ТАВРО
Мельканье лиц, пространств, имён, времён,
Вся жизнь земная -
это страшный сон,
Лишь тот находит
в этом сне забвенье,
Кто хоть на миг любовью озарён.
Mирза-Шафи
Да, любовь... Сколько о ней написано, сколько сказано, сколько спето и сколько воспето. И кто только не обращался к этой, вроде бы избитой, а на самом деле, до сих пор не изученной теме. А для многих, так она вообще стала главной и единственной темой исследования, что в личной жизни, что в жизнях других, ослеплённых и завербованных ею. А сколько шедевров сотворено, и в каких различных формах и стилях с любовью и о любви. И как же легко она узнаваема. Две вещи: одну сотворённую в любви и мастерски, а другую, просто мастерски – мы отличим сразу. И когда нас попросят объяснить, мы не сможем этого сделать, а только разведём руками... Да, несмотря на то, что эта сторона жизни перепахана, перемолота, перелопачена наиболее ярко и тщательно, она до сих пор остаётся, как замечено выше, самой загадочной и самой неизведанной, и поэтому именно ей скорее всего приписывают божественное происхождение, а влюблённых считают поражёнными божественными молниями. Всё в нашей жизни можно измерить и взвесить. И для этого люди изобрели сотни эталонов мер и весов. Всё можно потрогать, почувствовать, прочувствовать. Но как измерить любовь и чем? Рентген её не берёт. И лакмусовая бумажка не меняет цвет, и дышать в пробирку бесполезно. Только выдадут глаза и поведение. Глаза горят болезненным, неестественным блеском, свойственное горячке, а поведение находящихся под любовным прессом не поддаётся никаким более или менее приземлённым объяснениям, оно изначально иррационально и на удивление глупо – с точки зрения не влюблённого обывателя. Да и блескомер с глупомером также до сих пор не изобретены, и вследствие этого мы не сможем их увидеть в палате мер и весов. Любовь величина эфемерная. Она вроде есть. Нет, мы точно знаем, что она есть. Ну, а вроде её и нет. И когда говорят, что любят, как это можно проверить? Разве только поверить и положиться на другого представителя трансцендентного мира – трепещущее сердечко. Вот кто никогда не подведёт, и из массы пульсаций (а у сердца есть такая слабость: оно изменяет своему обычному ритму по любому поводу), и из массы сердечных намёков мы обязательно узнаем без труда – это аритмия любви, эту пульсацию не спутаешь ни с какой другой. Да, сердце это, пожалуй, единственный инструмент, который может здесь помочь, и который не обманешь, вернее, можно обмануть, но когда оно само пожелает быть обма-нутым. Конечно, если сильно захотеть, то любовь можно было бы измерять в "любах". А что? Ах, какая девушка, какая красавица, какое чудо, как я её люблю! А как? Ну, пятнадцать "любов", не меньше! Да, да, и я вновь люблю! А у тебя на сколько тянет любовь? Ты не поверишь, любомер зашкаливает, почти двадцать, а если быть точным – девятнадцать с половиной. Да, так можно было бы измерять. Но не стоит, потому что у любви другая система координат и она оперирует другими цифрами и терминами. Например. Я люблю сильно, сильно. Я люблю до безумия. Я люблю больше жизни. Я люблю смертельно. Ну, и так далее. Без многих вещей, человек может обойтись, если его припрёт, но любовь входит в состав тех компонентов, без которых жизнь невозможна, таких её символов, как хлеб и вода. Но я думаю, что любовь – единственное необходимое и достаточное условие существования, а без хлеба и воды, находясь под действием этого чудесного препарата, можно как-нибудь перекантоваться... А как легко мы справляемся с чем-то, если это делаем с любовью и как это что-то становится непреодолимым препятствием, если мы делаем это без любви. Любого, даже самого не похожего на человека, человека можно отогреть и очистить в любви, притом, что он будет при этом сильно сопротивляться, не желая вылезать из своего кромешного болота антилюбви. Короче. Нет в жизни ничего, с чем любовь бы не справилась, с чем бы она играючи не разобралась... Но пока она любовь. Потому как любовь подвержена трансформациям, заболеваниям и хворям, а иногда... Иногда с ней случается и такое, о чём говорить как-то не хочется, но говорить надо, потому что это тоже часть любви. Огромная и значительная её часть. И печальная. Да, бывает, что любовь и умирает. Она уходит тихо, по-английски. И это ещё одна её загадка. Как, на полной скорости, с бешеными перспективами, вдруг реально начинаешь ощущать, что и утро уже не то, и день не тот и, что ночь, особо, уже не та. И солнце и луна. Всё не то. И ты срочняком бежишь за кислородной подушкой, но куда там, бесполезно. Любовь реанимировать невозможно. В этом плане она очень жестока, непримирима и неподкупна. И никакие мольбы не помогут. Сколько алхимиков бились получить, наряду с эликсиром вечной молодости, эликсир вечной любви. Тщетно. Сколько трагедий в истории описано, как растворялась, как капля за каплей исчезала, уходила любовь, ещё недавно цветущая и здоровая. Но ответа – почему, вы не найдете. Этого нам знать не дано, и не положено. Нам положено только любить. Остаётся только разводить руками и вопрошать к небу. Вообще, это замечательное упражнение, на все случаи жизни, когда не знаешь ответа. Разводишь руки в стороны, запрокидываешь назад голову и прикрываешь глаза. Всё, канал связи настроен и установлен и в этом положении можно принимать специнформацию, то есть получать ответы на поставленные вопросы. Правда не на все и не всегда... Однако, вернёмся к любви. Да, бывает, любовь проходит, причём, намного чаще, чем когда она не проходит. Но ни один из адептов любви никогда не забудет произошедшее с ним, он может забыть всё, но о любви, приключившейся и случившейся с ним, будет помнить всегда. Ибо память о любви остаётся навечно, как тавро на теле раба, если, конечно, любовь была настоящей. А не настоящей любви не бывает. Она или есть или её нет. Третьего не дано...
