- …Когда свободный денек выпадает, я использую его на то, чтобы пошататься по окрестностям. И таким образом, наверное, весь Щварцвальд исходил. И в одну из таких спонтанных поездок я обнаружил вот это чудное место. И с тех пор у меня есть мечта – подкопить денег, бросить всё, купить или арендовать здесь избушку на курьих ножках и засесть в ней за написание opus magnum в виде какого-нибудь философского романа.
- Так зачем же дело стало?
- Так это как у выше процитированного тобой поэта про то, чтобы жить на вершине голой и брать котлеты из дола. Эта такая сладкая мечта…
Углов грустно вздохнул и озабоченно высказался:
- Я сейчас ангажирую нам какой-нибудь постой на ночь, потому что, понятно, выедем мы отсюда завтра или даже послезавтра.
Углов оставил друзей на скамейке и на полчаса исчёз. Потом появился и довольно известил:
- Всё в порядке. Есть комната и еще кое-что успел нам на ужин найти…
Он похлопал по рюкзаку. Там что-то зашуршало и звякнуло.
- Ну, что?! В путь. Давайте поднимемся и пройдемся по кромке этой чаши, сколько успеем, пока не стемнеет.
- Да.
И снова туристам потребовалось немало усилий, чтобы взойти к кромке пологого и оттого заселенного ущелья. Мимо пасущихся бычков и лошадей они поднялись прямо к часовне. На всёх естественных и искусственных вещах лежала печать какой-то невероятной опрятности, почти музейной ухоженности.
- У нас в России в деревнях все вещи разбросаны как попало. А здесь всё, как у хозяина, к месту прибрано, - изумлялся тронутый до слёз Агошкин.
От часовни дорога какое-то время шла через лес, но скоро вынырнула на открытое место, показывая всю полноту картины. На ней дорога правильным кругом опоясывала ущельную чашу, на дне которой оказалась почти вся деревня. Только несколько хижин, выстроенных какими-то романтическими маргиналами или ищущих молитвенного уединения анахоретами, притулились на её кромке. К одной из таких хижин, выраставшей, как муравейник, прямо из земли, посреди луга, без всяких заборов и оградок, без следов какой-нибудь хозяйственной деятельности, они и направились. Единственным внешним признаком земной озабоченности хозяина жилища была набитая дровами поленница. Углов подошёл к характерному для альпийских деревень источнику воды в виде выдолбленного из половины ствола корыта с деревянной колонкой. Попив воды, путники отправились по окружной дороге, на ходу озирая далекие альпийские виды, уже подернувшиеся сумерками.
В некотором отдалении от хижины и в двух шагах от дороги Углов предложил сделать привал для ужина. Туристы сели прямо на луг. Из заветного рюкзака разостлалась очередная скатерть-самобранка, на которой оказались нарезки хлеба, вяленого мяса, помидор и штоф. Углов выдернул из штофа пробку и разлил содержимое по стаканчикам его содержимое:
- Давайте, друзья, выпьем за это чудное место! Вместо тоста я хотел бы высказать одно наблюдение. Вот мы побывали в Зильс-Марии, где у Ницше родился образ Заратустры, и теперь оказались здесь, в Тодтнауберге, где, глядишь, тоже скоро что-нибудь родиться. И обратите внимание на контраст: насколько холоден, высокомерен, отчужден тот швейцарский пейзаж, и насколько мил, радушен, отзывчив здешний ландшафт. Но соглашусь с Васей – не без налета музейной анемичности. Прозит!
Друзья сомкнули стаканчики, извлекая звонкий звук единения. И вновь возник интерес к очередной алкогольной экзотике.
- Это настоящий шварцвальдский киршвассер. Его можно было назвать заурядным вишневым самогоном, но, зная, какая у него сложная, а главное – долгая технология приготовления, ни за что так не скажешь.
- Мг, мощная штука.
Горечь выпивки перешла в горячность растекшегося по всему телу тепла, вскружила голову и напоследок сосредоточилась где-то в груди ощущением блаженства, которому очень подходило одно русское слово:
- Хорошо!
- Очень!
- Да!
Друзья с неестественно заблестевшими глазами любовно посмотрели друг на друга. Углов в несколько разудалом жесте раскинул руки, схватил за плечи сидящих по разны стороны Воскресенского и Агошкина, и с силой прижал их к себе:
- Я вас так люблю! Спасибо вам! Что вы со мной!
Его глаза наполнились слезами. У друзей глаза тоже были на мокром месте. Алексей снова налил из штофа. Взял стаканчик и, глядя в даль, в которой конечный горизонт гористо взволнованной земли утопал в бесконечном горизонте безмятежного неба, воодушевленно произнёс:
- Где бы человек не находился, он всегда находится между двух начал – Землей и Небом. В этом его мука и его радость. Мука в том, что они рвут его на части, но единственная радость жизни только в том, чтобы удерживать их в гармонии силой благодатной любви. Вот за эту силу и выпьем!
