сердце сжималось у Коли видеть мамочку так бедно одетую среди нарядной богатой толпы. Галинка жалась к Коле и обеими маленькими ручками ухватилась за него. Мантык стоял в стороне. Он гордо поднял голову и смотрел куда-то вдаль. Он был угрюм и точно чужой.

   – Эх, – говорил Селиверст Селиверстович, – ну разве на чугунке проводы? Мыслей не соберешь, Богу не помолишься. То ли, бывало, у нас в Туркестане. Провожаешь на почтовых, на лошадях. Все набились на станціи. В станціонной комнате все свои. Чужих никого. Подали вино. Розлили в стаканы. Пора и ехать. По последней стремянной! Теперь и слова-то этого не понимают. А пили ее тогда, когда еще верхом ездили,и уже за стремя брались, чтобы садиться – тут и пили... За дверями станціи кони готовы, тарантас увязан. Звенят бубенцы, колокольцы.... Пора и ехать.... Нет, погоди... По стремянной пропустить!... А потом, по обычаю присесть надо...А потом встать, к образам обратиться, лбы перекрестить, Богу помолиться... А тут – ни присесть, ни помолиться... Тьфу... Нехристи!.. И вот, все кончили... Уже в тарантасе отъезжающій, провожающіе подушки оправляют, чтобы сидеть удобнее было... Пора уже пускать лошадей. Бесятся, не стоять кони... Их еле сдерживают за уздцы конюха-киргизы... Пора!... Нет, еще по стаканчику пеннаго. Поцеловались... Пускай?! Счастливо!... Глядишь, а уже кто-нибудь из молодежи вскочил в тарантас – проводить до первой станціи... вот это было!.. А тут!.. Стой? Хвосты поджимай?! Атансіон! {Вниманіе (посторонись).}. Того и гляди, ноги отдавят.

   Наталья Георгіевна смотрела на сына долгим любящим взглядом. Точно хотела на все время разлуки запомнить любимыя черты. Много перенесли они за это время, да за то все были вместе. Это была их первая разлука.

   И опять заговорил Селиверст Селиверстович. Ему хотелось в эти последнія минуты переложить в Колю всю свою мудрость, все знаніе людей и пустыни.

   – Ты, Коля-то, как попадешь в пустыню – сторожкій стань, что конь дикій. Держи уши буравцем, а глаза огнивцем. От лютаго зверя кострами оборонишься, а от лютаго человека только вниманіем. Людей бойся больше, чем зверей. Самый хитрый, самый лютый зверь – человек...

   Оставалось пять минут до отхода поезда. Пустее стало на платформе. Отъезжающіе вошли в вагоны и стояли у окон.

   Вдруг Коля увидал вдали у перронной решетки синюю суконную шапочку, черное узкое пальто, отороченное серым вехом... Люси!.. Забилось сердце Коли...

   – Ваша мама, – запыхавшись, быстро говорила Люси, – пожимая руку Наталье Георгіевне. – Как я счастлива познакомиться с вами. В отсутствіе мосье Николя, я за него. А это Галина?... 'Прелестное дитя... Селиверст Сели..., – но Люси не могла выговорить трудное имя по-французски и смутилась под острым взглядом старика.

   – Имя-то точно мудреное, – сказал Селиверст Селиверстович, – по вашему и не скажешь... Подавишься. Ну да ничего. Вы меня просто – дедушкой? Муа гран пер... Компрене? Гранъпер...

   Мантыка Люси не успела приветствовать. Громко захлопали двери вагонов. Проворно шел оберъкондуктор вдоль поезда.

   –En vobtures s'bl vous pla;t! {По вагонам!}.

   Коля вспрыгнул на площадку, и поезд сейчас же плавно покатился вдоль платформы.

   Коля видел платок в руках милой мамочки. Она махала им, идя рядом с вагоном. Бежала Галинка за нею. Тонкая ручка Люси поднялась над головами, закивала ладонью. Свежій голос крикнулъ:

   –Au revobr, monsbeur Nbcolas! {До свиданія, мосье Николя.}.

   – Прощай, голубец, – раздался голос Селиверста Селиверстовича. Крупныя слезы текли по его бороде. И всех заглушил голос Мантыка.

   – Счастливо!.. Увидимся в скорости!..

   Поезд ускорил ход. Чаще застучали по стыкам колеса. Уже не различишь в толпе своих. Чуть виден мамин платочек... Печалью разлуки веет от него. Скрылась ручка Люси и еще только видно, как машет рабочей каскеткой милый Мантык.

   Серое облако дыма нашло на окно. Пахнуло серною и угольною гарью, и стало темно. Показались на миг мокрыя каменныя стены туннеля, желтыми огнями горят редкіе фонари, сильнее качает, колеблет вагон. Пассажиры устраиваются по лавкам.

   Прощай, Париж! Впереди новая, полная приключеній жизнь.

   Прощай, Париж!

   

 XVB

 ЧУДО

   

   Чудо... Да только Божіе чудо могло устроить так, чтобы Мантык исполнил свое обещаніе перед Галиной.

   Мантык это понимал. И хотя окружен он был Божьими чудесами, – он не видел их. Разве не чудо Божьей милости было то, что дедушка Селиверст Селиверстович с ним вместе вышел из пекла окруженія красных войск и попал на пароход в Крыму? Разве не чудо была их встреча с Ладогиными, их жизнь в Константинополе и Сербіи, когда истинно питались они, как птицы небесныя и одевались, как лиліи Божіим произволеніем?.. Разве не чудо была их парижская жизнь?..

   Мантык этого не понимал. Чудо – это, как в Евангеліи. Сказал Христос мертвому, уже разлагающемуся Лазарю: – "Лазарь, встань и ходи". И встал и пошел Лазарь. Это чудо... Или, как слепые прозревали, хромые ходили.. Но для этого надо было, чтобы Христос опять появился на земле. Правда, – Селиверст Селиверстович всегда говорил Мантыку: – "Христос везде. Он с нами. О чем ни попросишь – все даст. А Его не посмеешь просить, проси Божію Матерь, Она скоропослушница, Она скороспешающая в людских скорбях, все сделаетъ: много бо может молитва Матери перед Господом... Или святых угодников проси – Николая Чудотворца, Серафима Саровскаго, Они помогутъ"...

   Все это знал Мантык, но не понимал, как просить? О чем? Как должно совершиться это чудо, чтобы он оказался вместе с Колей?! И совестно как-то просить. Столько несчастья на свете. Россія лежит в порабощеніи, а он пойдет просить... об охоте на львов...

   Но пошел в воскресенье в церковь раньше обыкновеннаго, до дедушки.

   День был ясный, теплый, осенній. Ночью пролил дождь и длинныя лужи стояли кое-где вдоль панелей. В пролете между высоких домов под утренними косыми лучами, горели золотые купола Русскаго храма. Акація с облетевшими листьями свешивала желтыя прутья ветвей над воротами. Крутая лестница поднималась к храму. Мантык вошел в него. Сестры в косынках и повязках с восьмиконечным золотым крестом на рукавах тихо ходили, зажигая лампады. В алтаре кто-то сдержанным голосом отдавал распоряженія.

   Мантык долго крестился у входа, купил свечку в франк и пошел в левый угол.

   Два года, каждое воскресенье стоял он с дедушвой в этом углу. А вот только теперь заметил. В этом углу – икона. Не похожа она на икону... Смотрит Мантыкъ: – берег далекій, голубо-зеленыя волны разыгрались на озере. Шквал налетел. Быстрой рябью бежит по волнам ветер, пенит верхушки, сорвал темный парус. В страхе в шаткой ладье рыбаки-апостолы. А к ним, в белых ризах, по волнам идет Христос. Петр пошел было к Нему и стал тонуть... Маловер!..

   Красота в лике Христа. Красота в серебром отливающих ризах, красота в победе над бурей.

   Первый раз понял эту картину Мантык и стал молиться о чуде.

   Мантык опустился на колени в темном углу и глядел на Христа на волнах.

   – Господи!... Я то не убоюсь.. Ты только дозволь – по волнам пойду... По морским волнам за Колей побегу... Я ведь слово Галине дал. Дай же мне то слово исполнить..

   Поднялся с колен, подошел к иконе Христовой у Царских врат. Затеплил перед нею свечу. Первая была его свеча.

   Храм наполнился. Стройно, в несказанном благолепіи шла обедня. Ангельскими голосами пел дивный хор, уносил помыслы и душу Мантыка ввысь и укреплял его в твердой уверенности:

   – Чудо будет!

   Когда кончилась обедня, спускался с толпою из храма, глазами отыскивая дедушку и Наталью Георгіевну с Галиною. Ничего не прибавилось ему за эти часы молитвы. Ни сантима не было больше в его тощем кошелек и не было никакой возможности ехать в Африку, а шел гоголем. Точно уже визированый паспорт, как у Коли, лежал в кармане и многія тысячи на дорогу были в бумажнике. Знал, что так будет!

   Вот и все, будет! Христос так устроить.

   Велика была в нем вера.

   У выхода тяжелая рука опустилась на его плечо.

   – Ты что, Мантышка, гордый такой? Друзей не признаешь, мартышка!

   Мантык оглянулся. И правда – прошел мимо соседа по гаражу – Савельева, молодого человека, немного старше Мантыка.

   – Здорово, – сказал Мантык.

   – Здорово, – ответил Савельев.

   – Ты что?

   – Ничего. Рад, что тебя встретил. Искал кого-нибудь из наших гардемаринов {Ученики военно-морского училища.}, что красили Эйфелеву башню, да их черт-ма, никого нету, поразъехались что ли куда. А тут дело аховое. Тридцать франков за час работы – не фунт изюма. Понял? Надо только храбрость.

   – Мантыку ли не быть храбрым? – сказал Мантык.

   – Да, знаю же. Потому о тебе и подумал.

   И Савельев стал быстро разсказывать о деле, на котором Мантык мог легко и скоро заработать большія деньги.

   А Мантык внимательно слушал его и думалъ: – "Ну, разве, это не чудо?"...

   

 XVBB

 ОПАСНОЕ ПРЕДПРІЯТІЕ

   

   В окрестностях Парижа устанавливали сеть для улавливанія и определенія места хищнических станцій радіотелеграфа. Были поставлены две громадныя, вышиною с многоэтажный дом железныя мачты, между ними были протянуты проволоки радіографной антенны и теперь надо было с них спустить на землю сеть бронзовых проволок. Работа не хитрая, но очень опасная. На небольшой стремянке,подвешенной за крюк на проволоке антенны надо было висеть целый день, закрепляя сеть на антенне. Вышина такая, что внизу люди муравьями кажутся. Канат, – а он почти в руку толщиной, – точно паутина, и на нем висеть на зыбкой жердочке!

   Все это разсказал и указал Мантыку Савельев. Он возил на работы инженера. Инженер объяснял ему назначеніе строющейся станціи и проговорился, что им нужен смелый рабочій, который согласился бы висеть на проволоке, закрепляя улавливающую радіотелеграфныя волны сеть.

   Это было вчера, в субботу. Савельев раздумал немного и, желая угодить инженеру, сказалъ:

   – Года четыре тому назад наши Русскіе гардемарины красили и золотили верхушку Эйфелевой башни. Они народ смелый и высоты не боятся. Если хотите, я вам пришлю кого-нибудь из них.

   – Присылайте, – сказал инженер, – скажите: тридцать франков в час. В понедельник в восемь утра я буду ждать на станціи.

   – Будьте благонадежны.

   Савельев был так уверен, что в воскресенье на церковном дворе, где собирались все Русскіе, живущіе в Париже, он найдет кого-нибудь из бывших гардемаринов, что, не колеблясь, обещал инженеру найти и прислать рабочаго.

   Он обошел весь двор, разспрашивал знакомых, искал глазами в церкви: – никого из гардемаринов не было. Дело принимало скверный оборот. Сознаться в том, что не нашел Русскаго, который согласился бы пойти на такое опасное преДпріятіе, мешала народная гордость. А к кому он ни обращался, слышал или резкій ответъ:

   – Поди ты к чорту! Себе дороже стоить. Хочу еще пожить в Россіи.

   Или более деликатно ему говорили:

   – У меня голова контужена. Боюсь закружится.

   – Ищи-ка, брат, холостого, а я женатый. Жена, дети. Оборони Бог, что случится – что же им на улицу идти?

   – Шутишь, Савельев... Жизнь подороже денег.

   И вдруг увидал Мантыка. Мантык шел с гордо поднятой головой, точно милліон франков выиграл в правительственной лоттерее. Савельев обратился к нему.

   – Значить, согласен?

   – Ну, конечно.

   – А не побоишься, что голова закружится?

   Мантык свиснул.

   – Это у меня-то. Читал в газетах – пишут люди по канатам ходили. Блонден через Ніагару прошел, или еще был такой Наварен, а потом при Наполеоне госпожа Саки, а теперь Джельмако – не боятся, черти, высоты. По канату ходят. Что же у Мантыка, по твоему, храбрости меньше? Не знаешь ты, видно, Мантыка. Да это и не ходить по канату. Повезешь завтра твоего инженера на станцію – скажи: уральскій казак Мантык ожидает у входа на радіостанцію, готов все сделать..

   Так и было решено. Оставались пустяки: получить отпуск от хозяина. Но Мантык за два года службы не брал ни одного дня отпуска и, когда его просили, охотно работал и в праздник и потому, когда в тот же вечер Мантык попросил две недели отпуска, или как он сказалъ: "репо" – хозяин охотно их дал ему.

   Две недели – это был как раз срок, когда должен был отплыть из Марселя в Африку Коля.

   Мантык так верил в свое счастье, что попросил у хозяина разсчет, сказав, что, возможно, он и совсем на работу не вернется.

   – Новое дело у меня начинается, – сказал он с независимым видом, – Новая жизнь... Возможно: – еду в провинцію.

   Утро понедельника было сырое, теплое и туманное. Едва только Мантык вышел на маленькой станціи, затерявшейся в полях и хотел спросить, где здесь радіотелеграф, как понялъ: – и спрашивать не надо. Громадныя, тонкія, сквозныя мачты радіо были четко видны со станціи. Они стояли на голом холме, и сзади темнел по осеннему пестрый большой парк. Чуть разсветало. Поздно вставало осенью солнце. Вершины мачт тонули в серых волнах тумана и едва намечались на них сквозныя площадки из тонких стальных двутавровых балок, как паутина висевших в воздухе.

   Двухъэтажные каменные домики-башни странной постройки, с узкими длинными окнами стояли по сторонам мачт. За ними была низкая белая казарма и подле теннис-гроунд {Площадка для игры в теннис.}, окруженный стеной, с белой вышкой для судьи.

   Мантык смело направился к этой постройке. По мере того, как он подходил к мачтам, он понимал и оценивал их высоту. Это был не десятиэтажный дом, а много выше. Громадныя глыбы белаго цемента были залиты в землю, образуя их фундамент. В них прочно были заклепаны четыре железныя балки, связанный скрепами, к ним приклепаны другія, третьи и так все выше и выше уходила в небо башня-мачта. Между железными ея основами висела тонкая стальная лестница. И, когда заломил наверх голову Мантык, увидел в небе, как тонкія нити провисли стальные канаты с одной башни на другую. На них и висеть.

   Похолодело сердце у Мантыка. Ноги стали тяжелыми. Задержал на минуту Мантык быстрый уверенный шаг. Пріостановился. Подумалъ: – не повернуть ли назад, пока не поздно, но вспомнил, как говорил Селиверст Селиверстовичъ: – "ничего даром не дается", засвисталъ: - "в степи широкой под Иканомъ" и бодро подошел к воротам.

   По буро зеленой ржавой траве между мачтами золотыми змеями извивалась проволока медной сети. У дальней мачты постукивала электрическая лебедка. Ее пробовали в ожиданіи инженера.

   Мантык подошел к рабочим.

   Инженер на автомобиле Савельева пріехал почти сейчас же.

   Савельев, увидав Мантыка, приветливо замахал ему рукою и стал что-то говорить инженерам. Их было двое. Это были молодые люди в легких желтых непромокаемых пальто и мятых фуражках.

   Савельев, опережая инженеров, подошел к Мантыку.

   – Ну что? Не боишься?

   – Чего там бояться, – сказал Мантык, – Нешто я не Русскій казак?

   – Если сверзишься... В лепешку!

   – В лепешку, – повторил Мантык и сам не слышал своего голоса. – Это, конечно. Никто, как Бог.

   Молодые инженеры с любопытством разсматривали Мантыка.

   – Совсем мальчик, – сказал один.

   – Крепкій юноша, – ответил другой и стал разспрашивать Мантыка, умеет ли он владеть клещами и французским ключем.

   – Я шоффер, – сказал Мантык, – и умею чинить машину.

   

   Тогда ему стали объяснять, что он должен будет делать. Вися на стремянке, закрепленной крюком на верхнюю проволоку, Мантык должен был принимать концы подаваемой наверх лебедкой медной сети, вдевать имеющіеся на ней зажимы на проволоку и закреплять болты гайками при помощи французскаго ключа.

   – Совсем простое дело, – сказал Мантык.

   – Тогда приступим к работе, – сказал инженер. День короткій. До ночи надо закрепить всю сеть.

   Савельев попрощался с Мантыком. Он был бледен и, казалось, жалел, что устроил это дело.

   – Ничего! Не бойся! – сказал Мантык и бодро пошел к мачте, где уже стучала лебедка, поднимая тонкую стремянку наверх. На траве рабочіе выравнивали и раскладывали сеть, готовясь поднимать ее вслед за стремянкой.

   – Пожалуйте, – сказал рабочій и полез по отвесной лестнице наверх. Мантык надел поверх своей голубой шофферской блузы мешок с инструментом и гайками, снял шапку и долго крестился на восток.

   "Помоги, Господи!" – горячо мысленно молился он.

   Инженеры и все рабочіе были серьезны. Кругом была тишина. Хмурое осеннее утро только начиналось. На ферме, неподалеку, хрипло пропел петух. Все казалось Мантыку важным и значительными

   Он схватился за железную мокрую от росы проволоку лестницы и полез за рабочим. Они лезли, останавливаясь и отдыхая, опираясь на балки, там, где лестница подходила к пролету. Мантыку казалось, что они лезут безконечно долго.

   Наконец, добрались и до вершины. То, что снизу казалось паутиной, оказалось толстыми железными полосами. Стоя на них, рабочій крепил стремянку. Люди внизу казались муравьями. Луга, сжатыя нивы, кусты, лента железной дороги были, как на плане. Дали скрывались в тумане. Чуть качалась мачта.

   Мантык осторожно сполз на сиденье стремянки, ощупал канат, крюк.

   – ;a-y-est! {Идет!} – крикнул рабочій. Крюк заскрипел по канату и Мантык неровно, толчками, спустился на сажень по провисшему вниз канату. С земли медным чудовищем поднималась к Мантыку проволочная сеть...

   

 Х;ІBB.

 НА ВОЛОСОК ОТ СМЕРТИ

   

   Внизу, глухо стуча, работал ворот. Оттуда с земли, кричали, спрашивая Мантыка, дошло ли до него первое звено.

   Мантык, держась рукой за канат антенны, кричал и знаками свободною рукою показывал, что еще надо поднять.

   – Еще немного... – вертел он рукою.

   Мимо ног, мимо пояса, как живая, надвигалась медная проволока. Коснулась верхняго каната.

   – ;a va! – крикнул Мантык и махнул рукою. Весь поглощенный работой, он забыл про опасность,

   он не видел земли, не замечал окружавшей его туманной бездны. Внизу шел поезд – он его не приметил. Над ним шумел пропеллером аэроплан, он не слышал его. Плотно ощущая под собою деревянную дощечку стремянки, Мантык накидывал готовый петли на канат и скреплял болтами, быстро работая, то клещами, то французским ключом.

   Первая проволока была готова. Скрипя крюком, поползла дальше вниз стремянка. Мантык крепил второе звено сети. Работа спорилась.

   Время летело. Саднило от крепкаго нажима на клещи руки. Лицо горело от туманной ледяной сырости.

   Мантык был уже за серединой и начинал подниматься ко второй мачте. Он пел свои любимыя песни, срываясь с одной на другую, заглушая себя стуком молотка, скрипом клещей и ключа. От него золотыми нитями к земле тянулись проволоки. Под ним люди-муравьи крепили их к пріемникам. В трех местах эта медная сеть была связана промежуточными проволоками с заклепками.

   

   "В степи широкой под Иканом, –

   

   пел Мантык.

   

   Нас окружил коканец злой.

   И трое суток с басурманом,

   У нас кипел кровавый бой".

   

   Он ловко скусил конец проволоки клещами и замахал рукою, чтобы его подавали дальше. Канат натянулся, но, или где-то заело на проволоке крюк, или что-нибудь вышло не ладно, но стремянка дрогнула и не пошла дальше. На мачте продолжала трещать лебедка, натягивая трос.

   Стремянка дрожала на месте и вдруг канат лопнул... Освобожденная стремянка покатилась вниз. Трос захлестнул под крюк, стремянка подпрыгнула, сорвалась с каната и полетела на землю.

   ... "Ну... теперь" – мелькнуло в голове Мантыка – "конец... В лепешку!.. Господи! помяни душу раба твоего Абрама"!

   Мантык невольно впился руками в канат с крюком лебедки, вытягивал его вверх и выпрямлял крюк. Его начало переворачивать в воздухе, лицом вниз и в ту же секунду острый, резкій толчек, какой-то металлическій визг, раздавшійся подле рук, заставил очнуться терявшаго сознаніе Мантыка. Его больно ударило и подбросило на стремянке, но он усидел. Стремянка, задрожав, остановилась. Крюк зацепил за переплет медных сетей и стремянка повисла на уже закрепленной Мантыком сети.

   Внизу в ужасе метались инженеры и рабочіе.

   Несколько мгновеній никто ничего не говорил. Инженеры и рабочіе застыли под Мантыком. Он прочно висел теперь между проволокой антенны и землей. Первым нарушил молчаніе ужаса Мантык.

   – Эй, – крикнул он вниз... – Время завтракать... Надо меня поднять.

   Его голос был спокоен.

   – Как поднять? – спросили снизу.

   – А пустите по верхнему канату кольцо с тросом. Я трос окручу на стремянку, вы легонько меня и поднимете.

   Свои не совсем точныя французскія фразы Мантык сопровождал выразительными жестами.

   С этой работой провозились часа два. Мантык висел все это время спокойно. Он разодрал в кровь ладонь, но это его не смущало. После той вышины, на которой он был, – эта, почти половинная, казалась ему не так уже страшной. Крюк прочно захватил поперечныя проволоки и стремянка висела хотя и криво, но надежно.

   Наконец, стало медленно скользить над головою Мантыка проволочное кольцо с продернутой в него веревкой. Веревка подошла к Мантыку и он закрепил ее на стремянке.

   – Готово! – крикнул он... – ;a va!

   На второй мачте застучала лебедка, наматывая канат. Он натянулся, крюк ослабел, и Мантык ударом молотка сбил его с сети. Стремянка качнулась и стала медленно подниматься к верхним канатам. Еще через несколько минут Мантыка подтянули к мачте и он стал спускаться на землю.

   Когда он коснулся ногами твердой земли, ему показалось, что он упадет. Ноги затекли и голова кружилась. Точно земля ходила под ним. Но он ухватился за край лестнички и сделал видь, что поправляет ботинок.

   Инженеры и рабочіе окружили его.

   – Ну как?.. Вы не ушиблись? Не ранены?

   – Ничего, – ответил Мантык.

   – У вас руки в крови.

   – Пустяки.

   Мантык слизнул с ладони кровь. Мантыка взяли под руки и повели в казарму. Там был приготовлен завтрак и вино. Инженеры были не на шутку обезпокоены случившимся. Особенно волновался старшій из них.

   – Это ужасно! Это ужасно! – повторял он. – Как мог лопнуть стальной, испытанный канат?

   Мантык вслушивался в его речь и, прожевывая большой кусок хлеба с маслом и куском говядины и запивая его красным вином, стал объяснять на своем русскофранцузском языке. Его слушали внимательно.

   – Mabs c'est tr;s facble... Vous comprenez : –заело... – Мантык покраснел, ища слова, – крюк заело – nb bcb – nb la, – ни туда, ни сюда... А там крутят... Ну и лопнул. Capoute... Mabs ;a n'est rben... Tout de subte prolongeons travabl. Mob tout fbnb. Mob pas peur du tout... Это все пустяки... Ничего! {Но, очень просто. Понимаете – заело. Капут. Но это ничего. Сейчас продолжим работу. Я все кончу. Я ничего не боюсь.}.

   – Nb-tsche-vo! – повторил инженер. – Quel brave... – и стал объяснять Мантыку, что они ему заплатят за тот риск, которому он подвергался, за порезанную руку.

   Мантык смутился, стал совсем бурым и, мигая маленькими глазами, стал говорить уже прямо по русски.

   –Да что вы, милые люди. Вот, ей Богу, право! Да за что платить-то! Это же всегда может быть. Разве же я пойду куда жаловаться? Я не понимаю это. Да ну вас...

   И заторопился кончать работу.

   

 XBX

 ПРЕЖДЕ ВСЕГО К БОГУ

   

   Вечерело. Туман мелкою капелью спустился на землю. Стала сырою трава. Наверху открылось зеленоватое ясное небо. Над холмами печальная и стыдливая загоралась одинокая звезда.

   Мантык закрепил последиее звено сети, собрал инструмент и медленно стал спускаться сзади рабочаго со второй мачты. Стремянку сбросили вниз. В серебристом сіяніи яснаго вечера таинственно блестели натянутыя проволоки сети. Работа была кончена.

   Мантыка пригласили в контору. Ему предложили росписаться в том, что он получил за работу, согласно с условіем, двести сорок франков по тридцати франков за час, за восемь часов работы, и что он никаких претензій к обществу не имеет. Мантык бойко и привычно росписался.

   "Ну", – думал он. – "Вот и начало положено... А там Бог даст еще что подвернется. Еще наработаю".

   Он достал свой старый кожаный бумажник, в котором возил хозяйскія деньги и квитанціи и стал укладывать в него деньги. Две пестрыя сотенныя и четыре голубенькія десятифранковки. Инженер подал Мантыку еще два больших лилово-розовых тысячных билета.

   – Пока вы работали, – сказал он, – я переговорил с правленіем нашего общества и оно постановило выдать вам за перенесенныя вами страшныя минуты награду в две тысячи франков.

   Две тысячи франков! Мантыку казалось, что все это во сне. У него загудело в ушах, точно Московскіе колокола подняли там перезвон... Две тысячи!... Лилово-розовыя, крепкія, шуршащія новыя бумажки были в его руке.

   – Да за что же? – пробормотал Мантык... – Mabs ;a, je vous assure – bl ne faut pas... C'est sont de b;tbses... {Но, уверяю вас – не надо. Это же пустяки.}.

   Он растерянно держал в руке бумажки, не зная, что с ними делать.

   Ну разве не чудо было с ним?

   Инженер сам сложил ему ассигнации и положил в его бумажник.

   – ;a-y-est!...

   – A, ;a-y-est, ;a-y-est, – повторил Мантык. – Ей-Богу, не за что... Ну – mercb, beaucoup mercb...

   А в голове гудели колокола, ликующій хор пел что-то праздничное и торжественное и ног не чуял под собою Мантык.

   В один день он завоевал, заработал Африку. В этих деньгах было все, что было ему нужно. И ружье, и всякая охотничья справа, и билеты железной дороги, и дедушке на прожитіе. – Все свершилось так, как он просил у Бога.

   Теперь по волнам пойдет, не боясь, догонит Колю. "Не бойся, родная Галинка, не съедят твоего Колю львы – я буду при нем невидимо, неприметно и неотступно!"

   Инженеры забрали Мантыка с собою в автомобиль и повезли в Париж.

   Мелюнское шоссе встретило их душистою сыростью. Автомобильные фонари бросали призрачный свет на пестрые облезлые стволы платанов, отражались в мокром, черном, блестящем гудроне. Сухіе листья, точно живые, вспархивали от быстраго хода машины и летели, крутясь в воздухе. Когда они попадали в свет фонарей, вспыхивали желтыми, зелеными и красными прозрачными огнями. Промчались под железнодорожным віадуком и прямо, прямо, как-то сразу надвинулись на реку. Потянуло речною сыростью, полосами рябили в воде отраженія пароходных огней.

   У каменной будки меняли ярлык и опять неслись уже мимо высоких домов. Все ярче загорались кругом огни вывесок, больше становилось народа и такси, тише бег машины. Как - то незаметно они влились в точно рекою текущую массу машин на улице Риволи, и заиграли кругом волшебные огни электрических реклам. Красная стрела, изгибаясь, вспыхивала и, как живая, шла, стремясь ударить в улицу, там налитая фіолетовой огненной жидкостью сіяла дивная рамка, там весь фасад дома горел огнями.

   На площади Этуаль Мантык попросил его отпустить и, выйдя и оставшись один, гордо пошел по бульвару.

   Обладатель двух тысяч двухсот сорока франков!

   Он чувствовал себя милліонером. Теперь ему все можно.

   Но прежде всего к Богу!

   Будничная вечерняя служба окончилась. В церкви гасили огни. Человек пять бедно одетых людей стояли в первой половине, ожидая заказной панихиды. За царскими вратами было темно и, как та одинокая звездочка, что только что видел Мантык, спускаясь с мачты, – сверху, у иконы, горела лампада.

   Мантык прошел влево, к "своему" образу, туда, где Христос шел по водам, уча людей верить во всемогущество Божіе и в силу веры. Он опустился на колени. В синей рабочей блузе, отсыревшей на воздухе, с растертой в кровь рукой, бледный, усталый, но счастливый, с пылающим сердцем склонился он перед Тем, Кто даровал ему по его молитве чудо.

   Он не знал, как молиться. Но едва нагнул голову, сами собой вошли в душу заученныя им от Селиверста Селиверстовича дивныя слова девяностаго псалма:

   – "Ангелам Своим заповесть о тебе, сохранити тя во всех путех твоихъ".

   – "На руках возмут тя, да не когда преткнеши о камень ногу твою".

   И точно: – Ангелы подхватили его, когда сорвалась и с жутким гулом полетела на землю стремянка.

   Мантык молился дальше и видел в каждом слове псалма великое откровеніе:

   – "На аспида и василиска наступиши, и попереши льва и змія"...

   Мантык повторил про себя еще и еще разъ: – Попереши льва... льва... льва!..

   Стало так спокойно и ясно у него на душе. Будто все открылось и стало понятно. И уже знал, что и когда будет делать.

   Умиленный и освеженный, с омытой молитвою душою Мантык встал, перекрестился, низко поклонился Христу – он видел Его в эту минуту не изображеннаго на холсте, но живого, все понимающаго и сочувствующаго ему, – и пошел из храма.

   Куда теперь? К кому от Бога?

   Конечно: – к дедушке.

   

 XX.

 СБОРЫ

   

   Когда Мантык ехал на метро к дедушке, он обдумывал – сказать все сразу, или подготовить дедушку раньше, а потом, уезжая, известить его письмом. Мантык уже твердо решилъ: – он завтра же с тем же вечерним поездом, с каким поехал Коля, и уедет.

   Дела было: – уйма.

   Поговорить с дедушкой: – это сегодня. Завтра утром – ружье, припасы, наменять на золото деньги. Попросить у Александра Ивановича подходящую карту. "Все концы-то какіе! Улица Тюрбиго у площади Республики, где Мантык видел магазин с прекрасными бельгійскими ружьями – оттуда в Отей – это час одной езды... Потом на Гар-де-Ліон... В полдень надо заехать к Галинке в пансіон, потом... потом..."

   Кружилась голова. Казалось, что он ничего не успеет сделать.

   "Надо положиться на Бога. Бог поможетъ"....

   Дедушка поджидал Мантыка со скромным ужином..

   – Припоздал, Абрам, – сказал он.

   – Есть, дедушка... Работы было много... Да вот что я надумал, дедушка.

   – Что, родной?

   – Ъзжу я по всякой дороге и погоде... Другой раз и дождь ливнем захватить, промочит, и вожу я хозяйскія деньги, иногда и очень болынія, квитанціи, коносаменты, накладныя... В бумажнике и потерять легко и промокнуть могут зря...

   – Верно, Абрам... Эти мне ваши блузы, да портфелики, куда как не важная придумка.

   – Вот я, дедушка, и надумал, что, если бы носить это в поясе под блузой?

   Селиверст Селиверстович одобрительно посмотрел на Мантыка.

   – A ведь есть... Есть! – сказал он.

   – Что – есть, дедушка?

   – Да туркестанская в тебе жилка. Это в старину, в степи, в пустыне деньги так возили на поясе. Надежнее нельзя. У магометан, а особенно у горцев Кавказа выйти без пояса нельзя, неприлично считается. Это тут только все распоясками ходят, а в Азіи, брат, обычай строгій. Он горец-то, скажем, Кавказскій, оборванец, бешметишка {Нижній в талію сшитый однобортный кафтан легкой матеріи, надеваемый горцами и кавказскими казаками под черкеску.} на нем – одне заплаты – а поясом подпояшется – любо дорого...

   Значить: вот он – всегда при тебе пояс. И какіе пояса делывали! Ты его в воде мочи хоть неделю, а он во внутрь себя воды не пропустить никак.

   – Дедушка, а ты такой пояс сделать сумеешь? – ласково спроси ль Мантык.

   – Не знаю, найду ли тут кожи подходящей.

   – А если попросить у Безхлебнова в его казачьей мастерской?!

   – Славный человек Безхлебнов. Душевный парень. Разве у него и сделать тебе?

   – Сделай милость, дедушка, – еще умильнее сказал Мантык.

   – A сделаю! – вдруг оживился Селиверст Селиверстович. – Ей Богу, сделаю.

   – А когда?

   Мантык был весь ласка и мольба. – Ну, когда?... Еще и подумать надо.

   – Завтра.

   – Завтра? Ишь ты какой прыткій. Можно и погодить.

   – Сам же ты, дедушка, учил меня: – не откладывай до завтра того, что можешь сделать сегодня. Годить-то и не приходится.

   Селиверст Селиверстович внимательно и зорко посмотрел в глаза Мантыку. Точно хотел все его мысли затаенныя прочитать. А мысли Мантыка уже унеслись далеко. Он переплывал в них какія-то широкія африканскія реки в дедушкином поясе. Крокодилы гнались за ним, но любовно сделанный дедушкой пояс спасал его.

   – Как-кой ты сегодня у меня, – сказал медленно Селиверст Селиверстович, отводя глаза от Мантыка.

   – Какой?! – тревожно спросил Мантык.

   – Нет ли лихорадки у тебя? Беда тут, если лихорадка. Пропадешь с этими французами.

   – Я, дедушка, совсем здоров.

   Но Селиверст Селиверстович уже думал о другом.

   – Я его как сделаю: на двух прочных пряжечках. Сошью из самой крепкой кожи и не очень широкій, так в палец, и желтый, под тело. А с двух сторон непромокаемые кармашики, значит, – один для денег, другой для бумаг.

   – Дедушка, завтра сделай.

   – Да уже сказалъ: – сделаю. Если у Безхлебнова кожу подобную найду. Придешь – на моей на подушке найдешь, если уйду уже на службу.

   Селиверст Селиверстович опять строго испытующе посмотрел на Мантыка и сказал сердечным голосом. Тепло от этого голоса стало на сердце Мантыка.

   – Абрам! Ты тово... Коле-то не завидуй. Самый большой грех есть зависть. Нет того греха злее, как зависть От зависти и Россія погибает.

   – Я, дедушка, ничуть не завидую.

   – Ну-ну! Ничего нам, Абрам, неизвестно, ничего неведомо кому, что и как Бог определит и положит. Может, ты его еще во сто раз счастливее будешь... Тоже слугою то идти, куда как не сладко. Еще какой барин ему попадется. Жить в чужой земле, никого близкого не видя, это, Абрам Петрович, – планида не яркая... Так ты и не думай... Не завидуй ему никак....

   Селиверст Селиверстович еще раз с любовью посмотрел на Мантыка и стал собираться на свою ночную службу.

   Как было не сказать всего такому славному, милому дедушке! Но Мантык удержался. Едва только затихли шаги и кашель дедушки на лестнице, Мантык положил на умывальник папку, на папку поставил пузырек с чернилами, достал бумагу и конверты и стал писать письмо дедушке.

   Он описал все, что случилось с ним на радіостанціи, как Бог его спас и как Бог по молитве его послал ему целое состояніе.

   Тут Мантык пріостановился.

   "Да", – подумал он. – "Писать легче... Словами этого не скажешь. Стыдно станетъ".

   Снова писал. Писал свои планы, писал свои мечты – стать охотником на львов, таким, каким был его прадед, уральскій казак Мантык на тигров.

   ..."Не сердись, родной мой дедушка, что уезжаю так, не простившись, Знаю! благословишь меня заочно. Помолишься за меня Богородице. Так нам обоим будет легче. Дальнія проводы – лишнія слезы. Прощай, милый, родной дедушка!"

   Тут какая - то лишняя прозрачная капля упала на лист бумаги. Шумно высморкался Мантык.

   ..."Оставляю при сем, дедушка, двести франок. Это на первый оборот жизни. Дальше буду посылать из Африки по разсмотреніи там всех обстоятельств. Сколько набью там львов и почем на них там цена – не знаю. Тебя, милый дедушка, не забуду и пошлю, не замедлив, посильную помочь почтою"....

   Мантык покрутил головою и добавилъ:

   "Или через банк – чекомъ".

   Вышло очень кругло, значительно и важно.

   Мантык положил в письмо деньги и заклеил конверт.

   Это письмо он положит завтра на подушку дедушки, когда возьмет с нея пояс.

   Было уже поздно. Затихал внизу Париж. Мантык справился с часами на браслетке. Шел второй час ночи...

   Мантык бросился спать.

   Конечно – не спал. Ни утомленіе рабочаго дня, ни пережитая опасность не могли прогнать волненія, вдруг охватившаго его, не могли разсеять заботных счастливых дум.

   Счастье гнало кровь по его телу. В комнате было свежо, а у Мантыка лоб намокал каплями пота.

   Завтра! Дождаться этого чуднаго завтра, когда снова выявятся за окном серыя мокрыя крыши Парижа и застучит, загремит, заторгует громадный город.

   У него будет ружье. Настоящее, тяжелое ружье для охоты на крупнаго зверя.... Штуцер.... Нарезной штуцер!... Само слово "штуцеръ" казалось ему значительным и точно приподнимало его. Не легкія жидкія Монтекристо, из которых он стрелял на ярмарках в балаганах, a настоящій англійскій штуцер. Это у него, у Мантыка, шоффера с легкой каміонетки, у котораго ничего не было, у него будет билет до Марсели... Как у Коли.... Билет, на котором будет написано: "Париж – Марсель, через Ліонъ"... У него будет еще тысяча франков, а главное – готовый план, как все сделать, как быть при Коле и при том так, чтобы Коля его не видал...

   Тысяча франков казалась ему неисчерпаемым богатством. С нею проникал он на прекрасный "Лаосъ", с нею покорял он сердца туземцев и находил в них себе помощников и пособников.

   Лишь под утро Мантык забылся на несколько часов сном и вскочил в седьмом часу утра, до прихода дедушки и стал готовить ему чай.

   Мантык вышел рано. Еще только отпирали магазины и лавки.

   Пахло свежестью ночи. Автомобильная гарь улеглась за ночь. Кое-где гремели железными ящиками с отбросами. Запах прълаго листа на бульварах и подле садов смешивался с запахом помоев.

   Сквозь туман желтое просвечивало солнце. Играло вспышками на мелкой волне Сены. Мосты казались воздушными, дали прекрасными и влекущими.

   Мантых шел свободный по городу и город казался ему совсем иным, чем всегда. Когда он спешил в свой гараж, когда ехал на каміоне по приказу хозяина, – он не видал города. Он видел ажанов {Полицейских.} в синих накидках, с белыми палками в руках, видел большіе красные круги с белыми надписями – "одно направленіе", да толчею черных такси, зеленых автобусов, громадных темносиних автокаров и вагонов трамвая. Было не до улиц. "Е" – этот пойдет прямо, "М" – сейчас повернет налево... Успею или не успею его обогнать". Как в тумане ненужною декораціей был город, и Мантык его не видел.

   Сейчас он разглядел его весь, и он показался ему прекрасным.

   У самой воды росли деревья. Они сбрасывали желтую листву е волны. На песчаном берегу, под каменной набережной стояли удильщики рыбы. Мантык никогда их раньше не замечал.

   Как ни хотелось ему все скорее сделать – торопиться было не к чему. Большіе магазины еще были заперты.

   Мантык поехал на трамвае.

   Все было новым для него в этом городе, по которому он проездил целых два года. Все было не таким, как видел он, когда по воскресеньям гулял по городу с Колей. Все было окрашено сознаньем свободы, улыбалось ему улыбкою его собственнаго счастья. В ружейном магазине он долго выбирал ружье. Он пробовал его "прикладистость" и внушил уваженіе продавцу, заметив мелкій недочет в сверловке ствола. Он остановился на прекрасном англійском штуцере "Экспресс-микстъ" о трех стволах – на дробь, картечь и пулю. Недешево обошелся ему штуцер – тысячу четыреста франков он отдал за него – но ведь это было главное.

   Мантык приказал сейчас же отправить ружье, патроны, порох, пули и всю принадлежность в Марсель, а оттуда на пароходе "Лаосъ" в Джибути. Мантыку обещали в шесть часов вечера передать накладную, по которой он может получить все купленное в Джибути в складах пароходнаго общества.

   – На ваше имя прикажете писать накладную? – спросил приказчик.

   – Пишите на имя Сеида-Магомета-Оглы, – сказал Мантык.

   У него уже было придумано путешествовать по пустынь - до встречи с Колей под этим именем. Так казалось ему занятнее.

   Мантык вышел из магазина, как на крыльях. Ноги легко несли его. Тело точно не имело веса. Он забыл про обед, про усталось после ночи без сна.

   У него было ружье! Настоящій штуцер – "Экспресс-микстъ" {Ружье с тремя стволами – два наверху для стрельбы дробью и картечью без нарезов и третій нарезной 40-го калибра – 10 миллиметров (1 сантим.) для стрельбы пулею.} для охоты на крупнаго зверя.

   Теперь можно и к Галине.

   

 XXB

 ГАЛИНА.

   

   Девочки пансіона собирались на прогулку, когда в воротах двора появился Мантык. Раздались, зазвенели по двору радостные детскіе голоса:

   – Галина! Мантык!

   – Галочка, Мантык пріехал!

   Мантыка в пансіоне знали и любили. Он как-то привез в тот городок ящики, сгрузил их, и прежде чем ехать в Париж, заехал в пансіон, с разрешенія начальницы, забрал девочек и покатал их по шоссе мимо лесов и полей.

   То-то было радости!

   Галина в лиловом простеньком форменном платье казалась бледной и грустной. Большіе синіе глаза при виде Мантыка загорелись радостью.

   – Мантык! – восторженно крикнула она – и в будни!.. Как хорошо!.. Как же вы устроились?

   Галина повела Мантыка наверх в церковь.

   В пансіоне за недостатком места не было особой пріемной, но, когда пріезжали родители, или родственники девочек – их просили для свиданія в домовую церковь.

   Совсем маленькая была эта церковь. Почти квадратный зал с широкими окнами был полон света. Некрашенные полы, простыя беленыя стены: все сверкало чистотою. В глубине зал был перегорожен иконостасом. Склеенный из белой бумаги, с бедными иконами, с росписью потолка, с паникадилами из дерева и жести, с простыми аналоями, накрытыми чистыми полотенцами, – все было сделано руками самих девочек и их воспитательниц – он производил неотразимое впечатленіе умиленной веры и святости.

   Маленькій храм, храм игрушка, кукольный храм поразил Мантыка. Он почуял в нем незримое присутствіе Христа. Как в том богатом и прекрасном храме св. Александра Невскаго в Париже, где сверкали лепныя золоченыя колонны, где поражала красота икон, писанных лучшими художниками, a высокій купол уносил мысли к небу, где были пестрые мраморные полы и куда по крутой каменной лестнице входили сквозь светлую сень – был Христос, так был Он и здесь, в этом кукольном храме, с любовью созданном маленькими детскими ручками и странно напоминавшем бедныя церкви глухих Русских деревень.

   Мантык застыл у входа, не смея сесть на табуретку, предложенную ему Галиной.

   "Да, правду говорил дедушка, Бог везде", – подумал Мантык и долго крестился на иконостас.

