Анна сидела на скамейке, на небольшой кухонке, обставленной деревянными шайками, наполненными картошкой с отрубями. Худенькие ее плечи вздрагивали от нахлынувших рыданий. Она вытирала слезы ситцевым фартуком, уже сильно выгоревшим, стираным-перестиранным.
Ночью она узнала от вернувшегося с фронта мужа, что он выжил благодаря одной женщине-хохлушке, которая никак не хотела его отпускать домой. Эта женщина выходила его, больного дизентерией, вспыхнувшей в госпитале, где десятками умирали раненые.
Тяжелораненых защитников отечества вывезли в лес, к болоту. В синий-синий рай голубики. Нужны были антибиотики, но на всех их просто не хватало, и тогда руководство госпиталя приняло решение вывезти безнадежных на витамины.
Андрей, муж Анны, смастерил из бересты посудину. Набирал в нее ягоды и. раздавив, пил эту жидкую смесь сока с мякотью, не прикасаясь к болотной жиже, загубившей сразу нескольких человек, которые не смогли сдержать себя от жажды. Через две недели от вывезенных людей осталась горстка, которую вернули в госпиталь. Там Андрей впервые увидел хохлушку, пышнотелую и высокогрудую. Приглянулся ей голубизной своих умных глаз, притягательная сила которых сводила ее с ума. Она решила поставить его на ноги и поставила. Где она брала продукты, чтобы сварить бульон, обжигающе вкусный, пахнущий домом, он не знал.
Скоро окончилась война. Прогремел салют победы, а Андрей к семье не торопился: хохлушка крепко держала его, придумывая по ночам все новые и новые ласки, которых он не видел от Анны, рано постаревшей от тяжелой физической работы в колхозе и почти ежегодно рожавшей детей. Их к началу войны уже было восемь, старшей из которых исполнилось пятнадцать лет. Вот ее-то и не мог забыть Андрей. Ее красивое умное лицо с легкой грустинкой в глазах вставало перед ним, когда он занимался домашней работой у хохлушки. Молоток выпал у него из рук, когда ему в свете дня показалось укоризненное лицо дочери, которую безгранично любил со всей силой отцовского чувства. Долгожданный первенец, она внесла в их отношения с Анной что-то новое, сказочно доброе, неуловимо прекрасное.
Посыпались другие дети через год, два, но к ним у него не было таких, ярко осознанных отцовских чувств, как к Наде. Он торжественно гордился ею, такой не по годам умнице, с удивительно нежным музыкальным голосом и утонченной, все понимающей душевной конструкцией.
- Шабаш, - сказал он себе, - пора домой. Не могу больше здесь оставаться: совесть замучает.
Андрей вернулся в деревню, когда другие мужики, чудом оставшиеся в живых, израненные, безногие, давно были дома. Он взошел на крыльцо, открыл в избу дверь: ребятишки, игравшие на полу, подняли головы на вошедшего незнакомого мужика с небольшой котомкой на плече.
- Тятя! - вдруг радостно вскрикнул мальчишка постарше. - Ты вернулся!
Потом прибежала Анна с фермы, где работала дояркой. Деревенское радио с молниеносной быстротой сообщило ей о возвращении мужа.
Она торопливо стала собирать на стол нехитрое угощение, радостно шутя и смеясь. Исхудавшая за годы войны, постаревшая от перенесенных невзгод, она походила на подростка, тяжело переболевшего. Но когда улыбалась, открыв ряд белоснежных зубов, она снова походила на ту Анну, на которую восхищенно смотрели молодые парни и мужики, втайне мечтая о ней.
Немногословный, степенный и уверенный в себе, Андрей только ухмылялся, глядя на то, как какой-нибудь парень начинал заговаривать с его Анной. Ему чуждо было чувство ревности. Он всецело доверял жене, зная, что ее искрометный юмор приводил многих в восторг. Сам же он не умел так шутить.
Анна плакала. Давно уже прогорели дрова в печи, ожидающей противень с пирожками, но хозяйка так и не притронулась к тесту, уже выпадавшему из небольшой деревянной квашонки, мастерски сделанной руками Андрея.