Они снова выпили. И стало им совсем хорошо. И удивительно, что, несмотря на то, что, сидя где-то в Германии, на чужой земле под чужим небом, они не испытывали заброшенности и отчужденности от мира, пусть хоть на несколько радостных минут пресекая мучительную ностальгию «повсюду быть дома».
Через время Валентин обеспокоенно спросил:
- А как мы вернемся? В темноте. Дороги совсем не видно.
- У меня фонарик есть.
Углов потянулся за рюкзаком и скоро темноту для наглядности полоснул острый луч света, выхвативший, в том числе, и недалекую проселочную дорогу.
Назавтра путники прогулялись на безобидную в своей высоте гору Фельдберг, а утром следующего дня вернулись во Фрайбург на какой-то крестьянской повозке. Подъезжая к городу Углов выдал повестку:
- Так, день приходим в себя, отмокаем в ванной, отсыпаемся и снова в дорогу.
- Ох, до чего тяжела эта работа – путешествовать, - прокомментировал Воскресенский и, усмехнувшись, добавил:
- Горек хлеб туризма.
Улучив, момент Агошкин подошёл к Углову и смущенно предложил:
- Алексей, я понимаю, что это дополнительные расходы, но я бы хотел посетить еще одно место, связанное с Достоевским.
- Какое?
- Баден-Баден.
- Так это почти по пути, Вася. О чём ты?! Конечно, заедем! – Радушно согласился Алексей.
А вечером пара русских туристов и одна семейная пара вышла для моциона прогуляться по вечернему Фрайбургу. Углов предложил выпить пива. Они зашли в недорогую пивную. Там было шумно, тесно, дымно. Они нашли свободный столик и заказали пиво.
Среди всего собрания посетителей пивной вызывающим поведением выделялась компания из десяти-двенадцати молодчиков, одетые в одинаковые коричневые рубашки. В одном из углов просторного, но низкого помещения они по-хозяйски сдвинули три стола в квадрат, и оттуда всё время доносились какие-то бравурные крики, режущий слух коллективный гогот, или вдруг дурными голосами они начинали распевать что-то вроде гимнов, в которых чеканность каждого слова была сродни вбиванию гвоздя. Воскресенский тревожно спросил:
- Что это?
- Не обращай внимание. Это так, накипь трагического момента в истории Германии. – Напрягшись, проговорил Алексей.
Через паузу в неудовлетворении, желая разрядить раздражение, добавил:
- Это национал-социалисты. Их партия упорно рвется к власти. Если это случится, Германии конец. Они полагают, что их национальное начало, по преимуществу языческое, задавлено иудео-христианским комплексом вины и нечистой совести. Хотя то, что реально удерживает христианская вера – так эта первобытная энергия зверя. Но они ставят задачу высвободить это начало из-под спуда комплекса национальной неполноценности, что якобы ведет к ослаблению и деградации Германии. В-общем, это еще одна разновидность модернистского неоязычества, стремящегося вытеснить христианское чувство причастности и солидарности.
- Но, слушай, Алексей, разве всё это не вписывается в столь пестуемую тобой линию консервативного поворота от Хельдерлина к Хайдеггеру? – С ухмылкой изрёк Воскресенский.
- Нет, не вписывается, – резко возразил Углов. – я уверен, оба они христиане, но негативные.
- Всё равно, все они националисты! – Вновь согласилась с Валентином Варвара.
- Негативное христианство? Что это? – Изумился Агошкин, выудив из речи Углова нечто другое.
- Это такое христианство, которое принимает всю отрицательную часть христианского миропонимания, по которой мир отпал от Бога, и мир лежит во зле, поскольку пронзен осью Люциферова падения и так далее. Но оно не согласно с радужным представлением о том, что участие в статуарных ритуалах церкви достаточно для того, чтобы переживать своё спасение, отпущение грехов, внушать себе представление о своей праведности. Для негативного христианства нужно еще что-то делать, нужно думать, переживать, пытаться что-то понять. Оно несет в себе неиссякаемый ресурс какого-то онтологического беспокойства, в основе которого стойкое ощущение, что человечество продолжает падать после первородного события грехопадения зачинателей рода человеческого. Даже с учётом первого пришествия Христа. Христос только сказал: «человек-человечество падает». Он указал на суть, но Христос не остановил этого падения…
- Что ты говоришь? – Ужаснулся Агошкин.
Не реагируя на избыточную эмоцию, Алексей продолжил:
- Спекулятивная диалектика католической теологии в исполнении всяких схоластов типа Фомы Аквинского проглотила всю суть Христова посыла и сходила с ней в туалет. Новое время ускорило всё прежнее падение. И всё же Христос не просто сказал. Да он показал путь, но видят его отдельные и малочисленные мистики и визионеры. Но большинство торопятся закрыть окна и двери от неприютного ветра неопределенности, вопрошающей о том, что как обстоят дела с миром и что будет дальше, закрыться в свои домы и ни о чём не думать. Вот чем напряжена мыслительная забота Хайдеггера. Он наиболее остро переживает трагизм человеческого удела…
Вскоре русские посетители покинули фрайбургскую пивную с тяжелым чувством.
