Как мы жили в белорусской деревне в советское время.
Мамочка, мне плохо, помоги! Крикнул ей, сегодня, я в ночи,
А в ответ, лишь только тишина… МАМОЧКА моя, давно ушла…
Господи, как замолить свои грехи? Выпросить, прощенье для души.
Мамочка моя, мне так нужна, успокоила меня б, совет дала.
Только рано, нас покинула она. Поднялась, ее душа на небеса.
Мамочка, мне плохо помоги! Крикнул ей, сегодня, я в ночи.
Не обнимет, не подскажет - ее нет. Промолчит и ночь, не даст ответ.
Я подушке, подарю свою слезу. Свою мамочку, я больше не найду!
Берегите, люди, МАТЕРЕЙ! Ведь живут они ради детей,
Если есть они, еще у ВАС – помните для МАТЕРЕЙ НАКАЗ:
Любите маму, маленькие дети! Ведь без неё так трудно жить на свете.
Её внимание, и ласку, и заботу, ВАМ не заменит посторонний кто-то.
Любите маму, юные подростки! ОНА - ваш ствол, а вы - её отростки.
Одна лишь ваша любящая мама, поймёт всегда вас - чад своих упрямых.
И дети взрослые! Всегда любите маму, на нежные слова ей не скупитесь,
Дорога к ней - сродни дороге к Храму! И в дом, входя, ей в ноги поклонитесь.
Идут года, стареет наша мама! Что, вдруг, её не станет - мы не верим,
Но вот, однажды, поздно или рано, ОНА уйдёт, закрыв неслышно двери.
Нашей маме еще при жизни надо было поставить памятник – за ее доброе сердце, за ее трудолюбие и за ее любовь к детям, к семье, к дому и за ее бесконечное терпение…
Своим непосильным трудом мама надорвала себе сердце, а в 55 лет, можно сказать, стала инвалидом. Несмотря на это, мама пережила отца более чем на 15 лет. Она умерла, находясь у дочери Тани (в пос. Ивня, Белгородской области), где жила после смерти папы последние годы. Случилось это, можно сказать, на моих глазах. Я приехал к маме за несколько дней до ее смерти, получив от Тани сообщение, что мама находится в тяжелом состоянии. Срочно выехав из Мурманска в Ивню, я приехал я к маме 3 февраля 2001 года. Застал маму живой и в ясном сознании. Все три дня почти постоянно я находился с ней. Мы подолгу разговаривали, вспоминая жизнь.
Мама сказала мне, что она простила папу за все. У нее на первом этаже была своя большая комната – чистая и уютная. Все спальни у Тани находились на втором этаже. Ночами мы с Таней по очереди дежурили в маминой комнате. А 6 февраля вечером маме стало очень плохо – все у нее болело, она не знала, как ей лечь. Все время мама постоянно просила меня: «Сынок, подложи мне подушку, чтобы я сидела». Я подкладывал ей под спину подушку, а через какое-то время она просилась лечь. Говорила мне, что внутри все болит. Я помогал ей сколько мог, но боль была, видимо, очень сильной. Она очень ждала Людочку – свою младшую дочь, которая должна была тоже приехать, но еще не приехала. В этот день я был с мамой до полночи, а затем меня сменила Таня. Но уже где-то во втором часу ночи Таня прибежала ко мне наверх со слезами: «Мама, мне кажется, умерла. Я только задремала на несколько минут, а когда открыла глаза, вижу, что мама не дышит». Я и Володя - Танин муж, побежали вниз – к маме. Наша мама умерла! Да, она уже не дышала, но было еще теплая. Значит это случилось всего лишь несколько минут назад. И мы, ее дети, не усмотрели, как это случилось. Она полулежала-полусидела на кровати, а правая ее нога была спущена на пол. Что она хотела сделать в свою последнюю минуту жизни – мы уже не узнаем никогда. Все время я себя виню и корю, что ушел от нее в последние минуты ее жизни… Надо было мне остаться вместе с Таней у мамы в комнате.
Возможно мама хотела встать, а Таня задремала, и не видела этого. Возможно, она хотела что-то сказать, но силы покинули ее… Вот так, при двоих своих детях, мама ушла из жизни так и не потревожив никого из нас в последнюю минуту своей жизни. Люда приехала в Ивню только на похороны, так и не увидев маму живой...
Спи спокойно, моя дорогая! Только в смерти – желанный покой, только в смерти ресница густая, не блеснет безнадежной слезой. Только ТАМ - не коснется сомненье, доброй, русой головки твоей; только ТАМ – ни тревог, ни волненья, ни раздумий бессонных ночей!
Светлый гроб твой закидан землею, темный крест водружен над тобой… Освящен он сердечной мольбою, окроплен задушевной слезой! Я давно так не плакал… казалось, что в груди, утомленной тоской, все святое опять просыпалось, чтоб безумно рыдать над тобой!
Вот придет к нам весна, а с весною, дальний гость – соловей прилетит. И в безмолвную ночь над тобою, серебристая песнь зазвенит. И зеленая липа, внимая чудным звукам, замрет над тобой… Спи ж спокойно, мамуля, родная! Только в смерти желанный покой.
Мама, наша дорогая мамочка, навсегда осталась на Ивнянской земле – у моей сестрички Танечки, с которой она прожила свои последние годы…
Когда умер папа, а это случилось 7 мая 1985 года, я, бросив все, добрался домой из Гаваны, куда мы пришли на теплоходе «Алла Тарасова» только 8 мая. Сначала самолетом, с посадками в трех странах, затем поездом - в СВ вагоне из Москвы до Витебска, а потом еще на такси - от Витебска до родного дома, я за сутки добрался на последнюю свою встречу с отцом. Я спешил на похороны родного и любимого папы в нашу деревню – Немойту, где он почти 30 лет был директором школы. Успел я вовремя. Мы, все трое детей, оказались рядом с любимой и тяжело больной мамой, в это страшное для всех нас время, и мы очень достойно похоронили папу. Также, все трое детей – я, Таня и Люда, собрались и в Ивне, чтобы отдать последние почести и проститься с нашей дорогой мамочкой, которую проводили в ее последний путь. Обоим, папе и маме, через год были поставлены хорошие памятники. Нам, детям, не стыдно ни перед людьми, ни перед богом за свое отношение к родителям, которых, несмотря на все перипетии их семейной жизни, мы горячо любили и уважали. Многие в деревне завидовали нашим родителям, что они имеют таких детей, видя наше доброе чувство и уважительное отношение к своим родителям. Уже сейчас, на склоне жизни, мы не видим такого же отношения наших детей к нам, какое было у нас к своим родителям. Что-то в жизни нынешней пошло не так… Может быть мы и сами во многом в этом виноваты… Ну, да ладно. Назад нам всем уже пути нет. Уже внуки пошли давно…
Детство мамы.
Уходя в мир иной, мама оставила мне две тетради воспоминаний о своей жизни, о жизни нашей семьи и о своих корнях. Обидно, что папа не сделал того же самого. Он ведь литератор, филолог – умел хорошо писать, сочинял стихи. Он многое бы изложил очень интересно, но, к сожалению, он не сделал этого, хотя, я его и просил об этом. Воспоминания мамы я и хочу внести в мое повествование, практически не меняя ни стиля ее изложения, ни сокращая в объеме. Для меня лично, каждое ее слово дорого и пусть наши дети и внуки чтят память своих предков так, как это делаем мы. Итак, вот что писала мама:
«Отец мой - Семен Прокопьевич, родился в 1872 году в деревне Сапеги, Мощенской волости (Мощенского сельсовета), позже Белолипенского сельсовета, Витебской губернии, ныне Витебской области. Мать моя – Мария Лукична родилась в 1878 году, в деревне Мощены, расположенной в двух верстах от Сапег. Дедушка мой по отцу – Прокопий, бабушка – София; по матери – дедушку звали – Лука, а бабушку – Агафья. Отец окончил (из его слов) один класс, но учиться надо было 2 года. В первый год – закончил первое отделение, а на второй – второе отделение. Успеваемость была - только 5 (отлично). Много позже отец окончил офицерскую школу (тоже на 5) и ему было присвоено звание – унтер-офицер. Мать была безграмотная. Знала только одну букву –«А». Отец служил в Санкт-Петербурге, сначала городовым, а затем в Зимнем дворце – у царя Николая Второго. Когда он однажды, приехал из Питера в Сапеги в отпуск, то пошел в корчму. У корчмы он встретил взглядом мою маму и спросил у кого-то: «Чья это девочка?».
Моя мама (Мария) в молодости была очень красивой, волосы ее были белокурые и все в завитках (ее за это в деревне дразнили - «Барашек»). Она это прозвище не любила. Чтобы не было этих завитушек, она часто их смачивала водой и расчесывала, а то, просто мазала их репейным маслом, чтобы они не завивались. Но все было напрасно. Кудри становились еще прекрасней. Отцу (Семену) эта девочка очень понравилась. Он на нее положил глаз, как сейчас говорят. Мария была полусиротой с 12 лет, так как ее мать умерла рано. Она пошла работать к попу, где нянчила его детей. Позже, от Мощенского попа она перешла работать в Сенно – к нотариусу. Там тоже была в няньках - смотрела за его детьми. У Мощенского попа она работала вместе с женщиной – поваром. Эта женщина ушла от попа первой к нотариусу, а за ней ушла к нему и Мария. Семен принял твердое намерение - жениться на Марии. Он пошел в Сенно к нотариусу, которому представился братом Марии. Семен и Мария долго гуляли по городу, и в один момент, когда они стали прощаться, Семен сделал Марии предложение. Договорились позже и с родителями Марии - решили делать свадьбу. Когда же дело было ближе к свадьбе, Мария вынуждена была пойти к хозяину и сказать, что у них с Семеном будет свадьба, и, что они приглашают его на свою свадьбу. Хозяин (нотариус) рассмеялся и сказал: «Как же ты, Машенька, пойдешь замуж за брата?». Она была вынуждена рассказать ему всю правду. Нотариус помог Марии во всем, а чтобы свадьба ей запомнилась на всю жизнь - купил дорогой и красивый свадебный наряд: белые, до локтей, нарядные перчатки и разные украшения. Также он дал ей денег на проведение свадьбы и бочку пива. О своей свадьбе бабушка всегда рассказывала с большим удовольствием – приятно было вспомнить о таком запомнившимся ей на всю жизнь событии.
