21 декабря. 2018 год. Сон Тишины. « Помощь е всегда приходит от туда, откуда ждали, откуда надеялись получить, на что уповали, моля Творца, и читая все самые великие молитвы мира. Хотя молитвы эти были перевёрнуты с ног на голову, но человек, любой из нас верил в их силу больше, чем в себя. Вот оно, то страшное, что не должно проявляться на наших глазах в виде крохотных слез, в виде бегущего ручья и затопляющего все на своем пути, каждую тропинку, каждый камешек, который хотел жить и видеть солнце. Верно, что видеть солнце, попадать под его светлые лучи необходимо не только человеку, тому, кто обессилел, кто сдался и посмел опустить руки, но и тем, кто никогда не отрекался от своей цели. Таких людей по обыкновению не просто любят, куда-то приглашают, поддерживают с ними близкую и постоянную дружбу, таких любят, и сравнить их можно с самым обыкновенным, чистым цветком – с ландышем. Весной, когда земля еще не прогрета, когда все тянут свои головы ввысь, этот цветок не торопится, он аккуратен, он выглянет из-под снега не резко, а с осторожностью, затаит дыхание и тот, кто его сорвет. Такими примерно представлены и те, кто, даже падая, пытается удержаться, вот осталась одна ступень, а пройти ее нет сил. Но человек этот, душа его все равно пытается во, чтобы то сопротивляться проигрышу. Подобно этому на стеблях ландыша, а мы возьмем, самый маленький и скромный росточек, собирается роса, сладенькая чистенькая водичка, которая ничего плохого не желая, каждое утро оказывается на лепестке в виде пяти, шести капель. Она оседает на этом листе, не подразумевая, как тяжело ему не прогнуться и удержать на себе маленьких гостей, уронив которые будет нечем умыться и промокнуть свои корни. Ландыш, как и человек, не станет расти и жить с грязным лицом, он даже обрызганный темною землею, все равно будет чувствовать себя не так комфортно, как надо. И представить только, как с утра на него обрушивается не маленький ветерок, как на нас, а такое дуновение, что гнется не только его неумытая еще головка, но и лепестки с виду жесткие. Они на самом деле жесткие именно потому, что само растение убедило их в этом, убедило, что не следует ронять капельки, возмущаться или завять. Завять – никогда! Для цветка это – не смерть, как для нас, а полная погибель, после которой никто не пожалеет, наоборот затопчет и надсмеется. Умирать нельзя, ни в коем случае нельзя и погубить тех, кто пришел на помощь! Да, порой в нашем мире мы часто тянем за собой и тех, кто протянул руку помощи, мы вроде бы и благодарны им за это, но понимаем, что тянем их за собой, и отпустить уже не можешь. Ландыш же никогда не расстанется с росой до тех пор, пока не умоется ей, и это уже его дело, как удержаться, как не обронить мыльные капли. А мыльные не только из-за своей структуры, ведь и на пути нашем нам встречаются те, кто с первого взгляда помогают, а за спиной кивают зловеще головой. Как разобраться человеку, когда в отличие от ландыша, на его стеблях может и вообще не появиться росы? Проснется человек, а этого нет, и никого нет…» - как часто и много, много раз подряд мы жалели о том, что не могли помочь друг другу, что помогали да не тем, как Оленьку Архимею Петровичу, как Аринка Лешке вместо того, чтобы спасать. Но в этом и не только их вина, наша вина, сознание запуталось – тоже не отговорка! Ведь разобраться куда сложнее, чем сделать выбор. Порой действие уже совершилось, разумеется, не само по себе, ответ тоже вертится на языке, а потом остановишься, подумаешь, в тот ли это ответ, нужный ли? И тут дело обстоит так, что вернуться, как и взять свои слова назад уже нельзя, потому Аринка уже не могла бы выскочить из кабинета и спасти его. Предположим, что ноги бы ее послушались, но тогда она бы не позвонила куда-то, даже не нашла Татьяну, да что там говорить, она бы себя не нашла, а его отыскала. Его первее, чем себя! Вы скажите – любовь! Нет, это выбор, выбор говорит за каждого быстрее, чем ему дадут слово, он уже бьется в наших легких с такой непреодолимой силой, что все остальное затмевается на его фоне.
К чему это? А к тому, что наша Тишина, сама того не зная, находилась у подножья этого самого выбора. Но перед ней не раскинулась долина, полная опасностей, гигантских насекомых и разнообразных диких тварей, перед ней не стояла и гора, обойти которую невозможно. Такие горы обычно создаются самим человеком для себя же, это как попытаться решить задачу и сказать, что не понимаешь ее. Нельзя не понимать, можно не уметь понимать! А это куда большая разница. Так же и гору ее возможно обойти, но ее возможно и не строить. Любое препятствие только и возникает из-за того, что нам без него нельзя, пусто что ли? Да, пусто, да легко! А жить легко – хотят все, но никто не может! Никто над этим не властен. Еще вообразим, что она оказалась бы стоять у огромной пропасти с жадными, голодными крокодилами, поедающими панцири и кожу друг друга, и снова наткнёмся на то, что и крокодилов-то никаких нет, следовательно дыра эта пуста, а через пять секунд она вообще зарастет камышом и в нее упадет ли9шь тот, кто хочет упасть. Но Тиша не желала падать, она, конечно, уже плохо держала себя в руках, уже свыклась с тем, что ей недостричь того, о чем мечтает и тут-то началось самое интересное. А кто ей сказал, что этого быть не может, кто ее убедил в том, что мечтать напрасно. А если мечтать, о том чего она желала, вообще не стоит, потому что это итак есть. Она не смотрела, она не оглядывалась, она искала, но все не там, ее тянуло куда-то далеко, туда, о чем уже давно все забыли. Она помнила и скорее всего из-за этого убедила себя в том, что помнит она обязательно для чего-то! Курьез, какой курьез ей было узнать, что она не так искала золото, проводила свои поисковые операции там, где их никто не проводит именно потому, что металлу ценного там с роду не было. И она была и есть такая не одна. Мы все, все люди порой слепо желают того, что у них уже есть, а получив это, они не испытывают счастье, потому что на следующий же день, как проснуться, находят это же самое, но уже в другом, как два обыкновенных стакана с водой. Да, один из них со временем слегка треснул посередине, другой целый. Но они все равно одинаковы.
