ЗАНУДА
Старик переходит дорогу в неположенном месте. С тростью, серо-бледный, на лице мука: сил нет идти.
Мужик лет шестидесяти с женой стоят на автобусной остановке; жена что-то ему говорит, но муж не слушает, наблюдает за стариком. Когда тот переходит дорогу и присаживается на скамейку, мужик строго замечает: «Для чего переходы покрасили? Чтобы видно было. Чтобы по ним люди дорогу пересекали. А ты?..»
Старик – ноль внимание. То ли не слышит, то ли не до пререканий. У него, как видно, сил нет даже на то, чтобы послать мужика куда подальше. А тот не унимается: «Вот такие и провоцируют водителей, подставляют их…» Жена: «Да уймись ты! Тебе какое дело?». «Я же добра ему желаю, - удивляется муж. - Попадет под машину и – каюк».
Наконец, успокаивается. А нужного автобуса все нет и нет. Девушка отходит от остановки, закуривает. Мужик глазом отмеривает расстояние между ней и остановкой и говорит: «По закону курить на остановке разрешается в десяти метрах». Та сначала с удивлением смотрит на него, а потом с усмешкой говорит: «У меня плохо с глазомером. Отмеряйте, пожалуйста. Я перемещусь». «Вот нынешняя молодежь, - обращается мужик к жене. – Им бы только хаханьки. Курит, а ей ведь еще рожать».
Девушка отходит на все двадцать метров.
Наконец, дело доходит и до меня: «Что же вы делаете? – переживает. – Холод, а вы без головного убора… И было бы чем хвастаться, а то три волосинки на квадратный метр. – И опять ищет поддержки у жены. – Ничего не понимают люди…»
Я отхожу в сторонку, поближе к курящей девушке. Наблюдаю за женой мужика. И начинаю жалеть ее. Какое же терпение надо иметь, чтобы выдержать эту нудь!?
Какое-какое? Конское! И ведь живут, и наверняка, не один десяток лет. Уживаются как-то.
В АВТОБУСЕ
Я заметил, в автобусе и прочем общественном транспорте случаются самые потешные истории. И ведь помнишь о них годами! Хотя и помнить-то нечего; так себе – пустяки.
В Воронеже в декабре, перед Новым годом, после сильных заморозков пошел дождь. И не какой-нибудь там мелкий, моросящий, а настоящий ливень. И что вышло? Асфальт до дождя основательно подмерз, а тут вылилась на него вода. Ну, и начала нарастать ледяная корка, пока не превратилась в ледяной каток. И ветер к тому же дует. Пытаешься идти по катку, а на нем сверху тонкий слой водицы. И не получается идти - катишься. Ветер в спину дует, разгоняет.
Общественный транспорт выбился из графиков, на остановках скопились толпы людей. Я побежал, чтобы успеть к автобусу, и перед задней дверью поскользнулся, ноги прямо под колеса съехали. А шоферу ведь ничего не видно; тронулся бы, и все – калека.
Вылез из-под колеса, встал сбоку у задней двери автобуса, жду, когда выйдут граждане, освободят места. И вижу: не могут выйти граждане! Прямо перед выходом, впритык к дверям, выстроились такие же уважаемые граждане, которые желают войти в автобус.
Парень из салона кричит: «Расступись, народ! Дайте выйти!..» Где там! Уперлись в дверь, как во времена «сухого закона» в очереди за водкой.
Парень теряет терпение: «Э-э, тетка, дай выйти!» А ей до тетки еще лет десять расти; раскраснелась, рот приоткрыт, шапка лисья на бок съехала: бульдозером не столкнешь! И по правде говоря, некуда сдвинуться – и с боков, и сзади подпер народ.
На парня из салона давят: «Выходи! Чего застрял!?» Он держится за порочни. Повис. «Слушай, - говорит «тетке», - извини, но не могу я на тебя залезть, не могу. Женатый я». «Тетка» давай колотить его по рукам: «Нахал! Сопля зеленая!»
Наконец, кое-как рассосался народишка, успокоился. Я слежу за «теткой». Она энергично пробивается к передней двери, видно, скоро выходить. Я за ней, потому что и моя остановка скоро. Перед нами седоватый мужчина. В очках и шляпе. Наверное, интеллигент, но интеллигент в первом поколении. И вот остановка. «Тетка» спрашивает интеллигента: «Вы слАзаете?» Тот с презрительной ухмылкой отвечает: «СлАзают только с женщин».
