1
В школе я подавал надежды художника. Страницы моего альбома по рисованию пестрили увенчанными мимозами восьмёрками, майскими флагами мира и труда, ноябрьскими Аврорами, срисованными с открыток. Учительница хвалила, ставила пятёрки, и гордость переполняла меня, ибо на другую оценку я и не рассчитывал.
Успех вдохновлял. Легко справляясь с заданием, порой я помогал девочкам из своего класса, напряженно кропящим над размазанными ластиком своими корявенькими восьмёрками и Аврорами. И за нечаянно перепавшие на них долю пятёрки девочки одаривали меня многозначительными улыбками.
В пятом классе я увлёкся рисованием лошадей. Фломастером, старательно копировал с настенного календаря грациозно мятущийся табун животных. Переписывал картину несколько раз, достигнув, на свой взгляд, совершенства. В школе меня ожидал триумф: альбом с шелестом восхищения прошёлся по партам; едва взглянув, учительница машинально поставила ставшую для меня уже привычной пятерку. Однако наблюдая за рассеянным выражением её лица, я был раздосадован недостаточным вниманием к этой работе. И предположив, что в ту минуту ей, возможно, было не до меня, успокоился.
Тем не менее, моё убеждение в высоком уровне картины поколебалось. А после замечания отца, что «нога вот этого коня, никак не нога коня, а у этого, шея должна быть длиннее» и вовсе рухнуло. Чувствуя, что здесь действительно что-то не так, и не зная, что именно, я отреагировал враждебно: во-первых, краску фломастера с бумаги не вытравишь, а во-вторых, имеет ли это смысл, когда одноклассникам нравится, а вот здесь – пятёрка!
«Перерисуй, ещё разок» – посоветовал отец.
Лошадей я больше не рисовал никогда.
В восьмом классе я несколько дней списывал портрет итальянского певца Тото Кутуньо с обложки виниловой пластинки. Штриховать шариковой ручкой пышные вьющиеся волосы, пухлые губы, похотливо-печальный взор, – удовольствие. Идеальный контраст. Увлекаясь деталями, я тщательно прорисовывал его правый глаз, левый, контуры лица, шеи.
Окончив произведение, я напоследок ещё раз сравнил свой портрет с оригиналом. И лицо на обложке мне вдруг увиделось красочнее, естественнее, а моё далеко не столь гармонично, и более того, правый глаз оказался чуть ниже левого. Как же я такое просмотрел? – досада, подавленность. Явилась и ещё одна новая, значимая в будущем мысль: стоило ли тратить столько времени и сил для производства слабой копии оригинала с миллионным тиражом?
2
По окончанию школы, я отправился для поступления в художественное училище имени Грекова, считавшееся одним из лучших на Юге России. Согласно условию училища, привез с собой несколько графических и акварельных работ.
Бегло пролистав страницы моего выстраданного альбома, председатель приёмной комиссии поднял на меня скучающий взор:
– Пишите заявление. Готовьтесь к вступительным экзаменам. Расписание на стенде в коридоре. Хотя… вам бы лучше не терять время, а попробовать поступить в другое учебное заведение. У нас большой конкурс – девять человек на место.
Может быть, именно в ту минуту во мне впервые вскипела беспомощная, но весьма глубокая неприязнь к человеку, обладающему в области искусства определённой властью и не питающего в отношении моего творчества никаких иллюзий!
Тем не менее, к вступительным экзаменам я был допущен. Если не ошибаюсь, всего их было три: графика античной скульптуры, натюрморт, и акварель на заданную тему «Солнечный летний день». На каждую из работ отводилось от двух до четырех дней.
В нашей группе было около двадцати человек. В основном девушки – прилежные, старательно насупленные над большими листами ватмана.
С графическим изображением вазы я покончил в первые шесть часов, вместо отведенных двенадцати. А следующий день большей частью бездельничал, подштриховывая незначительные детали. Когда же пришло время сдавать работу, я вдруг увидел, что моя ваза непропорционально мала для размера ватмана, а вазы других абитуриентов значительно больше. Исправлять что-либо было поздно, да и в целом она устраивала меня, невзирая на размер.
Далее, припоминаю свой «Солнечный день». Здесь я промахнулся изначально, выбрав для изображения травянистую лужайку, озеро, густой лес на горизонте… Опять же, увлекаясь деталями, я терял композиционную основу, мельчал. А уж изобразить лес «солнечным» мне и вовсе оказалось не под силу.
Худенькой чопорной девушке справа от меня я в первый день сделал какое-то шутливое замечание. Окинув меня презрительным взглядом поверх очков, девушка промолчала. Теперь же, в бессилии начав скучать, я наблюдал за её работой: как вначале она определилась с ракурсом, обстоятельно расчертила лист линиями улиц, многоэтажных домов, киоском «Мороженное». Видел, как день за днём у её киоска увеличивалось скопление весёлых девушек в лёгких летних платьицах, бравых юношей…
Фамилии победителей конкурса сотрудники училища вывешивали на отдельном стенде рядом с расписанием. И после этого, у счастливцев принимали документы для поступления. Участники, не обнаружившие своей фамилии на стенде, могли разъезжаться по домам. С досадой осознавая, что шансы мои ничтожно малы, я всё-таки приехал в указанный день и направился к стенду. Моей фамилии в списках не оказалось.