Она спала не мертвым сном, нет! Это было бы ошибочно заявить читателю, что сердце ее билось, а кровь застыла. К радости, да к радости, даже в сказках подобного не бывает. А вот находить там, где еще не открылся свет, и там где тьма не поглотила широкой пастью пространство вполне можно, и попасть туда легче некуда, если вы конечно, как и Тиша уже допущены туда. Она могла умереть, это вполне естественно, но не сразу. Сразу не умирает никто, это было бы не просто нечестно, скорее неправильно не дать душе увидеть то, чего она желает. И вот она была там, куда который год не вступала ее нога, не желая окунаться в бурю воспоминаний. Да, точно в бурю, она не могла спокойно реагировать на то, что когда-то ее очень заводило и делало счастливой. Память ее была куда сильнее, чем она сама, и просыпалась в такие никчёмные моменты и заставляло ее проливать слезы, крупные слезы, что ей становилось жаль себя. Тишина себя и не терзала, но всячески она мечтала, чтобы вступить на те белоснежные ступени, ведущие на второй этаж театра, подбежать к окну, и увидеть, как из метро вываливается народ, радостный и угрюмый, грустный и мечтающий. Она собирала из этих лиц целые коллекции, и не было того, кого она казалось, видела впервые. Она находила у одной женщины ямочку на щеке такую же, как у мужчины-таксиста, едущего ей на встречу, но совершенно незнакомого ей. Она любила и вечера, те вечера, которые не подходили ни под одну категорию вечеров, в них она была не самой собой, а откровенно говоря, она искусно играла с собой, притворяясь человеком. Перед спектаклем, около семи вечера, когда пол конец сентября начинались вечерние дожди, она сидела немного у подоконника, а потом начинала ходить в туфельках конечно, самых что не наесть беленьких, она заглядывала в раскрытые журналы пришедших, вникала в разговоры, строя умные лица, на чей-то рукав клала свою ручку и начинала разговаривать, словно поддерживая беседы. Нет, она вовсе не сходила с ума, она играла, как любой ребенок, которому надоели паровозики, и он взялся за поезда. И она пересела на поезда, и как неловко ей было с них слезать, когда ее обнаруживал Ветер сидевшей на коленях молодого человека и как уводил ее вниз, чтобы поговорить. Вот что он ей говорил, этого она бы не вспомнила, она неугомонная, зоркая оббегала его со всех сторон и рвалась за кулисы, целый мир там ей открывался и он, ее любимый Влатирский, ее поэт, ничей больше, так она считала, так видела его, как никто другой. Разумеется, Свидетель многого, верный ее друг и там не покидал ее, забирался на еще пустую сцену и искал ее и за тяжелым занавесом и перед ним, но она пряталась и ее выдавал лишь смех, она смеялась ему прямо в лицо и смело, смело кричала, что ее никто отсюда не заберет, не прогонит! Она толкала его назад, запирала за ним и без того запертые двери, но для нее они почему-то были открыты, и присаживалась запыхавшаяся на один из близких рядов, к слову скажем на восьмой, закрывала глаза и вдыхала этот запах приближающегося спектакля… Она так жила, и то было правдой, а вот то, что в своем сне она оказалась сидеть полулежа с откинутой головой на таком же совершено сиденье, положив левый локоток на жесткий подлокотник, это уже нельзя точно брать за правду! Но мы возьмем!
Она еще не пришла в себя, сознание никогда не возвращалось к ней быстро, обморок длился долго. Сколько? Ну если считать на наши, реальные часы то около ночи, она провела в подобном состоянии, но как бывает обычно, она не билась в сильной горячке и на лбу ее от боли не выступали капельки крови. Напротив, Тиша спала будто не мертвым, не судорожным, а совсем обычном сном, оттого на щеках ее периодически выступала улыбка, да такая приятная, живая, что и нельзя было подумать о ней как о той, которая находилась между жизнью и смертью. Она и сама не чувствовала этой грани, еще никакой свет не обступил ее со всех сторон, она не летела, и прекрасно ощущала свое бренное тело, то, как ножка ее затекала из-за неудобного положения, мысок левой ноги и вовсе свисал с пола, и того гляди провалился бы на нижнюю ступень. Или вовсе это было не ступень? Она бы может, проспала так вечность, в этой неудобной позе, когда плечо ее было слегка приподнято, и из-за него неровно находился и ее позвоночник, изгибающийся как гусиная, тоненькая шейка. Но ее разбудили, и не то чтобы нарочно, и ни какое-то определенное лицо, ее вовсе не трясли за плечи и не выливали на ее ведро студеной воды. Пробуждение ее выдалось приятным, неспешным, каким обычно выдается у среднестатистического человека в выходной день. Ах, да, она ведь и не знала и не могла предположить, какой же был день или вечер или время года. Но это ее совершенно не волновало, казалось, она забыла о жизни, обо всем, что ее ждало в реальности и ждало ли? Она оторвалась, как льдинка от толстого айсберга, но была не одна, она была за себя! Вся за себя! Чуть локоток ее упал, она дернула плечом и зажмурилась так сильно, как от лучей яркого, сочного солнца. И то тоже был свет, он брызнул на нее, пролился весь на короткий миг, а потом стал уходить ниже, ниже, как театральный прожектор. Она не могла быстро расцепить слипшиеся ресницы, и беспокоило ее совсем иное, что-то беспокойно, но не часто ныло у нее в животе, что-то рвалось, но стоило ей коснуться больного места, как боль замолкала, притуплялась и дискомфорт уходила. Она сделала так и сейчас, и абсолютно не вспомнила о том, как стоя на крыльце, в одном платьице воткнула в себя нож, как упала, и как я кричала над ее телом. Все это случилось не с ней наверно, и она совершенно не помнила ни той обстановки, ни людей, окружающих ее, но помнила это время, помнила точно 1970-е, в ее голове даже вертелся сочиненный на тогдашнее время недавно стих Влатирского. Но она не могла целиком собрать его строки, вырывала слова и наконец, распахнула взгляд. Тут же сузились ее угольные зрачки, утомленность во взгляде исчезла, она попала на занавес, на прожектор, который вдруг замер, а после взглянула на сиденья, уходившие вниз лесенкой. Тиша подогнула под себя ножку, едва не соскользнувшую на другой ряд, мгновенно вставала, почему-то испуганно вцепилась обеими руками за спинку переднего кресла и вскрикнула в мыслях: « Театр. Театр на Таганке». И тут же легкие ее наполнились тем запахом тяжелых, еще не до конца состарившихся кулис, пустая сцена манила одиночеством. Полуосвещенная она представилась ей маленькой, какое-то шуршание слышалось в ее глубине, и в тоже время не единого звука не слышалось за пределами зала. Не исключено, что зал этот весь был оторван и весел где-то в центре сознания Тишины. Однако, она не задумывалась о том, сон ли это или явь. Пока вдруг не зажегся еще один прожектор с правого крыла, и она не зажмурилась снова, заслонив левой кистью глаза.
Когда она пряталась от света, она и представить не могла, кого ей преподнесёт этот сон, да так четко, так по-настоящему, что сердце ее заболит, застучит так, как уже отвыкло стучать. Словно в ней заведется ее часовой механизм, механизм, руководящий всеми ее чувствами. Ведь не успела она сконцентрировать свое внимание на одном, как шелест в кулисах становился все явнее и явнее, и вот уже чья-то нога в темных брюках, без пояса вступила на сцену в высоком, черном сапоге без застежек, затем и другая. И шли они не торопливо, сделали шагов пять, как Тишина поднялась глазами выше и увидела мужчину, одетого в белую рубашку, не видно с каким рукавом, не застегнутую на три последние пуговицы у горла, и в халате, совершенно в домашнем, уютном халате нараспашку красного цвета. Подумал бы любой, что человек этот из театральной постановки вмиг переметнулся к себе домой, накинул халат, но еще не вышел из роли. Он был словно там, в своей квартире, домашней суете, но все его не оставляли роли. Да, роли, она узнала и сапоги, и рубашку и его…Но испугалась, о как она испугалась. Или скорее поразилась, боялась не поверить увиденному, которое ну не могло случиться. А случилось! И вот человек, этот уверенный человек замер, где то у края кулис, поднял свои все такие же, как и были всегда, синие, морские глаза и она оцепенела, увидев его, Влатирского!
Ее остренькие ногти вжались в спинку стула, она не моргала больше, и тут же маленькая слеза выступила из ее левого глаза, затем и другая. Она все так же не двигалась, хотела было сесть, но и забыла о том, что так можно. Ей чудилось, что он исчезнет, что это чья-то злая шутка, что время надсмеялось над ней и после она дико расстроится, закроется в себе, и… и все это неправда! Но считать это за правду она могла, только она, никто боле. Поначалу она стала уверять себя в том, что фигура Влатирского, на которой застыл свет, была манекеном или картонной вырезкой, но потом он отрицательно помахал ей головой влево и вправо, чтобы та не плакала, и она произнесла в безмолвной тишине:
- Вы!? Правда, вы!?