Всё, чем я поделился выше, это размышления человека, поучаствовавшего в своё время в различных историях и прочитавшего множество книжек по этой волнующей тематике. История же, о которой я хочу поведать, произошла тогда, когда ваш покорный слуга это слово, конечно же, слышал, но в смысл его не вникал, так как у него не было времени на эту ерунду, у него была масса других важных дел, ведь он учился в первом классе.
Да, это вообще было время всего первого. Первого урока, первого школьного дня, первых вопросов, первых ответов, первого домашнего задания, которое мне, кстати, очень хорошо запомнилось, и я на секундочку позволю себе отклониться от нашей только ещё слегка пальпирующейся, любимой темы... Ну, ладно, ладно, от меня не скрылась ваша саркастическая улыбка. Секунда, это я, конечно, загнул. Ну, минута, ну, хорошо... пять. И вообще, я думаю, что торг здесь не уместен.
Итак... Каждый, наверное, помнит своё первое домашнее задание. Когда учительница, в вашей тетрадке, своей твёрдой, натренированной годами рукой, красными чернилами, выводила А, Б, В, а вы уже потом сами, в спокойной, домашней обстановке должны были дописывать строчку. Ну, так вот. Не у всех, как вы увидите далее из моего короткого, я надеюсь, рассказа, обстановка была идеалистической и пасторальной. В некоторых семьях к этому первому заданию отнеслись, как к последнему. Я старался, сопел, пыхтел, и надо мной склонилась вся семья, в полном составе. Мама, папа, бабушка и старшая сестра. Как братва Краморову в "Джентельменах" советовала, как ходить, куда и как лошадью, так и мои – наперебой советовали мне, как правильнее сделать тот или иной завиток. Досоветовались до того, что я замочил такую кляксу, что о том, чтобы вывести или подтереть её, не могло быть и речи, и мой немой вопрос к этому такому родному и высокому собранию, я бы даже сказал, вече, а если быть точнее, синоду, ретировался сразу, даже не успев приподняться. И тогда было принято решение послать меня недалеко... в "канцтовары" для приобретения красных чернил и оформления с их помощью новой тетради, с новыми А, Б и В. Всё бы ничего, но положение усложнялось тем, что до закрытия универмага оставалось всего двадцать минут. На долгие сборы и прощания времени не было, и я не мешкая "рванул на милю, как на стометровку", под песню Высоцкого, хотя тогда ещё не знал ни знаменитого соотечественника, ни его песен. Скорость у меня была всегда приличная. Но на этот раз она же меня и подвела. На повороте, на гравии я так шмякнулся и растянулся, что крови, вытекшей из моей коленки, было достаточно, чтобы вывести злополучные буквы, но под рукой не было ни ручки, ни тетрадки, да и кворума не было. Я любил поплакать, так, втихаря, не навзрыд, в удовольствие. Дав волю чувствам, посетовав на такой тяжёлый путь познания и утеревшись, я вернулся домой. Женщины тут же защебетали, запричитали, заголосили, а папа молча спустился, сел в машину и поехал за чернилами... на работу. Честь семьи была спасена, задание было выполнено и даже до того момента, когда луна уже вовсю хозяйничала в ночном небе.
Сколько себя помню, всегда я хотел быть похожим на всех и не выделяться, серенькая мышка был мой идеал, и поверьте, я не лукавлю. Однако жизнь, как бы смеясь над моими мечтами и желаниями, всё время меня подталкивала ненавязчиво и аккуратненько вперёд, отсекая от народа, а там было так неуютно и одиноко. Хочешь рассмешить Всевышнего – поделись с Ним своими планами. И что мне оставалось делать. Ведь с судьбой, безусловно, спорить можно и нужно. Да, вот переспорить сложно... да, и не нужно. Почему-то из учащихся трёх классов давать первый звонок было доверено именно мне. Но отказаться и сказать, что я стесняюсь и что я хочу быть таким, как все, и стоять вместе со всеми, для меня было ещё сложнее. Помню, как здоровая дылда посадила меня на своё костлявое плечо, и мы понеслись обзванивать выстроившееся бело-чёрно-красные массы. Даже там, на дылденной высоте и с высоты дылденного обзвона, меня продолжали одолевать эти вопросы. Они все стоят там, чувствуют плечо друг друга, подкалывают друг дружку, а пацаны дёргают девчонок за косички. Кайф! А ты сидишь тут и в довершение всего, ещё вынужден улыбаться. Мне это очень не нравилось. Я впервые улыбался тогда, когда мне не улыбалось. Мне казалось, что я вступаю на скользкую дорожку приспособленчества, соглашательства, лояльности верхам и, как сказал бы бессмертный Бывалый, конформизма. Если не сказать чего более покрепче. Да, Фрунзик Мкртчан попросил не выражаться в его доме. Таким макаром я вступал во взрослый мир, где оказалось, что все эти игры и игрища в порядке вещей. Взрослый мир, когда я с ним начал сталкиваться плотнее, как выяснилось, в основном живёт не по понятиям, а жаль. Вернее, по понятиям, которые смещены, подрехтованы и заточены под каждый конкретный случай, то есть каждый точит под себя. Поэтому-то здесь и улыбаются, когда не хочется улыбаться, а когда хочется – плачут. Вот так вот я и звонил сквозь пелену этих не простых и одолевающих меня, малого, больших вопросов, что, даже спустившись на святую школьную землю, они не утихомирились, а распалились и без устали и по всем направлениям продолжали атаковать меня. Дальше - больше. У меня оказался самый звонкий голос, и я лучше всех, с выражением (не путать с выражениями), то бишь с выпендроном, читал стихотворения, а по-другому и не мог, в смысле, без выражения, ибо эти выражения с выражением были частью моего самовыражения. И на всех партийных конференциях, которые обслуживать было доверено нашему классу, я читал и запевал, всего на шаг, но впереди остальных, задорные советские зазывалки, типа: "Имя Ленина в сердце каждом, верность родине, партии делом докажем." Если бы я тогда знал, в какого бесцеремонного ковбоя, ничего не стесняющегося шалопая, антисоветчика и диссидента, в хорошем смысле этого слова, лицемера и поху...ста, и отвязанного шлемазэла превратит меня жизнь! А тогда, прибавьте ко всему этому произволу, учинённому жизнью и её подшефной судьбой, выплюнувших меня на самые передовые рубежи тогдашнего горения без тления, прибавьте ко всему этому то, что я был недурён собой... И не надо кривиться, я понимаю, что нескромно, но что было, то было, и из песни слов не выбросишь. Короче, я стал звёздой начальных классов или звезданутым. Впрочем, позже выяснилось, что часто это одно и то же. Всё это и привело к тому, что я стал ловить на себе заинтересованные девчачьи взгляды. Но мне было плевать на это, потому как тогда это прекрасное сословие меня не интересовало напрочь. Какие-то нескладные. С какими-то непонятными косичками, с этими ужасными портфелями и каждая ещё при этом норовила всучить его мне, как доказательство моей еёной принадлежности. Ну, каково? Короче. Девчонок я считал несерьёзным элементом... До тех пор, пока не появилась Она...