Этот день для меня отметился ещё одной истиной, лейтмотивом пронзившей всю дальнейшую жизнь о «чудесах, которых не свете не бывает».
Можно было отправляться восвояси, но что-то удержало меня у стенда. Ещё раз, пробежавшись взглядом по списку принятых в училище, я обнаружил лишь двух участников из нашей группы, с удовлетворением отметив, что чопорной рисовальщицы киоска «Мороженое» среди них не было.
Во время экзамена, я сблизился с абитуриентом пятью годами старше меня, весьма удачно, на мой взгляд, изобразившим курортный пляж. Приехал он поступать откуда-то из Краснодарского края. У стенда «счастливцев» мы встретились случайно, и в списке его фамилии также не было.
– Надо же, пятый год приезжаю сюда, и напрасно… – сокрушался он.
Я поехал проводить его на вокзал.
– В следующем году приедешь?– спросил его напоследок.
– Нет.
– Почему? Пляж твой, лучшее, что видел здесь…
– Выдохся я, – подавленно пробормотал он и направился к поезду.
Сам я «выдохся» задолго до экзамена, в период неудачных своих лошадей.
3
В Армии, я первый год служил в комендантском взводе, на проходной контрольно-пропускного пункта. Место службы считалось престижным, но ежедневные спортивные тренировки изматывали меня. Особенно утренний забег на 3-5 километров. В любое время года, в любую погоду.
Зная мою нелюбовь к этим пробежкам, старослужащие пристально следили за участием. И когда однажды зимой я вовсе отказался бежать, трое особенно рьяных приверженцев дедовщины накинулись на меня. Дело случилось в умывальной комнате. Произошла небольшая свалка, в ходе которой я особенно не пострадал, но под глазом залиловел синяк.
КПП – лицо воинского подразделения, от меня требовался ухоженный вид, одет всегда был в парадную форму. И синяк под глазом выглядел укором не только по моему престижу, но и всего соединения.
Замполит – невысокий щуплый лейтенант, из призывников ВУЗа, - велел мне по этому поводу написать объяснительную записку, «иначе, колёса пойду качать на автобазе хозобеспечения».
Перспектива удручала. И заступив на ночное дежурство, я взялся писать. Можно сказать, что это был мой первый самостоятельный опыт литературного творчества.
Помня свою «слабость» в концептуальной подготовке произведения, я замахнулся широко – обстоятельно обозначил место, где случилось происшествие, расстановку сил, и подробно описал действующих лиц, с указанием званий, фамилий, характеров.
Дело растянулось почти до утра, едва уместившись в три страницы альбомного формата.
– Написал «объяснительную»? – наутро спросил меня лейтенант.
– Да, – я протянул ему исписанные листы.
– Ого, вон сколько! Молодец! – похвалил меня лейтенант. – Я сейчас спешу в штаб, а ты, отнеси их к моему кабинету и просунь под дверь, позже прочту.
Сделав, как велел лейтенант, я пошел отдыхать после ночной смены. Однако вскоре меня разбудил резкий толчок по кровати. Поднявшись, я увидел перед собой большую толпу старослужащих, сержантов, и даже командира нашего взвода.
– Ты чего тут написал? – крикнул он, тряся перед моим лицом знакомыми страницами. – Это что ещё за жанр?
– Замполит велел, – промямлил я.
– Что велел, сдавать товарищей?
– Никого я сдавать не собирался, просто обозначил всё, как было. Я что, написал неправду?
– Да знаешь ли ты, что младший сержант Тихонов, которого ты так подробно здесь «обозначил», через три месяца дембель, и уже подал документы для поступления в московский ОМОН. И ты, когда писал, не подумал, как на его карьере может сказаться эта твоя «объяснительная»? – командир был вне себя от гнева.
– Нет, не подумал. Главное, описать, как было.
– Что ты, стукач, ещё вякаешь? – вклинились в разговор сразу несколько сержантов. – Вон из нашего взвода! В стройбат пойдёшь! В автомобильную роту!
– Я походатайствую о твоём переводе. А с «объяснительной» твоей, вот что будет! – напоследок грозно сказал мне командир, разорвал моё произведение в клочья и бросил на пол. – Убери мусор!
Штат автотранспортной роты был укомплектован недавним призывом. Водителей, слесарей и механиков – в избытке. Недоставало лишь художника, уволившегося полгода назад. И новый мой командир предложил попробовать себя в этом деле. Так я стал художником автоколонны.
Подразделение было гражданское, с участием воинского контингента. Машин немало: несколько сотен грузовиков, легковушки «Волги», строительная техника.