Она не верила ни себе, ни глазам, ему бы, да, ему бы она поверила! Наверно поэтому, она стала тихо двигаться к проходу в середине, касаясь руками каждого сиденья, и пока она шла, он стоял все так же, не сходя с места, смотрел на нее так добро, так, словно знал ее давно, знал, о чем она мечтала, знал, что думала, и она никак не могла спрятаться от его внимания. Свидетельница много окончательно поняла, как это быть во внимание, как это, когда человек смотрит на нее, когда появилась в проходе, убрала руку и улыбнулась, уже посмотрев куда-то вниз. Через секунду смотря на него, она мялась внутри и уже ей стало до того неловко, что она и не могла выговорить и слова, пока он, ее поэт сам не громко не проговорил. Проговорил он так, будто обращался ко всем невидимым, сидящим зрителям, и в тоже время только ей одной. По спине ее пробежала муражки, она обернулась, найдя за собой абсолютно знакомое ей пространство в зале, кресла и ощутила невыносимую боль все в том же месте, коснулась ладонью мокрого участка платья, пропитанного кровью и задумалась.
- Ну что же ты стоишь? Ведь время мало, оно сегодня нас, как и тогда не баловало. Или хочешь вечность простоять в тени, тогда слова в душе ты мни, мни. А кое что хотел тебе я показать, чтоб над вопросом жизни ты не стала рассуждать. Ну что опустила ты глаза, как будто над тобой не я, нависла бурная гроза? Иди, иди скорее…- голос звал, не требовал, а мягко звал и ничего ему было от нее не надо, как и ей, кроме как коснуться руки, кроме как убедится, что это он, никто иной. Она даже и не слушала его, отчасти до нее доносились краткие слова, но они никак не строились в предложения, и доходили до нее какими-то раздробленными. Казалось, она разучилась не только слышать, но и говорить, движения ее губ никак не приходили в движения, словно залили их льдом, и идя на встречу к нему, она все восхищённо и в тоже время озадаченно молчала.
Вот под ногами ее промелькнули три ступени, или две, она не считала и уже не помнила, ей было неважно их количество, сколько число шагов. Фигура Влатирского будто не стояла в одном месте, а перемещалась на кольцевой арбитре, меркла, а когда она сосредоточивала на ней свой взгляд, то сверкала. Но стоило ей остановиться в трех от него шагах, больше она не позволила себе идти, она медленно подняла неуверенную голову, опустила руки, и сомнения рассеялись, и тут она заговорила:
- Разве может так случиться, что я рядом с вами смогла очутиться? Где-то разбились параллельные грани, только вы во мне видом своим еще больше делайте во мне рану. Я вас, нет, я о вас все года не забывала ни минуты, хотя повороты событий очень круты. И вот смеется надо мной весь свет, что с вами в мыслях столько лет! А я, я когда-то все мечтала, чтоб вы меня… Нет, нет, сплошная глупость, скажите мне, что все это…
Она говорила то перематывая эмоции и стараясь спрятать их, то у нее задрожали пальцы на руках и она вообще могла бы рассыпаться в любую секунду. Но он держал ее, склеивал своими добрыми, слушающими ее глазами. Он не перебивал и не ходил взад вперед, просто стоял и как будто не осуждал, а сопоставлял с той Тишиной, которую никогда не видел прямо так, но слышал. А Тиша же ушла от всякого прошлого в такую даль, что уже точно не смыслила о чем говорила, пока вновь не замолчала, перед этим сказав, сказав так мудро и серьезно, что ей поначалу стало страшно, а потом очень очень радостно, что отныне она может и не вернуться туда, где остался Ветер, державший данное ей несколько десятилетий слово с одним обещанием в груди, Лешка, чье отражение она уже нашла, Аринка, которая непременно сойдет с ума, с Тиша станет просиживать у ее кровати ночи на пролет, чтобы хоть как-то поддержать друга, настоящего друга. И зачем ей это все, все, если она почти умерла?
- А почему я здесь, когда остался позади мир весь? Он мне не нужен, если право думать, еще десятки лет назад, его была бы рада обменять, променять! Чтоб вас увидеть наконец, не чтоб пойти с Ветром под венец, и увидеть колец, лишь бы вас…Так и сейчас! – она не выдержала и резко протянула свои кончики пальцев к нему, затем и метнулось ее тело, она почти коснулась пояса его халата, почти она ощутила то блаженное удовольствие, которое уходило от нее.
Влатирский отрицательно покачав головой, был не многословен и отошел от нее на шаг назад, увидев ее замеревшую левую руку, он проговорил мгновенно:
- Меня, коснувшись раз, уже ты не вернешь и прежних фраз! И будет закрыта в реальность дорога, и мы пойдем с тобой строго. А как же они? Ты их разве не умела любить?
- Их губить, только губить! – крикнула отчаянно Тишина, и отвернулась от него, обняв локти рук, она проговорила не громко, меланхолически, - С вами есть хоть какое-то солнце, у них же все заперты оконце. Каждый день одно и тоже, что сердцу моему уже негоже. Они же сами себя загоняют в гроб, расшибают и без того больной лоб. Мне смотреть невозможно на это, лучше окунуться в то, наше лето…- после последнего слова, она вмиг закрыла ладонью свои губы. Ей стало как-то неудобно за ее пылкость и наглость, и она еле заставила себя обернуться, а когда обернулась, то за светом, за пролившимся настоящим, живым светом, она не найдя Влатирского, обнаружила другое.
Потолок захватил массивное, глубокое, казалось нескончаемое, бесконечное пространство, в которое бы поместилась не одна галактика, а целая вселенная, и, проникнув в которую, можно было бы путешествовать вечность. И не прожекторы бы освещали их путешествие, они то успели скрючиться, завять, как цветы, а некоторые из них опустив головы, и вовсе поникли, отъехали, кто в какую сторону успел занять и наблюдали за ней с таким незримым любопытством. Она на удивление не слепла от света, от той яркости, при столкновении с которой отскакивала назад и очаровательно зажмуривалась, она наоборот пыталась поглотить куда большее пространство, чей было позволено увидеть. Правда, вернее будет сказать, что все увиденное поглощало ее все больше и быстрее, и когда она встала в центр над раскинувшимся, образованным куполом, то увидела небо, то русское, то свое родное небо, прекраснее которого для нее не существовало. Может оно, и было где-то, было и теплее и румянее, но это голубое, чистое, в любую минуту с нахлынувшими кучевыми облаками, она не встречала нигде. Да, приплыли какие- то стройные, с длинными и предлинными ногами кони, им только не хватало гривы, которая с течением полета оторвалась от них и превратилась в ягодки, самые что не на есть, лесные, к примеру, в клубнику, или во что-то еще. Тишина не столь рассматривала рисунок, она смотрела неустанно сквозь, все боясь, что не успеет насладиться им, она дышала быстро, и улыбка, такая заразительная, уже без грусти улыбка приподняла ее щеки. Она вытянула вверх обе руки, и летний свет брызнул на ее, облака стали бежать быстрее, но не темнели, и пару капель скатились по ее локтевому сгибу. Виной тому был начавшийся внезапно грибной дождь, солнце чуть сменило местоположение, но не исчезало, и Тишина от восторга зажмурилась, пока ее не отвлек все тот же мягкий голос, обнимающий одной лишь только интонацией:
- Нравится?
- Безумно, безумно нравится! А что это? Это лето? – она спросила без испуга, не разворачиваясь, и все тянула руки, не открывая глаз. Пряди ее волос постепенно намокали, как и рана на животе, на которую через платье попадало все больше мыльных капель. Она позабыла или может, не знала, что при таких повреждениях тела контакт с водой полностью не допустим, что кровь ее от этого начинала вскипать и двигаться туда, куда не следовало бы. Но пока еще она не ощутила прежней боли, она услышала:
- Неужели с этим всем ты хочешь расстаться? Они бы обиделись очень, узнав, что бросила ты и природу, что с тобой парой ходила с года, и их, кому преданной стала, хоть и по прежнему времени мало. Мало… Думай скорее, дождь не прекратится, он тебе только снится.
Дослушав, плечи ее опустились, померкли мысли, и опустошенно развернувшись, облитая водой, она взглянула себе под ноги и поняла, что сцена совершенно не тронута: капли воды чудным образом и не долетали до нее, не оставляя ни следа. А Тиша, Тиша ощутила озноб по всему телу, но не от июльского дождя, а от того, что так и не приняла решение, куда ей, с ним или назад, и потому спросила так по-детски, так несчастно:
- А вы?