Это, конечно, уже перебор. Два раза по одному месту не бьют. Но «тетка», откинув голову назад, как и интеллигент с ухмылкой уточняет: «С хороших женщин не слАзают, а сползают».
СВЯТ-СВЯТ-СВЯТ!
Свердловск (теперь Екатеринбург). Иду в альма-матер на казнь (зачет по истории философии), впереди старушка. Я сам ростом не удался, а она и мне по плечо. Сухонькая, словно усохшая ветка яблони. Лето, а она в валенках. Такими, когда узнают их возраст, удивляются: «Так долго не живут»!
Нагнал старушку, хочется в лицо заглянуть. Редко, однако все же встречаются старушки … просветленные что ли. Я так думаю, они какую-то особую жизнь прожили, без злобы. И жизнь отразилась на их лицах.
У этой глаза голубенькие и такие чистые, что не верится, что такие бывают. Я такие глаза видел только у Святослава Рериха, оказавшись у него в гостях в Индии.
Когда поравнялся с ней, она спросила:
- Милай, я в церкву правильно иду?
Я огляделся. Помню, вроде поблизости прежде видел, а внимания не обращал.
- По-моему, вон туда, - указал пальцем. – Я, бабушка, проводил бы, но не могу: зачет сдавать бегу.
- Сдавай-сдавай, милай… А улица эта как называется?
- Щорса.
- Какая-какая!?.
- Щорса, - отвечаю погромче.
- Ох, Господи… Чёрта!?
КАК СТАРУХА ПОМОЛИЛАСЬ ЧУБАЙСУ
Во времена, когда Чубайс командовал энергетикой (сейчас поймете, почему с него веду летоисчисление), ехал я в автобусе в Одинцове, что в Подмосковье. Проезжаем дома, глядя на один из них, старушка вдруг начала неистово креститься. Парень хохочет:
- Да ты, бабуля, оказывается, демократка!
- С чего ты взял? – спрашивает бабуля.
- А если не демократка, чего же тогда на офис Чубайса крестишься? Смотри, что на доме-то написано: Мосэнерго.
Бабуля взволновалась:
- Свят-свят-свят!.. Вижу, молодой человек, плоховато. Показалось, вроде церковь. Снимаю свой крест.
ЖИЗНЬ ПРОЖИТЬ – НЕ БОРЩ СВАРИТЬ
Встретил в магазине старика, лет под девяносто. Знаю его давно; крепенький мужичок, уже за 70 тогда было, а мог из подвала гаража куль картошки на горбу вытащить и домой донести. И нести надо метров триста.
А теперь почти ослеп и оглох. Ветка, что перед зимой листья сбросила, а весной уже не покроется ими. Кончился век.
- Ну, как ты, как здоровье? – ору ему в ухо.
Он слабо машет ручонкой, и тоже орет:
- Чего спрашиваешь?.. Не видишь, какое.
- Да вижу, вижу. А все равно жить надо.
Он опять машет ручонкой: ему не то что жить, ему и говорить-то неохота.
- Послушай, я сейчас вспомнил случай, как ты в вагоне (он начальником пассажирского поезда работал) иностранца, барона что ли, борщом кормил. Ресторан уже закрыли, а барону жрать хотелось. Ты сам этот борщ в служебном купе сварил…
Он закивал головой. Вспомнил. И ухо ко мне оттопырил.
- А к чему это ты?
- Да как же к чему… Как хлебал-то барон горячий борщ, обжигался, нахваливал, а напоследок коркой хлеба все до капельки вылизал… Помнишь? Вот и жизнь наша такая же. Так что хлебай ее до последней капли.
- Ну, чего же еще от журналиста можно услышать, - проворчал. – Надо же такое сказать… Борщ с жизнью сравнил. Борщей-то я скоко наварил?.. А жизнь одна.
Не попрощавшись, заковылял прочь. Остановился, руку с палкой – третьей ногой – поднял и то ли погрозил, то ли все же решил попрощаться, пусть и таким образом.
- Придумал тоже – барон… Профессор он, во Владивостоке рыб изучал.
А в глазах-то… В глазах его, заметил я, что-то новое появилось. Ну, не блеск, конечно, а живинка, что ли.
Я ВАМ ПОМРУ!
Трое нас в палате лежало. Сердечников. Один, короткий, полный, лет пятидесяти, беспокойный, придирчивый, недовольный всем. Ну, а как тут недовольным не быть, если тебе пятьдесят, а сердце хлюпает и то в прыть пустится, то замрет?