Это был солнечный удар, затмение, обморок, потеря сознания, ураган, цунами и извержение вулкана одновременно. Кто-то рванул стоп-кран. Это был столбняк. Когда Анна Васильевна, наша училка, вошла с Ней в класс и сказала: "Садитесь", - все тут же сели, а я, как придурок, продолжал стоять. Ведь я же к тому же ещё и оглох. Под дружный хохот, я всё-таки сел, и мне было наплевать. Анна Васильевна продолжала: "Это наша новая ученица, Танечка Лесная. Прошу любить и жаловать". О, маммммма миа! Какое имя! А какая фамилия... Лесная... Лесная фея... Принцесса... Я был сражён, поражён и убит наповал. Жизнь дала трещину, нет, нет, не так. Жизнь разделилась на до и после. Божественным карандашом очертили, нанесли новый меридиан и отсекли всё лишнее в моей старой юной жизни. В секунду я почувствовал, как в моём организме произошли какие-то биохимические изменения и процессы и, по-моему, я вмиг повзрослел.
Что вам сказать и как описать то, что описанию не поддаётся, ибо не придуманы ещё те слова, способные хотя бы приблизительно обрисовать то явление, что предстало предо мной. Я, конечно, попробую, но вы сами должны будете умножить всё сказанное на десять. Нет, пожалуй, всё-таки не решусь, потому что своими несовершенными мазками боюсь, что только испорчу образ. Ну, всё равно, что пытаться затачивать карандаш топором. Это был цветок, лебедь и нежнейшая мелодия одновременно. И это сочетание меня обдало, захватило и понесло с первой же секунды, с первого же мгновенья. А с этой минуты я не мог думать ни о чём другом. Я разбился. Я упал. Я заболел. Я пропал. Меня восхищало всё. Как человек говорит, как молчит, как смотрит, как склоняет голову, как подпирает её рукой. Всё. Не существовало в этом явлении чего-то, что меня не накрыло бы. Одной возможности я был лишён лицезреть - это то, как выглядит улыбка "предмета моего воздыхания".
Если же убрать эмоции, то даже объективно Танечка отличалась от нас. Она была из другого мира, была невероятно сдержанна, педантична, просто болезненно аккуратна, порядочна, невозмутима и... молчалива. Инопланетянка. Она была настоящей звездой, далёкой и холодной. Но, что интересно, нас, простых смертных, это абсолютно не задевало, потому как от этой звезды исходило не только завораживающее мерцание и эксклюзивное сияние, но и пьянящая, обволакивающая доброта. Она без звука давала пацанам списывать и откликалась на любую просьбу девчонок, причём, делала это от души, а не играла в добренькую. Но уже через секунду замыкалась и переставала обращать внимание на окружающих, наверное спеша вернуться в свой уютный и независимый мир. Вот это последнее обстоятельство и желание добиться появления этой, постоянно нежно ретирующейся и бесцеремонно ускользающей и такой долгожданной улыбки или хотя бы её подобия, мне и не давало покоя. Что я только не делал, чтобы обратить на себя её взор и вызвать хотя бы отблески благоволения и намёк, на то, что вот-вот, вот сейчас уголки Танечкиных алых уст начнут медленно подниматься вверх. Иногда мне казалось, что я уже у цели, а в самых смелых своих мечтаниях и ожиданиях надеялся, нет, я уже практически слышал сочный, звонкий, откровенный, без дураков, до неприличия громкий смех. Но ни фига. Танечка была королевой и царевной одновременно. Королевой Снежной, а царевной Несмеяной. Девчонки, видя мои безуспешные старания (я чувствовал!), смеялись надо мной и были довольны. Ведь они были отомщены, теперь я находился в их шкуре, как тогда, когда они делали всё, чтобы я обратил на них внимание. Но мне было плевать. Не это меня занимало. За всё это время я ни на йоту не продвинулся в моём главном деле, несмотря на множество ухищрений, как подготовленных, так и импульсивных. Правда, однажды, вдруг показалось, что судьба сжалилась надо мной и обнадёживающе постучалась... Так показалось...