- А я всегда с тобой, с тобой любой! – Влатирский проговорил ей это, сомкнул синие глаза, так и сомкнулось за ее спиной открытое небо, зарос потолок, подняли головы прожекторы.
Тишина прислушалась, и словно услышала внутреннее тиканье часов, которые то и делали, что били все сильнее и сильнее. А стучали они из ее груди, после услышанной фразы и тут она благодарно, спокойно кивнула и приглядела идти со сцены, в правый выход, как не удержалась и упала от дикого приступа боли, облокотившись на левую руку. Мыльные капельки, слезая с ее лохматой головы, стекали и попадали к ней прямо в глаза, она дотронулась до раны, и тот час, убрав руку, нашла на ней размазанную алую кровь, но и это не остановило ее, она поднялась не сильно, на коленях поползла к ступеням, и не знала, смотрел ли он за ней, осуждал ли, и почему не помогал. А он видел все, видел эту непоколебимую цель, строгую и серьезную, железную силу волю, не смотря на ее падения. Тиша перестала придерживать кровь, и облокотившись еще одной рукой о пол, все-таки встала. И преодолев лишь одну из ступеней, чуть ли не кубарем, покатилась вниз, но расползалась по поверхности, и удержалась, она сделала второю попытку, напрягла ладонь, но та не послушала ее, от того и не было речи о том, что руки могли ей помочь. Ее не слушал никто, кроме собственного сердца, оно билось словно в последний раз, оно вырывалось из цепей, в которые хозяйка тела заточила их. И она затихла, натянутые нервы перестали дрожать, ее грудь взымалась все тише и тише, многие бы предположили, что она больше не встанет, что останется нигде, на полпути к жизни, она все-таки попадет в лапы Черной Подруги, сама того не желая. Но желала раньше! И может это был знак, что пора перестать хвататься за то далекое для настоящее, если жила она пришлым, одной датой, всегда? Она продолжала лежать, запах чего-то старого, пыльного проникал в ее маленькие ноздри, то и дело она вспоминала, как прыгала про этому пустому проходу, как ей было хорошо, но и сейчас ей могло быть так же…она не помнила точно как дело шло дальше, но стоило ей поднять голову так резво, но с трудом, подогнуть под себя левую, а затем и правую ногу, как пространство перекосилось, стало душно, послышался говор толпы, какие-то лица замелькали с правой от нее стороны, и она не шла, ее несли! Зал преобразился, когда она оказалась на руках у Влатирского, который без труда, ласково нес ее хрупкое тело. Он помог ей, когда понял, что сама она не сдалась, что пошла дальше! Во время самого счастливого эпизода из всего ее сна, сердце быстро восстановило свой привычный ритм. Она согрелась, и ей ничего было не надо, ковер тянулся так долго для нее, что она вдруг нашла что правой своей рукой держалась за его плечо, горячее плечо и он не противился этому, а продолжал нести ее уже будучи одетым без халата, в белой, торжественной рубашке мимо темной стены, прямо к правому выходу! И выход близился, а она еще крепче сжала его руку, на миг взглянула налево и нашла рядом сидевших, непонятно откуда взявшихся зрителей, каких-то дамочек, хлопающих мужчин со своими супругами и любовницами, и молодых девушек, недавно выпустившихся из школы и из институтов. Заглядевшись на них, она не сразу поняла, что Влатирский донес ее до финиша, почему-то впоследствии она назвала это место именно так, хотя терпеть не могла это слово. Оно вызывало на ее лице тоску.
Влатирский тихо и осторожно поставил ее на едва державшие ее ноги, как она, поправив левую прядь волос, которые обнаружила совершенно сухими, здорово и свежо произнесла напоследок:
- А они, они пришли посмотреть на вас?
- И ты придешь, но не сейчас! – он добро кивнул ей, взглянул вдохновленно на ожидающую его сцену, и она прочла в нем в то стремление, тот азарт, зарядивший и ее тоже. Спустя секунду, а он дождался пока она точно отправится к себе в реальность, он пошел к ним, к тем, кто его ждал…
Тиша же мгновенно коснулась левой рукой тяжелой бардовой шторы, из-под которой вываливался белый и пушистый пар и упала, куда, как долго она падала, этого посчитать нельзя! Но летела она так, как ей еще не приходилось, и все ей слышалось тиканье часов, она видела, ка стрелки возвращались, как разламывались циферблаты, и как солнце сменялось дождем, и голос, этот голос не покидал ее до самого прибытия. Она не запомнила какого-то замка на двери, или самой двери, но прекрасно и ясно ощутила под собой мягкую перину, на которой лежала около суток, и не зная, и не предполагая того…
« Чтобы удержать росу ландышу, как и человеку, удержать свою жизнь, надо поверить ей, поверить этой маленькой крупинке мыльной воды. Удержав росу один раз, она появится и во второй и в третий, а следовательно цветок не завянет, и будет жить. Каждый день он будет ожидать этого судного момента, и принимать его, но главное, будет жить!»
***
22 декабря. 2018 год. Утро. В Амфирийском саду. « Есть сотня дверей, открыть которые, значит проникнуть внутрь, набраться знаний и того, о чем мечтали. Порой человек очень ошибочно помышляет о том, что идет в правильном направлении, ему кажется, что если в определенную сторону дует ветер, значит и ему туда. Но ведь ветер – стихия, которая не подвластна никому, она не заточена даже временем, и никому никогда не может принадлежать в отличие от человека. Человек принадлежит и дню, и месяцу, и году, своей жизни в целом, и отвергнуть ее может тоже, только вот иногда это желание родиться в нем стол внезапно не потому, что ему захотелось расстаться с солнечными днями, а потому, что он вдруг подумает, что куда ветер, туда и ему. Жизнь, с чем мы ее не сравнивали, в какие рамки не загоняли, а хочется сравнить е с морем, нашим придуманным морем, находившимся и существующим в каждом из нас. Некоторые из нас и не знают о нем, о его береге, который служит конечной целью, о его середине, и о ветре, который руководит волнами. Так вот эти волны – они все наши моменты, начиная от оказывающих на нас положительное влияние и заканчивая теми, кто гонит в сторону отрицательного. Правда не всегда так легко разобраться, к примеру, смерть – есть свобода, есть исцеление и стоит довериться одной из волн или нет? Чтобы понять это, вам может не хватить и сотни годов, а может хватить всего одного года, за который вы смело захотите отдаться природной стихии, но она вас не заберет, выбросит на берег так безжалостно, так нелепо, и скажет: «Нельзя». Мы говорим о том, как поймать нужную струю, как одолеть ту волну, которая положена по судьбе, если рядом еще тысяча таких же, совершенно одинаковых волн с первого взгляда, но в себе они содержать абсолютно не похожее друг на друга составляющее. Кто-то предложит взять лупу, скорее всего это будет долго живущий на свете мудрый человек, а кто по моложе оденет очки. Он прижмет их прямо к переносице и станет пытаться различить эти несчастные волны, как нарочно идущие по одной стороне, но расходившиеся там и идущие туда, где еще никто не был, а кто был, тот не рассказывал. Вопрос встанет перед каждым, и этот каждый будет действовать по-своему, но как показывает опыт и статистика, быстро сдастся этот каждый и положится на ветер. А Ветер? Он врет, врет не всем, но кому-то еще как истинно и ярко, правда обмана этого увидят не все, а те, кто смотрят далеко. А такие быстро исчезают, ведь будущее – туманно, и вряд ли ветер отнесет вас туда, он тоже сбивается с собственного направления и скорее всего, выбросит вас на берег, и туда же вашего друга. Но как понять куда идти, когда несешься, схватившись за синею гриву волны и нет сил отпустить, боишься сорваться и утонуть и нет сил плыть с ней дальше? Надо остановиться, спрыгнуть, упав, расшибиться, но где? Где это место?» - порой мы часто искали выход не там, где он был, мы бежали друг к другу, сломя головы. Мы на что-то надеялись, если верили, то верили до последнего, конечно, не самим себе, а друг другу. И никогда не было такого, чтобы кто-то из нас оставался одним, наедине с собственными мыслями, да, он прибывать одним в пучине событий без слов, без поддержки являлось для каждого из нас тем, с кем никто не сталкивался. Конечно, когда ты уехала, и черноволосая голова Аринки мелькнула в высоком автобусе, я могла бы подумать, что осталась одна, и то было бы правильной мыслью, но человек, хранившая тайну, еще была с нами! Была! ИИ как глупо и неразумно было предполагать, что она будет там вечно, в какой-то комнате, дорога в которую уже покрылась третьим слоем пыли и заросла тиной, но не заросла в моей памяти. Грустно, что то, чем живем, так твердо закладывается в наш разум, что думаешь, вот оно всегда так будет и , поэтому перестаешь обращаться к тому, что исчезает. Так я привыкла к изгнанию Ольги, на которое она сама себя вывела, так Тишина свыклась с тем, что видеть Лешу ей суждено лишь в чарующих снах, так Аринка привыкла, что всегда будет зима, длинная и бесконечная, она унесет нас туда, где и похоронит, заметет, убаюкает и споет сладкую песню. И мы смиримся с древним напевом, но только не она, ни Ольга! А почему, вы увидите сами. Разве она умирала, разве зря она выдумала столь гениальный план? А план ее обманул и обошел саму Госпожу, который не попал к нам в руки и никто, никто не смог помешать ему, кроме ее самой, ее трусости и неуверенности.