Но утро нового дня встречало русских путешественников прохладой и скоростью железнодорожного вагона. И уже в полдень друзья гуляли по хорошо известному для русского слуха курортному местечку. Обойдя самые известные достопримечательности, Углов игриво высказался:
- Это было бы очень глупо приехать в этот Рулетенбург и не поучаствовать в том, что составило существо драмы «Игрока» Достоевского. Идём в казино.
Туристы дошли до небольшого заведения в буффонадной стилистке курортного барокко. На входе их встретил швейцар, попросил предъявить документы, после чего пропустил внутрь. Просторное помещение. Приглушенный свет. Несколько столов с кругами рулеточных циферблатов и квадратами игровых таблиц. Негромкие возгласы крупье, то предлагающих, то запрещающих делать ставки. Был день – посетителей было мало.
Друзья подошли к одному из столов, двое из них – с тревожным любопытством. Улыбаясь, крупье – моложавый мужчина – предложил делать ставки. Углов уверенно достал бумажник и вытащил крупную купюру и с улыбкой протянул её Воскресенскому. Валентин резко отшатнулся и пафосно изложил свою позицию:
- Я – советский человек и вполне презираю буржуазный культ денег! Деньги – не игрушка, а инструмент достижения социального блага!
Тогда Углов повернулся к Агошкину и предложил:
- Давай, Василий! Почувствуй себя персонажем романа любимого писателя.
Агошкин взял купюру и растерянно спросил:
- А что делать-то?
- Назови цвет – красное, черное – или вид числа – четное, нечетное.
Василий аккуратно положил купюру на стол и с волнением выдохнул:
- Чёрное.
Углов перевел хромоним на немецкий. Крупье придвинул блестящей металлической лопаткой деньги к себе, крутанул центрированное четырехконечным ключом рулеточное колесо и бросил кость. С колючим треском поскакал комочек органической массы, в которой парадоксально получило конечное выражение бесконечное содержание категории случайности.
Словно затравленный зверь, кость злобно заметалась в пределах рулеточного кона, бешено пытаясь выскочить за его высокую ограду. Три пары глаз азартно всмотрелись в агонию шарика. Еще несколько затухающих на глазах вращений колеса. Уже было видно, что шарик намёртво лёг в одну из ячеек, но в какую было не ясно – красное и черное смешались в один обруч цвета запёкшейся крови. Профессионально владея большей разрешимостью зрения, крупье в обнаружении факта случки кости и лунки опередил всех:
- Чёрное.
Изображая восхищение, Углов посмотрёл на Агошкина. Тот, опешив, рассматривал две одинаковые купюры у себя в руках, еще толком не сообразив, что выиграл. Углов подначил:
- Может еще, Василий?! Смотри, везет.
- Ладно. – С невесть откуда возбудившимся азартом согласился простой деревенский парень.
Он разделил купюры: одну удержал в руке, другую – вернул в кон. Потом бойко известил:
- Красное.
И вновь была воспроизведена вся драма обуздания мустанга случая в виде шарика в загоне рулеточного кона. Еще несколько мгновений сладко-мучительных переживаний и неожиданный вывод, прозвучавший смертным приговором:
- Чёрное.
- Тьфу, ты чёрт! – Ругнулся Агошкин.
Потом он облегченно выдохнул, улыбнулся и с удовольствием вернул Углову долг в качестве половины от случившегося выигрыша:
– Нет, это не для меня. Пойдем отсюда.
– С удовольствием. – Согласились все.
Выйдя из темницы казино на свет божий, Углов заключил:
- Изначальное количество денег не изменилось, но неприятное напряжение осталось. Надо его как-то снять. Я знаю одно местечко – там отличное рейнское подают.
Всё возбужденно подались вперёд. Дошли до какого-то ресторана под открытым небом и заказали вина. Отпивая из высокого фужера, Углов возбуждено инициировал дискурс:
- А какая всё-таки интенсивная метафора!
- Ты о рулетке? – Осведомился Валентин.
- Конечно. И вообще о казино, обо всём, что его окружает. Здесь тебе и психология, и экономика, и логика, и даже большая политика. Вот мне рулеточный кон еще напомнил сцену научного эксперимента, в котором исследуемый объект помещают в границы заданных условий с ограниченным набором возможных двух-трёх последствий – красное, черное и зеро. Ведь этот запускаемый крупье шарик может поскакать куда угодно! Но куда денешься с подводной лодки рулеточного кона?! Остается попадать в заранее расставленные ячейки красного и черного цветов.
Углов важно прервался, отпил вина и неспешно начал:
- Я думаю, весь анализ следует начать с самого игрового стола, который разделяется на динамичный круг рулеточного колеса и неподвижный квадрат нарисованной игровой таблицы. Дихотомия подвижного и неподвижного – это то начало, с которой начинается экспансия знания как такового. Вспомним Платона…
- …у которого мир разделяется на неподвижный мир идей и подвижный мир вещей, - компетентно дополнил Агошкин.