По родительскому заказу друзьям для меня с сестрой из Москвы были привезены какие-то шмотки, и среди них я увидел просто обалденную вещь - велюровый в бело-голубую полосочку свитерок, типа матроски. Я подумал, ну вот, пробил мой час. Правда, батя, зная свои кадры, сразу предупредил: "Оденешь что-нибудь в школу, распрощаешься со всеми тряпками в момент". Мы же тогда обязаны были ходить в форме – белый верх, чёрный низ. Но мне было плевать. Я тщательно выбрился... бамбарбия керкуду... напялил тельник, пробору на башке уделил в этот день особое внимание, пшикнул себя папиным одеколоном и двинул, уверенный, что на этот раз уж точно приближусь вплотную к вожделенной крепости и подтащу свои главные, чарующие мортиры на убийственные позиции, так, чтобы с них уже прямой наводкой бить в крепостные ворота. Я уже купался в победе, утопая в Танечкином внимании и обливаясь её хохотом. Я специально опоздал, чтобы произвести больший эффект. И я его произвёл. Анна Васильевна только улыбнулась на моё объяснение, что форма, мол, не высохла, ну, а девчонки, так те просто ахнули. Я всё прочитал по их глазам. Все аху....ээээээ...ахнули, даже пацаны. Только не моя. Как сидела, опустив свою точёную головку над тетрадкой, так и продолжала что-то там писать, и не подняла на меня нисколечко свои чудные, васильковые очи, не обратила на меня свой такой заманчивый, но такой неуловимый, мать его ети, взгляд. Вот же, блин, засада, в отчаянии думал я... Но не унимался и продолжал свои гусарские рейды и гренадёрские наскоки и однажды вляпался в историю, которая мне стоила, мягко говоря, нескольких неприятных ощущений-часов.
Наваждение моё зашло так далеко, что это когда-нибудь должно было случиться. Я просто сорвался с катушек после очередной неудачи и принёс в класс пистолет, ну такой, который стрелял, если помните, шариками из настольного тенниса. Я не ведал, что творил, внутри меня пылал негаснущий огонь, сомнения не терзали меня и посреди урока... я выстрелил... как бы нечаянно... как бы не специально... как бы не нарочно. Бляха-муха, что здесь началось. Я, честно говоря, не ожидал такого от своих. Короче, урок был сорван, а мой дневник просто весь исполосован-исписан пресловутыми красными чернилами. Родители мои приглашались в школу. Вот здесь мне было уже не наплевать, совсем не наплевать. Я мог со всеми договориться и всех обаять, но только не папу. С ним эти дешёвые номера не проходили. Не долго думая, я удалил страничку в дневнике, там, где нужно было, подтёр, где надо, подправил и... Я до сих пор не понимаю, что на меня нашло и почему я не выбросил этот листок из дневника или, как разведчик, не сжёг его и не съел, а почему-то спрятал в слонике. Помните, были такие на детских площадках, для скатывания детишек по их хоботкам. Внутри слоники были полые, и там все хранили свои секреты, притом, что чужие не трогали. Там я и запрятал свой листок, довольный тем, как всё сложилось. Но недолго музыка играла. Уже подходя к дому, я почувствовал запах жареного. Короче, я не буду описывать, что да как, но мне вменялось возвернуть вырванный листочек на место и принести письменное прощение Анны Васильевны на этом листочке. Мои родители боготворили Анну Васильевну. Она была одинока, и у неё не было собственных детей. И школа была для неё всем. Только потом, много лет спустя, мне рассказали, что она любила меня вместе с родителями. Мы же тех, кто любит тех, кого мы любим, любим даже больше тех, кого мы любим сами. А ещё, благодаря моей первой учительнице, при полном у меня отсутствии таланта к рисованию, я что-то там произвёл на свет, отчего мама и бабуля рухнули одновременно в кресла с возгласами, одна: "Азохэнвэй!", а другая :"Вэйзмир!". В общем, на мои вялые аккорды, типа ночь на дворе, и мол я не знаю адреса Анны Васильевны, папаня даже не отреагировал. Я вышел во двор, посмотрел на уютно горящие окна, обвёл двор глазами – ни одного пацана. Мне так стало неуютно, зябко и обидно. Я вдруг почувствовал себя таким одиноким, и впервые маме и бабуле не пришлось бы уговаривать меня покушать. Я потерял много нервных клеток, вследствие чего проголодался, говоря научно, а говоря по-простому, я хотел жрать и, помнится, намекнул, что прежде, чем отправиться в путь, хотел бы подкрепиться. Мама с бабушкой тут же было дёрнулись, но их бурные волны разбились о папин железобетонный взгляд. Из-за этих всех передряг, я вдруг вспомнил, что уже целых два или три часа не думал о Танечке. Мне стало так стыдно за это, а ещё перед собой, за то, что поддался минутной слабости и проявил малодушие. Ну, за что на меня было обращать внимание, да еще и улыбаться? Я вынужден был признать, что не достоин моей принцессы. И уже в следующий момент рванул срочняком менять внутреннюю самооценку, душевную диспозицию и наметившийся слабовольный и не стыкующийся со званием мужчины, крен. Листочек в слонике оказался на месте, впрочем, я и не сомневался. Теперь следовал второй этап, он был посложнее, ведь мне только приблизительно было известно местожительство Анны Васильевны. Любовь гнала меня, и я ничего не боялся. Однако, полчаса сайгачьей скачки ни к чему не привели, уже порядком стемнело, и оптимизм мой стал потихоньку, иссякая, угасать. Но я ни на секунду не допускал мысли вернуться. И дело здесь было не в любви. Дело было в папе. К этому возрасту я уже понял, что с батяней можно иметь дело только по чесноку, здесь не помогут ни мама, ни бабушка, да что говорить, никто и ничто не поможет. Я тогда не понимал, за что мне такое счастье, стал понимать много позже, а главное понимание пришло тогда, когда папы уже не стало. А ведь мне досталась только капля папиного "настоящего воспитания". Всё приняла на себя моя старшая, любимая, сестра. На меня же, чтобы сделать из меня человека, как говорил папа, у него уже не хватало ни времени, ни сил. Не хватало сил и на то, чтобы бороться с двумя, как он замечал, педагогическими вредителями - мамой и бабушкой.
