Самый страшный порок человеческий, на мой взгляд, - это равнодушие. Из-за него семьи расходятся, дети уходят от родителей, люди умирают, и жизнь становится серой и унылой для тех, кто с таким равнодушием столкнулся. Равнодушный человек – это бесполезная, и я бы сказала опасная, для человечества особь. Тупиковая ветвь цивилизации. Мне так кажется, во всяком случае…
Несколько лет назад случилось мне быть в командировке в глухой якутской деревне, где интернет бывал только несколько раз в неделю, и то с урывками, жители бытовали практически натуральным хозяйством, а дети ходили в одну-единственную школу, в которой было всего пять классов. Молодняк доучивался с грехом пополам и уезжал в более крупные села, где хотя бы клубы были и какая-нибудь работа. А многие и в город подавались. Не все, конечно, пристраивались там уютно и сытно, кто-то наступал на пробку от неумения приспособиться к огням большого города и от стыда бесславно вернуться на родину предков. Кто-то находил свою нишу, в маленьком, но стабильном продуктовом бизнесе, снабжая товарами бесчисленные магазинчики города, натыканные через каждые двадцать метров. Очень малый процент действительно выбивался в люди, как принято сейчас говорить, позволяя себе и поездки на море или в Китай раз в год, оплачивая ипотеки и репетиторов детям. Но тогда, глядя на занесенные снегом по самые брови окон невысокие, скособоченные домишки, на покрытых инеем, исходящих здоровым паром якутских лошадей, - единственный транспорт, котирующийся в таких селеньях, я не думала об этом. Я думала о том, как же суровая Природа закалила этих людей, как она их привязала к себе, сколько мудрости и терпения она в них заложила и воспитала в них!...
Я добиралась до этого селенья почти девятнадцать часов, трясясь в раздолбанном уазике с другими пассажирами, закутанными по самую макушку шарфами и меховыми шапками. Молчаливые, изнуренные дорогой, они резво выскакивали из машины возле дорожных кафешек и с удовольствием, оттаивая и роняя в стакан капли пота, чвыркали горячий чай, закрывая в блаженстве глаза. До конечного пункта назначения я была единственной пассажиркой, и я им завидовала. Очень хотелось спать. Но спать я не могла. Шофер, молодой веселый якут, чтобы не уснуть, всю ночь на полную катушку гонял одну единственную кассету с песнями Шуры. Ненавижу Шуру! На меня смотрели снисходительно и с любопытством. Голубоглазая, светловолосая, молодая. И куда ее понесло, читалось в их глазах. Одна женщина, изредка взглядывая на меня, зашевелилась, вытащила из необъятных недр своего баула шерстяной платок и укутала им мои ноги в щегольских кожаных сапожках. Это в городе тепло и сыро. А за сто двадцать километров от города – зима, которая еще не скоро расстанется со своим господством.
«Твори добро на все Землиии», в девяносто пятый раз заливался Шура. Тьфу ты, убила бы, если бы сейчас встретила. Попросила парня хоть звук убавить. Какой там! Говорит, если уснет, мы все замерзнем. Ну, на фиг, уж лучше Шура, чем белое безмолвие. Незаметно задремала. Что-то проносилось в голове, какие-то мысли о поездке, снег, деревья, сын, оставшийся дома с отцом, уютная кухонка в типовой кэпэдэшке. Так до утра и дотянула, с Шурой и дремой. С рассветом народ встрепенулся, попросили остановиться до ветру. Девочки налево, мальчики направо. Хотелось есть, хотелось кофе. Хотелось просто снять сапоги и надеть тапки. Пошли придорожные деревни, и пассажиры стали рассасываться. Тетенька, закутавшая мои сапоги, вышла передо мной. На платок глянула без сожаления, сказала оставить в машине – потом заберет. Я до сих пор ее вспоминаю. Знаю, что зовут ее Сардана. Спасибо тебе через столько лет, Сардана!
Часам к двенадцати добрались до места. Мама дорогая! Машин нет, только лошади. Дома, не часто натыканные, унылые какие-то, серые. Огромные стога сена во дворах, накрытые голубой пленкой, переплетенные серые от времени оглобли вместо заборов. Сизый, вкусный дымок от крыш поднимался высоко в голубое небо. Нет сегодня ветра. И то ладно. Вообще, я люблю деревню. Бабушка в детстве снимала деревенский дом на лето, отпаивая анорексичную внучку молоком и откармливая керчахом. И эта деревенька мне напомнила детство и бабушку. А ребятишки, с визгом и смехом катавшиеся с пригорка, добавили какой-то гармонии общей картинке. Воздух морозный, но чистый, почти звенящий своей хрустальностью. Солнце, такое недолгое еще в конце марта, радостно озаряло все желтым, еще не согревающим светом, но очень радостным. Хорошо мне так стало. Забылись и бессонная почти ночь, и надоевший Шура, и трясучка по проселочным дорогам.
