Мост из шоколадок

Елена Антропова
     Опять этот кошмар, это наваждение, врезавшееся в память до мельчайших подробностей. Темно. По машине лупит дождь, оставляя на стеклах россыпь жемчужин, дорога блестит, как река. По встречке летит лесовоз в облаке микроскопической водяной пыли, в свете фар миллиарды капель делают его похожим на ожившего страшного динозавра, который на повороте ударяет нашу утлую скорлупку чудовищным хвостом. Машина летит в столб,  я замираю от ужаса, чувствую приближающую мокрую бетонную поверхность Неотвратимости… Удар! Искры сыплются из глаз. Мириады звезд вспыхивают и гаснут, медленно растекается засасывающая меня черная маслянистая бездна… Я есть или меня уже нет?! От ужаса я вздрагиваю и просыпаюсь… 

      Разбитый и опухший от сна, иду на кухню попить воды. На кухне сидит мать и ест разрезанный апельсин. Оранжево лоснится рот, бледно-голубые глаза жмурятся от солнца и удовольствия. Волосы после окраски в рыжий цвет торчат мокрыми сосульками.  «Что с нее возьмешь, - подумал я, - одинокая толстеющая тетка за сорок, с волосами «прощай, молодость!». Если бы еще не доставала!..
    
    «Подай, принеси, сделай, сходи в магазин, иди есть!» Нашла бы себе мужика и грузила его пустыми советами и опекой. А я любил бы ее на расстоянии, нежно и преданно, как все сыновья, все-таки мать. А так временами я почти ненавижу ее за то, что мы вынуждены жить вместе, и я каждый день затылком ощущаю ее неустанное бдительное око: «Куда пошел? Где ты, я волнуюсь, Сашулька?!» Кажется, ее мобильник достанет меня на краю света у аборигенов племени тумба-юмба!..  «Да никуда я не пошел, вышел проветриться, какое тебе дело?! Мне некуда идти, я никому не нужен, можешь не волноваться. Что ты пытаешься сделать из меня пай мальчика, без рук, без ног?».  Когда она ушла в комнату, я быстро попил чаю, оделся и пошел прогуляться.
    
