Виды философской критики
Читая Гегеля 1
Как я писал раньше, дискурсивности бывают двух видов (как, соответственно, и основатели оных) – отрицательными и положительными. Кант представляет собой пример основателя дискурсивности третьего, нейтрального типа.
Как пишет Соловьев, Кант поднял мышление на новую ступень, где ее и оставил. То, что Кант оставил общественное сознание в тупике на подъеме, не плод его коварства. Он задал вопросы, которые нуждаются в решении, не наметив к ним путей, но он хотя бы и не повел в тупики, как то делают основатели отрицательных дискурсивностей.
Вопросы, поставленные Кантом, были разрешены Гегелем, однако массовое возвращение к Канту показывает, что решения Гегеля прошли мимо общественного сознания. Почему это произошло? Скажу нелецеприятное, – то, как Кант не был освоен англо-американским мышлением (смотрите об этом в «Занимательной…»), свидетельствует о существовании некоего порога понимания, на котором находится то или иное общество на той или иной ступени своего развития/завития. Гегель не был понят, поскольку уровень его решений превосходил (и превосходит) уровень возможностей общественного понимания. Общество суммарно во всей своей мощи, во всем своем великолепии и блеске своего многознания и многоумения оказалось банально глупее Гегеля. И после его смерти мир погрузился в невежество, сравнимое с теми картинами деградации, что демонстрируют нам постапокалиптические фильмы, когда разнообразные героические личности шныряют по обломкам неких невнятных производственных строений, не имея ни намерений, ни возможностей как-то эту прагмату прошлого использовать по ее прямому назначению. Как существуют литераторы, что пишут после классиков, просто их игнорируя, так и современные философы что-то там сочиняют, получают зарплаты и гранты, и как-то там жизнерадостно кишат на фоне непонятного им философского наследия.
Впрочем, возможно, то, что изучать и понимать Гегеля общество не способно, это и не плохо. Философия, при ее абсолютной открытости, при ее общедоступности, имеет своего рода эзотерический характер, и чем меньше имитаторы вспоминают про действительных деятелей, тем лучше для всех.
В философии «скажи мне кто твой друг, и я скажу, кто ты» звучит как «скажи кто в твоем философском отряде…» и софистические экзерсисы современных тружеников на ниве философии - по сути «трение ослов друг о друга». Ослы поддерживают друг друга и опираются друг на друга, но их бодрое кишение слабо соотносимо с вылазками за край доксических квазипонятностей.
Чтобы решать действительно значимые вопросы, необходимо опираться на действительно значимых авторов, игнорируя пену бытия в виде всяческих модных имитаторов. Поэтому о характере работы философа прежде всего говорит то, на кого он опирается и ссылается.
Также важно то, КАК он это делает, КАК он использует концепты прошлого. Гегель в этом плане являет собой образец философского великодушия.
Работа с концептами прошлого обычно осуществляется в виде критики. Поясню по поводу философской критики. Она бывает «опускающей» и тогда, собственно, не имеет отношения к философии как таковой. Она может быть направленной против доксического понимания и тогда она имеет характер критики, но направленной не против того или иного автора, а против неправильного его прочтения. Высшим развитием этого рода «критики» (кавычки здесь потому, что такое вживление и оживление концептов прошлого уже и не критика вовсе) будет «поднимающая» критика, когда концепты того или иного автора словно бы оживают, оказавшись в новой смысловой среде. Так у Гегеля оживают платоновские эйдосы и анамнесис, концепты Аристотеля и даже монады Лейбница.
То, как Гегель использует, к примеру, даже концепт стихий, может иллюстрировать мое положение о вложенности истин друг в друга и о том, что в сильных «руках» (интеллектуальных и интеллектуально) работают даже слабые концепты, а оказавшись в распоряжении глупцов, бессильными становятся сколь угодно сильные истины.
Есть и еще один вид критики, до которого, впрочем, редко унижаются действительные мастера. Речь идет о лишении статуса философа тех, кому этот статус общества незаконно присвоили. Это дело философской публицистики, мастер же не воюет с самозванцами, он предвосхищает их заблуждения.