Определили меня на постой на два дня в дом директора школы. Он же был и главным в поселковом совете по совместительству. Ну, не знаю, как это тогда называлось. Дом хороший, добротный, один из лучших в деревне. Комнат целых три, одну мне выделили. Кухня просторная, круглый стол посредине, стенка со шкафчиками, и даже микроволновка была. Умывальник не просто рукомойник какой-то, а штука такая с подогревом воды. В общем, постарался дяденька, облегчил себе жизнь максимально. Ну, и хорошо же. А во дворе аккуратненько все так, все на своем месте. Живность в хотоне мычала. А хотон-то не просто навозом обмазанный, «вагонкой» отделанный для тепла. Обговорили мое пребывание здесь, определили программу. И миссия моя было проста и выполнима. Тогда ЕГЭ только три года как существовал, показатели по Республике не ахти были. Вот и отправляли работников министерства с проверками. Как идет подготовка, какие возможные результаты. Ну, и консультации дать необходимые. Отдыхать я не стала. Быстро перекусила и поскакала в школу, в которой уже собрались ребятишки.
Смешные такие. Серьезные. Видать, предупредили, что приедет тетя из столицы, которая будет их тестировать и пытать по разным предметам. Замерли, не моргая глядя мне в глаза, сложив ручонки на партах. Раздала материалы. Пыхтят сидят. Думают. А кое-кто откровенно рисует в тестах. Вижу по движению руки. Это плохо. Их всего восемь выпускников, не хотелось бы, чтобы со справкой выходили. Решаю, еще остаться на один день. Ситуации глобально не исправлю, но хоть что-то успею объяснить. Тут замечаю, что дверь робко приоткрывается, и в щель просовывается голова. Потом щель расширяется, еще одна голова. И медленно, чин чинарем, заходят старики и бабульки в класс. Рассаживаются на задних партах. Что за парламентарии?! Девчушка, секретарь школьной канцелярии, пытается их выпроводить, делает большие глаза, машет руками, но видя серьезную неподвижность старейшин, отступает. Я делаю вид, что меня это не заботит и не отвлекает. А они внимательно на меня смотрят. С чем пожаловала к нам? Эти глаза видели и не такое. А я, городская пигалица, приехала проверять их внуков. И решать что-то. А что тут решишь? Дома проверила. Ноль дробь. Не сдадут. И математику, и русский язык у них ведет учитель биологии. Горько мне стало, безнадежно. Три учителя на все предметы. Ну, как так-то? Я понимаю, что молодых специалистов не заманишь в такую глухомань – ни женихов, ни условий нормальных. Кто поедет-то? Если бы программу придумали для них, ну, чтобы отработали бы в деревнях какое-то время и ссуду бы беспроцентную получили бы на жилье потом. Так нет же! Зачем на это деньги тратить, лучше мы на зрелищные мероприятия миллионы будем отстегивать, чем село развивать. Так думала я, бредя вечером домой. Электричества на улицах не было, свет шел только от лампочек, зажженных над дверьми домов. Но было не страшно и не темно почему-то. Словно я у себя дома. Собака чья-то еще от крыльца школы увязалась за мной, то ли охраняя, то ли надеясь на кусочек съестного. В нерадостных своих думах дошла до дома директора.
А там уже и ужин накрыт. Жена директора, Муза Егоровна, расстаралась. И потроха вареные, и караси, и воздушный керчах, и густая почти как масло сметана, и оладушки. В хрустальных вазочках притаились и брусничное варенье, и голубичное. Соленый чир, блестя розовыми, лоснящимися от жира ломтиками, так и просился в рот. Я поесть очень люблю. А якутскую кухню просто обожаю! Глядя на все это веселое, сытное великолепие, быстро переоделась и уселась за стол. А тут и запотевший графинчик с рябиновой настойкой подоспел, и ужин начался. Муза Егоровна раскраснелась щечками, директор верхнюю пуговку рубашки расстегнул, галстук обвис ненужным довеском. Едим, разговариваем. Тут неожиданно открывается дверь и вместе с клубами морозного пара входит мужичок, за ним еще один, потом тетенька в платке по самые брови, следом еще одна. Я ничего не понимаю, перевожу взгляд с них на хозяина дома. Он пуговичку застегнул, галстук натянул по самую шею и строго им что-то по-якутски говорит. Пришельцы сначала смутились, потом осмелели, котомки из рук на пол опустили. А самый старый из них директору тоже по-якутски так горячо начинает говорить. Потом и женщины в диалог вступают. Градус общения растет. Все разволновались, а Муза увела меня в комнату. Я спрашиваю ее, мол, что происходит. А она говорит, что пришли «к тебе с прошением, чтобы ты за них в городе словечко замолвила, чтобы рассказала, как им здесь живется». И еще, горестно сложив руки на коленях, добавила, что мужу вообще плевать, что в селе делается. Продукты по баснословным ценам завозят. Благо, что почти все свое. А мука? А крупы? Дети фруктов месяцами не видят, а если и видят, то уже только свиньям в корыто – пока до нас доберется, особенно зимой, все переморожено и испорчено. Я все порывалась из комнаты выйти, а Муза останавливала – не хотела, чтобы скандал и дальше горел. В кухне голоса постепенно смолкли, дверь захлопала, и наступила тишина. Мы вышли из комнаты. Возле двери, на полу, остались котомки. Забыли, что ли, в сердцах? Директор сидел злой, красный, галстук опять болтался под шеей. Молчал. Мы с хозяйкой убрали со стола спешно, посуду помыли, я тихонько покурила в печурку, и разошлись по комнатам до утра.