    Наш спальный район на окраине города оживлен только в выходные дни. Машины снуют туда-сюда, старушки шаркают в магазины. Мамаши катают коляски. Мелочь висит на турниках на игровой площадке во дворе и весело хохочет.  Да, давно я не смеялся так весело, от души. Даже завидно стало. Двое мелких устроили потасовку, один в лужу - шмяк. Ох, и влетит от мамки кому-то!..
   - Привет, Санек! Ты чего с собой разговариваешь? Что-то случилось? – однокласс-ница сделал испуганные глаза с хитринкой. Тоже мне приколистка…
   - Кого я вижу! – ухмыльнулся я. – Эта рыжая косичка тебе идет больше, чем зеле-ная. Но зеленая была класс! По принципу:  «Я еще зеленая, и мне на всех плевать!» А теперь ты рыжая, рыжая бесстыжая! – громко заржал я.
  - Ну ты, приколист, уроки сделал? Задача по физике – атомная бомба, - завтра классная всем задаст. Сделает, наверное, только Никифоров…  - Светка вечно озабочена уроками больше, чем они того стоят. Зубрилка несчастная! - Пока-пока!   – Светка быстро свернула к «Дисме», пропрыгала по ступенькам вверх и исчезла за дверью.
   Никифоров легок на помине! Идет навстречу, взгляд как у летописца Нестора: все видит, слышит и готов вписать в историю своей жизни золотым пером. Притормозил, близоруко щурясь:
   - Привет, Санек, сколько времени, я мобилу дома забыл? – рассеянно спросил, здороваясь за руку. Чего у Никифора не отнять, он из себя отличника не корчит.
   - Без пятнадцати три! Задачу по физике решил? – сурово спросил я.
   - Решил! А ты? – Никифор шмыгнул носом. Насморк у него более древний, чем ле-топись жизни и подвигов.
   - И я решил, еще вчера. Пойдем, посидим, пообщаемся,  - я потянул его за рукав. - Поговорим, ты кем хочешь стать?  – я плюхнулся на скамейку около дома, соседнего с «Дисмой». Никифор поневоле сел рядом и рассеянно спросил:
   - Чего это тебя вдруг на откровения потянуло? Посидим пятнадцать минут. У меня с Курносовым договоренность, я ему физику, он мне три упражнения по русскому в три часа у «Дисмы». Не хочу делать, достало… - он снова шмыгнул носом и уставился на свои громадные кроссовки. Судя по ногам, он должен был вырасти великаном, но заучился и перерос меня всего сантиметра на три. Очень средненько!..
  - Меня волнует два вопроса: Куда пойдешь учиться? И будет ли третья мировая война? С чего начнем? – я сделал серьезную рожу и уставился на него, как инспектор ГАИ.
  - Болтун ты, Санька! А на уроках молчишь, потому что не учишь. Пора за ум браться, скоро ЕГЭ – и из школы вон! Сам-то куда пойдешь учиться? Ты же умный, но ничего не делаешь на уроках, чтобы учебу подтянуть… - забубнил Никифор, сложив руки крестом на груди, потупленным взглядом изучая безразмерные кроссовки.
  Я закинул ногу на ногу, также скрестил руки на груди и пронзительно посмотрел на него. – А ты почём знаешь, что не учу?! Может, учу, но на уроках у меня язык немеет…
  -Вижу я, как у тебя язык немеет! Тебе в театральный надо поступать, Гамлет!  Я учиться пойду, куда попаду, сдам егэшки сразу в пять вузов… – он смотрел поверх меня, с нетерпением выглядывая Курносова. - Ладно, пока-пока! – вспорхнул со скамейки на-встречу Петьке. Курносов появился из-за угла магазина, равнодушно кивнул мне и отвер-нулся.
      
  … Вот так всегда! Курносик теперь со мной дела иметь не желает, хотя раньше мы были  друзья не разлей водой.  Прошло больше полгода после автокатастрофы.  У него жизнь дала трещину, у меня тоже, и ссадина в душе до сих пор болит, только я об этом никому не говорю.
 
   С Петькой мы были друзья с детства. Вместе катали машинки в песочнице и дра-лись из-за конфет. Ярко помню первый день, когда мать перевела меня в детсад поближе к дому. Я, крепко зажав в руке машинку, вцепился в нее, не решаясь войти в группу, от страха готовый зареветь. У соседнего шкафчика тетя расстегивала курточку черноволосому черноглазому мальчугану с румяными щеками,  а он,  молча, исподлобья наблюдал за мной. Это был Петька. Наконец, мать оторвала меня от себя и ушла, передав за руку нянечке, я замер отчаявшимся столбиком. Нянечка, чувствуя мое состояние, отпустила руку и отошла, чтобы я успокоился.
 
  Ксения Владимировна, Петькина мама, говорила громким голосом, он стоял па-инькой. Но как только она ушла, ожил, стал бегать по раздевалке за девчонкой, которая показала ему язык, нечаянно толкнул меня. Я клюнул носом шкафчик и разревелся. «Ну чего ревешь, - испугался он, - на, возьми!» - достал из кармана шортиков маленькую, размякшую в кармане шоколадку «Аленка» и протянул мне.
От удивления я перестал плакать, взял шоколадку и протянул ему машинку. «Пой-дем!» - он за руку привел меня в группу. Так мы подружились, и в первом классе сели за одну парту и просидели бы так почти всю школу.  Но нас постоянно рассаживали за пове-дение, хотя в следующем году мы снова садились вместе, до самого тяжелого в моей жизни дня.