А тогда у папы всё получилось, и уже на следующий день он мне всё объяснил. Что был до глубины души возмущён тем, что его сын позволил себе такое позорное поведение. Все иногда ошибаются и оказывается, что даже у папы в дневнике поселялись, периодически, двойки по поведению, но он никогда не обманывал и всегда говорил только правду, потому что, если он говорил неправду, то его папа, то есть мой дедушка, в честь которого меня и назвали, драл его, как сидорову козу, несмотря на то, что сам был директором школы. Оказывается, этим своим поступком я оскорбил нашу семью, выказав ей недоверие и побоявшись рассказать всё как есть. Может быть, именно с того времени во мне и выпестовалась просто органическая неприязнь к вранью и несправедливости. Это, в конце концов, и привело к тому, что я потерял некоторых своих очень близких друзей...
Но вернёмся к поискам места моего будущего колено- и голово- преклонения. Вот тогда бы туда наши навигаторы и мобильники. Но в тот вечер оставалось лишь только уповать на чудо, и оно не замедлило явиться в образе нашего старшего пионервожатого Марата, с которым мы чуть было не столкнулись лоб в лоб. Да, да, я тогда имел уже связи и с пыонэрами. Участвовал в двух их постановках. В одной играл Гавроша, а в другой какое-то дитя революции. Когда играл Гавроша, мне даже давали настоящий наган из школьного музея, от прикосновения к холодной стали которого аж дух захватывало, ну не так, конечно, как тогда, когда смотришь на Танечку, но всё же. Маратик дал наводку, и уже через пять минут мы стояли перед дверью, а ещё через пять сидели за столом, и я от души пил чай и бесцеремонно рубал и поглощал бутерброды с колбасой, сырокопчёной, между прочим. И извинялся и рассказывал, рассказывал и извинялся. Эх, всё хорошо, что хорошо кончается.
Ну, а через несколько дней после этого яркого и запоминающегося момента моей, ещё тогда малюсенькой, но уже насыщенной и нашпигованной перипетиями, биографии, случилось событие, заставившее меня поверить в то, что мысль материальна и что может быть, наконец, тётушка удача решила вспомнить про своего нетерпеливого и незадачливого племянничка.
Нашему классу, в который раз, выпала высокая честь приветствовать участников высокого партийного слёта. А так как, в числе делегатов ожидалось прибытие очень больших шишек и шишечек, то руководство решило перестраховаться и врезать по ним ещё и танцем... украинским. Ну, и отгадайте с трёх раз, кто возглавлял колонну танцующих. Да, да, да, именно ... с немчурой Лилькой Уль. Не, Лилька была девчонка неплохая, просто немцы гады, вернее, фашисты, как говорила Анна Васильевна, и у меня к ним был свой счёт за дедушку, который погиб в борьбе за освобождение от их фашистского ига жителей нашей планеты. Но дни Лильки всё равно были сочтены. Не тянула она. Или я слишком хорошо гарцевал, или она недостаточно, чтобы быть первой в упряжке. Но списали Лильку на берег. И тут началась чехарда, типа пробы, типа кастинг. То вроде ничё танцует, но дылда, на две головы длиннее меня. То вроде двигается ничё, так ни темпа, ни ритма не чувствует. Прям, загоняли меня... суки. И тут очередь дошла... Я не верил своему счастью... Ёк-макарёк... Принцесса, у тебя всё получится... Я буду кружить тебя на руках.
"Танечка Лесная, а ну-ка попробуй", - произнесла Анна Васильевна. Я замер и обмер одновременно. Принцесса подошла ко мне, и Анна Васильевна скомандовала: "Так, внимание, взялись за руки! И... Тра - та - та - та - та...тра - та - та... тра - та - та... тра - та - та...!" И мы поскакали... Да, да, я очень рано познал в своей жизни значение слова "блаженство". До этой минуты фортуна не позволяла мне приблизиться к принцессе ближе, чем на три метра, так складывалось. Теперь же я держал её за руки, вернее её ладошки утопали в моих ладонях, которые просто визжали от восторга. От принцессы исходил ошеломительный, дивный запах. Нет, нет, не духов, а какого-то душистого мыла с какими-то замысловатыми оттенками. Вблизи она была ещё прекрасней. Вся какая-то чистенькая-чистенькая и сиятельная. Коротенькая стрижечка прямых-прямых каштановых волос, неподдающиеся описанию глаза и всё это держалось на тоненькой, очаровательной шейке, которая казалось, вот-вот подогнётся, настолько она была изящной и хрупкой. Ладошки у неё были то, что надо, не то, что у предыдущих девчонок – то сухие, то влажные. Но не это было удивительно, а то, что меня, как будто сразу подключили к источнику какой-то, нет, нет, не энергии, это было бы очень грубое сравнение. Это был некий чувствопоток того, чего раньше мне никогда не приходилось испытывать. Даже тогда, когда гладили по голове мама, папа и даже бабушка. Не говоря уже про остальных дядь и тёть, норовивших дотронуться до моей башки и произнести дежурное: "Ах, какой славный мальчик..." Этот тёплый поток медленно-медленно, несмотря на быстрый украинский танец, распространялся по моему телу, пока не заполнил все его уголки, включая самые потаённые. Заполнил, и отпускать его в ближайшее время я не собирался. Когда Анна Васильевна закончила свои тра-та-та, по идее нужно было отпустить Танечкины руки, но я не мог этого сделать. Мне казалось, что если меня сейчас отсоединить от принцессы, то в следующую секунду я погибну, так как теперь уже не представлял себя отключённым от потока этой чудной и живительной субстанции. К чуду человек привыкает быстро, и в следующую же секунду он забывает, что ещё совсем недавно жил без него. Я начал приходить в себя только тогда, когда почувствовал, как принцесса робко пытается высвободиться. Но куда там. Ей было не справиться со мной. Она же сама напитала меня этим новым, таким необычным, таким животворным и таким всепоглощающим. Правда, у принцессы было ещё одно оружие для борьбы за свою свободу – глаза, и это оружие меня мгновенно обезоружило, я, стиснув зубы, разжал и выпустил её ладошки. "Ну вот, с первой парой мы определились", - заключила Анна Васильевна. "Теперь можем репетировать полноценно". Я же готов был скакать не только полноценно, но и вечно, лишь бы держать Танечкины ладошки в своих и вдыхать её необычный и дурманящий запах. Танцевать без передышек, как можно чаще слыша, как Анна Васильевна отбивает такт, а секунду спустя командует: "Так, взялись за руки." А ещё через секунду:
"Тра - та - та - та, тра - та - та...".