   Галина встала. Синіе прозрачные глаза смотрели на Мантыка. В окно широким потоком, четырьмя золотыми столбами с крутящимися пылинками вливались солнечные лучи и разделяли Мантыка от Галины. Через них золотым казался Мантык. Он кончил креститься и обернулся к Галине. По его восторженным, блестящим глазам Галина поняла, что и спрашивать ни о чем не надо. Ъдет вслед за Колей ея милый Мантык. "Как это случилось"? – Галина не допрашивала. Она верила в чудеса. Она верила в то, что, если захочет Бог, и волшебный кот придет помогать ея милой мамочке, как приходил к ней во сне, во время болезни. Захотел Бог помочь Мантыку: – ну, едет Мантык в Африку! Чему тут удивляться?.. Очень даже просто!.. Почему ему и не ехать?..

   – Ъдете? – затаивая дыханіе, спросила Галина. – А, когда?

   – Сегодня.

   – Как жаль... Нельзя проводить... Как Колю. – Галина скосила глаза на узкую дверь, ведшую в церковь и тихо добавила: – будни... Оне не пустят... И мамочка не может.

   – Теперь, Галина, – говорил Мантык, – можете быть совсем спокойной за Колю. Ежели даже на него, допустим... ну хоть – сорокапудовый лев набросится – можете быть спокойны, Галина, – ухвачу за хвост возле самой кисти и оттяну того льва от Коли.

   Галина с восхищеніем посмотрела на Мантыка.

   – А ружье? – тихо сказала она. – Без ружья нельзя... Никак нельзя...

   – Есть, – прошептал с видом заговорщика, Мантык. – Тысячу шестьсот франков за него отдал со всеми принадлежностями.

   – Откуда столько денег?.. Это ужасно сколько. Не сосчитать.

   – Было у меня... Заработалъ: – две тысячи двести сорок франков.

   – Две тысячи двести сорок, – в благоговейном ужасе сказала Галина. Эта цифра не вмещалась в ея маленькой круглой головке с золотыми косами. Мамочка больше ста пятидесяти при ней не считала. Сто пятьдесят они платили в гостиннице за две недели.

   – Две тысячи двести сорок, это ужасно, Мантык, как много. Что же у вас осталось?

   – Да вот ружье купил, да билет до Марсели, да дедушке мало-мало оставил... Двести франок осталось.

   – Двести франков, – задумчиво сказала Галина. – это, Мантык, совсем, кажется, немного... для Африки.

   – Много ли человеку надо, – безпечно сказал Мантык, повторяя любимую поговорку Селиверста Селиверстовича.

   Он взглянул на часы.

   – Пора, Галиночка, – сказал он, протягивая Галине свою крепкую, в мозолях от руля, руку.

   – Постойте, – серьезно сказала Галина. – Я вас перекрещу.

   Пухлыя маленькія губы надулись. Стало серьезным розовое лицо. Потемнели сосредоточенные глаза и Галина, подражая мамочке, перекрестила Мантыка.

   – Не забывайте же своей Галины, Мантык.

   – Первый лев вам.

   – А с последним вы сами сюда, – по женски мило улыбнулась Галина и маленькія ямочки, как у мамочки, зарозовели на ея щеках.

   – Последній не скоро, – сказал Мантык. – Я хочу: – много.

   – Двенадцать – твердо, что-то вспоминая, сказала Галина. – Тринадцатаго, слышите: – не хочу. Не надо... фу!.. не надо, не надо тринадцатаго, – с искаженным ужасом воспоминанія разсказа Селиверста Селиверстовича лицом, почти крикнула Галина и пошла из церкви. За ней пошел Мантык.

   

 XXBB

 МАМОЧКА

   

   Он бегом выскочил за ворота пансіона. Вниз, на площадь, вверх мимо осыпающихся акацій к станціи. Едва поспел на поезд. Дела все еще было много.

   Когда получил в магазине накладную, внимательно разглядел большой печатный лист. Проверил номер ружья и с удовольствіем несколько раз перечел заголовокъ: – "Мессажери маритимъ"... Да, это и Александр Иванович так говорил.

   С разменом денег, с поездкой к писателю и длинным задушевным разговором с ним, Мантык провозился до вечера и, когда он подходил к своему дому, знал, что Селиверст Селиверстович уже ушел в гараж на службу.

   Мантык осторожно пріоткрыл дверь в номер с одною узкою постелью: Селиверст Селиверстович спал на ней днем, вернувшись со службы, Мантык спал ночью. Зажег электричество. Сразу увидал пояс, разложенный на подушке.

   Что за чудный был пояс! Крепкій и мягкій. Пряжки так пришиты дратвой, что гиппопотаму не оторвать. А карманчики! С двойной подкладкой из самаго крепкаго прожированнаго малиноваго сафьяна. Постарался милый дедушка!

   Мантык уложил в карманчики золотыя монетки и немного бумажек, накладную на ружье, свой паспорт, без виз – о визах он не думал... "Пустяки – вольный казак – сам не хуже Ашинова – только побашковатее его буду!" – и ладонку с родной землей, поддел пояс под жилет, – ладно пришелся пояс, как по мерке пригнал его Селиверст Селиверстович, – положил на подушку письмо, перекрестился на образ, присел и, не оглядываясь, вышел из комнаты.

   До отхода поезда оставалось немного времени, а надо было заехать в ресторан проститься с Натальей Георгіевной и поручить ей дедушку.

   В тесном переулке очень люднаго квартала за громадным зданіем Оперы находился тот Русскій ресторан, в котором работала Наталья Георгіевна.

   Тут была страшная людская толчея. Только что закрыли громадные магазины "Галери Ляфайетъ" и сотни девушек-продавщиц запрудили узкую улицу. Мантыку пришлось задержать свой быстрый ход. Он дошел до стеклянной двери ресторана, раскрыл ее и сразу оказался перед крутою лестницей.

   Раздражающе пахнуло в лицо голодному Мантыку запахом кушаній и душным теплом. Шум голосов, постукиваніе башмачков быстрых женских ног, звон посуды несся сверху. Ужин был в разгаре. Ресторан был полон. Мантык поднялся в столовую.

   На потолке прикрытыя прямоугольными матовыми стеклами ярко горели лампы. Стены были раскрашены косоугольниками в футуристическом стиле. По середине: громадный стол, накрытый белою скатертью, ломился под блюдами с закусками. Сейчас у входа были стойки с бутылками, а под ними на железных противнях лежали сладкіе пирожки. Все благоухало: – ванилью и вареньем, запахом соленаго гриба, едким духом горячаго масла. Мантык едва удержал подкатившія к зубам слюни.

   Вдоль стен, на мягких диванах и стульях, за столиками, сидели ужинающіе. Русскій говор стоял в ресторане. Высокій, черноволосый и черноглазый, полный, красивый человек мягко похаживал по столовой с довольным приветливым лицом.

   Худенькая девушка с льняными волосами, остриженными, как у мальчика, в скобку, в черном, узком и коротком платье с передником пробегала мимо Мантыка. Она заметила его растерянный вид, пріостановилась и звучно, по Русски, спросила:

   – Вам, молодой человек, что надо?

   – Могу я видеть Наталью Георгіевну Ладогину, – сказал Мантык, подавляя голод и принимая независимый вид. – Она здесь служить.

   – Наташа! – крикнула в светлое пространство ресторана девушка. – Тебя спрашивают.

   Мантык удивился. Никогда не слыхал он, чтобы так звали Колину мамочку.

   Наталья Георгіевна появилась из за прилавка в таком же узком черном платье, как у льноволосой девушки, и в переднике. Мантык, как всегда, хотел поцеловать ея руку, но Наталья Георгіевна сильным движеніем вниз отдернула ее.

   – Что скажешь, Мантык?

   – Наталья Георгіевна... Я сейчас еду... Еду в Африку... Помогать издали Коле... Если что надо... передать ему.

   Голос Мантыка звучал торжественно и как то не подходил к суетливому гулу голосов и звону тарелок ресторана. На лице Натальи Георгіевны выразилось удивленіе. Она хотела спросить Мантыка, но в это время звучный женскій голос из глубины столовой бодро крикну лъ:

   – Наташа! Два борща... две отбивныя телячьи!.. Наталья Георгіевна круто повернулась, кинула на ходу Мантыку:

   – Сейчас, дружок, – и исчезла за дверью. Мантык остался ждать. Он поглядывал на часы.

   Время точно отбивало ему в виски глухими ударами... "Надо на поезд... Пора... пора"...

   Мучительно хотелось есть.

   Наталья Георгіевна прошла, неся тяжелый поднос с миской и блюдом с котлетами. Их запах был невыносим для Мантыка. Он невольно следил, как Наталья Георгіевна, Колина "мамочка", чуть нагнувшись над столом, за которым сидели двое мужчин, наливала им из мисочки дымящуюся розовую жидкость и накладывала густую белую сметану.

   Над ним стучали большіе круглые часы, точно шептали ему вкрадчиво и хитро:

   – Тик... есть... так... есть...

   – Ничего, – подумал Мантык, – терпи, казак!..

   Наталья Георгіевна подавала за другим столиком котлеты.

   Часы все отбивали: – "так... есть... есть... так!.."

   Губы у Мантыка стали влажныя, в горле спирало. Наталья Георгіевна, обтирая руки полотенцем, подошла к нему.

   – Как же ты устроился? – спросила она.

   – Да уже так. Божіим произволеніем...

   Мантык заторопился.

   – Долго все это разсказывать. Дедушка вам все разъяснит... О дедушке, Наталья Георгіевна, будьте добры, позаботьтесь... Не дай Бог, если что случится.

   – Полно, Мантык... Бог милостив. Из ресторана крикнули:

   – Наташа! Три чая, шесть пирожных!

   Глаза Натальи Георгіевны наполнились слезами.

   – Прощай, Мантык... Колю береги... Себя тоже. Когда же едешь?

   Мантык бросил взгляд на часы и ответилъ:

   – Сейчас.

   Наталья Георгіевна крепко пожала ему руку и сказала:

   – Прощай, милый, дорогой Мантык. – Она сунула ему наскоро приготовленный сверсток с еще теплыми пирожками. – Это тебе на дорогу... Голоден, поди... Помни меня... Не забывай...

   И кинулась к самовару.

   Мантык проводил глазами Наталью Георгіевну, посмотрел, как скрылась она за большим белым самоваром и стал спускаться вниз.

   Сырое метро, ярко освещенный гулкій вагон, почти пустой в это время... Пересадка на другую линію. Вот и Ліонскій вокзал.

   Как странно было садиться и ехать в далекое, очень далекое путешествіе совсем одному, без дедушки, без кораин, узелков и чайников. В руках только свертокъ: – пирожки, данные Натальей Георгіевной.

   Так же стучат колесами тяжелыя платформочки, везомыя мотором, так же, как в ту субботу, когда провожали Колю, медленно ступая, идут нагруженные чемоданами голубые носильщики, даже матросы опять едут, только меньше их и их лица не красны от вина... Никому нет дела до крепкаго загорелаго юноши в рабочей блузе и непромокаемом помятом пальто. Никто не знает, не чувствует и не подозревает, что это сам Мантык, правнук знаменитаго уральскаго казака, охотника на тигров, который едет в Африку!.. Охотиться на львов!

   ... За львами!

   За львами!

   

 ЧАСТЬ ВТОРАЯ.

 В МОРЕ

   

   Коля внес последній чемодан в просторную каюту B класса мистера Брамбля и остановился у двери. Коля был в белой, просторной блузе с отложным воротником и темнозеленым мягким галстуком, в белых панталонах и коричневых крепких тупорылых башмаках. Так одел его в Марсели мистер Брамбль. В этом костюме Коля выглядел больше, рослее и крепче. Белый цвет оттенял розовый загар лица, синесерые глаза смотрели честно и прямо.

   –Ничего больше не прикажете, мистер? – спросил он у Брамбля.

   Брамбль сидел на низкой пароходной койке. Он казался на ней еще более коротконогим и толстым.

   Темно-коричневые каштановые глаза тупо посмотрели на Колю. Брамбль ничего не ответил. В круглое раскрытое окно иллюминатора тянуло морской свежестью. Там звонко плямкала вода о борта парохода и в иллюминатор доносился волновавшій Колю шум нагрузки. У окна, прислонившись к умывальнику, стоял спутник мистера Брамбля – мистер Стайнлей, американец. Он пріехал утром прямо на пароход и Коля едва успел разглядеть его.

   Это был высокій, худощавый человек, лет тридцати. Рыжеватые, не густые волосы были тщательно причесаны на пробор, лицо было гладко выбрито. Он был костистый, крепкій, ладно покрытый мускулами, настоящей спортсмен-охотник. Он сразу понравился Коле и внушил к себе доверіе.

   – Могу я быть свободен? – снова спросил Коля. Мистер Брамбль продолжал все так же тупо смотреть на Колю и опять промолчал.

   – Му dear, Коля {Май дир Коля – мой милый Коля.} – сказал мистер Стайнлей, – привяжите в голове моей койки это Распятіе и вы можете идти. Вы больше не нужны мистеру Брамблю.

   – Понимаю, – сказал Коля, и, ловко изогнувшись над койкой, умело и красиво прикрепил небольшое Распятіе из слоновой кости. Прикрепив, он перекрестился и отошел к двери.

   – Могу я идти?

   Мистер Брамбль криво усмехнулся толстыми жирными губами и накладывал в трубку зеленовато-коричневыя тонкія стружки табаку.

   – Идите, мой милый мальчик, – сказал американец.

   Коля откинул легкую бархатную занавеску, висевшую на медных кольцах над раскрытой дверью, вышел в корридор, прошел по нему к широкой лестнице и стал подыматься на верхнюю палубу.

   Лестница в белом мраморе и богатом ковре, двумя маршами, изгибаясь, сходилась на площадке. Здесь между бронзовых, резных корзин с живыми цветами, в золотой раме, была повешена большая морская карта пути "Лаоса", и маленькая булавка с французским флагом была воткнута там, где было написано "Марсель" – в левом верхнем углу карты.

   Вправо – широкая арка открывала вид на светлую громадную столовую, с небольшими столиками, прочно прикрепленными к полу и уже накрытыми белыми, в синеватых крепких складках скатертями. Там беззвучно ходили стэварды {Пароходные лакеи.} в синих фраках и разставляли посуду к утреннему завтраку.

   В обе стороны от карты шла лестница к настеж открытым дверям на верхнюю палубу. За ними южное пламенело небо. Белый город лепился по розовой горе, и море под теплою ласкою солнца сверкало в золотых, слепящих глаза вспышках огневых отраженій. Оттуда шел пряный запах берега, соленое дыханіе морской волны, треск паровой лебедки, крики команды, лязг цепей и звонкій непрерывный людской крик-песня:

   – Алали – алале... Алали – алале!

   Все это манило и влекло Колю. Заставляло его торопиться на воздух.

   Едва вышел и широким корридором спардека прошел к носу, остановился пораженный. Высоко в воздухе, отчетливо рисуясь всеми мелочами, висел на платформе, на стальных цепях, громадный, новый, блестящій автомобиль. Чуть покачиваясь, он медленно поворачивался, сверкая на солнце. Изогнутый над пароходом кран подавал его к широко раздраенному*) отверстію трюма, где уже ожидали его матросы в белых рабочих куртках. Там стоял помощник капитана в фуражке с золотыми галунами и наблюдал за погрузкой.

   Автомобиль дрогнул и стал опускаться в трюм. Коля посмотрел, как его закатили в темную глубину. Там увидал Коля корзины с птицами, громадных белых волов, ящики и тюки, тюки и ящики, плотно пригнанные один к другому. Их было – без конца.

   Коля перешел на другую сторону парохода. Под бортами вода была зеленой, мутной и отливала малахитом. В ней плавали корки хлеба, бумаги, пустыя жестянки. Стая серебристых рыбок с голубыми спинками, тупыми носами гнала по воде хлебную корку и точно играла ею в какой то свой рыбій футъбол. Полупрозрачная слизистая круглая шапочка, величиною с кулак поднялась на поверхность и заиграла перламутром, радужными огнями отражая солнце. Это была медуза.

   Белый борт "Лаоса" с этой стороны был завешан серыми холстинами. Бок парохода был раскрыть. К нему вплотную была причалена железная шаланда с каменным углем. Зыбкія, черныя от угля доски были переброшены с шаланды на пароход, и по ним взад и вперед непрерывной лентой, – одни туда, на шаланду – с пустыми корзинами, другіе оттуда, нагнувшись под тяжестью наполненных углем корзин, бежали полуголые, закоптелые в угольной пыли, блестящіе от пота люди. Пестрыя тряпки покрывали их головы. Рубище висело на бедрах, рваные холщевые штаны едва доходили до колен. Тут были темныя, смуглыя тела арабов, белыя тела европейцев, желтыя китайцев – все равно измазанныя углем и ставшія черными. Это они ободряли себя песней-криком и, топая в такт ей по черным доскам босыми ногами, звонко вопили :

   – Ала-ли, ала-ле, ала-ли – ала-ле...

   Коля загляделся на их работу и многое вспомнил. Он видел стариков с высокими тонкими без икр ногами, и мальчиков, почти детей. Все работали, торопясь кончить погрузку, и трюмный старшина, плотный француз, жестами и крикомъ: D;p;chez vous, mabs d;p;chez vous, mes vbeux {Поживей, старички, поживей!}! подбодрял их торопиться.

   Одни насыпали широкими емкими железными лопатами уголь в быстро подставляемыя корзины, другіе подхватывали эти корзины, и людская вереница казалась сложною машиною.

   Чья то рука мягко охватила Колю за плечи. Он оглянулся. Мистер Стайнлей в широкополой шляпе подошел к Коле и, охватив за плечи, согнулся с ним к борту парохода.

   – Когда нибудь, – сказал он, медленно выговаривая слова, – люди изобретут, мой милый Коля, и такую машину, которая заменит этих несчастных и будет за них грузить на пароходы уголь.

   – А что же тогда "эти" будут делать? – поворачиваясь к мистеру Стайнлею, сказал Коля и его синесерые глаза впились в глаза американца. Странно серьезно и сурово было их выраженіе.

   – Как, что?

   – Они умрут с голода... Вы знаете... Когда мы, – я, мамочка, Галина, дедушка Селиверст Селиверстович с внуком Мантыком, два года тому назад, пріехали в Марсель – у нас ничего не было. Нам нечего было есть. С нами были другіе Русскіе, и им тоже нечего было есть. Не просить же милостыню?.. Это, мистер Стайнлей, грех. И тогда дедушка и Мантык, – дедушке было уже семьдесят лет, а Мантыку едва четырнадцать, и с ними офицеры-добровольцы, пошли на пристань грузить уголь... И они сами прокормились и нас прокормили. А, если везде станет машина, мистер Стайнлей, что будут делать бедные люди, у которых ничего нет?

   Мистер Стайнлей долгим взглядом смотрел на худощавое лицо Коли и потом тихо сказалъ:

   – Бедное... бедное дитя... Когда нибудь вы все это мне разскажете!

   Громадный "Лаосъ" был готов к отплытію. Он издал три коротких глухих и зычных гудка. На пристани волновалась и кипела толпа провожающих, по другую сторону снимали черныя угольныя доски, сворачивали угольные брезенты, и шаланда, отпихиваясь баграми, отходила от борта.

   На высоком белом мостике, увешанном пробковыми спасательными кругами, в будке с зеркальными окнами у громаднаго рулевого колеса стало два матроса. Седобородый капитан в синем длинном сюртуке и белых панталонах, в фуражке, густо расшитой золотым галуном и с ним два офицера появились на мостив. С серебристым звонком повернулось колесо машиннаго телеграфа и раздалась команда.

   Тяжелые, серые осклизлые канаты причалов шумно упали в воду. "Лаосъ" точно вздрогнул, вздохнул и вспенил воду винтом. Стала отходить от него пристань с пестрой толпой, где платки, руки и зонтики посылали последній привет столпившимся у борта пассажирам.

   Между пристанью и "Лаосомъ" легла зеленая полоса моря. Она вскипела белою пеною, заиграла множеством пузырьков, зашипела, и, сначала медленно, потом все быстрее, "Лаосъ" стал выходить из теснаго канала между пристаней.

   Совсем еще близко от парохода, на взбудораженных волнах колыхалась тяжелая угольная шаланда. Люди на ней бросили грести. Они стояли все вместе, подняли руки, показывая один палец, и что то отчаянно вопили. Но что, за шумом машины и волны, разобрать было нельзя.

   – Что это, – спросил Коля мистера Стайнлея. – О чем это они так забезпокоились?

   – Верно бакшиш {На чай.} просят, – отвечал Стайнлей. – Мало им дали.

   Как то незаметно удалился берег. Вся Марсель открылась на горе белыми домами, и бухта Жоліетт с длинными молами пристаней, с пароходами и лодками оказалась далеко позади.

   Свежій ветерок задувал с моря и шевелил русыми Колиными волосами. Машина уже не шумела, но где-то далеко в нутре парохода глухо, ровно и мерно стучала. Впереди, под высоким килем, шипела пеной вода, раздвигалась двумя темносиними косыми волнами и, развернувшись в белые гребни, уходила за пароход.

   Стала видна на скале над городом церковь и на ней золотая статуя Божіей Матери – Охранительницы – "Нотр Дам де-ля Гардъ" – покровительницы Марсельских моряков. Она сверкала на солнце в голубом небе, как дневная звезда и, казалось, собою прикрывала весь громадный белый город, громоздившійся по крутому берегу.

   Белый маяк, окруженный низкими домиками, проплыл мимо. На розовожелтых скалах островка показались развалины. Еще островок... – Скала... – все уходило назад. Чуть дрожал пароход. Монотонно, навевая сон, стучала машина и шумела вода. Белыя чайки носились кругом. Все дальше уходил берег. Неразличимы стали острова. В белое пятно слились дома Марсели и только блестела, точно парила над городом золотая статуя.

   Нотр-Дам де-ля Гард! Божія Матерь стерегущая.

   Шире стали морскія дали. Голубее шипящія волны. Тут, там брызнули, засверкали серебром, заиграли белые зайцы вдруг запенивших под засвежевшим ветром волн. Вдали, где синее небо спустилось к синему морю, появилась туманная, сквозная дымка.

   Тянула даль своею безпредельностью. Несказанно хорош был Божій мір!

   На палубе зазвонили к утреннему завтраку. Пароход ускорял свой бег. Европейскій берег заволакивался дымкой дали.

   

 BB

 ПРИВИДЕНИЕ

   

   На пароходе появилось привиденіе. О нем разсказывали в той шестиместной каюте третьяго класса, где помещался Коля.

   Его видела горничная кают перваго класса. Поздно ночью ее вызвала арабская принцесса, ехавшая в Александра и занимавшая отдельную каюту. Принцесса потребовала к себе в каюту кофе и сандвичей, так как она два дня из-за качки ничего не ела, и теперь проголодалась и почувствовала, что может есть. Горничная пошла в буфет. Она все приготовила и готовилась нести поднос, как увидала белую тень, стоявшую у стены. Горничная разсказывала, что эта тень была громадной величины, до самаго потолка, что это был, как бы человек, закутанный во все белое и что у него горели синим ярким огнем глаза. Горничная взвизгнула и бросилась бежать. Она подняла тревогу на пароходе и вернулась в столовую в сопровождены матросов и стэвардов. Никакого привиденія в столовой не оказалось, но не оказалось на подносе ни кофе, ни хлеба, ни сандвичей. Смятая пятифранковая бумажка валялась около до чиста выпитой чашки.

   Странное было привиденіе, которое ест и пьет и платит еще деньги. Решили, что кто-нибудь из стэвардов пошутил над горничной и успокоились. В сильную качку было не до привиденій? И без них было тошно жить на свете.

   Колю не укачивало. Не укачивало и его хозяев.

   Мистер Стайнлей часто вызывал к себе Колю и заставлял его разсказывать о Россіи, о жизни в изгнаніи, заграницей. Мистер Брамбль лежал обыкновенно на спине на койке, курил вонючую трубку крепкаго англійскаго табака и поглядывал на Колю скучающими, равнодушными глазами. Иногда, вытряхнув пепел из трубки, он поворачивался спиною к Стайнлею и Коле и засыпал.

   Коля и Стайнлей сидели на складных стуликах под полузадраенным иллюминатором. В его круглое, мутное от водяных брызг стекло, то было видно синее глубокое небо, то окно вдруг опускалось, и тогда показывалось всхолмленное синее море, темносиняя волна пенистым краем лизала его и соленыя, свежія брызги летели в лицо Коле. И становилось Коле от них почему-то весело, и бодрость приливала к его сердцу.

   Напротив, у двери, трепалась малиновая занавеска. Ока то отставала от двери, медленно входила в каюту, касалась стоявших за койками чемоданов, потом так же медленно начинала подходить к двери и прижималась к ней вплотную. В умывальнике плескала и лилась вода. Чемоданы вдруг точно оживали и ползли к ногам Стайнлея, и Коля бросался, чтобы поставить их на место, а они уже ползли обратно, и Коля с трудом, хватаясь за железныя стенки кроватей, удерживал равновесіе при смехе американца. И самому ему было смешно.

   Качало и основательно качало.

   Наверху дул жестокій мистраль {Ветер, свойственный Средиземному морю.}. Он свистал в вантах крановых низких мачт, разметывал в клочья густой черный дым, валившій из пароходных труб и гудел в больших белых железных вентиляторах. С палубы все было убрано, и матросы дежурили на ней, держась за протянутые вдоль кают леера {Веревки, за который держатся в сильную качку.}.

   Море бушевало. Сине-лиловыя волны поднимались горами, становились выше бортов "Лаоса". По ним жемчужным узором катилась пена. Волны сгибались, ломаясь на гребне, с грозным шипеньем вскипали, покрываясь белыми пузырьками и низвергались на пароход. Над ними, махая косыми крыльями реяли чайки. Пароход содрогался под ударами волн, подымался на них и вдруг падал носом с грозным гулом, подобным пушечному выстрелу, и тогда брызги летели далеко по палубе и волна заливала белыя узкія доски. А потом пароход переваливался с боку на бок, точно ему так легче было пробивать себе путь через разыгравшееся море.

   Внизу гудела и стучала машина. Из-за закрытых иллюминаторов в каютах и корридорах парохода было душно, и нудно пахло машинным маслом и масляною краскою. Из кают неслись стоны и вопли больных пассажиров. Горничныя и стэварды, ловко приседая на колеблющемся полу, разносили по каютам, кому лимон с сахаром, кому коньяк, кому крепкій кофе.

   Коля разсказывал Стайнлею, что во всех кают-компаніях {Пароходных столовых.} по столам натянули "скрипки" {Во время качки для удержанія стаканов и тарелок на столах. на них натягивают веревки, между которыми ставят посуду. Это и называется скрипками.} и что накрыто менее половины столов. В каюте перваго класса, к утреннему завтраку, кроме мистеров Брамбля и Стайнлея, вышло только пять пассажиров.

   После разговора о буре, заговорили о Россіи. Мистер Стайнлей попросил Колю петь Русскія песни.

   – Как же, мистер, их петь, – сказал Коля, – без аккомпанимента ничего не выйдет. Если бы на піанино, или на гитаре можно было подобрать, я бы вам спел.

   Стайнлей повел Колю в гостиную. Он усадил Колю за піанино, сел рядом, и Коля вполголоса напевал, подыгрывая, все то, что слыхал от добровольцев, что пела ему его мамочка, чему научил его Селиверст Селиверстович. Он перевел на англійскій язык слова пропетых песен, и Стайнлей, глядя славными, добрыми серыми глазами на мальчика, сказалъ:

   – Как это хорошо! Как чувствуется, в ваших песнях природа и Бог, ее создавшій. Как любите вы, Русскіе, Божій мір.

   И мистер Стайнлей задумался.

   – Ну, майдир Коля, спойте мне еще раз этот "Костеръ"... Как хорошо! Как хорошо!

   За стенами гостиной бушевало море. Шипело, било, ударяло в борта, разсыпалось серебряным дождем брызг. От прикрытых ставен в гостиной с мягкой мебелью и пушистыми коврами было полутемно. Коля мурлыкал вполголоса и уносился в какой-то волшебный, незнаемый им мір, в нежно и горячо любимую страну: – Россію.

   Он совсем забыл о привиденіи.

   Оно само напомнило о себе, когда подходили к Порт-Саиду.

   Коля проснулся после крепкаго сна, каким спять здоровые, молодые люди в качку, позже обыкновеннаго.

   Еще не открывая глаз, с наслажденіем ощутил, что та большая кругообразная качка, с какою он заснул вчера, сменилась легким, чуть заметным плавным движеніем. Окно иллюминатора было открыто настежь и в него в каюту врывался теплый, напоенный какими-то пряными ароматами ветерок. Море не шумело, не било, не ударяло сильными ударами, от которых содрогался весь корпус парохода, а тихо и ровно шипело, точно разсказывая какую-то чудную сказку востока.

   Коля заглянул в окно. Нигде не было пенистых задорных "зайцевъ". Море, как темносиняя, кем-то колеблемая скатерть, морщилось и стремилось множеством резво бегущих синих волн. Солнце нестерпимо блистало и вдали золотою полосой лежал недалекій берег.

   Коля вскочил с койки – он спал на самом верху, – и проворно стал одеваться.

   Под ним гудели голоса его спутников. Они теперь все точно ожили.

   Молодой француз-колонист, разсказывал, что сегодня ночью опять видели привиденіе. Повар с разсветом достал телячій окорок, чтобы резать ломти для утренняго завтрака. Он поставил его на стол у окна и на минуту отлучился за большим ножом. Когда вернулся, – окорока не было. На блюде лежали две скомканныя десятифранковыя бумажки.

   Старый, лохматый с седыми вьющимися волосами и длинною седою бородою еврей, ехавшій в Палестину, сказалъ:

   – Выходит, mon petbt {Малый.}, что привиденіе не только кушает телятину, но и платит за нее деньги.

   – Постойте, мосье. Слушайте дальше. Повар выглянул в окно. Он в сумраке ночи увидал громадную белую фигуру. Она подошла к борту и исчезла за ним.

   – Ну и знаете, если выдумывать, надо таки выдумывать лучше. Выходит по вашему, что привиденіе забирает куски мяса и прыгает с ним в воду. Но в море таки, знаете, довольно есть всякой рыбы, чтобы этому привиденію было чем питаться, – сказал еврей.

   В разговор вмешался грек, лежавшій прямо под Колей.

   – Все может быть, – сказал он на дурном французском языке. – Малиста! {Да.}, все может быть. Это мог быть морской вампир.

   – Ну, знаете, – сказал еврей и выпятил толстую губу.

   – Повремените, пожалуйста. Я не перебивал вас, когда вы говорили, теперь не перебивайте и вы меня. Разве мы что знаем точно? Вот постоянно в газетах печатают разныя заметки. То капитан китоловнаго судна увидит змея в несколько километров длиною, то поймают рыбу с головою женщины, то спрут-восьминог, или пьевра величиною в дом нападает на искателей жемчугов. Разве мы что знаем?

   – Привиденіе в белой одежде и в воду! Одежда там намокнет. – сказал еврей, усмехаясь в седую бороду. – Ну, знаете! Это уже, чтобы детей смешить.

   – Это ему показалось, что одежда, а, может быть, это было что-нибудь другое. Плавники, или крылья.

   – И жареная телятина! – не унимался еврей.

   –Всяко, всяко бывает, – упрямо говорил старый грек. – Это воды такія. Древнія воды. Святыя воды... Малиста!

   Еврей пожал плечами и совсем вылез из койки.

   – Все воды одинаково древнія, – проворчал он. Коля не слушал их дальше. Он кончил одеваться и выбежал наверх. До привиденія ли тут было! Низкій ровный, розовый берег точно бежал навстречу пароходу. В трепещущем прозрачном мареве дали едва намечались аметистовыя горы. На востоке под поднявшимся солнцем клубился розовый туман. По низкому берегу стояли кубическіе белые дома. С берега тянуло неуловимым запахом востока, амброй, ванилью, ладаном, какими-то цветами, каким-то дымом куреній и вместе с ним навстречу пароходу вместо шума волн шел людской гомон, крики, плеск весел, звон колокола и далекіе свистки паровоза.

   "Лаосъ" еле шел, чуть шелестя затихшими в заливе водами. Навстречу ему несся паровой катер с агентом общества, такой веселый в белой окраске и с золотою, сверкающей трубой.

   "Лаосъ" входил в Порт-Саид.

   

 BBB

 БЛАГОТВОРИТЕЛЬНЫЙ ПРАЗДНИК НА "ЛАОСЪ"

   

   Красное море встретило пароход знойною и ленивою ласкою.

   Темно-синее, прозрачное, бездонное небо казалось раскаленным. Далеко на горизонте тянулись узкою полосою розовыя облака. Море катило мелкія синія волны. Вдруг за кормою из воды выпорхнет стая летучих рыбок. Блеснет серебряными брюшками, засверкает лиловатыми, точно у ласточек, спинками и крыльями и упадет с тихим плеском в прозрачную глубину. Пароход идет ровно. Далеко за ним на длинном шнуре, сверкая, кружится лаг {Инструмент для определенія скорости хода парохода.} и на карте все ровные промежутки пройденнаго пути отмечает булавкой с флажком старшій помощник капитана.

   На верхнюю палубу и на спардек выставили соломенныя кресла и качалки, поставили различныя игры, и Коля с удивленіем увидал, как много было пассажиров на пароходе.

   Две молодыя загорелыя англичанки в коротких платьях то шагали быстрыми шагами вдоль парохода, то лежали в изнеможеніи на соломенных лонгшезах. Француженка, жена офицера, сидела под китайским зонтиком в кресле, а няня-негритянка в белом платье подле нея играла с ея ребенком. Молодежь – пять французских барышень и с ними два офицера и трое штатских бросали на расчерченные по палубе квадраты черные резиновые кружки. Они играли в особую игру. Все три класса вылезли на палубу и наслаждались тихим морем и плавным бегом парохода.

   В эти дни было решено устроить обычный вечер и лоттерею-томболу в пользу вдов и сирот французских моряков, и офицеры парохода обходили пассажиров, прося их принять участіе в концерте, или пожертвовать что-нибудь для лоттереи.

   Мистер Стайнлей, купившій для Коли в Порт-Саиде прекрасную гитару, и все эти дни слушавшій Колины песни под нее, упросил Колю спеть на концерте одну песню под гитару. Коля разучивал свой любимый "Костеръ". Слова были им переведены по-французски и по-англійски и напечатаны в программе.

   Весь день концерта офицеры и матросы убирали ют парохода флагами, драпировками и развешивали вдоль бортов и по вантам разноцветныя электрическія лампочки, создавая красивыя, причудливыя гирлянды.

   Под мостиком устроили эстраду, втащили на нее піанино, украсили ее коврами, разставили кругом кресла и стулья.

   Над морем спустилась темная, тихая ночь. Засверкали по небу безчисленныя, яркія, незнакомыя Коле южныя звезды. Ярко загорелся Сиріус, и Южный Крест лег по небу. С трудом, в этом ярком великолепіи тропических звезд, Коля разыскал свою любимую скромную Большую Медведицу. Она лежала отверстіем котла вниз, и далеко на горизонте кротко мерцала родная Полярная Звезда. И, точно отражая сіяніе далеких звезд, по всему пароходу после обеда вспыхнули праздничные огни иллюминаціи, и нарядно одетые пассажиры стали выходить на палубу – на праздник.

   Весь пароход собрался на юте. Все пассажиры, все матросы и стэварды, горничныя и коки парохода столпились, ожидая концерта, лоттереи и танцев в теченіе всей душной тропической ночи. На мостике оставалась только дежурная вахта, да в самом нутре парохода голые люди, обливаясь потом, обвеваемые электрическими вентиляторами, непрерывно бросали в раскаленную печку уголь, да машинист с помощниками следили за машинами.

   Только что кончила петь молодая француженка. Ея нежный, полный тоски голос звучал еще в ушах Коли. Он повторял пропетыя слова романса Тости:

   "Partbr c'est mourbr un peu

   C'est mourbr ; ce qu'on abme"... *).

   *) Уехать – это умереть слегка, умереть для того, что любишь. Слова Эдмонда Д-Арокура, музыка Паоло Тости.

   

   Коля не соглашался с ними. Он уехал из Россіи, но разве умерла, исчезла для него Россія? Еще мучительнее он думает о ней, еще страстнее жаждет ее. Жива для него Россія, и он не умер для нея. А мамочка, Галина, Селиверст Селиверстович, Мантык! Никогда для него они ни капли не мертвые. Как он их помнить! Как любит! Как молится за них... А Люси Дарсонвиль?.. Вот, разве Люси? Образ милой девушки будто потускнел немного... или это только так кажется? Коля старался вызвать тот запечатлевшійся в памяти, в последній день прощанья на вокзале милый образ. Голубо-серая шапочка и стройная фигура в пальто чернаго нежнаго меха, отороченнаго серым. Тонкая ручка в перчатке, машет кистью над головами. Потускнела немного.... Но не умерла же?

   Partbr – c'est mourbr un peu... – нет, нет! не умерла, никогда не умерла!

   На эстраде японец-фокусник показывает фокусы. Он берет два крепких костяных салфеточных кольца и соединяет их в цепь. Он, улыбаясь, подает их в публику и просит удостовериться, что нет обмана. А когда их ему возвращают, у него на ладони опять два отдельных кольца.

   – Хи-хи-хи! – радостно, детски чисто, смеется он. –Никакого обмана...

   Сейчас очередь Коли. Он выходить на смену японцу. На нем свежая рубашка и новый галстук – подарок мистера Стайнлея. На ногах свеже выглаженные панталоны и грубые башмаки. В руках гитара. Все знают, что он – лакей у богатых англичан, едущих в первом классе.

   Он кланяется.

   Сразу видно, что он воспитанный мальчик. Он садится на табурет, берет гитару, играет аккомпанимент. Сладко звенит гитара, будит неясныя мысли, говорить о далеком, родном.... О Россіи, о Добровольцах и их Кавказских песнях. О невиданном Колею красивом, грозном, героическом Русском Кавказе.

   Еще несмело начинает Коля. Дрожит ломающійся баритон, не сложившійся, полудетскій... Но сколько чувства в пеніи, сколько образов в словах!

   – Гори костер!... дымись, отрадный,

   Башлык и бурку осуши.... Ты утешенье жизни ратной, Отрада сердцу, друг души...

   Чуть слышны последнія слова. Их заглушает листаніе программ и шопот в публике: – "Русскій... Русскій.... по-Русски... ah, mabs c'est charmant!.... " {Это забавно!}.

   Смелее рокочет гитара, Коля перебирает ея лады, поднимает голову – в синевато-серых глазах загорается огонь.

   – Иль, после труднаго похода

   Захочешь освежить язык, Ты в миг на чай согреешь воду, Поджаришь к ужину шашлык.

   И тихая радость отдыха у костра, все то святое и прекрасное, что дает человеку природа, отражается в синих глазах Коли.

   – Гори!... Как наша жизнь, сгорает!

   Светлей! Светлей, мой огонек. Твой яркій пламень озаряет

   Кавказских воинов кружок...

   Последнія слова были заглушены чьим-то страшным крикомъ: – вот оно!...

   Коля увидел, как старый грек, его сокаютник, стоявшій у сам.аго борта, протянул худую руку, указывая куда-то вдаль, за спину Коли вдоль корридора спардека.

   Все повернули головы на этот крик и все перемешалось... Дамы плакали и визжали, мужчины, вооружившись кто чем мог, стульями, палками, крокетными молотками кинулись вперед. Коля вскочил и оглянулся. Ему показалось на мгновеніе, что что-то белое и страшно высокое метнулось на другом конце парохода, синими огнями вспыхнули страшные глаза и в тот же миг по всему пароходу погасло электричество.

   Темнота продолжалась одно мгновеніе. Вероятно, кто нибудь нечаянно, или нарочно выключил ток. Когда снова заблистали огни – никакого привиденія не было обнаружено. Оно мелькнуло, показалось, привиделось – и исчезло.

   Водворяя спокойствіе, приглашая всех занять места и не волноваться, живой, черноусый и черноглазый комиссар парохода, стоя на эстраде, стучал по столу деревянным молотком, приглашая занять места и приступить к аукціонному торгу, к лоттерее-томбола и другим забавам. Перед ним на столе, стоял большой тщательно упакованный предмет, перевязанный веревкой и комиссар, заглушая шум взволнованной толпы, возгласил спокойным, ровным голосомъ:

   – Une machbne ; coudre! Швейная машина! Объявлена цена десять франков! Всего десять франков за швейную машину!.. Кто дает больше?!

   Живые впечатлительные французы забыли о привиденіи и столпились около комиссара.

   – Пятнадцать! – раздался чей-то женскій голос.

   – Уверяю вас, что я его хорошо видел, – говорил грек. – Все в белом. Очень большое... Двадцать! – крикнул он, жадно оглядывая большой сверток.

   –Но это же просто вам показалось, – сказал старый еврей. – Какія теперь могут быть привиденія! – Он пожал плечами. – Радіотелеграф –и привиденія. Пхэ... Я уже даю двадцать пять!

   – Дают сорок, – сказал комиссар, показывая на группу нарядно одетых французов,

   – Так я же даю сорок пять! Цена быстро наростала.

   – Привиденіе, – ворчал еврей. – Это же просто трюк, придуманный для развлеченія пассажиров!.. За хорошую швейную машину можно смело дать сто сорок, Ну, даже, если и подержанная... Она новая стоит все восемьсот.

   Он торопливо крикнулъ:

   – Сто пятьдесят...

   Но уже надбавили до двухсот. Еврей заволновался и сразу дал двести. Это подзадорило грека и он, позабыв о привиденіи, набавил десять франков.

   В толпе пассажиров перваго класса дали триста. Точно шло состязаніе между первым и третьим классами, кто даст больше за швейную машину.

   – Господа, в пользу вдов и сирот моряков французскаго торговаго флота, – возглашал комиссар, – швейная машина!... Дают шестьсот!... Вы давали? – показал он на еврея....

   Сейчас же из группы перваго класса набавили: – шестьсот пятьдесят. Третій класс отстал. Теперь в дело вмешались англичане, и мистер Брамбль сразу сказалъ:

   – Семьсот!

   – Семьсот?.. Кто дает больше! Семьсот! Раз... Никто больше?.. Семьсот... два.... три... Машина за вами.

   – Коля, возьмите машину, – сказал Брамбль и стал доставать из бокового кармана туго набитый бумажник.

   Коля приготовился к большой тяжести и протянул за машиной обе руки.

   Странно... Очень легка показалась ему машина. Он с недоуменіем посмотрел на комиссара, потом на мистера Брамбля.

   – Что? – спросил Брамбль.

   –Но, мистер Брамбль, уже очень легкая машина. Коля держал сверток на мизинце.

   – Ну... Развязывайте.

   Любопытные толпою окружили Колю. Он снял бумажную обертку. Под ней оказался большой картонный ящик. Раскрыл ящик – там сверток в белой бумаги. Распаковали: еще коробка и опять пакет, в пакете коробка поменьше.... Уже Коля весь окружен был бумагами, коробками и пакетами. Наконец, в самом конце – маленькая коробка от спичек и в ней иголка с продернутой в нее ниткой. Он подал ее Брамблю.

   – Machbne ; coudre! – сказал мистер Брамбль. – Не худо придумали эти французы!

   – Ну, я же сразу заметил, что не так, – сказал еврей. – Я уже видел – пакет не похож. Форма не та.

   – Однако, сами набавляли, – пристал к нему грек.

   – Ну, набавлял. Ну и что набавлял! Это, чтобы вы отвязались с вашим привиденіем.

   Аукціон продолжался.

   После него оттащили піанино в сторону, убрали стулья. За піанино сел тапер и возбуждающіе звуки уже устаревшаго танго раздались под глубоким тропическим небом.

   Французскій лейтенант с певицей, певшей "Partbr c'est mourbr un peu", выступили первой парой

   Весь пароходный ют наполнился танцующими.

   Піанино гремело, и за его игрою стали не слышны мерный рокот машины внутри парохода и тихое шипеніе волн у его носа.

   

 BV

 ДЖИБУТИ. "A LA MER"!

   

   Миновали Баб-эль-Мандебскій пролив. Коля видел вдали белыя черточки на розовом фоне гор – Аден. В Аден не заходили, но сразу свернули в Таджурскій залив.