   … Это случилось в прошлом году, осенью, в начале сентября. В  то утро мы поехали за грибами: Петькин папа Семен Семенович, большой, солидный дядя с блестящей лысиной, которую прятала кепка, старшая сестра Яна, черноглазая студентка с двумя потешными косичками, Петька и я, довесок к Петьке. Его мама всегда недолюбливала меня, считала избалованным  лентяем, плохим примером для Петьки. Если бы она скомандовала, меня бы не взяли, но тогда у нее болело горло, и рано утром она ушла к врачу.
  В лес мы приехали в приподнятом настроении. Оставив машину на обочине, как другие грибники, побежали в сосновый бор. Ярко светило солнце, белые грибы, как на картинке, стояли под каждой сосной. Мы рассыпались по лесу. Я с Петькой пошли в одну сторону, Яна с отцом  отстали, но шли параллельно. Время от времени мы окликали друг друга.
  В какой-то момент у меня грибы кончились, я стал находить одни «пеньки», наверное, кто-то тут петлял до меня и срезал всю добычу. А Петька шел в метрах семи - десяти, по-прежнему нагибался и радостно фыркал. От зависти я подался вперед, грибы снова стали выглядывать из-за деревьев. Впереди был овражек.  Спустился, присел, загребая горстями в рот крупную спелую чернику, прошелся вдоль овражка, поднялся на холмик и нашел сказочно грибное место. Закрутился, с азартом срезая крепкие боровички. Потом заметил, что стало необыкновенно тихо,  покричал, но никто не отозвался, пошел обратно по овражку, но не в ту сторону. Заблудился!..
  Меня кричали, но я в это время бродил в овражке и не слышал. Короче, меня искали два часа, уже решили вызвать МЧС, когда я, мотая круги, чтобы не уходить далеко от овражка, услышал слабые голоса и радостно завопил что было силы, побежал на встречу. Уже смеркалось, пошел дождь, который грозил стать ливнем. Мы все перепугались. Семен Семенович не ругался, но видно было по тому, как сердито пыхтит, что еле сдерживается, чтобы не обматерить меня  и не дать хороший подзатыльник.
  У дороги одиноко стояла наша машина, грибники уже все разъехались. Мы быстро вырулили на трассу и полетели в город. По машине лупил дождь, оставляя на стеклах россыпь жемчужин, дорога блестела как река. Встречные машины обдавали нашу фонтанами брызг, особенно лесовозы.
  Мы были недалеко от города, когда на повороте машину бортанул прицеп летяще-го по встречке лесовоза, и она, задев столб, вылетела в кювет.  Дальше я ничего не пом-ню. Я получил сотрясение мозга, потерял сознание, у Петьки были сломаны два ребра и рука.  Говорят, Семен Семеныч и Яна, сидевшие впереди, когда врезались в столб, погибли на месте. Скорая и полиция приехали быстро. Их  вызвала тетя из машины, ехавшей следом... 
  Ксения Владимировна до сих пор считает, что это я во всем виноват.  Если бы я не заблудился по своему вечному легкомыслию, трагедии не было бы.  Так в моей жизни появился человек, который меня ненавидит, и будет ненавидеть всю жизнь.
После больницы при встрече Петька как-то странно замолкал на полуслове, нервно дергался, если мы начинали разговаривать, оглядывался и вздрагивал, боялся, вдруг мать заметит его со мной. Она работает в нашей школе преподавателем английского языка. Хорошо, что я учу немецкий. Потихоньку мы с Петькой стали отдаляться друг от друга, и вот между нами выросла пропасть. Я его понимаю, из-за этой трагедии он лишился отца и сестры, живет с матерью, которая считает меня виновником того, что произошло.
  Вначале я думал, что она права. Это я во всем виноват. Мозги мои перетрясло ка-питально, у меня часто, ни с того ни с сего болела голова. К тому же от переживаний про-пал аппетит, я сильно похудел и ссутулился, прижатый прессом своей вины.  Мне стало трудно говорить.  Наверное, сказывалось сотрясение мозга. Он работал быстрее, чем язык, но  говорить я боялся, особенно в классе на уроках. Мне казалось, что втайне все меня презирают за мою вину в этой трагедии, но не показывают виду.  Я не хотел сдаваться и начал играть роль пофигиста, которому лень учиться. Это покатило, стало привычно молчать на уроках, складывая двойки в дневник. Мне кажется, если бы я снова заговорил, все с удивлением повернулись ко мне, и я сгорел бы от стыда. В общем, я играл молчуна на уроках, а в остальное время изображал бесшабашного разгильдяя, которому на все плевать и балагурил сверх меры. А дома я страдал оттого, что вынужден жить в маске, усиленно готовился к ЕГЭ, прекрасно понимая, что без этого никуда.