После этого, просто волшебного и необъяснимого подарка судьбы, я, наивный, был склонен думать, что такая извилистая и вся в ухабах, а проще говоря никакая дорога к Танечкиному сердцу, наконец-то начала вырисовываться и я уже буквально в ближайшее время увижу хотя бы её очертания. Но не тут-то было. Принцесса всем своим видом показывала, что сие происшествие ничего не значит и ничем не отличается от массы других, будничных. Я не знал, что делать. Отчаяние поселилось в моем сердце. Я был зол на себя. Мне казалось, что я ничтожный воин, если не смог использовать такой шанс, и что судьба мне этого не простит и я теперь никогда не получу от неё даже жалкое подобие от той её ошеломительно-чудесной вязи.
Но наверху, не знаю, из каких соображений, решили мне дать ещё одну возможность проявить себя и показать, что я способен бороться и побеждать. Кстати, потом в своей жизни я много раз убеждался, что не только беда не приходит одна, но и... чудо. Да, да примчался фарт, не беда – открывай ворота. В общем, через неделю после нашего феерического выступления и присвоения Анне Васильевне звания "Заслуженный учитель", наш уже заслуженный педагог объявила, что в следующие выходные мы вместе с другими классами идём в кино для просмотра фильма "Армия Трясогузки снова в бою". Продолжение "Армия Трясогузки", между прочим. Я обожал кино. За полтора часа умудрялся настолько слиться с героями, что строчку "Конец фильма" воспринимал как личное оскорбление и ещё долгое время после окончания фильма не мог выйти из того или иного образа. Но в тот момент не кино занимало моё воображение, а само мероприятие и возможность проявить себя так, чтобы не оставить принцессе ни единого шанса. Ведь впервые предоставлялась возможность достичь прежде не досягаемое вне класса, и я не собирался во второй раз облажаться. Настроен я был решительно и намеревался в этот раз довести всё до логического конца и решить проблему несмотря ни на что. Тем более обстановка, как мне казалось, этому очень благоприятствовала и способствовала.
И вот наступил, наконец, долгожданный день. Не стоит объяснять, что нацепил я на себя, как мне казалось, лучшие образцы своего гардероба, самые яркие. Выйдя из дома, я уже через минуту почувствовал, что принцессе на этот раз не отвертеться, и не важно, что я был похож на экзотического попугая, с каких-нибудь Кариб, а также участника бразильского карнавала, а также венецианского и кёльнского. Но мне было плевать. Принцесса не должна была сводить с меня глаз и слушать и слышать она должна была тоже только меня одного. О, мамммма миа! Как глупы, как дики, как недалёки, как вульгарны, как слепы, как безапелляционны, как зациклены только на себе и как тайфунны некоторые адепты любовной горячки. Я и сегодня не могу вспомнить, без достаточно мощного содрогания, все мои наскоки и атаки, поведенческие курьёзы, направленные на объект, которому посчастливилось войти так неумышленно, неосознанно и неосторожно в сферу моих интересов. Слышно и видно было только меня. На самом деле, у меня было не так много времени, считай, его вообще не было. Что это за жалкие крохи и ошмётки того, что находилось в моём распоряжении до начала фильма. Вот, если бы мне дали разрешение на моно-спектакль, вместо кино, тогда другое дело. Я вас уверяю, что зритель не пожалел бы, но руководство школы и кинотеатра не рискнуло. Тогда ещё не существовал институт продюсердства, и я ещё не был таким, как сейчас знаменитым профессором тарахтологии. Поэтому мне следовало поторопиться и ковать пирожки, пока они были горячими. И я ковал. Ковал так, что иногда все вздрагивали. Мне было всё время смешно. И смешно по поводу и без повода. Вероятнее всего я был похож на всамделишного дебила и не выдуманного придурка. Ну, представьте себе чела, который безостановочно смеётся, а скулы его при этом сводит гримаса отчаянного страха перед очередной возможностью поражения, а на роже размазано и прописано явно... что ему совершенно не до смеха. Я так громко смеялся, что меня стали обходить, а чуть позже даже слегка шарахаться. Но мне было наплевать. Я заливался даже тогда, когда какой-нибудь умник нёс несусветную ерунду, ахинею и не воображаемую глупость. Не смеялся я же только в одном случае – когда я говорил. Потому что я умудрялся ещё и постоянно трындеть, ну, а если на секунду замолкал, так тут же вновь начинал смеяться. Остановил меня только третий звонок, который известил о моём очередном провале. Принцесса ни разу не улыбнулась и в очередной раз не обратила на меня никакого внимания. Зато фильм оказался классным и не дал мне особо задуматься об очередном фиаско... а быть может, я ещё на что-то надеялся?
Фильм подходил к концу, наши побеждали, и самые крутые и ваш покорный слуга среди них, стали подтягиваться к выходу. Мы же не лохи, чтобы толпиться и стоять в очереди, чтобы выйти из кинотеатра. К этому времени в его чреве уже было неспокойно, и он больше напоминал стадион и улей. Все комментировали концовку фильма и громко выражали свои политические пристрастия. Я пошёл дальше всех. Не знаю, что на меня нашло, видимо, отчаяние повредило окончательно мой рассудок, но думаю даже он от меня такого не ожидал. Я поднялся на сцену и стал выделывать какие-то па, зная, что где-то там, в глубине зала на меня смотрит та одна, и у неё нет ни единого шанса не увидеть меня. Я вложил в танец всё, что произошло со мной с того момента, как Анна Васильевна произнесла своё историческое: "Это Танечка Лесная. Наша новая ученица...". Его можно было назвать одним словом "эклектика". Африканские танцы сменяли танцы народов Севера, бразильскую самбу – ирландский строй, а фламенко – аргентинское танго и так далее. Публика реагировала бурно, и когда мне показалось, что уж на этот раз успеху некуда будет деться, что он загнан мною в угол и что он мне гарантирован... Как кто-то железной хваткой схватил меня за ухо, приподнял над сценой и в таком вот состоянии, то есть на бреющем, понёс меня к выходу. Массивные дубовые двери открылись, яркое солнце ослепило меня и тут же я получил такой пендель, а в народе поджопник, что на мгновение показалось, что я действительно ослеп, а моя "ж" позавидовала моему уху. Ускорение, которое при этом мне было предано, было явно выше ускорения свободного падения, ну, может быть чуток не дотягивало до скорости ошпаренного в эту самую "ж". При этом похож я был на волка из "Ну, погоди", когда тот прыгнул с вышки и разминулся с водной гладью, если помните. На мгновения зависнув в воздухе, я шваркнулся оземь.