А мы вернемся к времени году, когда утром снег залетает в глаза, еще не успевает душа какая-либо проснуться, а уже не хочется делать дальнейшие шаги, когда затвердевает разум и сам мозг, словно улетает в сон, глубокий сон. Зима для всех была расслабленной, тихой и уютной, люди в лавках, торговцы или как их сейчас называют, предприниматели, совершали свои сделки крайне умело и успешно и удача шла за ними по пятам, иногда « сдергивая с них плащи». Но с нас никто не сдергивал «плащей» потому, что у нас их и не было никогда, они износились и порвались, они ушли, они бросили своих хозяев. И с каждым днем на нас исчезало по одной из деталей одежды, потом пропадали и крупные: вязанные свитера, рубашки, его любимые рубашки, что он забыл их переодевать… И Зима стала для всех нас чудовищной, злобной и сколько она принесла в себе ярости, этих несносных бурь, перемешивающихся с порывом настроений. Как будто она с нами обходилась жестче, из –за того видимо, что не ждали. А мы никого не ждали! Может, я паря в мечтах, надеялась увидеть счастье, ты просто жила, Аринка все дни тратила на беспокойство, а Лешка либо на молчание, либо на минутку радости. Хотя чем дальше, и чем ближе и тверже наступала зима, чем счастье это укорачивалось. И в итоге оно не привело ни к чему волшебному, к чуду, которое, по мнению многих, могло бы произойти.
Разумеется, для нас то было бы странным знаком или насмешкой Судьбы, отвернувшейся и уехавшей, будто в отпуск. Да, она больше не утишала Тишу, ни прижимала ее к себе, и ласковый голос больше не жил в недрах неба, не летел на высоте, не играл с облаками. Зима утомила и ее, и редко кто видел Государыню, одетую в соболиную шубу, гуляющей по зимним улочкам, она чаще пила чай, что-то читала и не видела, что делалось на оставленной ею земле. Не разглядела, как Ольга прорывалась сквозь время и сады, когда дергала виноградные грозди и летала на лианах, едва не в пропасть, как из тьмы она выходила в свет, и свет принимал ее «чистую душу». Ослеп? Нет, свету нельзя перестать работать, как часам, ему запрещено! Но что же тогда? И по какой такой причине Тишина умирала где-то тихо, и ни один небесный ангел не спустился к ее изголовью, когда та истекала кровью, и кто позволил Черной Подруги замахнуться на жизнь не человека, а души? Абсолютное, непримиримое безбожие царило в наших округах, где перепуталось все, что могло. Кто-то наверно не очень удачно, по случайности или специально высыпал пазлы, и собрал не так, ну совершенно не так! И в итоге обнаружилось, что в двух шагах от Амфирийского сада наступила зима, она ползла и по высокому забору, не имея страха, и губила полевую траву, и все ей было мало, мало…Казалось она не могла насытиться при обретёнными территориями, и ей все не хватало воздуха или она погибала от жадности, как погибает глупец, отказавшийся от всего, чего ему давали. Но ей никто ничего не обещал, и не предлагал и, потому она была холодной, мертвой, наверно, обыкновенной зимой. Но что-то в ней случилось такое, от чего вдруг очнулись деревья, словно и не было долгого сна, нахохлились макушки елей, стряхнув с себя снег и навострили брови так, что пора шишечек упала прямо на скрытую, желтую траву, дремавшую в сырости. Упали они твердо и так тяжело, что и травинки навострили свои ушки и все принялись куда-то глядеть, озирались друг на друга, совершенно позабыв лица своих приятелей, куда-то потянулся очнувшийся вьюнок, он стремился обогнуть высокий забор, но ему не доставало сил и он замирал, замирал и прислушивался. К тому времени, и снег замедлился падать, он тоже увидел то, что вскружило голову каждому, увидел: нового гостя! Хотя новые гости в этом месте были, увы, не редкостью, но и топами они не ходили тоже. Могло их быть около трех в день, а могло быть и тридцать человек за час, но все они не встречались лицом к лицу, и видели то, что хотели. Кто-то тут же устремлялся за горизонт, с широкими поедающими глазами, воображал себя парившей птицей над садом, который протягивается до высоких холмов и нигде не заканчивается, кто-то боялся и остерегался нового, другие бежали назад, под такими охали травинки и тут же отворачивались. Тяжелые, порой бренные стопы мяли их своим весом, и вопиющая скандалистка – трава тут же нашептывала это Государыне, так тихо в пол голоса, дабы не одобряют травинки этого человека, и душе его нет места тут. Но Государыня часто смеялась на их нелепые жалобы, ведь перейдя из одной в крайности в другую, трава очень придирчива и не благосклонна относилась к тем, кто касался ее корней, и прижимал ей головки. Но в этот раз она промолчала, и сам старый дуб повернулся свою толстую крону в сторону севера, если бы он мог, он бы приподнял свои замёрзшие корни, и утихомирил бы траву давно. Но она маленькая проворная была в сотню раз умнее и проворнее его, и потому разрослась со всех сторон, обхватив его своими мокрыми травинками. По –началу они не нравились старику, больно много издавали шума, мешали спать, но вскоре он привык к ним, как к своим детям, которых у него никогда не было, разве что кроме листочков. О листочки! Он ждал весны, чтобы они родились, а они не торопились, из-за старости росли редко и неровно и в конце концов сторож прохода в Амфирийский сад остался вовсе без них. Они не пришли в один год, по-моему в позапрошлый, и что-то не то почуял дуб своими толстыми, резными ноздрями, да и белки к тому же сбежали из его дупла, а тут, тут прискакали. Запрыгали по веткам проворные подружки, коготочками щекотали они тяжелую крону, но дубу было не до смеху, ведь он тоже видел его, его этого мальчика.