В мастерской я с изрядной долей зависти изучал творчество своего предшественника, – наброски политических плакатов, незаконченных лозунгов, Ленина, во всевозможных ракурсах. В деятельности парня были заметны профессиональные знания, чувствовался масштаб.
Этот второй год службы, стал единственным в моей жизни годом, в продолжение которого я мог сполна заниматься творчеством, – практиковаться, совершенствоваться.
Я оформлял интерьеры для ленинских комнат, научился писать каллиграфический текст, делал плакаты к Международному женскому дню, праздникам 1 и 9 мая. Солдатам, перерисовывал с фотографий лица их невест. Однажды по просьбе гражданского водителя, на капоте его КАМАЗА нарисовал гряду заснеженных гор. А в благодарность, получил от него 25 рублей.
Но всё это было от случая к случаю. Основным же призванием в автоколонне для меня оказалось исправление и перекраска автомобильных номеров. Изо дня в день, ко мне в мастерскую шли водители грузовиков с проржавелыми, покорёженными на стройках номерами и я возвращал им нужный вид.
Пожалуй, в этом деле я достиг общественного признания:
– Идеально! – восхищались мужики. – Не один мент не отличит от заводского!
К концу службы командир позвал меня как-то в реконструируемый зал армейской столовой. Одна из стен была инкрустирована тремя большими арками, вроде псевдо оконных витражей.
– Вот, – командир указал на витражи. – Нарисуй здесь что-нибудь, чтобы душа обедающего солдата развернулась и… свернулась. Подумай сам, что сделать. Это будет твой «дембельский аккорд».
Пришлось думать. Зашпаклёванная поверхность витражей подобно листу ватмана имела чистый белый цвет. И чтобы замарать её, нужно было отыскать нечто более достойное этой идеальной чистоты. Бедность идеями, моя главная бедность, сколько не думал, ничего толкового в голову не шло.
Была мысль в каждой из арок нарисовать по КАМАЗу. Была, – по невесте с солдатских фото. Была, – все три исполосовать автомобильными номерами (и знал точно, – это у меня получилось бы).
Любой из этих замыслов имел широкую цветовую палитру, причем, в больших количествах краски. С заказом я обратился к снабженцу.
– У меня на складе есть кое-что. Приходи, посмотрим, – посоветовал он.
В его запасниках оказалось несколько ящиков белой, небесно-голубой краски, по одной банке серой и синей.
– Можешь хоть всё забирать, – великодушно разрешил он.
– Здесь не все цвета, которые нужно, – возразил я.
– Разве этого мало? – удивился снабженец.
– Я КАМАЗы хотел рисовать, на фоне неба.
– А ты нарисуй просто небо, без всяких КАМАЗов, – подтолкнул мне ящик с краской снабженец. – Небо, – в столовой будет в самый раз! Поверь…
Я поверил ему и взялся за работу. Писать оказалось легко: оборачиваясь к окну, к ясной голубизне октябрьского неба, далёким облакам на горизонте, я просто повторял то, что видел. К тому же, оказалось, - голубая краска какого-то заграничного производства и прекрасно соответствовала небесному тону.
Принимала столовую комиссия в составе командира и высшего офицерского состава части. Придирчиво осмотрев кухню и отметив с десяток замечаний, команда направилась в обеденный зал. Задержавшись у входа, командир пристально посмотрел на витражи.
– А знаешь,… – переменив вдруг тон на мечтательный, обернулся он к начальнику штаба, – в этом небе что-то есть… душа, наверное.
– Да, душа есть, – отозвался, начштаба, следя за командирским взглядом.
– Может быть, птичек дорисовать? – предложил кто-то из офицеров. – Жаворонков, например?
– Дурак?! – обернулся к нему командир, вернувшись к обычному своему тону. – Какие тут могут быть жаворонки, в октябрьском небе?
Уволил он меня в запас одним из первых.
4
После службы меня пригласили работать в бригаду маляров, делавших гипсовую лепку и альфрейную живопись в богатых домах. Бригадир Юра, молодой человек, несколькими годами старше меня, в то время получил заказ от совладельца Центрального рынка Артура Арутюновича, и позвал нас на собеседование.
– Вот будущая спальня, – хозяин привел всех в одну из комнат своего большого строящегося дома. – Поупражняйтесь здесь в искусстве на своё усмотрение. А я посмотрю, на что вы способны.
– Аванс бы… – напомнил Юра.
– Конечно, – Артур Арутюнович вынул из кармана денежную пачку и, отделив часть, передал Юре. – Считай.
– Здесь семь с половиной тысяч, – пересчитал Юра.
– Вот и хорошо, это будет авансом, – улыбнулся Артур Арутюнович. – Через пару недель загляну к вам. Удачи.
В бригаде нас четверо. Выдав каждому по пятьсот рублей, основную часть денег Юра оставил для закупки материалов, прочих расходов. В числе этих «прочих» оказалось посещение приличного кафе, где мы в тот же вечер засиделись допоздна. Счет оплатил Юра.