Да, человек даже предположить не может, он не представляет и не ведает, где он может оказаться в следующую секунду. Вот ты на вершине, а вот ты уже внизу, а вот ты опять наверху. И в принципе, хотелось бы по жизни, чтобы, вот этих вот "наверху" было бы побольше и чтобы "внизу" воспринималось, как часть "наверху". К чему это я. Да ни к чему. В тот день мне было достаточно переживаний, и я пополз домой зализывать раны. Слёзы душили меня. Не те, которые не настоящие и фальшак, а те, которые навзрыд, которые ты помнишь не потому, что стыдно, а потому, что они случаются в твои звёздные или позорные часы, в часы счастья или горя, часы несчастий или потрясений. Я брёл и ревел. Взрослые, встречавшиеся мне на моём слёзном пути, участливо вздыхали. Мне не было стыдно, лишь бы не встретить сверстников, вот те, точно, загрызут сразу. Но Б-г миловал. Обиднее всего в жизни от жизни получать, не зная и не подозревая за что. Ведь в момент получения небесных распоряжений ты можешь думать только лишь о самом факте, а не о его предназначении. Кстати, если мы получаем что-то сладенькое, то мы не заморачиваемся и не истязаем себя вопросами, за что это нам привалило и почему выбор пал именно на нас. Мы спокойны, как слоны: "Мы достойны и нам обязаны", - уверены мы. Мы избранники небес, не больше не меньше, думаем мы. И настоящее озарение приходит и спускается на тебя именно тогда, когда ты вдруг понимаешь, что действительно избранник и любимчик, впрочем, как и все остальные, и послано тебе всё неспроста и не только манн... Мне в тот момент, наверное, было бы намного легче, если б я пришёл к заключению, что я пострадал за любовь и что без страданий любви не бывает. Или ты приносишь страдания, или тебе. Таковы правила игры. Тогда же я не витал так высоко, а поджопник мне нанёс такую душевную рану, что когда на следующий день я пришёл в школу, потрясённые мои мозги не все вернулись домой под родную кровлю, и я даже не успел выработать стратегию поведения в новой сложившейся обстановке, в новой печальной реальности. И вот в тот момент, когда я ещё не понял, что у меня – нокдаун или нокаут, жизнь нанесла удар, превосходящий все предыдущие и по силе, и по неожиданности, и по воздействию.
Уроки закончились. Все собирались домой. Стоял такой чудесный гомон, присущий тем, кто сбросил со своих плеч оковы обязательного и не очень любимого. Как вдруг принцесса, а должен признаться, что бы не происходило, мой перископ всегда был в надводном состоянии, и Танечка, не подозревая об этом, находилась постоянно под моим пристальным вниманием и присмотром. Как вдруг принцесса направилась в мою сторону. Интересно, к кому? Ведь ни в классе, ни за его пределами, я не видел достойного соперника. Ну, каков Вертер... Огонь и ветер... Я подумал, что, наверное, сверху решили меня добить окончательно, ну, чтобы не мучился. И тут принцесса подходит ко мне и произносит на весь класс следующее: "Витя, ты не был бы так любезен проводить меня сегодня!?"... Что вам сказать. Мне хотелось заорать: "Да! Я согласен и я мечтаю, и хочу, и буду любезен и сегодня и завтра и послезавтра и всегда. Отныне и навечно". Хотелось, но у меня опять случился столбняк. Я уже стал к нему привыкать и понимать, что в присутствии принцессы это стало моим привычным состоянием. Класс замер, ведь никто не обещал, что в конце дня ему покажут такой спектакль. Я, как зомби, встал, проследовал до Танечкиной парты, взял в руки портфель – символ всех и единственных моих желаний последнего времени, и мы вышли...
Как я был благодарен родителям за то, что они мне купили не портфель, а ранец. Тогда ранец был не то, что сейчас – боооооольшой дефицит. Да, а тогда он дал мне возможность в левую взять портфель, а правую протянуть принцессе. Вы не поверите, она улыбнулась и окунула свою ладошку в мою. Мне даже показалось, что ладошки прошептали: "Ну, наконец-то..." И плевать мне было, что нас могли дразнить: "Тили-тили тесто..." Но самое удивительное заключалось в том, что принцессе, по-моему, тоже было наплевать. Мы шли не проронив слова, ведь общение при помощи слов в иных ситуациях это очень грубая, а вследствие этого совершенно не подходящая, форма общения. "Чарли, Чарли – искусный маг, не промолвив даже слова, ты всё сказал". Да слова, слова. Как они не к месту, как без них прекрасно, классно, и как они бессильны иногда. Я был опять подключён к аппарату не искусственного дыхания. И всю свою жизнь потом, чтобы я не делал, я всегда сравнивал свои ощущения с теми, первыми и настоящими. А жизнь, как оказалось, не совсем праздник, вернее совсем не праздник и она не пристанище и не прибежище и не порт приписки для счастья. Ни у кого нет по жизни привычки вывешивать счастливые флаги, потому что их выпуск не поставлен промышленностью на поток. Не выгодное это дело, как оказалось. Наверное, это не правильно получить мороженное уже вначале пути, но не мы выбираем, а нас выбирают. Тем более, как и положено по законам жанра, принцесса, также как внезапно ворвалась в мою жизнь, так внезапно и исчезла. Папа у принцессы, оказывается, был военным, и семья вела кочевой образ жизни. Наверное, поэтому-то Танечка до последнего и оттягивала сдачу крепости и не вывешивала белый с улыбкой флаг, заранее зная, чем всё это может закончиться. И я вкусил все прелести закона сохранения эмоций. А по-русски говоря, как бы дитя не радовалось, всё равно заплачет. Да, депресняк я испытал конкретный. Но никогда об этом не жалел, а только потом воспоминания об этом солнечном приключении использовал в жизни для борьбы с пасмурными последствиями других приключений. Да, не жалел. Ибо, да простят меня все мои и не мои женщины, но то, что я тогда испытал, прикасаясь к Танечкиным рукам, я уже больше никогда не испытал, даже прикасаясь к тем женским местам и прелестям, которые априори должны были ввергнуть меня в сладостный шок.