Да, не юношу, а мальчика со светлыми, ангельскими волосами. Их так аккуратно уложил снег, что они стали едва не завиваться на концах, а коротенькая челка вдруг выровнялась и уютно лежала чуть выше лба. Лоб, о лоб приподнялся, все полосочки и нездоровые пятна сошли с него. Родинка на левой щеке стала более ясной, очаровательной маленькой точечкой, и уже не выглядела каким-то больным пятнышком. Только на щеки не ложился румянец, боялся, наверное, что его прогонят. Но он бы не прогнал. Разве он мог прогнать того, кого ждал? Глаза отныне не смотрели себе под ноги, словно им не было не до чего дело, и он как будто бы вылезал из самого себя, как бабочка из кокона. Но ему не давалось это с трудом, наоборот с необычайной легкостью он на смотрел на все, что попадалось ему, и все голова его тянулась к нему, шея все выше и выше задиралась так, что затылком он уже касался воротничка белой рубашки. Он вполне помнил эту рубашку, которую когда-то ему купила мать, но он забыл, как очутился в ней, как протянул в нее руки, или как Аринка погладила ее. Нет, Аринка так не гладила, она всегда оставляла какой-то свой след, маленький кружочек воды или плохо заметную вмятину, но что-то свое. А тут, оказалось, что все, в чем он был одет, к тому же придавало ему тепло. Он не мерз при минусовой температуре, и кончик его носа вовсе не покраснел, а оставался таким же аккуратненьким, без горбинки или чего-то лишнего. Руки он уже не прятал в карман, он то ли боялся их, то ли нарочно держал их болтающимися вдоль туловища. Ведь карманы о чем только ему не напоминали, о дыре, в них, которую так и не зашили его дрожавшие пальцы, о стеклянной вещице, не обнаружить в них которую, было для него подобно смерти. Но в тот миг ему чудилось, что все это было не про него, про какого-то другого юношу, но с его именем. С именем Алексей! Оставалось сказать про его походку, она была куда вольнее, вальяжнее, чем всегда. Скованность исчезла из души, и перебралась только на его пяточки. Подумать только, босыми ступнями он ступал по снежному ковру, и на счастье ему не попадалось ни острых сучков, ни палок, ни чего-то еще, что могло бы его поранить. И хотя он не выбирал тропу, со стороны можно было подумать, что он знал куда идти, что он вспомнил и шел, шел к себе домой….
И остановился! Остановился как раз-таки у мудрого дерева, и только сейчас в голову ему пришел вопрос, забился в голове его плохо летающим, не желающим того мотыльком, а настоящие ли все было вокруг него? Вдруг небо натянуто, дуб из картона и стоит его толкнуть и он упадет. Алексей мгновенно протянул руку к коре, встав на один из жестких корней дуба, и тут же сошел с него, будто извиняясь внутри. Дуб улыбнулся ему скрытой улыбкой, хотел протянуть ему ветвь, но решил не пугать мальчика. И тот подняв голову, взглянул на удивительный мир под снежной кроной, кто там только не сидел, и три белки, отбирающие друг у друга один толстый орех, и какая-то птичка, другая, ее соседка трясла хвостом, так, что чуть не упала. Лешка долго смотрел на то, какой уют творился внутри, пока не проследил за одной рыжей прыгающей белкой и за тем, как она не потрясла одну ветвь и за ней открылось такое, что могло показаться человеку лишь во сне. Но он был не в предпосылках своего сна, а где-то дальше, и глубже, там, где существовало абсолютно все, но было доступно не каждому. Лешка не стал обходить дуб под кроной, он сошел чуть вправо, как вгляделся за тем, что делалось за высоким забором и разомкнулись его губы, и напитались счастьем его глаза от одного только увиденного. Он не делал больше ни шага, а только смотрел, на солнце, бьющие по колосьям, смотрел на теплый ветерок, играющий с маленькими зернышками. Он видел его руку, он был готов ощутить его прикосновение, но что-то его все же останавливало до тех пор, пока любопытству не пришел конец. И он двинулся еще чуть вперед, не оборачиваясь, и уже не замечая ничего, он не сводил глаз с того, как странно сталкивалось хмурое, туманное небо с летними, крупными облаками и насыщенной голубизной, и сталкивались эти границы именно над высоким штырем забора. Цветущее желтенькое поле манило его к себе, звало в вечное лето, где место только светлым душам, где нет предательства и страха, где ложь тонет в озере, и вместо нее всплывает правда, где ночи на пролет прыгают через костер длинноволосые девицы, а юноши играют на гуслях, где у каждого есть то, что он хочет, где отдыхает душа, где бездействует она, покуда не придет час готовится к новой жизни, покуда ее не выберут вновь. Он увидел все это мимолетно, и все глубже и глубже уходил его взор, где-то в середине поля он увидел, он ясно увидел еще два дерева, об столбы которых были привязаны пустые качели, или кто-то сидел на них, и тут же он перевел взгляд на самый ближайший к нему колос и удивился. Зернышки в нем не двоились в его глазах, не расходился и стебель, и другой тоже не двоился, словно в жизни не имел он плохого зрения, на этом он улыбнулся так свежо, так когда-то он улыбался лишь в детстве, но не Аринки. Ей он дарил что-то другое, а эту улыбку не видел никто, кроме матери и никто кроме его отражения!
Перейдем к тому, что перестав опасаться того, что ждало его за забором, Лешка решил коснуться его, приблизившись, отварить его, и у него бы это получилось, если бы где-то позади него, далеко-далеко, откуда он не приходил, но иногда пробирались другие, не пришла бы она. Она появилась оттуда, откуда не приходят просто так, вернуться откуда значит договориться с Высшим светом, взять позволение у звезд и справится с самой собой! Подобного от нее бы и никто не ожидал, что эта девушка, так упавшая в глазах всех, кто ей был дорог, смогла встать, смогла не просто придумать гениальный выход из всей ситуации, но и подумать о себе! Хотя сейчас она совершенно позабыла о том, что день ее шел не по часам как обычно, но не шел вообще, ее холодное мертвое тело где-то бренно лежало бревном. В руках ее уже застыла кровь, дыхание не прерывалось, оно угомонилось на совсем, легкие замолчали, но душа еще говорила, еще твердила, еще кричала и была в отличных отношениях с разумом. Разумеется, с научной точки зрения она умерла от кровопотери, от не оказанной вовремя помощи и на этом мы бы могли оставить Ольгу. Но нет, ведь она не оставила себя! Она еще думала, думала, как умела, как ее учили. Душа познала сознание, познала слова и научилась тому, что запомнила каждое действие, продумало то, чтобы сделала, будь она жива. И она сделает!
Белоснежными рукавами, испачканными каплями черной, липкой грязи, она проводила по ледяной земле. На эту землю не ложился снег, из него не торчал ни один стебелек, в ней не росли глубоко и корни. В ней не принимался жить никто. И каждое время года она не менялась, а оставалась все той же тягучей, постояв в которой одну секунду, начинаешь проваливаться и тонуть. Она терпеть не могла тех, кто ходил по ней с гордой осанкой, кто прыгал на ней или бежал! Бег она не признавала вообще, было конечно одно обстоятельство, когда она превращалась в твердую почву, когда сами лучи солнца грели ее, и она становилось доброй, легкой, легкой. Но это было лишь в том случае, когда по ней ступали обратно, либо выходя с территории Амфирийского сада, либо направляясь обратно, к жизни. Туда она пропускала всех, кого провожала Судьба! И те будто летели по ней, не чувствовали не тяжести, ни чего-то подобного. Но, если по ней шли к Амфирийском саду, к свету, то она сопротивлялась, как могла и была целым испытанием для заблудшего в этот край гостя. К тому же это грязевое болото, выбирались из которого не каждые, постепенно превращалось в холм, такой же не устойчивый и скользкий. Именно поэтому, Ольга ползла именно вверх, она видела вершину, и то, как за ней бушевал снег, меленькие снежинки доносились до ее обледенелого чумазого лица. Она цеплялась за единственное, за что была возможность это сделать, за неровные камни, грубые камни, торчащие из земли. Они были ей подмогой, добавим, что на ощупь их шершавая поверхность колола ладони при контакте с ними, но Ольга, как вцепилась в первый из них, так и ползла дальше. Холм не шел резкой лестницей вверх, тогда бы она кубарем упала с него, он шел не против различных законов физики, к тому же был высок, и если бы она встала в полный рост, то бы за пять шагов сошла бы с него или наоборот поднялась. Да, земля становилась все крепче, будто в какую-то образовавшуюся воронку затягивалась вся грязь, как метеориты в черную дыру, и Ольга могла бы встать, ей дали эту возможность, но сил уже не было. Она хрипела, прикусывала губы, ощущала, как задралось ее белое платье, походившее на ночную рубашку, и как животом она проводила по скатывавшейся земли. Честно говоря, ей это нравилось, ей было в восторг бороться с тем, что ранее она считала невозможным и потерянным. Она удивлялась самой себе, назло всем, назло тьме и свету она продолжала карабкаться, борясь за каждую секунду, которых с каждым мигом становилось все меньше и меньше.