    По причине моей худобы и нервных истерик мать потащила меня по врачам. Они все говорили одно и тоже, что это стресс после аварии. Может, пройдет, а может, нет!  Она пошла в церковь, рассказала всё батюшке и уговорила меня  прийти к нему. Исповедоваться я отказался, но в церковь пришел. Самому невыносимо жить стало. Сухонький, небольшого роста, с пегой бородой, отец Афанасий позвал меня к себе и перекрестил.  Он вызывал доверие, я к нему прислушался.
  - Ты себя, Саша, не вини. Мы все под Богом ходим. Не твоя это вина, жизнь так распорядилась. Нельзя не свой груз нести, не твой он. Надломиться можно и зачахнуть, - сказал он.
  - Тогда почему Ксения Владимировна так меня ненавидит?! Я спиной чувствую, как она меня ненавидит, когда рядом проходит! – вырвалось у меня.
  - Потому что горе затмило ее разум. А ты прощай, спиной прощай ее ненависть, когда чувствуешь. И ей, и тебе легче будет. – Я опустил голову. – Чувствуй, Саша, и говори: «Прости нас и примири нас, Господи!» Он снова перекрестил меня.  Не хочешь сюда ходить, не ходи. Но если сердцу надобно, приходи, Господь каждому человеку рад.
  - Тогда почему он ЭТО допустил?! – не выдержал я, руки мои дрожали, виски стиснуло клещами.
  - Не нам судить отца своего, Саша, не нам! Подумай… - сурово продолжил батюшка Афанасий.
  - У меня нет отца! – грубо оборвал я его. – Я вижу и сужу только то, что есть!.. - Ба-тюшка внимательно посмотрел на меня и сочувственно покачал головой:
  - Горяч ты, Саша, остынь… Тогда легче будет. Спаси и сохрани его, Господи!.. – он опять перекрестил меня.

    Подошла мать, как бабка в смешно повязанном платочке, чувствуя по моему голосу, что я сейчас взорвусь. Она, пока мы говорили, свечки ставила и молилась.  Церковь была почти пустая,  золотисто сияли иконы, горели свечки в больших круглых подсвечниках, высоко в небо уходил расписной голубой свод. Казалось, именно оттуда течет какая-то благостно теплая тишина. – У меня сжало горло. Чтобы не пустить слезу, я крепко сжал кулаки.
  - Спасибо и до свидания, - потупился я и резко повернулся лицом к выходу.
  - Не мне говори спасибо, а Господу нашему, когда полегчает. С Богом, Сашенька!      – сказал батюшка, и мы вышли из церкви.
  - Ну как? - тормошила меня мать.
  - Что как? Не виноват, говорит, судьба. Отстань, мне подумать надо! – грубо оборвал я. – Молчи, ничего не говори!..

   Вообще, с матерью я никогда не церемонился. Всё, что думал, говорил в лицо. Помню, в восьмом  классе, когда большая часть одноклассников поехала на каникулы в Питер, у нас, как всегда, не было денег. Петька тоже поехал,  я страшно завидовал и учи-нил дома скандал.

