Вопреки метафизической натуре своей, Левтолстой не оставлял намерений вжиться в реальность, добиться хоть какого-нибудь правдоподобия в работе и личной жизни. В жизни-то не очень получалось, а вот в работе бывало что и выйдет, и ничего себе так.
Как известно, Левтолстой работал литератором, сочинял у себя в уме разные вещи и записывал их на бумагу. Однажды, например, он сочинил про некоторую нехорошую женщину, как она в опере в ложе сидела, хоть и одетая, но всё равно как бы голая. Голая, да. Несколько раз Левтолстой повторил это слово в описании, слегка при этом содрогаясь и сладенько присвистывая носом. Немного подумал и в одном месте переправил на «оголённая», затем вытянул губы трубочкой и сказал «Фух!»
И вдруг – что такое? Застеснялся вдруг сочинитель, замаялся, подскочил и забегал по кабинету, обуреваемый мучительною неловкостью… Совесть, горькая литераторская совесть, зашебуршилась в нём волосатою кикиморой, заныла, заскрипела натужно.
«Обма-а-анн! - ныла подлая бабайка – Неправда ваша, барин! Сам пишет, а сам такого и не видал, про что пишет! Мошенник, жулик! Не-е-ет, уж ежели писать про баб-то про голых, то надобно сперва этих самых баб живьём посмотреть. Тогда и сочиняй, сколько влезет! А то расписался он, иди ты… Стрикулист!»
Совершенно раздавленный совестью, схватил тогда Левтолстой сапоги и шапку и без пальто побежал на двор, к знакомому сторожу. Сторож был человек уважительный к литературе. «Раз надо, - говорит, - то устроим. Вот на деревне бабы в баню соберутся, так и пойдём смотреть. Они там как есть голышом купаются, такой уж ихний манер.»
Так и сделали. По чистым глубоким снегам шли они сквозь послеполуденную январскую дымку – два вдохновенных старичка с заиндивелыми бровями…
И вот пришли. Дым над баней столбом, из щели над дверью пар летит волшебным кружевом, внутри плеск и нежные голоса, и женское шевеление. И с безжалостной, неотвратимою призывностью мерцает окошко, манит к себе Левтолстоя. Ну и приманило, что ж. Приникнул, бедняга… Сначала ничего не увидал, а как всмотрелся, то прямо обухом по башке заимел одно виденье, непостижное уму…
В чаду, в пару, в мочально-веничном мельтешеньи явились ему светлые округлые чудеса локтей и спин, и боков, и коленок и ещё разного, ещё…
«Мон дьё! – подумалось потрясённому Левтолстою – О мон дьё! Да они ведь совершенно, совершенно такие же, как люди! Только очень красивые какие-то…»
Тут надо сказать, что Левтолстой обладал внешностью симпатичною, но специфическою. Не всякий одетый мужчина сумел бы сдержать эмоции, увидавши такую внешность неожидано в банном окошке зимними сумерками. Что уж взять с простых голых женщин? Конечно они не сдержались и принялись издавать эмоциональные дамские звуки. Баня подпрыгнула всем своим неказистым строением, закачались вековые ели, стряхивая с веток снег. Озябшая чёрная ворона, до того меланхолично дремавшая на плетне, прянула в низкое серое небо и зловеще воскликнула: «Невермор! Невермор, курва!» Сторож, старый солдат, немедленно дематериализовался, а интеллигентый Левтолстой не успел ничего более, нежели нырнуть с головою в сугроб и там затаиться.
Дверь бани приотворилась, выпуская наружу облако пара и чьё-то мокрое лицо цвета малороссийского борща. Лицо повертелось, принюхалось, затем хихикнуло и сказало: «Да ну! Почудилось небось с угару! Нету тут никого!» и скрылось.
«Никого нет? - мысленно переспросил Левтолстой – Почудилось? Что ж… Пёт-этр… Может быть…» И совсем по-человечески вздохнул, продыхивая в снежной толще волнительную впуклость.