От всхлипываний Анны проснулась Надюха и сразу к матери:
- Мамулечка, что с тобой?
Она обняла мать, прижалась к ней, всматриваясь в посеревшее за ночь лицо. Анна встрепенулась. Она ладонями убрала с лица слезы и попыталась улыбнуться дочери, но улыбка, всегда оживлявшая ее лицо и делавшая ее молодой, теперь была вымученной, болезненной. Надя посмотрела на кровать, где по-прежнему спал отец, временами прихрапывая, спросила:
- Это отец тебя обидел?
- Что ты, что ты, доча! – с надрывом воскликнула Анна.
Но слезы, вдруг брызнувшие из ее глаз с новой волной, выдали ее горе. Дочь не отступала. Анне не хотелось вмешивать дочку в их отношения с отцом, но пришлось рассказать о той, другой, которая не хотела отпускать его.
- Мамочка, прости папаню! – с жаром попросила Надя. - Он вернулся, а это главное.
Она очень любила отца, восхищалась его необыкновенной силой. Во время сенокоса он всегда стоял на зароде, ловко принимая от парней и баб навильники сена. Вырастая на глазах, зарод казался ей Качинской сопкой, на вершине которой стоял отец, похожий на великана. Это он приобщил ее к литературе, незаметно воспитывая художественный вкус и чутье к прекрасному. Простой сельский труженик, он много читал, обращаясь за книгами в библиотеку.
Надя провожала его на фронт до самого Нижнеилимска. Там они впервые сфотографировались – отец и дочь, похожие на молодоженов. Надя в пятнадцать лет слыла в деревне красавицей. Она не плела косичек, как это было принято у деревенских девчонок. Короткая стрижка с челкой на лбу и прядью волос, завитых в колечки, украшали ее, делая взрослее.
Рано сформировавшись в статную девушку, пышущую здоровьем, она каждое лето косила, жала вместе бабами, ни в чем не уступая им.
Во время войны в школах района не хватало учителей. Надю, как лучшую ученицу, попросили поработать учительницей начальных классов в Бубновой. Она согласилась с условием, что будет заочно учиться в Иркутске в педучилище. И училась, и работала она весело, с любовью относясь к ребятишкам, которые тоже полюбили ее за строгость, за умение играть на гитаре и петь таким трогательным нежным голосом, что детская душа замирала от счастья слышать это ангельское пение.
Услышав плач матери, она испугалась, не поняв причины, вызвавшей такие рыдания. Анна не стала рассказывать дочери подробности ночного разговора с мужем. Ей было больно и обидно не потому, что там была женщина, а потому, с каким сладострастием он рассказывал ей о ночах, проведенных с хохлушкой, о ее мягком, большом, красивом теле. Целомудренная от природы, она не умела вести себя так раскованно в постели. Она всегда стеснялась мужа и не могла раскрыться перед ним полностью, хотя любила его всем сердцем. Пораженная откровением, она сникла, уткнувшись в подушку. Быстротечные его ласки не радовали Анну. Андрей, совершив свое мужское дело, отвернулся к стене, захрапел. Анна не спала. Она устало закрыла глаза, перебирая в памяти всю свою жизнь до замужества и после. Родители не захотели ее учить в церковно-приходской школе, поучили лишь братьев. А в ней были задатки недюженного ума, которые так и остались неразвитыми. Однако природный ум ее помогал ребятишкам в решении задач. Она легко и быстро считала. Послушав чтение сказки или рассказа, толково и дельно объясняла поведение героев в различных жизненных ситуациях. Она обладала музыкальным слухом и приятным сильным голосом, который любил Андрей. Она умела шутить тонко и без издевки над бабами и мужиками, которые не обижались на нее, а старались поддержать ее шутливый тон, который помогал им в тяжелой работе.
Слезы обиды, горечи, утраченной молодости хлынули с такой силой, что она, обычно сдержанная, упрямо несущая свою судьбу на худеньких плечах, не могла остановиться.