О, любовь! Бывает ли так, что совпадает первая, настоящая и последняя любовь? Но... Счастлив тот, кто терпелив. Помните шедевр киноискусства товарища Георгия Натансона "Ещё раз про любовь"? Помните, что завещала Доронина-Наташа Лазареву-Электрону: "Не размениваться и ждать"? Вот мой папа никогда не разменивался. Маме было пятьдесят, когда она умерла. И папа оказался лакомым кусочком для местных дев. Но только тогда, когда он вновь был сражён этими знакомыми всем стрелами и испил этот знакомый всем напиток, он допустил в свою жизнь новое чувство. Он не разменивался и ждал. Да нет, не ждал. Он просто жил. Как будто бы его девизом было: "Уж лучше одному, чем вместе с кем попало". Тем более, если суждено, то любовь всегда найдёт своего истинного и настоящего хозяина.
В Торе ничего не сказано, в какой из дней сотворения, Всевышний вдохнул в мир любовь. Наверное, Он своим примером показал, что всё стоящее делается с любовью, стоит только оглядеться по сторонам. Правда мы ёрничаем и усмехаемся, а иногда не на шутку бросаемся во все тяжкие рассуждений, возбуждаемся, возмущаемся, мол, ага, видим мы, как всё "полюбовно" на грешной Земле устроено. У нас к Всевышнему строгий счёт, и мы возлагаем на Него большие надежды. При этом забывая, что это взаимно. Только тот, кто отравлен напрочь любовью, кто понимает, что без любви в жизни нет ничего настоящего, что без любви в жизни всё мишура, химера и обман, что без любви наш шарик расколется, что спасёт мир не столько красота, сколько любовь... Ибо тот, кто любит, тот не обязательно красив, но обязательно прекрасен. Только тот, кто по-настоящему счастлив, однажды прозреет и поймёт, что мир гармоничен несмотря ни на что. И мир держится на невидимой нити, которая крепче изощрённых оков, на нити, которая связывает всех тех, кому довелось быть однажды подорванным и очарованным, быть поражённым откровением, силой и простотой этой божественной гармонии.
Папаня мой был атеистом, нет, он готов был поверить, если бы ему кто-нибудь однажды объяснил по поводу погибших шести миллионов соотечественников. Но не нашлось. И папа ушёл, так и не получив ответа на свой вопрос. Ну а сейчас он уже, вероятно, знает его наверняка. Так вот, он с одной стороны человек не верующий, а с другой, стал для меня примером служения любви и всю жизнь не уставал повторять: "Любовь должна быть взаимной". От отца я получил огромнейшее наследство – я без любви погибну. Она как раз и есть та связующая субстанция, без которой в мире ничего не может произойти, и которая в той или иной мере участвует во всём. И парадокс состоит в том, что с одной стороны, как мы выяснили, любовь – это летучее вещество без цвета и запаха. С другой стороны... Стороны, безусловно, главной и единственной... Любовь – это кровь жизни... Со всеми вытекающими отсюда последствиями... Точка!
Ну, что же, вроде можно было бы подвести черту и закруглиться, тем более пресловутая точка уже поставлена, но не хочется, не лежит душа к этому акту и к сему действу. Я вообще, честно говоря, точки не люблю с детства, не их я фанат и эти милейшие создания не герои моего романа, я приверженец многоточий... Мне кажется, что точка это символ смерти, а многоточие – символ жизни. Насколько точка категорична, безапелляционна, бесцеремонна, бесперспективна и замкнута, настолько многоточие солнечно, оптимистично, добродушно, щедро и насквозь пропитано и до краёв наполнено надеждой. Поэтому-то рука и не поднимается поставить точку, потому-то и остаётся ощущение этой колдовской недосказанности. Вам это чувство, наверняка, хорошо знакомо. Когда во сне пьёшь, пьёшь и не можешь напиться. И ещё больше пьёшь и ещё больше хочется и ещё больше понимаешь, что никогда, никогда не суждено тебе не напиться... Или вот, например, когда с другом или с человеком, близким тебе по духу, говоришь, говоришь, долго говоришь и уже всё сказано и всё разложено по косточкам-полочкам и не осталось ни тем, ни вопросов, а тебя не покидает щемящее чувство, что что-то ещё, ещё очень важное, даже не так – самое, самое главное, даже не вскрыто, не взрыхлено и не затронуто. И вы понимаете это и принимаете, потому что эта прекрасная незавершённость и очаровательная незаконченность и есть свидетельство того, что в данный момент всё вокруг вас и внутри вас дышит настоящим, а настоящее не может закончиться и никогда не закончится. И это замечательно, и это славно. Потому, что любовь – это жизнь, а жизнь – это любовь. И поэтому: "Да здравствует любовь, и да здравствует многоточие!!!"...
Израиль, пустыня Негев,
Арад, май 2015,
Виктор Ямпольский