В данный конкретный миг Господь Бог решил принять человеческое обличие. Так Ему сподручнее подумать об этих странных существах, к которым так рискованно благоволят Его сыновья, но сам Он к ним, по совести говоря, довольно равнодушен.
Это из-за них Он потерял уже нескольких своих сыновей, время от времени по какой-то чудаческой, но неистребимой в них прихоти спускавшихся с небес обетованных, попросту говоря, с Абсолютной Пустоты, и материализовавшихся – тоже в двуногом обличие – в самоистребительном сонме этих перманентно несчастных.
Хотя они, считается, тоже Его отпрыски. Но, полагает сам Он, не совсем законные. Боковая ветвь, так сказать.
Впрочем, и сыновья Его, начиная с того, что спустился когда-то – по серебряной паутиночке – еще в Древнем Египте и тридцать три (что за роковое число!) года спустя тоже оказался даже не на деревянном кресте, а сразу – в кедровом саркофаге, насмерть спеленатый льняной промасленной холстиною, плащаницею, - тоже ведь как бы не очень прямого происхождения.
Вспомнить хотя бы некоего, тоже чудаковатого, незадачливого рассолоху-плотника или других, предыдущих, тоже не от мира сего, перестарков, умудрявшихся держать, удерживать при себе таких юных, обольстительных и обреченно непорочных жен.
И Его отношение к людям – тоже как к не совсем законному Его порождению (чуть не произнес про себя грубое, непристойное, людьми же, как и все непристойное, придуманное определение, да вовремя удержался): сдержанное. Почти безличное.
А вот по д е т я м, по сыновьям та чуточная, щепоткою пепла, пустота, что теми же шельмами-людьми поименована д у ш о ю, болит, саднит неизменно.
Тысячи и тысячи лет.
Федот – да не тот.
Господь – в человеческом обличьи, но вовсе не в том, в каком Его обычно представляют себе эти двуногие.
Он молод.
Ни пошлой лысины записного всезнайки, ни сплошь пробеленной, веником, бороды деревенского квелого долгожителя. Он, конечно, волен принимать любое обличие и представать в любом возрасте. Но сегодня Он и в человеческом, и в – в полном соку. А кипенная, рунная прядь в смоляном буреломе – тот самый случай, когда седина в бороду, а … и далее по тексту.
Ему надо решить, в каком подобии и, главное, к к о м у явится он сегодня ночью.
Кого осчастливит и кого же, скорее всего, одновременно сделает несчастной во веки веков.
Настаёт время тринадцатого сына.
Ангелы, тоже сконденсировавшиеся в обличья, придуманные с веками людьми, вьются вокруг него, как его же собственные мысли. Словно угодливые, бесполые свахи вокруг жениха.
Господь раздражен, но, укрощая себя, ласково отстраняет, бесполых, не ведающих ни желаний, ни долга, могучей десницей.
Не до вас.
Несмышленых.
Вечных малолеток.
Те, внизу, в очередной, в который уже раз, достигли точки гибельного кипения. И сердце как-то не лежит махнуть на них рукой: туда, мол, и дорога!
Куда?
А в никуда.
Не лежит. Побочные, а все-таки – свои. Не ангелы, точно не ангелы, а все равно жаль. То ли их, то ли своего же труда. Не в коня, оказалось, корм: пропадут, сгинут не за понюшку табака.
Кто Спаситель? Кто на сей раз будет призван придти, спуститься к ним, по серебряной паутиночке, с очередным новым, с а м о н о в е й ш и м Заветом? Прежде звучало: возлюби ближнего своего, как самого себя. Теперь, вероятно, должно грянуть: возлюби себя во всем твоем множестве…
Во всех обличиях и ипостасях. Ты там, внизу, как Я здесь, един. Един и одинок – во всех лицах, кровях и наречиях. Во всем, что дышит – Моим дыханием. Во всем сущем, Мною же и осуществленном и Мною же одухотворенном. Нельзя, чтобы труды Мои, пусть даже досуговые, пошли прахом – сыновья не простят. Рожденные земным кровавым путем и земными женщинами, они, небесные изгои, почему-то не забывают этого своего рокового первородства и своего родства – с вами. Неслухами. Каждое ваше колено искуплено их муками и страданиями.
Кому предстоит на сей раз? По ком уже плачет Голгофа? Какой земной национальности, крови, какой речи он будет? – какую выбрать? И, может быть, даже какого рода?
Девочку?! Может, хоть э т о их образумит?
Господь вздрогнул.
Даже ангелы печально сникли и, смежив прозрачные крылья, по-кутячьи, задрав кудрявые головенки, молча улеглись у его могучих стоп.
Столько несчастных народов образовалось в последнее время там, внизу. Кто более несчастен? Кто более самоистребителен? И кто более рассеян сегодня в том невеликом и суцельном пространстве, которое они так двусмысленно называют м и р о м?
Он сделал знак, и кто-то невидимый подал Ему горький кубок. Так, если уж Я сегодня в земном, лучше и горше думается.
А вы считаете, Я не страдаю? Не мучаюсь? Если и не за вас, то уж точно – из-за вас. Теряя каждый раз Своего лучшего…
У Меня нет наследников – каждый из них п о с л е д н и й.
Неужто на сей раз - п о с л е д н я я?
Капля, скользнув, капнула кровью – какой-то пока еще неведомой земной девственницы.
Господь, пригубив, усмехнулся.
Господь знает толк в красоте и любит красивых – они же всегда и самые несчастные. И на небесах, и вне их.
Как это у них там поется: «Передай Ему подарочек, пяток яблочек…»?
Ну что ж, яблочек, так яблочек – примем, одно уже, кажется, было.
Стоп-стоп, песня, вроде бы про ласточку-касаточку? А как же будет, ежели мужеского рода? Дела твои, Господи… Ну что ж, как они говорят, назвался груздем, полезай в кузов.
Царственно тронул крутой загривок, усмехнулся чуть шире – ангелы тоже повеселели и даже, беззубо, осклабились – и поднялся. Чему быть, того не миновать: дело к ночи, пора переодеваться. В тринадцатый раз.