   - У нас вечно денег нет, потому что нет отца! А ты зарабатываешь копейки! И зачем работать медсестрой, если ни денег, ни чести, вечно устаешь, как собака?!   – распалился я. – Где он? Ты можешь сказать, где он? Зачем ты родила меня без отца? Хоть бы алименты стребовала!
   - Не кричи, я же говорила тебе не раз, он погиб в аварии, - тихо сказала мать и опустила глаза. Ее курносое лицо с бледно-голубыми глазами стало жалким, сморщилось и покраснело, вот-вот заплачет.
   - Неправда! Ты врешь, он тебя бросил, потому что ты никакая! Кому нужна такая зануда?! – зло сказал я.
  - Как ты с матерью разговариваешь?! – тоненько закричала она, утирая мокрые щеки. - Хорошо, я скажу тебе правду. Он был алкоголиком, и я от него ушла, когда забе-ременела! Я хотела ребенка, но не хотела, чтобы ты рос и видел его пьяную рожу.
  - Алко-голиком?! – лицо мое покрылось пятнами. – Я сын алкоголика, это правда?! Да-а, генетика – штука серьезная, уж лучше бы ты меня не рожала! И как мне теперь с этим жить? – беспощадно спросил я. – Вдруг я вырасту, стану алкоголиком и буду тебя бить? Вон сколько случаев по телевизору показывают, в новостях пишут…
  - Не будешь! - ее заплаканные глаза смотрели поверх меня, будто видели нечто более совершенное там, за моей спиной, чем я. – Я живу для тебя, Сашулька!..
  - Так живи для себя! А то совсем замотала! – крикнул я. – Кстати, где он сейчас этот алкоголик? Может, мне с ним познакомиться?! – съехидничал я.
  - А ты хочешь? – испуганно  и удивленно спросила она. – Если хочешь, я могу уст-роить вашу встречу!.. Он работает сантехником …
  - Нет уж спасибо! Почему не капитаном?!  – грубо оборвал я. - Достаточно того, что ты с ним встретилась, а потом появился я, будущий сантехник! – я шутовски раскланялся и нырнул в свою комнату, грубо  хлопнув дверью.

   Помню, в тот вечер она купила шоколадку и позвала меня пить чай.  Была годов-щина смерти бабушки Вали. Мы поделили ее  пополам и, хрупая коричневые ароматные дольки, запивая свежим чаем с бергамотом (я маленький говорил «с бегемотом»), помирились. Мамина мать, моя бабушка Валя, росла в послевоенное голодное время. Всю жизнь до самой старости она, как ребенок, радовалась, когда мать после получки приносила шоколадку, и мы все вместе пили чай. Почему-то всякий раз на могиле бабушки это вспоминалось.  Мать остро чувствовала себя виноватой в том, что не смогла утолить ее страсть, оставшуюся с детства. Часто кроме бумажных цветов она приносила на кладбище шоколадку в три дольки, которую мы делили, чтобы ее помянуть.
 
  В то время, пока она, перекрестившись и воткнув тряпичные цветы в землю, дергала около памятника траву, я, жуя предназначенную мне дольку, испытывал странное грустное чувство. Надо же, думал я, какая короткая у человека жизнь. Можно прожить ее всю и не наесться шоколадок…  Но это так, вспомнилось.

   Никифор с Курносовым  поменялись тетрадками и разошлись. Петька так и не гля-нул на меня. От этого я почувствовал себя Данко с горящим сердцем. Хотелось вскочить, окликнуть его, поговорить по душам. Но я перетерпел, сосчитал до шестидесяти, потом вскочил со скамейки, позвонил Стукачу, позвал прошвырнуться.
Как всегда, Стукач согласился быстро, только свистни. Через десять минут  появился, высокий, плечистый, в драных джинсах, с бритой наголо головешкой, под  черной курткой нараспашку была черная футболка, расписанная поющими скелетами с гитарой. Карие глаза из-под  бровей зигзагом смотрели задиристо и бесшабашно.

  Данька Стукачев – веселый парень. Жизнь для него  нечто среднее между анекдо-том и авоськой: «авось прорвемся» слетает с его языка постоянно во всех сомнительных авантюрах. С ним можно курнуть за киоском, хотя я не любитель, устроить «тараканьи» бега по набережной – на скорость, кто быстрее пешей походкой пройдет, скажем, пять «кило» за бутылку пива. Он без конца травит анекдоты, любит рэп. В общем, с ним не соскучишься, когда хочется на всё забить. Но серьезно поговорить с ним не о чем. Он после девятого учится на электрика и думает о жизни не больше, чем воробей на ветке, который живет на улице и считает, что главное в жизни - найти пропитание.
 