Между тем, когда волосы на ее голове прилипли к ушам, и она сняла со лба мокрый, прилипший к ней березовый листочек, она обнаружила себя сидящей уже на вершине. Грязной рукой она коснулась щеки, вздрогнула от лихорадки, и в спешке поднялась. Какая красота околдовала ее, едва не повалила назад, вид, раскинувшийся впереди, сделал ее такой счастливой, запыхавшейся, усталой, но счастливой. Отойдя от края, она и не обернулась назад, попыталась отряхнуть ладони, но время било в ней каким-то невидимым циферблатом и она направилась вперед. Уже через три секунды метель рассеялась, и тихое местечко представилось ей: заснеженный дуб, плотно прикрытая, но скрипящая калитка. И, и…Он! Сам Лешка, тот, кого искала. Сердце бешено заколотилось в ее груди так, словно тело ее вправду жило, но это был всего на всего временный облик души, к которому она привыкла за многие годы, за все годы! Шаги ее ускорились, она уже бежала, и остановилась в десяти от него шагах, от его спины в белой рубашке. Она протянула левую руку вперед, промолвила внутри так тихо: « Стой. Стой». Но вместо него, остановилась сама. Мягкий снег не хрустел под ее босыми ногами, потому Алексей и не слышал постороннего дыхания. А она, чего она ждала? Рука Лешки уже коснулась калитки, открыв ее, он попадет туда, откуда не вернется столетия, или тысячелетия, откуда не вернется его тело, но вернется душа. Но его незримо тянуло туда, пальчики плотно прижались к черной поверхности, еще чуть-чуть и он бы прошел внутрь, а Ольга все стояла и стояла!
Нет, она все-таки решилась, подбежала ближе и приоткрыла рот, губы ее разомкнулись, и оставалось произнести только имя, к которому привык наш герой. Страх и трусость одолели ее, а еще стыд за все то, что натворила. И борясь с ними, она не заметила, как Лешка приложил все усилия, что напереть на калитку, но та словно приклеенная не пускала его, и Ольга вскрикнула:
- Стой! Леша, стой! Прошу, прошу.
Он растеряно обернулся, разочарованность прокатилось по его лицу, но убрал ладонь, опустив руку вниз, и нахмурил брови. Ольга же облегченно вздохнула, она еще могла ощущать, вернее представлять, как бы опустилась ее грудь…Все прошло, все! Она твердо знала, что успела, что какой-то фантастический случай сберег его, и она благодарила эту случайность. Перестала осуждать и себя.
- Тебе, тебе не туда, где нету пруда, где я буду! Я! Леша послушай, в этот последний час, тебя я вижу в последний раз. Я наверно сейчас так страшна, безобразна и смешна! Смешна? – Ольга спросила его зачем-то, хотя прекрасно знала ответ, ее вдруг затрясло внутри от его удивленного взгляда, от этих чистых глаз, которых она чуть не погубила вместе со стариком.
Голубой цвет, чистейший, как вода переливался в нем, зрачки уменьшались, и сами снежинки, залетев в них, поселились там навсегда. Алексей отрицательно помахал головой, и, приблизившись к Ольге, заговорил:
- Ты, правда, как здесь оказалась? Какое-то чудное место, вот, кажется, что бабушка замесила тесто. А мама принесет игрушку, и выстрелят из пушки. Тут время убегает из-под ног, смешалось все, что только можно. Как сложно, сложно! А ты, хоть увидал одно знакомое лицо…
Ольга была настолько тронута, что преподнесла руку ко рту, опустила стыдливые глаза и произнесла:
- Да разве я тебе знакома? Саму себя я погрузила в кому. Я столько натворила, себя дурной любовью и обманом накормила. И чуть не погубила эти руки, и голоса твоего эти нежные звуки. Я человека, человека могла убить, и как ни в чем не бывало, его похоронить. Я зачем-то обижала красавицу Тишину, устроила в себе войну. Да и в тебе… Леша, Леша, милый прости, прости. Я ужасна, порочна, низка, ты глядишь на меня с высока. Я упала уже давно, давно, и мне все равно…- после этих слов она действительно повалилась на колени, уперлась ими в снег, будто кто-то толкнул ее. Но этот кто-то была она сама, подняла умоляющие глаза и проговорила, - Прости, прости, Лешенька! Мне осталось мгновений пару, прежде чем от меня не останется ничего, кроме пару. Ты ей, ей передай, чтобы простила, и ни в чем не винила. Подруге моей, ты скажи, и жизни моей узлы развяжи.
- Ольга, Ольга встань…- Лешка смутился, он немедленно поднял ее, обхватив за два плеча, он прижал ее насильно к себе. Так крепко прижал, но не врага, ни коварного убийцу, она оставалась для него всегда просто Ольгой, моей подругой! Кто-то он увидел нас вместе, и с тех пор, так и заложилось в нем все, - Но кто же тогда, если не я?
- Я! Я! – захлебываясь слезами, она мгновенно стерла их с глаз, отпустила его. И стоя буквально лицом к лицу с ним, прошептала, - Я жизнь свою променяла на то, чтобы ты жил, и оставался все так же мил. Мне с этим не жить на душе, моя жизнь кончина уже. Там не осталась покоя, его не найти мне и у моря, а там, там я встречу Аиду, и старенькую, нет, молоденькую тетю Лиду… Я встречу там всех, и буду носить соболиный мех. Если пустят, то мне туда, но это, смерть моя – она не беда. Живи, живи ты!
Лешка, шокированный подобным, споткнулся в собственных мыслях, он глядел на Ольгу так, словно пытался запомнить каждую родинку на ее лице, эти щеки уже без ямочек, осунувшиеся щеки. Ее решительностью он гордился, но ему было неудобно ее отпускать, он и представить не мог, чтобы ради него пожертвовали всем. Он не мог произнести и слова, губы его дрожали, лишь рука еще была в здравом самочувствии, как бы странно это не звучало, он провел чистой ладонью по грязной полосе на ее лице и увидел ее улыбку, и последнее слово:
- Будь!
Она не обняла его, и ничего больше не было, она мягко улыбалась, когда подходила к калитке, знала, что ее сопровождал его взгляд, эти голубые глаза. И ей не жалко было ничего, чтобы жил этот бесценный взгляд, она чуть не погубила тело изумительной души, едва ли не отправила ее в ад, и теперь ей необходимо было уйти куда-то самой. Конечно, она верила, что эта калитка, вернее, будет великодушнее сказать, ворота откроются для нее. Но она пошла к ним именно потому, что с ее раскаяньем, в душе ее появилось тепло, такое легкое чувство, словно из нее вынули все плохое, все нечистое, и она повалилась на широкую, мягкую кровать с хорошо выстиранной и душистой простанью, и кровать эта никуда не делась, не пропала, а приняла ее! Она коснулась того самого места, на котором весел замок, не поддавшийся Лешке, и ворота распахнулись сами, без всяких усилий, и скрипа. Ножка ее сошла со снега, и уже стояла на теплой, летней траве, труженик муравей, маленький принялся заползать на ее ногу и она засмеялась. Солнце брызнуло ей в глаза, и перед тем, как перевести на новую территорию и левую ногу, она еще раз взглянула на благодарно смотревшего на нее, Лешку, и улыбнулась. Но тот был в то же время потерян, и печален, но эта печаль была предвестником долгой, долгой жизни там, где все и остались!