Воодушевлённые, мы взялись за дело. Предположив, что у Артура «денег куры не клюют» Юра стремился как можно больше заполнить поверхности стен фигурками лепнины, – галтелями, всевозможными «завитушками», «розетками», ангелочками.
Вспоминая армейский опыт с излишне подробным описанием событий в ненужной «объяснительной», я осторожно напомнил Юре о вреде избытка.
– Ему понравится, вот увидишь, – самодовольно заметил Юра. – Здесь, на Юге, любят всё яркое, броское. Особенно, когда много!
В продолжение нескольких недель Артур Арутюнович заглянул к нам лишь однажды. Бегло взглянув на стены, он спросил:
– Ребята, а нет ли у вас знакомого сантехника? Тут унитаз нужно поставить, а сантехник, который у меня работает, запил.
Юра покачал головой, а меня дело заинтересовало. Предложив свои услуги, получил от него добро с условием «если сломаю или разобью, стоимость унитаза вычтет из заработной платы».
Помня о «правильно выбранном ракурсе» я внимательно изучил инструкцию по установке, после чего приступил к делу. Работа оказалась не столь уж сложной, и к вечеру я унитаз установил.
Принимать малярку Артур Арутюнович приехал с женой. Оглядев комнату, она потускнела лицом.
– Какие теперь шторы сюда вешать, какую ставить мебель? Ничего не понимаю, – с грустью в голосе обратилась она к мужу. – Цыганщина какая-то… Словно в конюшне.
– И правда, на конюшню похоже, – согласился хозяин.
Юра попробовал что-то возразить относительно конюшни, но вмиг осерчавший Артур Арутюнович оборвал его:
– Вы, вот что сейчас сделайте: соскребите все эти завитушки, ангелочков своих, забирайте краски, банки, – и до свидания!
– А как быть с остальной суммой? Работа ведь сделана. Сказано было «на своё усмотрение». Откуда нам было знать про ваши шторы, мебель? – волновался Юра.
– Аванс, который давал, пусть останется вашей зарплатой! Скажите за это «спасибо»,– махнул рукой Артур Арутюнович и решительно направился к выходу.
– А за унитаз, как же плата? – я догнал его у дверей.
– Унитаз установлен нормально, вопросов нет, – хозяин достал из кармана столь же объемистую, как в прежний раз, пачку денег и отщипнул мне пять сотенных. Это было столько, сколько я получил почти за три недели работы с лепниной в спальне.
С бригадой Юры мы в тот сезон сделали ремонт ещё в нескольких домах, но память не сохранила об этом подробностей. Гораздо яснее помню другую свою неудачную работу того периода.
Устроившись в домоуправление художником-оформителем, я получил заказ на ремонт подведомственного детсада. В виде дизайнерского проекта нарисовал на листе ватмана взлетающие над весёлой лужайкой воздушные шарики, чуть сиреневое небо. Увидев мой замысел, директорша сада восхитилась им и с лёгкостью утвердила.
Для начала, она предложила украсить одну из стен в младшей группе. Работу требовалось выполнить в ближайшие сутки. Так как за ними следовало несколько праздничных выходных ноября, в продолжение которых краска бы высохла, и выветрился её запах.
Наспех собравшись, я в тот же вечер приступил к работе. Это была первая моя ошибка в череде целой «плеяды» ошибок: неподготовленные стены, масляная краска в синтезе с краской на нитро основе, и главное – сиреневый цвет! Добавляя в комнатном свете больше и больше колера, я никак не мог добиться нужного тона: всё казался мне бледным. Так и не добившись, я в два слоя нанёс его на стену, там, где предполагалось небо. Переключившись на изображение травы и шариков, я долго не замечал, как час от часу темнело моё небо!
Колер растворялся в основном компоненте постепенно. Только к утру, когда рассвело, я в полной мере увидел картину своего густо-фиолетового неба в каких-то жутковатых пятнах. Как исправить, чем перекрыть безобразный цвет, – я и представления не имел. Пришло на ум лишь одно: собрать свои банки с краской, и как можно скорее покинуть этот детсад.
Спустя несколько недель, с заявлением об увольнении ожидая в приёмной директора домоуправления, я повстречал директоршу злосчастного детсада. Это была весьма неприятная для меня встреча. С глубокими извинениями, я бросился рассказывать ей о коварстве фиолетового колера.
– Вы не переживайте, обошлось, – успокаивала меня она, кивнув на директорскую дверь. – Шеф позвал нормальных маляров и те всё перекрасили.
– Хорошо, что обошлось, – вздохнул я.
– Да, хорошо. А вначале мы действительно были в шоке от вашей картины: дети нервничают, плачут…
5
Той же осенью я женился на Полине и переехал жить в квартиру тёщи. Двумя годами ранее у тёщи умер муж, и к моему переезду квартира успела обрести довольно обветшалый вид.
Вдохновлённый семейным счастьем, я затеял ремонт. Переклеил обои, потолки инкрустировал лепниной.
