Мне отмщение, и Аз воздам.
Библия
Небо было здесь необыкновенно светлым, ясным, словно только что выстиранные отличной прачкой гардины на огромных окнах, залитых солнцем, и повешенные вместо запыленных, старых. Оно еще напоминало прекрасно вымытые и протертые закопченные за много лет стекла. Почему я так неоднозначно решил — не знаю. Но это было именно так. И тут я сообразил: небо еще не успели загадить — некому. Цивилизацией здесь и не пахло.
Нетронутые травы источали непередаваемый аромат, и всё тут было таким девственно-прекрасным, ярким, что мне стало боль¬но смотреть на это. И не только смотреть. Я, житель городских каменных джунглей, напоенный молоком матери, в котором уже была масса нитратов и всякой химической всячины, нечисти, если хотите, вскормленный искусственной, синтезированной пищей, вдыхавший от рождения наполненный всевозможными отравляющими веществами воздух, пивший отравленную многочисленными отходами предприятий воду, употреблявший внутрь и нечто похлеще, нынче задыхался от обилия красоты и кислорода.
У меня кружилась голова, и легкие распирало от этого непередаваемого благоухания. Я почти отравился. Мне стало так плохо, что показалось: пробудь здесь, в этом никем не тронутом райском, созданном для неизвестных гуманоидов, но только не для нас, землян, мире, через пару минут умру от пресыщения чистотой.
Откуда во мне взялась такая уверенность, не знаю, но вместе с тем я понял: пора отсюда уносить ноги. Этот мир не для нас, поскольку человек создан лишь для того, чтобы загадить все. Но куда бежать? Ведь я же на Земле. Только той, которую лишь определяли для нас. И мы, люди, еще не скоро появимся на ней, поскольку именно для меня, для того, кто должен был увидеть, как нежно трепещут на ветру зеленые резные листы клена, как застенчиво висят на деревьях разнообразные плоды, и среди них настоящие, налившиеся соком румяные яблоки, и плещется в овраге масса рыбы, уж очень долго кто-то отматывал спираль времени назад...
Ну, хорошо, все это я увидел, всего надышался, и что дальше? Зачем мне все это показали? Кто я такой, чтобы мне, гомо сапиенсу, бывшему историку, а ныне самому захиревшему бродяге, но все же жителю Земли двадцать первого столетия, предоставили такую уникальную возможность? Зачем? Это не планета — рай!
Я помнил, что после нашего расселения здесь понадобятся всего несколько тысяч лет, чтобы загадить этот рай до предела, чтобы бедная планета умирала постепенно, в страшной агонии. И название-то какое хорошее ей придумали наши предки — "Голубая планета". А ведь она и впрямь — красавица! И я, вша паршивая, сейчас смотрю на нее, такую лапочку. Еще недавно я, бродяга без дома и имени, может, самый что ни на есть последний из худших, по урнам шастал да на свалках ночевал, а нынче своей небритой, проспиртованной физиономией, в этом рванье несусветном пугаю начало начал.
Боже, а выпить-то как хочется! Хоть политуры, хоть чего-нибудь! Все нутро горит. Поставьте меня где взяли, вы, те, кто отмотали спираль времени сюда, мотайте ее побыстрее назад. Не то я натворю здесь такого, мама родная не узнает! Но никто мою особу не слышал. Видимо, оставив меня здесь, они думали, что я стану собирать по крохам своей оставшейся памяти растраченные годы и затем для всех землян буду этаким идолом, трубящем о прелестях мироздания?
Ну, нет! На то я и гомо сапиенс!
Первое, что я сделал, чтобы меня Они, создавшие нашу планету и нас в том числе, поняли, решил здесь, в этой девственной прелести пошалить — натура-то у человека такая.
Я сорвал с яблони давно немытыми руками прелестное краснобокое яблоко и, надкусив его своими паршивыми, много месяцев нечищенными, наполовину изъеденными кариесом и другими болячками зубами, огрызок бросил в возмущенное озеро, а затем прикурил окурок, который в былые времена нашел в урне у кинотеатра перед самой отправкой сюда, и загадил дымом смердючим этот благоухающий воздух. По привычке бросил себе под ноги зажженную спичку. Девственная трава обиженно, как туманом, окуталась дымом и почти сразу вспыхнула.
И вмиг померкло солнце.
И все поглотила страшная темень.
И нечеловеческий холод сковал мое существо. Но там, в самом дальнем закоулке моей изглоданной, страшно больной памяти еще теплилось что-то, и вдруг настало просветление. И я понял, что совершил то, что должен был совершить, для чего меня и отправили туда. Я просто пошалил...
Когда я с трудом раскрыл глаза, не сразу понял, что лежу на влажной после дождя земле почти голый — кто-то сорвал с меня мои лохмотья — не было печали, сниму с кого-нибудь тряпье поновее. Еще не вечер.
На душе было паршиво, что называется. Но когда я заметил, что моя бутылочка на месте, потеплело все внутри. Я возрадовался ей, как лучшему другу. Нет, когда меня ошманывали копы, или может какие-то другие особы в форме, ее рядом со мной не заметили. И только потому, что я зарыл ее в землю, оставив только часть синенькой крышечки сверху. Ну, кто же догадается, что под ней закопана бутылочка!
Чтобы забыть всё, я снова отхлебнул из бутылочки эту страшно пекущую во рту, непонятную, но совершенно бесплатную, балдежную жидкость, целую бочку которой я разыскал у северной ложбинки свалки. Видно, бочка та закатилась в кусты боярышника, да ее никто и не заметил раньше меня. Думаю, ее вместимого мне, если не буду ни с кем делиться, до зимы хватит... Это точно, а я приложусь к бутылочке-спасительнице еще. Хотя печет зараза крепчайшая, похлеще спирта неразбавленного печет...
Я поднес бутылочку к губам…
* * *
Второй глоток он сделать не успел, поскольку на этот раз агонизирующая, вся покрытая страшными язвами от человеческой деятельности планета, наконец, пошалила тоже, добавив в состав емкости, которая оказалась на свалке еще несколько новых компонентов только что изобретенных гомо сапиенсом — человеком разумным.
Да, Планета предупреждала всех, отматывала спираль времени для каждого населяющего ее землянина, всем показывала свою девственную красоту, которую беречь бы и беречь, но никто ее не понял, как не понял ее и бывший историк.