   С Данькой мы весело погуляли по Набережной, искоса разглядывая девчонок, прикидывая, с какой можно познакомиться. Естественно, вкусы у нас разные. Ему нравятся яркие девахи в драных джинсах и светофорных курточках ядовитых тонов. А я выглядываю, как он ржет, Снегурочку с косой, бледную, как смерть. В общем, пробродили мы с ним часов до восьми вечера. Потом Данька встретил двух сокурсников и примкнул к ним. А я пошел домой с Набережной через весь город пешком.
   Было только полдевятого, но уже раз пять позвонила мать, потеряла! Я не отвечал, сбрасывал звонки, и она начала названивать с настойчивостью электрической дрели. После десятого звонка я вконец обозлился, отключил мобильник и сел на первую попав-шуюся скамейку около чужого дома. «Посижу, подожду. Пускай попсихует, - решил я. – Сколько можно звонить?! Надо ее проучить! Я уже взрослый, почему я обязан пред ней отчитываться?!»

   Уже порядком стемнело, светились окна чужого дома. Время от времени проезжа-ли на стоянку автомашины. Напротив подъезда горел фонарь, похожий на белый одуванчик в шляпе на тонкой ноге. Послышались шаги, рядом со мной грузно сел большой толстый дядька в черной болоньевой курточке. Неприятно ударил в нос запах перегара.
  - Ты чего, пацан, домой не идешь?  - спросил хриплым прокуренным голосом.
  - Мамаша задолбала. Хочу поучить ее немного, - сквозь зубы, коротко сказал я и вскочил, чтобы уйти. - А вы чего домой не идете?
  - Да посиди немного, я не съем!  Поговорить хочется и не с кем, жена домой не пускает. У тебя-то  мать есть, ждет, какое счастье…
  - Нафига мне такое счастье, смотрите! – я включил мобильник. - Уже 12 звонков за полтора часа! Сколько можно меня караулить, взрослый уже!.. – как ужаленный, взвился я.
  - Она же мать! Думает, убили, морду набили, ограбили, - дядька помолчал и спросил: – Ты, наверно, безотцовщина?
  - С чего это?! Есть у меня отец! – вспыхнул я. – А вам какое дело?
  - Значит, врешь! Батько был бы – всыпал, чтобы над матерью не издевался. Ладно, все мы это проходили! Лет через двадцать будешь таким же, как я, на скамейке сидеть, потому что тебя, пьяницу-алкоголика, жена домой не пускает, - ухмыльнулся он.
  - Пусть только попробует! Я ей задам! Если квартира общая, не имеет право!.. – И чего он меня задирает? – мельком подумал я. 
  - Ишь ты, какой задавака! А я не могу… - зябко повел плечами дядька, - хоть и промерз до ушей!
  - Почему? – удивился я.
  - Потому что виноват, всю жизнь ей испортил своим пьянством. Жалко мне ее, пусть лучше сама позовет, - он опять замолчал, потом хмыкнул: - Интересно получается! Ты сидишь и ждешь, когда тебя мать звать перестанет, а я жду, когда жена позвонит и позовет. Давно уже жду, около часа вокруг дома хожу взад-вперед, замерз, как собака, аж протрезвел!..
  - Так идите домой! Ключей что ли нет?! – удивился я.- Чего мерзнуть-то…
  - Ключи-то есть, да что ключи!.. Она должна сама позвонить!  Так надо, по прави-лам…  А ты зря с матерью так. Хотя не мне тебя учить, все мы такие так начинаем, - вздохнул он.
  - Кто это мы такие? – подозрительно спросил я.
  - Глупые мужики. Все поначалу вроде тебя, молодые и гордые. Отстань, мамаша, задолбала!  Вот и отстала, десять лет как на небесах, - он тяжело вздохнул и тоскливо сморщился. - Закурить не найдется?
  - Не курю… - обрубил я.
  - Молодец! А я рано закурил, лет с двенадцати. Тоже безотцовщиной рос. Обижался на мамашу, что батьку мне не дала. У других есть, а у меня нет. Пробовала она, только девку с довеском не больно-то берут. И она с этим чувством вины, что я без отца росту, ух как меня избаловала. Все выходки терпела.  Поэтому с первой суженой у меня жизнь клином пошла. Девушка хорошая была, скромная, деревенская, беленькая такая, как ты, только медучилище окончила, замуж хотела.  Ушла, не выдержала мой характер.
