Какое это счастье, когда ты нахрен никому не нужен, – только в этом случае есть полная гарантия, что тебя никто не обидит. Конечно, одному человеку я все-таки был нужен, это моей ангельской бубушке, которая никогда ничего от меня не требовала, но давала чего-нибудь поесть и штопала-перештопывала мою одежду. В шесть лет я любил ее бесконечно, но вот делать ей подарки сам не догадывался, а подсказать было некому...
Я любил одиночество не меньше, чем любил общество интересных мне людей. Но это был РАЗНЫЙ интерес. Люди меня интересовали новой информацией, новыми решениями, новыми взаимодействиями. А одиночество – полётом в бездну... чувств и чего-то еще, от чего обычно отвлекают люди. Впрочем, в мое жизни одиночество – такая редкость, что каждый случай врезается в память намертво.
Ну, самый первый случай – это я был еще в «люльке», а вернее – в деревянном корыте для замеса хлеба, установленном под забором со стороны огорода. То, что я увидел небольшой самолет, напоминавший в проекции букву Х, это было хоть и впечатляюще, но не самое интересное. А интересно было чувство спокойного, благодатного одиночества. Все – растения и воробьи – были заняты собой, и я мог спокойно любоваться миром. Это впечатление я вспомню лет через десять, когда буду читать сказку «Пойди туда – не знаю куда», где главный герой попадает в волшебный сад, в котором никого нет, но играет музыка, поют птицы и всё делается само собой...
В девять лет я переехал жить в подмосковный город Пушкино. Но приезжая в деревню на каникулы, я непременно выбирал моменты, чтобы уйти в никуда – в поля, луга, древнее кладбище. Причем без цели – просто чтобы уйти из обычной жизни. И там я растворялся в природе...
Я принадлежу к тому поколению, которое застало то время, когда в природе еще существовали неведомые острова и земли, а мы очень остро чувствовали их неведомость и необитаемость. Приключения Робинзона Крузо и романы Жюля Верна нас сводили с ума. По сравнению с нашей реальностью это была не просто заграница, а совершенно другая планета. (Не случайно большевики, переиздавая «Робинзона Крузо» в 1922 году «для рабоче-крестьянской молодежи», изуродовали его настолько, что он вызывал стойкое отвращение у читателей.) И вот с тех пор неведомые края тянули к себе таких, как я, будто они были мёдом намазаны...
В 18-19 лет я любил одиночество, особенно в золотую осень с утренними заморозками, когда грибников в лесу уже не было и я мог в полной пустоте бродить по своим сокровенным местам. Было грустно, и в то же время светло, а мысли уходили в философию и лирические моменты жизни. Странно: людей вокруг вроде бы и нет, а их голоса где-то рядом, я с ними общаюсь...
Впервые чувство абсолютного одиночества я ощутил в 1968 году во время семейного путешествия на надувнушках по реке Дубне. Большей частью она протекала через гигантские непроходиме топи. На ночлег мы с маленькими детьми (4 и 6 лет) остановились после прохождения почти непреодолимого затора, наглухо перекрывшего реку, без возможности обойти по берегу. Под палаткой был десятисантиметровый слой воды. Спасала нас прочная полиэтиленовая пленка. Под постелью булькало...
Еще все спали, когда в утренней мгле я вышел из палатки и подошел к берегу. На все 360 градусов – безбрежные топи, через которые протекал широкий речной поток из черной торфяной заварки. Вокруг ни малейшего признака цивилизации. Низкорослая зеленая ольха, покрывавшая оба берега, и гигантские водяные валы создавали ощущение глухого Крайнего Севера. И я отдался этому ощущению. «Туда – пятьсот, сюда – пятьсот!», «Никого не осталось – ни друзей, ни врагов...», «Лишь земля и небо, лишь земля и небо...»... И я, на топком краешке земли... Случись чего, помощи ждать не откуда – река не обжита: ни байдарочников, ни рыбаков, только черная вода да серое небо... И нет никакой цивилизации, вообще нет! Ничего нет! Чёрная дыра!..