После свадьбы, муж Семен увез молодую жену в Санкт-Петербург. Жили они на Кропоткинской улице. Мария не работала. Только иногда, летом, нанималась на работу к огороднику, который набирал себе сезонных работников, для ухода за овощами. Многому она в овощеводстве научилась, работая у огородника. Эта наука ей пригодилась, когда она, впоследствии, жила в Сапегах. Словом, большую практику получила Мария у огородника. Семен служил городовым. В Питере у них родились две дочери - Мария (в 1900 г.) и Паша (в 1903 г.). Перед самой Революцией 1905 года Семен с Марией уехали в деревню Сапеги. Причину уезда их Питера не знаю, но, скорее всего, хозяйство надо было вести. У отца Семена, моего деда Прокопия, - остались в деревне только одни мужчины – 7 человек. Была еще мачеха, но она умерла. И надо было в дом женщину, чтобы вести хозяйство. Папа уже знал, что надвигалась Революция и будет большое кровопролитие - вот они и уехали из Питера. Через год или того меньше, они трагически потеряли свою вторую дочку - Пашу. Как это случилось?
Маму подговорили молодые женщины пойти в лес собирать травы и цветы в праздник на Ивана Купалу. Когда она вернулась из лесу, то видит, что у дома собралось много народу. Когда она уходила в лес, то попросила дедушку Прокопия посмотреть за детьми. Дед Прокопий находился в хате, а дети - Мария и Паша, – в огороде играли. Там была канава с водой, а через эту канаву лежала кладочка (мостик из доски). Маша и Паша по ней бегали взад-вперед - играли. Видимо, в какой-то момент, Паша сорвалась с кладочки и упала в канаву, где и захлебнулась, хотя воды в канаве было немного, и, не очень глубоко там было. Маша побежала домой к деду и говорит: «Деда, иди, возьми Пашу, она лежит в воде». Вот так цветочков лесных и насобирала мама для своей дочери - на могилу. Мама говорила мне: «Я думала, что с ума сойду! Как же я недосмотрела свою доченьку?». Но потом пошло-поехало. Отец старался, а мама детей рожала одного за другим. Родила двух хлопцев – Архипа и Семена, потом родились - Люба, Костик, Соня, Леон, Хрестя, потом еще была двойня – Леон и Надя. Ну, а замыкающая, как говорят, - последыш, была я – Катя. Я была двенадцатым ребенком в нашей большой семье.
Семен и Архип умерли от скарлатины. Сначала умер Семен, а через день – Архип. Похоронили их в одной могилке. Было это так: только похоронили Семена, приехали домой с кладбища, а там уже лежит мертвый Архип - тоже умер. Решили и второго сына в одну могилу положить – к брату. Там, где сейчас две большие сосны стоят – их могила. Это, где Костусь и его жена Мария захоронены. В их изголовье стоят три сосны – там мои родные братики лежат, которых я и не видела никогда. Все, что знаю – это от мамы.
Леон-первый, тоже умер от скарлатины. Мама говорила, что Леон был самый красивый и умный. Она мне рассказывала, что когда она выбирала картошку, Леон босиком бегал по земле и говорил: «Мамочка, я тебе сделаю свои следочки на земле. Ты будешь ходить здесь и на них смотреть». Вот я и ходила смотреть все время его следочки после его смерти. Каталась по земле, целовала его следочки. Так они и замерзли в холода, а затем остались на земле до весны – были видны долго. Дочку Соню в 1944 году немцы расстреляли за связь с партизанами. Осталось от Сони трое детей: Миша (9 лет), Петя (5 лет) и Галя (3 года). Миша живет в Калининграде, Петя – где-то около Борисова, а Галя умерла в детском доме в возрасте 4-5 лет. У Миши в Калининграде двое детей. Леон-второй погиб на фронте. Извещение о смерти (похоронка) пришло из-под Ростова-на-Дону, где Леон умер от ран в госпитале. Сестра Хрестя умерла в Евпатории, в возрасте 46-47 лет - от рака, там и похоронена. Мария, самая старшая, умерла в 1988 году. Она прожила дольше всех. Люба умерла в возрасте 57 лет - похоронена в Пурплеве, где и жила, замужем за Никитой. Брат Костя умер в 1984 году, похоронен в Сапегах на кладбище – рядом с отцом, матерью, братьями, женой Марией. Там же и наша Людочка (доченька первая) похоронена. Надя долго и сильно болеет – сахарный диабет тяжелой формы. Очень высокое у нее давление (300 на 200), сердце больное – тоже слабый жилец, как и я. Умерла Надя 05.02.1992 года.
P.S. Тяжелую жизнь прожила наша бабушка Марья. Бабушка похоронила шестеро из двенадцати своих детей. Ее муж, мой дед Семен, больше трех лет пролежал парализованный на полатях без всякого движения. Я как сейчас помню такие моменты. Бабушка топит печь утром, готовит завтрак. Ей надо еще подоить корову, покормить всю живность, выгнать корову в поле, поесть самой и покормить деда и меня. А потом надо идти на работу в колхоз на целый день. Мне было лет пять тогда. А дед, лежавший на полатях за печкой, только и кричал: «Мария, переверни меня. Я устал так лежать, переверни скорее!». Только бабушка его перевернет, а он уже снова кричит, чтобы она его перевернула на другой бок. Это было мучение для его жены Марии. Но между тем, бабушка в колхозе работала до 75 лет и зарабатывала по 380 трудодней в году, - т.е. в иной год она зарабатывала до 1,5 трудодня в день. А это о чем-то говорит! Трудягой она была очень большой, а жизнь ее была неимоверно трудной. И мама наша пошла в нее…
Отец мой (Семен) последние три года перед смертью был парализован и прикован к постели. В основном, за ним ухаживала мама. Умер он при полной памяти 16 декабря 1954 года. Мама жила после его смерти еще 18 лет. Предпоследний год, перед смертью, мама перенесла сильное воспаление легких и получила старческий склероз. Жила она последние годы у нас в Немойте. Жить с ней, последний год, было очень тяжело. Память приходила к ней ненадолго - всего на несколько минут, а потом она все забывала. Шла абы-куды, делала абы-что. Собиралась все время в дорогу, а однажды ушла из дому так далеко, что еле ее нашли. Говорила: «Пойду домой…». Ночью силы у нее прибывало, она вставала с кровати и пыталась куда-то уйти. Ходила, последнее время, уже под себя. Надо было, и кормить ее, и поить - из ложечки. Это очень страшная болезнь – старческий склероз. Не дай бог, такой болезни никому. Сама мама измучилась и меня измучила совсем, - в конец. Умерла мама, когда ей было 92 года. Похоронили мы ее в Сапегах – на нашем семейном кладбище. Все с ней были рядом – и муж, и дети, и внучка Людочка.
А ведь раньше было моим родителям, несмотря на все трудности, весело и радостно на душе, когда их дети и близкие собирались в их хате или во дворе. Любили родители, когда к ним приезжали в гости из Евпатории - дочки со своими семьями. Тогда во дворе ставили столы, выставляли выпивку и закуску. Муж Хрести - Василий брал в руки гармошку, и во дворе начиналось веселье. Разговоры шли за полночь… Но это было не так часто. Отец мог выпить стаканчик самогонки и вспомнить былые времена…
Я сейчас вспоминаю часто всех и все, и во всякие времена. Как было хорошо нам жить на своем хуторе. Мне было лет 5-6, а я уже со старшими детьми пасла свою скотину. На мою долю выпали овцы. Я их не боялась, бегала я очень быстро и меня посылали отворачивать овец, чтобы они не портили посевы. Я очень быстро и многое перенимала от старших. Я видела, как они сгребают сено, кладут его в копны, чтобы дождь не мочил. Я видела, как клали сено и солому на большие колесные телеги, а затем свозили все это в пуню. «Пуня»- это крытое строение для хранения сена и соломы, а вернее, - это холодный сарай, т.е. не утепленный. Здесь же в сеннике хранилась сбруя: хомут со шлеей и - предмет особенно роскоши - красная, росписная дуга, употребляемая только в большие торжественные праздники. На палке, протянутой от стены в стену, висели три серпа, две косы, три молотила; тут же заложены были два гребня, на которых прядут лен. Под лавкой лежали: топор, два запасных сошника к сохе, корзина с веретенами и короб с бельем и платьем. Кроме своей пуни у нас были еще свой ток и своя евня. «Ток» – это помещение, как и пуня, только пол на току был глинобитный и очень утрамбованный. На току молотили цепами все зерновые. К току была пристроена «евня» – это уже утепленное помещение с одним небольшим оконцем. Для оконца вырезали кусок бревна, но его не стеклили, чтобы мог из евни выходить дым. В евне была печь, наподобие, как в бане. Печь эту топили, чтобы подсушить снопы зерновых. Жали зерновые в поле серпами – вручную. Сушили сжатые зерновые вначале в поле. Для этого снопы ставили в «бабки», а одним снопом сверху накрывали «бабку», чтобы дождь ее не намочил. Когда снопы подсыхали – их свозили на ток. Складывали аккуратно и пересчитывали. Считалось, что 60 снопов – это одна «Копа». Вот и хвастались хозяева между собой, у кого больше «Коп» имеется ржи, ячменя, пшеницы и овса.
На Сенненщине сеяли также лен, коноплю, картофель (бульбу). Лен и коноплю молотили не цепами, а деревянными пряниками. Били по льну и конопле пряником и выбивали из них семя. В народе говорили: "У льна долгунца два лица: семя на племя, а нить на ткань". Били так, как белье при стирке на речке. Как говорится, «перили» изо всей силы. Крестьяне и колхозники хорошо знали, что лен при выращивании не только не истощает недра и не загрязняет земли трудно разлагающимися отходами, наоборот, посевы льна извлекают из зараженных радиацией земель радионуклиды и тяжелые металлы и создают предпосылки для производства чистой продовольственной продукции.
Как сеяли, ухаживали и убирали лён, очень хорошо описал Фёдор Слепушкин в своём стихотворении "Уборка льна":
Всех раньше бабушка родимая вставала,
На утренней заре, при пенье петухов;
Бродила по избе,- семье своей ворчала,
Ворчанье есть душа везде у стариков;
И с посохом к окну середнему подходит,
На нивы и поля разборчиво глядит,
Где полное душе веселие находит,
Увидя, как сосед с семьей в трудах кипит,
Стучит, кричит детям: "Ленивцы, как не стыдно
Лежать до сей поры, а в поле не бывать!