  - Почему?
  - Кто мать уважать не научился, у того паровоз мимо остановки прет. Вот я и не остановился, дальше попер. Гордый был!.. Говорят, девушка та сына родила. Мой, не мой, до сих пор не знаю. Может, еще с кем прижила… В деревню уехала рожать, к матери, да, говорят, не скоро возвратилась.
  - А вдруг ваш? Неужели неинтересно?! – я инстинктивно сжал кулаки и напрягся. Мужик покряхтел, потом уверенно сказал:
  - Нее, не мой!.. Сейчас девки ушлые пошли, если бы мой был, сама бы в суд на алименты подала, генетическую экспертизу заказала. А я сначала след потерял, а потом искать не стал. Вдруг не уживемся, алименты потребует – плати?! Да и сейчас не хочу! Не ищет и, слава Богу, спокойнее жить!..  А пацан тот уж взрослый почти. Тебе сколько лет, пятнадцать?
  - Семнадцать.
  - Вот и ему сейчас семнадцать, наверно… - мужик встрепенулся и пристально по-смотрел на меня.
  - Не похож?! – усмехнулся я, читая его мысли. – А может, похож, только не при-знаёте?
  - Как мать-то зовут? – хрипло спросил он, пронзая взглядом.  Вдруг судьба?!
  -  Любовь! – с вызовом сказал я.
  - Тоже  Люба, значит, … а фамилия?! – недоверчиво очумел он, вытягивая шею с округлившимися глазами-углями.
  - Колбаса! – громко брякнул я, чтобы разрядить обстановку. Такой папашка меня вовсе не устраивал.
  - Я те дам колбаса, серьезно спрашиваю, не Груздева?! – Дядька подвинулся ко мне вплотную, пытаясь заглянуть в глаза.
- Нет, дядя, Поганкина! А вы случайно не сантехник?! – отодвинулся я. Не могу терпеть запах перегара.
- Строитель я, монтажник, мосты строю. Про Крымский мост слыхал?  В команди-ровку ездил туда на полгода, неделю как дома живу. Зовут Александр Сергеевич, но не Пушкин, - сказал он, переводя дух и потирая грудь. – Ух, и напугал же ты меня!.. Аж серд-це ёкнуло и захолонуло!..
- Испугались, что сын?! – презрительно хмыкнул я. – А может, не напугал? Я дейст-вительно Александр Александрович Груздев!  - Он нервно дернулся, но видя мою ухмыл-ку, не поверил:
 - Болтун ты, однако, поганый!.. Так и до инфаркта довести можно,  - он «прило-жил» матерщину и с облегчением вздохнул, приосанился, перейдя на нравоучительный тон:  – Послушай, я тебе серьезно говорю, с матерью ссориться нельзя! Ты мать уважай. Моя раньше избаловала меня. Вкусненькое: апельсин, яблоко, колбасы кусок – всё мне. А сама? «Что ты, я не хочу!»  Как поссоримся, шоколадку в портфель или под подушку сунет, словно мостик ступеньками мостит, боится, уйду – пропаду, потеряюсь. А по мостику-то обратно приду… Кто, кроме матери, так любить может?! Никто! Только веришь, нет, хоть я тогда резвый был, копытом бил, а доброта заразной оказалась. Я теперь, как  выпивку беру, всегда шоколадку покупаю. Вот!.. - Он похлопал себя по карманам и вытащил мятую плитку «Бабаевского».
  - Зачем?! – удивился я.
  – Для жены!.. Люблю ее, заразу…  Любовь-то она, даже если не хочешь,  сама шо-коладку купит. Боюсь я ее потерять, Олю мою. И она знает, остынет и позовет. Думаешь, не позовет?! Вот увидишь, позовет!  – я недоверчиво  хмыкнул. Мы посидели, помолчали несколько минут. И тут действительно раздался звонок. Он схватил мобильник, нажал кнопку и радостно рявкнул: «Да?! Иду-иду!..»
  - Вот видишь! - подпрыгнул со скамейки Александр Сергеевич. - Позвонила Оля моя!  - И быстро, размашистой походкой пошел в подъезд, не дойдя, обернулся, будто споткнулся, и помахал кулачищем: - А ты матери позвони!..
  - Раньше учить надо было, сына своего, Александр Сергеевич Непушкин, а не меня! – зло крикнул я. И резко дернувшись со скамейки, быстро пошел домой.