   Было шесть часов утра и, как всегда, – неизменно зимою и летом в этих широтах, из океана поднималось солнце. Океан был тих. Как расплавленное серебро лежал он безконечным простором, розовел, переливал перламутром, отражая солнечный восход, и больно глазам было смотреть на него. Коля встал давно. Он вышел на палубу и смотрел, как по тихому морю, точно по маслу, "Лаосъ" входил в широкій залив.

   Берега были голы и пустынны. В бухту вдавалась низкая, широкая и плоская долина, стесненная по обеим сторонам невысокими, хребтистыми горами, розовевшими на солнце. Горы красиво отражались в море. Вправо показалось несколько кривых и чахлых пальм и белыя постройки на горе и под горою.

   – Обок! – равнодушно сказал стоявшій рядом с Колею матрос.

   Коля почувствовал, как забилось его сердце при этом имени.

   Вот он – тот Обок, где началась завязка таинственных похожденій и приключеній дяди Пети! Где же лежит развязка?!

   Коля вглядывался в берег. Он искал кресты стараго кладбища казаков Ашиновской шайки. Ничего не было видно. Кругом была розовая пустыня.

   Горы в солнечном блеске казались прозрачными. Складки долин и ущелій входили в них нежными лиловыми тенями. Над горами пламенело небо без облаков. Дали были ясны и прозрачны. Горы невысоки и мягки, берег вокруг Обока казался ненаселенным.

   В середине бухты правильными квадратами кварталов лежал у самаго "океана город, состоявшій из однообрагных белых каменных двухъэтажных домов с аркадами. Кое-где были зеленыя пятна садов. В море вдавался каменный ряж, оканчивавшійся дамбой. Крыша оцинкованнаго железа на длинных белых пакгаузах нестерпимо блестела на солнце. На конце дамбы на высокой мачте поднимали французскій флаг. Это и было Джибути. За ним вдали высокою лиловою чередою подымались горы. Оне одни разнообразили и украшали плоскія и серыя окрестности города.

   Ни одного корабля не было на рейде. От берега черными точками отделилось десятка три маленьких узких лодочек и быстро приближалось по спокойным водам к "Лаосу".

   Пароход издал глухой рев и застопорил машину. Море заголубело под винтом и покрылось белым перламутром пены.

   Стали отдавать якорь.

   Пассажиры наполнили палубу и теснились у бортов.

   Узкія лодки туземцев, – "пироги", окружили пароход. В лодках сидели черные люди, одетые в белые холщевые штаны, не доходившіе до колен. На одних лодках были наложены страусовыя перья, пестрыя шкуры леопардов и зебр, гроздья золотисто-зеленых бананов и какія-то кружева, на других не было товара.

   Там сидели полуголыя дети – мальчики лет 10-15-ти. Они причалили к бортам, как обезьяны, ловко цепляясь за якорныя цепи, забрались на палубу, звонко и назойливо крича: – A la mer! ; la mer... Un sou... deux sou... ; la mer, – {В море! в море! Копейку! Две копейки! в море!}

   Они кидались с бортов парохода вниз головою в воду, исчезали в вспененной глубине, где на мгновеніе показывались их розовыя пятки и появлялись на поверхности курчавыми черными головами, улыбаясь задорной улыбкой и сверкая ровными белыми зубами и белками черных лукавых глаз.

   Пассажиры бросали в воду мелкія монеты.

   Медныя и никкелевыя "су" летели за борт и за ними, как лягушки с горы, с бортов парохода кидались голые мальчишки. Темныя тела скрывались в зеленоватом сумраке океана и вдруг выскакивали на поверхность. В зубах, а потом в руке мальчики показывали пойманную в глубине монету.

   Иные смелые мальчики забирались на борт второй палубы и бросались с этой громадной высоты в воду. Лодки стояли, одни у борта, другія неподалеку от парохода, служа местом отдыха пловцов.

   В ожиданіи, когда подойдут баркасы для отвоза на берег пассажиров, Коля, собравшій и вынесшій к сходням багаж англичан, стоял у борта и смотрел в толпе французов на смелую и красивую игру в воде черных детей.

   Вдруг подле него кто-то сказалъ:

   – Смотрите, белый... белый... Честное слово, белый.

   И другой спросилъ:

   – Где, где?..

   – Да вот сейчас неловко так бултыхнулся в воду. Я сразу заметил, что это – не то. Думал не сорвался ли кто в воду. Нет... плывет от парохода. К лодке.

   – Странно... Я не вижу.

   – Да вон... У второй лодки влево, где сидит один.

   Коля посмотрел туда, куда показывал его сосед. На мгновеніе увидал, действительно, будто белое тело человека, карабкавшагося в лодку. Он сейчас же с головой завернулся в белый плащ и лодка пошла к берегу.

   – Это вам так показалось, – сказал тот, кто спорил с увидавшим белаго. – Это солнце отсвечивает и вода отражает. Вон и тот кажется белым, а вот повернулся и черный. Откуда может взяться тут белый? И станет белый тут плавать? Белых, говорят, акулы едят, а черных не трогают.

   – Да, может быть... Вы правы... Показалось.

   Коля, смотревшій, как удалялась от парохода лодка, так и не мог решить, сидел ли там, закутавшись в простыню, белый или черный?

   

 V

 МНОГО ЛИ ЧЕЛОВЕКУ НАДО?

   

   Мантык.... Кто мог быть другой, кто крал провизію под видом привиденія и платил за украденное деньги? Дедушка учил, что красть тяжкій грех... А с голода умирать в угольной яме, куда прокрался Мантык, грузя уголь в Марсели, – Мантыку не хотелось, и он стал изредка, закутавшись в белый парус, выходить, как он про себя думалъ: – "на фуражировку"...

   "Красть – это большевизма Это куда как скверно. Это отвратительно... Но я заплачу... Столько - то у меня найдется".

   Мантык, питаясь не каждый день, томимый голодом и жаждою, в нестерпимой жаре, едва не задохшійся, страдая от качки, на углях, добрался до Джибути. Он дождался, когда раскрыли борта угольнаго трюма, осторожно высмотрел, что происходит, прислушался к крикам "а ля меръ", выждал минуту, когда никого не было близко и бултыхнулся в море. Безумно смелый план, разсчитанный на то, что бедняк бедняка по глазам понимает, что он в душе такой же простой дикарь, как и те, что плавали в воде и его поймут, созрел в его голове. Он знал от Александра Ивановича, что акулы хватают белых. Но было не до акул. Да и вера в чудо Божіе, в Его Промысел не угасала в Мантыке.

   – По воде пойду... и ничто!" – думал он, прыгая в воду. – "Ангелом прикажет и подхватят меня на крылья и доставят куда надо".

   Прыгнул смело, окунулся в теплую, плотную воду, выплыл и поплыл к лодке, что была подальше. Мантык понимал, что он – белый, а они – черные, и что он приметен, и потому торопился, и плыл, глубоко погрузившись в воду. Быстро взобрался в лодку, схватил лежавшій на дне чей-то белый плащ и закутался им с головою. – Увидали – пропал. Не увидали – ладно, нуда и так и этак выкручусь. Весело было у Мантыка на сердце!

   Против него, на веслах, сидел очень худой, темнокоричневый парень лет восемнадцати. Курчавая голова была покрыта белой глиной. Темное лицо улыбнулось белыми зубами. Мантык осмотрел худощавое сложеніе дикаря, тонкія, точно плети, руки и худыя ноги и быстро сообразилъ: – "я сильнее его".

   Мантык оскалил крепкіе зубы и улыбнулся самой приветливой улыбкой. Собрал в памяти все слышанныя им в последніе дни абиссинскія слова и выпалил ими:

   – Уракат... негус негусти.. бакшиш... {Бумага... негусу (его величеству)... дам на чай!}

   Достал из кармана на поясе золотую двадцатифранковую монету и показал дикарю.

   Дикарь сомаліец по абиссински не знал. Но он понял два слова – "негусъ" и общевосточное "бакшишъ". Он улыбнулся и кивнул головою в знак того, что Мантык может располагать им.

   Мантык показал рукою на берег. Не на мол, от котораго отчаливала белая шестивесельная шлюпка агента пароходнаго общества и где готовились к отплытію большіе катера, чтобы забрать пассажиров и их багаж, а на песчаную полосу берега немного в стороне от города. Дикарь понял его. – Франк? – спросил он его. – Итали?

   Мантык отрицательно покачал головою и сказалъ: – Араб

   Он и правда, – смуглый от загара, с неотмытою и после морского купанья угольною пылью, черноволосый и темноглазый, с черными бровями походил на араба.

   Сомаль {На побережьи Таджурскаго залива живет полукочевое, негрское племя "сомали".} быстро греб, и пирога неслась к берегу, где в белую пену с легким шипеніем разсыпались волны прилива. Голубая волна нежно подхватила легкую лодку и бережно поставила на песок. Дикарь выскочил в воду, Мантык последовал его примеру, и они вытащили лодку на берег и отнесли ее туда, где гряда серых камней и черных водорослей обозначила предел приливных волн.

   Злкрепив лодку, сомаль остановился и ожидал или бакшиша или дальнейших приказаній Мантыка. Но словарь абиссинских слов был исчерпан, и Мантыку оставалось только прибегнуть к мимике, к жестам, поясняя их просто Русскими словами, исковерканными на дикій лад. И Мантык начал свою речь.

   – Ты понимаешь, милый человек. Дом... мэзон... Хижина... ля кабань... Понял? Где твои папа, мама живут? Ладно... Моя куш – куш хочет. Ъсть, страсть охота. Понял?

   Сомаль понял. Он показал рукою, что его хижина далеко. За горами. До вечера не дойти. Мантык его тоже понял.

   – Это самое хорошее, милый человек. Пока что я без паспорта. Кто я?.. Под непріятность можно попасть... И тогда, адью – прощай, львы и вся моя сложная комбинація.

   Мантык доверчиво опустил золотую монету в руку дикаря и сказал.

   – Ну пойдем... Нечего нам тут себя на берегу обнаруживать.

   Сомаль повел Мантыка в обход города, мимо бедных грязных хижин, плетеных из камыша. Он вошел в одну из таких хижин и вынес "гомбу", тыквенную бутылку, хлеб, плащ желтосерой легкой матеріи и два длинных легких копья. Он дал бутылку

   Дальше вглубь Абиссиніи живут в пустыне дикари – "Данакили" и среди абиссинцев негры-земледельцы – "галласы".

   Мантыку и знаком показал, чтобы Мантык напился. В "гомбе" было теплое козье молоко. Мантык, два дня ничего не евшій, с наслажденіем выпил половину и, неохотно отрываясь, подал бутылку сомалю. Но дикарь, заметившій голодное выраженіе лица Мантыка, показал, чтобы Мантык пил до дна. Мантык допил бутылку и закусил кисловатым, полусырым хлебом. Дикарь подал ему копье и пошел впереди, за деревню. Мантык, подражая дикарю в манере носить копье, бодро пошел за ним.

   Мантык шел босой и, с непривычки, ему было больно ступать по горячему песку, местами покрытому черными ноздреватыми камнями. Солнце нестерпимо пекло обнаженную голову. Сомаль вел Мантыка по едва заметной, но, видно ему хорошо знакомой тропинке, между камней и редких сухих кустов низкой и чахлой мимозы. Город с белыми домами, железнодорожная насыпь, большой зеленый сад широким прямоугольником раскинувшійся в пустыне, верстах в четырех за городом, небольшие квадраты зеленых огородов остались позади. Мантык углублялся в пустыню. Не такою представлялась ему Африка со львами, слонами, гиппопотамами и жираффами. Местность была однообразная и унылая. Она незаметным уклоном поднималась от берега. Это была песчаная пустыня, покрытая черными камнями. Точно какое-то громадное жерло вулкана некогда выбросило страшным, раскаленным дождем эти точно обгоревшіе камни, и покрыло ими пустыню на громадном протяженіи. Кое-где пучками торчала синевато-серой жесткой щеткой колючая трава. Она не скрашивала пустынности берега.

   Мантыку казалось, что тут никакая жизнь не возможна. Одно слово – пустыня! Но, вдруг, из за камней выскочил, заставив Мантыка вздрогнуть от неожиданности, заяц и помчался, скрываясь в складках горы. Мантык успел заметить, что он был мелкій, красноватый и какой то, точно облезлый. Сомаль, приостановившись, показал Мантыку на пару шакалов. Они стояли и точно разсматривали новаго гостя пустыни. Они походили на некрупных собак и были сероваты, с грязною шерстью и стоячими волчьими ушами. Заметив, что на них смотрят, они побежали сначала рысью, а потом волчьим скоком и скрылись, как и зайцы. Какія то птицы летали вдали, а, когда стали подниматься на гору, – степной орел реял над ними. Эта неприглядная, мертвая на вид пустыня жила своею скрытою жизнью и разгадать эту жизнь предстояло Мантыку.

   Около полудня, в небольшой разселине между черных скал, с песчаным дном, в тени от камней сделали привал и Мантык доверчиво заснул на песке, укутавшись плащом – "шамою". Часа в два пошли дальше.

   Солнце ровным красным шаром спускалось с лиловаго неба к фіолетовым горам. От сомаля и Мантыка по пустыне тянулись длинныя синія тени, когда сомаль свернул с тропинки и пошел прямо на гору.

   Едва солнце скрылось за горизонтом, как наступила вдруг, без так привычных Мантыку сумерек, темнота и звезды заиграли в небе. Сомаль поднимался. За ним шел Мантык. У него не было страха. Он верил, что дикарь его не предаст. Где то вдали показался костер. Залаяли собаки. Потянуло запахом гари, дыма, ладана и жилья. Еще около часа Мантык, изнемогая от жары, усилившейся с наступленіем ночи, на подбитых, израненных ногах карабкался за сомалем в гору, пока, наконец, не оказался на небольшой площадке, мутно озаренной пламенем костра. Над костром висел глиняный горшок с каким то варевом. Худая женщина, с седыми волосами, одетая в серую рубашку до пят, черная, похожая на ведьму, стояла над костром. В каменном загончике толпились козы. Оттуда слышалось мерное журчаніе доенія. Там сидела молодая черная женщина. Из камышевой хижины вышел почти голый старик и заговорил с приведшим Мантыка сомалем.

   Мантык понял, что сомаль привел его в свой дом, и что это его "папа и мама".

   Мантыка усадили в хижине на "альгу", постель, сделанную из деревянной рамы, затянутой ремнями и накрытой воловьими сухими кожами и звериными шкурами. В круглой хижине с земляным полом чадно горел масляный ночник, сделанный из глины. Пресно пахло кислым молоком и козьею шерстью. Молодая женщина принесла Мантыку парного козьяго молока в плоской деревянной чашке, козьяго сыру и кислаго хлеба и Мантык стал ужинать. Старик и старуха молча смотрели на него. За грязной холщевой занавеской пищал ребенок. Сомаль шептался на дворе с молодою женщиной. Говорить со старыми было нечего: они не понимали Мантыка.

   Когда скудный ужин был окончен, старуха свернула какое-то тряпье и, устроив из него на "альге" изголовье, показала Мантыку, что бы он ложился. Сама с мужем ушла за занавеску. Приведшій Мантыка сомаль и молодая остались на дворе.

   Мантык протянул усталыя ноги, закутался плащем "шамою", хотел обдумать, что делать завтра, но смутная только мелькнула в голове мысль:

   – Много ли человеку надо, – и сон охватил его, сковав усталые члены. Сквозь сон слышал несколько времени, как копошились где то куры, как на дворе часто и мерно жевали козы, изредка вздыхая.

   Пріоткрыл глаза. В открытую дверь хижины глядела голубая ночь. В хижине было темно. Ночник погас. Где то неподалеку визжали шакалы.

   Наступила первая ночь в Африке.

   Мантык проспал ее крепчайшим сном усталаго, крепкаго, здороваго юноши.

   

 VB

 СЕИД - МАГОМЕТ - ОГЛЫ

   

   Это было отчаяніе для Мантыка. Его никак не понимали. Ни мимика, ни исковерканныя на "африканскій" лад русскія слова, ничто не помогало. Тщетно часами объяснял Мантык сомалю и его старикам, что он богатый и совсем не плохой араб, пріехал охотиться на львов в Абиссинію, что у него на складах пароходнаго общества лежит отличное ружье, но чтобы получить его надо поприличнее одеться и что он хочет, чтобы ему в этом помогли.

   – Ты понимаешь, – говорил он. – Шапочку этакую малиновую, или чалму надо-бы купить. Еще панталоны, рубашку, плащ темный, шерстяной, может быть, и башмаки не вредно надеть, чтобы поверили, что ружье мое, и идти в склады.

   Мантык жестами показывал, как он наденет шапочку, рубашку, штаны, зашнурует башмаки и пойдет в Джибути.

   –Джибути! Джибути! понимаешь... Французское пароходное общество.

   Мантык загудел, подражая пароходу: – у-у! уу! уу!

   Сомали обрадовались. Они замахали тонкими высохшими руками по направленію к морю и загудели, как

   Мантыкъ: у-у!.. уу!..

   Они показали Мантыку на солнце, на запад, на горы, и Мантык понял, что на закате, вчера, пароход "Лаосъ" ушел дальше.

   Его ружье, значит, лежало в Джибути в длинных каменных пакгаузах, крытых оцинкованным железом, а сам Мантык сидел в горах и не знал, как его добыть.

   До полудня провозился Мантык, толкуя с сомалями. Он вспотел, измучился и проголодался. Он узнал только, что молодого сомаля звали – Либэх, а старика – Адам. Скудный обед дикарей – два печеных яйца, хлеб и козье молоко подкрепили и освежили его.

   После обеда он опять начал толковать о своем деле. На его слова все весело смеялись, точно он разсказывал какія-то смешныя исторіи. Махали руками и не слушали больше. Вдруг молодая женщина с большими красивыми глазами на черном курносом лице посмотрела на Мантыка, потом на своего мужа Либэха и что то сказала ему на гортанном языке. Либэх кивнул головой и живо собрался в путь.

   Он накинул плащ, взял копье и, сделав знак Мантыку, чтобы Мантык его дожидался, быстро исчез между черных скал.

   Мантык в тоске лежал в хижине. За занавеской работала молодая женщина и там плакал, захлебываясь, ребенок. Старик со старухой сидели у хижины, в короткой тени и смотрели на кур и на коз. Солнце пекло нестерпимо. Небо было прозрачное и высокое. Кругом были горы, вздымавшіяся причудливыми пиками и хребтами.

   Медленно шло время.

   Снизу, где росло два бледных молочая, из за черных скал послышалось негромкое пеніе. Шаги певших были не слышны, и сами они еще невидны. Как то сразу перед хижиной, на песчаной площадке появился Либэх и с ним смуглый мальчик-араб, в белой длинной рубашке, панталонах и босой.

   Либэх торжественно подвел мальчика к Мантыку, и мальчик быстро заговорил... по-арабски.

   Но... араб Сеид-Магомет-Оглы не понимал по-арабски.

   – Таиб... таиб... таиб {– Хорошо... хорошо... хорошо...}... – растерянно бормотал Мантык, ничего не понимая.

   Мальчик посмотрел на Мантыка и вдруг бросил несколько слов по французски. Как все арабы приморских городов он болтал на многих языках..

   Мантык обрадовался и они разговорились.

   Если бы француз стал слушать их – он их не понял бы, но они друг друга отлично понимали.

   – Mob... fusbl... chasser les lbons, les tbgres, les ;l;phants, – говорил Мантык, доставая из кожанаго мешечка накладную. – Com;a – bmpossbble... Mauvabs habbt... brbgand... Bl faut acheter... Chapeau... chembse... tout... tout...

   Мантык доверчиво показывал деньги арабу. Арабскій мальчик показал на солнце.

   – Aujourd' hub trop tard, – сказал он. – Demabn... solebl {Я... ружье... охотиться на львов, тигров, слонов... Так невозможно. Плохая одеженка... Разбойник... Надо купить... шляпу, рубашку – все.}..

   – Сегодня поздно. Завтра с солнцем.

   И он объяснил, что они пойдут до восхода солнца в Джибути и вместе все сделают, чтобы получить по накладной вещи.

   Было совсем темно, и ароматная свежесть лежала в горах, когда Мантык, Либэх и мальчик араб отправились в путь.

   Вниз идти было легко. Мантык смотрел жадными, любящими глазами, как раскрывались дали, как, когда поднялись они на небольшой хребет, точно вспыхнуло вдали парчевою полосою море, засинело, заголубело и загорелось расплавленным золотом. Непонятно быстро, сразу, стал день, и солнце, точно неохотно оторвавшись от воды, поплыло вверх по побледневшему небу.

   Он видел всю бухту. Он обошел стороною город и, вместе с арабом, прошел в арабскую лавку, где на последніе золотые двадцать франков оделся, как араб. Малиновая феска прикрыла его волосы, длинная белая рубашка с синими полосками, такіе же панталоны, ерстяной черный плащ – все было прилично и, когда в этом костюме, Мантык со своими документами явился в склад, a сопровождавшіе его Либэх и арабченок подтвердили, что он Сеид Магомет Оглы – ему сейчас же выдали пришедшую на его имя дорогую посылку в ящике.

   Ящик был тяжел и его нелегко было нести по жаре в гору. Но Мантык нес его легко. Он нес ружье. Свой великолепный штуцер-экспресс, из котораго он убьет двенадцать львов! После двенадцатаго он вернется домой... Может быть, уже в Россію, и поедет с этим испытанным, знаменитым ружьем в Сыр-Дарьинскую область, охотиться на тигров... Там тоже – тринадцатаго не будет. Будет ровно – двенадцать!

   Ящик краем тяжело давил плечо. Либэх и арабченок были плохіе помощники, но Мантык шел бодро.

   Ночью, наскоро поужинав, не до еды ему было, – при свете маслянаго ночника, перед глазами восхищенных Либэха и арабченка, Мантык вскрыл ящик и стал разворачивать и вынимать из синей прожированной бумаги стволы, приклад, цевье, патронную сумку, патроны, шомпол и протирки. Все блистало, все было великолепно своею новизной, своим особенным значеньем.

   – "Ружье... Штуцер!! Экспресс!.. Мое ружье!!!"

   Мантык забыл о сне, об усталости, о голоде, за был обо всем на свете. Точно плыл он по воздуху, точно несся в своем счастіи над самою землею, и только в самой глубине, где то на самом дне его молодого, быстро бьющагося сердца трепетала благодарная молитва:

   – Господи, благодарю Тебя... Господи, какой Ты добрый и милостивый!

   

 VBB

 В ПУСТЫН

   

   Мантык в оборванных штанах, пропитанных угольною пылью, карабкающійся на лодку, а потом просящій крова и пищи – был для сомалей такой же дикарь, жалкій и бедный. Помогать ему обязывал суровый закон пустыни и тот великій Бог, о Ком зародил смутное понятіе в душе дикаря французскій миссіонер.

   Но Мантык – обладатель ружья – сразу сталъ: тэта – господин. Что до того, что гэта роздал последнія деньги. Он платил широко – по царски. И арабченок Али и Либэх это сейчас же оценили. Они предложили себя в распоряженіе Мантыка.

   При помощи Али разговор стал возможен.

   "Tob... mob... aller... chasser"... не звучало особенно правильно грамматически, но оно открывало путь к изученію сомалійских и абиссинских слов и давало Мантыку возможность объяснить цели своего пріезда.

   Цель: охота на львов. Очень просто! И это не удивило никого в хижине. Человек, обладающій таким прекрасным ружьем, может и должен охотиться на львов.

   – Львы принадлежат негусу, – сказал Либэх.

   – Я их ему и отдам, – гордо сказал Мантык.

   – Если черныя пантеры, – сказал Либэх, – их шкуры можно продать. Очень дорого дадут. Богатый будешь. Тоже и за зебра. Шесть "быръ" {"Быръ" – талер равный старому Русскому серебряному рублю.} дают в Джибути за шкуру.

   – За льва,– сказал Али, – негус в ухо золотую цепочку проденет. Очень красиво.

   – Страусовыя перья тоже хорошо идут, – сказал Либэх.

   Теперь об охотах мечтали втроем. У них не было ни мулов, ни верблюдов, ни палаток, ни даже продовольствія, но было ружье и патроны, а с этим вся Африка казалась им доступной.

   Где охотиться? Куда идти?

   Мантык это знал точно. Подле Минабеллы!.. Там он найдет Колю и, если нужно, соединится с ним. Если этого не будет настоятельно необходимо, – он останется в тени, будет, как просила Галина, тем услужливым котом, который, как во сне, будет помогать Коле.

   Но Минабеллы не знал ни Либэх, ни Али. Никакой Минабеллы они не слыхали.

   – Абеша, – сказал Мантык. – В Абиссиніи.

   – Абеша, – охотно согласился Либэх. – Пойдем на Гильдессу и Харар... За Хараром в Данакильской пустыне – у хорошо! Очень богато зверем... За рекою Авашем.

   – Пойдем за Аваш! – смело сказал Мантык и Либэх и Али, как послушные солдаты за полководцем, повторили за нимъ:

   – Пойдем за Аваш!

   Кровь прадеда Мантыка, уральскаго казака из Раимскаго укрепленія подлинно текла в Мантыке. Босой, полуодетый, он шел смело вперед, на запад, увлекая своих диких спутников. Они ночевали на высоких плоскогорьях, где было холодно, прямо на скалах, закутавшись в свои рваные, тонкіе плащи.

   Антилопа, или маленькая козочка величиною с зайца, с серебристо-серою спиною – абиссинскій "диг-дигъ", поджаренные на костре были их ужин. Остатки мяса и шкуру Либэх, или Али несли в ближайшую деревню и меняли на яйца, хлеб и молоко.

   Первый удачный выстрел, свалившій на бегу козочку, привел в восторг свиту Мантыка и укрепил за ним поклоненіе его добровольных слуг.

   Мантык шел к Абиссиніи, отыскивая Минабеллу и разспрашивая о ней и не теряя связи с караваном, где был Коля.

   Пустыня оказалась не немою. В пустыне все кругом знали. Иногда двое, трое суток идет Мантык по ней. Песок, чахлыя голыя мимозы, камни, молочаи.... Далеко впереди синеют горы. Небо горит, солнце жжет. Нигде ни души. Спустились в ущелье... Зеленая долинка, поросшая яркой травой. Ямы с водой. Песчаное русло пересохшаго ручья. Стада коз и несколько сомалей в оборванных плащах с тонкими копьями в руках.

   И уже все известно, что делается в пустыне на сотни верст.

   Из Джибути, стороною от железной дороги, идет небольшой караван. Два "инглеза", один "московъ" – мальчик, пять слуг абиссинцев, двенадцать мулов, два верблюда. Две палатки. Идут, не спеша. Охотятся... Плохая охота.... Не такіе стрелки, как ты!...

   – А львов стреляли? – быстро спрашивает Мантык. Его глаза горят. Он сильно взволнован.

   Неужели зависть?

   Сомаль пастух машет рукою.

   – Про львов здесь не слыхать. Нет... коз, как вы, стреляют..

   – A где львы?

   Сомаль долго не отвечает. Он точно взвешивает ответ, точно ищет в своей голове это место"

   – Слыхать, – говорит он, – у Лагаардина были львы... Целое семейство... Недалеко от Минабеллы...

   Мантык трепещет.

   И львы, и Минабелла: все вместе. Точно львы там стерегут драгоценный клад дяди Пети.

   – А далеко до Лагаардина?

   – Дней десять пути....

   – Идем!..

   

 VBBB

 ЧЕРНЫЯ ПАНТЕРЫ

   

   Чуть светало. Жалкій костер догорел. В каменном ущельи, на берегу засохшаго ручья подувал ледяной ветер. Проснувшійся Мантык натягивал на себя остатки рванаго плаща, стараясь согреться. Не хотелось вставать до солнца.

   Было то короткое время перед восходом, когда уже совсем светло и нет только теней и от этого все в природе кажется странным и нечетким.

   Кто-то осторожно толкнул Мантыка в плечо.

   – Шуф!... шуф!... шепчет ему Либэх... – Только, гэта, очень тихо вставай... Черныя пантеры!

   Ни сна, ни дрожи холода, как не бывало! Все тело Мантыка стало гибким. Едва заметным движеніем он схватил лежавшее подле ружье.

   – Где?

   Либэх пополз между черных скал, Мантык за ним. Али выполз из под белой шамы и, сидя на земле, протирал глаза.

   По ту сторону песчанаго русла вздымались отвесною стеною шиферныя черныя скалы. Вдоль них шел чуть заметный, узкій карниз. Едва Мантык просунул голову между камней, как увидал двух громадных черных кошек. Оне заметили, или почуяли человека. Оне вскочили и одна за другой легкими прыжками поскакали по карнизу вдоль шиферной стены.

   В ту же минуту солнце показалось изъза гор. Золотой луч осветил черныя скалы. Мантык четко увидел, как буромалиновым плюшем загорелась шерсть на кошках и ярко проступили в ея пламени черныя пятна красиваго рисунка. Грянул резкій выстрел. Мантык, не глядя на пантер, привычным движеніем откинул стволы и вбросил в нижній – новый патрон. Только тогда посмотрел вперед.

   Бывшая впереди пантера исчезла. Бежавшая сзади свалилась в песок русла. Она лежала, как мертвая. Арабченок Али с криком восторга скатился на песок русла и бросился к пантере. Но в ту же минуту пантера, лежавшая на спине, обернулась, прижалась к земле и каким-то неровным, несильным прыжком, страшно урча, подмяла мальчика под себя.

   В голове Мантыка молніей пронеслись воспоминанія разсказов дедушки Селиверста Селиверстовича. Глаза налились кровью. Не помня себя, сознавая, что его долг спасти мальчика, не думая об опасности самому быть схваченным зверем, он резким движеніем закинув ружье за плечо, бросился на пантеру, схватил ее за заднія ноги и перебросил через себя, с силой шмякнув спиною о землю.

   – "Пуда два не больше в ней", подумал он и посмотрел на пантеру и на мальчика. Пантера повела два раза судорожно ногами и затихла. Желтые глаза покрылись пеленою смерти. Али вставал. Он был бледен, по лицу текла кровь. Пантера успела ему разодрать щеку и шею, но раны были не опасныя.

   С минуту Али стоял, шатаясь, потом понял, что произошло и бросился к Мантыку. Он упал перед ним на колени и, обнимая ноги Мантыка и плача, кричал, мешая арабскія, французскія и абиссинскія слова.

   – О! гэта! Ты меня спас! Да благословить тебя Аллах!

   Мантык поднял мальчика и повел его к яме, где сохранилась вода. Туда же вскоре пришел и Либэх. Он имел смущенный вид. Он бежал, когда увидал, как пантера подмяла под себя Али.

   Мантык с Либэхом промыли раны Али, и Мантык, разорвав свою рубашку, сделал из нея бинты и забинтовал ею голову Али. Он никогда этого не делал, но еще совсем маленьким мальчиком он видал, как бинтовали раненых добровольцев.

   Либэх раздобыл где-то крепкій корявый сук мимозы, к нему привязали убитую пантеру и торжественно понесли в ближайшее абиссинское селеніе.

   

 BX

 ПЕРВЫЙ ЛЕВ

   

   Шкура пантеры, за дешево отданная шуму {Шум – староста деревни. Тэдж – хмельное питье в роде пива, мутно-желтое, приготовляемое из растенія – тэллы. Инжира – хлебныя, круглыя лепешки, вязкаго, полусырого теста.} деревни Лагаардин, вырученныя деньги тут же разделенныя между Либэхом и Али – ничего – себе – создали Мантыку расположеніе абиссинцев. В его честь был устроен пир. Пришли жители окрестных поселеній, абиссинцы – помещики, галласы – рабы и дикіе данакили, дети обширной Данакильской степи. Пили пряное и хмельное абиссинское питье тэдж, обильно ели абиссинскія хлебныя лепешки из полусырого теста.– инжиру*), ели баранину и баріанью печенку, весело смеялись, скаля ослепительно белые зубы и орали боевыя песни и громче всех орал с ними счастливый Мантык.

   В конце пира, потрясая круглыми щитами и копьями, размахивая кривыми саблями с широким лезвіем, развевая белыя шамы, топая босыми ногами и вздымая по площади пыль, танцовали воинственныя пляски, изображали бой, гонялись друг за другом, припадали на колени, стучали мечами и саблями о щиты.

   Мактык танцовал с увлеченіем и пылом. С дикарями пустыни он и сам стал, как дикарь. С красным, потным, темным от загара лицом, полуголый, он носился среди абиссинцев, пьяный от счастья и кричал, как они, гортанным голосомъ:

   – Оріа самой гэта! Малькам.... Бузу малькам.... Маляфья!.. {Ох, благородный господин! Хорошо! Очень хорошо. Отлично.}.

   А потом степенно сидел у костра рядом с шумом деревни и двумя баламбарасами {Баламбарас – младшій военный чин в абиссинском войске – поручик по нашему.} – один старый, седой со следами тяжелых ран, серыми рубцами проступавшими на черном теле, другой молодой, гибкій, статный, точно статуя древняго бога, и слушал их похвалы и лесть. Он открылся в припадке откровенности им, что он – москов – Русскій.

   – Абеша хорошо знают московов, – медленно, прикрывая рот шамою, говорил старый баламбарас. – Абеша любят московов и их великаго белаго Джон-Хоя... Первое за то, что, когда у нас была война с Итали, и было очень много раненых и больных по всей земле, великій Русскій Джон-Хой прислал своих хакимов с генералом Шведовым – и те хакимы больных исцеляли, раненых врачевали {Когда в 1895 году у абиссинцев была война с итальянцами, в столице Абиссиніи случайно находился Русскій путешественник, бывшій офицер, Харьковскій помещик, Леонтьев. Он дал мудрые советы тогдашнему негусу Менелику BB, и абиссинцы под Адуей на голову разбили истомленное зноем и тяжелым походом итальянское войско. За это Менелик отличил Леонтьева, сделал его абиссинским графом и подарил ему земли.}.

   Старый баламбарас показал свои серые рубцы и сказалъ:

   – Гляди... Это они меня сшили. Был я изрублен, как негодные мехи и истекал кровью, и хаким Бровцын меня сшил, вылечил и выходил. Да будет благословенно его имя! Да поможет ему святая Маріам и святой Георгіос! Та знаешь Бровцына?

   Но Мантык не слыхал про доктора Бровцына.

   – Второе..., продолжал, пожевав губами старый баламбарас, – москов Леонтьев своими мудрыми советами помог нашему негусу Менелику BB победить Итали.. И еще знавал я, в дни молодости, москова Булатовича, котораго мы звали – "человек - молнія", так шибко он ездил на лошадях. В девять дней от Аддис-Абеба до моря... Очень был смелый на войне и охоте человек. Он много убил слонов и львов и негус Менелик BB его очень любил. Он произвел его в свои офицеры. Он подарил ему золотой лемпт и столько золотых цепочек в уши, сколько он убил львов, он украсил его голову львиною гривою и дал ему круглый щит с золотыми пластинками, все отличія, какія только может иметь воин абиссинец получил человек-молнія Булатович!

   Мантык таял, изнемогал от этих разсказов. В молодой груди бурно колотилось сердце. И он будет, как "человек-молнія". Он будет – "человек-истребитель львовъ". В его ушах целыми кистями будут висеть золотыя цепочки.

   Тогда же Русскій Император Николай BB, сожалея о гибели многих раненых абиссинцев и итальянцев, не имевших никакой медицинской помощи, послал отряд Русскаго Краснаго Креста с генералом Шведовым во главе. При отряде был лихой офицер Л. Гв. Гусарскаго полка поручик Булатович, он остался в Абиссиніи, принял участіе в войне абиссинцев с галласами, поразил абиссинцев своею храбростью и особенно быстротою, с которою он переносился с одного места на другое. Абиссинцы очень любили его и назвали: "человек-молніяж

   Эта жизнь, с вечерними беседами у потухающаго костра, и полным месяцем, медленно поднимающимся из-за черных гор, с серебристой дымкой тумана над безконечным простором степи плоскогорья, смолистый запах дымка очагов абиссинской деревни, эти простые черные люди – казались Мантыку таким прекрасным, вольным и хорошим міром. Так легко дышалось свежим воздухом Африки. Таким маленьким и ничтожным казался громадный, суетливый Париж.

   Простота москова Мантыка, его готовность всем поделиться, что он имел, разсказы Либэха о его метких выстрелах, разсказ Али о том, как Мантык его спас – создали Мантыку по всей пустыне славу охотника необычайнаго, действительно подобнаго славному Булатовичу – "человеку-молніи".

   С этого вечера к нему стали приходить, его стали отыскивать люди, чтобы сказать ему, как некогда в Сыр-Дарьинской пустыне говорили киргизы о тиграх его прадеду, что там лев задрал быка, там леопард съел козленка, и Мантык спешил искать дорогого зверя.

   Нелегко было найти и настигнуть льва в этом громадном Африканском просторе.

   Абиссинская деревня в пустыне стояла оазисом. На холме, в стороне круглая хижина побольше и над нею, на железном шпиле, большое белое страусовое яйцо, Это – церковь. Вокруг нея несколько бананов мечут ярко зеленое пламя своих листьев-гигантов и из-за них тяжелая кисть золотистых плодов долит к земле, свисает и прячется в листве. Тропинка красной земли спускается к деревне: нескольким хижинам, окруженным камышевым тыном. Кругом поля желтой дурры, и за ними сразу степь. Зимняя трава в степи высохла. Сухіе листья, метелки семян перепутались, составили такую стену по пояс, что через нее нелегко продираться.

   Шуршит, шелестит сухая трава, пугает зверя. Мантык погружался в нее на десятки верст. Он видел в ней чудеса Божьяго міра.

   На заре, зорким, приспособившимся к дали глазом Мантык увидал среди необъятной степи, под рощей мимоз, табун зебр. Голов пятнадцать полосатых лошадок мирно паслось под деревьями. Зебры тихо бродили, опустив головы, согнув шеи с точно подстриженной ежиком гривою.

   Мантык знаком руки остановил Либэха и Али.

   Мантык лег и, опираясь локтями, змеею, пополз по траве. Жадными глазами мерял разстояніе до зебр. Трава вдруг прекратилась. Пошли пески. Местность стала открытой.

   Зебры, почуяв человека, перестали есть. Оне насторожились, подняв головы и настремив уши. Розовато-серая спина переходила к серебристо - белому брюху. Черныя полосы ремнями ползли по бокам, красили широкіе крупы. Чуть помахивали жидкіе хвосты. Оне точно дразнили Мантыка. Он поставил прицел и выстрелил из нижняго ствола.

   Одно мгновеніе зебры стояли, как вкопанныя. Повернули на выстрел головы и уши. Прислушались.... Потом легко и мягко, галопом..., галопом, поскакали по пустыне. Ни одна не упала, ни одна не отстала. Скрылись вдали. Точно улетели по воздуху.

   Мантык промахнулся.

   В этой степи Мантык видел раз страуса, но так далеко, что стрелять было нельзя. Осторожная птица не спрятала голову под крыло при виде опасности, как думал Мантык, но взмахнула короткими, отороченными черным крыльями и убежала так быстро, что Мантык ее сейчас же потерял из вида.

   Мелькнула: точно привиделась.

   Мантык жил в пустыне звериною жизнью. По звериной тропинке он находили звериный водопой, то в какойнибудь луже, то выходил к шцрокой и бурно текущей среди кустов и деревьев реке Кассаму и там всласть купался. Он ночевал под голою мимозою, питался обжаренным мясом и засохшею в сумке инжирою, а утром подкреплял себя согревшимся в тыквенной бутылке – "гомбе" – пряным тэджем, которым его снабжали в деревне.

   Как в эти утренніе часы он мечтал о чае!

   "Чай", – думал он, – "это потом... Потом.... после двенадцатаго льва!"

   После месяца таких скитаній, убив восемь больших антилоп и двух пестрых леопардов, Мантык, наконец, набрел на целое львиное семейство и принялся следить за ним.

   В деревне Гадабурка ему сказали, что лев, львица и два молодых, годовалых львенка наводили страх на жителей. Уже галласы боялись выгонять за ограду стада. Львица три дня тому назад схватила у самой деревни годовалаго ребенка и унесла ецо в степь. По ночам отдельные хуторяне трепетали за своих коз, и их собаки, чуя страшнаго зверя, лежали смирно и жались к людям.

   Этого-то и надо было Мантыку.

   Он восемь дней терпеливо следил за зверем, кружа по степи, был в Минабелле, видел восьмиконечный крест дяди Пети, знал, что караван англичан сюда еще не прибыл, и, наконец, отыскал львов...

   Он был один, без Либэха и Али. Он оставил их возле воды, а сам целую ночь при полной луне следил за львами. Из стада деревни Гадабурка они унесли сразу трех телят. Значит, их было не меньше трех. Три льва!.. Тем лучше! Тем скорее он убьет двенадцать.

   Луна спускалась к далеким горам и прозрачныя тени стали длинными и слабыми. Чуть розовел восток. Ни свет, ни тьма кругом. Мантык, утомленный погоней всю ночь по свежим следам, по кровавым пятнам, постоянно терявшій след, вдруг услышал совсем близко от себя какое-то урчанье, напомнившее ему кошачье мурлыканье, только более громкое и грубое.

   Оно прерывалось иногда звуками паденія чего-то мягко-упругаго, каких-то прыжков.

   Затаив дыханіе, с ружьем на перевес, Мантык раздвинул высокую траву и замер на месте.

   Бледный разсвет загорался. Становились более четкими предметы, раскрывались дали. В степи была неглубокая балка. Серые камни торчали из земли. Два куста в красных ягодах и зеленой блестящей листве росли между камней. Кругом трава была примята. В стороне валялись остатки разодранной туши теленка. Громадная бледно-желтая львица, распростершись возле камней, лежала на боку, выставив белое косматое брюхо. Она лизала, зажмуривая глаза, лапу и это она издавала нежные звуки, похожіе на мурлыканіе.

   Два львенка, уже больших, с рослаго сенъбернара, с темною молодою гривою на загривках играли друг с другом, как котята. Один, словно подстерегая другого, ложился на брюхо и бил темною кистью хвоста, другой становился на заднія лапы, прыгал с забавной граціей на прилегшаго, и они катались вместе, притворно кусая один другого. Потом один отскакивал, и их игра начиналась снова.

   "Кого"?.. мелькнуло в голове Мантыка, – "Если львицу?... не будет больше львов... А ему надо... – двенадцать!"

   Страшной показалась ему громадная сытая львица.

   По разсказам абиссинцев Мантык знал, что лев редко нападает на человека. Сытый никогда не трогает, а уходит. Раненый – страшно опасен. Мантык окинул львицу взглядом... и заробел.

   "Надо оставить ее на разводъ", – обманул он сам себя. "И эти молодцы хороши... Тоже, пудика по четыре будут ребята".

   Мантык стал выцеливать ближайшаго к нему львенка.

   Мантык пошевельнулся. Львица насторожилась. Будто что-то сказала она львятам. Они сразу прекратили возню и остались, один лежа, другой стоя. Теперь все смотрели в сторону, где был Мантык. Львица легла на брюхо, приподнялась на заднія лапы и будто готовилась к прыжку.

   Не помня себя Мантык дернул сразу за все три "собачки" курков ружья. Страшный тройной выстрел прервал молчаніе утра. Пуля и картечь со свистом полетели в того львенка, что стоял. Больше Мантык ничего не видел и не слышал. Не зарядив ружья, закинув его за плечо, он бежал, прыгая по траве. Ему чудилось, что за ним, настигая его, могучими прыжками несется львица и за ней львенок.

   Яркій вставал день. Золотым озером запылала на горизонте степь. Красное солнце поднималось по лиловому небу. Казалось близким и громадным. Оно слепило глаза Мантыку, и он с бьющимся сердцем упал в траву и приник к земле. Прислушался. Где-то далеко за ним раздалось мощное рыканіе льва. Мантык совсем зарылся в траву. Его сердце колотилось в груди. Рыканіе повторилось на том же месте. Мантык перевел дух. Львицы не было близко. Она осталась на месте подле убитаго львенка. Прошло добрых полчаса в полной тишине. Мантык слышал, как выпрямлялась, тихо шурша, примятая им трава. Львиное рыканіе донеслось до него чуть слышное, откуда-то очень издалека. В степи запели птицы. Прекрасный наступал день.

   Мантык приподнялся и сел на землю. Осторожно, придерживая, чтобы не щелкнули, открыл стволы, вынул уже остывшія гильзы и зарядил все три ствола, картечью и пулею. Потом он долго прислушивался. По дедушкиному завету держал "уши буравцом, а глаза огнивцемъ". Кругом все было тихо. Маленькій "диг-дигъ" набежал на Мантыка и остановился в пяти шагах от него, вытаращив черныя изюмины глаз. Мантык собрался с духом и, перекрестившись, пошел по своим следам к тому месту, где играла львица со львятами.