- Молодец, Вася! Садись, пять! – Шутливо аттестовал Агошкина Углов и продолжил:
- Да, мир как рулеточный стол дихотомически делится на круг подвижной природы как периферийного объекта и квадрат неподвижной сферы заносимого в таблицы знания как центрального субъекта. Рулеточное колесо – это горизонталь, а вот таблицу следовало бы поставить вертикально. Так для полноты картины.
- А что тогда такое шарик? – Торопливо поинтересовался Воскресенский, увлекшись рассуждением.
- Подожди. – Осекая вопрос, махнул рукой Углов. – Ну, вообще, душа.
- Чья? – Удивился Агошкин. – Человеческая?
- Конечно. – Рьяно согласился Алексей. – Она – то первое, что стоит на кону в казино то ли господа бога, то ли князя мира сего, не поймешь. Ну, ладно, до души мы еще дойдем. А пока вернемся к дихотомии подвижной горизонтали и неподвижной вертикали. С ней начинается вся логика. А значит, с неё начинается и логос-разум в своём человеческом исполнении. Здесь всё основано на контрасте статичного сгущения родовой центральности и динамичного смещения видовой периферийности.
Алексей резко замолчал и с некоторой досадой поправился:
- Я еще об одном условии забыл. Вот я сегодня, когда с вами зашёл в казино, увидел этот тревожный полумрак, волнующее дрожание тишины, колыхание человеческих теней, подумал – на что это похоже? Это похоже на взгляд из космоса, где весь этот наш ограниченный шарик земной жизни как игровой стол окружен бескрайним темным и пустым космосом смерти. Вот что, прежде всего, внушает нам атмосфера казино, она как бы сулит нам: «гляди, кругом одна смерть, но вот он стол, на котором ты можешь её победить! Ты можешь достичь бессмертия, мерой которого является величина выигранных денег. Больше денег – больше бессмертия!» Очевидна ложь такого посыла. Чем бессмертие и измеряется, так точно не деньгами. Итак. Вот он первый разрыв на внутреннюю земную жизнь и внешнюю как бы небесную смерть. То есть, о чём идёт речь? Речь идёт о присвоении вещи земной жизни во избежание небесной смерти. Получил, выиграл вещь – выжил, проиграл – умер. Все очень просто! Далее этот разрыв экстраполируется – извините меня за французский! – внутрь самого рулеточного кона, который также дихотомически делится на «красное» или «черное» добро жизнетворного выигрыша и зло смертоносного проигрыша. Но в чём здесь опять же ложь? Нам предлагают попытать счастье посредством того, чтобы, рискнув отчуждением своих денег, присвоить деньги чужие. В других обстоятельствах как бы мы назвали присвоение чужого?
- Воровством. – Категорично отрезал Воскресенский.
- Правильно. – Тем же тоном согласился Углов. – Но ведь сказано: не укради. Так как же? К тому же нам отвечают: что здесь всё добровольно и по обоюдному согласию. Здесь два вора находятся в равных правах и стартовых позициях, и им разрешается друг друга на самых законных основаниях обокрасть. Но, по-моему, никакая писанная легализация воровства не оправдывает. Ладно. Не будем загонять наше рассуждение в тупик. Давайте согласимся с тем, что рулетка – не легализованное воровство, но игра. Итак. Игра. Что это?
- Спор. Соперничество. Схватка.
- Исходным выступает противоречие.
- Да.
- Какое?
- Не знаю. – Растерялся Воскресенский.
- То, что спорная вещь не может одновременно принадлежать двум соперникам. Она или моя, или твоя. Притом, что у самой бессловесной вещи не спрашивают: кому она хочет принадлежать? По-другому, эта вещь неделимого выигрыша называется «нулевой суммой», потому что нуль как абсолютный центр не делится. Но что это за дизъюнкция «или моя, или твоя»? Откуда она навязана? Разве мы не можем честно и мирно разделить всякую вещь?
- Ну, а если это женщина? – Предположил Воскресенский.
- В качестве выигрыша? – Возмутился Углов.
- Ну, это так. Только допустил. – Оправдался Валентин.
- Нет. Мы тут патологические случаи не рассматриваем. Равно, как и лот так называемой «русской рулетки». Удержим наш дискурс за пределами большой психиатрии.
- Хорошо. Давай сформулируем существо всякой игры.
- Да.
- Игра – это способ присвоения одной из сторон неделимого объекта их обоюдного притязания.
- Пойдет. Примеряем это определение к конкретике рулеточной сцены, на которой шарику надлежит впасть или в красную, или в черную ячейку. Третьего не дано. Случай зеро – это особенный случай. Прежде всего, по закону большого количества играет эта пара противоположных полей. Она – главная рулеточная бинарная оппозиция, как говорит один швейцарский лингвист. И помимо двух крайностей самым существенным элементом производства игрового итога выступает ребро границы между двумя ячейками. Она есть видовая крайность той родовой границы, проистекающей из контраста «земли жизни» внутри стола и «неба смерти» за его пределами. Таким образом, граница – главный игрок на сцене рулеточного кона. Её дело в том, чтобы вменить в победителя или в побежденного двух или более участников игры, вначале ничем не отличающихся друг от друга.
- Получается, что граница, этот предел – уже заранее всех победил.
