Вряд ли кто-то мог сказать наверняка, с чего все началось. По крайней мере, прийти к единому мнению на этот счет так и не удалось: слишком уж обескураживающим и необъяснимым было все происходящее. Мейм Поттер, например, полагала, что первое серьезное происшествие случилось вскоре после того, как со своего места исчез «Рассвет в синих горах». Клодия Гамильтон связывала эти события с другой историей, которую до последнего старалась не извлекать из памяти. Винили и Кристину Прайор, хотя она, скорее всего, оказалась всего лишь вестником этого кошмара, решившего почему-то именно через нее впервые громко заявить о себе. Но как бы там ни было, сомнений не оставалось в одном: все это происходило на самом деле. И в первую очередь потому, что обитательницам «Речной Низины» - федеральной женской тюрьмы – было не до шуток, особенно тем из них, кого угораздило переступить порог самого дальнего блока. У него не было имени – хотя в документах, конечно, все же было – и все, даже Мейм Поттер, предпочитали называть его просто «дальним», стараясь в разговорах упоминать как можно реже, словно из опасения привлечь некого злого духа, царящего в этом месте.
В нем-то все и началось.
- Господи Боже мой!
У любого, услышавшего этот дикий крик посреди ночи в пустом коридоре, заледенела бы кровь, и дежурные надзиратели в таких случаях ничем не отличаются от других людей. Они примчались к камере после того, как Кристина Прайор свалилась со своей койки – причем гораздо громче, чем это сделал бы, например, холодильник – и продолжила вопить дурным голосом. Надрывно, высоко, без слов. Эти душераздирающие пронзительные крики напомнили Мейм Поттер ужас немецких бомбардировок во время войны, когда люди в панике неслись к метро, чтобы укрыться там от смертоносных снарядов* (имеются в виду бомбардировки Лондона нацистами в 1940-1941 гг.).
- Заткнись живо! – рявкнула Мейм, приближаясь к черной металлической сетке. – Заткнись, не то я прямо сейчас…
- Здесь что-то было! – задыхаясь от непрерывных воплей, просипела Кристина, вжавшись спиной в стену и нелепо перебирая ногами. Лицо у нее побагровело так, будто с ней вот-вот случится инсульт.
Лиз Треверс, поставленная в эту смену с Мейм, работала недавно, но морально была готова ко всему и даже ждала этого самого «всего» в любой момент. Мейм, напротив, успела за годы службы повидать всякого – даже убийство дротиком, изготовленным из скобки журнала и нижнего белья – но такого, чтобы заключенная просто вопила как резаная среди ночи, на ее веку еще не бывало. Поэтому она встревожилась не на шутку.
- Что было? – Мейм и Лиз быстро осмотрелись. Ничего, абсолютно ничего вокруг не представляло угрозы. Голые, выкрашенные зеленым стены, несколько ламп, аварийный выход в конце коридора.
- Что-то стучало по сетке, трясло ее, - выдавила Кристина, поднимаясь и нервно оглядываясь. Ее шумное прерывистое дыхание, казалось, можно было услышать даже из кабинета начальницы тюрьмы. – Будто кто-то бил по ней.
- Тут никого нет, - сказала Лиз, тем не менее присмотревшись к сетке. Никаких повреждений. Никаких следов налета. – Никто не мог бить по сетке.
- Бил! – истерически выкрикнула Кристина. Белая тюремная роба делала ее похожей на огромное привидение. – Я все видела! И слышала! Как будто кто-то…
- Прекрати орать, - прорычала Мейм. – Заткнись, свинья, ты и так всех на уши подняла своим воем. За такое полагается карцер, и я устрою тебе это, не сомневайся.
Кристина никому в блоке не внушала симпатии. Слишком много с ней было хлопот. Она была здоровенной, необъятной бабищей, о которых принято неумно шутить, что обычно они падают с кровати сразу с двух сторон. Голос ее пробивал кирпичные стены и слышался за несколько кварталов. Она постоянно шумела, гремела, вопила, чем очень досаждала всем надзирательницам и другим заключенным. В камеру протискивалась с трудом, а робу ей пришлось шить на заказ – у поставщика не нашлось нужного размера. Но главным было другое. В «Речную Низину» она попала за убийство двух своих детей – мальчика и девочки, шести и четырех лет соответственно. Способ выбрала оригинальный. Раздобыв в больнице, где она работала медсестрой, сильнодействующие препараты, сделала обоим уколы, будто усыпляла больных кошек. Но Кристине не хватило знаний – а может, сноровки, или и того, и того сразу, и все пошло не по плану. Инъекция сожгла малышам вены, и они умерли в страшных мучениях. Мать наблюдала за ними, пока оба не испустили дух, а потом взялась за себя. Вариант самоубийства Прайор выбрала подходящий ей «идеально» – приладила отличную бельевую веревку, влезла в петлю, шагнула, но веревка, наилучшим образом прошедшая все тесты по грузоподъемности, попросту лопнула под ее весом. От второй попытки Кристина почему-то отказалось. Вскрылось все быстро – при активном содействии соседей, давно заподозривших неладное. На суде она заявила, что всего-навсего хотела избавить крошек от невзгод, которые неизбежно ждали их в жизни с такой матерью, как она. В контексте всех известных деталей дела прозвучало это невероятно цинично, и судья с приговором не колебался ни минуты. Общественность и присяжные были шокированы и возмущены. В результате дело детоубийцы шло на удивление споро: суд с окончательным вынесением приговора состоялся всего три года назад, а по всем прогнозам, станцевать последнее танго Кристина Прайор должна была еще до осени.