   Уже издали увидал убитаго им молодого льва. Он лежал, уткнув морду в траву. Вся левая передняя лопатка была разбита. В почерневшей крови с жужжаніем роились блестящія мухи. Мантык подошел ко льву и пробовал поднять его за лапы. Но лев был так тяжел, что Мантык понял, что ему одному не донести его до селенія. Прикрыв льва нарезанной сухою травою, Мантык поспешил в ближайшее селеніе скликать народ нести убитаго им льва. Его перваго!

   В деревне, куда принесли льва и где опытные абиссинцы снимали с него шкуру, чтобы от имени "неустрашимаго Мантыка" отправить ее в Аддис-Абебу к негусу, Мантык совсем отошел. Правда, что то покалывало его, когда хвастливо разсказывал он, как он один на один пошел на льва. Были то угрызенія совести за свою ложь или стыд за робость, Мантык не мог определить. Ему все-таки было весело и радостно Свою робость, свой страх он победит. Он отыщет самаго большого льва, отца убитаго им львенка и убьет его. И он, хвастаясь и рисуясь перед абиссинцами, разспрашивал их о том, где видали большого, стараго льва, мужа той львицы, которую наблюдал Мантык и отца ея двух львят.

   Старый "шумъ" селенья, уже хмельной от выпитаго по случаю убитаго Мантыком льва тэджа, покачал черною головою в серебряных сединах и сказалъ:

   – Того льва тебе не придется убить. Он замечен в окрестностях Гадабурка и там, по распоряженію негуса, обложен. Его стрелять будут какіе-то богатые инглезы. Его стерегут, и за ним следят для этих инглезов.

   Мантык промолчал. Он решил отправиться к Гадабурка, чтобы посмотреть, как из засады инглезы будут стрелять в обложеннаго для них льва.

   

 X

 КАРАВАН МИСТЕРА БРАМБЛЯ

   

   Совсем иначе сложилась в Африке жизнь Коли. И все благодаря мистеру Стайнлею, американцу, горячо его полюбившему.

   Мистер Брамбль обставлял свое путешествіе по Африке полным удобством. С ним были просторныя, с двойной покрышкой индійскія палатки, предохранявшія от жары. При содействіи губернатора города Джибути, к которому у него было письмо, и благодаря любезности стараго мосье Альбрана, хозяина лучшей в Джибути гостиницы "Де-з-Аркадъ" – был составлен караван. Нанято пять черных слуг, куплено 12 мулов и 2 верблюда. Из багажнаго трюма "Лаоса" достали десятка полтора ящиков и из них вынимали седла, ружья, походныя кровати, стулья, столы, подсвечники, свечи, лампіоны, жаровни, коробки с печеньем и шоколадом, ящики с вином, жестянки консервов.

   Мистер Брамбль путешествовал от нечего делать, от скуки, и не хотел, чтобы путешествіе его утомляло. Он хотел было оставить Колю на положеніи слуги, но после серьезнаго разговора с мистером Стайнлеем, доказавшим мистеру Брамблю, что неудобно, чтобы "белый" работал наравне с "черными", Коля занял особое положеніе, как бы начальника над черными слугами и секретаря у англичан. Мистер Брамбль с мистером Стайнлеем поместились в большой палатке, для Коли была предоставлена малая. Коле дали ружье, и он ехал верхом на муле. Его брали на охоту, и он . имел право на свой выстрел. К обеду и ужину его приглашали англичане. Мистер Брамбль молчал и криво улыбался, слушая болтовню Коли, мистер Стайнлей подзадоривал Колю на разсказы и песни и слушал его с увлеченіем, любуясь своим юным другом.

   Шли медленно. Охотились мало. Мистер Брамбль не увлекался охотой. Ему охота была интересна, как хвастовство. Убить слона, или льва, убить что-нибудь крупное лишь для того, чтобы потом хвастаться своими трофеями. Со страстью охотился один Стайнлей. Охота для него была не только благородным спортом, ко он искал редких животных, изучал их, снимал с них шкуры, описывал их и готовил ценный подарок для Калифорнійскаго университета.

   Брамбль никуда не торопился. Он решил вместо курорта провести полгода в пустыне. Иногда целыми неделями стояли где-нибудь в красивой местности, а потом шли безцельно от одного интереснаго места к другому. По вечерам слушали гитару и песни Коли, иногда мистер Брамбль и мистер Стайнлей сражались в бридж. Днем отдыхали, лениво охотились.

   Так прожили две недели подле Харара. Ходили смотреть этот древній город, посетили могилу его знаменитаго правителя, раса {Правители отдельных абиссинских провинцій назывались расами. Рас Маконен прославился как воин в Итало-абиссинскую войну и как мудрый правитель Харара.} Маконена, осматривали дома и улицы, казалось, сохранившіяся с тех пор, как тут, во дни царя Соломона, жила царица Савская. Бродили по кофейным плантаціям и наслаждались вечною весною этого благодатнаго города, со всех сторон укрытаго горами.

   Пять дней стояли на берегу озера Хоромайя, стреляли уток и гагар, а потом три дня жили в тропическом лесу и охотились на обезьян гуреза, в черных с белым длинных епанчах из нежнаго блестящаго, как шелк, волоса. Слушали легенды о том, что эти обезьяны заколдованные люди – абиссинскіе монахи, обращенные Богом в обезьян.

   Останавливались у богатых абиссинцев, мистер Брамбль делал им подарки, а они устраивали для него абиссинскіе пиры и угощали танцами, песнями и военной игрой, называемой "фантазія".

   Один Коля волновался. Он искал Минабеллу. С необыкновенной настойчивостью он изучал абиссинскій язык, и уже довольно свободно болтал на нем. На всех ночлегах и дневках он разспрашивал абиссинцев о Минабелле, спрашивал и о кресте, но никто не знал такого места, никто не слыхал о Русском православному восьмиконечном кресте, одиноко стоящем в пустыне.

   Помня предупрежденія Люси о мистере Брамбле, Коля все это делал осторожно, так, чтобы ни англичане ни черные слуги его не услыхали.

   Мистер Брамбль приказал Коле составить письмо негусу с просьбой устроить ему охоту на льва. С этим письмомъпошелъвъАддис-Абебу один из слуг, длинноногій Арару. Он вернулся через десять дней и принес не только разрешеніе, но и указаніе отправиться к богатому абиссинскому помещику Ато-Уонди, который и укажет, как и где найти льва.

   Караван мистера Брамбля, кочевавшій в то время у широкой реки Аваша, снялся с бивака и широкими переходами пошел, ведомый присланным негусом абиссинским проводником Ато-Домесье.

   

 XB

 У КОСТРА

   

   На ночлег пришли поздно. Пока разставили палатки, развели огни, приготовили ужин, – тихая ночь спустилась над пустыней. Показалась из-за гор полная луна. Синія тени пошли от палаток. За палатками затих говор слуг. Они улеглись, накрывшись своими белыми "шамами". Высокіе одногорбые верблюды, "мэгари", странными силуэтами рисовались в темном небе и говорили Коле о чем-то древнем, древнем, напоминали ему ветхія слова Библіи. В стороне, на небольшой коновязи, мулы мерно жевали заданный им ячмень. Мистер Брамбль ушел в свою палатку. Некоторое время там светился огонь свечи, потом он погас. Англичанин лег спать.

   Мистер Стайнлей с Колей сидели у костра. В руках у Коли была гитара. Он перебирал на ней лады. Тихо звенели струны. Коля опустил голову и думал свои думы. Мистер Стайнлей сидел на маленьком складном стулике и посасывал догоравшую трубку.

   Он положил свою тонкую руку с длинными пальцами на голову Коли и сказалъ:

   – Спойте про костер.

   – А не побезпокоим его? – кивая головою на палатку Брамбля, спросил Коля.

   – Он крепко спит, – ответил американец. Коля тронул струны, взял один, другой лад и запел.

   На походе он перевел песню по-англійски и теперь по-иному звучала походная кавказская песня.

   Легкій ветерок, налетевшій сзади, нанес терпкій запах верблюдов, колыхнул пламя костра, – пахнуло дымком и горелой соломой. Что-то родное, давнее, далекое, очень далекое, какое было, быть может, тогда, когда и самого Коли не было на свете, напоминали Коле эти запахи, этот особый походный дух глухой степи, и он с чувством пропелъ:

   – "Иль после труднаго похода

   Захочешь освежить язык,

   Ты в миг на чай согреешь воду,

   Поджаришь к ужину шашлыкъ"...

   И замолчал, склонившись к гитаре и накрыв ладонью ея струны, чтобы не звенели.

   Стало тихо кругом. Мулы кончили есть свою дачу и одни стояли, другіе лежали. Едва шелестела сухая трава и, казалось, было слышно, как между нея пробиралась мышь. Костер едва тлел и желтое пламя медленно бродило по обугленным сучьям.

   Мистер Стайнлей положил руку на плечо Коли и, нагибаясь к нему, сказалъ:

   – Скажите мне, Коля, что заставило вас поехать с нами в это путешествіе?

   Коля вздрогнул. Его размягченное ночью, пеніем и всею обстановкою бивака сердце жаждало открыть кому-нибудь всю тайну. Он давно разсказал Стайнлею все о своей жизни, о мамочке, о Галиие, о Селиверсте Селиверстовиче и Мантыке, даже о Люси был сердечный разговор, а о главном, что лежало у него на сердце, он ничего не сказал. Но он опять сдержался и, молча, пожал плечами.

   – Я вижу, – продолжал говорить американец, – что у вас есть что-то на душе. Что в этом путешествіи у вас есть своя цель.

   - Охота! – бросил небрежно Коля.

   – Подите вы, разсказывайте это кому другому, а не мне, старому охотнику. Я видал вас, когда вы убили вашего перваго "диг-дига", не радость и не торжество были в ваших глазах, не опьяненіе удачным выстрелом, а жалость к зверю. Вы даже не могли добить его и это я за вас сделал..

   – Это правда, – тихо сказал Коля. – Мне было жаль бедную, милую козочку.

   – И вы думали: – "зачем я ее убилъ"?

   Коля поднял голову на мистера Стайнлея. В больших глазах, отразивших луну, было удивленіе.

   – Как вы это угадали? – сказал он.

   – Это не трудно было угадать.

   – А в самом деле, мистер Стайнлей, зачем убивать животных? Вот вы убили пять зебр, а шкуру сняли только с одной, остальных убитых отдали абиссинцам.

   – Зачем? – раскуривая только что набитую табаком трубку, сказал мистер Стайнлей, – чтобы, вернувшись, у себя в клубе сказать: – я убил столько-то зебров, столько-то слонов, гиппопотамов, жираффов. Это, мой милый Коля, увы, плохая черта современнаго человечества: извращенный спорт. Охота – прекрасный спорт. Ездить на велосипеде – прекрасно, но по шесть дней кружиться на велодроме, высунув язык – это идіотизм. Автомобиль нужная и необходимая машина, но мчаться на ней со скоростью трехсот километров в час, ставить новые, бешеные рекорды, – это оскуденіе современнаго человеческаго ума. Это упадок мышленія... Ну и я этому поддался...

   И, заметив печаль в глазах Коли, мистер Стайнлей ласково потрепал Колю по щеке и сказалъ:

   – Не думайте обо мне худо, милый Коля... Я зоолог. Я ищу разницу в расположена полос зебры. Я хочу узнать, где зебра северовосточной Африки переходить в кваггу заэкваторной Африки.

   – A зачем это знать? – тихо и серьезно спросил Коля.

   Под его взглядом мистер Стайнлей смутился.

   "И в самом деле", – подумал он, – "зачем? Излишним знаніем не испытываем ли мы Бога"?

   Трубка вспыхивала красным огоньком в его зубах. Он задумался и ничего не говорил. Коля дрожащею рукою отложил в сторону гитару и достал с груди небольшой холщевой конверт.

   – Мистер Стайнлей! – обозвал он американца.

   – Что, дорогой?

   – Я вам скажу всю правду. Всю правду, почему я стремился в Африку... Я ищу Минабеллу.

   – Минабеллу? – переспросил мистер Стайнлей.

   – Да, слушайте меня.

   И Коля ясно и подробно разсказал мистеру Стайнлею всю исторію дяди Пети. Голос его дрожал. Он говорил громко. Он разсказал, как шел Ашинов в Таджурскій залив, как с ним шел дядя Петя, такой же пятнадцатилетній мальчик, как и Коля теперь, как дядя Петя пропал и все думали, что он погиб и как тридцать лет спустя, перед самой войной, от него получили пакет.

   – Вот что было в этом пакете.

   Коля достал из холщевого мешка патент дяди Пети и свою перерисованную крестословицу.

   Две головы нагнулись над пергаментом. Мистер Стайнлей светил своим ручным электрическим фонариком, а Коля, водя пальцем по чертежу, объяснял крестословицу. Они так увлеклись, что не заметили, как чуть отдернулась пола палатки и оттуда двумя огненными точками отразились огни костра в больших круглых очках. Мистер Брамбль в одном белье и туфлях на босу ногу, стоя за полой палатки, внимательно следил за объясненіями Коли.

   – Это все сделано, – говорил Коля, – конечно, по-Русски. Вся крестословица составлена из Русских слов, но я вам переведу ея смысл. А смысл ея тот, что, если читать вертикально первый, третій, седьмой и одиннадцатый ряды, то получается загадочная фраза. Я прочту вам ее по-англійски: – "На юг от креста ниже Минабеллы. Пять шагов. Закат. Тень.... Рой аршинъ"... Там, значить, что-то закопано и сохранено для нас дядей Петей. Там зарыть кладь!... Золото!... Достать этот кладь!... И я спасу мою мамочку от нищеты.... Галина может спокойно учиться.... Селиверсту Селиверстовичу не надо будет ходить в гараж по ночам. Ах, мистер Стайнлей! Вам не понять, но это так тяжело смотреть! Селиверст Селиверстович полковник, заслуженный старик, с георгіевским крестом, еще за ту, Турецкую войну... Ему семьдесят лет – и он должен каждую ночь сидеть в гараже... Получать на чай., по несколько сантимов... от мальчишек шофферов... Вы меня понимаете?

   Мистер Стайнлей крепко пожал руку Коле.

   – А если там, – задыхаясь, громко говорил Коля.

   – Если там страшно много золота... Можно помочь самой Россіи!... Может быть, это сделает так, что мы вернемся... домой?!. Вот, зачем я стремился в Абиссинію, вот о чем я заключил договор с господином Дарсонвилем, а он устроил меня у мистера Брамбля. Я ищу Минабеллу.. Клад дяди Пети.

   Лицо мистера Стайнлея стало строгим и серьезным.

   – Спасибо, Коля, за доверіе, – сказал он. – Но, милый дорогой мой друг, никогда не проговоритесь ему, – он трубкой показал на палатку.– Боже сохрани, если он это узнает!

   Отраженія углей в больших круглых очках исчезли за полой палатки.

   Мистер Брамбль чуть слышно, стараясь, чтобы не скрипнула его походная койка, опустился на постель, осторожно протянулся в ней и с головой закутался в бледно-желтое мохнатое, шерстяное одеяло.

   

 XBB

 В ГОСТЯХ У АТО-УОНДИ.

   На другой день, утром, узким овражком, заросшим густым кустарником, стали подниматься на широкое плато, где было именіе Ато-Уонди.

   Золотисто-красныя, нарядныя райскія птицы красиво перепархивали впереди каравана. Маленькія колибри, точно большія, блестящія мухи летали стайками и качались на тонких сухих стеблях. Красная тропинка вилась между кустов, постепенно поднимаясь к отвержку оврага.

   Когда поднялись на плато, – увидали среди сжатых полей рощу банановых деревьев, и в ней пять круглых хижин, сплетенных из хвороста, обмазанных землею и накрытых соломою. Одна, стоявшая по середине, была побольше и на ней был водружен в центре крыши небольшой, квадратный, резной деревянный крест – знак, что в хижине живет христіанин-ъабис-синец. Хижины были окружены высоким тыном из ветвей и камыша. Широкія, распахнутыя настежь ворота, вели за ограду.

   В воротах стоял средняго роста очень полный черный человек с совершенно седыми курчавыми волосами. Его ноги были босыя, белыя полотняныя панталоны доходили до щиколок. Он важно и красиво кутался в большой белый плащ с широкой красной полосою. За ним толпилось человек пятнадцать черных людей, молодых и старых, худых и толстых, больше худых, одетых в длинныя белыя рубашки и такіе же штаны. Один, бывшій ближе к старику, высокій, тонкій абиссинец, лет тридцати, держал ружье дулом вниз и черный круглый щит, украшенный серебряными пластинками и бляхами.

   Это и было именіе Ато-Уонди. Хозяин, предупрежденный из Аддис-Абебы негусом, дожидался гостей среди своих слуг {"Ато" – приставка к имени у абиссинцев означает дворянское происхожденіе, как "фонъ" у немцев, или "де" у французов. Дворяне абиссинцы имели на белом плаще широкую красную полосу.}.

   Мистер Брамбль подъехал к Ато-Уонди и слез с мула. К нему подбежали – слуга абиссинец, плутоватый Фара, говорившій на ломаном французском языке и Коля.

   Ато-Уонди медленно подошел к мистеру Брамблю и, закрывая рот "шамою", как того требовало абиссинское приличіе, чтобы своим нечистым дыханіем не осквернить гостя, стал говорить слова привета Брамблю. Фара переводил их по-французски, а Коля передавал их по-англійски.

   – Ато-Уонди рад видеть иностранных гостей, сына великаго англійскаго короля, и гражданина далекой Америки у себя, – сказал старый абиссинец. – Почтенна и благородна цель вашего пріезда – охота на львов. Отличныя ружья и смелыя сердца дадут мужскую потеху вам, и помогут нам избавиться от зверей, разоряющих наши хозяйства. Прекрасный, старый лев выслежен моими людьми. Но раньше, чем говорить об этом деле, я прошу освежить ваши уста моим скромным "тэджемъ" и поесть приготовленнаго для вас обеда. День велик. Солнце только только подходит к полудню. Раньше ночи не может быть охоты.

   Ато-Уонди сделал широкій жесть по направленію к банановой роще. Там в зеленой тени был устроен из жердей и листьев навес. Под навесом, на кольях были поставлены столы и скамьи. Столы, вместо скатертей, были накрыты громадными банановыми листьями. Деревянные стаканы и круглые блины "инжиры" были разставлены и разложены вместо приборов.

   Мистер Брамбль, не очень то любившій абиссинской еды, запротестовал. Коля, смягчив резкія выраженія мистера Брамбля, попытался отклонить приглашеніе, но Ато-Уонди решительно и твердо сказалъ:

   – Прошу! Гость в руках хозяина!...

   В голове стола сел высокій, худой старик, родственник Ато-Уонди. Сам Ато-Уонди не садился, но управлял слугами, наблюдал за тем, чтобы у всех в стаканах и деревянных чашках полно было тэджем и подходил чокаться то с одним, то с другим. По правую руку от стараго абиссинца посадили мистера Брамбля, по левую, мистера Стайнлея. Рядом с Брамблем посадили Колю. Фара стал сзади мистера Брамбля. Дальше, шумно и весело разговаривая, уселись черные гости Ато-Уонди. Их набралось человек двадцать. Кто они были – Коля не знал. Они были в белых чистых рубашках. Перед тем, как сесть за стол, они ополоснули в свежей воде руки и вытерли их полотенцем. Забота не напрасная – Коля только теперь заметил, что ни ножей, ни вилок, ни ложек не было. Никто не подавал тарелок, а между тем уже громадный негр, обнаженный до пояса, с полотенцем, перекинутым через плечо, нес первое блюдо. Это была нарезанная мелкими кусками, жареная на угольях баранья печенка, сильно проперченная красным перцем.

   Мистер Брамбль, – ему первому подали, – посмотрел брезгливо, что с ней делать. Ему на помощь пришел хозяин. Большою, полною ладонью он взял горсть печенки и положил ее на плоскій хлеб, лежавшій перед Брамблем. Так же сделал он и мистеру Стайнлею и Коле. Остальные гости сами потянулись руками, набирая себе любимаго абиссинскаго кушанья.

   Брамбль брезгливо ковырял в печенке кинжалом. Мистер Стайнлей вытащил охотничій нож и с удовольствіем стал есть розоватые куски.

   – Отличная печенка, – сказал он Коле. – Нежная, мягкая, чуть поджаренная. Прелесть что такое. Скажите это хозяину.

   – Скажите ему, – сквозь зубы проворчал мистер Брамбль, – что он просто черная свинья. Если приглашает европейцев, пусть и подает по-европейски. Прямо грязной своей лапой лезет в блюдо. Меня тошнит от его пальцев, по которым течет сало.

   – Тэта, – мягко и тихо, прикрывая из подражанія абиссинцам рот рукою, говорил Коля Ато-Уонди, – бузу малькам! прекрасная печенка. Мистер Брамбль и мистер Стайнлей благодарят за чудное блюдо!

   Полная горсть печенки, наваленная перед Брамблем, была ответом на слова Коли.

   Мистер Брамбль злобно покосился на Колю и тяжело вздохнул.

   Но выручали собаки. Их было три. Тонкія, худыя и лохматыя, махая ошарпанными хвостами, суетливо изгибаясь и умильно заглядывая в глаза людям желтыми добрыми собачьими глазами, оне точно поняли затруднительное положеніе Брамбля и обступили его, ловко ловя бросаемые им куски.

   "Тэджъ" делал свое дело. Шумнее шла беседа на незнакомом языке. Свободнее и развязнее жесты. Вокруг стола ходил старик в темной "шаме", он веселил гостей шутками, гримасничал и передразнивал их. Все проворнее суетились юноши с тыквенными "гомбами", подливая из них пряный и пьяный "тэджъ".

   Мистер Стайнлей подозвал к себе Колю. Он отдавался радости абиссинскаго пира, смеялся с абиссинцами, разспрашивал Колю о шутках старика и весело ел и пил, заслужив общую любовь гостей.

   Четыре стройных галласа внесли на носилках, убранных бледно-желтою машилловою соломою и листьями целиком зажареннаго барана. Его тушили в особой раскаленной яме. Это было чудо абиссинскаго кухоннаго искусства. Лицо Ато-Уонди расплылось в горделивую улыбку. Галласы склонилась с блюдом перед Брам-блем. Брамбль брезгливо отхватил кинжалом небольшой кусок бараньяго бока. Ато-Уонди возмутился.

   – Нельзя же так, гэта, – воскликнул он, – надо хорошенько есть.

   И он отрезал заднее стегно и положил его на свежій лист инжиры перед англичанином.

   Розовое нежное мясо благоухало. Прозрачный жир капал с хлеба на лист банана. Черные гости в возбуждены встали и, кто ножом, кто прямо руками отрывали себе куски сочнаго бараньяго мяса. Блюдо поставили на стол и черные слуги принесли второго и третьяго барана.

   Старик, отпускавшій шутки, в каком-то возбуждение пира пел и плясал вокруг стола. Собаки с визгом носились за ним. Мистер Брамбль мрачно сидел над своим куском. Ато-Уонди, уже не мало выпившій, чокаясь с гостями "тэджа", захмелевшій, стал отрывать от барана сочные куски и своими пальцами совать гостям в рот. Он направился с нежным розовым куском и к мистеру Брамблю.

   – Скажите этой черной свинье, – проворчал Брамбль, обращаясь к Коле, – чтобы не смел делать со мною своих гнусностей. Меня стошнит от его сальных пальцев!

   Коля умоляюще взглянул на Брамбля.

   – Но, мистер Брамбль, – воскликнул он. – Это же самая высшая абиссинская вежливость!... Самый большой почет для гостя!

   – К чорту эти обычаи дикарей!

   Колю выручил Стайнлей. Он вскочил из-за стола и пошел навстречу Ато-Уонди, показывая знаками, чтобы ему положил в рот кусок мяса Ато-Уонди.

   – Мне, гэта, мне! – говорил он, ласково и приветливо улыбаясь...

   На стол подавали черный горячій кофе в маленьких глиняных чашечках. Пир приходил к концу.

   – Ну, довольно! – решительно сказал Брамбль. – Всему бывает конец. К делу! Пора говорить и о деле. Позовите ко мне эту старую обезьяну. Я хочу говорить об охоте.

   Мистера Стайнлея в это время окружили на другом конце стола абиссинцы. Его место было пусто. Коля привел Ато-Уонди к мистеру Брамблю.

   – Пусть садится, – строго сказал Брамбль. Ато-Уонди покорно сел на место мистера Стайнлея.

   Мистер Брамбль сверкнул круглыми очками и, хлопая толстой рукой с короткими пальцами по руке Ато-Уонди, бросилъ:

   – Где лев?

   Коля перевел вопрос.

   Лицо Ато-Уонди стало серьезно.

   – Лев обложен у Гадабурка, – сказал он. – Там их было целое семейство: – лев, львица и два годовалых львенка. Но там охотился один человек. Очень храбрый человек. Он один на один идет на льва.

   "Как старый Мантык хаживал на тигровъ", – подумал Коля, и быстро перебил Ато-Уонди:

   – Кто этот человек?

   – Один араб.

   – Как его зовут?

   – Сеид-Магомет. Очень храбрый человек. Он три дня тому назад убил одного молодого льва. Вчера другого. Он хотел идти и на стараго, да ему не позволили.Стараго льва, гэта, негус негусти определил для тебя.

   Коля перевел слова Ато-Уонди.

   – Хорошо, – сказал мистер Брамбль. – Где же обложен старый лев?

   Ато-Уонди взял блин инжиры и, разрывая его на кусочки, стал раскладывать их по банановому листу.

   – Вот так будет, – говорил он, тыкая сальными пальцами в кусочки, – Гадабурка, небольшое селеньице. Тут местность дикая. Горы начинаются. Большія заросли кустов, трава такая густая – чистый лес. А тут маленькій такой поселочек, хижин шесть – Минабелла!

   Коля задохнулся от волненія и не мог переводить. Мистер Брамбль встал со скамьи, подошел сзади к Коле и обеими руками тяжело навалился на его плечи.

   – Что это значит Минабелла? – хрипло спросил он. – Львы?

   – Нет, –в сильном смущеніи, едва слышно пробормотал Коля, – Ато-Уонди говорит, что Минабелла это маленькое селеніе. Между ним и селеніем Гадабурка обложен лев.

   Коля быстро спросил, умоляюще глядя на Ато-Уонди.

   – Тэта.... Вы не знаете, у Минабеллы нет креста? Там не жил москов ато Петрос?

   – Не знаю... Я там никогда не был. Я в этих местах недавно. Я всегда жил подле Харара.

   – Ну, нечего разговаривать больше, –сказал мистер Брамбль. – К делу... Поблагодарите хозяина, да и ехать надо. Тоже и льву может надоесть дожидаться нас, когда мы соблаговолим его убить.

   Мистер Брамбль направился к своему мулу.

   

 XBBB

 СБОРЫ.... ПЛАНЫ.... МЕЧТЫ....

   

   Вернувшись на бивак, мистер Брамбль плотно занавесил полу своей палатки и остался вдвоем с мистером Стайнлеем. Коля со слугами хлопотал, разседлывая и прибирая мулов.

   Мистер Брамбль был в большом оживленіи. Он смотрел, как ложился на свою постель немного охмелевшій от тэджа и тяжелаго обеда у Ато-Уонди мистер Стайнлей, сам же топтался в палатке, потирая руки и сверкая круглыми стеклами очков.

   Мысли тяжело ворошились в его голове.

   "Он богатый, ничего не делающій англичанин. Очень богатый. Но понятіе богатства так растяжимо! Так легко потерять все, что имеешь и так важно иметь очень много. И понятіе много тоже относительно"...

   Для мистера Брамбля слова много не было. Ему всегда было мало,

   "Клад Русскаго мальчика Коли... Слов нет – славный этот мальчик!.. Очень милый!.. Но на что ему этот клад? И притом клад не может кому-то принадлежать. Клад – это находка. Для того, кто зарыл клад, кто доверил его земле – клад уже пропал. Его нет.

   Клад нельзя завещать. Клад принадлежит тому, кто его найдет и откопает. А найдет его и откопает он, мистер Брамбль. Не даром он узнал секреть Коли... Надо устранить только Колю".

   Жестокая улыбка скривила полное лицо Брамбля.

   "Мало ли что может быть в таком путешествіи по пустыне" – подумал он.

   За палаткой был слышен бодрый, веселый и, как показалось мистеру Брамблю, счастливый голос Коли.. Он что-то говорил, объясняя абиссинским слугам, и те смеялись.

   Стайнлей лежал на койке и курил трубку.

   – Коля-то наш, – сказал он, – как по-абиссински насобачился. Любо-дорого!

   Мистер Брамбль ничего не ответил. Он остановился в конце палатки, у стойки и посмотрел сзади на Стайнлея.

   "Американец знает секреть Коли. Он его любить. Он станет на сторону мальчика. Придется устранить и американца. Читал я где-то, что грабитель, решившись завладеть имуществом одной богатой старухи, входить в дом. Его встречает прислуга этой старухи, тоже старая женщина. Он убивает ее, чтобы не было свидетеля... Потом убивает старуху. И тут видит в углу спрятавшуюся девочку, внучку старухи.... Он пожалел девочку... Она маленькая – не поняла... А она выдала... Чистое дело сорвалось, и грабитель пошел на казнь.... Но ведь я не грабитель!"

   Нервная дрожь пробежала по телу Брамбля.

   – "Неужели я на это способен?... Что же?.. Если хочешь много?... Надо решиться... Да... Но только все надо сделать очень чисто. Чтобы и я – не я ,и лошадь не моя!.. Лев... A ведь это опасная штука – лев. Ато-Уонди говорил, что этот лев унес ребенка. А лев, попробовавшій человечину, становится смелее.. Да... надо только все сделать умно... Тогда и онъ", – мистер Брамбль бросил взгляд на Стайнлея, – "ничего не скажетъ".

   – Стайнлей, – бодро сказал мистер Брамбль, и остановился над койкой американца, заложив руки в карманы коротких рейтуз. – Знаете, что я придумал, чтобы ловче взять льва.

   – Ну?

   – Лев, по словам Ато-Уонди... вот грязный старик!... Обложен между Гадабурка и Минабеллой...

   – Ну?

   Американец ничем не выдал своего волненія.

   – Геразмачу Банти, проживающему в Гадабурка приказано оказать нам полное содействіе... Там в пустыне будет положена приманка и над нею устроен бревенчатый блокгауз. Льву туда никак не добраться. Это охота для меня... и для Коли... Какіе же мы охотники!... Но Ато-Уонди мне говорил, что лев может догадаться по приготовленіям и не пойти на приманку и тогда он знает его ход и его можно будет подкараулить у Минабеллы.... Вы меня, Стайнлей, понимаете? Было бы так досадно, если бы этот лев, из-за котораго мы так много наделали шума у негуса, ушел от нас. Вот что я надумал. Поезжайте вы с Арару и еще с кем хотите из слуг на перерез ему в Минабеллу и устройте там засаду льву. Вы стрелок спокойный, вы не испугаетесь, если на вас лев выйдет и в чистом.. да и абиссинцы вам помогут, а мы по стариковски попытаемся из блокгауза. А? что вы думаете?

   Трубка долго сипела в зубах у мистера Стайнлея. Наконец, раздалось его спокойное:

   – Оль-райт. Хорошо!

   Коля, счастливый тем, что близилась цель их путешествія, что уже найдена была таинственная Минабелла, а с нею, возможно, и клад дяди Пети, как на пружинах легко похаживал вдоль коновязи мулов и наблюдал, как абиссинскіе слуги их зачищали.

   – "Астре", Арару, надо бы хвост замыть. Ишь, как затрепался, – улыбаясь сказал Коля и погладил по блестящему крупу темно-караковаго мула мистера Стайнлея.

   – "Бузу малькам бакло" {"Отличный мул!"}, – подтвердил Арару, разбирая руками волосы, жидкаго хвоста мула. – Самое хорошее животное! И мистер Стайнлей! Вот ездит! Вот стреляет! Настоящій абиссинец!

   Коля улыбнулся. Ему пріятна была похвала его другу. В голове бежали мысли. Уносили Колю от коновязи среди кустов и трав, на берегу тихаго ручья, где по кустам вился цветущій голубой барвинок и цепкая ежевика свисала к земле, уносили к той страшной и прекрасной Минабелле, где надо ждать заката, смотреть, куда упадет тень на закате, отсчитать пять шагов и рыть....

   "Что там? Наверно тяжелый сундук, окованный железными полосами. Проржавело, поди, в земле железо. В сундуке золотыя монеты – двадцатифранковыя. Или, может быть, серебряные абиссинскіе талеры Марш-Терезы. Сколько там может быть?"

   Коля сел на ящик, в стороне от коновязи и, царапая ножом, подарком мистера Брамбля, стал высчитывать, какой может он найти клад.

   "Скажемъ: дядя Петя прожил в Абиссиніи тридцать лет. И каждый год он откладывал в два раза больше, чем в предыдущей. Пусть, в первый год он отложил тридцать золотых монет. Это можно. Не так уже много. Второй год – шестьдесят, третій – сто двадцать. Потом двести сорок, четыреста восемьдесят, девятьсот шестьдесят!

   На десятый год цифра достигла пятнадцати тысяч трехсот шестидесяти луидоров, а весь капитал уже был тридцать тысяч шестьсот девяносто монет. Дальше цифры росли так сильно, что на ящике не было места для умноженія.

   Колю бросило в жар.

   "Да ведь это такія суммы, что уже не о мамочке и Галине думать, а о спасеніи Россіи. Это один человек собрал... Один... Не может быть... А как же американскіе милліонеры? Начнут с 10-ти пенсов, а потом, глядишь, миллюнами долларов ворочают, строят заводы, целые города устраивают, организуют свои университеты, широко помогают молодежи. Мистер Стайнлей разсказывал про Хувера, про изобретателя электричества – Эдиссона... Но, если так, почему же другіе Русскіе не делают так, как дядя Петя? Не копят, не умножают все на два, только на два.... Ведь, если бы так было – все можно было бы устроить. Школы, больницы, университеты, богадельни и ни у кого не просить, но напротив, всем давать. Богатым везде уваженіе! Богатым легче спасти Россію, чем бедным. Почему же не копят, не дают, не удваивают?! Значить, нельзя. Верно и дядя Петя не мог так много накопить?

   У Коли кружилась голова. Он вложил нож в ножны и задумался.

   " Но ведь клад есть. Иначе не стоило бы писать этой крестословицы. Она оправдалась. Минабелла нашлась. Значит, есть и клад. Как же теперь лучше поступить? Пойти сейчас к мистеру Брамблю и попросить разсчета?.. А если он не найдет клада? Как вернется он тогда?.. Нет, уж если судьба привела его к самой Минабелле, он пойдет со всеми... Попросит разрешенія отлучиться на один вечер и откопает клад... Эх! если бы Мантык был с ним, как было бы все хорошо! Мантыку все можно было доверить. Мантык мог и клад за него откопать... Но Мантык поди-ка теперь катит на своем грузовичке по мокрому асфальту Парижских улиц, следит за белой палочкой полицейскаго "ажана" и завидует ему, Коле! Не хорошо он поступил с Мантыкомъ".

   А мысль, перенесшаяся в Париж, уже осталась там. Уже думал Коля о своей золотоволосой сестренке с бледным личиком, думал о мамочке, о Селиверсте Селиверстовиче...

   "Тяжело им всем без Коли... Э, ничего!.. Мантык

   с ними!...

   – Коля! – раздался крик мистера Брамбля из палатки. – Поседлать мулов мистеру Стайнлею, Арару и Адаму.... Как уедут – снимать бивак! Ъдем....

   Коля побежал исполнять приказаніе мистера Брамбля. Он слышал, как в палатке собирался мистер Стайнлей, как с ним все время говорил Брамбль, он видел, как они вышли из палатки– мистер Стайнлей с двумя тяжелыми патронташами и двумя короткоствольными нарезными штуцерами в руках. Он передал один Арару, другой Адаму, пошел к Коле, видно, хотел ему что-то сказать, но в это время мистер Брамбль нетерпеливо позвал Колю и стал медленно разсказывать, как и что уложить и что, куда отправить. Коля сквозь голос мистера Брамбля слышал, как затопотали по сухой земле тропинки мулы: мистер Стайнлей уехал с двумя абиссинцами куда-то, не успев проститься с Колей.

   Через два часа, незадолго до заката, остальной караван мистера Брамбля выступил с бивака. Впереди шел высокій и стройный негусов проводник Ато-До-месье. Он нес на плече ружье Гра, стволом вниз. Длинная тень от него шла, качаясь перед ним. За ним ехали верхом мистер Брамбль и Коля, дальше слуги вели вьючных мулов и верблюдов мегари... Там, где был караван, тихо шуршала, выпрямляясь, примятая трава.

   Шли в Гадабурка к геразмачу Банти.

   

 XBV

 ОХОТА МИСТЕРА БРАМБЛЯ

   

   В Гадабурка пришли уже ночью, при полной луне. Ато-Уонди по телефону предупредил геразмача {Офицерскіе чины в Абиссинской арміи: баламбарас – младшій офицер, поручик. Кеньазмач и геразмач – генеральскіе чины, подобно генерал-майору и генерал-лейтенанту.} Банти, и старый абиссинскій генерал, окруженный слугами, ожидал англичан.

   В лунном свете геразмач Банти стоял, как изваяніе. Это был худощавый, высокій старик с горделивой воинской выправкой. На голове, торчком, золотистым волосом вверх, был надет венец из львиной гривы. В лунных отблесках он казался каким-то сіяніем. Длинная, ниже колен, черная шелковая рубашка висела красивыми складками. На плечи был накинут почетный лемпт – расшитый золотом плащ малиноваго бархата, висевшій узкими полосами сзади, спереди и боков, подобно концам кавказскаго башлыка. Широкій красный кожаный пояс с патронами туго подтягивал рубаху. С правой стороны пояса была заткнута короткая, широкая и кривая сабля в желтых кожаных ножнах. В одной руке старый геразмач держал отлично вычищенный, сверкающій стволом Винчестера в другой круглый щит с серебряным узором.

   Все убранство Банти говорило, что он был храбрый воин и верный слуга своего негуса. Львиной гривы венчик, боевой лемпт, ружье и щит – это все были воинскія отличія, подобныя европейским орденам, крестам, звездам и лентам.

   Он неподвижно ожидал, пока мистер Брамбль подъехал к нему и слез с мула. Тогда, закрывая рот одним из концов своего богато расшитаго лемпта, он сказалъ:

   – Ночь коротка. Луна светит ярко. Если хочешь сделать дело,для котораго ты пріехал – сегодня все может быть удачно. Надо иметь крепкое сердце и твердыя руки. Инглезам не занимать ни того, ни другого.

   – Как? уже сегодня? – пробормотал мистер Брамбль.

   – Сейчас, – сказал геразмач Банти и знаком предложил Брамблю войти в его хижину.

   Хижина стараго абиссинскаго начальника ничем не отличалась от хижин простых абиссинцев. Те же круглыя плетеныя из ветвей стены, слегка обмазанныя глиной, тот же земляной пол, покрытый сухими воловьими и звериными шкурами, и такая же, как у всех альта – деревянная кровать, заплетенная сухими воловьими жилами и покрытая шкурами.

   Брамбль и Коля вошли в хижину. Геразмач пригласил их садиться на альгу. Он сам сел на корточки на земле и хлопнул в ладони.

   В хижине, на ящиках стояло два глиняных ночника. Желтое пламя колебалось в них, как пламя свечи и длинныя тени от геразмача, Коли и Брамбля метались по темной стене.

   Занавеска из воловьей кожи беззвучно откинулась и на ея фоне появилась фигура молоденькой девушки. Пламя ночников освещало ее с обеих сторон и бросало золотистые отблески на темно-бронзовое точеное лицо. Большіе черные газельи глаза под густыми длинными ресницами покорно посмотрели на геразмача, потом быстрым любопытным взглядом окинули мистера Брамбля и надолго остановились на Коле. Серовато-белая рубашка во многих складках красиво драпировалась на стройной девушке. У пояса она была стянута белым шнуром, концы котораго висели сбоку. Все в ней было так стройно, чисто и изящно, что она казалась странным виденіем в суровой хижине стараго абиссинскаго вождя, между звериных шкур, щитов, копій и ружей.

   Геразмач бросил ей несколько слов по-абиссински, так быстро, что Коля не мог уловить их смысла.

   Она сейчас же так же безшумно, как появилась, исчезла. Потом пришла снова и принесла низенькій столик с соломенной крышкой, накрытый чистым белым сквозным полотенцем. Мягко, неслышно двигаясь, гибко нагибаясь, красиво округляя руки, она разставила на столике высокіе стеклянные стаканы, кувшин мутнаго, холоднаго, пахнущаго медом тэджа, несколько бананов на тарелке и жестянку французскаго печенья "Альбертъ".

   – Дочь моя, – сказал геразмач Банти, с любовною гордостью оглядывая девушку. – Маріам, ты можешь идти, – добавил он.

   Маріам бросила взгляд своих больших, прекрасных глаз на Колю. Точно в полумрак хижины скользнул весенній солнечный луч и пахнуло ароматом молодых тополевых почек.

   Геразмач налил тэдж по стаканам и с солдатскою простотою заговорил о деле.

   – Лев обложен давно. Триста абиссинских ашкеров по приказу негуса стерегут его в том месте и не выпускают никуда. Каждый шаг льва известен. Конечно, можно было бы устроить блокгауз, как и наказывал негус. Но это дело долгое и хлопотливое... Да и лесу кругом нет такого. Пришлось бы везти из Аддис-Абебы.... Наделали бы шуму и тогда не укараулишь льва... Сегодня вечером – вот и часа нет до вашего, пріезда – лев зарезал быка и унес его на себе. Мои ашкеры выследили, куда он его положил. Лев придет на разсвете жрать убоину. Там можно хорошо стрелять. Место чистое. Луна теперь до утра. У вас, я видал, ружья отличныя... Хотите?

   Мистер Брамбль задумался.

   – Далеко отсюда? – спросил он.

   – Час ходьбы. Я дам отличнаго проводника. Многим ходить не надо. Напугаете.

   – Я бы взял своего белаго слугу и одного чернаго с вещами.

   – Всего четверо. За глаза довольно... Если не боитесь?

   – Коля, вы не боитесь? – спросил мистер Брамбль. Коля, не думая о льве, встал и, стоя, ответил, потупляя глаза.

   – Совсем не боюсь, мистер Брамбль.

   – Ну, вот и отличное дело, – сказал англичанин. Коля и правда, в эту минуту совсем не боялся льва.

   Правду сказать: – он не мог себе ни представить льва на свободе, ни сообразить, что такое охота на льва. Львов он видал в клетке, в зверинце. Там они не казались ему страшными. Скорее жалкими. Охота? Но об охоте он знал только по разсказам дедушки Селиверста Селиверстовича, как на тигра охотился старый уральскій казак Мантык. Тигр, по словам Селиверста Селиверстовича, был гораздо сильнее льва, и Мантык бил их один на один из простого двуствольнаго, с дула заряжающагося ружья. А у них будет два великолепных пулевых нарезных штуцера и у Фара четырехлинейная винтовка Гра. Нет, – лев настолько не казался Коле страшным, что Коля думал не об охоте, а о том, как после охоты он отпросится пойти в Минабеллу.

   И Коля еще раз повторил, ясными глазами глядя на мистера Брамбля:

   – Нет, мистер Брамбль, совсем, никак не боюсь.. Нас же трое на одного льва!

   Геразмач усмехнулся, любуясь мальчиком, и сказалъ:

   – Храбрые люди эти московы. Очень храбрые.

   – Ну, тогда медлить нечего, –сказал Брамбль, – сейчас и пойдем. Приготовьте мне одеяло, плед, мою флягу с ромом, печенье, галеты и походную аптечку. Все передайте Фаре. Он пойдет с нами.

   Едва вышли – погрузились в серебряный сумрак. Ночь была так тиха, что пламя ночника, с которым вышла их проводить Маріам, не колебалось. Потревоженныя шумом шагов и голосов на деревне, лаяли собаки, но, когда прошли за околицу и вступили в поля, оне смолкли, и тишина зимней тропической ночи окружила их. Шли по дороге между машилловых сжатых полей. Было свежо. Пряно, по осеннему, пахло зрелым зерном. Перед Колей металась, покачиваясь, белая "шама" ашкера проводника. Лунный свет иногда упадал на ствол ружья, надетаго на левое плечо, и таинственно поблескивал на нем. Мягко и легко ступал по пыльной дороге босыми пятками стройный ашкер.