- Очевидно, что наглядно функцию границы воплощает случай зеро в качестве условия главной прибыли казино.
- И это доказывает, что нулевая граница – ключевой игрок рулетки.
- Да. И еще важно, что к ситуации выигрыша применима чисто экономическая категория прибыли. Я сейчас не хотел бы на этом заостряться, но так на будущее. Мы вполне можем проинтерпретировать игровую ставку как инвестицию капитала в рулеточный объект, который оборачивается – и еще одно важно слово – или прибылью выигрыша, или издержками проигрыша.
- Ну, я тогда бы сказал, что рулетка – это иллюстрация высшей абстракции всей капиталистической действительности.
- Прекрасно. – Восхитился Углов и тут же спохватился, глянув на часы:
- Ой, друзья, у нас поезд! Срочно едем на вокзал! В поезде продолжим наш разговор.
Углов вызвал такси и уже через двадцать минут путники мчались в поезде по направлению в Страсбург. Немного полюбовавшись живописными рейнскими долинами, бескрайне заполненными виноградными лозами на фоне шварцвальдских холмов, они увлечено продолжили свой разговор:
- Итак. Капиталистическое существо рулеточной игры очевидно. Но я думаю, что нужно увидеть в ней еще и сцену логического умозаключения для пущей понятности. И я надеюсь, что из этого что-то может выйти.
- Интересно. – Поддержал Валентин.
- Мне представляется, что всё горизонтальная динамика рулеточного колеса по свойству своей изначальной многообразности случаев выпадения кости представляет сторону предиката. Предикат – это всегда подвижность периферийной многообразности.
- Хорошо. Примем.
- Тогда по контрасту субъект по свойству неподвижности центральной определенности мы отнесем к квадрату игровой таблицы. И сразу здесь обнаруживаем режим временности в зазоре между кругом подвижного предиката и квадратом неподвижного субъекта.
- Каким образом?
- Смотри, Валентин. Ставка ставится заранее по способу предвосхищения возможного выигрышного результата. Она, собственно, предполагается, предпосылается из так задаваемого и определенного прошлого в некое неопределенное будущее.
- То есть, ставка фиксирует прошлое?
- В виду желанного будущего, в котором чается выигрыш. Тем самым, можно видеть, что неподвижный квадрат таблиц ставок соответствует модусу прошлого…
- тогда как подвижный круг рулеточного колеса – это модус будущего! – изумляясь, догадался Воскресенский.
- Совершено верно. Но спрашивается: а что связывает так представленные прошлое и будущее?
- Запуск крупье рулеточного колеса. – Предположил Валентин.
- Нет. В некотором смысле колесо рулетки непрерывно вращается как колесо самой природы. Прошлое и будущее связывает бросок кости. Этот проектирующий проброс образует тот вектор, стартовый полюс которого полагает прошлое, а его финишный полюс – будущее. Этим и можно объяснить этимологию таких латинских слов, содержащих в себе морфему «брос» - «субъект», «объект», «проект».
- Слушай, Алексей. Ты сказал, что рулеточное колесо, подобно колесу всей природы, и поэтому, мол, оно непрерывно вращается. Так?
- Ну.
- И всё же рулеточное колесо запускается и останавливается. По прихоти самого субъекта как крупье.
- Да. Ну, а разве человек не также обращается с сущим как объектом, превращая его в рулеточное колесо извлечения прибылей.
- Именно. Так. Но при капитализме.
- Согласен. Но давай я продолжу свой логический анализ времени на основе рулеточной игры. Итак. Субъект задается из «прошлого» предпосылаемой ставки. Тем самым, он сам автономно синтезируется как «прошлое» ставочной предпосылки. В тройственном составе умозаключения этой позиции соответствует малая посылка, что концентрирует неподвижную позицию центрального субъекта. Весь квадрат игровой таблицы – рулеточный топос предпосылочного, субъекта. Топосом же предиката выступает подвижный круг колеса рулетки, полной возможностей как бы «будущего». Таким образом, рулетка изобличает такой игровой порядок воображения времени в его трёх модусах. Ключевым, очевидно, выступает событие связи необходимо-прошлого субъекта-ставки и возможно-будущего предиката-колеса…
- …которое случается броском шарика, - снова догадался Валентин.
- Именно. Логическим смыслом шарика является связка, копула, выражаемая глаголом «есть». То есть шарик копулы связывает зафиксированную в таблице ставку субъекта и вращающееся колесо предиката. И так же, вак в логике двумя модусами копулы является оппозиционная бинарность или «есть», или «не есть», красное или черное, чет или нечет, большое или малое и так далее.
- Понятно. Когда случается выигрыш, мы говорим «есть!» Когда проигрыш – это значит «не есть», «нет».
- Да. Мерой игровой распри является зазор между «есть» и «несть», черта границы пары ЕСТЬ/НЕСТЬ. Мы видим, что и логический, и игровой порядки задаются из качественного изначального противоречия. На этом стоит вся европейская метафизика от Платона с Аристотелем до Канта с Гегелем. У них мир всегда начинается с качества противоречие. Все их евангелия предваряются тезисом «Вначале было противоречие».
