Городские сумерки. Уже поцеловало солнце своими последними лучами землю, укутало под наступающую колыбельную прохлады болота, рощи, заливные луга одеялом тумана. Город же, как и во все времена, сам по себе. Массы бетона, асфальта, кирпичей, стержней свай - эгоизма и самоуверенности воплощение. Его центральные улицы никогда не знают темноты: днем - благодаря безответным, но таким искренним стараниям солнца, ночью - из-за жалкого, смешного, но наглого, как и весь город, праздника жестоких, бездушных фонарей.
Тысячи прожигателей жизни вышли этим вечером на улицы, заполнили до отказа все увеселительные заведения. Сотни тарелок все новых блюд летели на столы и обратно, бутылки опустошались и их сменяли новые, с еще более ядреным пойлом. Одна минута веселья стоила сотни капель крови и пота; одержимые мыслями о большом вознаграждении, тучи официантов и поваров облепили столики и кухонные плиты, начиная забывать об элементарной аккуратности. Но много ли значат для праздных гуляк страдания рабочих, установивших днем столы, скамейки и сцены? А вспомнят ли они добрым словом дворников, которым предстоит ранним утром следующего дня убирать мусор после хозяйской ночи? Сейчас отдыхающие ни о чем не думают; тем более не задумаются, страдая похмельем.
Но давайте же осмотрим весь остальной город. Только центр шумит и веселится. Спальные районы в утробе, в нежном растворе ночи. Рабочие местной ТЭЦ и автомобилестроительного завода на другом конце города несут свою бессонную вахту. Местные священники покинули дома и спешат на ночную службу. Смазан ли колокол, цел ли язык, прозвенит ли полночь?
Трассы, выводящие из города, о чем-то беззвучно беседуют с фонарными столбами. Домам обывательским же не до бесед, надо как следует отдохнуть пропитанным бытовым воздухом стенам. Только маленькое окошко чердака одного из домов поддерживает беседу робким свечным пламенем. Но кто мог ее зажечь, если, по словам любого работника городской ратуши, чердаки в городе необитаемы?
Близится к полуночи. На небе ни звезды, все в темно- пепельных облаках. В переулках и дворах-кишках, кажется, даже вонь уснула и растеклась по самой поверхности земли. Большие лужи темного месива кислотой проели тротуары и дорожки. Спящую на старых ящиках у подъезда кошку не разбудил даже гул невесть как заехавшего в этот район грузовика. Минут через пять дверь подъезда отворилась. Шаги не потревожили даже темноту арки.
Часы кафедрального собора бьют полночь. Гуляющей площади, потерявшей ориентацию во времени, все равно. Гербовой лев с отвращением смотрит на стучащие каблуки, задирающиеся платья - пьяный пожар. В кафедральный собор никто не пришел. Мертвецки пьян, спит под старинным забором уличный грабитель; почему бы и нет? Он не хуже господ. Спящий выронил из дряблой руки бутылку и приоткрыл глаз. Стремительно, по-бритвенному аккуратно проскользнула в едва освященном дворе тень. Пьяница раздраженно фыркнул и заснул, потроша эфир своим храпом.
"Тень" продолжала свой путь. Сутулый или просто усердно разглядывающий землю человек в плаще, сшитом, похоже, из самой темноты; ни звука, ни следа. Миновал двор и попал на оживленную улицу, в котел. Танцующие, рассказывающие анекдоты, захмелевшие тоже не заметили тень. Так же беззвучно и плавно пересекал он толпы. Никто даже не повернул голову в сторону неестественно выглядящего, возможно, опасного незнакомца. Темный человек держал путь к оврагу за автомобилестроительным заводом, самому известному, но реже всего упоминавшемуся в разговорах и статьях газет "нехорошему месту". Много легенд и преданий было связано с ним: в языческие времена здесь якобы приносили кровавые жертвы, двести лет спустя бесчинствующие кочевники сбросили в этот овраг изрубленные тела жителей всех окрестных деревень. В более поздние времена родившие блудницы оставляли здесь на произвол судьбы и на радость стаям голодных собак своих детей. Ну а в последние десятилетия здесь стали находить убитыми влюбленные парочки. И, что самое странное, на охладевших телах не находилось ни единого признака насилия, а патологоанатомы уверяли в отсутствии в телах любых отравляющих веществ. Пугали не убийства, пугала невозможность их расследования.
Слышна одним мертвым небесам молитва высохших перстней деревьев. Проволочный от инея ковер прошлогодней травы покрывает всю поверхность этого оврага, больше похожего на русло очень древней реки. В одном его конце - совершенно неуместная сточная труба, из которой никогда не стекала даже дождевая вода с улиц. В другом - глухое, без четких границ, заросшее камышом болотце, над которым только зимой не стоит едкий, густой туман. Собственно, вот и "нехорошее место".
Неизвестно, бывал ли здесь темный незнакомец раньше, но, по всей видимости, лощина доверяет ему больше, чем все улицы и площади города. Прекратили старчески лихорадить ветви деревьев, дремавшие серые вороны проснулись и начали с интересом разглядывать посетителя; на небе появился рожок нежно лунного масла, и удивительным сочетанием серого и синего цветов окрасились подножные трава и ягель. Казалось, что гость оврага идет по внеземному океану. Прошел он метров десять еще, и совсем чудное стало твориться в этом месте. Из ниоткуда, стайки невозможных в это время года безупречно белых мотыльков появились. Как будто разумные - ни разу не столкнулись в спонтанном полете с лицом гостя, а плавно, словно в разученном танце кружились вокруг него. Сам человек приобрел в овраге живую, не похожую на его бывшую призрачную, походку; даже начал энергично болтать руками и вертеть головой по сторонам. Лицо же его все еще было надежно спрятано. Не тот час ...
Почему же мысль обернуться назад не пришла в голову мужчине минут на десять раньше? Тогда, наверняка, увидел бы он противоположный конец оврага, холодный лес, будто бы только что проснувшийся от противного света глаз чужака, кажущиеся издалека смытыми огни города – успокоение. Нет, повсеместная синь опала инеем под звуки его шагов, холодина не навеяна, а высвобождена из легких; он не пришел к этому месту, место пришло с ним!
Мертвый сеновой ковер сменился невысокой, но живой, несмотря на стремительно падающую температуру, растительностью странного вида. Травы были более всего похожи на полярные: различимы ягель, лютик-лучик, пестрый лепестками полуфутовый мак, морошка, злаковые кочки, верески. И чудные, большие грибы. Удивительно, но растения, вдобавок ко всему, росли не то на промороженном камне, не то на очень грязном и твердом льду. Местность была заболочена: мелкие, вливающиеся друг в друга озерца неестественно голубой жидкости. Поле, таким образом, более походило на кожу после оспы. И повсюду насекомые. Крошечные, белые былинки, герои беззвучного эпоса. Человек дрожал, как перед прыжком в кипящую воду, но не мог остановиться. Чужак шел, и каждый шаг делал его роднее этому месту. Оно раскрывалось: сухая трава, бывшая стеклянно-серой, стала лазурной, былинок цвета вольфрамовой нити стало втрое больше, они пели траекториями своих полетов; кусты и деревья стали кораллами. Мужчина, все еще не обнаживший головы, посмотрел ввысь: звезды не картонные, но живущие, материальные, движущиеся подобно здешним белькам; фаэтоны, никогда не свыкавшиеся с ойкуменой, осколки несостоявшихся миров – рухнувшие надежды жизни. Грандиозность. Но все же дали пространства оставались темными. Не узнать, тьма пустоты это или невежество.