Снятие хитрости разума
Читая Гегеля 2
Гегель формулирует этот концепт так:
«Разум столь же хитер, сколь могуществен. Хитрость состоит вообще в опосредующей деятельности, которая, позволив объектам действовать друг на друга соответственно их природе и истощать себя в этом воздействии, не вмешиваясь вместе с тем непосредственно в этот процесс, все же осуществляет лишь свою собственную цель. В этом смысле можно сказать, что божественное провидение ведет себя по отношению к миру и его процессу как абсолютная хитрость. Бог дает людям действовать как угодно, не стесняет игру их страстей и интересов, а получается из этого осуществление его целей, которые отличны от целей, руководивших теми, которыми он пользуется»
Хитрость разума может неправильно пониматься, объясню этот концепт через свое понимание взаимосвязанности, о котором уже писал в «Занимательной…». Итак, суть в том, что перемены в системе происходят несколько иначе, чем это обычно понимается, в том, что любое изменение в системе ведет к ее общему изменению, подобно тому, как это происходит в калейдоскопе, поскольку изменения любого элемента системы опираются на возможности изменения всей системы.
Грубо говоря, каждое изменение карточного домика (соответствующее условиям:
- кроме совсем уж малозначительных и не значимых для этого примера;
- при условии, что он вообще остается существовать как конструкция, а не будет разрушен)
возможно лишь при изменении конструкции в целом. Нельзя просто вытащить карту из центра карточного домика, это возможно только перестроив некоторое множество соседних элементов.
Причем здесь есть пара моментов, которые заслуживают быть учтенными:
- общая сложность жизненных системностей означает большие масштабы перестроений по сравнению с примером перестроений карточного домика;
- в силу закона безразличия слепым силам природы все равно что строить и на месте стены «домика» может возникнуть, скажем, башня замка, или вход в собачью конуру, или что-то еще.
Хитрость разума – естественная реакция на сложность, согласованность и причудливость перестроений, происшедших для того, чтобы уравновесить какое-либо ничтожное само по себе изменение. Впечатление изначальной задуманности, запланированности случившегося возникает, когда наблюдатель понимает, что вот без этого ничтожного элемента все бы разрушилось, а без того или иного, бессмысленного самого по себе, действия не завершилась бы изящная, ажурная и полная смысла постройка.
В хитрости разума интересно то, что является в нем условием, неким всего лишь его моментом, то, что мною было описано выше так:
«при условии, что он вообще остается существовать как конструкция, а не будет разрушен) возможно лишь при изменении конструкции в целом»
В современной научной парадигме само собой разумеется, что все структуры мира стремятся к разрушению, но, похоже это совсем не так, и уж точно не так в эйдетических, смысловых областях.
Хитрость разума не в том, что путь предначертан провидением, как то понимают читатели Гегеля, и не в том, что смыслы появляются в каждом случае «задним числом», как это можно подумать. Хитрость разума не предначертана перед событиями и не начертана событиями, ее природа в том, что смысловой импульс имеет свойство сохраняться. Перед нами Закон сохранения смыслового импульса, который можно сформулировать хотя бы так:
По достижению определенного уровня сложности система обнаруживает «стремление» к его сохранению.
Стремление заключается в противодействии разрушительным внешним воздействиям и в переносе импульса осмысленности, в переносе своей сложности на другой субстрат в случае разрушения системы.
И потому имеет смысл говорить не о хитрости разума, но скорее о его сопротивляемости неразумию. Разум не хитер, разум просто более устойчив, чем это можно было бы от него ожидать.
Хитрость разума утешила в свое время Бухарина, и она же перехитрила и самого Гегеля, который в итоге пришел к своему тождеству разумности и действительности. Если обратиться к ницшевскому упрощению гегелевского концепта, который сформулировал его как нечто вроде того, что род использует любые индивидуальные отклонения себе на пользу, то очевидной становится ошибочность радости по поводу способности разума всех перехитрить и все утилизировать. Любой род предпочтет норму уродству, и хотя он, - да, - уродство использует тоже по принципу «с дурной овцы хоть шерсти клок», но предпочтет уродству норму и уж тем более то, что ее превышает (ничто не мешает использовать плохо хорошее, а вот плохое хорошо точно использовать не получится).
И, да, я лично к разуму, - к разумности общества, как вершине смыслового богатства вообще, - отношусь не столь восхищенно как Гегель. Увы, оно, пожалуй, более поднаторело в плохом использовании плохого.