Одна Ольга прошла туда, куда ей было суждено, и как мгновенно, как стремительно разбросались ее мысли. Ее босые пяточки так и жгло солнце, но было оно с ней не жестоко, не сердито, а ласково. Не суховей и вовсе не ветер, а какая-то легкая струя подбирали ее распущенные волосы, играли с ним, и все подбрасывали высоко-высоко. Она не заметила, как походка ее переросла в счастливый бег, но грудь ее не взымалась, она не задыхалась вовсе, и казалось, не чувствовала ни усталости, и ничего более. Ей хотелось вперед, и она любила все на своем пути. Казалось, грусть в ней ушла, проблемы, давно тяготившие ее души, тоже оставили ее, и совершенная легкая, с чистым личиком она уже бежала по полю. Кончиками пальцев она касалась колосьев, что щекотило ей ноготочки и те смущались от блаженства потому, что отвыкли от него, как и она сама, ей и в голову прийти не могло, что там впереди ее кто-то мог ждать. Остановившись у старого дерева, об тяжелую ветвь которого были привязаны плетеные качели, она расширила свои зеленоватые глаза, схватилась за щеки и увидела ее, нашу давнюю героиню, ту которую вы может и позабыли. Но ни Ольга, ни мы ее не могли так просто вычеркнуть, не сказав от том, что перед Ольгой, стояла Аида Михайловна Кружевальская, или просто Идочка, лицо ее было столь загорелым и не утомленным, а свежим, что, еще не услышав от нее и слова, Ольга уже целовала ее глазами. Эта женщина, вернее ее душа, пока так и оставалась в этом полюбившимся ей теле молодой особы, отбросившей назад лет так двадцать. О них можно говорить долго, а писать о них еще больший восторг, но пора их оставить, оставить их теперь уж навсегда, пока об Ольге не вспомним мы, не вспомню я, и еще один зимний уголок земли. Одно можно утверждать точно, лона нашла в Амфирийском саду то, что и заслужила, хотя многих из нас покажется это обратным. Ведь все ее поступки отводили нас назад, но она, в отличие от Архимея Петровича, Правды и Пристрастия поняла все, поняла, что натворила и не сочла неудобным раскаяться за все. Да, жизнь она отдала, но так легко отдала, так непринужденно, словно с ладони ее слетел пушок. И пушок этот оторвался от одуванчика, будет он долго лететь, но когда-нибудь прилетит, ляжет в землю и вырастет из него новый цветок, и будет ему целая жизнь…
Лешка ясно видел и мелькающий впереди силуэт Ольги, и лес, шелестевший по левую и правую сторону от него, он уже вообразил вкус земляники, на которую наткнется ручка Оленьки, и запах душистой клубники, которую она так же не пройдет мимо. Лешка еще не успел обернуться, как подумал о том, а куда же ему? Назад в пекло? Или бросится вперед? Но его не пустят, да и не зачем. Тоненькая струйка зимнего ветра, холодного ветра заныла за его спиной и он потерянно обернулся. Хотел было направится туда, куда глядели глаза, но стоило ему повернуться целиком назад, прочь от Амфирийского сада в глазах его покосился чей-то образ, и с этого образа пропала все четкость. Казалось, глаза его вновь сталь прежними, и он, коснувшись переносицы, грустно не нащупал на них очков, которые бы ему с удовольствием понадобились. Ведь в трех от него шагах, сидела женщина, нет, не женщина это была, а ангел в белоснежном, кружевном платье, она сидела, и видно было, как румяные ее щечки то и дело поднимались ввысь. Они были не молоды, но и не стары, словно навсегда замерли в каком-то определенном промежутке времени. Руки в бальных перчатках кремового цвета, кончающихся чуть выше запястья, она положила замочком на левую ногу. Ее-то она держала поверх правой, у которой как приклеенный, державшийся сам, стоял белый зонтик, с бирюзового цвета ручкой. Он будто единственный ее слуга незримо наблюдал за настроением своей хозяйки и видел то, как она быстро изменилась, как две золотистые пряди волос колыхнулись и коснулись ее нежно блестящих, жемчужных сережек. Она приподнялась, подошла к нашему герою и взглянула ему в глаза, прежде чем услышала тихое и едва разборчивое:
- Кто вы?
- Твоя Судьба! – проговорила Распорядительница жизней, и тут же губки ее разомкнулись еще шире, голос стал звонче, на груди ее вздрогнул кулон в виде русской балерины в крошечных пуантах.
- Увы, увы! – Алексей пораженно отошел от нее в сторону, потупил глазами, проехавшись ими по ее искусным цветочным узорам на платье.
- Почему же? – кратко спросила Судьба, немедля коснувшись левой рукой его горящей, полыхающей щеки.
- Моя Судьба не так красива, скорей она пуглива. Ведь я навеял на нее весь страх, и жизни моей крах. И это… этого уж не отнять, другому тоже не отдать. – Алексей не спеша задрал рукав рубашки на правой руке, привычным жестом обнажив исколотые вены.
Синева бросилась в спокойные, внятные глаза Распорядительнице жизней, но не испугала ее. Она отрицательно покачала головой, хотела что-то проговорить. Но вместо всяких слов, она коснулась его несчастной руки, чуть наклонилась вперед, и приложила свои алые, скромные губки к локтевому сгибу. И тут губки ее сошлись в одно самое прекрасное движение на свете – в поцелуй! Затем, она перешла к другой руке, и повторила тоже самое с ней. Через секунду после этого Лешка зажмурился от последней частички боли, пробежавшей по его телу, и сердце его забилось громче. Он испугался вначале, но стоило ему опустить голову и увидеть свои чистые, ничем не испорченные локтевые сгибы, как непреодолимый восторг забился в его груди, он сделал шаг вперед, и уже знал куда идти, но перед этим, он обернулся и еще раз посмотрел на Судьбу, сказавшую ему:
- Не должно быть то, чего и не было никогда! Никогда! Никогда!
Последние два «никогда» она прошептала уже шёпотом, подошла к скамейке, взяв свой белоснежный зонт и раскрыв его, последовала за спевшим Лешкой. Теперь он шел с целью, шел туда, откуда пришла Ольга, только вот ему предстояло не взбираться в холм, а сходить с него, лететь с него туда, где его ждали, все ждали, и он сам себя ждал. Маленькие, пушистые крупинки снега то и делали, что садились на его светлые ресницы, никак не могли они угомонится, и нарадовались на его счастье. Замерев перед тем, как сойти с холма, он ощутил на своем левом плече прикосновение этой легкой руки Судьбы. Она, прижавшись к нему подбородком, произнесла:
- Не потеряй там только ту, чью жизнь еще я заново прочту.
Это было последнее столь странное и неясное, что она сказала ему. Но у нее было на это право, и она любила этот слог, когда не все тайны оставались явными, когда снег заметал еще больше, а в уютном Амфирийском саду ее уже ждали на кружечку чая, на чтение классических книг, и она с удовольствием присоединится к этому всему, посмотрев ему вслед еще секунд пять. Смотреть для нее было тем, чем обычно никто не наслаждался, а она всеми собранными чувствами внутри провожала его туда, к нам!
«Спрыгивать с волн – необходимо, потому что нельзя вечно нестись куда-то, тропиться и жить лишь целью. Покой нужен всем, а кто этого отрицает, значит, еще не нуждается в нем, а нуждается в дальнейшем развороте событий. Но какими они будут эти события и как все-таки быть тому, кто решился довериться ветру? Скажем точно, что доверять нужно только себе, и когда закрыты все двери, остается лишь идти в тьму, откройте свет, найдите его в себе и он затмит все!»