   – Шуф!.. шуф!.. – обернулся он, обращая вниманіе идущих сзади и свернул с дороги.

   Пошли по чистому. Поля машиллы и гэбса кончились. Зашуршала под ногами сухая трава. Точно какой-то таинственный сторож из серебристой мглы наплыл на них высокій белый муравейник термитов. Трава стала выше. Какія-то колючки цепляли за Колину рубашку, пух облепихи летел перед ним, попадал в ноздри. Шли молча. Было слышно, как пыхтел тяжелый мистер Брамбль и чуть позвякивала фляга на Фаре.

   Куда-то круто спустились. Черные камни выдавались из земли. Местность стала еще диче и глуше. Трава доходила до пояса Коли. То тут, то там торчали казавшіеся черными высокіе молочаи. Невдалеке замаячили какія-то прозрачныя тени. Точно серыя, кружевныя облака плыли совсем низко над землею. Это оказались мимозы со своими голыми плоскими вершинами.

   Ашкер остановился, раздвинул траву и шопотом сказалъ:

   – Гэта!... здесь!

   В траве было примятое место, как бы прогалина между трав. Несколько мимозовых деревьев обступили ее. На ней черной неясной глыбой лежала туша огромнаго быка. Приглядевшись, Коля разобрал тупую бычью морду, темные рога, раздутое, вскрытое брюхо.

   – И шакалов нет, – прошептал ашкер. – Боятся. Непременно где-нибудь недалеко... Придет!

   Коля так же шопотом перевел слова ашкера мистеру Брамблю, и тот подозвал Фару и стал отдавать распоряженія. Он приказал разстелить одеяло так, чтобы самим быть в тени, а туша быка была освещена и ясно видна, принял от Фары свой дорогой двуствольный штуцер, флягу с ромом, аптечку и, отойдя в сторону, долго с чем-то возился.

   – Скажите ашкеру, что он может быть свободен. Мы найдем дорогу назад сами. Дайте ему бакшиш – два быра {Два талера.}... Пусть Фара тоже уйдет назад, знаете, к муравейнику, и там меня ожидает. Место такое удобное, что нас двоих за глаза довольно. У нас разрывныя пули.

   Коля передал приказанія мистера Брамбля. Ашкер и Фара удалились. Мистер Брамбль присел на пледе, Коля сел подле в траве.

   Осторожно вытянув руку на лунный луч, мистер Брамбль посмотрел на часы-браслет.

   – Два часа, – прошептал он. – Долго еще до разсвета.

   Долила ясная ночь, и тихо, неслышно шло время. Маленькія, перистыя облачка наплывали на луну. Розовели, становились серебряными, на мгновеніе закрывали луну и тогда все кругом темнело, тени исчезали и неясной глыбой торчала бычья туша. Потом вдруг выплывали тени, освобождалась луна и опять сверкала круглым серебряным диском.

   Вдруг зашуршат сухія травы, и сейчас же затихнуть, точно скажут друг другу какую-то новость.

   Страх стал закрадываться к Коле. Разныя, и все тяжелыя, мысли зароились в голове.

   "Он у исполненія своих желаній. У цели своего путешествія. Но ведь так всегда и бывает, что несчастіе приходит впереди счастья".

   Глядя на громаднаго быка, принесеннаго сюда львом, Коля вдруг оценил всю силу льва и понял, что охота на него страшно, опасна.

   Ночь была холодная. В своей легкой рубашке Коля стал дрожать. Он не мог определить – от страха, или от холода. Он боялся оглянуться на мистера Брамбля.

   Мистер Брамбль, не сводя своих глаз через большіе круглые очки, наблюдал за Колей. Когда он заметил, как от дрожи подергивались узкія плечи Коли, зловещая улыбка заиграла на его лице.

   – Вам, Коля, страшно? – спросил он.

   – Ннет, – прошептал Коля.... – Хо-о-ло-дно.

   – Возьмите плэд и закутайтесь – сказал мистер Брамбль. – Да вот, выпейте-ка рому.

   Мистер Брамбль накинул на плечи Коли теплый шерстяной плэд и подал большой серебряный стаканчик рома.

   Душистая жидкость обожгла Коле рот и горячей волной пробежала по жилам. Дрожь прекратилась. Стало тепло и безразлично ко всему. Веки отяжелели, и Колю стало клонить ко сну.

   – Ну что? Согрелись? Хорошо? – смутно слышал он голос мистера Брамбля.

   – Да... Очень хорошо... Благодарю вас... Но только... Мне ужасно, как спать хочется... Не знаю почему.

   – А... да... Спать?... Что же... ложитесь пока... До разсвета добрых три часа... Сосните... Я посижу... Я хорошо спал днем.

   Коля не мог противиться предложенію. Он протянулся на траве, закутался в плэд и закрыл глаза.

   Через минуту его дыханіе стало тихим и ровным, как у крепко спящаго человека.

   Набежавшее было на луну облачко сошло с него. Точно живая потянулась по серебристой траве тень от мимозы, захватила часть туши быка. Спускалась к закату луна. Косматая, перебитая трава налилась серебряным светом. Глубже казалась тишина ночи.

   – Коля! – обозвал Брамбль. – Коля, вы спите? Дыханіе мальчика продолжало быть таким же ровным. Он крепко спал.

   Мистер Брамбль с неожиданною легкостью для его полнаго тела поднялся со своего места, подошел к Коле и нагнулся над ним. Коля, завернув ноги в плэд. и подложив под голову руку, спал крепким сном. Ружье лежало подле него. Мистер Брамбль опустился на колени и стал ощупывать грудь Коли. Коля не пошевельнулся.

   

 XV

 МАНТЫК МЛАДШІЙ

   

   Коля проснулся от грознаго и короткаго львинагр рыка.

   Сон мгновенно покинул его. Он встал и сейчас же в ужасе присел на траву.

   Луна была низко. Наступал короткій тропическій разсвет, и он съел лунныя тени. Он того все, что видел в нескольких шагах от себя Коля, казалось неясным и призрачным. Громадный лев стоял полуоборотом, задом к Коле и лапами разрывал брюхо быку. Длинный хвост с темною кистью медленно и гибко шевелился. Иногда лев издавал довольное, сытое урчаніе.

   Коля, сидя на коленях, потянулся к ружью. Но ружья не было там, где он его положил. Коля собрал все свои силы и на мгновеніе отвел глаза от льва и посмотрел туда, где должен был быть мистер Брамбль. Там не было никого.

   Голова отказывалась соображать. Ноги стали мягкими и непослушными. Всякая мысль исчезла.

   От того легкагодвиженія, которое сделал Коля, чтобы схватить ружье, лев вздрогнул и быстро повернулся к Коле. Он, должно быть, сейчас же увидал Колю. Он припал всем телом к земле. В пятнадцати шагах от Коли была громадная львиная пасть. День еще бледный, без теней и солнечнаго блеска, уже народился. Стало светло, и Коля ясно увидал огромные клыки, на которых клочьями висело темное бычье мясо.

   Лев издал такое рычаніе, что, казалось, воздух задрожал кругом. Его хвост стал с силою бить по траве. Травяныя метелки летели вверх от этих ударов.

   Коля понял, что он пропал. Смутная шевельнулась мысль: – Господи, прости!.. Мама! мама!.. где ты"...

   И оборвалась.

   Лев вдруг поднялся на заднія лапы. Он показался Коле в это мгновеніе громадным. Казалось, он закрыл собою и небо, и мимозы, и траву... Должно быть солнце прорезалось в этот миг и ослепило Колю. Точно какая-то неведомая сила отбросила льва в сторону, и он упал в нескольких шагах от него. Страшный гром оглушил Колю. Все завертелось перед его глазами, стало темно, и Коля потерял сознаніе.

   Он очнулся от ласковаго голоса. Грубоватая рука поддерживала его голову под затылок. По губам лился холодный тэдж, металлическая фляга ударяла по зубам. Закрытые глаза были залиты золотым огнем солнечных лучей. Коля слышал ласковыя Русскія слова, и это было так необычайно, что Коля боялся открыть глаза, чтобы не разрушить их очарованія.

   – Коля!... Коль!... милый Коля... Да как же так случилось?.. Без ружья-то!.. Ах, ты сердешный... И ножа даже нету...

   Голос Мантыка.

   Коля несмело открыл глаза.

   Все горело в солнечном блеске. По синему небу поднимался огненный шар. Перед ним, весь в сіяніи солнечных лучей, в малиновой шелковой шапочке, в белой рубахе, перетянутой кожаным поясом, на коленях стоял загорелый, совсем черный, как абиссинец, Мантык. За ним, распростершись на бурой от крови траве, с большим ножом под левой лопаткой лежал громадный лев. Его глаза были закрыты и что-то мрачно суровое было в глубоких складках на лбу убитаго льва.

   – Мантык! – тихо сказал, все еще не веря своим глазам, Коля. – Как же ты тут очутился?

   – По Божьей воле, – прошептал не менее Коли взволнованный Мантык. – Сказано псалмопевцем Давидомъ: – "на руках возмут тя, да не когда преткнеши о камень ногу твою"... Помнишь, дедушка-то учил?... "Попереши льва и змія!"..

   Мантык горделиво оглянулся на убитаго льва и не удержался, быстро бросилъ:

   – Мой – третій?!...

   Коля совсем очнулся. Он ощупал себя. Свободно висела серо-желтая куртка. Пояса с ножом ни на ней, нигде кругом не было. Куртка была разстегнута. Привычным, столько раз и во сне и на яву повторяемым движеніем, Коля хватился за грудь. Там не было маминаго мешечка с драгоценным заветом дяди Пети.

   Коля поник головою....

   – Мантык, – сказал он тихо, точно, уже не удивляясь, что Мантык оказался подле него. – Мантык, ты знаешь! Это он все сделал!

   – Кто?

   – Англичанин.

   – Что сделал?

   – Привел сюда, усыпил своим ромом.

   – Может быть, еще нарочно туда подмешал чего, – быстро вставил Мантык, – они, англичане-то, башковатые бывают.

   – А потом взял мое ружье, нож.... и бумагу,.. Но откуда он мог все узнать?

   И страшное подозреніе, что это мистер Стайнлей мог выдать его тайну, охватило Колю. И это подозреніе было хуже всего.

   Он встал. Его ноги дрожали.

   – Ты посмотри на льва, – сказал, не зная, как утешить своего друга, Мантык.

   Он подошел ко льву и сел на него с ружьем в руке.

   – Вот жалко, фотографіи нет... Сняться бы... Галине послать... Селиверсту Селиверстовичу....

   Коля подошел к Мантыку.

   – Мантык, разскажи же мне, как ты сюда попал?

   – Долгая исторія.

   – Разскажешь?

   – Непременно. Дай мне тебя оправить, да англичанину морду наколотить. Я этого дела так не оставлю... Я негусу известен.. Мне золотыя цепочки в уши вденут за убитых-то львов.... Знай наших!...

   – Ты знаешь, Мантык, Минабелла тут недалеко, – улыбаясь бледною улыбкою сказал Коля.

   У него кружилась голова.

   – Да знаю же! – сказал Мантык. – Я уже был там.

   – А крест? – чуть слышно спросил Коля. –Видал и крест.... Стоить.

   – Знаешь... Надо спешить... А то англичанин возьмет себе...

   – Будем спешить. Ты то можешь идти?

   – Попробую. Только уже очень голова что-то болит... И кружится.

   – Бодрись, Коля... Я теперь тебя не оставлю.

   – Спасибо, Мантык!

   Коля слабою рукою пожал крепкую мозолистую руку Мантыка.

   

 XVB

 МАРІАМ

   

   – На, вот, поешь пока. Это подкрепит тебя, – сказал Мантык, подавая Коле инжиру и кусок холодной вяленой баранины. Он усадил Колю на одеяле, подложил ему сзади свою полевую сумку, а сам, вынув нож из-под львиной лопатки, полюбовался еще несколько секунд убитым гигантом и горделиво подумалъ:

   "Есть чем похвастать... Этот, я думаю, не хуже будет Немейскаго Геркулесова льва".

   Он потрогал жесткую, как щетина, шерсть льва, погладил по спине и по бокам и принялся за работу. Мантык ловко и сноровисто рубил ножом ветви мимозы, резал сухую траву и покрывал ими льва, чтобы никто его не трогал, пока он пойдет за людьми.

   Коля равнодушно и печально сидел в том положеніи, е каком оставил его Мантык. Он не тронул ни хлеба, ни мяса. Очень был бледен Коля, и глаза его так безнадежно и грустно смотрели куда-то в одну точку, что Мантыку стало жалко его.

   – Ты болен, Коля, – сказал он, подходя к нему. Коля отрицательно покачал головой.

   – Я хочу домой, – тихо и печально сказал он.

   – Домой, – протянул Мантык и задумался Вот в том то и беда, что этого слова "домой" давно не знал Мантык. Домой – это значит – в Россію. Там их дом. Там все, что дорого и свято, там могилы отца и матери, там звон колоколов и там тот сладкій дух Уральской степи, который Мантык нигде не забыл.

   Но туда – нельзя.

   Длинная это исторія, почему нельзя, и Мантык не любил об этом задумываться. Подрастет, укрепит на львах свою руку и тогда пойдет, как святой Георгій Победоносец попирать змія, овладевшаго Россіей.

   Ибо твердо верил, что весь девяностый псалом про него написан.

   "И попереши льва и змія".

   Мантык метнул сбоку взгляд из-под насупленных бровей на попраннаго им льва и снова посмотрел на Колю.

   Какой он жалкій, бедняга!

   Домой... Это... к мамочке, к Галине, к Селиверсту Селиверстовичу, в крошечную комнату отеля Селект, где над Колиной койкой висит Государев портрет, а в углу кротко сіяет икона.

   Далеко!.. Ух, как далеко!.. И, не взяв клада, не доберешься туда.

   И походнаго "дома", в палатке мистера Брамбля нет больше у Коли. К мистеру Брамблю теперь можно вернуться только с сжатыми кулаками и с проклятіями.

   – Куда же домой? – тихо спросил Мантык и опустился на землю подле Коли.

   Коля жалкими, жалобными глазами посмотрел на Мантыка и тихо заплакал.

   Несказанно красивый день сіял над ними. Золотым ковром лежала сухая трава, изумрудом горели зеленые молочаи, и, совсем сквозная, как серое кружево, была вершина мимозы. Ея ствол казался голубым. Дивный Божій дом был кругом Коли. Солнце грело, в воздухе растаял запах пороха и крови, и пряно пахло сухими цветами и разогретой землей. Но Коле так хотелось, кроме ласки, земли и солнца, еще человеческой, женской, материнской, сестриной ласки. Ему надо было, чтобы его пожалели.

   Мантык сочувствовал Коле. Мантык снисходил к нему и прощал Колину слабость. Но пожалеть его Мантык не мог. Так хорошо было Мантыку в широком Африканском просторе, в прекрасном Божьем міре, что Мантык не понимал Коли. Вот он какой стал Мантык! Черный и загрубелый, здоровый и сильный. С Мантыком не пропадешь, не погибнешь от зверя, от лютаго человека, но с больным Колей Мантык сам терялся. Чего еще Коле надо?

   С тоскою во взгляде Коля огляделся кругом.

   Как безконечна показалась ему пустыня! Как далек его дом с маминой и сестриной лаской!

   Не доберешься до него... Вчера... Глубокіе темные, как у лесной газели глаза посмотрели на него с сочувствіем и любовью. Были в них материнская ласка и сочувствіе сестры. И будто услышал голос стараго геразмача, с любовью сказавшаго:

   "Дочь моя, Маріамъ"...

   – Если пойти к геразмачу Банти? – медленно, с разстановкой растягивая слова, сказал Коля. – Там отдохнуть... А вечером в Минабеллу... Ты геразмача Банти знаешь?..

   Конечно, Мантык его знал. Он уже два раза был у геразмача... Да кого, вообще, он не знал в, Абиссиніи?

   – Ладно... И я думаю, так будет лучше. И мне геразмач поможет принести моего льва, разделать его, да и про англичанина мы ему все разскажем... Есть же правда и суды в Абиссиніи!

   – А вечером.... рыть клад..., – слабым голосом сказал Коля.

   Он встал и пошатнулся. После всего пережитого ночью он очень был еще слаб. Мантык внимательно посмотрел на него и сказалъ:

   – Посмотрим... Посмотрим... Не уйдет от нас клад.

   Геразмач Банти выслушал разсказ Мантыка и Коли. Он покачал седою головой, но ничего не сказал. Путаное дело... По разному, криво, показывают белые люди. Кому верить?

   – Будьте моими гостями...., наконец, сказал он.

   – За львом я пошлю людей, а москову Николаю, конечно, можно у меня отдохнуть.

   Колю накормили и уложили на альгу геразмача Банти. Сам геразмач пошел распорядиться о льве. Мантык пока остался с Колей. Он разсказал ему все свои приключенія, странствія и охоты, начиная с работы на станціи безпроволочнаго телеграфа и, кончая, тем, как он перед разсветом пробрался к обложенному льву, мучимый ревнивым желаніем посмотреть, как англичанин и Коля будут его стрелять.

   Когда Мантык кончил разсказ, Коля крепко спал. Мантык тихонько вышел из хижины и пошел в деревню, где с шумным говором собирались галласы и абиссинскіе ашкеры, чтобы идти за львом.

   Сначала Коля спал тревожным, точно прозрачным сном. Он спал и слышал все, что кругом делалось. Потом точно навалился на него сон, надвинул мягкую шапку на уши, и завертелись перед ним сновиденія из далекаго, давно забытаго прошлаго.

   ...Будто проснулся он, – и... раннее зимнее утро. Няня, или, может быть, сама мамочка, подняла стору на высоком шестистекольном окне, и над серебряными ледяными узорами на стеклах голубеет ясный день. Коле видны крыши домов, большія трубы и густой белый дым, что валит к голубому небу. Должно быть, очень холодно... Большой мороз. На крышах толстым слоем лежит чистый белый снег, и по нему извилистой дорожкой к полукруглому слуховому окну вьется кошачій след. На подоконнике, чуть видные за ледяным узором, громко воркуют большіе сизые голуби. Ждут крошек.

   Какая большая комната! Четыре таких, в какой они жили в гостиннице Селект в Париже, поместятся в ней. В Париже таких больших светлых комнат не знают Даже у Дарсонвилей не комнаты, а комнатушки. Как тихо кругом! Не гудит и не трещит, точно пулеметной пальбой мотоциклеток, город, не громыхает автокарами, автобусами и каміонами, но лежит в пухлом снегу тихій и ласковый. Стоить в городе Русская зима, с морозами, с бледным, точно сквозь дымку вдали улыбающимся солнцем, с зимними радостями: – лыжами, коньками и салазками. Лыжи и коньки для больших – для папы с мамой, для Коли – салазки и гора на дворе,

   Коля плотнее прижался к звериной шкуре, служившей ему подушкой. Терпко, мехом и старой кожей, пахла шкура. Коля, не открывая глаз, стараясь в мыслях продлить свой сон, напрягал свою память, и она рисовала родныя картины далекаго милаго детства.

   Тихо в комнате. Чуть загудит, иногда, медная заслонка широкой кафельной печи. Тепло шло от печи, и была радость в полыханіи огня за железной сквозной решеткой. Пахнет сладким запахом дымка, и с треском выскочить на медный лист красный уголек.

   Какой уют и прелесть кругом! Паркетный в квадратную шашку пол отблескивает золотом. Это – зимнее солнце забралось через крышу соседняго дома и рисует мутный узор окна на полу. Громче гулькают голуби, стучат клювами по железному поддону, а снизу доносится звук скребков по каменной панели. Дворники сгребают налипшій за ночь снег и посыпают панель крепким красно-желтым песком.

   В углу, у окна, под образом Спасителя, где всегда теплится "Негасимая" лампада (ее зажгли, когда Коля родился, и с тех пор мама и няня поддерживали пламя так, чтобы оно не угасало), стоит маленькій учебный столик. За ним Коля учился. A подле, прямо на полу, какое богатство! Целая армія оловянных солдат! Большая овальная коробка из берестянаго лубка и на ней ярлычек с голубою надписью в раме: "Л. -Гв. Измайловскій полкъ". Если раскрыть, на верхнем листочке, под нежными бумажными стружками, командир на гнедом коне и знаменщик с большим желтым знаменем с черным, по діагонали, крестом и двуглавым орлом посредине. А с другой стороны Государев вензель.

   Коля знаетъ: – папа разсказывалъ: – Крест на знамени это Бог, это вера христіанская, вензель Государев это имя государево, это царь, и двуглавый орел – это отечество. Из Москвы первопрестольной смотрит Россія на запад до самой немецкой земли, на восток до Великаго Океана. И, когда заходить солнце в Калише, – на Великом Океане, у города Владивостока, восходит оно. Вот какая была Императорская Россія, когда были в ней Бог и Царь!

   При этом воспоминаніи Коля еще теснее прижался к шкуре.

   Лучше об "этомъ" не думать. Это решат большіе. Как далеко теперь все это!

   ...Раньше всех приходила мамочка. Она сядет в ногах у постели, и станет, шаля, щекотать Колю под подбородком. Ужасно смешно. Но Коля будет притворяться спящим. Тогда мамочка запоет тихую песенку....

   Коля прислушался.

   И точно, кто-то пел подле него, как пела некогда мамочка. По иному звучала песня. Журчала и переливалась, как горный ручей по камням. Слова были странныя, непонятныя слова.

   Но, так же, как в детстве мамочкина песня, так и эта успокаивала и несла радость сознанія, что не один на свете, что есть чья-то близкая, подле, родная, любящая душа.

   Коля стал вслушиваться.

   Странныя грезы! Песня звучала по настоящему, в заправду. Коля разбирал абиссинскія слова, что журчали и прыгали с каким-то грустным утешеніем. Стали веселее, участился лад песни, стал подходить к тем танцам, что видал Коля в абиссинских деревнях.

   Нежный, чистый женскій голос, баюкая Колю, выговаривалъ:

   Абеба, абеба! Илиль бихи лигаба! Илиль,

   Иль, иль...

   Абеба, абеба!

   Илиль бихи лигаба! *).

   *) Цветов, цветов!

   Я приду к тебе, напевая:

   Илиль – иль, иль.

   

   Коля открыл глаза и приподнялся на альге.

   В круглой хижине стоял сумрак. Окон в ней не было. Бычачья шкура, служившая дверью, была спущена, и золотой свет струился сквозь ея щели в хижину, едва разсеивая мрак. В ногах у Коли, на земле, сидела девушка в длинной белой рубашке. На темном лице сіяли большіе грустные глаза. Девушка глядела на Колю с жалостью и любовью и, подперев подбородок тонкими пальцами, пела.

   Увидав, что Коля открыл глаза, она замолчала и легко, как козочка, вскочила и убежала за занавеску. Она принесла оттуда столик и на нем графин прозрачной влаги, стакан, гомбу молока, инжиру и мясо.

   Коля стал отламывать куски инжиры и мяса. Девушка, молча, прислуживала ему.

   Маріам, дочь геразмача Банти.

   Они только вчера познакомились. Они не сказали ни слова. И сейчас оба молчали. Но сколько было ласки, вниманія и нежной любви в каждом жесте Маріам! Как хотелось ей угодить этому больному, ослабевшему белому мальчику!

   Она резала мясо тонкими ломтями и накладывала на вязкую инжиру. Она наливала молоко в стакан, она подавала полотенце и чашку, чтобы Коля мог вымыть руки. Она следила за каждым движеніем Коли, стараясь угадать его желанія.

   Кто она? мать? жена? сестра? подруга?.. Раба?

   Раба? Она два раза робко назвала Колю:

   – Гэта!... господин....

   Нет! Не раба! А до дна души своей усвоившая заповедь христіанской любви, свободная, гордая девушка, дочь стараго, заслуженнаго и всеми уважаемаго воина, геразмача Банти.

   Она помнила слова Христа: ..."ибо алкал Я, и вы дали мне есть, жаждал и вы напоили меня; был странником и вы приняли меня... "Так, как вы сделали это одному из сих братьев Моих меньших, то сделали Мне" {Евангеліе от Мат;ея, гл. 26, ст. 35 и 40.}.

   Она делала для Коли так, как сделала, если бы сам Христос к ней пришел.

   От этой ласки и любви скудный обед показался прекрасным. Голова перестала болеть. Волненіе ночи сменились странным ощущеніем покоя и безразличія ко всему. Колю клонило ко сну. Маріам угадала его желаніе. Она принесла мягкое, чистое, белое тряпье и положила Коле под голову, вместо звериной шкуры. Она уложила Колю, расшнуровала и сняла с него башмаки и укутала белою шамою с красною широкою полосою.

   От тряпья шел пряный восточный запах розоваго масла и ладана. Лежать было хорошо. Тэдж ли так подействовал, или усталость тяжелой ночи и ея волненія так повліяли на Колю, но едва улегся он, положив щеку на мягкія ткани, как сами собой закрылись глаза.

   "Абеба, абеба! Илиль

   бихи лигаба!",

   услышал он. И не знал – было то на яву – Маріам запела, или так ему приснилось. Он крепко заснул.

   

 XVBB

 МАНТЫКОВА ФАНТАЗІЯ

   

   Коля спал долго. Когда крепость сна стала ослабевать, сквозь дремоту проявились звуки ночи и долго не мог сообразить Коля, где он находился. Лаяли на деревне собаки. Начнут на одном конце, затихнуть, всею стаею перебегут на другой, и залают снова. Им издалека визгливым тявканьем отвечали шакалы.

   Безпокойная была ночь.

   Это безпокойство передалось Коле. Он проснулся и сел на альге.

   Вдруг смолкли собаки. Точно оне услышали что-то и сами стали прислушиваться. Чуть слышные мерные звуки и какой-то ровный топот шли из пустыни. И – пропали.

   Наступила минута полной, звенящей тишины. Не визжали шакалы и собаки молчали, должно быть, стоя на околице и напряженно вглядываясь в лунную ночь.

   Коля обулся и вышел из хижины.

   Перед ним серебристая клубилась даль. Месяц высоко висел в небе. Тени были короткія. Бананы у церкви казались вылитыми из темнаго серебра. Мимо Коли торопливо и озабоченно бегали собаки. Изо всех хижин вылезали люди и прислушивались к тому, что делалось в пустыне.

   И вдруг сразу, в раз, топнули ноги... и, совсем не далеко, грозными басами запели мужскіе голоса:

   – Бурома, буру рум си! Эн нигадэ тальха гуйу!

   С визгливо грозным ревом, все приближаясь, раздался воинственный кличъ:

   – "Иух!... й-йу-гу-гух!"...

   Поющіе были уже близко, но в серебристом трепетаніи ночи никого не было видно.

   Собаки бросились вперед. За ними за околицу села побежали люди. Коля остался у хижины. Он напряженно всматривался в даль, сквозь широко раскрытыя ворота, и вдруг увидал толпу людей. Она быстро приближалась.

   Реяли в воздухе белыя шамы. Сверкали в лунном блеске наконечники копій и насечки на щитах. Черные люди шли, танцуя, топая ногами, то устремлялись вперед с воинственным диким криком, били в щиты, припадали на колено, останавливались и снова шли в такт мерной, грубо звучавшей басами песни.

   Они вошли в лунный свет, стали в нем несказанно красивыми, не такими, как днем при солнце. Коля узнавал их.

   Справа мрачно и сурово, не принимая участія в пляске и пеніи, в львином венчике на голове и в блистающем лемпте шел старый геразмач Банти.

   Впереди толпы, выделяясь своим все-таки, несмотря на загар, более светлым цветом лица, развевая над головою белой шамою, дико вскрикивая, бешено прыгая и танцуя, потрясая ружьем, носился Мантык.

   Он увидал Колю и, увлекая за собою толпу абиссинцев, с диким криком

   – Иу-йу-гу-гух! – бросился на него и едва не задушил Колю в своих объятіях.

   – Лев!... Коля!... – кричал он по-Русски.. – львище-то какой?!.. Едва несут!... В восьмером.

   Тут увидал Коля, что сзади танцующих восемь галласов несли привязаннаго за лапы к крепкому дереву громаднаго льва.

   На площадке, около хижины геразмача его положили на землю.

   Женщины принесли большія гомбы тэджа. Все, усталые от пляски абиссинскіе ашкеры и галласы, и с ними Мантык стали жадно пить, а, напившись, опять стали толпою, в роде шеренги, подняли копья, ударили по щитам и могучіе голоса, что твой львиный рык, понеслись по пустыне, будя дали:

   – Бурома буру рум си, Эн нигадэ талька гуйу!

   И громче всех пел, резвее всех в дикой пляске носился Мантык. Прыгал выше всех, плясал неутомимее всех и во всю глотку вопил воинственные крики.

   – Айгуме! айгуме!

   То кидался к стоявшему у хижины Банти и с крикомъ:

   – Оріа самой гэта! – потрясал над геразмачем копьем и пожимал руку, спокойно стоявшему, словно изваяніе, воину.

   Дикая фантазія продолжалась почти до утра. Во время нея опытные абиссинскіе охотники свежевали льва и снимали его драгоценную шкуру.

   Коля долго стоял, глядя на дикую пляску, потом ушел в хижину и лег на альгу. Но заснуть не мог. Все слушал песни, крики, топот ног пляшущих людей и, казалось, различал среди множества голосов лихой, задушевный, ликующій голос Мантыка.

   

 XVBBB

 У ЦЕЛИ

   

   Коля думал, что Мантык после двух безсонных ночей, волненій охоты, после плясок и танцев будет спать, как убитый, и пропадет еще один закат, когда можно искать клад дяди Пети.

   Куда там! Едва стало светать – не Мантык, а Коля крепко спал и Мантык его будил.

   – Вставай, Коля. Надо идти, пока свежо. Путь для тебя нелегкій. К вечеру надо быть у креста.

   Мантык, свежій, бодрый, сильный, только что умывшійся холодною водою, стоял над Колей.

   В углу хижины Маріам заготовляла корзину с инжирою, мясом и большою гомбою тэджа.

   Солнце пробралось сквозь щели двери и золотило ея серовато-белую рубашку.

   Коля вскочил. Он был здоров и окреп. Он живо обулся и подбежал к Маріам, протягивая ей руку. Маріам стыдливо потупила глаза и смущенно подала свою маленькую ручку с бледно-розовою ладонью и тонкими, длинными пальцами.

   – Благодарю! Благодарю вас! – воскликнул Коля.

   – О! гэта! – она подняла на Колю свои прекрасные темные глаза.

   – Чем я заплачу вам?... Я сам. пока, бедный и ничего не имеющій.

   Слезы ясными алмазами заиграли на глазах Маріам.

   – Зачем меня обижаешь, гэта! – сказала тихо девушка. – Разве помочь ближнему не есть величайшее счастіе?

   Коля ничего не сказал. Он несколько мгновеній стоял, не спуская глаз с девушки. А она опять потупила глаза и смотрела в землю. Она была совершенно спокойна. Ни одна складка на ея красиво подобранной длинной рубашке не колыхалась.

   Точно какой-то другой мір открылся перед Колей. Мір чистой христіанской любви. Мір, где добро делают, не потому что это выгодно, не по формуле: "живи и жить давай другимъ", а по завету Христа, где самую жизнь готовы отдать за ближняго.

   – Идем, – зычно, от околицы крикнул Мантык.

   Коля выпустил руку девушки из своей руки и не подумал, как обыкновенно: "бабскія нежности". Он сделал шаг к двери, Маріам его удержала.

   – Гэта! – услышал он ея милый и слабый голосок. – Гэта!

   Коля обернулся. Маріам подавала ему корзину с провизіей.

   – Путь далек, – сказала она. – Тебе надо будет подкрепить свои силы.

   Коля взял ея руку и поднес к губам. Маріам застыдилась, выхватила у него свою руку и, закрыв ею лицо, убежала за занавеску.

   Коля с корзиной в руках вышел из хижины.

   В свете яснаго дня стояли старый геразмач Банти, несколько ашкеров и с ними Мантык. Мантык, горячо поясняя свои слова жестами, что-то разсказывал Банти. Старый воин его внимательно слушал. Суровая складка лежала у него между бровей, как у стараго льва. Геразмач был по-домашнему, в белой рубашке и темной шерстяной шали.

   Когда Коля подошел к Мантыку, старый геразмач сказалъ:

   – Это дело белаго с белыми... Мы не можем его судить. Он по-иному сказал.

   – Но ведь ты, гэта, видишь, что никакой лев не растерзал москова Николая?

   – Это все равно. Это не мое, а их дело.

   – О чем вы говорите? – спросил Коля.

   – Все о том же. О твоем милом англичанине.

   – Ну?

   Мантык махнул с досадою рукою и стал прощаться с Банти.

   – Идем! После разскажу. Сейчас я ужасно какой злой.

   Геразмач со слугами проводил Мантыка и Колю за церковь, вывел на тропинку и, показав на синевшія вдали невысокія горы, сказалъ:

   – Минабелла!

   До полудня Коля шел бодро. Мантык увлекал его. Он шел так легко, свободной, совсем абиссинской походкой. Наступил на сухую мимозовую иглу, пріостановился, выдернул иглу из замозолившейся пятки и сказал не без гордости.

   – Совсем габеша {Абиссинец.} стал.

   Мантык занимал Колю разсказами о своем путешествие, о своих охотах, о планах на будущее.

   – Двенадцать львов, милый Коля, это не фунт изюма! Это, может быть, и год, и больше пройдет, пока я двенадцать осилю.... Ну за то, подумай?! Двенадцать золотых цепочек, – ты видал у Банти две, в вершок длиною, каждая, в ушах... А у меня – по шести в каждом ухе будет. Какова картина! И мы с Галиной так по рю де ля Пэ, а еще лучше в Москве по Кузнецкому мосту! Лопнет народ от удивленія! А?

   Мантык срывался опять на воспоминанія, как пугал привиденіем пароход....

   – Ты знаешь, когда праздник-то у вас был, а я выходил. Слушаю... А как запел ты – и совсем позабыл осторожность, вылез наружу. Чуть меня не залопали.

   В полдень завтракали теми запасами, что так заботливо приготовила Маріам.

   A после завтрака и пошло. Тэдж ли стараго геразмача оказался слишком крепким и ударил Коле в ноги, или недостаточно он окреп для большого перехода, или волненіе от приближенія к цели его лишило сил, но он едва плелся за Мантыком.

   – Мантык! – жалобно говорил он, – Мантык! не дойду я... Не могу я больше... Ноги, как не свои.

   – Будем петь, Коля! Мужайся. Запевай нашу любимую добровольческую "Алексеевскую" :

   – Пусть свищут пули, пусть льется кровь,

   

   Пусть смерть несут гранаты, –

   

   слабым голосом начал Коля, и Мантык пристроился к нему вторым голосомъ:

   

   – Мы смело двинемся вперед,

   Мы – Русскіе солдаты!

   

   Они шли рядом. У Мантыка на левом плече, по охотничьи, было надето его ружье, его гордость – штуцер-экспресс. Сумка с припасом висела на боку, шаму скрутил и одел по-солдатски, как скатку. Он шел твердым ровным шагом под песню и пел легко и свободно.

   

   – В нас кровь отцов богатырей,

   И дело наше право,

   Сумеем честь мы отстоять

   Иль умереть со славой?!

   

   Теперь уже Коля ему подтягивал слабеющим голосом. Мантык этого не замечал. Орлиным взором смотрел он на близкія горы и поднимался на них легко и свободно.

   

   – Не плачь о нас, святая Русь,

   Не надо слез.... Не надо!

   Молись о павших и живых –

   Молитва нам награда!

   

   Мантык пел и грезил. Думал о том великом дне, когда пойдет он спасать Россію от ига коммунистов. Он видел себя то лежащим в цепи и метко стреляющим, то с ручною гранатою в руках кидающимся в окопы, то лежащим на поле сраженія с тяжелою, смертельною раною в груди. И от того песня его звучала с особым смыслом и, как ни тяжело было идти Коле, он плелся за Мантыком.

   

   – Не плачьте, матери, отцы,

   Бодритесь, жены, дети,

   Для блага Родины святой

   Забудем все на свете!

   

   – Мантык! – не могу я... Дай хоть присесть на минуту. Голова кружится, – молил Коля.

   Мантык схватил Колю под руку и, увлекая его за собою, вдохновенно пелъ:

   – Вперед-же дружно, на врага,

   Вперед! полки лихіе!

   Господь за нас – мы победим!

   Да здравствует Россія!

   

   –Мантык! оставь меня.... Брось... я не могу больше.

   Коля опустился на землю.

   – Коля! Да мы у цели... Вот он и крест....

   Коля поднял голову. Его лицо было бледно. Со лба текли крупныя капли холоднаго пота.

   – Где?... Где крест?... – тихо прошептал он.

   – Да вот он... – Мантык был смущен. – Вот термитскій муравейник... двойной, как двусвечник молочай... Серые камни.... Тут и крест.

   Мантык растерянно оглянулся. Он был уверен, что верно привел Колю на то место, где он видал крест, но креста там не было.

   

 XBX

 АЛЛО!.. АЛЛО!

   

   Солнце спускалось к лиловым, прозрачным в вечерней дымке горам. Тени становились длиннее. Тропинка, с которой сошли Мантык и Коля, поднималась круто в гору. Кругом была сбитая, помятая, сухая прошлогодняя трава, колючій, низкій кустарник, тут и там торчал темнозеленый пушистый можжевельник и молочай с двойным стволом стоял прямой, точно дикирій {Двусвечник.}.

   До заката оставалось не более часа.

   Коля поднялся на ноги и следил за Мантыком. Мантык снял с плеча ружье и, опираясь на него, оглядывал местность. Он провел ладонью по лбу.

   – Погоди, Коля... Дай сообразить... Ты не помнишь, как там написано на пергаменте?

   – На юг от креста, – тихо сказал Коля. – Ниже Минабеллы.... Пять шагов.....

   – Да, верно.... Я не ошибся.... Ниже Минабеллы... Вон на горе дым видать – там Минабелла.

   Мантык внимательно осмотрелся кругом.

   – Крест был тут. Я сам его видел. Между этим молочаем и тем можжевельником.

   Он бросился вверх.

   – Коля! – крикнул он. – Пропало все! Они были тут! Проклятые твои англичане!

   Коля вскарабкался за Мантыком.

   Кругом была страшная дичь. Камни, кусты, травы, рытвины, колючки, ползучки, все переплелось, сбилось, мешало идти, хватало за пояс, цепляло за одежду. Там, где стоял Мантык, трава была примята. Куст можжевельника надломлен.

   Здесь, как собака ищейка, ползал на коленях в густой траве Мантык.

   – Здесь они были.... Гляди – следы сапог, подбитых гвоздями. Следы босых ног.... Видишь.

   Коля ничего не видал. Земля была покрыта травой и усмотреть между ея сухими стволами следы людей мог только зоркій глаз Мантыка.

   – Вот где был крест, – крикнул вдруг Мантык.

   Между камней торчали почерневшіе обломки доски. Разлом был свежій. Серыя щепочки лежали на земле.

   – Ты понимаешь, что они сделали? Они сломали крест. Они унесли его... Вот видишь, где тащили – кусты поломаны.

   Мантык шел по следу и вдруг остановился, сдвинул свою малиновую шапочку и истово перекрестился. Коля, забыв усталость и превозмогая боль натруженных ног, поднялся к нему.

   В траве лежал сломанный восьмиконечный деревянный крест, сбитый из широких досок.

   Что обозначал этот крест дяди Пети? Был он намогильным крестом, поставленным на месте погребенія дяди Пети по его указанію, или сам дядя Петя поставил его в этом пустынном и глухом месте, чтобы указать место клада – кто мог на это ответить?

   Крест был точно такой, как был нарисован на наградном листе дяди Пети.

   Мантык посмотрел на солнце.

   – Еще успеем, – прошептал он.

   – Что ты думаешь делать? – спросил Коля.

   – Снесем крест на его место и поставим. Ты поддержишь его. Я посмотрю, куда упадет от него тень и найдем, если не клад – они наверно взяли его, то место клада. Берись снизу, тебе легче будет нести.

   Но крест был не тяжел, и Мантык с Колей легко снесли его и поставили по старому излому. Коля поддерживал его, а Мантык смотрел, как росла тень от креста, упадая в самую гущу перебитых трав.

   Тень от креста медленно ползла вниз. Мантык отмечал ея грани кусками наломаннаго им молочая.

   Тень точно дрогнула и исчезла. Солнце спустилось за горы. В долине погасло золотое марево и закружился там, все густея, лиловый туман.

   Пять шагов от тени....

   Перед Мантыком была глубокая, свеже разрытая яма. Красноватая земля, камни, щебень, трава и сучья кустов валялись вокруг.

   – Коля! – крикнул Мантык. – Положи крест, иди сюда.

   Коля спустился к Мантыку.

   – Видишь! – прошептал Мантык. – Но, погоди! Я найду правду, я отыщу негодяев, я дойду до самого негуса, а этого дела так не оставлю.

   Коля, поникнув головою, стоял рядом с Мантыком. Ночь надвигалась на них. Густели тени в долине. Неподалеку раздался визгливый лай шакала и, точно отвечая ему, справа, кто-то слабо и жалобно крикнулъ:

   – Алло!.. Алло!..

   

 XX

 НОВАЯ ЗАДАЧА

   

   Несколько мгновеній Мантык и Коля стояли неподвижно. Страх приковал их к земле. Коля чувствовал, как у него под высоким пробковым шлемом шевелились волосы. Он схватился обеими руками за Мантыка. Мантык резким движеніем сдвинул чалму на затылок и снял с плеча ружье. Но опять все было тихо.

   Шелестел сухими травами набегавшій на горы вечерній теплый ветер.

   И снова, слабея и замирая, с какою-то тоскливою надеждой, раздался крикъ: –Алло!.. алло!

   Коля дрожал мелкою дрожью. Уже не дух ли то дяди Пети взывал из потревоженной могилы? Все могло быть в этом ужасном диком месте. Ночь надвигалась. Луна еще не взошла, и призраком казался поломанный Мантыком молочай.

   Мантык выхватил свой большой охотничій нож и сунул его Коле в руку. Он стал продираться сквозь кусты и траву по направленію крика.

   Коля, дрожа, шел за Мантыком. Он не мог оставаться один.

   Уже трудно были различимы предметы. Гора стояла, как черная стена. Мантык остановился и прислушался. Мертвая долила тишина.

   – Это где-то здесь, – прошептал Мантык. Коле показалось, что голос Мантыка дрожал.

   – С нами крестная сила! – громко сказал Мантык и широко перекрестился. – Не навожденіе же это?

   – Дух дяди Пети, – едва слышно сказал Коля.

   – Э! пустое, – сердито крикнул Мантык и быстро сделал шагов десять вниз.

   Между камней, кустов и трав были прогалины. Небольшое, сравнительно ровное – таким, по крайней мере, казалось оно, – место образовало как бы террасу. Какой-то длинный белый предмет чуть намечался на ней.

   Коля упал на колени. Ему почудилось, что это тело дяди Пети в саване, вынутое из гроба. Мантык быстро подошел к белому предмету, нагнулся, зажег спичку и осветил им его.

   – Коля! – крикнул он. – Это твой англичанин. Да иди же!.. не бойся... Он ранен. Рубашка в крови. Но руки теплыя.

   Коля, дрожа, подошел к Мантыку.

   Мантык еще зажег спичку и осветил ею лицо лежавшаго на земле человека. Коля бросился к нему и припал к бледному лицу.

   – Мистер Стайнлей?! – крикнул Коля.

   Тень пробежала по лицу американца. Чуть двинулись пальцы. Раздался слабый стон. Мистер Стайнлей тяжело вздохнул и замолк.

   – Что же нам делать! что делать! – сказал в отчаяніи Коля, умоляюще глядя на Мантыка.

   – Нда! – сказал Мантык...., вот так исторія с географіей! Разгадай-ка такую загадку. Это что же... Тот самый... Негодяй-то? Или другой... хорошій?

   – Это хорошій.... милый.... это мой американец... Мистер Стайнлей...

   – Н-да, – повторил Мантык – Положеніе не важное. Мужчина большой и тяжелый. Рана, видимо, нелегкая, если даже не смертельная, значит, – волочить не приходится. Ты ослабел и мы вдвоем его не донесем. Нужны носилки, врачи... Надо отнести прежде всего в деревню.

   – Сейчас? – спросил Коля.