Утратив свой центр притяжения, тёща находила радость в окружении подруг. Бойкие вечеринки в её квартире были частыми, можно сказать не переводились. Оглядывая хмельными взорами мою работу, женщины восхищались, обращаясь к теще:
– Ой, красиво-то как! Может быть, зятя своего к нам направишь, тоже ремонт сделает?
Не вспомню, что отвечала им на это тёща, но предложение одной из её подруг, тёти Иры, было интересным.
Муж её, Павел Сергеевич, работал каким-то важным начальником на нефтяном месторождении в Нижневартовске, и вахтой туда летал. В периоды его отъездов тётя Ира подолгу засиживалась у нас, сетуя на скуку, судьбу «одиночки, с живым мужем».
Оживляясь вином, она интересовалась моей малярной работой, просила прийти в её квартиру, посмотреть с целью ремонта. С многозначительным видом расспрашивала о жизненных перспективах, трудоустройстве.
– Тебе нужно искать работу, – говорила она. – Я поговорю с Павликом, когда приедет, может быть возьмет тебя с собой в командировку. Будешь работать нефтяником. Знаешь, сколько там зарабатывают? Здесь такие деньги никому и не снились.
Дело было заманчивым. Я поехал посмотреть квартиру тёти Иры.
Дом её, полная чаша! Скучающая томная дама провела меня по хорошо отделанным комнатам, предлагая добавить ещё «что-нибудь интересное».
Цену подобным просьбам я уже знал. Бедность идеями, наша общая бедность! Кроме того, в разговоре с хозяйкой я не мог избавиться от навязчивой мысли, что, гораздо «интереснее» моего ремонта, для неё стал бы какой-нибудь неожиданный затор в нефтяной трубе мужа, Павла Сергеевича. И поиск дешёвой картошки на дальних рыночных рядах наверняка доставил бы ей уйму нескучных минут!
Видимо, эта моя мысль, как не скрывал её, передалась тёте Ире. После разговора в её квартире, к теме ремонта, и проистекающей из него работе у Павла Сергеевича, мы не возвращались.
У Полины началась учебная сессия, и, оборвав наш медовый месяц, она уехала сдавать экзамены.
Пришла зима. Устроиться на работу не удавалось. Образ Полины не покидал мою влюблённую голову, и я решил запечатлеть его на картине. Облюбовав наиболее удачное её фото, купил обрез холста, закрепил на подрамнике, и взялся писать. Поиск работы более месяца оставался безуспешным, так что у меня было достаточно времени совершенствовать этот портрет.
Рисовать любимую женщину – распространённая мужская слабость, ничего тут не поделаешь. В продолжение семейной жизни я не раз изображал портрет жены, корректировал, правил, так и не добившись желаемого результата.
В том же случае и вовсе не помню, какой вышла картина, что говорили о ней приятели тёщи, и какова была на неё реакция приехавшей Полины. Гораздо надёжнее сохранилось в памяти её огорчение по поводу моей продолжавшейся безработицы.
– Надо что-то делать, – волновалась жена. – Тебе надо срочно искать работу. Помнишь, ты рассказывал, как самостоятельно установил унитаз? И хозяин заплатил тебе за это пятьсот рублей! Может, съездишь к нему, спросишь, что ещё нужно сделать?
Совет был очень кстати!
6
Утром следующего дня я в приёмной Центрального рынка дожидался Артура Арутюновича. Ждать пришлось долго. Освободившись наконец, он принял меня, только никак не мог вспомнить. А вспомнив, рассмеялся:
– А-а, так бы и сказал: маляры, конюшня! После вас другие ребята пришли, всё сделали хорошо. Хочешь, – приезжай, посмотри.
– Да не про это хотел узнать, – возразил я. – Об установленном унитазе напомнить. Может быть, вам ещё нужна работа сантехника?
– Мой сантехник вернулся, вроде работает. Но у меня давно зреет мысль выгнать этого пьяницу. Так что с началом будущей недели выходи, вместе пока поработаете.
Слесарь Виктор, в помощники к которому я был приставлен, большей частью уже переселился в счастливый мир алкоголизма. А то, что ещё удерживало его, – земное, сантехническое, – занимало всё меньше.
Ко мне Виктор относился благосклонно. Догадываясь, почему я оказался в его помощниках и что будет с ним, когда я освоюсь в этой работе, он относился к этому по-философски: приходит пора уступать место молодым. В минуты пьяного вдохновения подробно рассказывал о сечениях труб, их свойствах и назначении. Вспоминал о далёких героических стройках, весёлых бригадах, масштабных пьянках.
Спустя месяц он снова запил, спустя ещё один, – вернулся, только уже мне в помощниках.
Спустя полгода он вовсе перестал выходить на работу, и я пригласил в звено бывшего коллегу из малярной бригады Юры.
Закончив работу в доме Артура Арутюновича, мы по его рекомендации перешли на стройку другого совладельца Центрального рынка Армена Альбертовича. А окончив там, перевезли свой рабочий инструмент к их милицейскому покровителю генералу Юрию Малышевскому. К тому времени я пригласил к себе в штат ещё двух человек, имеющих опыт.