Утром позавтракали молча, каждый из нас думал, наверно, свою тяжелую думу. Я думала о том, что мне в отчете о командировке писать, как привлечь внимание к жизни этого села. Директор думал о том, что народ почему-то среагировал на эту городскую, жалобы пойдут. Муза Егоровна жалела и мужа, и меня, и односельчан. Кивая на котомки, забытые вчера парламентерами, директор сказал, что «это тебе подношения. Не побрезгуй. Они от чистого сердца принесли. Обычай у нас такой. Нельзя гостя без гостинцев отпускать» Ну ладно, обычай так обычай. Потом посмотрю, и я побежала в школу. В классе народу – не протолкнуться. Все парты заняты. Взрослые тоже пришли, по стенкам стояли. Объясняла все подряд, примеры приводила, причастие-деепричастие, как надо писать, как не надо писать. Устала… Но довольна. Может, хоть чуточку помогу. Вечером после ужина посмотрела мешки вчерашние. Сметана в бутылках из-под «Нахота», варенье, вареная жеребятина. Неловко как-то. Взятка, что ли? Но Муза посмеялась над моей подозрительностью. Так принято. Не надо обижать людей. Завтра последний день. Я уже соскучилась по сыну и мужу, никогда так надолго от них не уезжала. Грустно стало. Мне здесь хорошо. Спокойно.
Мой последний день прошел плодотворно и весело. Плодотворно, потому что мы хорошо позанимались, я была довольна. Смышленые ребята. А весело, потому что мы потом пошли кататься с горки. Сто лет не каталась на санках! Вся в снежных корках, налипших к дубленке, розовая от мороза, я ввалилась в дом хозяев. Муза всплеснула руками и кинулась очищать меня от ледяных куржаков. Директор неодобрительно крякнул, налил чаю и сел за стол. Я поняла – будет разговор. Разговор был. Мне не нравится такая позиция – я ни я, попа не моя. Если все так нехорошо, в набат надо бить письмами, жалобами, просьбами и требованиями. А вот просто так лапки вскинуть кверху, негожее дело. Неужели так все равно на односельчан? Ну, не стала я ему доказывать, что по чем. Все равно не поймет. Разошлись спать недовольные друг другом, каждый со своими мыслями. Засыпая, я слышала, как вздыхала Муза, ворочаясь под храп мужа.
С утра меня снарядили, в дорогу Муза заботливо наложила каких-то свертков со съестным, меня упаковали и спровадили в машину. Опять Шура?! Но путь домой не кажется таким бесконечным, таким длинным. Почти через сутки я была высажена возле подъезда со всеми подарками, измученная, но счастливая. Я – дома! Встреча, рассказы, лепет сына, проверка холодильника – чем они здесь питались. Свекрови респект. Не дала умереть с голоду. Села за отчет по командировке. Написала все, ничего не утаивая, не сочиняя, не скрывая. А через несколько дней меня пригласили на расширенное заседание Центра Мониторинга. Видимо, отчет заинтересовал. Депутаты, кстати тоже были от разных партий. Особенно активно вела себя тетенька от коммунистов. Ну, выступила я. Все рассказала. И про школу, и про нехватку учителей, и предложение свое высказала о программе молодых специалистов. Похлопали. Внесли в резолюцию. А после собрания поймала меня в коридоре тетенька-депутатка от коммунистов и давай выпытывать подробности. Душевно так мы с ней поговорили. Обещала внести мое предложение на голосование. И тишина. Никто мне не звонил, хотя телефонами обменялись. Звоню сама. Усталым голосом мне говорят, чтобы не беспокоила. Они сами разберутся. Что сейчас глобальные проблемы назрели, некогда им каким-то селом заниматься. А голос все усталей звучал, и стало мне понятно вдруг, что никто ничем заниматься и не будет. Не до того им. Глобальные проблемы решают. Что им до ребятишек из далекого-далекого села, у которых русский язык и математику преподает учитель биологии?