   – Да. Чем скорее, тем лучше.

   – Так пойдем же за людьми.

   – Идти вдвоем, Коля, нам не годится. Американец твой ранен очень серьезно. Тут могут быть всякіе звери. Я не говорю уже про шакалов, но гіена может набежать, а то и та самая львица, которую я видал. Как же его оставить? Ночь... зверь кругом рыщет. Его разорвут за ночь. Сам Бог привел нас сюда, чтобы спасти его.

   – Что же с ним случилось? Кто его мог ранить?..

   – Это Коля – потом... потом... Когда устроим его. Теперь надо спасать его. Иди в Минабеллу к деревенскому "шуму", зови носилыциков, неси сюда альгу и тряпки. Как жалко, что мои Либэх и Али отправлены мною со львиными шкурами в Аддис-Абебу. Они бы это мигом сделали. Но их нет... Надо кому-нибудь идти.

   – Мантык, – со слезами в голосе сказал Коля, – я не могу идти.... Я боюсь...

   – Чего же бояться? Я тебе дам свое ружье. С ним ничего с тобою не случится.

   – Мантык! Я не найду дорогу в Минабеллу. Темень какая!

   – Да, это, брать, не Париж!– сквозь зубы пробурчал Мантык. – Но выхода нет. Один идет, другой остается караулить американца.

   – Я не найду деревню, – прошептал Коля.

   – Ладно. Бери ружье и стереги американца. Я живо обернусь назад.

   Мантык взял от Коли нож и дал ему свое драгоценное ружье. Не без душевной внутренней борьбы он дал его. Мало ли что могло случиться с Колей в его отсутствіе? Никому не доверял своего ружья Мантык. Спал всегда с ним. Но помнил завет солдатскій Селиверста Селиверстовича: "сам погибай, а товарища выручай!" – и решился на жертву. Да ведь так же наверно, поступил бы и тот, – знаменитый Мантык, уральскій казак из Раимскаго укрепленія, истребитель тигров!!..

   Мантык исчез во тьме, точно растворился во мраке ночи. Неслышно стало его шагов. Коля сидел с ружьем в руках у головы мистера Стайнлея. Он был так растерян, что не знал, что делать. Мистер Стайнлей лежал тихо, как мертвый.

   В темном небе сильно вызвездило и неопределенный странный свет от звезд сделал видными предметы. Уже различал Коля черную извилистую грань гор на фоне неба. Можжевельники казались косматыми зверями, неподвижно обступившими Колю.

   Пустыня оживала. Начиналась в ней обычная и, будто, тревожная ночная жизнь.

   Мышь шуршала в траве. Какая-то птичка прыгала там, и ея мерные прыжки казались осторожными крадущимися шагами крупнаго зверя. Коля настораживался, взводил курки и всматривался тревожно туда, где по сухой траве кто-то мерно шлепал... Ждал... Льва? Гіену?..

   Холодныя струйки страха бежали по его спине. Волосы шевелились под шлемом и быстро билось сердце.

   Из-за гор точно проткнулась луна. Бросила робкія, неясныя жидкія тени, потом тени окрепли, засинели, все стало видно шагов на сто кругом и все стало необычно в серебряном свете луны. Бледное лицо Стайнлея стало страшным. Резкія тени легли на глаза и на рот.

   Где-то совсем близко завизжали и завыли шакалы. Коля вспомнил, что шакал не придет, если лев подле, Коля вспомнил и то, что говорил Мантыкъ: – "всякій зверь живого человека боится". И Коля заставил себя выйти из оцепененія и пошевельнулся.

   "А если петь?" – подумал он.

   Робко запелъ:

   – Гори костер, дымись отрадный Башлык и бурку осуши...

   Чуть дрогнули ресницы на сомкнутых веках мистера Стайнлея. Разжался тонкій рот.

   – Коля... вы? – прошептал американец.

   Коля позабыл страх. Он припал к американцу, осторожно охватил обеими руками его голову и приподнял ее.

   – Мистер Стайнлей! Я, Коля, с вами.

   – Пить, – прошептал американец.

   Абиссинская гомба с тэджем, данная Маріам, висела на ремне через плечо Коли. В ней еще оставалось немного влаги. Коля подставил горлышко к губам мистера Стайнлея и стал его поить. Американец сделал несколько жадных глотков и тяжело вздохнул.

   – Коля, – прошептал он, силясь что-то вспомнить. Глубокая складка легла между его бровей. – Нож....

   Замолчал.

   – Какой нож.... Где нож?.. – спросил Коля, оглядываясь.

   – Отыщите... и спрячьте нож... Чтобы не видали...

   И, взглянув, замолк, и лежал тихо, почти не дыша.

   Опять страх нашел на Колю. Положив голову мистера Стайнлея к себе на колени, Коля сидел неподвижно и сумбурно неслись в голове мысли. То читал молитвы, путая слова, сбиваясь с одной на другую, перебивал молитвы воспоминаніями, просил мамочку заступиться за него, вспомнить его, проклинал себя за свою поездку в Абиссинію, потом вдруг мысли, молитвы, все исчезло из головы. Ничего в ней не было, и тогда было страшнее всего.

   Медленно, медленно шло время. Незаметно подымалась луна и короче становились синія тени. И страх то уходил, то с двойною силою овладевал Колею.

   

 XXB

 ПО ПРИКАЗУ НЕГУСА!

   

   Где-то далеко дружно залаяли собаки. Их лай показался Коле спасительным. Он осторожно переложил голову мистера Стайнлея на землю и прислушался.

   Лай не смолкал. Коля встал, оперся на ружье и ждал. Собаки заливались наверху, в деревне. Теперь Коле стало легче, он даже прошелся шага на три по площади.

   А время так медленно шло! Целая вечность, казалось Коле, прошла, а луна все висела на том же месте, и тени были все такія же короткія.

   Теперь Коля слушал во всю... Он уже не обращал вниманія на близкіе шумы, на мышиную беготню в траве, на прыжки каких-то неведэмых птичек – его слух был далеко впереди, на скате горы, возле деревни. Ему казалось, что он должен услышать шум людей издалека, от самой деревни, и испугался и обрадовался, когда совсем близко от себя услышал говор и шорох шагов и бодро крикнул Мантыкъ:

   – Коля!.. Коль.... Кооль... где ты?

   – Я здесь, – крикнул Коля, и удивился, как слаб и глух был его голос.

   Люди шли по разселине, и потому долго не были видны. Они показались сразу, с бумажными фонарями, прыгавшими в траве, как громадные светляки. С шумным говором толпа абиссинских ашкеров наполнила террасу. Шесть рослых галласов принесли альгу. На нее осторожно положили мистера Стайнлея и понесли в гору. За ними шли Мантык и Коля, позабывшій и страхи и усталость и теперь озабоченный положеніем мистера Стайнлея.

   "Шумъ" Минабеллы принял горячее участіе в американца. Для него очистили лучшую хижину. "Шумъ", старый солдат, видавшій виды, осторожно раздел мистера Стайнлея и осмотрел его рану. Ее омыли и кое-как забинтовали. Мистер Стайнлей слегка стонал, но не приходил в себя. Он, видно, много потерял крови.

   – Рана, – сказал "шумъ", обращаясь к Мантыку и Коле – не от когтей или зубов зверя. Рана нанесена ножом. И нам надо узнать, кто осмелился в пустыне напасть на белаго? Как очутился он там? Что он там делал?.. Почему на нем нет никакого оружія? Это все важно знать для Афанегуса... Ибо пустыня не европейскій город. В ней нельзя безнаказанно убить человека. Я попрошу вас остаться пока в деревне и ждать решенія негуса.

   "Шумъ" отправил молодого баламбараса с ашкерами на то место, где был найден мистер Стайнлей, другого пожилого ашкера отправил с бумагой в Гадабурка к геразмачу Банти, с просьбою по телефону переговорить с Аддис-Абебой и получить оттуда указанія. Колю и Мантыка допросили каждаго отдельно, кто они и что делают в Абиссиніи.

   Про Мантыка "шумъ" уже слышал, да и видел его несколько дней тому назад, когда Мантык был в Минабелле, слышал "шумъ" и про Инглезов. К Мантыку он отнесся исключительно хорошо, как к храброму охотнику на львов и оставил его на свободе, Колю же попросил не отлучаться из хижины, которую отвел для него и на просьбу Коли быть при мистере Стайнлее, так как никто не говорить, кроме него, по-англійски, ответил решительным отказом.

   Так прошел для Коли томительный день в грязной, полной блох, абиссинской хижине. Два ашкера с ружьями сидели у входа в хижину. Это были "забанья" – часовые. Коля не придавал этому значенія. Совесть его была чиста. Это была формальность. Вероятно, допросят мистера Брамбля, узнают, что Коля его слуга и Колю отпустят.

   Но где был мистер Брамбль? Куда девался его караван с многочисленными слугами, мулами и верблюдами? Что скажет мистер Брамбль? И нет ли тут и его руки?...

   Такія мысли волновали Колю. Он пробовал спрашивать своих "забанья", но черные ашкеры только скалили зубы на его вопросы и ничего не отвечали.

   Впрочем, Коля не мог жаловаться. Его хорошо, по-абиссински, конечно, накормили, дали ему довольно мягкую альгу, и Коля, измученный и телом и душою, заснул.

   Однако, Коля спал не долго. Заботныя мысли разбудили его. Стало опять страшно. Там, подле креста, возле раненаго мистера Стайнлея, сгоряча, Коля не отдавал себе отчета во всем происшедшем. Теперь, проснувшись, он все понял. И застонал от печали, сознав весь ужас своего положенія.

   Клад дяди Пети кем-то взять. Кем? Можно легко догадаться. Конечно, мистером Брамблем. Но, какую же роль играл во всем этом деле мистер Стайнлей?! Почему он ранен? Кто его ранил, обобрал и бросил? Да жив ли еще и сам мистер Брамбль? Возможно, что абиссинцы, увидав клад, напали на англичан и прикончили их. Или на них напали дикіе жители этого пустыннаго плоскогорья – данакили.

   Но что бы ни случилось, кто бы ни был виновником всего этого – Коля ясно понял, что клад для него потерян. Нет цели и нет смысла в его пребываніи в Абиссиніи. Жертва его напрасна. Да и сам он никак теперь не выберется из Абиссиніи. В оборванном платье и сбитой обуви, без оружія и без денег, затерявшійся в необъятных степях! Один!

   Коля готов был заплакать, но только мучительно застонал.

   Мантык! Мантык с ним... Да, это правда. Мантык его никогда не бросит. Но, что может сделать Коле Мантык? Сам бедный, сам ничего не имущій, Вон он какой Мантык! Ходить босиком по горам и долинам, наступить на крепкую, как сталь, колючку мимозы и хоть бы что! Не знает ни страха, ни устали. Со всеми друг – и с абиссинскими начальниками и с простыми ашкерами и с черными рабами-неграми галласами. Ему все – ничего.

   А Коля сделал пешком только один переход и совершенно подбился. Коля обузой будет для Мантыка. Он будет мешать, а не помогать Мантыку.

   Американец... Да, мистер Стайнлей, если выживет, найдется. У него везде есть деньги, он не растеряется. Но выживет ли мистер Стайнлей и какую роль в похищены клада дяди Пети играл он?

   И жуткая мысль о сговоре Брамбля с амер'иканцем заползла в душу Коле и черной отравой наполнила его сердце.

   А он-то был так откровенен и доверчив с мистером Стайнлеем, шел к нему с открытою, чистою душою!

   Вечерело. В отодвинутую раму, затянутую воловьего шкурою и заменявшую дверь хижины, было видно как стали длинными тени и розовели пустынныя дали. Кругом блеяли козы и бараны, мычали коровы, раздавались женскіе голоса, плакали дети. Женщины пригнали стада из степи и начинались их хлопоты с незатейливым ужином.

   У дверей появился Мантык. "Забанья" не хотел его пропустить, но Мантык сперва поднес свой темный, увесистый кулак к черному носу часового, потом, шутя, охватил его вокруг пояса и, как перышко, перебросил через себя и поставил на ноги.

   Черный ашкер смеялся, скаля белые зубы.

   – Видалъминдал? – смеясь, по-Русски, сказал часовому Мантык, погрозил ему кулаком и смело вoшел в хижину к Коле.

   – Ну, как Коля? – безпечно весело сказал он, садясь на постель рядом с Колею и обнимая Колю за талію. И Коля только успел попечаловаться о пропаже клада, как Мантык его перебил.

   – Это ты, Коля, брось и думать, – сказал он, и лицо его стало серьезным. – Мантык твоего дела не оставит так. С "шумомъ" Минабеллы я уже переговорил обо всем, и тебя здесь никто не тронет, а я, как луна взойдет, иду в путь-дорогу. Я твоего дела не оставлю. Будь спокоен. Я разыщу твоего англичанина, хотя на дне морском, и я добьюсь суда праведнаго, царскаго, милостиваго суда. Не будь я Мантыком, если я не вызволю тебе твоего клада, а тебя самого не доставлю домой. Понял?... Терпи и верь Мантыку. Мантык, брат, тебя не обманет!

   – А что американец?

   – Не приходил в себя. Очень много он видно крови потерял. Да еще не было бы зараженія крови? "Шумъ" послал за тукур-хакимом {Тукур-хаким – негр доктор.}. Будут лечить. Плох он, твой американц.

   – Как думаешь, что тут было?

   – Думаю – решили англичане...

   – Оба?

   –Ну, конечно, оба, – овладеть твоим кладом, а как достали, значить его, увидали их слуги несметныя богатства, перебили англичан и забрали твой клад.

   – Бог с ним и с кладом, – сказал Коля. – Только бы домой вернуться к мамочке и Галине.

   Бледная улыбка осветила печальное лицо Коли.

   – Э! Брось! говорю тебе, брось и думать, об этом. Обо мне уже слышали в Аддис-Абебе. Меня знают. Я до самого негуса дойду, я все узнаю, все отыщу. Ты отдохни здесь дня два, а потом, я просил тебя отправить к геразмачу Банти. Там Маріам за тобой присмотрит. Славная Маріам, не правда ли?

   – Да, славная Маріам, – печально сказал Коля.

   – Ну, неделя пройдет... Может быть, – десять дней, и вот он и я сам, своею собственной персоной. И с кладом! Да еще, гляди, по дороге четвертаго льва прихвачу. Дойдем... Нет – мулов купим, – доедем до железной дороги и ай-да! – поезжай домой! Кланяйся Наталье Георгіевне и Галине, привет нижайшій старому дедушке, скажешь – за пятым львом уже пошел Мантык.

   – Да, хорошо, кабы так!

   – Так оно, друг мой, и будет. Не иначе. Не оставит ни твоего дела, ни тебя самого Мантык!

   Коля смотрел на своего друга. Мантык снарядился в путь. Шерстяная шама была скатана, сума набита провизіей, в тыквенной гомбе булькал тэдж... Длинный нож за малиновым поясом, – крепкій вышел пояс, что сшил Мантыку Селиверст Селиверстович, – ружье трехствольное за плечами. Белые панталоны закручены, блестят смуглыя загорелыя колени, свежій шрам на левой икре, должно быть, вчера разодрал себе ногу Мантык.

   – Что ж, Мантык, – тихо сказал Коля. – С Богом! Может быть, ты и прав... Но страшно мне будет без тебя.

   – Страшно? – поднял темныя густыя брови Мантык, –а ты не бойся... Так меня дедушка учил. И мне никогда не страшно... Как же может быть страшно, когда я не боюсь?

   С луной ушел за горный перевал Мантык. Коля тихо лежал на альге. Отдыхали усталыя ноги. Все тело покоилось. Слушал, как затихала деревня, смолкало тонкое переливистое пеніе женщин, лай собак и блеяніе стад. Угомонились люди и домашній скот, и тогда совсем близко, у околицы, зачакали и завизжали трусливые, вороватые шакалы. В затихшую деревню стали доходить таинственные страшные шумы пустыни. Что то рухнуло, ухнуло в горах, эхом прокатилось по долине.. То ли лев рыкнул, настигая задремавшую антилопу, то-ли камень сорвался со скалы и с грохотом полетел в пропасть, ломая кусты.

   Часовые, накрывшись шамами, лежали у входа. Не спали. Коля слышал, как они тихо переговаривались короткими фразами.

   И тоскливо тянулась страшная, долгая, одинокая ночь.

   Вдруг, на другом конце деревни, залаяли, загомонили собаки, послышались людскіе голоса.

   Уже не вернулся ли мистер Брамбль? Не добрый ли геразмач Банти, или Ато-Уонди поспешили на выручку мистеру Стайнлею и Коле?

   Коля поднялся с альги и подошел к дверям.

   – Нельзя! – прошептал часовой и, продолжая лежать, рукой показал Коле, чтобы он не выходил.

   Засветились светильники и бумажные фонари. К Колиной хижине приближалось человек двадцать абиссинских ашкеров с ружьями и копьями. Они подошли к Коле. Коренастый крепкій человек лет двадцати пяти, абиссинец с негрским, скуластым лицом, с приплюснутым носом, в шаме с красною полосою, подошел к Коле и, кладя руку на его плечо, сказал со спокойною твердостью.

   – Я, баламбарас Ольде Силяс, прислан повеленіем негуса арестовать москова Николая и, заковав в цепи, доставить его в Аддис-Абебу!

   Странное безразличное ко всему спокойствіе нашло на Колю.

   – В чем меня обвиняют? – сказал он. – Я не знаю никакой вины за собой.

   – Я солдат, – отвечал Ольде - Силяс. – Мне не говорят, за что тебя арестуют, мне только приказано заковать тебя и доставить в Аддис-Абебу к Афа-негусу {Афа-негус – главный прокурор Абиссиніи.}... А за что – то известно Афа-негусу!

   Твердая воля светилась в узких глазах баламбараса. Коля понял, что сопротивленіе, и даже разговоры и протесты безполезны. Он покорно дал сковать себя цепями по рукам и ногам и пошел под конвоем ашкеров.

   Он старался ни о чем не думать, никого не вспоминать. Тупое безразличіе ко всему было легче мыслей и воспоминаній.

   

 XXBB

 ТЮРЬМА

   

   ..."О плавающих, путешествующих, недугующих, страждущих, плененных и о спасеніи ихъ", молится православная церковь, – думал Коля, шагая больными ногами по пыльной дороге среди абиссинских ашкеров.

   Мамочка и Селиверст Селиверстович молятся в церкви в Париже, Галина в своем маленьком кукольном храме, мамзель Люси в громадном холодном соборе Маделэн... Стоят на коленях, крестятся, просят Бога о "путешествующихъ". Молят Всевышняго, чтобы не были они недугующими и не знают они, не знают, мои родные и милые, что уже надо молиться о плененном, и в темнице сущем!

   О, молитесь, молитесь! Вы, которые находитесь на свободе, молитесь о тех, кто этой свободы лишен!

   А сколько их... в Россіи!

   Коля часто, можно сказать, непрестанно, непрерывно думал о Россіи. Он знал, в каком ужасном положеніи находятся люди под властью 3го интернаціонала. Коля читал газеты. Коля слышал разсказы. Коля понимал, что не по своей воле мамочка с ним и Галиной после долгих мытарств оказались на чужбине, в Париже, но никогда так ясно все муки Русскаго народа не были им осознаны, как в эти дни похода, как в тот день, когда арестантом в цепях входил он в знойным солнцем озаренный чужой город, столицу Абиссиніи – Аддис-Абебу {Аддис-Абеба, – что значить "Белый цветокъ" новая столица Абиссиніи лежит в долине. Над нею на плоскогорьи старая столица – Энтото.}.

   Душа его просветлела. Измученное тело еле двигалось. Лохмотьями висела одежда на исхудалых плечах, и большіе глаза горели, как звезды. В эти страдные дни, как никогда раньше, Коля познал Бога и Ему вверил свою судьбу.

   Бог был в эти дни его счастіем. Молитва – утешеніем. Слабый телом он так окреп душою, что теперь, ему казалось, он и самую смерть встретил бы спокойно.

   Он не думал о кладе дяди Пети. Часто мысленно повторял он читанныя им в "Ветхом Завете" слова Іова: – "Бог дал, Бог и взял, да будет благословенно имя Господне".

   В эти дни страданій, – a страданія Коли были ужасны, ноги и руки были в крови от кандальных цепей,

   – Коля научился ценить духовное выше телеснаго и понял великое счастіе невинно страдать. И вот уже верно: не было у него страха. Потому что, когда было страшно – он не боялся.

   После восьми дней пути по горам и долинам, через горные перевалы и безконечныя плоскогорья, они, незадолго до полудня, спустились по каменистой, обрывистой тропинке к неширокому потоку, текущему в обрывистых берегах и перешли его по колено в брод.

   Женщины абиссинки в серокоричневых длинных рубахах, в складках, сидели на корточках над речкою и стирали белье. Голыя дети играли подле них. Оне заметили белаго пленника.

   – Али!.. Али! {Итальянец... Со времен Итало-абиссинской войны простой народ в Абиссиніи зовет вообще всех белых итальянцами – "итали", сокращенное "али".} – со злобным смехом стали они кричать.

   Мальчишки побежали за Колею и стали швырять в него камнями. Коля шел, бледный от усталости и обиды.

   Поднялись на крутой берег. Невдалеке, влево, было несколько больших хижин, прямо узкая пыльная дорога вилась по наклонному плоскогорью, покрытому мягкими холмами. Над ним стеною нависли горы, плоскія наверху. В солнечных лучах отвесный край горы казался розовым. Над ея верхом низким казалось синее небо. Там чуть намечались белыя и темныя постройки.

   Баламбарас Ольде-Силяс тронул Колю за плечо, показал перед собою и сказалъ:

   – Аддис-Абеба!

   Потом показал на плоскую гору и сказалъ:

   – Энтото!

   Новая и старая столицы Абиссиніи были перед Колею. Абиссинскіе Петербург и Москва. После Парижа, Константинополя и многих, многих других европейских городов и столиц, виденных Колей, Аддис-Абеба так мало производила впечатленіе столицы Абиссинскаго царства, что Коля не увидел ее и спросилъ: – где... где?

   Он не мог поверить, что это и есть город. Среди желтых холмов, по скатам плоскогорья, тут и там, небольшими группами, по пять, шесть деревьев зеленели сады. Все больше банановые. Темныя, круглыя, то большія, то маленькія хижины, окруженныя по несколько штук, плетеными тынами, a где и каменными, грубо сложенными заборами стояли в разброску по холмам, образуя как бы ряд отдельных усадеб. Дорога шла узкая, шагов десять шириною, выходила на площадь, терялась в траве, и с площади уже несколькими переулками шла между плетней. За тынами, хижинами, за лабиринтом уличек, под зелеными шапками высоких тамарисков сверкали на солнце белыя стены каких-то больших круглых и прямоугольных каменных построек. Их архитектура была проста. Не то амбары, не то.... маслобойни?

   Ольде-Силяс указал на них Коле и с гордостью сказалъ:

   – "Гэби", дворец негуса!..

   Коля уже шел по пыльным улицам и все не видел города. Не было ни уличной городской толпы, ни движенія. Прогнали перед ними стадо пыльных, серых, курчавых баранов; абиссинец, "фарассанья" {"Фарассъ" по-абиссински лошадь, сфарассанья" – всадник.} со щитом на руке и копьем на плече, развеваясь белою шамою проскакал на серой лошади, украшенной широкою пестрою сбруею и за ним бегом бежало человек восемь слуг. У усадебных ворот стояли, кутаясь в шамы, старики и женщины с маленькими голыми ребятишками; во дворах за тынами кудахтали куры, надрывисто, точно давясь, кричал осел. Ни экипажей, ни автомобилей, ни звонко бегущаго трамвая, ни просто, мостовых и троттуаров не было в этом городе, так странно походившем на большую казачью станицу. Точно спал город, томимый полуденным солнцем. Редко, редко попадались навстречу пешеходы. Еще реже проедет кто-нибудь на муле, закутавшись по самыя брови в темный плащ, и сопровождаемый пешими слугами, и только, когда спустились и выехали на широкую площадь, попали в оживленную бело-серую толпу. Площадь неправильной формы, с несколькими тамарисками, росшими кое-где по ея краям, была полна людьми и животными. Лежали верблюды и подле них на плетеных из соломы цыновках были разложены привезенные ими товары: штуки полотна, готовыя "шамы" с алыми полосами, шерстяные плащи. Стадо ослов стеснилось в одном месте и лежали темносерые мешки с зерном "гебса" {Ячменя.}. Перед плоскими, круглыми, плетеными корзинами, наполненными розово-серыми брусками каменной соли сидели старухи в коричнево-серых пыльных рубахах. Пестро-одетые арабы продавали бусы и ожерелья из цветных камушков и кораллов, худой, как скелет полуголый данакиль принес страусовыя перья. Между всех этих товаров, разложенных на цыновках, на земле, ходили и ездили на мулах и лошадях люди, приценивались, пробовали и, громко крича, торговались.

   – Это габайя – рынок, – пояснил Коле Ольде-Силяс, – за рынком сейчас и тюрьма.

   На рынке опять кричали в след Коле оскорбительно-насмешливое: "али, али"! и мальчишки бросали в него камнями и грязью.

   Да, видно, чем-то провинился Коля в этой стране, что стал из почетнаго гостя, москова, каким был и у Ато-Уонди и у геразмача Банти, презренным преступником.

   Низко опустив голову, шел, звеня цепями, Коля через толпу на габайе, торопился выйдти из нея в тихія улички между плетней и заборов.

   Тюрьма... Тяжелыя деревянныя ворота замкнулись с визгливым скрипом за Колей. Смотритель, старый негр с отвратительной усмешкой, схватил Колю за руку и потащил его в угол, где бросил в низкую каменную нишу в заборе. Черные преступники, скованные, большею частью, по двое обступили Колю. Они смеялись над ним и ругали его. Между ними были люди с отрубленными по локоть левыми руками – Коля знал, что это– за воровство, были люди со светлыми следами ударов ремнями на темно-шоколадной коже, были старики, беззубые, страшные и худые, точно скелеты, обтянутые черной кожей, и были юноши, почти дети. Ни одного белаго не было в тюрьме, и появленіе Коли в ней обратило на него общее вниманіе.

   Коля забился в угол каменной ниши. Отвратительная толпа преступников злобно наступала на него. Появились стражи и хлесткими ударами тонких, гибких палок по головам отогнали от Коли его сотоварищей по несчастью. Кошмар!... Дни и ночи свились в какой-то сплошной клубок времени и не знал и не помнил Коля, сколько времени он был в тюрьме.

   Он молился. Он думал о Мантыке.

   Что же Мантык? Или он ничего не знает о том, что случилось с Колей и ищет его в Минабелле и Гадабурка, не подозревая, что Коля находится в тюрьме в самой Аддис-Абебе.

   В безсонныя холодныя жуткія ночи много передумал Коля. Он возмужал за эти дни и научился относиться ко всему с равнодушным спокойствіем, но Мантыка он ждал со все возрастающим нетерпеніем.

   Вдруг страшная пришла ему мысль: а что если Мантык тоже арестован и томится где-нибудь в другой тюрьме, может быть, уже судим и казнен?

   За что?

   А за что посажен Коля? Разве есть за ним какая-нибудь вина?

   В такія минуты полное отчаяніе находило на Колю. Он комочком, как собака, ожидающая удара, сворачивался под своим рваным плащем и молил об одномъ: безтрепетно и смело принять безвинную смерть, умереть честно, как и следует Русскому.

   Однажды, в такой день, когда все казалось ему черным и безпросветным, и само яркое солнце, сіявшее с голубого неба, было безрадостно, он услышал шум в тюрьме, и Мантык, как всегда веселый, бодрый, какой-то праздничный Мантык, ворвался в тюрьму в сопровождены двух слуг, абиссинца и араба, и направился прямо к Коле.

   – Ну, здравствуй, Коля. Наконец-то, я добился разрешенія навестить тебя и поговорить о дальнейшем.

   – Что говорить? – печально сказал Коля. – Сам видишь.

   Но Мантык, или не видел, или старался не замечать ужаснаго состоянія, в каком находился Коля. Он, не обращая вниманія на печаль Коли, продолжал быть веселым и радостным. Точно хотел вселить свою бодрость духа, свое отличное настроеніе Коле и ободрить его.

   – Ты посмотри, – безпечно сказал он и тряхнул левым ухом. В нем висели две тонкія золотыя цепочки.

   – За двух уже вышло... За третьяго – твоего – еще жду решенія. Ну да выйдет и это! Меня приглашают в негусову гвардію. Там наш Русскій офицер ею командует.... так просил... прямо на офицерское место.... Да мне, сам знаешь, нельзя... Надо двенадцать львов убить... Я ведь обещал.... Мантык свое слово держит.... И твой клад добуду.. Не бойся...

   – В чем меня обвиняют? – тихо и настойчиво спросил Коля

   Мантык точно ждал этого вопроса и будто испугался его. Он сразу стал серьезен и сказал медленно и раздельно произнося слова:

   – В убійстве американца.

   – В убійстве мистера Стайнлея!.. – воскликнул Коля, выпрямляясь. – Я убил мистера Стайнлея! Господи, что за вздор!.. А ты, Мантык? Что же и ты этому поверил?.. Как же ты не сказал?.. Не вступился.

   – Мантык свое слово скажет на суде. Самому негусу. Мантык уже многаго добился. Тебя судить будет негус. Негус справедлив. Он не обвинить невиннаго.

   – Кто же меня обвиняет?

   – Твой другой англичанин.

   – Мистер Брамбль!.. Да, я так и думал! Так и должно было быть! Не иначе... Ох, сильны англичане, а за нас, Русских без Родины, кто заступится? Англія – сила.

   – Не в силе Бог, а в правде!

   Мантык сказал эти слова тихим голосом, но такая страшная сила веры была в них, что Коля встрепенулся, поднял голову и внимательно посмотрел на Мантыка.

   – А мистер Стайнлей? – спросил Коля.

   – Подумал я и о мистере Стайнлее, если он жив. Добился я свиданья с тобой. Правда, тянули долго, и вот принес тебе хорошее платье. Наши Русскіе насбирали его для тебя. Славные, брат, все люди... Так ты не безпокойся. Суд будет правильный. В обиду тебя не дадим. Ты прав – капитал это сила, да правда-то посильнее капитала. Не всех ты деньгами закупишь. А потому, Коля, бодрись.

   – Когда же суд?

   – Завтра.

   – Завтра суд. Вот до чего я дожил... Суд... Завтра... Ну что же, Мантык, не смотри на меня, что я сегодня такой.... не твердый... Завтра я буду молодцом.... буду верить, как ты: – не в силе Бог, а в правде!

   

 XXBBB

 НЕ В СИЛ БОГ, А В ПРАВДЕ

   

   Яркій солнечный день, – завтра, – наступил такой же солнечный, яркій и блистающій. Он не принес перемены в положеніи Коли.

   Коля пріоделся в чистое белье и хорошее европейское платье – белую пиджаму, белые штаны и хорошіе башмаки и ждал. Но пришло время обеда – за ним не приходили. И только после полудня пришла стража, человек двадцать абиссинских ашкеров, предъявили бумагу смотрителю тюрьмы и Колю, в оковах, повели через город.

   День сіял яркій. Солнце ослепительным блеском покрыло длинныя двухъэтажныя постройки, стоявшія по сторонам дворца негуса. Оно горело на белыми камнями мощеном дворе и тени раскидистых тамарисков и больших бананов казались густыми и синими.

   Двор был полон абиссинцами в белых чистых шамах. Люди поднимались и спускались по крутизне, ведшей к главной круглой постройке и оканчивавшейся несколькими каменными ступенями. Там темнело широкое отверстіе настеж раскрытых дверей. Едва вошел в них Коля, прохладная свежесть закрытаго от солнца громаднаго круглаго зала заставила его вздрогнуть. Тонкіе деревянные столбы поддерживали высокую деревянную крышу, конусом уходившую вверх. Внутри было темно. Коля со света сначала мало что видел. Он заметил под ногами тонкія, соломенныя скользкія цыновки. Зал гудел людским гомоном. Люди белой толпой наполняли его. Одни сидели, другіе стояли. Говорили тихо, сдержанно, как говорят в храме. Колю провели через зал и подвели к возвышенію, на которое вели ступени. Там была опущена темно-лиловая завеса.

   На ступенях стояли, сидели и полулежали старые и, должно быть, знатные абиссинцы. Коля увидал тут венчики из львиной гривы на темных головах, золотые, серебряные и пестрые лемпты на плечах, львиныя и леопардовыя шкуры и мех черных пантер, золотом и серебром украшенные щиты, копья, сабли и ружья – все в полумраке казалось величественным и грозным. Здесь было молчаніе. Эти старые люди, придворные негуса, его расы, геразмачи и кеньазмачи, правители провинцій и военачальники точно застыли, изображая какую-то живую картину.

   Колю поставили слева от широкаго прохода, отгороженнаго между наполнявшими зал людьми. Протйв себя, по правую сторону прохода, Коля увидал сидевших в креслах и на стульях европейцев в белых одеждах и между ними, так хорошо знакомую ему фигуру Брамбля, в больших очках. Он сидел на низком кресле, небрежно развалясь, и поглаживал свою толстую короткую ногу. Сзади мистера Брамбля толпились его слуги, и между ними Фара. Они бросали на Колю насмешливо-злобные взгляды.

   Коля понял, что его привели в суд и что там собрались его обвинители. Он оглянулся вокруг, ища защитников. Никого знакомаго, никого Русскаго не было подле. Коля искал Мантыка. Он его никогда бы не нашел, если бы Мантык не окликнул Колю.

   – Коля!... А, Коля!... – услышал Коля голос Мантыка впереди себя, из группы абиссинской знати, бывшей на ступенях возвышенія.

   Коля вздрогнул и пригляделся.

   Он увидал Мантыка полулежащаго у ног стараго абиссинца. Мантык был в малиновой чалме, перевитой золотым шнуром, в ослепительно белой рубашке, перетянутой поясом, босой, в белых штанах и со своим драгоценным штуцером в руках. Старик, сидевшій над ним был в львином венчике и расшитом золотом малиновом лемпте и в нем Коля сейчас же признал геразмача Банти.

   Так вот куда забрался Мантык – истребитель львов! На ступени негусова трона, сел между расами и геразмачами, как равный!

   Коля стал спокойнее. Пожалуй, и правда – не выдаст Мантык... Да, – показалось Коле, – и геразмач Банти смотрел на него с дружеской улыбкой.

   Так прошло около часа. Напряженно застыли старые сановники впереди, храня глубокое молчаніе и бормотала и гомонила сдержанными говорами громадная толпа абиссинцев сзади.

   Вдруг один из стариков, сидевших на самом верху, Естал и медленно спустился к середине прохода. Львиная грива дрожала над его седой головою. Золотой лемпт закрывал плечи и падал на грудь. Большой Русскій орден св. Анны висел у него на шее поверх лемпта. Из-за богато расшитаго пояса торчала сабля в красных кожаных ножнах. Круглый щит в золотых бляхах был на левой руке.

   В правой он держал тонкую длинную жердь. Он постучал ею о пол.

   Тишина стала водворяться среди абиссинской толпы. Там бегали ашкеры и тонкими тростями били по чем попало, по головам, по спинам и по плечам тех, кто продолжал говорить.

   – Абьет... абьет... {Жалоба!.. Жалоба!..}, – раздались вскрики тут и там и наступила полная, торжественная, волнующая тишина.

   Мерно и медленно на обе стороны раздернулась лиловая занавесь.

   

 XXBV

 НЕГУС-НЕГУСТИ

   

   За занавесью все горело в ярком солнечном свете. Должно быть там было отверстіе в крыше и большія окна в стене с боков.

   На возвышеніи, покрытом ковром, на прямом, с прямою спинкою золотом кресле-троне, на золотистых шелковых подушках сидел совсем молодой человек. Темное, в бронзу отливавшее на солнце лицо с тонкими чертами было полно благородства. На плечи был надет лиловый, обшитый золотым узором шелковый плащ. Он падал глубокими складками ниже колен. На ногах были белые штаны и башмаки. Это и был сам негус-негусти, царь царей Эфіопіи.

   Шесть юношей, в белых штанах, стройных и красивых, стояли по сторонам негусова трона и держали длинныя золотыя жерди с опахалами из белых страусовых перьев и тихо реяли ими над негусом.

   Полукругом за креслом стояло человек двенадцать самых старших начальников. Львиныя гривы, золотые и серебряные лемпты, бархатистый мех черных пантер, золотистыя львиныя шкуры, сверкали в солнечных лучах так, что было больно смотреть. У ног негуса лежало четыре мальчика лет по восьми. Их курчавыя темныя головы четко выделялись на белом фоне штанов стоявших сзади них юношей с опахалами.

   Слева от негуса сидел древній старик с седой курчавой головой, в седой бороде. На нем была темно-фіолетовая шама. Он укутался в нее по самый нос.

   Полная была теперь в зале тишина. Медленно реяли над головою негуса опахала из белых страусовых перьев и сзади чуть слышно было дыханіе тысячи людей.

   Два рослых худощавых абиссинца в белых штанах и черных плащах вышли с краев окружавшей негуса толпы и стали внизу у ступеней: один между негусом и мистером Брамблем, другой между негусом и Колей: англійскій и Русскій переводчики.

   Наконец, по легкому движение губ негуса можно было догадаться, что негус говорить. Оба переводчика нагнули головы, закрыли рты плащами и внимательно слушали, что говорил негус.

   Негус говорил негромко, но в наступившей тишине стало слышно каждое его слово. Коля разобрал свое имя – "москов Николай", имена обоих англичан и названія мест и деревень.

   Когда негус кончил, переводчики одновременно стали переводить то, что он сказал.

   – В нашей благословенной, хранимой Богом стране, в провинции Шоа, в округе Бальчи, возле деревни Минабелла случилось страшное, небывалое у нас преступленіе. Белый убил белаго. Ко мне поступило заявленіе инглеза мистера Брамбля о том, что служившій у него юноша, москов Николай, подозревается в убійстве американца мистера Стайнлея. Ум отказывается верить такому чудовищному преступленію, совершенному человеком культурной, христіанской расы. В виду важности событія, я, лёв из колена Іудова, царь царей Эфіопіи, негус-негусти решил разобрать это дело в моем присутствіи и по всей справедливости.. Да будет!

   Древній, седой абиссинец в лиловой, как у негуса, шаме, поднес край ея к нижней губе и стал говорить старческим дребезжащим голосом.

   – Высокое собраніе! – расы, геразмачи, кеньазмачи, аббуны, баламбарасы, баши и вы все, доблестные ашкеры. нашего великаго негуса, выслушайте обстоятельства дела. У селенія Минабелла, в ночь полной луны, следующей за солнцем черёз промежуток месяца Тэр, время рефада, когда тень от луны равнялась девяти локтям, в селеніе Минабеллу пришел москов ашкер Мантык, храбрый охотник на львов, и сказал, что недалеко от Минабеллы, в глухом и неприступном месте, лежит тяжело раненый инглез. По приказу "шума" селенія были посланы ашкеры принести этого раненаго в село. Был вызван опытный Тукур-хаким {Негр-доктор.}, который определил положеніе инглеза безнадежным, вследствіе потери крови. На месте, где лежал раненый, был сделан по распоряженію "шума" тщательный осмотр и был найден большой окровавленный нож англійской работы. По показаніям слуг другого инглеза Брамбля – этот нож принадлежал москову Николаю. Сам москов Николай появился очень непонятным и странным образом в Минабелле в ту же ночь. По распоряженію "шума" он был арестован. Нам, судьям, хорошо известно, что преступника тянет придти на то место, где он совершил преступленіе. Так как, по словам "шума" деревни никто из абиссинцев и галласов не способен на такое нападеніе на белаго, а про разбойников во всем округе Бальчи давно ничего не было слышно, так как найденный нож принадлежал москову Николаю, и всеми жителями замечено странное поведеніе этого москова – я, афанегус, – государево око и правосудіе страны, обвиняю москова Николая в убійстве инглеза по имени Стайнлей.

   Едва афанегус кончил говорить, и переводчики начали делать перевод, как лес темных, худых рук поднялся над головами толпы, наполнявшей дворец. У всех большой палец был опущен книзу и громкій ропот пронесся по круглому каменному залу:

   – Смерть!... Смерть ему!... Смерть кровавой собаке... Довольно разговоров! Смерть ему!.. Дело ясное!

   Крики долго не утихали. Руки стояли черным лесом над головами. Большіе пальцы, обозначая смертный приговор, были опущены.

   В ту минуту, когда чуть тише стали крики толпы, их прервал и заглушил чей-то голос, громко и явственно сказавшій важное в Абиссиніи слово:

   – Абьет!

   И было сразу слышно, что это сказал не абиссинец, ибо произношеніе слова было слишком четкое и резкое, как не говорят абиссинцы. И опять у самаго трона негуса кто-то громко и настойчиво повторилъ:

   – Абьет!

   

 XXV

 МАНТЫК ВЫСТУПАЕТ

   

   От того места, где сидело дворянство округа и где видна была полная фигура помещика Ато-Уонди, отделился молодой, смуглый юноша, одетый по-абиссински. Он сделал два шага к середине зала и стал против негуса. Красивое темное лицо негуса чуть заметно улыбнулось. Негус нагнул голову и закрыл подбородок лиловым плащом.

   Засвистали тонкія жерди по головам непокорных крикунов и не без труда водворились тишина и спокойствіе.

   Вышедшій вперед белый юноша тряхнул головой так, что золотыми огнями блеснули цепочки в его ушах, оперся на свой трехствольный штуцер и как только негус сделал ему знак, что он может говорить, стал складно разсказывать по-абиссински. Там, где у него не хватало слов, он или пояснял свою мысль жестами, или быстро спрашивал нужное ему слово у Русскаго переводчика и продолжал свой разсказ.

   – Все это не так, как говорит Афанегус, – начал он. – Улики... Что же это за улики? Нож, действительно принадлежавши моему другу, москову Николаю. Верно – тяжкая улика! Появленіе в Минабелле возле раненаго Стайнлея Николая – вам кажется странным. Мне – ничуть. Я разскажу вам кое-что, что было раньше. В ночь, предшествующую той, когда был ранен мистер Стайнлей, мои знакомые галласы привели меня в глухое место, где лежал задранный львом бык и куда должны были придти на охоту англичане. Я взобрался на мимозу и стал ждать. Лев пришел на разсвете. Он начал жрать быка. И вдруг сразу обернулся, присел и стал гневно бить хвостом. Я стрелял в льва в тот момент, когда он бросился на человека в белом. Я счастливо убил льва. Когда я бросился ко льву, я узнал этого человека: – это был мой друг москов Николай, поехавшій в Абиссинію, чтобы отыскать клад, зарытый его дядей много лет тому назад. Москов Николай был без ружья, без ножа и у него украдена была бумага, в которой было указаніе о кладе. Он мне сказал, что мистер Брамбль пригласил его на охоту и, когда он заснул, покинул его и унес его ружье, нож и бумагу... Следующій день и ночь, то есть ночь, когда был ранен инглез Стайнлей, мы провели в Гадабурка у геразмача Банти, и только в ночь, уже следующую за раненіем Стайнлея, мы пошли в Минабеллу искать клад. Мы нашли раненаго инглеза Стайнлея. Если бы это москов Николай его ранил, стал бы он хлопотать о том. чтобы перенести раненаго в селеніе? Мы нашли крест, стоявшій над кладом, сломанным и отнесенным на двести шагов в сторону, а, самое место клада разрытым и клад похищенным. Вот все, что я хотел, сказать. Я никого не обвиняю, ни на кого не показываю, но я утверждаю, что москов Николай просто не мог совершить этого преступленія, потому что в то время, когда оно было совершено, он больной лежал у геразмача Банти в Гадабурка.

   Все время речи Мантыка, быстро переводимой мистеру Брамблю англійским переводчиком, мистер Брамбль находился в явном и сильном волненіи. Он то краснел пятнами, то бледнел, хватал за руку сидевшаго рядом с ним англичанина и порывался встать. Как только Мантык, поклонившись негусу, отошел к Банти, Брамбль порывисто встал и быстро заговорилъ:

   – По словам этого молодца... Этого "боя" {Бой – по-англійски – мальчик.}, выходит, что я убил своего друга мистера Стайнлея... Для чего?.. Выходить, что я раскапывал чужой клад.... Что я крал чужія вещи?... Это возмутительно.... На таможне в Бальчи весь мой багаж был тщательно пересмотрен.