Соседи там давно, а вас еще не видно:
Добра вам, детушки, от лени не видать;
Счастливая пора не надолго продлится,
Ведь осень подойдет, начнет дождь ливнем лить:
Прогонит со двора; с работой тут простишься!
Уж поздно будет вам потерю воротить".
Поднялась вдруг семья; сбираяся молчали.
Краюху взяв с собой, иконе помолясь,
Бежали на поля,- работу начинали,-
Лен с корнем теребить проворно устремясь.
Рядами вкруг себя все место покрывают,
Где должен он лежать еще довольно дней;
Завидели, готов - немедля подымают
И к дому на овин свезут его с полей.
Там семя обобьют, связавши лен руками,
Для стилки на луга обратно отвезут.
И солнышко печет, и дождик мочит тут,
И провевает ветр лен, устланный рядами.
Лен мякнет, белится, а после - на дворы -
Там чешут, треплют, мнут и с плеч долой заботы,
Уборка льна у них тяжеле всей поры
И беспокойнее всей полевой работы.
А зерновые на цепки сажали в евне. Цепки эти делали из жердочек, соединенных цепью. Жердочек было две: одна – длинная, а вторая – короткая и толстая. Длинную жердь, держали в руках, а короткой били (молотили) по зерновым снопам, которые лежали на глинобитном твердом полу. Вот так и выбивали зерно из снопов. Снопы сначала ставили вдоль стен евни на жердочки – один к одному. Затем следующий ряд ставят к уже поставленным, потом еще ряд, и так, пока вся евня не будет полной от снопов. Было очень интересно нам детям за всем этим смотреть, и помогать старшим. Мы бегали и подносили с тока в евню снопы. Когда полную евню снопов насадят - начинали печь топить. Дрова в печь закладывали длинные – в пол-колодки, суковатые, чтобы долго и жарко горели. Топили печь всю ночь. К утру зерно высыхало полностью. Но, при топке печки, надо было быть очень осторожным, чтобы пожара не случилось. Ведь вокруг была одна сухая солома… Если вспыхнет, то уже ничем не погасишь… Утром, пока снопы были еще горячими, с них легко выбивалось зерно. Выбивали цепами. Снопы ложили в два ряда верхушками вместе, а комлями врозь – это называлось «Посад». По этим посадам и били цепами в 3-4, а то и в 5 цепов, т.е. молотили зерно сразу 3-5 человек. Надо было стараться, чтобы молотьба шла в такт. Ведь, если будешь работать не в такт, то тебя выгонят вон, как плохого работника. Ты будешь только сбивать с такта остальных, а такие работники не нужны. Это значит – ты плохой и ленивый работник.
Вот так, с малых лет, мы все смотрели и учились от взрослых, как надо работать правильно. Все работы на току были тяжелые, так как все там делалось вручную, а это требовало большой физической силы. Было, конечно, очень пыльно, но в тоже время, нам было и весело и забавно. А, в целом, работать было нам не в тяготу. Было всегда в это время весело и празднично. Мы знали, что работаем на себя, для своей семьи. Молотьба хлебов шла очень долго, пока все не будет обмолочено. А потом шли в работу лен и конопля, которые надо было сначала выбрать вручную, потом высушить и свезти в евню. И так, до самой осени, велись работы с зерновыми. Затем наступало время картошки – бульбы. Приспело время выбирать ее из земли, сушить, перебирать, сносить в погреб или закапывать в «Копец». Чтобы сделать копец – надо было вырыть лопатами яму, выстлать ее низ соломой, затем надо наносить в эту яму картошку – целую гору. Эту гору картошки закрывали соломою, а потом сверху засыпали землей. Копец обычно стоял до весны. Весной его открывали. Если он был хорошо укрыт, то картошка не замерзала. Эта картошка шла на корм скоту и на весеннюю посадку. Но работы, даже глубокой осенью, было еще много. Надо было лен мять, потом трепать его, обдирать деревянным гребнем или гребнем с гвоздями. То же касалось и конопли. Потом масло надо было давить из семян льна и конопли. Интересно было также смотреть, как отец выкачивал из пчелиных рамок мед со своей пасеки. Нам детям тогда перепадало меду от пуза: ешь – не хочу.
Что мы ели в то время? В нашей семье, где все работали от зари до захода, было что поесть, но так было не у всех. Чем был жив и чем питался крестьянин... Хорошо еще, если зеленого луку уродилось вволю, да не надо за ним на базар было в Сенно бежать и покупать, а есть свое на огороде. Зеленый лук - неоцененное подспорье в пище мужика: хорошо его есть просто с солью и с хлебом, хорошо потолочь и развести с квасом, а по нужде и с водой... Крестьяне не боялись расстроить им свой голодный желудок, не боялись, что сделается изжога или иное какое неприятное последствие от такой пищи; а запаху луком не слышат и не замечают в деревне, потому что его едят все, от мала до велика... Ну, разумеется, когда поспеют огурцы на грядах, когда начнут родиться грибы, тогда пища крестьянина делается разнообразнее и лакомее: кормилица земля я тут им помогает. Грибы едят и соленые, и вареные, и печеные; огурцы крошат в квас, мешают с луком, с грибами -- выходит кушанье чудесное, особливо если забелить молочком. Впрочем, все это пища второстепенная: был бы только хлеб ржаной - крестьянин больше ни о чем и не заботится.
Обеденная трапеза в многолюдных семьях была ежедневным ритуалом, причем хлеб был главным компонентом питания. - «Дорог хлеб, когда душа человека вся без остатка вложена в него. Мясные блюда ели только по праздникам. То же и с сахаром, а приобрести белую муку никто и не думал. В будни основной пищей была бульба. Это сваренная в мундире картошка, очищенная и истолченная. Затем залитая крутым кипятком, посоленная и поставленная в русскую печь. Перед подачей на стол приправляют луком, молоком, можно заправить сметаной, маслом. Масло шло на уплату налога государству, для себя почти ничего не оставалось. На зиму на семью из шести человек заготавливалось: грибов соленых 6–7 ведер, столько же заваренной капусты, 4–6 тонн картофеля и немного лука. Солили все в кадушках и бочках. В урожайный год набирали брусники, клюквы. К весне из всей этой заготовки — оставалась одна картошка. При такой постной пище, без жиров и мяса, хлеба ели много. Ничего не стоило мужику за столом с картофельницей съесть килограмм хлеба за обед. К праздникам варили в корчагах пиво, приправленное хмелем. Это черный, густой напиток с коричневой пеной, которому нет равных по питательности и вкусу. Огурцы, ягоды, помидоры не все выращивали. Мода на содержание свиней только еще начала появляться. Главное было — хлеба досыта наестись. Остальная пища — это так, второстепенное. Хлеб был чуть ли не святым. Бережливость к хлебу была аскетическая. Умеренность, крестьянский аскетизм, самоограничение в пище были порой невероятными. Это шло, конечно, от бедности, вечного страха перед голодом, врожденной привычки к самоограничению, сведению к минимуму всех своих потребностей. Например, когда семья сидела за столом, и руки так и сновали в большую деревянную чашку с картошкой, и все торопливо набивая рты хлебом, жадно жуя увлажненный хлеб, зорко следили за тем, чтобы, боже упаси, хоть самая маленькая крошечка хлеба не упала на стол. Если отец семейства заметит такое варварство за кем-нибудь из детей-малолеток, он молча бил по лбу своей большой тяжелой ложкой. Но слез не было, не до этого было.
Все работы делали мы всей своей семьей. Каждому находилась своя посильная работа. К зиме начинали делать работы, связанные со льном: делали кудельку, привязывали ее к пряснице, пряли нитки на прялке. На ткацком станке мама ткала полотно, которое затем белили, красили и шили из него одежду, которую сами и носили. Покупали в лавке только ситец, сатин и шелк. Шерсть тоже была своя. Овцы были у нас в хозяйстве черные, серые и белые. Белая шерсть шла на крашение – из нее готовили юбки. Черная шерсть шла на брюки и армяки, которые поверх шуб одевали зимой. Валяли из шерсти валенки - тоже сами. Носки вязали спицами – всем по несколько пар. Одеяла также ткали из шерсти или валяли, как валенки. Очень теплые были эти одеяла. Также шили из шерсти куртки и френчи для мужиков. Так и проходила в работе вся зима – за прялкой, за спицами и за ткацким станком. Ткацкий станок назывался - «Кросны». С наступлением весны начинали выбеливать на солнце, сотканное за зиму, льняное полотно. Вываривали его в золе в больших чанах, а затем мыли и выбивали пряниками на речке. Там же и выполаскивали его до тех пор, пока оно не становилось совершенно чистым и белым. Так получалось «белое полотно», которое шло на нижнее белье, на простыни, на наволочки и салфетки, которыми накрывали стол. Скатерти (постилки) делали одновременно из шерсти и льна, подбирая разные узоры на кроснах в нитях. Ткали все сами. Особо ценное для семьи хранили в сундуке, который стоял в углу комнаты. И чего там только не было:дюжина рубашек женских, три-четыре рубашки мужских ситцевых, три пестрядинных, полдюжины разных рушников, несколько бумажных платков и фартуков, плисовые шаровары, кушак красный, несколько коротеньких кусков миткаля, несколько мотков бумажной пряжи, кусок толстого холста. На самом дне сундука обычно лежал кошелек, сшитый из треугольных ситцевых лоскутов,в нём был весь капитал.Банков ведь у нас не было - банком и был наш старинный большой деревянный сундук.
В хате по углам висели иконы: Спас пречестной, Мать Пресвятая, Богородица, Никола-угодник. Посуды обычно было немного: горшки, чугунки, сковороды, ухваты, глиняные чашки, деревянные ложки, блюда. В чулане ставили ларь для муки. Обязательно были сито, квашенка, чаруша, сельница, ведь хлеб хозяйки выпекали дома. Кадки, бочки, лари, кадушки, рукомойники, кочерги, пестери, бураки — все это имелось в каждом хозяйстве и требовалось чуть не каждый день. Много съестных припасов хранилось в подполье. Ход туда был чаще всего возле печи. В подполье человек мог ходить не согнувшись. Там в основном хранили овощи со своего огорода, припасы на зиму.