Конечно, не всё бывало у нас легко и гладко. Порой случались размолвки, разборки, но, не забывая о «правильно выбранном ракурсе» я стремился и к качеству в деталях. Так что в целом, мы удовлетворяли требованиям заказчиков.
Чувствуя, что в этом деле мне недостаёт профессиональных знаний, я поступил на вечернее отделение строительного колледжа по соответствующей специальности.
Всё больше осваиваясь в трубном деле, я пригласил в бригаду профессионального сварщика, двух других монтажников, и дела наши пошли ещё живее.
Позже Малышевский порекомендовал нас криминальному авторитету Хуту, затеявшему стройку коттеджа на той же улице. Это был сложный заказчик. Его жёсткий взгляд на вещи осложнял наши отношения. К тому же в деле он отчаянно спешил, словно предстояло надолго уехать. И так как у Малышевского мы ещё не закончили, приходилось вести работы в обоих домах, допоздна, даже ночью.
С творческими идеями в дизайнерских замыслах у Хута тоже беда. Требуя придумать «что-нибудь интересное», он подолгу «грузил» приезжавшего из столицы архитектора, строителей и нас, сантехников.
В продолжение того десятилетия я обращался к творчеству лишь несколько раз. Вечерами, в комнатном свете, писал виды природы, шашлычное застолье владельцев Центрального рынка, жену Полину в богатом платье, сурового Хута, на фоне строящегося коттеджа.
Хотя Хут вышел довольно удачно, эти картины удовлетворения не приносили. Даже своего армейского уровня достичь не удавалось. Пытаясь понять причину, я обращался к учебникам по живописи, книгам по истории жизненного пути художников. Напрашивался неутешительный вывод: даже несчастливый в личной жизни, спившийся или обнищавший художник в основной профессии не бывал каменщиком, бетонщиком или как я сантехником. Словно повседневный труд был им всем противопоказан!
Удручало и то, что мне уже было близко к тридцати.
7
В один из тех дней Артур Арутюнович был убит. У ворот своего роскошного дома. Ходили слухи о переделе сферы власти на Центральном рынке, причастности к убийству людей из бригады Хута. Сам же он, будто ничего не случилось, ещё не один месяц продолжал строительство, правил наши огрехи, то и дело, обещая «закатать всех в бетон».
Когда же Хута, а вслед за ним и Малышевского арестовали, работы у нас поубавилось. У ворот их недостроев появились охранники, которым было не велено даже пускать нас на территорию. Подарить Хуту его портрет я так не решился.
К той поре у нас с Полиной было две дочери, третьеклассница Аня и маленькая Викуля. На собственном участке я насадил плодовые деревья, и достраивал дом. Ещё был купленный в кредит автофургон, и множество домашней утвари. В общем – жизнь с умеренным достатком. Вскоре я окончил строительство, и мы переехали.
Заказав рамы, я привел в надлежащий вид часть своих картин с видами природы и в новом доме повесил их на стенах холла. Полина не возражала. И отдыхая порой на диване, я подолгу всматривался в свои работы. Все их объединяла бледность тонов, боязнь экспериментов, творческая беспомощность. Именно то, что бегло взглянув, вероятно отметил председатель приёмной комиссии художественного училища. И учитывая, сколько сил я отдал каждой из этих картин, раздражался в бессилии.
Воспоминания детских ощущений о моём творческом призвании теперь вызывали нехорошие чувства.
Бум в строительстве магазинов и торговых центров значительно увеличил мою производственную мощность. Заказов было много. Потребовалось частную деятельность оформить в предприятие. И, невзирая, что работало под моим началом уже четырнадцать человек, мы зачастую не успевали, заказы приходилось ставить в очередь.
В денежном обороте моих новых работодателей-коммерсантов стало вдруг много долларов. Одна за другой образовывались фирмы, поставляющие сантехническое оборудование из-за рубежа, а цена его по большей части тоже измерялась долларами. И рассчитывая общую стоимость в рублях, я по курсу переводил их в доллары, округляя до сотенных купюр, так как более мелких в обороте почти не бывало.
7
Невзирая на деловую загруженность, желание рисовать порой крепко захватывало меня. Обзаведясь хорошими красками, холстами на подрамниках, я в свободную минуту снова и снова обращался к творчеству. Это увлекало детей. Старшая Аня, по образу моих «Кавказских вершин» рисовала свои горы. Пошедшая в первый класс Вика не отставала. Постепенно, моими и детскими картинами были увешаны все свободные места на стенах холла.
Как-то однажды, глядя на один из моих холстов с видом деревенского пейзажа, Полина заметила:
– Тебе надо показать свои картины на вернисаже. Пообщаться с профессиональными художниками. Может быть, подскажут что-нибудь.
Я послушал её совета. В одну из суббот загрузив в машину несколько полотен, с детьми отправился на вернисаж.