- Если ты немедленно не заткнешься, я устрою тебе карцер. – повторила Мейм. – Здесь никого нет и быть не может, понятно? Тебе померещилось, и из-за этого, идиотка, ты переполошила весь блок.
Кристина уставилась на нее безумным взглядом.
- Переведите меня отсюда! Я не могу здесь оставаться!
- Отсюда тебя переведут только на тот свет. – жестко бросила Мейм.
Сзади послышались кашляющие звуки. Лиз обернулась. В камере напротив Прайор смеялась Руфь Дженсен. Она стояла у сетки, глядя сквозь нее на Мейм. Это был первый раз, когда она смеялась в «Речной Низине». Лиз несколько удивилась: в Руфь она никак не ожидала увидеть ценителя черного юмора.
Кристина, по-видимому, успела уже немного прийти в себя, словно ей отвесили оплеуху. Она тяжело опустилась на койку и стала неотрывно смотреть на металлическую сетку, как будто ждала, что она вот-вот оживет.
- По ней кто-то бил, - пробормотала она. – Сетка тряслась.
- Приснился плохой сон? – тоном светской беседы поинтересовалась Руфь. Можно было подумать, что Кристина сидит у нее в гостиной и пьет чай из белого фарфорового сервиза.
- А ты вообще заткнись, чистоплюйка чертова! – завопила Прайор, будто Руфь обозвала ее жиробасиной и последней потаскухой.
- Прекратить! – громыхнула Мейм и потянулась к ключу, отпирающему камеру. Руфь обиженно отвернулась. – Ну, ты доигралась, свинья. На выход. Живо! И попробуй только вытворить еще какую-нибудь глупость.
Кристина, наклонив голову, как бык на бойне, медленно выбралась из камеры. Мейм мгновенно защелкнула на ней сцепку – на запястьях и лодыжках – и повела в карцер, попутно ругая на чем свет стоит.
Ложная тревога в месте, подобном «Речной Низине», да еще ночью – серьезное происшествие. Лиз с тоской подумала о рапорте, который ей предстояло составить и предъявить утром начальнице Гамильтон. Та в своей нелегкой работе придерживалась армейских порядков, и их нарушение было чревато даже для сотрудников. Впрочем, именно эта строгость позволяла «Речной Низине» занимать верхушку рейтинга среди прочих тюрем по количеству происшествий (рекордно низкое) и уровню дисциплины заключенных (рекордно высокий). В 1992 году это заведение представляло собой настоящий бастион, где что-либо просто не могло идти не так. Гамильтон могла гордиться собой: огромное число асоциальных женщин, запертых здесь по решению суда за поджоги, пытки, похищения, грабежи и убийства, послушно следовало всем распорядкам начальницы и крайне редко создавало какие-либо эксцессы. Потому-то ночная выходка Кристины Прайор так выбивалась из привычного течения будней и могла стать предметом детальной проверки.
Лиз показалось, что в темноте самой дальней камеры что-то шевельнулось.
Она моргнула и всмотрелась внимательнее.
Ничего.
«Естественно, ничего, - подумала Лиз. – Я на ногах с самого утра, вымотана до предела и теперь мне мерещится черт-те что».
Но внезапно ей стало не по себе. Всего за секунду нечто забавное стало страшным – это было как резвиться в розовой пене и вдруг начать ею захлебываться.
Послышался звук льющейся воды. Лиз невольно вздрогнула. Но это всего лишь Руфь мыла руки. Мыла она их не меньше тридцати-сорока раз за день. Она была помешана на чистоте. Лиз заметила это с ее первых дней пребывания в блоке. Наверное, самой большой тяготой для нее было отсутствие моющих средств, которыми бы она драила стены и пол своей камеры дни напролет. Руки Руфь всегда мыла очень старательно, по пять минут покрывая их мыльной пеной и затем так же тщательно смывая ее. Покрывая и смывая. Покрывая и смывая. В эти минуты лицо ее было безмятежным. Лиз знала, что этому неврозу подвержены многие люди, но однажды ее посетила мысль: может, Руфь просто хотелось смыть с них кровь?