   Там никто не видал вещей, которыя лежали много лет в земле. Слышите... никаких таких вещей не было.... Все что говорить этот мальчишка... этот бой – неправда! Я настаиваю на своем прежнем обвиненіи. Мой слуга, Коля, убил моего друга и спутника мистера Стайнлея. Я требую правосудія. Англичанин не может быть безнаказанно убить нигде и никем!

   Лес рук разом поднялся над черными головами и белыми шамами и опять грозно загудели голоса по дворцовому залу:

   – Смерть москову!... Смерть убійце... Не хотим пересмотра, дело ясное....

   Люди с жердями успокоили толпу. Когда наступило молчаніе, раздался дребезжащій голос Афанегуса.

   – Показаніе ашкера Мантыка, храбраго охотника на львов, сводится к тому, что тут главное и основное был клад, закопанный у Минабеллы и кем-то отрытый. Надо узнать, у кого этот клад? Определив клад, мы получим новыя нити для установленія правосудія.

   Афанегус повернулся к негусу и что-то тихо ему сказал.

   – Ишши {Хорошо.}, – сказал негус. Афа-негус возвысил голос.

   – Благородное собраніе, расы, геразмачи, кеньазмачи, аббуны, баламбарасы, баши и ашкеры великаго негуса, его величество, лев из колена Іудова, царь царей Эфіопіи приказал вызвать "либечая". При его работе будет присутствовать, кроме судей, москов ашкер Мантык и инглез Брамбль со всеми слугами. Заседаніе прерывается и возобновится по окончаніи работы либечая.

   Лиловая занавесь медленно задернулась. Сидевшіе на ступенях старшіе абиссинскіе начальники стали подниматься и выходить на двор. День клонился к вечеру.

   Колю оставили во дворце, окружив его стражею. Мистер Брамбль и Мантык отправились за человеком, указанным им Афа-Негусом.

   

 XXVB

 ЧУДЕСНЫЙ ДАР ЛИБЕЧАЯ

   

   Старый абиссинец – ашкер привел мистера Брамбля со зсеми его слугами и Мантыка в одну из хижин, помещавшихся на дворе гэби. Туда же пришли некоторые старшіе начальники. В хижину принесли небольшую постель, "альгу", накрытую тряпьем, соломенную корзинку и несколько кувшинов.

   Абиссинскій солдат привел в хижину мальчика лет 12-ти. У него было красивое, правильное лицо, с большими чистыми глазами. Он был одет в белую рубашку и белые штаны. С ним вместе пришел старик в темном дворянском плаще. Он погладил мальчика по курчавой голове и стал ему что-то ласково говорить. Мальчик внимательно его выслушал и покорно и грустно сказалъ: – ишши!... Хорошо!... – и поклонился всем бывшим в хижине.

   Мальчика стали поить из бутылок. Он пил небольшими глотками и по мере того, как он пил, он как бы ослабевал. Голова его клонилась на грудь. Он задремывал.

   Мантык спросил у одного из абиссинских ашкеров, что делают с мальчиком.

   – Это либечай, – сказал ашкер. – У него дар видеть то, что было. Он может находить украденныя вещи. Ему дали питье. Он заснет и увидит то, что было в Минабелле. Он увидит человека, взявшаго клад, увидит, куда он его понес и пойдет по его следам. Вот если ему придется переходить реку – чары пройдут и надо будет его снова поить.

   Мальчик лег на альгу и крепко заснул. Все стояли в ожиданіи. Вдруг сон либечая стал тревожен.

   Он стонал и охал. Несколько раз крикнул по-абиссински: – "не тронь... не тронь"... Потом слабым голосом сказалъ: "ужасно".. И еще немного погодя: "как далеко... нет... идут сюда"... Он вдруг вскочил. Глаза его были широко раскрыты, но, казалось, он ничего не видел. Несколько мгновеній мальчик стоял в какой-то нерешительности. Он точно был очень слаб. Тонкія ноги едва его держали, Потом он порывистым движеніем закутался в шаму, как кутаются абиссинцы, когда собираются в далекій путь, взял длинную тонкую трость и решительно вышел из хижины. Шагах в десяти за ним шли ашкеры и старый хаким, поившій его напитками, за ними Мантык и немного поодаль мистер Брамбль, окруженный слугами. Казалось, – мистер Брамбль был встревожен и заинтересован всем происходившими

   Когда вышли на площадь – остановились. Либечай стоял на белой площади Гэби и, стоя, спал. Все кругом было прочеканено серебром. Все сіяло в лучах ущербнаго розоваго месяца. Тамарисковыя деревья кидали узорную голубую тень на белые камни мостовой, бананы подняли вверх свои длинные громадные листья и ярко блестели белыя стены прямоугольных мастерских негуса. Широкія ворота гэби были растворены. Там неподвижно сидела, укутавшись белыми плащами, стража. Копья блистали над черными головами ашкеров. Было так тихо в воздухе, что пламя светильников в руках у ашкеров не колебалось.

   Либечай сделал три неровных, спотыкающихся шага, точно ища куда ему идти, и затем побежал к воротам. За ним устремились ашкеры и с ними Мантык. хаким с гомбою какого-то питья и, значительно пріотстав, мистер Брамбль со своими слугами.

   Так выбежали они за ворота и направились вниз, сначала широкими проходами между плетней, заборов и хижин, потом узкой уличкой, ведшей на большую дорогу, идущую на Бальчи, ту самую, по которой пришел в Аддис-Абебу Мантык.

   Постройки кончились. Узкая тропинка шла между высокой сухой травой, колючих кустов и кдсматаго можжевельника. Воздух был свеж и душист. Впереди в глубокой впадине голубым казался туман. Там мерно шумела по камням черная речка Хабана.

   Мальчик прошел мимо большой белой постройки бывшаго Русскаго госпиталя и стал спускаться по крутизне к реке.

   Старый хаким вздохнул подле Мантыка.

   – Придется, – прошептал он, – начинать все сначала, если только он войдет в воду.

   Либечай дошел до крайних камней и остановился. Он стал топтаться вдоль реки, Туда и назад. Или он не решался войти в темную, бурно шумящую реку, или он что-то раздумывал. Потом резко повернул назад и кинулся к Аддис-Абебе так быстро, что ашкеры и слуги мистера Брамбля едва успели ему дать дорогу. Он духом взлетел на крутой берег и окраиной города, узкими, круто извивающимися между хижин бедноты тропинками выбежал на Габайу – место базара и тут стал зигзагами носиться по площади, точно что-то искал.

   Потом решительно, видно уже твердо зная, куда надо идти, вошел в город со стороны Габайи и переулочками углубился в западную часть Аддис-Абебы.

   Тут все было погружено в мертвый сон. Плетневыя ворота были приперты, маленькія камышевыя хижины стояли в дворах. Пахло ладанным дымом, горелою соломою и куриным пометом.

   Когда либечай проходил мимо дворов – дворы продолжали спать, но едва показывались ашкеры – собаки начинали злобно лаять за воротами, кричали петухи и надрывно, давясь и икая, вопили ослы. Вдруг распахивались ворота и сухощавый абиссинец в грязной, серо-желтой шаме появлялся в них и смотрел широко раскрытыми глазами на бежавшую по улицам толпу.

   Либечай бросил трость и вытянул обе руки вперед, подняв ладони. Он точно видел того, кого он преследовал и боялся наткнуться на него. Лицо либечая выражало ужас. Пот лил с него градом.

   Дворы становились меньше, хижины беднее, заборы и плетни ниже. Ворот не было и в открытые проходы в лунном обманчивом свете четко чеканились невзрачныя бедныя скирды, круглые курятники и склады соломы и хлеба. Косматая скотина дремала под открытым небом.

   Мальчик вбежал в чей-то двор, закружился по нему, и упал на ворох соломы, лежавшій в углу. Забился в корчах. Хаким бросился к нему и стал его поить. Либечая положили на разостланную на земле шаму, завернули в нее и понесли со двора. Он был, как мертвый.

   Во дворе распоряжался помощник Афа-негуса и баламбарас, командовавшій ашкерами.

   

 XXVBB

 НИКАКОЙ НАДЕЖДЫ НА СПАСЕНІЕ

   

   В дверях невзрачной темной хижины появилась старуха в грязном землистом рубище. Седыя космы волос неопрятно торчали на черной голове. За края ея рубашки цеплялось двое детей. Молодая женщина испуганно смотрела из-за ея плеча. Во дворе терпко пахло ладаном и углями.

   Ашкеры, по приказанію помощника Афа-негуса, охапками растаскивали солому. Под нею показался небольшой сундучек – аршин в длину, полъаршина шириною. Мантык узнал Русскую работу. Такой, только побольше, сундук был и у Колиной матери.

   Покрашенный когда-то в темно-малиновую краску с черными разводами, окованный по краям и крест на крест железом, он облинял, облез и был выпачкан в желтоватой земле, крепко в него въевшейся. Железо проржавело насквозь и осыпалось кусками. За сундучком лежала небрежно скомканная солдатская серожелтая шама. Ашкер развернул ее – на ней были черныя пятна крови.

   Помощник Афа-негуса тщательно собрал найденныя в соломе вещи и завернул их в свою шаму.

   Мантык, до сего времени сохранявшій бодрость, задумался. Он посмотрел на англичанина. Мистер Брамбль был невозмутимо спокоен. Трубка с вонючим англійским табаком была у него во рту. Мантык незаметно вышел со двора и легко, бегом, бегом, абиссинской скорой побежкой, побежал к дворам, где помещалась негусова гвардія.

   Минуту спустя, он скакал на серой лошади из Аддис-Абебы, направляясь к Бальчи, за ним едва поспевал абиссинецъфарассанья. Белыя шамы мотались у них за плечами и, когда попадали оне в лучи луннаго света, казались выкованными из сверкающаго серебра крыльями...

   Во дворе шел допрос обеих женщин. Оне кидались на колени перед Афа-негусом, обнимали его ноги, молили о пощаде и клялись, что оне ничего не знают, и не понимают, как и когда попали все эти вещи к ним в соломенную скирду.

   Ночь шла. Ясный, ущербный месяц высоко стоял над плоскогорьем и тихими и тревожными шорохами была полна абиссинская столица.

   В гэби никто не расходился. Ожидали исхода поисков либечая. Несколько светильников, поставленных в углубленіи каменных стен едва разсеивали мрак ночи и бросали желтыя пятна на темныя головы и белыя шамы абиссинцев. Никто не спал. Глухой говор волнами шел по толпе. Коля чувствовал, как непрерывно наростало озлобленіе против него в этой, такой чужой и чуждой ему толпе.

   Лиловая занавесь была опущена. Возле нея горело четыре светильника. Светлыми отсветами блистали тут и там украшенія на щитах, ружейные стволы, шитье дорогих лемптов. Старики сидели, молча.

   Помощник Афа-негуса вернулся со всею свитою. Мистер Брамбль занял свое место в мягком кресле. Посередине на низком квадратном столике положили шаму в темных пятнах крови, и небольшой сундучек. Сюда же принесли найденный подле Стайнлея кинжал.

   Сердито и зычно крикнул что-то по-абиссински один из ликомакосов {Секретарей.} негуса, застучали по головам и по плечам тонкія жерди и наступила в зале тишина. Смолкли споры и разговоры.

   Тогда постучал о пол тростью старик в золотом лемпте и медленно раздвинулась лиловая завеса.

   В серебряном чеканном блистаніи луннаго света появился негус. Медленно реяли над ним страусовыя опахала, вспыхивая серебристым светом, попадая в лунные лучи и бросали живыя синія тени на белыя рубашки юношей.

   – Раскройте сундук и объявите, что в нем находится, – сказал Афа-негус.

   Старый абиссинец Марк, Русскій переводчик, подошел к сундуку. Два ашкера своими саблями сбили заржавевшую петлю замка, и Марк стал вынимать содержимое сундучка и объявлять негусу, что там находилось.

   В полной тишине жадно глядели абиссинцы на вынимаемые предметы. В зале было душно и темно. Глухо звучал голос Марка. Коле казалось, что он сейчас лишится сознанія.

   – Черная суконгіая рубашка, какія носят московы, – выкликал Марк. – Совсем истлела.

   Он бросил ее на шаму.

   – Ремень с белою бляхою и буквами "С.П.1.Г." {Санкт-Петербургская 1-ая гимназія.}.

   – Что могут означать эти буквы? – спросил Афа-негус.

   Марк пожал плечами.

   Я полагаю, – сказал он, – "сей повинуется одному Государю". Умершій москов, вероятно, был ашкером своего Джон-Хоя.

   – Пергаментный пакет и на нем надпись: "Его Величеству, негусу-негусти".

   Негус нагнул голову. Афа-негус, почтительно закрывая рот лиловым плащем, подал негусу пакет.

   – Еще пакетъ: на нем по-Русски, абиссински и французски надпись: "Тому, кто Найдет этот кладъ". Старый кинжал... Мешок, в нем Немного талеров.

   – Сосчитайте, – сказал Афа-негус.

   Марк и ашкеры стали считать монеты. В тишине зала с легким звоном падали серебряные кружки.

   – Ровно сто, – возгласил Марк, ссыпая монеты в кожаный мешок. – Больше в сундучке ничего нет, добавил он, переворачивая сундук.

   Негус, сидевшій с полуприкрытым плащом лицом, спустил плащ и тихо и явственно сказалъ:

   – Мудростію и соизволеніем Божіим, покровительством святых Георгіоса и Михаила мы нашли причину преступленія, совершеннаго белым над белым. Выслушаем заключеніе нашего верховнаго судьи мудраго и справедливаго Афа-негуса.

   В темноте раздался звонкій, точно блеющій, дребезжащій голос стараго Афа-негуса:

   – Благородное собраніе! Расы, геразмачи, кеньазмачи, аббуны, баламбарасы, баши и ашкеры великаго негуса. Мертвый предмет, вещь – по воле Божіей говорит, как честнейшій свидетель. Вы видите – нож... Это твой нож? – кинул он Коле быстрый вопрос.

   – Да, – отчетливо и спокойно сказал Коля. – Это мой нож. Его мне подарил еще на пароходе мистер Брамбль и его...

   – Довольно! – перебил Колю Афа-негус. – Нож! Это нож москова Николая. Он этого не отрицает. Шама! – такими шамами полна вся Абиссинія. Москов мог взять ее, где угодно. И вот этот сундучек... Москов нашел его и откопал у Минабеллы. Это было до его охоты на льва... Это было до встречи его с храбрым охотником на львов Мантыком. Он откопал его и тут увидел другого инглеза – Стайнлея. А мы знаем, что инглез Стайнлей тоже до убійства льва показывался в Минабелле. Это все равно, что произошло между двумя белыми, нашедшими этот сундук? Нам важно то, что американец Стайнлей был убит. Его кровь вопіет к вам и требует отмщенія. Москов Николай, убив инглеза Стайнлея, спокойно идет на охоту, но забывает на месте преступленія свой нож. Он с кем то отправляет этот сундучек и его закапывают у бедных женщин на окраине города. Мы доберемся до тех, кто были его сообщниками, и они понесут свое наказаніе. Сейчас мы судим москова Николая. Мы судимъ: – убійцу.

   Афа-негус, как опытный оратор сделал выдержку и окинул собраніе блестящими острыми глазами.

   – Нельзя, – сказал он, – в Абиссиніи безнаказанно убивать человека. Да, он – москов. Он белый, и волею негуса, мы белых судим по их законам. Но Московіи нет. Справедливейшій, мудрейшій и великій Джон-Хой Московскій, да будет благословенна его память, – убит своими людьми. У нас нет его посланника – мудрых и честных Власова или Орлова и те московы, что живут у нас, разсказали, какой ужас происходить в их стране.

   Благородное собраніе! Расы, геразмачи, кеньазмачи, аббуны, баламбарасы, баши и ашкеры – мы должны судить москова ашкера своим абиссинским судом....

   Афа-негус опустил голову и замолчал. Толпа, наполнявшая зал Гэби, притихла. Коля оглянулся на нее. Кошмарным сном представился ему огромный круглый зал, полный черных людей. Блеснет в свете лампы копье, под ним едва приметна черная курчавая голова, а дальше во мраке толпа людей слилась в какое-то страшное, непонятное, чуть движущееся существо. Оно показалась Коле страшным змеем маминых сказок, и он понял, что оно неумолимо.

   Да он и не будет просить о пощаде.

   Смерть?... Он такой молодой... Ну что же? Если так Богу угодно.

   Коля стал искать глазами Мантыка, но его не было на прежнем месте. Его нигде не было. Мантык не мог Колю покинуть – это Коля сознавал всем своим сердцем и, если не было Мантыка в Гэби, – значить, – Мантык что-то надумал...

   Или арестован...

   И стало так тихо на душе у Коли. Точно он перестал уже жить.

   В эту тишину глухо вошли слова Афа-негуса. Коле показалось, что вкрадчиво и искательно к толпе сказал старый абиссинецъ:

   – Как вы постановите?

   

 ХХ;BBB

 НАПРЯЖЕННЕЙШІЯ МИНУТЫ

   

   Стало страшно тихо. Так тихо, что зазвенела какая-то струна в ушах Коли, что казалось ему, что слышить он, как летит земля, уносясь в безпредельную даль, что слышить, как трещит масло в ночниках и тихо скрипят опахала в руках у юношей.

   Вдруг, сзади, в далеком конце круглаго зала, кто-то крикнул надорванным, требовательным голосомъ:

   – Смерть москову!

   Точно искра упала в бочку с порохом, точно молнія разорвала черныя тучи. Громовым грохотом заревел весь зал, в темноте, лесом встали гневныя руки.

   – Смерть! Смерть собаке!.. Смерть убійце! Немедленная смерть... Сейчас взойдет солнце! Да не увидит негодяй его блистанія!.. Не встретит наступающаго дня... Смерть москову!

   Негус плотно, по самыя брови укутался лиловым плащом. Остановились над ним белыя, перистыя опахала.

   Коля стоял, вытянувшись. Только сейчас в полной мере сознал он, что его ожидает. Только теперь почувствовал страх, и уже не мог его не бояться. Он стоял отупелый и смотрел на негуса.

   Негус медлил. Он не поднимал своей руки с опущенным болыпим пальцем, и тем не утверждал еще приговора толпы. Он долгим и внимательным взглядом смотрел на Колю, и будто раздумывал о чем-то. Он и сам немногим был старше Коли. Он и сам так много пережил, сидя на троне и правя безпокойным народом.

   Толпа бушевала. Афа-негус встал и подошел к негусу. Он ему что-то докладывал. Но негус все сидел неподвижно.

   Народ бросился к Коле, и стража дралась, отстаивая его и угрожая копьями наступающим на Колю людям.

   – Выведите его на площадь, – изступленно кричали в толпе – и мы забьем его камнями!

   – Отдайте его палачам. Приговор народа свершился.

   – Если бы судили габеша, или шонкора, или галласа {Габеша и шонкора – абиссинскія племена. Галласы – негры.}, не тянули бы так! Судят москова! Что такое москов? Где его заступа? В низость ушла Московія...

   – Уже день наступает, а он жив...

   Стоявшіе ближе к раскрытым дверям гэби вдруг стали оглядываться и примолкли... На минуту относительная тишина стала в зале и в нее точно ворвались скрежещущіе звуки копыт быстро несущихся по кампям лошадей. В мутном, без теней свете разсвета стали видны скачущіе всадники и за ними бегущая толпа черных людей.

   Всадник на белой лошади взлетел на ступени гэби. Лошадь, споткнувшись, упала на колени, с нея скатился человек в белой шаме и малиновой шапочке, с ружьем на плече и, кулаками расталкивая людей, опрометью бросился к негусу. Он еще издали кричалъ: – "абьет!.. абьет!.." и, добежав до трона, что-то громко сказал Афа-негусу, а потом и самому негусу.

   Афа-негус развел руками. Негус вдруг встал и открыл закрытое плащом свое лицо. В ту же минуту солнечные лучи ударили в окна с боку пристройки и осветили негуса, его трон и окружавших его людей. Золотыми стали опахала страусовых перьев, засверкали пестрые лемпты и звериныя шкуры, ослепительно белыми казались рубашки юношей.

   Негус поднял обе руки и тишина мгновенно стала в зале. Свалка вокруг Коли прекратилась.

   – Господь, – громко сказал негус, – не дал свершиться неправедному суду. Святые Георгіос и Михаил, Мать Бога нашего Маріам спасли нас от величайшаго преступленія – казни невиннаго. Выслушаем того, кого мы считали убитым, – выслушаем американца – инглеза Стайнлея. Ибо вот он!

   Вся толпа, как один человек, обернулась к настежь раскрытым дверям. Там ослепительно сіяло на белых камнях солнце. Точно омытые, свежіе и чистые простирали к небу громадные надорванные листья бананы.

   Длинныя тени голубели. Бежавшая за всадниками толпа людей перестраивалась. Четыре рослых черных галласа поднимали соломенныя носилки. В них полулежал очень бледный белый человек, обросшій рыжеватой бородой, в белом шлеме и белом костюме.

   Носилки при полном молчаніи зала внесли во внутрь гэби. Несшіе их галласы остановились с ними у возвышенія.

   Коля стоял, тяжело дыша, и пристальным взглядом смотрел в лицо Стайнлея. Не было в лице американца ни кровинки. Только бледно-голубые глаза сіяли на нем, как лампады. Мантык подошел к Стайнлею и стал подле него.

   Коля посмотрел и на мистера Брамбля. Среди его слуг была суматоха. Сам мистер Брамбль казался спокойным. Только лицо его стало каким-то одутловатым и бегали его глаза по свите негуса.

   – Где ты нашел американца? – резко спросил Мантыка Афа-негус.

   – Я знал, что он спешит в Аддис-Абебу – отвечал Мантык, – чтобы дать свое показаніе о кровавом деле. И я поскакал его искать по дороге на Бальчи. Я нашел Тукур-хакима и носилыциков на ночлеге за рекой Хабаной, в доме бывшаго Русскаго посольства. Тукур-хаким нашел американца очень слабым и не хотел идти дальше. Я, как умел, объяснил американцу, что угрожает его другу и он приказал бегом нести его в Гэби.

   – Может американец дать свои показанія, – спросил Афа-негус.

   Англійскій переводчик перевел слова Афа-негуса мистеру Стайнлею и тот отчетливо сказалъ:

   – Yes... oh yes!... {Да... о, да...}

   – Мы слушаем, – сказал Афа-негус.

   – Я не вполне понимаю, что здесь происходит, – начал слабым, но ясным голосом мистер Стайнлей. – Белый казак, приславшій мне письмо, сообщил мне, что моего большого друга, Колю, обвиняют в нанесеніи мне ран... Я этому не поверил. Это так неверно и неправдоподобно... Коли не было, когда мистер Брамбль выкопал клад. Как он узнал о нем, – я не могу постигнуть. Вероятно, подслушал и подглядел, когда Коля показывал мне таинственный "уракатъ" со странным завещаніем.

   Мистер Стайнлей замолчал и провел бледной исхудалой рукой с длинными пальцами по лбу. Было видно, что ему нелегко говорить. Тукур - хаким склонился над ним и дал ему выпить укрепляющаго питья.

   Мистер Стайнлей откинул со лба упавшую прядь длинных светлых волос, шлем он снял и держал на коленях, закутанных шерстяною шамою, и продолжалъ:

   – Но разскажу все по порядку. Десятаго января мы были в гостях у помещика Ато-Уонди. В ночь на одиннадцатое была назначена охота на льва у селенія Гадабурка. Мистер Брамбль, распоряжавшійся охотой, предложил мне караулить льва у Минабеллы, сам же хотел стрелять его на приманку из-за закрытія подле Гадабурка. С собою он брал Колю. Ничего подозрительнаго в этих распоряженіях я не заметил.

   Из разсказов моего друга Коли я знал, что целью его поездки с нами в Абиссинію было отысканіе клада, закопаннаго его дядей. Об этом кладе Коля имел точныя данныя в бумагах, присланных его дядей его семье. Клад был у Минабеллы. Но тогда я и не подозревал, что и мистер Брамбль как-то проник в Колину тайну.

   Мистер Стайнлей устало откинулся на спинку носилок.

   – Может быть, вы не можете продолжать? – спросил Афа-негус.

   – Нет... Я должен, а раз я должен – я могу... Это минутная слабость. Я слишком взволнован... Так вотъ: Ночью я ходил стеречь льва там, где мне указал шум Минабеллы. Лев туда не пришел. Днем абиссинцы мне сказали, что они слышали от работавших в поле галласов, что лев убит у Гадабурка. Я был уверен, что это посчастливилось мистеру Брамблю, и я порадовался за него. Мой друг – человек глубоко несчастный, неверующій в Бога, не имеющій ни к чему и ни к кому никакой привязанности или любви, и я думал, что удачная охота на льва разсеет его мрачныя, одинокія мысли... Я прождал в Минабелле весь день мистера Брамбля и перед закатом, из любопытства пошел отыскивать крест, обозначавшій место клада. Я был без всякаго оружія, даже без ножа. Я легко отыскал крест и сел недалеко от него, глядя, как заходящее солнце бросало красные отсветы на его доски и как росла его длинная тень. Вдруг шорох в траве, ниже креста заставил меня насторожиться. Две белыя фигуры быстро пробирались чрез кустарник к кресту. Я сейчас же узнал их. Это были – мистер Брамбль и его слуга, абиссинец Фара. Вглядываясь в них, я думалъ: – что это? случайность? или и мистер Брамбль знает тайну клада. На Фара был надет Колин пояс и его англійскій охотничій нож. Почему он был на Фара? Я стал уже с интересом следить за ними.

   Мистер Стайнлей сделал передышку и выпил питья, даннаго ему Тукур-Хакимом. Весь зал слушал переводчика в большом волненіи. Солнце высоко поднялось. Негус и вся его пестрая свита были ярко, празднично-радостно освещены.

   – Мистер Брамбль и Фара, – продолжал американец, – ожидали заката солнца. Их действія были уверены. Мистер Брамбль отсчитал шаги от конца тени, и в наступавшей темноте показал место, где рыть. Фара стал топором расчищать от кустов это место. Тогда я вышел из своей засады и пошел к ним.

   – Мистер Брамбль, – сказал я. – Что вы тут хотите искать?

   – Какое вам до этого дело, мистер Стайнлей, – отвечал мне мистер Брамбль. – Всякій здесь может делать все, что хочет. Это место дикое и глухое, никому не принадлежащее.

   – Ваш ответ не джентльменскій, – сказал я, стараясь быть спокойным. – Вы задумали нехорошее и нечестное дело. Где Коля? Клад принадлежить ему!

   –Колю задрал вчера на охоте лев. Я не знаю, жив ли он, – сказал мне мистер Брамбль. Вот его нож, который мы нашли на месте охоты.

   – A где же были вы?

   – Я ожидал льва в другом месте, – смущаясь сказал мистер Брамбль. – Лев туда не пришел.

   – Вы лжете! – воскликнул я. – Вы убили Колю, чтобы завладеть его кладом.

   Мистер Брамбль пожал плечами.

   – Клад, закопанный в земле принадлежит тому, кто его найдет, – сказал он мне. Впрочем, если хотите, я вам уступлю половину, раз вы тоже оказались здесь.

   – Негодяй! –воскликнул я, – как смеете вы мне делать такія предложенія. Сейчас же оставьте ваши работы и скажите вне правду, что с Колей?

   Мистер Брамбль скрестил на груди руки и холодно посмотрел на меня.

   – Я прощаю вам, – сказал он, – потому что вы сами не понимаете, что вы делаете. – Он повернулся к слуге и сказал ему повелительно: – рой!

   Фара начал киркой разбивать землю. Я кинулся на него и оттолкнул его.

   – Не смей этого делать! – крикнул я.

   – Гэта мне приказал, – глядя на меня со злобою сказал Фара.

   Их было двое, оба вооруженные, я один и безоружный. Я подошел к мистеру Брамблю и сказал ему: – сейчас же прикажите вашему слуге перестать рыть. Пойдемте в лагерь. Там объяснимся. Вы мне разскажете, как погиб Коля.

   Мистер Брамбль, не глядя на меня, сказал слуге на скверном абиссинском языке: – рой... если инглез станет мешать – действуй!

   Тогда, не помня себя, в страшном негодованіи я ударил мистера Брамбля. Должно быть, я был страшен, потому что мистер Брамбль побежал от меня в сторону. Уже наступила ночь и всходила луна. Я кинулся за ним, и так мы отбежали шагов на сто от места клада. Отбежав в кусты, мистер Брамбль остановился, и мы схватились в борьбе. Я был сильнее мистера Брамбля, он запыхался от бега и я скоро его повалил и схватил за горло.

   – Говори, негодяй, –сказал я, – где Коля? Что вы с ним сделали?..

   Мистер Брамбль молчал, я отпустил его и выпрямился. Перед собою я увидал дикое лицо Фара с выпученными глазами и сейчас же ощутил острую боль в груди выше сердца. Все закружилось передо мною, в глазах потемнело, и я упал. Но я еще не потерял сознанія. Я видел, как Фара отшвырнул нож далеко в кусты, снял свой плащ и бросил его туда же. Затем он и мистер Брамбль пошли на место клада.

   Я как то внезапно ослабел и лежал без движенія. На меня то находило легкое забытье, то я приходил в себя. Я сознавал, что я не могу забыться, так как тогда шакалы порвут меня, и я крепился. Я видел, как стороною прошли мистер Брамбль и Фара. Они несли какой-то сундук. Они остановились против меня и Фара подошел ко мне. Я затих. Фара тронул мою руку и крикнул по-французски мистеру Брамблю: – "mort" {Мертв.}. Потом Фара поставил сундучек на плечо и бегом побежал вниз с горы. Мистер Брамбль по пошел тихо в гору.

   Что было потом? Я это плохо помню. Я был между жизнью и смертью. Помню, как я ночью сидел, опасаясь зверей, но они не пришли. Наступило утро, настал знойный день, – я провел его в забытьи и сне. Когда на мгновенія приходил в себя – понимал, что только чудо могло спасти меня. Кто мог забраться в эту глушь? Случайный охотник? Их так мало здесь. Коля за кладом? Но я считал Колю убитым. К ночи я сильно ослабел и уже ничего не слышал. Я предал себя Божіей воле и терпеливо, большею частью, без сознанія, ожидал смерти. Вдруг, точно из какой-то глубокой дали услышал знакомый голос Коли. Он пел Русскую песню, ту, что певал мне часто на походе у бивачнаго костра.

   Я открыл глаза. Была холодная ночь. Коля сидел подле меня и грустным голосом пел свою милую песню. Я понял, что я спасен. Этот мальчик стал мне безконечно дорог. Я как-то смутно вспомнил про нож. И, кажется, что-то ему сказал? Потом забылся. Но это уже было сладкое забытье покоя, в сознаніи, что находишься подле людей, сохранивших Бога в сердце. Когда я очнулся после этого, – я лежал на мягкой альге, меня окружали абиссинцы и вашею волею, великій негус, лучшій врач-негр ходил за мною. Я был еще очень слаб, когда получил письмо, и узнал, какое обвиненіе тяготеет над Колей. Я собрал все свои силы и поспешил сюда! Великій негус, я верю, что ваше правосудіе направляется Промыслом Всевышняго и вы не осудите невиннаго!

   Мистер Стайнлей сделал чрезвычайное напряженіе, чтобы возможно громче сказать эти слова. Он изнемог, откинулся на спинку носилок и лишился сознанія.

   Тукур-хаким нагнулся над ним.

   

 XXBX

 СУД НЕГУСА

   

   Толпа кричала и гомонила в большом круглом зале Гэби. Афа-негус распорядился расковать и снять цепи с Коли и арестовать Фара. Но Фара не было. Он незаметно исчез в тот самый момент, когда носилки с мистером Стайнлеем показались в дверях.

   Возмущеніе и крики продолжались добрых полчаса. Ашкеры лупили жердями кричавших по чем попало и не могли их успокоить. Пришлось встать самому негусу. Он взял копье из рук одного из геразмачей и гневно постучал им об пол. Тогда только наступила тишина. Все еще теснее сдвинулись к тронному месту, ожидая суда негуса.

   – Благодареніе Богу!... – сказал негус. – Благодареніе Богу!... Благодареніе Богу!...

   Бывшіе в зале аббуны подняли руки с ажурными квадратными крестами и повторили:

   – Благодареніе Богу!

   – Мне говорили московы, что у них была мудрая царица Екатерина. Та царица говорила: – " лучше оправдать десять виновных, чем осудить одного невиннаго". Москов Николай, прости нам наши заблужденія!

   Негус поклонился Коле.

   Коля стоял подле Мантыка. Слезы текли по его лицу. Он не замечал их. Он совсем позабыл про "бабскія нежности".

   Негус продолжалъ:

   – Больно мне, негусу, сознавать, что тяжкое преступленіе совершил мой подданный, габеша, но и сколь радостно, что кровь белаго пролилась не от белой руки. Мы, абиссинцы, не смешиваемся с европейцами. Нам не нужна их высокая, часто идущая против Бога, культура, но мы их уважаем, мы их ставим себе, как образец добрых и свободных отношеній между людьми. И нам было бы безконечно тяжко сознавать, что белые способны на грязное дело убійства. Произошла ссора между двумя инглезами. Пусть англійскій представитель разсудит их. Слуга одного из них нанес раны другому не по своей воле, а по приказанію своего господина. Наш суд совместно с англійским разберет его вину. Дело во всяком случае не пахнет смертным приговором – и это радует меня и должно радовать вас, – на которых всегда ложится кровь казненных. Что касается клада, то я приказываю его передать тому, кому он предназначался, не требуя для сего никаких доказательств. Я приказываю его передать москову Николаю.

   Из толпы слуг мистера Брамбля отделился слуга Арару. Закрыв рот краем шамы, он подошел к Афа-негусу и передал ему, шепча что-то на ухо, небольшой пакет. Афа-негус, почтительно закрывая половину лица и низко склоняясь, передал этот пакет ликомакосу негуса.

   Негус выслушал Афа-негуса и сказал, повышая голос.

   – Я рад видеть пробуждающуюся совесть у человека, в ослепленіи жадности и гнева ее усыпившаго. Нам передали сейчас важный документ, отнятый во время сна у москова Николая. Мы разберем его в свое время. Это укрепляет нас в нашем решеніи; это говорить нам, что Господь Бог Давидов и Соломонов дал и нам пріобщиться к мудрости великих царей. Да будет свято их имя.

   Негус величественно уселся на своем кресле и по самые глаза закутался своим лиловым плащем.

   Точно буря налетела на просторный зал Гэби. Народные вопли катились к негусову трону, все наростая. Но это не были крики гнева, жажды мести и крови, но крики ликованія и благодарности.

   – Да здравствует Джон-хой, великій негус! Да здравствует великій царь, лев из колена Іудова! Да здравствует наследник престола Соломонова и его мудрости.

   Черныя руки махали над черными головами, как ветви кустарника во время урагана, белыя шамы развевались в воздухе. Черные в белых белках глаза горели, как угли.

   Толпа сгрудилась у ступеней негусова трона. Там в ярком солнечном свете нестерпимо для глаз сіяли золотые и серебряные лемпты, насечки сабель, украшенія щитов. Шкуры львов, черных пантер и леопардов переливали шелками, страусовыя опахала казались золотыми, и негус, окруженный своим двором, казался Коле и Мантыку каким-то сказочным виденіем.

   Лиловая завеса закрыла негуса от толпы.

   Высокое собраніе расходилось, толпясь в дверях. В этой толпе, за носилками мистера Стайнлея, шли Мантык и Коля.

   

 XXX

 КЛАД ДЯДИ ПЕТИ

   

   Идя рядом с носилками мистера Стайнлея, Коля пожимал бледную руку своего американскаго друга. Либэх и Али несли за ними сундучек с кладом дяди Пети.

   Странно, – достигнув после стольких мытарств, лишеній и опасностей цели своего путешествія, Коля чувствовал равнодушіе к кладу. Было любопытно разсмотреть, что заключается в пакете. Чек на большія деньги? Письмо? Но любопытство было не столь сильно, чтобы нельзя было его превозмочь. И Коля вспомнил, как все знавшій старый Селиверст Селиверстович, разсказывал, как Будда учил о счастіи.

   – "Счастье в стремленіи, а не в достиженіи. Пока стремился – верил в сладость достигаемаго, а достиг и пришло разочарованіе. И отравило счастье. Оно в ожиданіи, а дождался–и уже омрачено счастье, нечего ждать. Поблекла радость ожиданія".

   Пока ждал, искал, достигал этого клада Коля, он казался ему необычайным, заманчивым, прекрасным, разрешающим все сомненія и огорченія. А увидал замшелый красный сундучек с истлевшей рубахой и гимназическим ремнем и пропало очарованіе клада и нет нужды торопиться узнать, что там еще лежит.

   Другое уже манило Колю. Д_о_м_о_й!.... О! хотя бы в тот временный дом, где мамочка и Галина, в то новое отечество, где, как далекія ясныя звезды, блестят ясные глаза Люси Дарсонвиль.

   И первыя слова, сказанныя Колей после бурной благодарности Мантыку, были:

   – Куда мы идем?

   Мантык ответил просто. Точно он угадал Колины мысли.

   – Домой.

   – Домой? – переспросил Коля. – Да разве есть у меня дом?

   – У тебя? Не знаю. Но у меня здесь есть мой дом... И, я надеюсь, тебе и твоему американцу будет у меня не плохо. Да и хочется мне поскорее узнать, что оставил, кроме рваной рубахи и ста талеров тебе твой дядя Петя. Не очень-то он, кажется мне, был шикарный.

   – А как же с американцем? – кивнул Коля на носилки.

   – Я вызвал к нему Русскаго доктора и, кроме того, Маріам, дочь геразмача Банти, при нем. Это она его и выходила.

   Коля покраснел.

   – Маріам здесь?

   – Да. Геразмач Банти у одного своего арендатора – купца – "нагадія" – в Аддис-Абебе, устроил нам помещеніе. Маріам там уже распоряжается. Небось, Коля, с Мантыком не пропадешь!

   Они перешли речку Хабану и направились вдоль ея берега к небольшой усадьбе из четырех круглых хижин.

   – Вот и мой дом, – сказал Мантык. – Ну, давай же посмотрим, что там написал еще твой дядя Петя? Может, опять какой-нибудь ребус закрутил. Любить он загадки загадывать!

   Мистер Стайнлей покойно лежал на мягко устроенной ему Маріам "альге". На дворе суетились и о чем-то спорили Либэх и Али, верные слуги Мантыка.

   Мантык взрезал ножом пакет и передал его Коле. Мистер Стайнлей внимательно следил за Русскими юношами.

   – Ну, Господи благослови! Вынимай, – сказал Мантык. Его голос дрожал.

   Коля вынул несколько пожелтевших листков бумаги, исписанных крупным почерком. Чернила порыжели и выцвели от времени и сырости.

   – Все? – спросил Мантык.

   – Все, – сказал Коля.

   – Никакого чека?

   – Никакого.

   – Ну, хотя тысячефранковый билет?

   – Ничего. Мантык свиснулъ:

   – Изабелла – ослабела, – сказал он. И добавил спокойно, равнодушным голосомъ: – читай.

   – "25 марта 1912 года, день Благовещенія", – читал Коля и сейчас же по фразам переводил для мистера Стайнлея по-англійски: – провинція Шоа, город Анкобер. Я, Петр Георгіевич Покровскій – в Русском прошлом – гимназист 1-й С.-Петербургской гимназіи шестого класса, в Абиссинском настоящем арміи негуса Менелика BB геразмач Петрос, чувствуя свою близкую кончину, завещаю тому, кто найдет мой закопанный клад.

   "Во имя Отца и Сына и Святого Духа!

   "Мою блузу, ремень и кавказскій кинжал, память о моем Русском прошлом, пошли моим родным. Ищи их в Петербурге, в доме Собачниковых, No 12, по Николаевской улице.

   "Письмо передай негусу.

   "Сто талеров возьми себе на расходы.

   "И знай!

   "Если ты имеешь ключ к моему кладу, – ты обрел большое богатство.

   "Ты оказался любознательным, и пытлив твой ум, ибо ты разгадал мою загадку. А быть любознательным и имъть пытливый ум, разве это не богатство?

   "Это капитал, который ты вложил в свою жизнь.

   "Ты разузнал об Абиссиніи и изслъдовал пути туда. Вот тебе первые проценты на твой капитал. Твой капитал увеличился з_н_а_н_і_е_м_.

   "Ты решил ехать в Абиссинію, чтобы искать клад.

   Ты не поскупился потратить на это деньги. Не бойся, даже, если ты сделал для этого долг. Ты обнаружил приступ воли. А что делает человека великимъ: в_о_л_я и у_м_. Я дал тебе случай проявить волю. Благодари за это, мой неведомый родственника Ты начинаешь богатеть.

   "Ты поехал, преодолевая присущую нам лень и неподвижность. Ты поехал, терпя лишенія и опасности пути, и на походе ты заострил свой ум и отточил свою волю. Теперь ты богат до конца дней своих, богат о_п_ы_т_о_м_. Ты увидал жизнь, которую ты, по легкомыслие своему, может быть, назовешь дикою, но она ближе к Богу и потому она выше нашей культурной жизни.

   "Взвесь все это, оцени, и, когда вернешься домой, ты поймешь, что старый Русскій гимназист, – ибо для Россіи я только беглый гимназист Ашиновец, тебя не обманул, и ты увидишь, что не напрасно ты сделал большое путешествіе в дебри Африканской пустыни.

   "Да хранить же тебя Господь и молись неустанно о рабе Божіем Петре".

   – Все, – сказал Коля, дочитав до конца это странное посланіе.

   Мантык снова свиснул и покрутил головою.

   – Вот так исторія с географіей. Совсем разсказ из старой дедушкиной хрестоматіи !

   Он был разочарован.

   Мистер Стайнлей долго молчал. Он закурил свою любимую трубку и тихо посасывал ее. Откинув бледною рукою отросшіе волосы, он задумчиво смотрел через открытую дверь хижины в глубокое, бездонное небо и, казалось, ушел куда-то далеко в своих мыслях.

   – Коля, – тихо позвал он, – подойдите ко мне. Коля опустился на землю подле американца. Мистер

   Стайнлей положил ему руку на голову.

   – Какой мудрый был ваш дядя, – медленно сказал американец. – Как велико и важно все то, что он написал и как много, много в этом правды!

   - Что он говорит такое? – спросил, насторожившись Мантык. Он чистил и протирал свое ружье в углу хижины. Коля перевел ему слова американца.

   – Ему легко так говорить, – сказал Мантык, прищуриваясь, и одним глазом разглядывая нижній нарезной ствол. – А как же домой? На сто талеров отсюда до Парижа не доедешь. Дай Бог до Джибути добраться.

   Мистер Стайнлей вопросительно смотрел на Колю. Точно спрашивал, что говорит Мантык. Коля перевел слова Мантыка.

   – Не бойтесь, Коля, – сказал мистер Стайнлей, – я вас не оставлю. Я телеграфирую в мой банк и мне сюда сейчас же пришлют деньги. Я довезу вас до Парижа.

   – A Россія? – сказал Мантык. – Я, чаю, главный то смысл клада был помочь Россіи освободиться от коммунистов. А теперь – пиши: – пропал твой вклад на святое дело.

   – Верьте, мой дорогой друг, – сказал мистер Стайнлей, выслушав Колин перевод, – что Россіи не деньги нужны, a крепкіе, верующіе люди. Такіе, как вы, такіе, каким будет теперь Коля, мой друг, так много пережившій, перенесшій и повидавшій. Вы, Русская молодежь, будете строить Россію молодую и сильную. И, чем сильнее в вас будет вера в Бога, любовь к отечеству и смелая готовность за веру и отечество отдать все, и самую жизнь свою, тем скорее вы создадите великую Россію!... Деньги развивают продажность, подкупность, взяточничество...Разве на деньгах создавались наши Соединенные Штаты? Великіе наши Линкольн и Вашингтон не думали о них. Наш "белый домъ" {Место пребыванія президента Соединенных Штатов в г. Вашингтон.} и сейчас скромная хижина по сравненію с европейскими дворцами! А какое счастливое государство мы создали, закалив свою молодежь и научив ее бороться и побеждать самое трудное: – мелочи жизни, научив ее творить и привив ей любовь к творчеству. И ваш дядя, Коля, был мудрый человек. Он, позвав вас из своей могилы, заставил сделать этот трудный путь и в нем закалил ваше сердце.

   Засопела трубка в зубах у мистера Стайнлея. Он слушал звуки Русскаго языка. Коля переводил его слова Мантыку.