На столе главное место занимал медный (а позднее белый) самовар. К праздникам его до блеска начищали кирпичной мукой, насыпанной на суконную тряпочку, слегка смоченную в керосине. Самовар пылал как солнце и веселил сердца хозяев. На кухне же у зажиточных хозяев стояла лаковица — медная корчага, покрытая лаком и рисунком. В ней держали воду. На кухне у печки и в запечье хранили пасуду - чашки большие и махоньких, дюжины раздичных ложек и ножей; два уполовника, две-три квашенки, ведер штук пять, три кадки - две под кисленицу (капусту, грибы), одна под огурцы; жбаны квасные; чугунки разные... Ну, решета разные, тоже и сито, когда пшеничненького хлебца захочется али для блинов...
Дома в нашей деревне в 20-е годы были в основном с двумя окнами на улицу, третье окно выходило на двор. В 30-е годы некоторые построили новые дома, более высокие, большего размера. Дом обычно делился на две половины: зимнюю и летнюю. Они разделялись коридором, который вел в клеть, где хранились все припасы семьи. Никакой мебели в современном понимании этого слова в доме не было. Стоял чаще всего большой самодельный стол, вокруг стен — широкие скамейки, приделанные к стене неплотно, и несколько табуреток. Все было некрашено: пол, стол, скамейки хорошо промывались с речным песком и имели приятный желтоватый цвет. Дети спали на полатях, старики чаще на печи, взрослые на скамейках, на полу, позднее — на кровати. Горница (передняя изба) была чистая, уютная. Уже ближе к нашим дням на пол стелились самотканые половики (из старых тряпок), стояли комод, горка (для посуды у богатых хозяев, тянувшихся к городской жизни). Стены обоями стали обклеиваться очень поздно, во многих случаях уже после войны. В красном углу — под иконами бросались в глаза ярко вышитые красивые полотенца — рушники. Это дело рук заневестившихся дочерей. От них в углу было веселее.
Вот как наша мама вспоминает свой дом и свою печку в деревне Сапеги, где она родилась в 1924 году: «Печь стояла посреди избы. Нередко крестьянские дома в деревне состояли из двух, трех изб под одной крышей. Задняя изба и была кухней. В нашей хате около печи стоял шкаф с посудой, сзади умывальник, а от печи были сделаны полати, где спали вповалку все малые дети. С другой половины печки были сделаны вторые, маленькие полати, где хранили лук, чеснок или спал кто-то из старших детей. Сундуки с одеждой на всю семью стояли в клети. Там было холодно, и одежда хорошо сохранялась. У хозяев побогаче и сундуки были мощнее — нередко не просто деревянные — с железными уголками, накладками, замками. В избе на правой стороне стояла печь, а от нее к окну шла дощатая перегородка из досок. Это место за перегородкой называли середа. Тут стояла вдоль стены толстая лавка, на которой стряпали. Повыше — полка длинная для посуды. Выше окна — небольшие полати. Печи в деревне в основном были битые из глины. Для входа на кухню было пространство между печью и стеной. Тут находился умывальник, обувь стояла и вешалась одежда. У стены от порога и до стола, который стоял в переднем углу, стояла ещё одна толстая лавка. В основной избе тоже были полати, на которых спали».
На полатях и на печи обычно лежали два-три старых полушубка и три рваных кафтанишка, которые днем служили обиходной одеждой, а ночью подстилкой, изголовьем и одеялом во время сна. У детей по малолетству, еще не было никакой своей верхней одежды: зимой они выбегал на улицу в сестрином или братовом старом полушубке, которые донашивали после отца-матери, а на ноги надевали также сестрины или братовы, а иногда даже отцовские, валеные сапоги, которые с удобством заменяли им и штаны, также не полагавшиеся еще по его возрасту. Так вот и жили - младшие донашивали всё за старшими. Мне мама, когда показывала вещи из сундука говорила: "Вот эти рубахи мне были в приданое - и тебе пойдут, как замуж тебя отдавать будут. Вот смотри какие... тонкие и с оборочками... И вот этот сарафан из красного французского сатина, и шаль шерстяная... под венцом я в них была... тебе же берегу... Ноне платья пошли шить больше, а все и сарафан износишь... ничего!.. Смотри-ка, ситец-от какой: плотный да кра-а-сный! Эких ситцев нынче мало и ткут... больше все редочь пошла... Вот и рушнички эти тебе же... Смотри-ка, концы-то какие!.. А вот тятькины шаровары и рубаха... Плисовы шаровары, хорошие; рубаха тоже французская... знатная!.. Не даю часто надевать-то, берегу... Вот смотри! сколько лет, а ровно новенькие... Вот ты так же все прибирай да береги... Береженое-то все долго живет..."
Вся остальная одежда сохранялась в сеннике - холодной комнате, или, лучше сказать, светлом чулане, который в крестьянских избах всегда пристраивается около сеней и служит кладовой, в которой сберегается все самое дорогое и ценное из крестьянского имущества. В сеннике хранилась сбруя: хомут со шлеей и - предмет особенно роскоши - красная, росписная дуга, употребляемая только в большие торжественные праздники. Здесь же лежали и висели новый нагольный полушубок, серый верхний халат и нанковую, праздничную, толсто стеганную на вате, поддевку отца, его теплую кошачью шапку, рукавицы, нагольный полушубок и нанковую коротышку матери и перешитую из старой, покрытой новой синей крашениной, свою собственную шубку. Под лавками в хате лежали: топор, два запасных сошника к плугу, корзина с веретенами и короб с бельем и платьем.
Скотину в хозяйстве мы держали в скотном хлеву: известная сивка, корова пестрянка с телком, да ярочки с бараном, купленные отцом Семеном весной на базаре в Сенно, для развода. Косуля, соха и два плуга, борона, розвальни, дровни и телега с колесами - хранились тут же, на дворе.
На другой стороне двора — хлевы для коровы, овец, свиней. Над хлевами была поветь, где хранилась солома. Между хлевами и конюшней было большое пространство на дворе. Через него был ход на огород, где находились баня, колодец. Было место и для погреба, в котором хранили летом молоко, квас. Там был лед. На огороде была выкопана глубокая яма, в которой хранились овощи: репа, брюква, морковь. Она была утеплена, так что зимой ничего не замерзало. У каждого была клеть
Туалетов типа "сортир" в 20-е год тоже не было.- Летом дела справляли на огороде, зимой в хлеву. Никаких туалетов типа "будка с дыркой в полу на огороде" не было, они стали появляться только в хрущевскую эпоху. - Дело ещё и в том, что туалет в доме считался за дикое бескультурие. Говно в доме разводить, с ума сошли, что ли? В хлеву же свиньи/овцы/коровы, лошадь. На их фоне человеческие какашки — мелочь. А как Вы полагаете, сколько за зиму в хлеву успевает нагадить корова? К весне в вышеупомянутом хлеву слой соломы, который прикрывают то, что корова нагадала за зиму, это примерно 20 сантиметров. Причем плотность данного состава напоминает дёрн, ибо корова по всему этому ходит и утаптывает всей своей массой. Это был так называемый навоз. И всё это шло на удобрение посевов в огороде и в саду. Без этого и жить было нельзя.
На усадьбе располагался, чаще всего сразу за хлевами, — огород. На самом конце огорода обычно был ток, где веяли зерно. Молотили иногда тоже тут — вручную, цепами. Размеры крестьянских усадеб были очень разные, но уже при колхозном строе — больше 30–50 соток ни у кого земли не было. Место для избы и усадьбы могло быть большим или маленьким, красивым и не очень, удобным или не очень удобным, но в своем доме крестьянин ощущал себя защищенным от многих бед и горестей. Это была не просто крепость, это было данное ему Богом место в жизни. Только здесь он был под охраной высших сил. Нередко хозяева хорошо знали и своего домового, живущего в их доме, хранителя домашнего очага
Машин до 30-х годов в деревне не было, не было и вечно грязной разбитой дороги у домов. Земля была зеленая, с чистой травой. Перед многими домами стояли скамейки, где вечерами собирались люди. Обсуждали дневные дела, пели. Молодые даже плясали.
Хвойных деревьев в деревнях не оставляли и не садили. Около церкви порой росли большие березы или тополя. Около домов в основном садили черемуху, рябину, калину.
У всякой вещи, предмета обихода внутри дома — в этой домашней вселенной — было свое место, свое предназначение. Ничего случайного, малонужного там просто и быть не могло. Этот микрокосм отражал представления людей о времени и пространстве, сложившиеся веками. Поэтому любой деревенский житель отлично знал, что, как и почему именно так расположено в домах его соседей. Многое из всего вышеперечисленного хозяева делали для себя сами. Поэтому относились к этим вещам очень бережно, дорожили ими. В случае поломки быстро чинили, стремясь сохранить вещь для дальнейшего пользования. У каждого из многих десятков и сотен предметов домашнего обихода было свое, только ему предназначенное место. Поэтому хозяева не бродили по дому в поисках того или иного нужного предмета, а, попользовавшись, стремились быстро и в чистоте и исправности возвратить его на место. Относится это и к орудиям крестьянского труда, которые тоже в основном были деревянными. Соха (плуг появился позднее), мотыга, серпы, топоры, косы-горбуши, бороны, грабли, вилы, деревянные сани-дровни, сани-розвальни, кошовки, волокуши, деревянные лопаты.
Для хранения зерна, мяса стоял деревянный амбар. В среднем по зажиточности доме чаще всего было три хлева. В одном — лошадь, в другом — корова с теленком, а в третьем — овцы. В ограде же была и подызбица, где топилась печь, грелась вода, заваривался зимой корм скоту. Рядом с колодцем иногда делали и погреб. В него весной метали снег, утаптывали (иногда привозили лед), закрывали соломой (чтоб не таял). И летом здесь хранили молоко, мясо, квас, другие продукты.