- Мама, мамочка, прости папу, - умоляла дочь. – Это все проклятая война-разлучница. Он помнил о нас. Помнил, что оставил тебя с детьми и вернулся.
Анна, с трудом успокоенная дочкой, принялась за привычную домашнюю работу. До дойки коров на ферме надо успеть накормить свою скотину, выгнать на пастбище корову, выкатать булки и пирожки. Все это она делала, стиснув зубы, не проронив ни слова. Когда-то такая спокойная, уверенная любовь, приносящая в дом покой и тишину, рушилась у нее на глазах. Это было нестерпимо больно. «Будем жить. Ребят надо поднимать», - так думала она, занимаясь хозяйством.
Днем Андрей долго копался в завозне. Колол дрова и почему-то внимательно всматривался в лица детей, которых он так долго не видел и не уделял им раньше никакого внимания. Пока они были совсем маленькими, только что родившимися, он боялся их брать на руки. То ему казалось, что он раздавит ребенка, то уронит невзначай. Ночью, если ребенок кричал, это раздражало его. Он набрасывал на ухо подушку, чтобы не слышать плач. Анна всю ночь напролет с ребенком, а утром – на колхозную работу со свежим калачом в руках: не успела позавтракать!
На другой день Андрея вызвали в правление колхоза.
- Хватит прохлаждаться. Будешь бригадиром. Грамотешка у тебя есть, - сказал председатель колхоза.
Андрей согласился, и дети редко стали видеть отца дома. Он весь ушел в колхозную работу. Вечерами при свете семилинейной лампы он что-то писал, стуча костяшками деревянных счетов.
Анна с трудом преодолевала то отвращение, которое она стала чувствовать к мужу. Боль, все подавляющая боль поселилась в ней. Она гнала ее прочь, пытаясь вспомнить то хорошее, что было в их отношениях. Но как ни старалась, ничего из этого не получалось. Анна страдала. Как-то Андрей, пообедав, прилег отдохнуть. Анна убирала со стола и услышала:
- Я так тебя люблю.
- Как черта в углу! – рассмеявшись, воскликнула она.
Это был первый ее смех после той ночи, когда она услышала признание мужа. Скупой на ласки, на слова любви, он всегда ждал их от жены, по-пушкински полагая, что «чем меньше женщину мы любим, тем больше нравимся мы ей». Ничего не успела испытать Анна: ни страсти, глубокой и нежной, ни радости, светлой и беспечальной. Дети рождались погодками, через два года, как будто Анна выполняла демографический план, продуманный Сталиным. Средств предохранения нежелательной беременности в деревне не было, не было даже аптеки, аборты строжайше запрещены. В каждой избе по десятку детей, родившихся еще до войны. Сталину, истребителю лучшего цвета русской нации, нужна была дешевая рабочая сила, безропотно выполняющая правительственные указы. А деревенский народ самый податливый, самый послушный – его легко запугать.
Проснувшись поутру, Анна почувствовала легкое подташнивание. Испугалась. «Неужели понесла, - подумала она. - Ох, не надо, не хочу. Да что это за наказание такое! Не было ни радости, ни удовольствия, ни счастья от этой близости, а пузо липнет». Днем она убедилась окончательно, что понесла. Дважды ее вырвало на ферме, когда она в запарочной заваривала сено для питья коровам. Едва превозмогая тошноту, удушливой волной подступающую к горлу, она мучительно соображала: «Надо сходить к Палашке, она знат, че делать». Вечером, управившись со скотом, она пошла к Пелагее, что жила на самом краю деревни и славилась тем, что помогала бабам избавиться от беременности.
Увидев у крыльца Анну, она залилась громким смехом:
- Че, обрюхатил тебя Андрей. Взаболь че ли?
- Взаболь, взаболь. За помочью пришла.
Пелагея завидовала Анне, что та при муже, ее же Василий пропал без вести. Она сразу положила глаз на Андрея, крепкого и здорового мужика, своей статью похожего на Василия.