С установкой картин на видных местах сходу возникли сложности. Организатор выставки потребовала от меня документ, удостоверяющий членство в «Союзе художников». Узнав, что такого у меня нет, вначале вовсе запретила выставляться. Позже, смиловавшись, разрешила стать на дальней окраине, рядом с немолодой, весьма строгой художницей.
Брезгливо потянув носом воздух, та спросила меня:
– Откуда взялись?
Я объяснил.
– Тогда отодвиньтесь со своими картинами подальше от моих, – процедила художница. – А то люди подумают, что эти картины – тоже мои.
Хотя я и сам был не очень-то впечатлён её работами в духе примитивизма, тем не менее, удивлялся, что покупательский спрос у неё достаточно велик. Люди что-то спрашивали у неё, умилялись. Пару пейзажей небольшого формата даже продала.
У моих же работ задержался лишь один зритель. Долго задумчиво смотрел на одну из картин, потом поднял взор к пасмурному небу, снова взглянул на картину, и молча ушел.
Тот осенний день выдался прохладным, дети замерзли, и мы не дождавшись вечера уехали. С чувством досады, я рассказал Полине о неутешительных итогах выставки.
– Неправда, мама! – перебила Вика. – Один дядька очень долго смотрел на папину картину. Ему понравилось!
Сочувствуя моей неудаче, Вика тут же села за свой учебный столик и выписала мне документ: «Справка. Дана папе в том, что он художник». И скрепила его бухгалтерской печатью моего предприятия.
В другой раз, прогуливаясь по вернисажу, я познакомился с известным в среде торговцев художником Мухиным. Это был разбитый алкоголем и неудачами в личной жизни седоволосый мужчина чуть за пятьдесят. В общении с ним уговорил посмотреть мои картины, указать замечания, поделиться советом.
– Только без коньяка не приходи, – напутствовал он меня и назвал адрес.
8
Выбрав портрет Хута, ещё кое-что из своих работ, запасшись коньяком и закусками, я спустя пару дней поехал к Мухину. Каждая из этих картин уже имела успех у наших гостей, и втайне я надеялся на положительный отзыв.
Квартира Мухина на втором этаже старого дома. Узкая извилистая улица, неухоженная подворотня, хлипкая лестница – едва оставляли у кого положительные чувства к их обитателям. Однако Мухин встретил радушно.
– Ты не смущайся, располагайся тут, – повёл он меня через захламлённую какими-то коробками прихожую в комнату-мастерскую. – Я старый волк-одиночка. От порядка давно отвык.
Мухин – мастер, это было видно сразу. По стенам и на полу громоздились десятки картин с преобладанием алых, бордовых, пурпурных тонов. В дорогих рамах законченные портреты, стопки карандашных набросков, эскизов. Его лица, костюмы, интерьеры, – волнующие воображение. Насыщенные чувствами, страстью. В таком обществе мне стало неловко и распечатывать упаковку со своими блеклыми картинами.
– Ну что там у тебя, показывай, – накрывая в углу стол, ободрил хозяин.
Я развернул упаковку.
– О-о, – засмеялся Мухин, указав на Хута. – Этого, я сразу узнал! Его хлопцы с нашего вернисажа по понедельникам дань забирают. Хорошо написан, спорить не стану. Продать ему, не пробовал?
– Нет, постеснялся.
– И зря, стесняться тут нечего. Я бы тысяч двадцать за неё запросил. Кстати, ты знаком с ним? Что-то не видно стало. Где он сейчас?
– Сидит в тюрьме.
– Сидит, – это хорошо, правильно, – Мухин залпом опрокинул в рот полстакана коньяка, крякнул, закусил. – Только как же так? Сидит, говоришь, а бабки всё равно с нас собирают?
Посмотрев другие мои картины, заметил:
– Ты с белой, коричневой краской не шибко балуй. Высыхая, они засоряют чистые цвета. И твои горы, озёра, деревни… всем тому подобным уже прославились жившие до нас. Нужно постоянно искать нечто новое, доселе невиданное. Экспериментировать.
– У вас замечательные картины, – восхищенно вставил я. – Продаются успешно?
– Бывает. Нечасто, но бывает, – без тени гордости отвечал хозяин. – Время-то нынче непростое, переломное. Хотя, сделать продукт коммерчески выгодным - задача сложная во все времена. Истории известны случаи, когда даже великим мастерам не удавалось продать и одной картины! И только время, расставило всё по местам.
– И столько же стоят ваши работы? Например, вон та дама в собольей шубе?
– Просил за неё пятьдесят тысяч, но заказчица торговалась, хотела за двадцатку забрать. Сошлись на тридцати пяти.
– И как долго её писали?
– Пару раз сюда приходила. А в общей сложности, три дня.
Вот так-то!.. мне корпеть над подобным портретом не хватило бы и месяца. И далеко не факт, что вышло бы столь удачно.
По пути домой меня одолевали противоречивые чувства. Если так писать, – моя несбывшаяся цель, то такой социальный уровень, такой быт, – уж точно в мои жизненные планы никак не вписывался. Даже мирового признания при условии проживания в этих затхлых комнатушках я бы не пожелал.