Из коллапса меня выводит мысль: это не Крайний Север, это Подмосковье и до людей всего четыре километра!..
Но ощущение самого величественного одиночества я получил во время нашего семейного путешествия на горбатом «Запорожце» в 1974 году из Москвы через Волгоград на Ставрополье. И вот после Тулы мы взяли направление в сторону Куликового поля, по левому берегу Дона. Было часа четыре пополудни, когда дорога пошла по гребню восточной цепи холмов Среднерусской возвышенности. Справа, в долине шириной вместе с косогорами с километр, лежал Дон, состоящий из кружев стариц, озер, луж, бочагов, проток… И все они, как мириады молчаливых колокольчиков, играли далекой и потому совершено бесшумной рябью! Я чуть не задохнулся от впечатления…
Проселочная дорога уходила к реке и исчезала на другой стороне. На косогоре мы поставили палатку и затем спустились к реке. К югу долина реки просматривалась километров на пять, к северу – на два, и вот на всем этом огромном пространстве не было ни малейших признаков человеческой жизни! Тишина и безлюдье как ветром сдули несколько веков и перенесли меня в доисторическую Русь – с точно такими же холмами, таким же Доном и таким же солнцем! От всей картины пахло невероятным спокойствием. Легкие порывы ветра серебрили все водные поверхности, как будто причесывая их (за всю последующую жизнь мне больше ни разу не довелось увидеть столь величественную рябь, да еще до горизонта).
И не было ни малейших признаков того, что вот всё это огромное пространство хоть как-нибудь использовалось человеком. Сухие луга покрывали склоны так же, как и тысячу лет тому назад. И даже под старым мостиком, где глубина величественного Дона была от горшка два вершка, в прозрачной воде купались такие же камни, как и тогда, в глубокой бездне времени. Короче, время исчезло! Оно, как и сама окружающая нас степь, оказалась просто не нужным. Вот садись на краю моста-переезда и любуйся игрой солнечной ряби. Исчезли дела, исчезли обязанности, исчезло всё – лишь «земля и небо»! А для чего тогда во всем этом я?!.
И только чертово сознание прогнозирует, что скоро засосет под ложечкой и ты как миленький побежишь к очагу готовить еду. Увы, побегу. «А солнце высоко, колодец делеко» – у нас впереди еще две тысячи верст. Утром мы уедем из этого самого величественного спокойствия на Земле...
Но жизнь подарит мне еще и самое унылое одиночество. Это случится в 1979 году – году перелома наших судеб. За два месяса до погрома свободы слова в нашем жилище четверо бородатых диссидентов, успели съездить в глухие, за сорок верст от человеческого жилья, новогородские болота за клюквой. Там мы ночевали в одном из трех уцелевших домов от некогда большой деревни у гостеприимной (а на болотах они все такие) старушки.
А в день отъезда повалил какой-то невероятной густоты снег. Пока мы завтракали, он навалил уже до полколена. И вот в этот снегопад я пошел к реке, что протекала метрах в двустах за домом. Через минуту я уже был вынужден забыть, кто я, где я и что мне надо. В отличие от донской ситуации, тут не было уже ни земли, ни неба. Обернувшись, я увидел лишь три последних следа от своих сапог, а дальше сплошное молоко!..
Перед рекой погода смилостивилась, снегопал на пять минут прекратился и я успел полюбоваться величественной картиной леса на другом берегу. А потом снег повалил снова и всё опять исчезло. Но меня поразил не страх не найти дорогу к дому, а моя полная вычеркнутость из бытия, вернее наоборот – вычеркнутость бытия из моей жизни. Во всем мире осталось только мое голое никому не нужное я и более ни-че-го! Но и что мне с ним делать?..
Пять минут! Их хватило на всю оставшуюуся жизнь. Из забвения меня вывела обязанность возвращаться. И... не заблудиться! Мне предстояло пройти двести метров по сути с закрытыми глазами и выйти к дому...
P.S. Уже в Париже я понял, что тот снегопад разрезал мою судьбу пополам: это случилось 38 лет назад, когда мне было 38 лет...
21.01.2018