- Но на самом деле евангелие мира начинается со слов «Вначале было единство». – С блаженной уверенностью высказался Василий.
- Именно. Мистическое единство Но это мистическое начало, которое неизменно связано с категорией всёобъемлющего количества, вытеснено рациональным началом противоречивой категории качества…
- То есть у исторического мира два изначальных тезиса: или «вначале было мистическое количество», или «или вначале было рациональное качество»? – Вопросительно подытожил Воскресенский.
- Да. И эти тезисы определяют цивилизационное наполнение Запада и Востока. Но об этом позже. Поскольку мне хочется задать вопрос: что, а точнее кто выступает субъектом качества противоречия в ущерб предикату количества единства как единства Неба и Земли? И ответ звучит коротко и ясно: Я. И эту позицию мы впервые обнаруживаем в библейском теониме Я-есть. Это и есть вершина логического и игрового порядка. В случае с рулеткой это Я участвует в распадении в пару «Я-есть» и «Я-не-есть», где одно означает выигрыш, другое – проигрыш.
- Или: некто «есть-Я» или «не-есть-Я». – Переиначил прежнюю оппозицию Воскресенский.
- Это ход. – Признал Углов. – Именно в этом всё дело глагола «есть», что де существует абсолютная позиция «Я-есть» и каждый почитает своим долгом её занять. Но никто её собственно никогда не занимает. Надо ли отвечать «почему»?
Воскресенский удивился:
- Вообще-то, да.
- Потому что её не существует.
- Послушайте, - тихо проговорил Агошкин. – Есть еще одна разновидность той же пары...
- Какая?
- «Я-есть-Я»/«Я-не-есть-Я»…
- Вася, ты гений! – Восторженно закричал Алексей. – Точно. И это встраивается в цепь выведения логической структуры умозаключения. На первом – предикатном – уровне имеет место пара «есть-Я»/ «есть-не-Я». На втором – субъектном – уровне имеется пара «Я-есть»/«Я-не-есть». И, наконец, на заключительном уровне полагается пара «Я-есть-Я»/«Я-не-есть-Я». Она-то и есть венец всей цепочки, в которой субъект фиксируется в своей логической идентичности в той мере, в какой выводит субъекта в выигрышную позицию отождествления. Напротив, проигрыш – это то, что разотождествляет субъекта, нарушая его идентичность. Вот эта позиция тождественности «Я-есть-Я» - это логическое выражение полноты условной сбалансированности субъекта либеральной действительности цивилизации Запада эпохи модерна. То есть, очевидна онтологическая иллюзорность этой позиции как «идеала», например, в претворении того же Канта, говорящего о «недостижимости» этого идеала. Такой идеал потому недостижим, что его попросту нет…
- То есть, полюс «Я-есть-Я» - это итог буквально игры воображения? – Спросил Валентин. – И реально этой тождественности не существует?
- Конечно. Но кое-что реально существует. Реальностью выступает внесение разрушительного противоречия в другого, за счет которого случается как бы созидательное единство-идентичность субъекта. Разрушительное противоречие «Я-не-есть-Я» определяет другого как только предикат, смещаемый этим разрушительным определением на периферию. То есть, самотождественный субъект осуществляется исключительно за счет разрушения мирового предиката.
- Значит, в казино всякий выигрыш эфемерен, а вот проигрыш вполне реален.
- Очевидно. Это и определяет то, что главный везунчик в казино – само казино. А всякий, кто зашёл в него, уже проиграл. Что и делает игорный бизнес самым рентабельным после наркоторговли и проституции. И, вообще, хочешь быть несчастным, зайди в казино. И даже, если ты много выиграл, ты уходишь с чувством, что ты кого-то обокрал. – Заключил Углов.
- Хорошо. Выигрышное тождество «Я-есть-Я» недостижимо, разрушительный дисбаланс «Я-не-есть-Я» неприемлем. А в чём тогда присутствует человек? – Недовольно спросил Воскресенский.
- Да. Хороший вопрос. Я бы обозначил её таким не логическим, но мистическим тождеством «Я-есть-Мы».
- Я есть Мы? – Удивился Валентин. – Что это?
- Любая общность любовной пары, семьи, рабочего коллектива, народа, церковной общины, наконец, всего человечества. Любое сообщество, в котором людей больше, чем один.
- А как это мистическое тождество относится к прежнему анализу времени в смысле рулеточной игры?
- Да-да. Мы о нём совсем забыли. – Спохватился Углов. – Теперь мы, пожалуй, можем заключить к тому, что время – это игра воображения, где под воображением понимается весь горизонт сознания. И значит шире время – это игра сознания, за пределами которого находится некие не-время, не-сознание, не-игра.
- И что эти все «не» означают?
- Что-то вроде хайдеггеровского Dasein.