В судьбе многих наших стариков жизнь в деревне — это светлый уголок памяти, та часть жизни, что дороже целого. Вспоминают они об этом так: «Жилось раньше не в тягость. И жилось веселее, чем сейчас нынешней молодежи. Особых случаев не вспоминается из детства, памяти не стало, а вспоминается деревня, беготня босиком, птицы поют. Когда утром встанешь вместе с отцом или матерью пораньше вместе с солнышком — солнышко всходит, везде жаворонки поют. Цветы, трава, утины за домами были; так валялись в траве на этих утинах. Черемухи стояли за каждым домом, лазили по ним. За деревней везде тропочки были, так бегали только по этим тропочкам. Траву не мяли, дороги были только лошадиные, шириной в телегу — а дальше уже посевы. Их не топтали. Хорошо жилось в деревне, хорошо было быть ребенком, сидеть на коленях отца!»
Баня — это предмет особого разговора. Без бани русский человек жизни себе не мыслил. Не случайно одной из самых больших тягот в годы войны фронтовики единодушно называют отсутствие бани. Ставилась она поближе к воде: речке, ключу, пруду — в задах усадьбы. В бане мылись из деревянного ушата. Вместо мочалок во многих местах рвали лопухи и мылись ими. На зиму с лета (обычно в конце июня) заготовляли березовые веники. Изредка (чаще для лечения) употребляли пихтовые, дубовые, можжевеловые веники. В бане же хранили все необходимое для стирки (в первую очередь — валек).
Вы, дети, сейчас совсем ничего этого не знаете, а прялку и кросны - видели только в музее. А я и мои родители всем этим делом занимались сами и каждый год. Жизнь на хуторе нам очень нравилась. Помню, как мама, много позже, когда всех согнали в колхоз, говорила: «Где тот Столыпин делся, который разрешил хуторскую систему? Если бы она и сейчас была, то мы бы жили не хуже американцев, а может быть и лучше». Но эта система хуторская была только вначале. А потом пошло-поехало. Стали многих людей раскулачивать. Тех хозяев, которые работали на свою семью, кто построил для себя более-менее приличный дом, кто купил для себя, чтобы облегчить труд – молотилку или жатку на конной тяге, соломорезку ручную, т.е. тех, кто имел свое крепкое хозяйство - назвали кулаками. У нас тоже была куплена соломорезка, которую надо было крутить руками, а она резала очень хорошо солому. Раньше солому надо было топором рубить, но это было тяжело и долго. Была у нас и своя веялка. Называлась она - «Арфа». Эта веялка тоже здорово облегчала наш труд. Также у нас была куплена и «Сортировка» для зерна, которая сортировала зерно по величине. Это было очень удобно. Одно зерно шло на выпечку хлеба, второе – на корм скоту, третье – на сев для следующего урожая.
Крестьянин жил, чтобы работать, работал, чтобы жить. Человек был связан с землей кровной, нерасторжимой связью. О потере эмоционального отношения к своему труду старые крестьяне тужат больше всего. К. А. Рублева (1918) тревожится: «Заботливо ухаживать надо за матерью-землей, за растениями, а ведь природа — что ты ей, то и она тебе! Теперь не все это понимают. Все общее, а хозяина-то нет. Вот и не растет ничего, злится на человека земля, не дает урожая. А ведь раньше как? Крестьянин каждую кроху земли рукой потрогает, передаст ей тепло — вот она и родит хороший урожай».
Работа забирала человека целиком, но работа эта не была монотонная, унылая, а многообразная, меняющаяся в круговороте времени. Но и каждый день был уникальным, единственным в своем роде, в ходе которого крестьянин импровизировал, творил вместе с природой.
Пожалуй, и сегодня ни о чем так не жалеют бывшие крестьяне, как о свободе выбора в своем труде.Годовой цикл работ крестьянина и круговорот природы существовали для мужика слитно и нераздельно. Мама вспоминала: "В конце 20-х годов климат был совершенно иной, нежели сейчас. Зима наступала рано и устойчиво. Праздник Покров в половине октября почти ежегодно встречали с надежным снегом на земле и запрягали лошадку в сани ехать к празднику. С декабря наступали сильные холода с Николина дня, и особенно сильные и жестокие морозы, до 40 градусов, были рождественские и крещенские в январе. В феврале — пурга и метель заметали все проезжие дороги и устраивали такие сугробы, что люди много тратили труда, чтобы найти дорогу, установившуюся с осени. Весна проходила активно и бурно. Чистые яркие солнечные дни уплотняли снег, а ночью снова мороз, который превращал верхний слой снега, особенно в поле, в твердый и крепкий наст. По этому насту на лошадях, запряженных в сани, мужики подвозили дрова из лесу, сено, снопы ржи, овес из клади. В эти клади укладывались снопы хлеба в поле после уборки, на жнивье.
Ребятишки и девчонки устраивали веселые игры по насту, как на стадионе. Играли в лапту, бегали наперегонки, играли в лунки и другие игры. К концу апреля уже стояли теплые ясные дни. Мужики на своих лошадях выезжают в поле и как можно раньше сеют яровые хлеба: рожь, ячмень. "Сей овес в грязь, будешь князь". На усадьбах работают все — стар и млад. По окончании полевых работ ожидают у нас престольный праздник — Троицын день. Его во всем приходе отмечают на широкую ногу. Теплые июньские дни и, как по заказу, прошедшие дожди благоприятно сказывались на росте хлебов и трав. Скотина на пастбищах наедается, а мужик недосыпает — опять приходит время сенокоса. Нет хороших лугов — надо косой-горбушой подкашивать травы по кустам и неудобицам, грести и сметать сено в зароды по речкам и лесным полянам. Люди Бога умаливают о хорошей погоде в сенокос: "Не иди, дождик, где косят, а иди, где тебя просят". На отдаленные сенокосы уходили только взрослые на неделю, а то и дольше. И работали от зари до зари. На ближних от деревни сенокосах трудились все, даже малые дети, если могли держать грабли, или тут же нянчили маленьких. Все делали вручную, и, если стояла хорошая погода, сено убирали зеленое, душистое, как говорят, в самом цвету. Стога (зароды) сена покрывали сырой травой — осокой, которая задерживает промокание вглубь. И так эти зароды стоят до зимы, чтобы потом на лошадке в санях по снегу привезти его домой и очень-очень экономно скармливать скоту. В чистом виде сено дается только лошадям и овечкам. Коровам готовят тресяницу — это солома и немножко сена. Встряхивают и перемешивают перед дачей скотине. В крепком среднем хозяйстве содержали три-четыре, до пяти коров. Они молока давали немного, но навоз в коровниках накапливали очень быстро. Это и предпочитал мужик, чтобы его в зимнее время вывезти на полоски в поле.
Летом, к празднику Петра и Павла (12 июня), наступает исключительно жаркая погода. Дни стоят солнечные, ясные, нет ни ветерка, тихо и почти душно. Ребятишки, разутые догола, устремляются наперегонки к речке, купаются в теплой прозрачной воде, играют на песчаной отмели и ловят маленькую рыбку (маляву) прямо в рубашонку, туго завязав узлом рукава. А скотине в это время — беда! Лошадей, коров, овец заедает овод и мошкара. Они скрываются в лесах и забираются в самую непроходимую чащу леса. И только к вечеру, когда спадает жара, выходят к речкам и водопоям, с жадностью нападают на траву, проголодавшись в дневную жару. На закате дня подростки и малыши встречают на окраине деревни коров, телочек и овец и загоняют их по своим дворам. Лошади остаются пастись на свободе в летнюю жаркую пору на несколько недель подряд. За это время они изрядно поправляются, а молоденькие жеребята хорошо подрастают. Иногда потом бывает трудно поймать свою собственную лошадь и надеть на нее узду (у нас называют ее оброть).
Не все люди деревенские успевают управиться с сенокосом, как поспевает уборка хлебов. Хлеба созревают неровно и неодинаково. На отдельных полосках озимая рожь буреет, в крупных длинных колосках наливается зерном, которое становится спелым, почти прозрачным. Если колосок легко разминается в руках и зернышки отделяются от пелевы, настает пора убирать хлеб. Каждый житель деревни на своей полоске серпом сжинает хлеб, связывает снопы, и тут же снопы устанавливаются в суслоны. В суслонах колос дозревает и хорошо просушивается. А через неделю-две суслоны укладывают в кладню, чтобы все находились внутри и хорошо были укрыты соломой сверху от дождей и сырости. Обычно первой на полосках убирается рожь, пшеница, а потом— ячмень, овес. В уборке хлеба участвуют в семье все, даже маленькие дети. Они собирают в корзинки с земли каждый опавший колосок хлеба. На окраине деревни, поближе к хлебным полям стояли овины с небольшими навесами, покрытыми соломой. Это место называлось гумно и служило для обмолота, подработки и очистки зерна. Оно строилось на три-четыре хозяйства деревни. Овин — это строение из бревен, у которого нижняя часть сруба, до пяти метров, находится под землей, а верхняя — три метра — над землей, покрытая крышей, обычно из соломы. Верхняя и нижняя часть сруба разделены бревенчатой перегородкой, но с продольным люком возле стены (примерно один метр). Овин предназначен для подсушки хлеба к обмолоту. В верхнюю часть загружались снопы, ставились обычно колосками вниз плотными рядами. В нижней части овина, прямо на земле, разводят костер, применяя березовые дрова длиною два — два с половиной метра. Костер горит, набирает жар, и все тепло вместе с дымом поднимается вверх, проходит через люк, просушивает снопы хлеба и в первую очередь колосья с зерном. Сушка длится целую ночь, а иногда и дольше, с зависимости от влажности загружаемых снопов для сушки. Молотьба и очистка зерна производятся обычно в осенние погожие дни, а в большинстве зимой. Снопы вынимаются из овина на площадку под навес, укладываются в ряд колосками внутрь и обмолачиваются цепами (их у нас называют молотило). Отделяют солому от зерна, зерно провеивают на ветру или через решета. Прочищенное от мусора и соломки зерно отвозится в амбар. Одна часть хранится на семена будущего урожая, другую часть увозят на мельницу размолоть и получить муку.
Пока люди убирают хлеба на своих полосках, в полях и на приусадебных участках поспевают овощи: картофель, лук, чеснок, морковь, свекла, капуста, брюква (галанка), турнепс. Некоторые из деревенских выращивали прямо на грядках огурцы, но таких любителей было мало. В первую очередь убирают лук, затем картофель — ведь это второй хлеб, и урожай картофеля бывал всегда солидный. Остальные овощи убирали постепенно, вплоть до самых заморозков».