Рано утром Андрей пробегал по деревне, стуча в еще закрытые ставни, назначая на работу тех, кто не имел постоянной. Пелагея с радостью встречала его, ласково заговаривала с ним, глядя прямо в глаза. Он отворачивался от настойчивого, властно зовущего взгляда, уходил от бесполезного разговора.
- Ты вот че, дева. Накали над лампой крючок вязальный или над угольями, когда печка топится, - сказала Пелагея. - Крючком-то энтим цепляй в лоно, плод-то и выйдет вместе с кровью по крючку. Все так делают и проносит, ниче.
- Я никогда ниче не делала. Боязно.
- Труса играшь, а туда же. Помочи захотела она. Не боись. Бабы так делают и ниче, ни одна не померла. Крючок-то прокали пошибче.
Анна, помолчав, пошла домой, крепко задумавшись. Ее мучили сомнения: «Не проткнуть бы матку крючком. Дитя решу и себя. А что с другими-то ребятишками будет, если останутся без матери?»
Когда еще все спали, поднялась Анна и стала обрабатывать крючок над горящими головешками. Но сделать то, чему учила ее Пелагея, не посмела. Посмотрела на крючок, которым не раз вязала кружева, усмехнулась и бросила его в деревянную шкатулку, где хранились нитки, ножницы и разная мелочь.
В довоенное и еще долго в послевоенное время ферма не была технически оснащена. Вся работа выполнялась вручную. Двор с коровами находился в пятистах метрах от запарочной, где стояли огромные деревянные бочки, наполненные сеном, завариваемым кипятком. Печь топилась дровами круглосуточно, особенно в зимнее время. Дояркам приходилось таскать шестнадцатилитровые ведра с отваром для коров на коромысле.
Анна трехрогими вилами захватывала копну сена (как можно больше!) и несла в запарочную. Михаил Иванович, заведующий фермой, с изумлением смотрел на нее.
- Дивуюсь тебе, Анна. Ты пошто не жалешь себя? Мужику и то несподручно така копна, - говорил он, усмехаясь в седые усы.
Молчала Анна под тяжестью ноши, едва переставляя ноги, а несла. К вечеру дико болела поясница, ломало и крутило так, что в глазах становилось темно. Днем, когда в запарочной не было доярок, она со всего маху бросалась животом на бочку, вызывая выкидыш. Но крепко держался ребенок, не хотел раньше времени выбираться на свет божий. «Видно, проклята я. Другой бабе стоит только поднять тяжесть или упасть ненароком и абортирует, - думала она. - Хватит надрываться. Дитя покалечу и себя. Пусть живет. Видно, так Богу угодно».
До самого последа трудилась Анна, не жалея себя. И все ради трудодня, чтобы получить хоть какую-нибудь копейку – детей надо обуть, одеть, прокормить. Начались схватки, но она подоила коров, сдала молоко и пошла в запарочную помыть ведра. Совсем стало невмоготу. Она увидела, что живот совсем обвис, что надо поскорее добираться до амбулатории, где стояли две койки для рожениц. Анна не помнила, как добралась до больницы. Она не раз останавливалась, пережидая схватку, потом снова шла. Она боялась, что не успеет дойти и по дороге разродится. Водовозка поравнялась с ней, и возница помог ей сесть на телегу, рядом с бочкой. Телегу трясло, качало из стороны в сторону. Анна испытывала нестерпимую боль. Очнулась, когда услышала яростный крик новорожденного.
- Парня ты родила, Анна. Защитника Отечества, - произнесла жена фельдшера, исполняющая обязанности и санитарки, и акушерки.
- Дай мне его. Погляжу. Все ли ладно с ребенком-то?
Анна развернула сына, рассматривая каждый розовый пальчик, целуя их по отдельности. Сравнила, вытянув, ножки, боясь увидеть какие-либо увечья. Ребенок родился крикливым, очень неспокойным, требовательным, но целым и невредимым.
«Защитник отечества», - усмехнулась она и впервые заснула крепким сном.