Собеседники замолчали и уткнулись глазами в мелькание лотарингского ландшафта со скудной растительностью и какими-то зачуханными строениями. Через несколько минут молчания, напряженного какой-то неотвязной мыслью, Валентин заговорил:
- У меня стойкое ощущение, что мы не договорили. Мы упомянули ситуацию обмена, как главную капиталистическую сцену, но не выяснили, в каком отношении находятся игра и обмен. В этом смысле у меня есть два перекрестных определения. Ключевой оппозицией здесь выступает пара неделимости и делимости. То есть, если игра – это обмен неделимым предметом, который выгадывает только одна сторона сделки, то обмен – это такая игра, в которой выигрывают-выгадывают одновременно две стороны, добровольно деля предметы своей сделки. И я всё-таки не очень понимаю, где проходит граница между сферой неделимого и сферой делимого. И что, вообще, означают эти две сферы. Это как у Платона? Мир идей и мир вещей. Или это нечто аристотелевское типа качества и количества?
- Пожалуй. – Благосклонно согласился Углов. – И Платон, и Аристотель об одном и том же.
- Да?! Значит, мы дихотомически разделяем качественную неделимость и количественную делимость.
- И, значит, мы вновь имеем дело с чисто логической парой качественно-родового субъекта и количественно-видового предиката. То есть, здесь по одну сторону оказывается аристократическая страсть исполненных героической доблести риска и азарта войны и игры, а по другую – демократическая рассудочность скучной рутины трусоватого обмена и подозрительного торгашества…
- Конечно, риск – благородное дело. Но всё-таки есть разница между риском воюющего и риском играющего.
- Дело в мотиве: один рискует жизнью и, например, ради родины или/и любимой, другой – только деньгами и ради себя и собственного престижа.
- Мг. То есть, мы различаем риски для частной выгоды и во имя коллективного блага.
- Да. И здесь работает оппозиция Я/Мы как Я-риск/Мы-риск.
- Да нам крайне важно возвести в контраст два этих риска. А то у нас какой-нибудь торгаш и выжига, которому Адам Смит разрешил назначить себе «премию за риск», определив так прибыль, окажется тем, кто сродни благородному рыцарю из сказошного средневековья.
- Согласен. – Гневно согласился Углов. – А главное в этом случае образцом рыцарской благородности оказывается самый злокозненный ростовщик, который, вообще, не знает, что значит рисковать! Я бы вообще объявил словосочетание «риск деньгами» оксюмороном! Ни один ростовщик, и ни один банкир вообще ничем не рискует, потому что он никогда не кредитует свои последние деньги. А значит процент прибыли – это просто грабёж! Ростовщик, а затем банкир грабят дебитора, беззастенчиво используя его безвыходное положение!
- Сволочи! – В сердцах выпалил Агошкин, хотя, в основном, будучи монашески воздержанным.
Углов и Воскресенский странно посмотрели на друга. Углов продолжил:
- Да. Ну что хотеть, мы же в аду находимся, а в аду всё по-адски и устроено. И всяк человек здесь – проститутка сутенера мира сего. Ну, ладно, что об этом?! Об этом уже столько сказано. Давайте продолжим. Итак. Мы выявили контраст двух рисков, в которых один рискует собой, другой – лишь деньгами, и положили, что последний, вообще, не к риску никакого отношения не имеет. А что же есть первый риск? Что мы еще видим в нём?
- Жертву, - предположил Василий.
- Да. Первый риск – это именно жертва. И разве мы можем видеть жертву в капиталистической инвестиции, включая игровую ставку, если её условием выступает заранее предпосланный расчет на прибыль-выгоду-выигрыш? Вообще, по-настоящему жертвовать можно собой и своим. Вот тот же Авраам, когда он возлагает на жертвенник своего сына Исаака, он, вообще, ничем не жертвует. То, чем он мотивируется, это иллюзия. Никакого Исаака он в жертву принести не может, потому что Исаак уже принадлежит не ему, но Богу. Авраам в себе преодолевает глубоко языческий комплекс власти на себе подобным. И комплекс этот структурирован как логическое умозаключение. Вообще, никогда не следует забывать, что Аристотелева логика изобретена древнегреческим язычником. Логика – это языческая штука. И мы как пользователи логики – увы, язычники. А если определить логику одним словом: логика – это не-вера. И в нашем случае языческая логика – это то, что удерживает жертвоприношение Авраама в том, чтобы быть заурядным обменом. И вначале, грубо говоря, Авраам делает такой торгашеский шахер-махер, и если бы он довёл его до конца, то он, действительно, оказался бы убийцей, но Бог, воздав ему по вере, избавил его от этого греха. И это случается в том, что язычник Авраам преодолевает в себе иллюзорную логику обмена с тем, что бы взойти на высоту подлинного настоящего христианского дара.
- То есть, начиная, как капиталист, Авраам заканчивает как социалист, - помог своему пониманию Валентин, переиначив всё в каких-то доступных ему терминах.
- Если угодно. – Нехотя согласился Алексей. – Итак. Вот он ключевой контраст: дар и обмен. И онтологическое наполнение этих ситуаций в том, что дар объединяет, а обмен разъединяет. Вышеприведенной формулой дара является предложение «Я есть Мы», а формулой обмена – тождество «Я есть Я», тождественной для обеих сторон обмена.