Посмотрите, насколько же мудро, взвешенно должен был вести себя человек внутри этого великого ежегодного круговорота больших и малых дел, смены погоды, рождений и смертей всего живого в природе и хозяйстве. Крестьянин должен был не просто знать, когда сеять, косить, жать, он должен был в конечном итоге выжить. В годовом круге жизни многие крестьяне частенько были на грани голода. Хлеба в бедных деревнях в иной год хватало только до Рождества. И главная, точащая мужика и днем и ночью забота — как прокормить свою семью, не умереть с голоду, не пойти по миру с котомками. Скот пасли в раменье, луга же сохраняли для сенокоса. Скот выгоняли из леса только после уборки сена. В каждой семье было по три-четыре коровы, а значит, был навоз, который и обеспечивал урожай».
Что ж, в конечном счете большинству крестьян удавалось свести концы с концами — выжить. Но мы должны отчетливо представлять, что это стоило огромных трудов, постоянного напряжения всей семьи. Бабушка Марья вспоминала: «Да, тяжело жить крестьянским трудом, с утра до ночи дела по хозяйству. Уснешь, как в пропасть провалишься и ничего уже не чувствуешь. Наша работа ручная, незаменимая. Руки ни одна машина не заменит — золота в них на пуд! Так что крестьянка я с рождения, самая натуральная крестьянка. И пахали, и косили, и стога метали, и рожали в поле, и детей растили. Все сквозь силу, все тяжело, да ничего не поделаешь — мужикам одним не управиться. А как зима — тут время прясть, да екать, да половики да рубахи шить. Всю зиму за лучиной просидишь. Ждешь весну, а там снова сеять, растить. Встаешь в шесть, чуть солнце выглянет, хлеб печешь — дух по всей избе идет житный, хороший дух, сейчас такого нет».
Вспомним поподробнее хотя бы несколько видов крестьянских работ в течение года — пиков их трудовой активности. Успеть до сева вывезти навоз. Забота важная. Не накормишь землицу — урожая не жди. «Под пашню навоз во дворах всю зиму копили. Он успевал перепреть. Жили еще единолично. Если одно хозяйство возит, то неделю провозишь, а если скооперироваться с кем-нибудь (так и делали почти всегда), так за день весь навоз вывезешь. Вставали в 4 часа и до 11 дня все возили, потом лошадей выпрягут, пошли обедать, жар спадет, где-нибудь часа в 4 после обеда и снова возят до 11 ночи. Потом ужинают и спать, ведь утром опять вставать. Навоз оставляли в грудах, чтобы он меньше высыхал, если вечером вывозят, то дед уже до солнышка, до завтрака пахать уедет»
Перед севом в деревне — только и разговоров что о севе. Очень заботились мужики о том, чтобы посеять вовремя — не рано и не поздно, угадать в самую точку. Не угадаешь — поплатишься урожаем. Сеяли вручную — брали лукошко, вешали его наперекрест на левое плечо, а правой рукой разбрасывали зерно в щедро удобренную землю.
Мужик да лошадка — это, конечно, была основа в средней полосе России всякого хозяйства. Без них все шло наперекосяк. По праву лошадь считалась чуть ли не членом семьи, и кое-где, сдавая лошадей в колхоз в 1930-х годах, бабы оплакивали их как покойников. Основой крестьянской семьи в разоренной и нищей военной и послевоенной России стала женщина и корова. Но и та, и другая — постоянно были под ударом. Возврата к мужику и лошади на селе не произошло и в наши дни.
После Троицы постепенно приступали к сенокосу. Вот уж работа — тяжкая, изнурительная, а и веселая, песеннозвонкая. - «А встаешь-то часа в 3, а то и раньше. Надо ведь и печь истопить, сварить и для скотины, и для себя. Корову подоишь, накормишь — и бежишь ранехонько на работу И вроде все успевалось и не уставалось. Еще и насмеешься и напоешься! Хорошо было. Воздух вольный какой! Когда сенокос поспевал, это был как праздник. Косили вручную, все луга выкашивали. Сено потом загребали и метали в стога. Это самая веселая работа была! Одевали самое нарядное и яркое, как на праздник: розовое, голубое, красное. Эти цвета считались самыми нарядными у нас. А вот самое главное — всегда работа с песней. И на работу, и с работы — с песней, по всей округе, кажется, разносится. Ведь не пили, а как пели красиво! Кто-нибудь запевает, а остальные подтягивают; песни длинные, протяжные. Сядут поесть, отдохнут маленько — и песня. Есть с собой брали в платок: яйца вкрутую, лук зеленый, бурак квасу, хлеба ржаного. Какой хлеб ароматный был! Пекли ведь его сами, от посеву до печки все сами делали своими руками. Были очень жизнерадостные люди, несмотря на всякие невзгоды»
В единоличной жизни крестьяне стремились соблюдать два важнейших правила — посильности труда человеку и разделения мужского и женского труда. Женщина мужицкую работу (пахать, сеять…) делать не могла — не умела, да и не приучена была к ней. Ей хватало своих забот. В летнюю страду — сенокос, а потом — жатва, крестьяне спали совсем мало! Работали чаше всего полный световой день, захватывая и частичку короткой ночи (начинали работу еще затемно и домой возвращались, когда уже стемнеет). «А спать-то и некогда было. Ляжешь затемно, затемно встаешь. А летом ночи короткие. За неделю намаешься — руки отпадывают, и ноги подкашиваются.
Долог путь хлебушка от посеянного зернышка в теплой майской земле до ароматного душистого хлеба, испеченного хозяйкой в русской печи (в основном на Вятке — хлеба ржаного, а не пшеничного). Все свое семейство — от малых ребят, чья ладошка ручку серпа обхватить не может, до древних старух, чьи узловатые пальцы и сгибаются уже плохо, — выводит крестьянин на жатву. А и мало сжать урожай, с таким трудом выращенный, вымоленный у Бога (не пойдет вовремя дождик, и все!), — ведь сколько сил еще надо было положить после жатвы, чтобы чистое провеянное зерно лежало в надежном сухом амбаре. - «В августе месяце рожь жали серпами вручную, шили и надевали наколенники и, не разгибаясь, спешили жать. Сначала рожь нажнут в снопы, потом поставят в бабки комлями вниз, из двух снопов сделают крышу, так они выстаивались, перед молочением их складывали в скирды, потом свозили эти скирды на гуменник для обмолота и молотили вручную молотилами, а молотила делали так: к черням на ремнях были прибиты молотила, то есть круглые палки сантиметров по сорок. Били по зерну по очереди, быстро, если слушать со стороны, выходило вроде музыки. А яровые ячмень, овес, пшеницу тоже сожнут в снопы, а потом ставили груды, так же сверху закрывали тремя снопами лежа, после обмолачивания веяли ручной веялкой, очищали зерно. Если была плохая сырая осень, делали овины, где сушили снопы перед молотьбой. Снопы подвешивались на жердях, в стороне была сделана печка, печку топили и теплым воздухом от печки сушили снопы».
Именно в такой кропотливости, постепенности своего труда люди находили удовлетворение жизнью. Очень нередки высказывания такого типа: «Радость была в том, чтобы получить лишний клочок земли, чтобы завести лишнюю скотинку. Радость мои родители видели только в труде». Люди, выброшенные по воле случая за пределы этого трудового ритма, вечного крестьянского круговорота, жестоко страдали: - «Однажды поехала с зерном на телеге. Дорогу развезло. Телегу мотало из стороны в сторону. Я шла с краю. Когда сильно тряхнуло, упала и зацепилась платьем за телегу. Несколько метров по корням протащило под телегой. Все очень испугались. Домой приехала вся исцарапанная. Родители несколько дней не пускали на работу. Было очень скучно сидеть дома, не выдержала — сама убежала в поле. Вечером соберемся всей семьей дома и спрашиваем: кто как поработал, какой урожай собрали? Жили по-простому».
Да, много хлопот было с хлебом, но не меньше, а, пожалуй, еще и больше трудов было со льном. Это заделье и на осень, и на зиму, и на весну. А куда денешься?! Семью-то одевать надобно. Огромный женский труд, до сих пор детально не описанный, не зачтенный нашей женщине, мало ценимый мужиками и в то время, а в наше — и вовсе напрочь забытый. «Лен тоже весной сеяли, осенью его рвали с корнями, вязали в снопы, тоже ставили в десятки по 2 снопа; когда лен выстоится, околачивали его и стелили тоненько по угорам. Когда он вылежится, он становится мягким, тогда его собирали и мялками мяли, получалась куделя. Всю зиму женщины и девочки пряли. Особенно много пряли на полога, мешки, веревки. Ткали дома. Нитки красили для сарафанов, юбок, шили мужские верхние рубахи, штаны, а из белых новин нарезали и вышивали полотенца, шили нижнее белье, для нижнего белья пряли волокно очень тонко. Детей очень рано приучали прясть. Весной новины мочили и стелили на снег, то есть отбеливали». Чтобы было лучше понятно, сколько сил бедные женщины вбухивали в лен, я просто перечислю все их основные работы по льну: дергали, сушили, колотили, стлали, снимали, мяли, чесали, трепали, пряли, золили, сновали, ткали, белили холсты, порой красили, кроили, шили. Не полжизни, а три четверти ее уходило на лен. Семьи были большими, одевались в основном в домотканую одежду еще и в 20-е годы.
Немало хлопот зимой и мужику. Наши городские представления о том, что зимой крестьянин день и ночь сидит на теплой печке, очень убоги. Зимой, как и летом, зачастую, вставали в четыре часа утра по петушиному крику. Рано топили печь — надо было стряпать для скота, готовить завтрак и обед семье. Женщины кто варил, кто прял, кто ткал, кто вязал. Да и скотину три раза надо накормить. — «за зиму три пары лаптей изнашивала». Это сколько же надо потопать?! Мужики возили дрова, сено, ездили на мельницу. Многие уходили из дома на промыслы — в отход, заработать деньжат на хлеб семье. Многие работали дома. Плотники, столяры, кузнецы, пимокаты — больше ста крестьянских ремесел бытовало в России. Почти любой мужик восемь — десять ремесел пусть не в совершенстве, а знал. - «Да ведь своим трудом жили, деревенские-то труженики великие! Сроду у нас лентяев не бывало. Не любили их страшно! Отец наш, плотник, всеми уважаем был, пример в труде. По всей деревне ставни, рамы, зыбки, кроватки его стояли. Братья с детства за ним по пятам ходили. Вставал он в 5 утра, еще и не рассветет, бывало. Встанет, пойдет в сарай — да мастерит. Каждую вещь старался лучше сделать, душу вкладывал. Часов в 12 пообедать приходил. И снова потом работал. Времени свободного мало было. Иногда к полуночи только ляжет! Но дело свое любил. Руки у него золотые были».