9
Большой заказ по реконструкции пищекомбината на несколько лет прервал мою творческую деятельность. Кроме того, мы с женой начали стройку дачи в пригороде, и всецело были этим заняты.
Вечерами, я порой смотрел телевизионные репортажи из разделов культуры о каком-нибудь вновь открывшемуся миру даровании. С женой, придирчиво обсуждал непонятно чем «выдающееся» это новое творчество, подспудно догадываясь, что так мне не написать никогда.
В то время мы с ней несколько раз отправлялись в туристические поездки. Побывали в музеях Москвы, Санкт-Петербурга, путешествовали по Европе. И всякий раз меня не покидало досадливое чувство, что возможность эта представлена не оказавшейся «мифической» моей творческой силой, а довольно тяжёлым трудом моих подчинённых, – прокладкой труб, установкой кранов и унитазов.
Власть «подтягивала гайки» мелкому бизнесу. Исчезли из оборота доллары, в рынке строительных услуг властно расчищали для себя пространство крупные компании. И оставаться автономно в этой среде становилось всё сложнее. К тому же, социальная прослойка из людей со средним достатком постепенно истончалась, высвобождая место либо очень богатым, либо едва держащимся на «прожиточном минимуме». Ни те, ни другие в моих услугах не нуждались.
Приходилось всё чаще отправлять специалистов в незапланированные отпуска.
В одну из таких мало занятых зим мы с женой затеяли в доме ремонт, переклеили обои, заменили мебель. Сняв со старых обоев рисунки подросших детей, сложили их для памяти в специально отведённое для этого отделение шкафа.
Мои же картины, по настоянию жены повесили на прежние места. И глядя на эти помутневшие с годами виды, успевшие состариться рамы, я понимал, что только любовь близких удерживает их от выдворения в кладовую.
10
Пришло время, когда потребовалось идти на поклон в крупные компании, просить работу с подрядным участием. И здесь была уже другая форма взаимоотношений, иные правила. О расценках на стоимость работ и говорить нечего – меньше в несколько раз. Кое-кто из моих ребят согласился работать на новых условиях, большинство же нет, – ушли в обслуживание торговых центров, таксистами, охранниками.
Спустя год я закрыл предприятие, так как содержать его возможности уже не было.
Ухудшавшееся год от года моё экономическое положение нехорошо сказывалось и на взаимоотношениях в семье, с Полиной. Бывало, по несколько месяцев жили только на её зарплату бухгалтера.
Устроившись бригадиром монтажников в крупную компанию, я несколько лет ездил по командировкам. Мой новый штат состоял из людей потрепанных жизнью, всякое повидавших. Работа с ними требовала высокого уровня стрессоустойчивости, чего в моих духовных запасах явно недоставало. Я раздражался, нервничал, это неизбежно отражалось на семейной жизни. Отношения с Полиной становились всё хуже.
Эта сложная полоса растянулась не на год, и даже не на пять. В одну из зим, я снова оказался без работы. И без этого зыбкое внутреннее состояние осложняла возникшая задолженность перед исполнителями на одной из столичных строек. Невзирая, что прямой финансовой ответственности у меня перед ними не было, мужики день за днём звонили мне, требовали плату.
Так, пребывая в бездеятельном напряжении, я вспомнил своё художественное хобби, и снова взялся за кисти. И на этот раз писать хотелось не промёрзшие насквозь недавние стройки, жуликоватых работодателей или озлобленных рабочих, а что-нибудь восторженное, отрадное. Безмятежное небо, морские просторы, экзотичные пляжи.
Увлекшись работой, в какой-то момент я почувствовал наконец ту давно забытую, нежную связь души с кистью, красками, полотном. Как некогда в армейской столовой, передо мной открылось вдруг небо – во всей своей бездонной глубине, непостижимости. Каким-то «обновлённым» чувством я ощутил вдруг жаркий летний воздух, ярко освещённые облака, с лёгкостью перенося всё это на холст. И это стало лучшим, что мне удалось написать в продолжение нескольких десятков лет!
В начале весны меня снова пригласили в командировку. Зная по опыту малую экономическую целесообразность моей работы вдали от дома, Полина на этот раз и вовсе отнеслась к предстоящей командировке враждебно. Расстались мы с ней плохо.
Командировка растянулась надолго. Обвыкаясь на новом месте, постепенно я обретал и новых друзей, радости, интересы. Внутреннее пространство заполняли другие ценности, и места картинам уже не было. Лишь изредка я ходил на тамошний «вернисаж», посмотреть творческие новинки местных мастеров. И всякий раз уходил оттуда с ревнивым, можно сказать желчным ощущением неудовлетворённости собой.
С Полиной мы переписывались всё реже, утопая во взаимных претензиях. И когда Вика мне сообщила, что мама велела ей снять со стен мои картины и отнести их на чердак, я понял вдруг, что пора возвращаться домой. «Спасать» свои картины, семью.