- Да это всё хорошо. Понятно. Но я не очень понял с языческим характером логики. – Недовольно заговорил Воскресенский. – Для меня язычество – это какая-то непрерывная кровожадная оргия толпы оргиастических безумцев. А тут логика, которая высшая прозрачность и сиятельство разума. Я бы не мешал логику с язычеством. – Последние слова прозвучали с адвокатским пафосом.
- Понимаю тебя, Валентин. С приятными иллюзиями расставаться трудней всего. Но факт есть факт: логику изобрели язычники – досократики, Платон и Аристотель, потом свою лепту внесли стоики, неоплатоники, Порфирий тот же, и неоаристотелики, Боэций, еще кто-то. При всём желании. А православные Отцы церкви воевали с ней, как могли, например, формулируя догмат Святой Троицы, который напрочь алогичен.
- Да, - поддакнул Василий.
- Хорошо. Предложи свою гипотезу языческого генезиса логики. – Согласился выслушать доводы Углова Воскресенский.
- Но она же и гипотеза всей рациональности. Я так коротенько. – Пообещал Углов. - Прежде всего, переход от мифа к логосу. Вначале были имена божков, которые по внушению жрецов требуют веры. Затем приходят такие рациональные возмутители жреческого спокойствия, которые противопоставляют элитарной вере эгалитарное знание под тем предлогом, что истина – это не удел немногих избранных, но всеобщее достояние. Очевиден мотив обобществления интеллектуальной собственности элитарной корпорации. Начинают они с очевидности природной вещи, четвероякой в своем стихийном основании. Вот, мол, она «вода, и она такая-то и такая-то, и раз она такая, она – всё». Потом: «да нет не вода, но воздух!». Далее: «не воздух, но огонь!». Но это была лишь итерация всё тех же имён. Но тут же начинаются синтезироваться первые логические категории, что станут основаниями триады логических законов. И категории эти: различие, тождество, отношение. Первым таким уже конкретным логиком был Анаксимандр, замкнувший горизонталь положительного различения и вертикаль отрицательного отождествления на привилегированной точке их связи и одновременно разрыва. То есть, Анаксимандр – прототеоретик закона исключенного третьего, которым привилегию абсолюта получает концептуализируемое начало. Для Анаксимандра это «апейрон». Еще один прототеоретик еще одного логического закона – закона тождества – это Парменид. Своим всеохватным заземлением он редуцирует неуловимую динамику мира к полюсу тотальной неподвижности в каменных оковах непостижного шара – «всё едино», то есть, «все тождественно». И, наконец, дело доходит до третьего закона – закона противоречия, который формулирует протологика Гераклита, по которой «всё течет», потому что «всё различно». То есть, всё течет потому, что противоречит себе. Итак, все три логических закона уже даны, но они, по отдельности замыкая на себя по учению, не собраны в единство системы. Сначала эту задачу решает Платон тем, что дуализирует мир на две половины – мир идей и мир вещей, каждый из которых подчиняется своему собственному логическому закону…
- …мир равных себе идей как умозрительных тождественностей подчиняется закону тождества, - перехватил рассуждение Углова Воскресенский, - мир неравных себе вещей как наличных различий – закону противоречия…
- Да. Но у нас есть еще один закон. И спрашивается: каковы субъект и объект исключения и какого еще третьего? Платон говорит о душе как посреднице между двумя мирами. То есть, так понятая душа – это граница, что полагает контраст между идеальным миром статичных тождественностей и наличным миром динамичных противоречивостей. А значит, третьим оказывается благодатное единство имени и вещи, имени и образа, Неба и Земли, и последний закон окончательно цементирует разрыв Неба и Земли по способу исключения их благодатного единства. В своей итоговой версии факт этого разрыва фиксируется в «Пармениде», где разводится мистическая тавтология «единое едино» и рациональное суждение «единое есть». Это суждение вбирает в себя смыслы всех трёх законов, полагая контраст тождественного глагола «есть» и противоречивого имени «единое», подчиняя предикат противоречивого имени субъекту тождественного глагола. Всё это и исключает мистическую инициативу имени, замещая её рациональной инициативой глагольного понятия. А потом уже Аристотелю останется замкнуть весь этой прекраснодушный дуализм Платона на субстанцию, которая, будучи границей между тождественностью субъектной формы и противоречивостью предикатной материи, осуществляет себя по способу исключения их мистического единства. Но справедливости ради надо сказать, что Платон всё-таки оставил одну мистическую лазейку в «Филебе»…
- …это, где он говорит про одновременность красоты, истины и их благой соразмерности? - Вспомнил Агошкин.
- Именно так. Этой лазейкой воспользовались неоплатоники – Прокл, Плотин – в своём учении о триаде, и уже в полной мере эта парадигма развернулась в учении восточных Отцов Церкви о Святой Троице, которая есть исходный оригинал, предшествующий своей копии в зеркале логических законов.
Подойдя к определенному финалу, разговор прервался, еще из-за любопытства по поводу того, что поезд уже проницал предместья Страсбурга, подъезжая к вокзалу.