В труде было негласное соревнование, кто лучше сделает. Авторитет человека и определялся его умением сделать что-то лучше всех. Существовала, конечно же, и зависть к чужому труду. - «Если уже говорить про столярное дело в деревне, то была конкуренция — кто лучше кого сделает мебель. Старались.
Многие старики отмечают значительные отличия в погоде — ухудшение современного климата. - «Что особенно запомнилось, что лето и зима были какими-то отличными от теперешних. Зимы — очень морозные, вьюжные, морозы такие, что бревна в избах потрескивают. Завывали вьюги, метели длились целыми днями, наметая огромные сугробы в деревнях вровень с домами. А лето было жаркое, сухое, но не такое, как в последние два-три года, что дышать нечем. Лета были более влажными, дожди перепадали чаще». Такого рода жалобы на современный климат — повсеместны.
Крестьянский труд… Петухи прокричат, когда уже все в поле выйдут или по росе на покос, а домой придут, когда куры на насесте уже замолкнут. Одна забота догоняет другую, и конца этим заботам никто не припас. Весна — лето — осень, а там, после зимы, заново весна. В этом природном круговороте крестьянин поддерживал равновесие всего сущего, и такое течение жизни представлялось крестьянину единственно возможным.
Одновременно с началом коллективизации началось наступление на зажиточных жителей деревни, которые уже поняли, что новая политика несет им разорение. Встретившись с ожесточенным саботажем и враждебностью, правительство пошло на самые кардинальные меры. Определение данным мерам дал Иосиф Сталин – «ликвидация кулачества как класса». Вышло ПОСТАНОВЛЕНИЕ от 30 января 1930 года ЦЕНТРАЛЬНОГО КОМИТЕТА ВКП(Б) "О МЕРОПРИЯТИЯХ ПО ЛИКВИДАЦИИ КУЛАЦКИХ ХОЗЯЙСТВ В РАЙОНАХ СПЛОШНОЙ КОЛЛЕКТИВИЗАЦИИ".
Исходя из политики ликвидации кулачества как класса и в связи с этим из необходимости провести наиболее организованным путем начавшийся в районах сплошной коллективизации процесс ликвидации кулацких хозяйств решительно подавить попытки контрреволюционного противодействия кулачества колхозному движению крестьянских масс, признавая срочность этих мероприятий в связи с приближающейся сельскохозяйственной кампанией, ЦК постановляет: В районах сплошной коллективизации провести немедленно, а в остальных районах по мере действительного массового развертывания коллективизации следующие мероприятия:
1. Отменить в районах сплошной коллективизации в отношении индивидуальных крестьянских хозяйств действие законов об аренде земли и применении наемного труда в сельском хозяйстве (разд. 7 и 8 Общих начал землепользования и землеустройства). Исключения из этого правила в отношении середняцких хозяйств должны регулироваться райисполкомами под руководством и контролем окрисполкома.
2. Конфисковать у кулаков этих районов средства производства, скот, хозяйственные и жилые постройки, предприятия по переработке, кормовые и семенные запасы.
3. В целях решительного подрыва влияния кулачества на отдельные прослойки бедняцко-середняцкого крестьянства и безусловного подавления всяких попыток контрреволюционного противодействия со стороны кулаков проводимым советской властью и колхозами мероприятиям, принять в отношении кулаков следующие меры:
а) первая категория — контрреволюционный кулацкий актив немедленно ликвидировать путем заключения в концлагеря, но останавливаясь в отношении организаторов террористических актов, контрреволюционных выступлений и повстанческих организаций перед применением высшей меры репрессии;
б) вторую категорию должны составить остальные элементы кулацкого актива, особенно из наиболее богатых кулаков и полупомещиков, которые подлежат высылке в отдаленные местности Союза ССР и в пределах данного края в отдаленные районы края;
в) в третью категорию входят оставляемые в пределах района кулаки, которые подлежат расселению на новых отводимых им за пределами колхозных хозяйств участках.
Противодействие проводимым мерам началось сразу же. Мужик в колхоз идти решительно не хотел. Он не понимал как это так, у него отнимают его землю, домашний скот, сельскохозяйственный инвентарь, весь семенной материал, инструмент и обобществляют. И так поступают с каждым крестьянином. При всем этом пока по-доброму предлагают переселяться в деревню. Совсем недавно власть, если и не поощряла отселение на хутора, но и не препятствовала. Теперь предлагалось идти в неизвестность. Формы протеста избирались самые разнообразные. Например, листовки. По фильмам мы помним, как революционеры-подпольщики ночью расклеивали воззвания рабочим о свержении самодержавия. В консервативной деревне подобные акции казались невозможными. В тридцатые годы ХХ века стали возможны и они. Выписка из оперативно-информационной сводки отдела уголовного розыска Западной области по Смоленскому округу за январь 1930 года. «18 января в с. Каспля, Касплянского р-на Начальником РАО на телеграфном столбе было обнаружено объявление призывающее не идти в колхозы и т.д. Причем означенное объявление было прибито отрезком проволоки. Принятыми мерами было установлено, что данное объявление было вывешено попом и кулаком упомянутого села С. и Я. , у коих при обыске было обнаружено куски проволоки сходные с проволокой обнаруженной на столбе. С. и Я. в заключены под стражу. Материал дознания вместе с личностями направлен в ОГПУ З/О».
Особенно широко использовались поджоги домов и хозяйственных построек деревенского актива. В одном из донесений отдела уголовного розыска находим, как расправлялись с имуществом активиста в близлежащем к нам селе. «В ночь на 4-ое марта с/г. сгорел двор председателя Зарубинского с/с. Касплянского района К.. Установлено, что поджег произведен на классовой почве за участие К. в хозяйственно-политических кампаниях. По делу имеется задержанных 4 кулака по 58-8 ст. УК. Дело передано в нарсуд». Переусердствовавший председатель сельсовета не являлся местным жителем, а был направлен в Зарубинки партийными органами из другой местности. После поджога дома из села уехал.
Поскольку партия сделала ставку на бедняков, то эта часть населения получила карт-бланш. Деревенский актив не страдал застенчивостью при изъятии имущества. Спущенные на места директивы по коллективизации претворялись в жизнь в соответствии с теми представлениями, какими её видели те или иные местные чиновники.
Из ежедневных сводок ПП ОГПУ зимы 1930 года в связи с раскулачиванием и созданием колхозов: «… при раскулачивании по-прежнему отмечается повышенная активность основных крестьянских прослоек деревни.
В большинстве случаев инициатива раскулачивания происходит от бедноты и середняков, которые на своих собраниях выносят приговоры о выселении за пределы района кулаков и о передаче их имущества колхозам. В отдельных случаях беднота и середняки ходатайствуют о применении к особо злостным кулакам АСЭ (антисоветским элементам) высшей меры наказания…». «…присутствовало 250 человек, бедноты и середняков, обсудив вопрос о выселении из пределов района кулаков, единогласно вынесли решение ходатайствовать перед РИКом о выселении 18 кулаков, конфисковав их имущество и передав его в колхоз…». «… заметно успешно двинулось дело коллективизации. Учтенное и описанное имущество у кулаков население считает своим имуществом – имуществом трудового крестьянства и высказывается за передачу такового вновь организованным колхозам. «Спасибо большевикам, - теперь кулакам крышка: пришел конец кулацким издевательствам, их бесшабашной эксплуатации…». «… по вопросу ликвидации кулака как класса собрание постановило: « Мы бедняки, одобряем начатое дело колхозом и все вступаем в колхоз и просим высшие органы выселить 12 кулацких хозяйств, их имущество передав его в колхоз…». О том, что основная масса крестьян одобряла создание колхозов, верится слабо. Как мы увидим несколько позднее, если бы это было так, то не было бы массового уничтожения личного домашнего скота перед вступлением в колхоз.
И вот, только люди после гражданской войны и разрухи стали обживаться как следует, а их стали раскулачивать, и насильно загонять в колхозы. Ввели натуральные налоги, которых и при царе не было. Надо было сдавать государству хлеб, картошку, лен, сено, солому, молоко. Конечно, себе кое-что оставалось. Мы с голоду не помирали – это правда, потому что семья наша была большая, а все работали от зари и до заката. Мы практически тогда не болели, так как ели все свое – натуральное, а не затравленное нитратами. Удобрение было тоже свое – навоз и торф. Торф мы доставали из болот – копали карьеры на низком месте, а потом из них добывали торф. Этот торф сушили и возили на свое поле для удобрения. Сад был у нас очень хороший. В саду было много фруктовых деревьев – яблони, груши, сливы, вишни, другие плодовые деревья и кустарники. Из фруктов и ягод мы много всего готовили на зиму – делали варенье, джемы, соки. Сушили фрукты для компотов. Насушивали всего и в печи и на печи – несколько мешков, чтобы хватило на всю зиму. А зимой мама достанет чугун эмалированный большой, нальет в него колодезной воды, наложит туда сушеных сухофруктов и сварит компот. Вкус помню даже сейчас – медовый. Пей его, а затем доставай фрукты и их ешь. Вкусно было безумно – все медом отдавало. Груши были медовые - очень сладкие. Звали их «дулями». Нальется такая «дуля» соком, упадет с дерева, а с нее весь сок сразу же и вытекает. Сейчас таких уже нет. Не было тогда ни одного яблока или груши гнилой или больной, как сейчас. А маленькие груши, - мы их называли «полудульками», - так они могли месяцами лежать и не портились, а только становились еще вкуснее. Антоновки обычно хранились в зерне – в засеках амбара, который был во дворе. Они лежали в зерне всю зиму, и мы их весной еще ели.
Попала под эти жернова и наша семья... Вот уже сейчас - в 2017 году, через 100 лет после Революции, я нашел свою родственницу -з сестру, по линии моего деда Семена. Вот эта переписка из которй я многое узнал и выяснил: [11.05.2017 11:03] Надежда Кишкович Маргарян: Здравствуйте СЛАВА. Напишите кто был ВАШ ДЕД? МОЙ ДЕД - АРТЕМ.