  По дороге я остыл и задумался. Странная штука жизнь! Я думал, что один я такой. А где-то живет мальчик Груздев, семнадцати лет, у которого нет отца, как у меня. И вот его отец Александр Сергеевич, но не Пушкин,  строитель, любящий выпить и не желающий платить алименты, строит мост… из шоколадок для своей жены, потому что любит ее…  А сыну своему он ни разу в жизни шоколадки не купил и не купит. Кто его сына научит доброте?.. Только мать…  А вдруг что с ней  случится?!

   Ноги сами принесли меня в круглосуточный магазин около нашего дома. Времени было уже больше десяти часов ночи. Забрякал колоколец у входной двери, подняла голову с прилавка сонная продавщица.
  - Выпивки несовершеннолетним не продаем! - строго сказала сердитая тетка.
  - Мне шоколадку…
  - Какую, пораньше прийти не мог?! – проворчала она.
  - Вон ту, маленькую, «Аленка»…
  Она подала мне шоколадку, усмехнулась, качая головой: – На один зуб! И стоило приходить ночью?
  - На большую у меня денег нет, - серьезно сказал я, взял маленькую «Аленку», по-чему-то вспомнил Петьку Курносова, детский сад, нашу горько оборвавшуюся дружбу.

   …Мать сидела на скамеечке около подъезда, в синей болоньевой курточке, розо-вом халате и домашних тапочках. Видно было, переживала: крутила головой, время от времени нервно подносила к уху немой мобильник. Ждала меня. Я увидел ее раньше, чем она меня, и в тени дерева замедлил шаг. Какая она, большая, бестолковая и… несчастная, со стороны в первый раз с жалостью подумал я, аж сердце сжало. В тапках на босу ногу в такую холодину… Она увидела меня, вскочила и побежала навстречу: «Сашулька!». Я протянул ей шоколадку и шепотом хрипло сказал: «Не ругайся, это тебе…». Она отпрянула, с минуту стояла сраженная, потом обняла меня и зашмыгала носом. Мы постояли и, молча, пошли домой.


    Какой длинный сегодня был день, устало думал я, засыпая. И дядька встретился странный. Тоже мне, строитель мостов!.. А может, не странный, обыкновенный?! Может, такой же, как мой отец-сантехник, не помнящий меня. Да, правильно он сказал, надо жа-леть тех, кого любишь. Я вспомнил ненавидящую меня Ксению Владимировну - и не лю-бишь тоже. Прости нас и примири нас, Господи!.. И никто ни в чем не виноват. Просто все мы оказались в одно время на планете Земля, в одном городе, в одном месте, и каждый живет той жизнью, которая случилась и получилась. Хорошо, если кто-то научился строить мост из шоколадок. Значит там, на другой стороне реки, всегда будут люди, которые его любят и ждут.
Ноябрь, 2017