Второй… Он мне напоминал кол в плетне у нашей хаты. Держался плетень на кольях; и колья эти отец заставлял меня срубать подлиннее самого плетня. Зачем подлиннее? А вот зачем. Забьешь кол в землю, низ его, которой в земле, через год-другой сгниет. И скривится плетень, а то и повалится на землю. А ты не будь дураком, отруби гниль, забей снова кол в землю, он и опять в деле.
Вот этот второй пациент, говорю, и напоминал мне тот самый кол. Такой же длинный, прямой, высохший. Все больше лежал. И читал, читал, читал. Как-то он вышел по нужде, я стопку книг на тумбочке поперекладывал: одна классика – Моруа, Диккенс, Чехов, Толстой, Достоевский…
По утрам был обход. Лечащий врач приходила – веселая, шумная. Я запомнил ее имя и отчество: Людмила Георгиевна. А запомнил еще и потому, что, во-первых, оказалась она землячкой. В Домне, под Читой, муж служил, и она при нем. Как и здесь, в Москве, врачевала там. А, во-вторых, красивая и всегда счастливая. В больницах с таким доктором скорее выздоравливаешь. Она заходила в палату и вроде бы свежий ветер, настоявшийся на травах, врывался вместе с нею. Даже этот, пятидесятилетний, всем недовольный, размякал, не жаловался. Нам жаловался, а ей – нет.
Подошла она к старику-колу (всегда с него начинала):
- Ну, как ночь прошла? Спали? Сколько раз просыпались? Что снилось? – Взяла Достоевского, «Преступление и наказание», укоризненно покачала головой. – Зачем вы это читаете? Читайте детективы. Или женские романы.
«Кол» энергично замотал головой:
- Людмила Георгиевна, за что вы меня хотите погубить? Я не могу читать современную литературу. У меня давление поднимается.
- Ну, что мне, дорогой (имя отчество), с вами делать?.. Я пытаюсь ваше сердце успокоить, а вы его травмируете такими романами. Я забираю у вас Федора Михайловича на три дня. Карантин объявляю на Достоевского!
«Кол» счастливо улыбается. Он на все согласен. Лишь бы не сразу уходила.
- А у меня просьба к вам есть, Людмила Георгиевна. Не покажите ли меня окулисту? В глазах порой туман. И искорки, искорки…
- Отчего же не показать, (имя, отчество)? Дня два потерпите?
Ко мне она всегда подходит к последнему. Слушает грудь и спину, меряет давление. Я у нее на особом счету – три дня как из реанимации.
- Как чувствуете себя, земляк? - Волосы погладила, по щеке рукой провела. Глаза… Господи, не глаза, а два небесных свода над тобой склонились. - Хорошо у вас все, хорошо. Знаете, что хорошо?
Я улыбаюсь:
- Знаю.
- Ну, до завтра.
Она была у двери, как вдруг «кол» позвал ее:
- Людмила Георгиевна? А не надо окулиста.
- Почему (имя отчество)? – удивилась.
- Да я все равно помру раньше, чем ослепну.
Людмила Георгиевна всплеснула руками:
- Я вам помру! Я вам так помру!
Хлопнула громко дверью, послышался раздраженный стук каблуков.
«Кол», положив книгу на грудь, закрыл глаза. И выглядел так, словно вынули его из земли, отрубили гниль, и теперь по-новому забили.
В БАНЕ
В рабочем поселке одно время в большой славе ходил бульдозерист Алеша. Нет, он не был ударником коммунистического труда. Он был язвой, для одних Теркиным, а для других опасным пересмешником. И те, и другие опасались попасть на его язык.
И вот однажды сам попался на удочку... Случилось это в бане. По выходным она была забита до отказа – за шайками очередь стояла. Алеша перехватил шайку у помывшегося начальника отдела труда и заработной платы комбината, бывшего летчика, потерявшего при каких-то обстоятельствах глаз. Живот бывший летчик имел изрядный.
Алеша поблагодарил начальника за шайку и показательно сочувственно спросил: «Макар Петрович, а ты, наверное, давно не видел его?» И показал глазами на то, что угадывалось под пузом Макара Петровича. И огляделся, приглашая всех посмеяться вместе с ним.
- А ты-то его видишь?
- Да я-то вижу.
- Ну, так передай ему привет.
Всё! Закончилась слава Алеши. Всяк при встрече, здороваясь, непременно спрашивали:
- Ну, что, привет передал?
Говорят, уехал пересмешник из поселка.