[11.05.2017 12:06] Слава Кисляков: А мой дед - Семён. Артём и Семён были вроде бы родные братья. Так что и мы с тобой, вроде бы, как брат и сестра. Люда Галыня, Костя, Коля и Галя из Сапег - мои двоюродные братья и сёстры. Зайди на мой сайт, который можешь найти, если наберёшь в поисковой системе "Вячеслав Висляков 2 на ПРОЗА.РУ ". Там мои мемуары, где в главе МАМА найдешь всё про жизнь в Сапегах моей мамы. Там есть и про деда и про бабушку. Почитай. Всего там 98 глав. Найдёшь много интересного. Там вся моя жизнь + несколько тысяч фото выложено в Одноклассниках. Я составил нашу родословную, которая охватила более 250 человек. Будет интересно, если и ты присоединишься к этому делу.Посылаю фото деда Семёна, деда Семёна и его жены с дочкой Хрестей и внучкой Аллой (третье фото), застолье во дворе в своего двора и фото дома в Сапегах где жил дет Семен и его семья. Перед домом сидит его сын Костя (глухонемой). За домом виден хлев для скота, а справа были дворовые постройки, которых уже давно нет. Но я всё это хорошо помню. Также на фото в день похорон есть и я, где мне лет 5 было.
Надя мне прислала после этого вот такую информацию:
Кишкович Алексей Титович. Родился в 1882 г., д. Конец Мащенского с/с Сенненского р-на; белорус; образование н/начальное; КОЛХОЗНИК, КОЛХОЗ "1 МАЯ". Проживал: Витебская обл., Сенненский р-н, д. Ладиково. Арестован 26 декабря 1937 г.
Приговорен: "тройка" 31 декабря 1937 г., обв.: 72-а УК БССР - А/с агитация.
Приговор: ВМН - Расстрелян 27 января 1938 г. Реабилитирован 7 августа 1989 г.
Источник: Белорусский "Мемориал"
Кишкович Артем Прокофьевич. Родился в 1878 г., д. Сапеги Сенненского р-на; белорус; образование н/начальное; крестьянин, единоличное хоз-во. Проживал: Витебская обл., Сенненский р-н, д. Сапеги. Арестован 5 декабря 1929 г. Приговорен: "тройка" 13 апреля 1930 г., обв.: 72, 76 УК БССР - А/с деятельность. Приговор: высылка (срок не указан), отбыв.: Сибирь. Реабилитирован 29 июня 1989 г. Прокуратура Витебской обл. Источник: Белорусский "Мемориал".
Кишкович Иван Артемьевич. Родился в 1903 г., д. Сапеги Сенненского р-на; белорус; образование н/начальное; крестьянин, единоличное хоз-во. Проживал: Витебская обл., Сенненский р-н, д. Сапеги. Арестован 3 января 1930 г. Приговорен: "тройка" 13 апреля 1930 г., обв.: 72, 76 УК БССР - а/с агитация. Приговор: высылка (срок не указан), отбыв.: Сибирь. Реабилитирован 29 июня 1989 г. Прокуратура Витебской обл.
Источник: Белорусский "Мемориал".
Кишкович Семен Прокофьевич. Родился 09.1872, д. Прокопово Сенненского р-на Витебского окр.; белорус; образование н/начальное; крестьянин, Единоличное хоз-во. Проживал: Витебская обл., Сенненский р-н, д. Сапеги. Арестован 24 ноября 1929 г. Приговорен: Коллегия ОГПУ 15 января 1930 г., обв.: 72а УК БССР - а/с агитация.
Приговор: 3 года ИТЛ. Реабилитирован 1 октября 1993 г. Прокуратура Витебск.обл.
Источник: Белорусский "Мемориал".
Кишкович-Малахова Валентина Ивановна.Родилась в 1937 г., с Зей-ском р-не;
Приговор: родилась на спецпоселении родителей. Реабилитирована 27 июня 2002 г. УВД Амурской обл.Источник: УВД Амурской обл.
Вот такая была судьба моих родственников по линии деда Семена".
Далее мама пишет: "А сейчас, я живу у Тани. У нее яблоки лежат в погребе, но через месяц-другой, после снятия их с дерева, они становятся невкусными и гниют быстро. Да, что ж это сделалось? Экологию всю нарушили – лечить ее придется столетиями. Вряд ли мы и наши внуки будут есть в будущем здоровую пищу. И как тут быть здоровым человеку в наше время? А ведь совсем недавно все было по-другому. Помните, мои деточки, что наш сад посажен всего лишь 30 лет назад? Мы, лет 20 назад еще не видели на фруктах никакой гнили и болезней. А потом вдруг все сразу заразилось! Почему так? И я отвечаю почему. Нам всего стало много надо. Мы сейчас даже одежду искусственную носим, а не натуральную. Машин стало много. Заводы-фабрики дымят-коптят небо, самолеты-спутники небо и космос поганят, а ядерные испытания какой вред Земле нанесли, а Чернобыль? Чем мы дышим? Все нынче заряжено ядами. Дышим, едим, пьем все отравленное. Даже грибы и ягоды в лесу заражены различными ядами. Стали идти серные дожди, выпадают в землю тяжелые и радиоактивные металлы и вещества. Листья осыпаются летом, плод гниет не вызревая, огурцы-помидоры и те пропадают на корню. Картофель также поражен неизвестно чем. А зимы, какие стали? Зима силу не может набрать так, как ей и положено быть зимой. Февраль на дворе, а снега еще нет! Когда такое было? Нет нормальной зимы уже, который год. Вроде бы есть зима по календарю, а на самом деле – ее нет. Ох, какие зимы были раньше – и со снегом обильным, и с морозами сердитыми. Снег был белый, как сахар. Ели его, когда пить хотелось. А сейчас? Попробуйте съесть! На тот свет можно отправиться. А придет раньше весна – снег только сойдет, а все уже босиком ходят по земле. И не болели. А сейчас все лето в обуви ходят, да еще в кроссовках теплых. Да и земля какой-то холодной стала. Как люди к ней, - так и она к ним. Недра Земли пустеют. Все горючее, что согревает Землю, человек выгребает подчистую. Земля она ведь тоже живая, как и все живое, сотворенное богом. Так, где же ей бедной быть теплой к людям? Что будет дальше, даже представить не могу!
P.S. Все, что написала наша мама про нынешние времена, очень верно. А вот о кое-что другом, я ранее, ни от мамы, ни от бабушки не слышал и не знал. Узнал только сейчас - из книги Памяти Сенненского района (2010 год), где написано следующее: «Кишкович Семен Прокофьевич родился в сентябре 1872 в д. Прокопово, Сенненского р-на, Витебского окр.; белорус; образование незаконченное начальное; крестьянин; вел единоличное хозяйство. Проживал: Витебская обл., Сенненский р-н, д. Сапеги. Арестован 24 ноября 1929 г. Коллегией ОГПУ 15 января 1930 г. обвинен по ст. 72а УК БССР - а/с агитация. Приговор: 3 года ИТЛ (СЛОН). Реабилитирован 1 октября 1993 г. Прокуратурой Витебской области». Источник: Белорусский "Мемориал".
Вот такие дела! Оказывается, деда Семена посадили на три года за антисоветскую агитацию, отправив на перевоспитание на Соловки – в первый Советский концлагерь - СЛОН. А я об этом узнал только в 2010 году от двоюродного брата Лени Красновского, когда приехал к нему в гости в Пурплево. Он мне и подарил на память книгу – «Память», где много чего интересного написано. В том числе и о нашем отце там есть записи, как об участнике ВОВ, и о нашей деревне – Немойте, и об истории г. Сенно и всего нашего Сенненского района.
И вот сегодня, спустя столетие после Великой Октябрьской Социалистической Революции, всё кануло в Лету... Нет нашей Великой Родины - СССР. Родная Белоруссия стала отдельным государством. С карты страны пропали тысячи родных деревень. Земли, которые мы обрабатывали в колхозах, будучи школьниками, заросли травой и кустарниками. Многие жители деревни, видя своими глазами как деградировала деревня и сами скатились или скатываются в пропасть - в алкагольную и наркотическую пропасть... Страшно! Страшно стало жить, когда народ не видит перспектив развития страны! А самое страшное то, что произошло ужасное расслоение всего народа в СССР и разделение страны на отдельные республики. Несколько десятков тысяч человек жируют, воруют, грабят страну почти в открытую и дербанят нашу, когда-то прекрасную Родину, а миллионы простых жителей умирают или еле-еле сводят концы с концами... Мне через два месяца исполнится 70 лет, но в своём прекрасном Детстве и Юности, я никак не мог даже подумать, что мы со всей нашей великой Страной придём к такой вот жизни...
В деревне нынче благодать -
Поля пустые, нет скотины,
Идешь по улице, а там -
Остались только магазины.
Мы научились торговать.
Работать негде,
Все закрыто,
Все, что умели создавать -
Пахать и строить -
Все забыто.
С деревни убежал народ,
Он ищет в городах работу,
А там остались старики -
Кто же возьмет о них заботу?
Страна огромная у нас,
Но много мест, где как пустыня,
Народа нет на сотни верст
Проедешь там -
Аж сердце стынет.
Когда-то дедушек моих,
С селений дальних выгоняли,
Где они жили целый век,
Детей растили, рожь сажали.
Неперспективных деревень
Тогда назвали очень много.
Людей сорвали с мест родных,
К райцентрам ближе -
Где дорога.
Там почта есть, больница, клуб,
Там сельсовет и участковый,
Но, к сожалению народ -
Не весь был счастлив жизни новой...
Ведь даже дерево, когда
Его не в срок пересадили,
Или копали второпях,
То корни сильно подрубили.
Оно засохло в тот же год
И не дождалось листопада.
Так прежде чем сгонять народ,
Сто раз подумать было надо.
Теперь в райцентрах стало жить
Бесперспективно молодежи.
Работы нет,
Завод закрыт,
А жизнь становится дороже.
Неперспективных по стране
Уже не мало регионов.
Зато большие города
Народ считают в миллионах.
Их надо всех одеть, обуть,
С жильем решить и дать работу.
Деревня пусть сама живет -
Не до нее сейчас заботы.
В деревне нынче благодать
Поля пустые, нет скотины
Идешь по улице, а там
Остались только магазины.