   Мантык отложил стволы на разосланную на земле шаму.

   – A ведь твой американец прав! – воскликнул он. – Молодчина твой мистер.

   Мантык бросился и горячо обнял американца и поцеловал его в губы.

   – Скажи, Коля, ему:– от чистаго, мол, сердца! По-русски! По казачьи! Гуд! вэри гуд! Мистер Стайнлей! {Хорошо! Очень хорошо!}

   

   

 XXXB

 ВЕРОВАНИЕ МАНТЫКА

   

   Так и порешили. Коля останется при мистере Стайнлее. Когда врач найдет, что американец сможет перенести поездку по железной дороге, Коля отправится с ним в Париж.

   Коля послал своим письмо. Он глухо написал о том, что клад оказался не таким, как ждали, но что он теперь нашел место у хорошаго человека и скоро вернется вместе с ним и привезет немного денег, чтобы помочь мамочке и Галинке. Грустное было письмо, но спокойное и твердое. В нем уже писал не мальчик Коля, а мужчина, закаленный в несчастіях и приключеніях, и мамочка должна была это почувствовать.

   Коля с Маріам заботливо ухаживали за американцем, добросовестно выполняя все указанія "хакима-мос-кова". Рана мистера Стайнлея заживала и уже шли разговоры о возвращеніи домой.

   Мантык пропадал целыми днями. Конечно, он разспрашивал про львов. Он и не скрывал этого.

   Однажды утром, еще до света, он разбудил Колю. Он был снаряжен в путь. Либэх и Али с сумками с провизіей ожидали его на дворе.

   – Прощай, Коля, – сказал Мантык. – Иду за четвертым. В полутораста верстах отсюда нашелся славный львище!

   – Подожди немного, – сказал Коля, проворно одеваясь. – Я провожу тебя.

   Мантык приказал слугам идти вперед, а сам остался с Колею.

   Они вышли за город и пошли полями. Светало.

   – Ну, прощай! – сказал Мантык. – Бог даст, еще увидимся... В Россіи.

   –A здесь?

   – Здесь-то вряд ли. Вы, верно, на будущей неделе потянете в Джибути, а я пойду – в дальнее плавание... За четвертым, за пятым, за шестым...

   – Мантык! Ты останешься здесь один?

   – Да.

   – Мантык, тебе не страшно, не скучно, не тоскливо быть одному, совсем одному, в этой ужасной пустыне?

   Мантык стоял на зеленеющем молодою весенней травою холме и смотрел на восток. Солнце всходило. Золотые лучи освещали крепкаго, рослаго юношу. В темную бронзу ударили вьющіеся под малиновой шапкой волосы и точно огненным обводом был окружен Мантык.

   – Скучно?... Страшно?... Я этих слов не знаю, Коля, – тихо сказал он. – Разве может быть скучно, когда стоишь в храме Божіем?... Когда идет литургія и ангельскими голосами поет хор?.. A ведь это, – раскрывая широко объятія навстречу солнцу воскликнул Мантык, – храм Божій! Невиданной красоты храм! Ты слышишь? В небе песня... Жаворонок или другая птица... слышишь... как поет?... А там в Аддис-Абе-бе? Прислушайся, какой концерт подняли согнанныя на ночь стада... Это хвала Богу... Это хор поет.;. Благослови душе моя Господа! Благословен еси Господи!.. Земля!. Вся земля!.. Весь прекрасный Божій міръ: трава, кусты, леса, камни, пустыня, звери, птицы – вот мой дом отныне и до тех пор, пока не откроет Господь мне двери моей Родины.

   Мантык бросился грудью на землю и как бы обнял ее, прижимаясь лицом к иголкам молодой травы. Так, молча, в несказанном восторге, пролежал он несколько мгновеній.

   Потом встал, подошел к Коле и, пристально глядя ему в лицо, сказал серьезно:

   – Ты думаешь – рехнулся Мантык. Я опьянен этим міром Божьим, этим счастьем свободы, этою победою над собою.

   Несколько минуть оба молчали. В безлюдіи пустыни при пеніи жаворонков медленно поднималось из-за розовых гор солнце.

   – Ты сказалъ: – страшно... Знай, Коля, Мантык здесь на охоте львиной... Э! да все равно!.. Хотя бы я ездил по-прежнему на каміонетке по Парижу, – я готовлю себя к другому... Галине ты скажи: – двенадцать львов.... Это для детей... Родина у меня перед глазами. Умученная врагами Россія!.. Для нея готовлю себя, для нея закаляю и учусь у пустыни. Ты Галине скажи серьезно: Мантык, мол, свое слово сдержал. Она знает какое. И двенадцать золотых цепочек у меня будет в ушах... Двенадцать львов!... А только... понимаешь... Если учую... Я-то учую!, что пора идти крушить врага, ломать замки запечатанной моей Родины, – так я там раньше буду, чем у вас. И, ежели будем с Галиной Семеновной – так уже у себя: – в Уральске, или в Петербурге... Понимаешь? Я тут за эти месяцы во как вырос!.. Башковатый стал!.. Ну! прощай! Будь здоров. Земной поклон передай от меня Наталье Георгіевне... Галину поцелуй... Да берегите вы моего дедушку. Я за все разсчитаюсь....

   Мантык крепко пожал руку Коле и, не оглядываясь, стал спускаться с холма.

   Солнце любовно озаряло его. Длинная тень скользила по траве. Белый плащ и рубаха, казалось, светились на солнце.

   Коля стоял до тех пор, пока Мантык не скрылся в лощине. Все ждал, не оглянется ли Мантык?

   Мантык не оглянулся.

   

 XXXBB

 ГОРЕСТИ И ЗАБОТЫ НАТАЛЬИ ГЕОРПЕВНЫ

   

   В тяжелые для Натальи Георгіевны дни пришло к ней Колино письмо. Клада она не ждала и, когда по воскресеньям горячо молилась в церкви, не о кладе, не о богатстве, не о спокойной жизни просила она Господа, а о том только, чтобы ея Коля вернулся живой и здоровый. Но было в известіи о том, что клад оказался не денежный, что всего сто талеров было в нем найдено одно обстоятельство, которое взволновало и смутило Наталью Георгіевну. Это отношеніе к Дарсонвилям. Колин патрон участвовал в кладе, шли "на пополамъ" из пятидесяти процентов. За это Дарсонвиль платил в пансіон за Галину. Французская семья очень хорошо относилась к девочке и на Рождественскіе праздники, когда у Натальи Георгіевны особенно много было работы в ресторане, Люси упросила отпустить Галину на их дачу "Ля Фэйе". Рождество было теплое, солнечное. Крепким ароматом увядшей листвы был пропитань большой лес Гро Буа, и Галина поправилась, порозовела и похорошела на даче. Ее приняли у Дарсонвилей, как родную, и Люси не называла ее иначе, как "mа petbte soeur" {Моя сестренка.}.

   Тяжелая жизнь сделала Наталью Георгіевну недоверчивой. "Конечно", – думала она, – "французы так пригрели Галину не из любви к бедной русской девочке. Тут играет роль их добросовестность. За половину клада они считают нужным чем нибудь заплатить"...

   А, когда половина клада оказалась – пятьдесят талеров, менее двухсот франков, – совесть стала мучить Наталью Георгіевну и она собралась поехать к Дарсонвилям, объясниться с ними, и обещать постепенно уплатить долг за пансіон Галины.

   Но тут заболел и получил разсчет из своего гаража Селиверст Селиверстович.

   Он и раньше не домогал, но как то при внучатом племяннике крепился. Из за Мантыка, котораго любили и уважали в гараже, терпели и Селиверста Селиверстовича. Но, когда прошло три месяца, а Мантык не вернулся и не подавал о себе весточки, и Селиверст Селиверстович еле ходил и засыпал на дежурстве, – его разсчитали.

   – Вам сколько лет? – спросили его.

   – Восемьдесят, – отвечал, подбадриваясь и выпрямляясь, старик.

   – А мы старше шестидесяти не держим.

   Искать новое место? Но куда он пойдет, не знающій языка? Да еще такое правило, что старше шестидесяти не берут! "Чем же я виноват, что Господь продлил мои годы до восьмидесяти", – думал несчастный старик.

   "Ох, умирать мне пора! Никого близких у меня нет. Кругом молодежь, не понимающая меня. Да и заняты все очень. И стыдно и нехорошо как то просить у чужих людей".

   Селиверст Селиверстович зашел вечером к Наталье Георгіевне. Зашел навестить и проститься. Наталья Георгіевна ужаснулась, когда увидала стараго дедушку.

   Кожа да кости, да седая, отросшая борода. Руки трясутся, и сам еле ходит.

   – Селиверст Селиверстович, – воскликнула она, – что с вами!.. Вы больны?..

   – Да, вишь ты, дело то как обернулось. Умирать пора старику. Да видно и помирать надо, как псу. Пес – сами, поди, знаете, Наталья Георгіевна, как смерть учует, бежит от хозяина, ищет укромное место, где бы ему никому не досадить и там помирает. Так и мне надоть. Да где в Вавилоне то здешнем место такое найдешь? Везде люди.

   – Да что случилось?

   – Разсчитали меня на прошлой неделе.

   – Хорошо... Вы ели что нибудь?

   – Да по Туркестански, матушка, как бывало в голо дных походах на железном пайке были: – день не едим, два погодим, а там и опять не едим...

   – Садитесь... Нет!.. Так нельзя-же!.. Я вас устрою в Русскій Дом...

   – Там, матушка, ваканцій нет. Таких то стариков, как я, думаете, мало что-ли в Париже. Всех призревать и мест не хватит. Гд мог – побывал. Помогают добрые люди... Свои туркестанцы мне помогли. Да только... Не это мне надо... Не франки... Один я, как перст. Чужой всему и всем.

   – Ну, мне то вы не чужой?

   И Наталья Георгіевна, сама ничего не имевшая, захлопотала.

   Прежде всего она взяла в ресторане отпуск на две недели. Наняла подле своей комнаты маленькую комнатушку и переселила в нее Селиверста Селиверстовича. Она уложила его в постель.

   – Вам, дедушка, отдохнуть надо, и все пройдет и вы опять окрепнете.

   – Ох, матушка, вся беда то в том, что мы, беженцы, без родины. Ни хворать, ни умирать права не имеем. Не по средствіям это нашим.

   – Не говорите, не говорите так, Селиверст Селиверстович. Вы не имеете права так говорить. Родины нет у нас. Это правда. Но родные то люди остались и я буду вам, как родная.

   – Умирать, видно, приходится. Да я и не прочь. Жалко Абрама не увижу. Прадеду то его, Мантыку, пять лет понадобилось, чтобы двенадцать тигров отыскать и убить. А как, матушка, не слыхали вы, что, львы в Африке может погуще будут, чем тигры в Сыр-Дарьинской области?

   – Не умею вам сказать, дедушка. Постараюсь, узнаю.

   – Нет, что уж... Не безпокойтесь, пожалуйста. Все одно – не дожить мне.

   – Полноте, Селиверст Селиверстович.

   – Верно, матушка. Кабы не Вавилон этот автомобильный, пошел бы я куда нибудь в степь, да там и лег бы под ракитовым кустом. Хорошо там умирать под солнцем. Под небом чистым. На земле святой... Господом благословенной..

   Селиверст Селиверстович помолчал немного и сказал чуть слышно.

   – Земля бо еси и в землю отъидеши!

   И опять замолчал. Долила тишина в крошечном номере под крышей отеля Селект. Чуть слышно потрескивала зажженная Натальей Георгіевной лампадка под образом Спасителя.

   За окном гудел, вопил, трещал, гремел, звенел и рычал Париж. Нагло в темных тучах ненастнаго вечера вспыхивали огни на Эйфелевой башне, загорались цветными гирляндами, разсыпались веночками, кричали злобными буквами:

   "Ситроен!.. Ситроен!"...

   Вавилон современный.

   Тихо дышал Селиверст Селиверстович. Печальны были его серые глаза, прикрытые прямыми ресницами.

   Голод, нужда и нищета надвигались на Наталью Георгіевну.

   Как-то вечером тихо сказал ей Селиверст Селиверстович, – угнетала его одна мысль.

   – Земля бо еси и в землю отъидеши... Боюсь я, матушка, что сожгут мое тело здесь... Подешевше это будет... Где, бедняка неимущаго хоронить!.. Эх, Абрам! Абрам! Не дожили мы... До Россіи, до Руси православной...

   Слезы заискрились на милом и добром лице Натальи Георгіевны. Сердце ея разрывалось от бездоннаго горя, от безъисходной тоски...

   Последніе франки уходили. За комнаты было не заплачено. Хозяин грозился выгнать и ее и Селиверста Селиверстовича.

   Ну и пусть гонит! Куда?.. Умирать с Селиверстом Селиверстовичем в туннеле метро?

   Вавилон современный?!

   Селиверст Селиверстович вздохнулъ:

   – Матушка! – прошептал он. – Почитайте мне евангеліе.

   Трясется святая книга в руках у Натальи Георгіевны. Путаются страницы, когда листает она их. Берет открывшееся ей место и смотрит на буквы... В глазах темно от слез. Радужные лучи ложатся на пожелтевшіе листы. Дрожит ея голос, когда читает она:

   "Никто не может придти ко Мне, если не привлечет его Отец, пославшій Меня, и Я воскрешу его в последній день"... {Ев. от Іоанна, Гл. 6, ст. 44.}

   "О, Господи!" – думает Наталья Георгіевна, – да что же это я? Заупокойное евангеліе попалось".

   Селиверст Селиверстович с глубокою верою, крестясь, говорить:

   – "И я воскрешу его в последній день"... Наталья Георгіевна листает назад и читает проникновенно, сквозь слезы:

   – В доме Отца Моего обителей много; а если бы не так, Я сказал бы вамъ: Я иду приготовить место вамъ"... {От Іоанна, Гл. 14, ст. 2.}

   – Где уже мне на место там разсчитывать, так, абы приняли только, – вздыхает Селиверст Селиверстович.

   Наталья Георгіевна роняет книгу. Поднимает ее и читает, где раскрылась она, упадая.

   – "Придите ко Мне все труждающіеся и обремененные, и я успокою вас; возьмите иго Мое на себя и научитесь от Меня, ибо Я кроток и смирен сердцем, и найдете покой душам вашим; ибо иго Мое благо, и бремя Мое легко {От Матфея, Гл. 12, ст. 28, 29 и 30.}".

   Она прерывает чтеніе. Страшной кажется ей тишина в комнате. Совсем не слышно дыханія Селиверста Селиверстовича.

   Шумит, гудит, стреляет мотоциклетками, ржаво скрипит тяжелыми тормозами автобусов, дребезжит каміонетками, вопит гудками такси неугомонный Париж. Горят слова на Эйфелевой башне – "Ситроен, Ситроенъ"! Давят, жгут! Все чужое и чуждое. Все мимо нужды и горя, угнездившихся здесь под крышей одинокаго отеля Селект.

   Вавилон современный?!. Навожденіе огненное!..

   

 XXXBBB

 НЕОЖИДАННАЯ РАЗВЯЗКА

   

   Уже все было готово у мистера Стайнлея и Коли, чтобы ехать домой. Получены вещи, остававшіяся в караване мистера Брамбля, банк перевел деньги. Оставалось получить разрешеніе на выезд и ехать. Врачи находили мистера Стайнлея настолько окрепшим, что не препятствовали его отъезду. Задержка была за бумагами для Коли.

   И вдруг утром, часов в одинадцать, усадебный двор наполнился абиссинскими ашкерами, с ними пришел старик переводчик Марк, привели богато убраннаго, поседланнаго абиссинским седлом, в роскошной сбруе рослаго мула для Коли.

   Негус требовал москова Николая к себе во дворец – Гэби.

   Совсем по иному въезжал теперь Коля во двор негусова дворца. Не входил, как две недели тому назад презренным арестантом, в оковах, "али", преступником, ожидающим казни. Он въезжал теперь, как какой то знатный путешественник на парадном муле в зеленой с красным юфтовой сбруе, украшенной медными бляхами и шелковыми кистями и за ним молчаливо шел почетный конвой негусовой гвардіи.

   Высокій стройный баламбарас с темношоколадным лицом с тонкими чертами, при ружье и сабле, указал Коле ехать не к главному, круглому зданію, где его судили, <а к одной из широких, прямоугольных, двухэтажных построек, стоявших по сторонам круглаго дворца.

   Это был малый дворец, где когда-то жила царица Таиту. Суровая, солдатская простота убранства поразила Колю. Простая, некрашенная деревянная лестница вела наверх. Каменныя стены были побелены известкой. По ним висели желтыя шкуры львов. Конвой остался внизу. Колю передали в распоряженіе босого старика, закутаннаго в белую с красной полосою шаму.

   Старик провел Колю в большую прямоугольную, в два света залу с деревянными полами. По сторонам ея в безпорядке стояли разныя вещи европейскаго изделія. Трехколесный большой велосипед с громадным передним колесом – такіе велосипеды Коля видел только на старых картинках, большой запыленный земной глобус, медная подзорная труба на треноге, домашній кинематограф, волшебный фонарь, модель паровоза, колекція минералов в дубовом ящике, книги в пестрых красивых переплетах, большія фотографіи – все когда то подаренное пріезжими европейцами, посольствами и частными людьми, было составлено здесь и пылилось, ненужное, как игрушки у выросших детей.

   Старик просил обождать здесь Колю и сам остался с ним." Он говорил по русски.

   – Вот, – сказал он, – дарили... Особенно много дарили покойному негусу Менелику И. Да что! Не дети мы, чтобы в эти игрушки играть... Так... пылятся... Один ваш негус, Джон-Хой Николай BB знал, что подарить, и дарил не то, что ему доставляло удовольствіе подарить, а то, что было нужно подарить и что так радовало нашего негуса. От того то так крепко все мы, абиссинцы, любим вас – московов. Вот и тебя негус не пожелал отпустить, не повидавшись с тобою в прощальной аудіенціи.

   – Что же дарили Русскіе государи негусу?

   – Наше знакомство с Россіей началось случайно. К нам пріехал русскій – Леонтьев. Время было тяжелое. Война надвигалась на Абиссинію. Никогда мы не воевали с европейцами и боялись их. Это было еще тогда, когда у вас был императором Александр BBB. Леонтьев подарил негусу Менелику BB мудрые советы, он помог нашей победе над итальянцами под Адуей, он научил нас стрелять из пушек... А потом он доставил нам ваши прекрасныя ружья и патроны... А, когда вся страна была полна ранеными и больными, и наши хакимы ничего не могли с ними сделать, ваш Государь прислал к нам своего генерала Шведова со многими врачами, и они устроили лазареты и госпитали и вылечили многія тысячи людей. Это был такой подарок! такой подарок, какого другіе нам не делали. Мы никогда этого не забудем. После Шведова пріехал ваш посланник Власов. И опять с ним пріехали врачи со своими большими знаніями, со своими прекрасными лекарствами. Тогда такое было настроеніе, что наш негус просил вашего Джон-Хоя принять всю Абиссинію под свое управленіе и было бы два христіанских государства, как два брата – старшій и младшій. Власов привез много подарков от вашего Государя, но то были не эти игрушки. Он привез драгоценный лемпт, сделанный совсем по абиссински, но так великолепно расшитый и украшенный, как у нас не умеют делать. Привез круглый щит, весь из серебра, в самоцветных камнях и с эмалевым Русским двуглавым орлом. Он привез еще трехъствольное ружье с золочеными стволами и еще много прекрасных, дорогих и нужных вещей. Среди них были серебряные сосуды для омовенья, сделанные по нашим образцам. Царице Таиту были привезены: убор из парчи, какой, разсказывали нам, носили Русскія царицы, еще для нея же...

   Но тут раскрылась дверь во внутренніе покои и полный человек с седой бородою по пухлым фіолетовым щекам сделал знак старому придворному.

   – Негус просят тебя, – сказал старик и широким жестом показал на дверь.

   Коля вошел в небольшую чистую комнату. В глубине на стуле с высокой спинкой и налокотниками сидел негус.

   В дневном освещеніи, без окруженія пестро и парадно одетой свитой, негус казался простым и скромным. Лиловый, расшитый по краю узким золоченым узором плащ красивыми складками драпировал его стройное, худощавое тело. Большіе темные глаза смотрели на Колю с ласковою приветливостью. При нем был один старый геразмач и дряхлый старик в черной шерстяной шаме. Переводчик Марк стал в стороне, у окна.

   Коля отвесил низкій поклон и остановился в трех шагах от негуса.

   – Я рад видеть тебя, москов Николай, в другом положеніи и не в качестве обвиняемаго, – тихо сказал негус. Он говорил так отчетливо, что Коля понимал его без переводчика. – Я рад, что ты в добром здравіи, и я пригласил тебя, чтобы пожелать тебе счастливаго пути.

   Коля, молча, поклонился.

   – Я разсмотрел ту бумагу, что находилась в ящике клада, зарытаго нашим другом, московом Петросом, и что адресована была на наше имя. Петрос пишет нам, что, если клад будет вырыт московом, который привезет с собой "уракатъ" на его орден звезды Эфіопіи 3-й степени, пожалованный ему его величеством Менеликом BB, то чтобы ему передать деньги, положенныя им на храненіе в наше казначейство. Я сделал распоряженіе, чтобы мой казначей и хранитель сокровищ Даджа-Бальчи, передал тебе эти деньги.

   Дряхлый старик в черной шаме подошел к Коле.

   Негус нагнул голову, давая понять мальчику, что аудіенція окончена. Коля опять низко поклонился негусу.

   – Да хранит Бог Московію и да пошлет ей опять мудраго христіанскаго Джон-Хоя, – сказал, улыбаясь приветливой улыбкой, негус.

   Коля вышел за стариком в черной шаме.

   Старик повел его какими то каменными переходами вниз, и там, в подвале с арками, передал ему мешок золотых французских двадцати-франковых монет и попросил его расписаться в полученіи по нынешнему курсу стадесяти тысяч французских франков.

   С этим мешком на том же разукрашенном муле Коля вернулся в свою хижину, где его с нетерпеніем ожидали мистер Стайнлей и Маріам.

   

 XXXBV

 ДОМОЙ!

   

   Утром – бедняк, слуга из милости у американца мистера Стайнлея, ничего не имеющій, безпокоящійся за своих близких, таких же нищих, как он сам – после полудня Коля оказался обладателем ста десяти тысяч франков. Сумма казалась ему громадной! Пока он ехал от Гэби до берега речки Хабаны, чего, чего он только не передумал, каких планов не создал, каких воздушных замков не построил.

   Сто десять тысяч!

   Да на это можно помочь и Россіи!

   Мистер Стайнлей, которому все разсказал Коля, все свои планы раскрыл, улыбнулся.

   – Милый Коля, – сказал он. – Не стройте никогда ни своего, ни чужого; ни тем более счастья своей родины на деньгах. Помните всегда: не в деньгах сила, а в труде. Эти деньги достались вам лишь для того, чтобы вы могли свободно трудиться и могли бы себя приготовить для Родины, которой нужны не деньги, но сильные, честные и знающіе люди. Сто десять тысяч, – это вовсе не такія большія деньги, на которыя все можно сделать. Прежде всего ваш долг Дарсонвилям?..

   – Половина, – сказал Коля. – Пятьдесят пять тысяч...

   – Остается – столько же. Вы, вот уже пятый месяц, как оставили своих без есякой поддержки.

   Коля схватился за голову.

   – Мне страшно, мистер Стайнлей, и подумать, что с мамочкой, Галиной и Селиверстом Селиверстовичем. Одна надежда, что Дарсонвили их не оставят.

   – Пошлите им сегодня же по телеграфу десять тысяч. Переведите ваш долг Дарсонвилю через банк и уведомьте его о том телеграммой. Остальные пошлите своим через банк.

   – А Мантыку? – спросил Коля. Американец покачал головой.

   – Не знаете вы, Коля, Мантыка. Не возьмет ваших денег Мантык! Он именно тот золотой человек, какіе так нужны Россіи. Он без денег пріехал сюда, без денег живет здесь и без денег сделает свое дело, когда призовет его родина. Над ним почіет благодать Божія. Промысел Господній промышляет о нем – и ему нужно в жизни не больше, чем птице лесной, чем полевому зверю.

   – Да, – сказал Коля. – Вы правы. Мантык не возьмет, а Селиверсту Селиверстовичу мы поможем.

   – И помогите не деньгами. Помните, Коля – тот, кто дает деньги – мало, что дает, тот, кто себя дает, кто дает свою любовь, свои заботы, свой труд, свою ласку – тот поступает по заповеди Христовой, тот истинный христіанин.

   Вошла с готовым обедом Маріам. Мистер Стайнлей кивнул на нее головой, и Коля понял, как много им дала покоя и уюта в эти тяжелые дни скромная дочь абиссинскаго геразмача, сама ничего не имевшая.

   После обеда принялись за дела. Вместе с мистером Стайнлеем поехали в банк и все сделали, как сказал американец. Вернувшись, сердечно простились с милым Русским хакимом, с Маріам, которая отправлялась в Гадабурка к отцу, и на другой день утром уже садились в пыльные вагончики французской железно - дорожной компаніи Шефнэ, чтобы ехать в Джибути.

   Обратный путь показался сладким мигом. Из окна вагона совсем по иному выглядела степь и пустыня. Да и то сказать! – апрель месяц наступил. Мимозы бурно цвели и покрытыя нежным пухом желтых пушистых кисточек, так благоухали, что заглушали запах сквернаго угля паровоза. В открытыя окна вагона лились ароматы пустыни, степей и лесов. Все зеленело и цвело. На маленьких белых станціях, горевших на солнце полуденным зноем, на песчаные перроны выходили черные плотные галласы и сухіе, костлявые данакили. Первые несли в плетеных лукошках печеныя яйца, инжиру и бананы, вторые протягивали белыя, серыя и черныя страусовыя перья, пыльныя шкуры зебров и леопардов.

   И опять стучал по рельсам поезд и шел через лес, где на ветвях и на телефонной проволоке качались маленькія обезьянки уистити с седыми бакенбардами, где испуганно прятались в листве черныя гурезы и слышался злобный лай павіанов.

   Всю ночь стояли на станціи. Немолчно трещали цикады где то неподалеку. На абиссинском хуторе пели женщины, и Коле казалось, что он слышит нежный голос Маріамъ:

   – Абеба, абеба, Илиль - бихи лигаба.

   Приходили полуголые галласы, предлагали проплясать дикую "фантазію" и просили денег у белых пассажиров.

   А попозже, когда все затихло и тускло, чадя, горела в разбитом фонаре керосиновая лампа, Коля сидел у окна и слушал далекіе звуки пустыни. До него доносился лай и вой шакалов и чудилось далекое, грозное рыканіе льва.

   Тогда думал о Мантыке.

   Где то милый Мантык, ничего не боящійся, ибо по настоящему верующій в Бога?!

   В Джибути, в гостиннице "des Arcades" мосье Альбрана, Коля жил в одной комнате с мистером Стайнлеем, как равный, как товарищ, как молодой друг американца.

   Когда пришел пароход "Наталь", – мистер Стайнлей для себя и для Коли занял каюту перваго класса.

   Пароход был небольшой и скромный. И публика на нем была простая. Офицеры и чиновники с женами и детьми ехали в отпуск с острова Мадагаскара. С ними были их черные деныцики и няни, добросовестно возившіяся с маленькими французами, родившимися за экватором. В первом классе за обедом не было обычной на больших пароходах натянутости и напыщенности,, никто не надевал фраков и смокингов и дамы были в простых платьях. Французскіе офицеры в желтоватых полотняных мундирах, те, кто постарше, с почетными боевыми нашивками и узкими пестрыми ленточками орденов, молодые с короткими аксельбантами на плече, резвились, предвкушая радость побывать н]а Родине, повидать своих близких. Их радость была понятна Коле, она его заражала. Не умолкая звенела на палубе гитара и то пел Коля Русскія песни французам, то французы пели свои песенки под быстро подобранный им аккомпанимент.

   Красное море было тихое. Точно расплавленная, густая масса темносиняго металла лежало оно, и над ним стояла белая пелена невысокаго тумана. Испаренія моря были так сильны, что губы покрывались налетом соли. Все пассажиры надели самые легкіе костюмы. На спардеке длинным рядом вытянулись соломенныя кресла и качалки, и в них лежали мужчины и женщины в сладкой истоме жаркаго дня. Пароходные офицеры в белом стояли на мостике свою вахту.

   Коля сидел подле Стайнлея. Глухо стучали где то в пароходных недрах машины и крутился в масляной трубе громадный стальной винт, и вода тихо шипела, расходясь далекими блестящими гребнями, над которыми носились чайки.

   Время шло однообразно и тихо. Звонко отбивали его пароходныя "склянки", да от поры до времени гулким рокотом раздавались удары гонга, сзывавшіе пассажиров на утренній завтрак, на полдник и на поздній обед.

   В столовой все иллюминаторы были раскрыты, мерно шумели вентиляторы и тяжелая панка {Щит из матеріи, подвешенный над столом. Он колебаніем своим, как веер, дает прохладу в зной.} тихо колебалась над длинным столом, приводимая в движеніе рослым негром. На столе стояли серебряныя вазы со льдом и каждый день подавали так любимое Колей мороженое.

   Один день походил, как две капли воды на другой. Проплывет пароход мимо одинокой пустынной розовой скалы, и она исчезнет, как какое то виденіе, и странная мысль поразит Колю: – "может быть, на этой скале никто, никогда не былъ"... Покажется вдали дым и растает. Где то прошел пароход по другому курсу.

   И все повышалось приподнятое, радостное настроеніе ожиданія счастья у Коли. И с легкой досадой сознавал он, что прав Будда, что ожиданіе радости лучше самой радости.

   В Средиземном море, от европейскаго берега подувал легкій ветерок и нес какіе то несказанно прекрасные, нежные запахи. Офицеры и их жены француженки толпились на правом спардеке и, вдыхая эти ароматы, с тихим восторгом говорили:

   – Ah! C'est la France {Ах! Вот и Франція!}!..

   Море бежало навстречу пароходу небольшими ласковыми, глубокаго синяго цвета, волнами, сверкавшими, как граненый сапфир. Иногда на горизонте, точно шаля, покажется беляк и исчезнет. И опять безконечная череда синих волн, сливающихся на горизонте фіолетовой полосой с густым синим небом. Вечером, на западе, все горит розовым золотом и солнце медленно опускается к морю. На баке толпятся люди, ждут подглядеть таинственный зеленый луч. Над солнцем широким узором, какими то громадными горами, замками, кудреватыми рощами, стоят золотыя облака. Солнце точно расплывается в море, разливается узкой золото-огненной полоской и исчезает. Но еще долго продолжается его огневая игра на облаках.

   Пароход расцвечивается огнями. На палубу вынесли пьянино и звенит медлительное танго, а потом кто нибудь поет. Коля слушает, сидя подле Стайнлея в тени каютной рубки, и кажется ему, что это Люси поетъ:

   – Partbr – c'est mourbr un peu... {Уехать – это отчасти умереть.}

   Но... пріехать – воскреснуть. И как радостно и сладко это воскресеніе!

   Уже говорили: – прошли мимо Италіи. Миновали Сицилію с таинственным дымком над Этной, и вот, в одно дивно прекрасное утро, зоркіе глаза французов увидали на горизонте, где чуть мережил розово-лиловый берег золотую точку марсельской Notre-Dame de la Garde...

   И все засуетилось, зашумело, загомонило и со скрипом начали раздвигать трюмы и бросать тяжелыя доски на палубу...

   Загудели гудки. Пароход задержал свой бег. Подходили к Жоліетт...

   

 XXXV

 МАМОЧКА И ГАЛИНА

   

   Парижскій экспресс выходил из Марселя в 7 часов утра и приходил в Париж в пять часов, десять минут утра на другой день. Коля не хотел, чтобы мамочка безпокоилась так рано, но не удержался, послал из Марсели телеграмму: – "выезжаю – семь утра". Думалъ: – не догадается мамочка посмотреть, когда приходит поезд в Париж.

   Коля ехал один. Стайнлей остался в Марсели. Он хотел пробыть весну возле Ниццы, на Котъд-Азюр, чтобы подлечить затронутое раной легкое.

   В утренних, сырых и влажных туманах показался Париж. Пошли частые тоннели, где пахло вонючим дымом и тускло мерцали перегорелыя, точно усталыя электрическія лампочки. Потом мчались мимо маленьких домиков с опущенными ставнями. В белом пуху стояли вишни и яблони и в полумраке чуть брежжущаго разсвета казались особенно прекрасными. На огородах блистали стеклянные колпаки над разсадой. Люди еще не вставали. Все спало и странно пустынны были глухія улицы предместій в Шарантоне. Венсенскій лес сквозил за домами, угрюмый, чуть опушенный пробивавшейся листвой, и сырой. Влетали в туннели, ныряли под улицы и снова стучали по эстакадам и сонные дома глядели окнами с опущенными шторами. Кое где сквозь занавески виднелся свет. Рабочіе вставали.

   Как то вдруг, после грохота по безчисленным стрелкам, пронесясь мимо длинных верениц товарных вагонов, мимо двухэтажных вагончиков пригороднаго сообщенія, просвистав каким то длинным, радостно задорным свистом, поъзд окутался горячим паром, пахнул в лицо Коле запахом горячаго масла и нефти и сразу задержал свой бег, вздохнул тормазами, и уже показались черныя, влажныя площадки, освещенныя фонарями, борющимися с разсветом, и синія блузы с алыми нашивками, выстраивавшихся рядами носилыциков. Почти не было встречающих – и тем яснее и четче стали видны две женщины, от вида которых так сильно забилось Колино сердце, что казалось разорвет кожу и выпрыгнет наружу.

   Ну, конечно, – мамочка в черной шляпке, в своем старом поношенном желтом непромокаемом пальто, и – в белой шапочке, принаряженная и выросшая Галина.

   Коля их сразу увидал, a оне не узнали его. Могли-ли оне в этом изящно одетом в прекрасный серый костюм и в шляпу с широкими полями молодом человеке с темными усиками над губою, пронесшемся мимо них в окне второго класса, узнать беднаго мальчика Колю? Оне искали его в задних вагонах третьяго класса и Коля побежал к ним.

   Первая увидала его Галина. Увидала и удивилась, по крайней мере в ея возгласе:

   – Коля? – было столько же радости, сколько вопроса и недоуменія.

   Коля упал в объятія мамочки. Он не видел ея лица и только чувствовал, как, щекоча его, били по его щекам ея мокрыя ресницы и горячія капли текли из глаз мамочки по его подбородку. И сам не замечая того, Коля плакал.

   – Ну вот... Ну вот, – говорила Галина и заливалась слезами.

   Но это продолжалось мгновеніе. Какое сладкое, чудное, незабываемое мгновеніе!

   Уже шли в толпе пассажиров к железным загородкам, и, идя в этой толпе, Коля спросил мамочку:

   – A дедушка Селиверст Селиверстович?

   – Две недели тому назад приказал долго жить. Коля снял шляпу и перекрестился.

   – Царство ему небесное, – печально сказала мамочка. – Ты, Коля, представить себе не можешь, как ты хорошо сделал, послав мне эти деньги по телеграфу. Они пришли на другой день после дедушкиной смерти. У меня оставалось пять франков! Нас гнали из гостинницы. Благодаря твоей посылке удалось, как следует, по христіански, по православному, похоронить дедушку, в земле, как он и хотел. Бог тебя надоумил это сделать, мой милый.

   И тут же решили, напившись кофе, поехать прежде всего на могилу Селиверста Селиверстовича и там помолиться.

   Дедушка был похоронеп за городом, на Русском кладбище, недалеко от Русскаго дома. Его могила была рядом с могилой его боевого соратника-туркестанца, генерала Калитина.

   Дорогой дубовый, восьмиконечный крест стоял на его могиле, и подле руками казаков и туркестанцев была посажена "калинка родная". Зеленыя почки на ней опушились бледными листиками.

   Галина всю дорогу на кладбище, на могиле, где старый священник служил панихиду, и когда ехали обратно в Париж, молчала. Но, когда в Париже они сели в такси и Галина очутилась против Коли, она осторожно дотронулась пухлой ручкой, затянутой, как у взрослой, в перчатку, до колена Коли и сказала просительно:

   – Коля, а Мантык?.. Ты ничего не сказал, когда вернется Мантык?..

   – Когда убьет двенадцатаго льва.

   – А это долго?

   – Не знаю. Вот его прадед пять лет потратил, что бы убить двенадцать тигров.

   – Пять лет, – задумчиво сказала Галина. – Но это ужасно, как долго!.. Мне теперь двенадцать... Будет семнадцать... Нет, это невозможно. Целая жизнь!

   – Ты сама, Галина, ему так назначила.

   – Ну уж, – сказала Галина. – А он так и послушался!.. Знаешь что? Напиши ему, что я сказала: – и пяти львов за глаза довольно! Пусть только скорее пріезжает. Без него очень скучно.

   Галина лукаво скосила глаза на брата. Она теребила руками маленькій кожаный дамскій мешочек. Широкій ребяческій рот растянулся, на щеках показались "мамочкины" ямки.

   – Ах ты! Кокетка! – сказал Коля. – Туда же!.. У самой рот до ушей, хоть веревочкой зашей!

   Галина снизу вверх посмотрела на брата. В голубых глазенках был упрек. Подумала: – "не обидеться-ли ей"?

   Но в такой день нельзя было обижаться.

   

 XXXVB

 ПОСЛЕДНЯЯ

   

   После обеда в скромном, но приличном ресторане, мамочка сказала Коле:

   – Мы с Галиной поедем домой, а ты, Коля, иоезжай к Дарсонвилям. Сегодня воскресенье – они на даче. Надо тебе их повидать, и поблагодари их еще раз за Галину, да и разсчитайся с ними.

   В этот день мамочка умела читать Колины мысли.

   В шумной праздничной толпе парижан с детьми и собаками Коля высадился в Вилькрене и, обгоняя всех, вышел на Парижское шоссе.

   Апрельскій день был тепел, влажен и благоуханен. По блестящим белым плиткам дороги с мягким шелестом неслись автомобили. Высокіе каштаны выбросили толстыя зеленыя шишки почек, кусты за оградами были покрыты нежной листвою. У закрытой кузницы чернела крошками угля площадка, и со вчерашняго дня пахло стылым дымом. Алым пламенем горел красный насос у подавателя бензиновой эссенціи возле гаража. Узкая дорожка, убитая щебнем была чуть сыровата, а за сквозною решеткой пышно цвели растянутыя по трельяжам карликовыя груши. Абрикос розовыми стрелами метнул цветущими прямыми ветками и горделиво млел на солнце среди бело-цветущих яблонь. Из за калитки дачи "Ля Фэйлле" слышались веселые голоса. Вся семья работала в саду.

   Папа Дарсонвиль в светложелтых фланелевых широких брюках и в рубашке без жилета сидел на корточках над темной клумбой и высаживал, в нее цветочную разсаду. Шарль ему подавал ее из узкаго деревяннаго ящика, Люси, вся в белом, под розовым зонтиком, одетая, что бы ехать куда то, равняла посадку.

   – Правее, папа, – кричала она звонко, – опять криво выйдет. И ближе надо. Вы очень уже редко сажаете.

   Ея звонкому голосу вторили птицы.

   Что это был за удивительный день! Никогда Коля не слыхал такого дружнаго щебетанья и пенія в саду Дарсонвилей. Синицы, красношейки, славки - пересмешники, черные дрозды, зяблики – все старались на перебой, что то разсказать, о чем то поспорить в молодой листве распускающихся деревьев и уже густых распустившихся кустов сирени, откуда лиловыми брызгами падали крепкія кисти цветочных почек.

   И опять Коля подумал о Мантыке. Да ведь это птицы хвалу Богу творят, славословят Господа в Его ясном и теплом солнышке, в его нежащем ветерке, что нет, нет да и прошумит молодо и весело по пушистой листве и мотыльком завеет яблочный цвет!

   На звонкій стук калиточнаго замка Люси обернулась. Как ясныя звезды загорелись ея синесерые глаза. В них – точно и небо, и океан, и те моря, что пересек только что Коля. И какая радость! Э! Да и они безмолвно поют хвалу Господу, отражают Его солнце, Его синее небо и на глазах растущую зелень.

   Секунду она стояла, вглядываясь в Колю. Так мило прищурилась, будто узнала и нет. Будто обрадовалась и не поверила своему счастью. А потом побежала, завив подле колен воланом упадающую тонкую юбку.

   Крикнула по русски:

   – Здравствуйте, Коля... Добро пожаловать!

   Мил был ея не совсем правильный с парижским раскатистым картавленіем говор.

   Она протянула Коле обе руки и он схватил их в каком то радостном порыве своими загорелыми руками.

   – Ой, больно, – по французски воскликнула Люси и еще крепче прижала тонкіе длинные пальчики к Колиным ладоням.

   Откинулась назад. Вытянулись тоненькія ручки, напряглись у локтя, где была смуглая ямочка.

   – А ну, кто кого сильнее?!.

   И закружилась вместе с Колей по скрипящему гравію.

   – О, да какой вы силач стали! Настоящій русскій медведь.

   – Да будет вам! – кричал улыбающійся мосье Жорж. – Дайте мне поглядеть на счастливаго кладоискателя! Богач! Рантье!

   Он крепко пожал руку Коле, задержал в пухлой руке и хлопнул левой рукой по Колиной ладони.

   Шарль поставил ящик с разсадой на землю и обтирал руки платком.

   – Мама! Мама! – кричала Люси, и ей вторили все птицы ея сада. И Коле казалось, что все здесь, и люди, и птицы, и сами цветы, и деревья сада бурно радовались его возвращенію.

   – Ну, идемте в дом, что ли. Разсказывайте все ваши приключенія, – сказал мосье Жорж и под руку повел Колю навстречу мадам Терезе, быстро спускавшейся с крыльца им навстречу.

   Вечер. Огней не зажигали. Коля кончил свой длинный разсказ. Ни он, ни Люси, сидящая рядом с ним на диване, не замечают, что они давно сидят рука с рукой и разогрелась маленькая ручка Люси в горячей ладони Коли.

   Заметили это папа и мама Дарсонвили и Шарль, что стоял у раскрытой стеклянной двери. Заметили, переглянулись и улыбнулись.

   – Я в долгу у вас, мамзель Люси, – сказал Коля. – И вы позволите мне вернуть вам все то, что вы потратили на Галину. Вон какой чудный костюмчик вы ей подарили. Настоящей парижаночкой одели. Любо-дорого смотреть!

   – A разве за подарки платят? – лукаво спросила Люси.

   Поднялись опущенныя веки, распахнулись густыя загнутыя вверх ресницы и из за них голубыми огнями вспыхнули глаза.

   "Ну разве не звезды? Не Божія звезды?" И крепко сжал руку Люси Коля.

   – За подарки не платят, – повторила Люси.

   – Э, да что говорить! – вдруг, вставая, сказал мосье Жорж. – Я и ваших денег, вашей то половины брать не хочу. Уже чек приготовил, что бы вернуть вам ваши пятьдесят пять тысяч... Ну, да теперь вижу: приходится нам заключать новую компанію экспорта и импорта.

   – Какую компанію, папа? – наивно спросила Люси и ея большіе глаза стали совсем круглыми.

   – Жорж и Тереза Дарсонвиль и Николай и Люси Ладогины, – вот какую компанію! – с веселым хохотом воскликнул мосье Жорж.

   Шарль заложил руки в карманы и, глядя на Люси, смеющимися глазами, засвистал "Валенсію {Модная после войны французская песенка.}".

   – И тащите-ка, мадам Тереза, нам по этому случаю из нашего погреба шампанскаго!

   Но только мадам Тереза встала, как мосье Жорж передумалъ:

   – Нет, не шампанскаго, а просто муссе {Простое газированное вино, раза в два дешевле шампанскаго.}.

   – Но, папа, ты же обещал шампанскаго, – пожимая плечиками, сказала Люси.

   – Обещал?.. Да... Но это потом... Годика так через три... Пусть милыя детки подрастут и привыкнуть друг к другу... А сейчас довольно будет с вас и муссе.

   Ошалевшій от счастья Коля, не веря, что так просто совершается то, о чем он не позволял себе даже мечтать, кинулся в объятія мадам Терезы.

   Она прижала Колю к груди и громко и восторженно сказала, заблистав черными, как черешни, большими глазами:

   – Ah! Les marbages se font dans les cbeux! {Ах! Браки заключаются на небесах!}

   

 КОНЕЦ


   Дер. Сантени.
   Франція. Февраль-сентябрь 1928 г.