(небольшая часть здесь уже была)
Не всем же быть гениями, кому-то надо быть и злодейством.
***
Из окна виден памятник, полускрытый березовой рощицей и елками. Хорошо смотреть на них, приятно среди них гулять.
Тугая нетерпеливая сила дрожит в натянутом поводке. Патрик учит меня видеть и ощущать. Он остановится, и я остановлюсь. Он прислушивается – и я тоже.
Вот голуболапая елка, высокая, густая. У нее есть секрет. Летом, когда мы с Патриком проходили мимо нее, он всякий раз останавливался и прислушивался. Елка щебетала, и это было странно. Патрик тянул вниз, к мощным колючим ветвям, искал там кого-то.
Я знаю, кого он ищет. Однажды выгнал из-под елки котенка. Несколько месяцев прошло, а он всё надеется: может, котенок вернулся и поиграет с ним.
Но сейчас елка молчит. Мы проходим мимо. Вдруг я замечаю в глубине елки слабое шевеление. Там, среди переплетения ветвей, похожие на темноватые елочные игрушки, прячутся воробьи.
Я стою рядом, на расстоянии протянутой руки. Они волнуются, скачут с ветки на ветку. Но молчат. Знают, что просунуть к ним руку я не смогу. И никто не сможет.
Елка их защищает.
Так вот кто щебетал в елке летом! Как струны в рояле. Их не видно, но они звучат.
Патрик воробьев не видит и не чует. Он нетерпеливо сигналит мне натянутым поводком: ну что ты там застрял, идем дальше.
Мы идем дальше, обнюхивать кусты и помечать углы. А я знаю, что теперь всегда буду подходить к елке-теремку и смотреть, сидят ли там темные гладкоголовые игрушки, не улетели ли.
***
Классика – это текст, куда можно смело нырять, не боясь свернуть шею. Потому что там обязательно будет глубоко. Независимо от того, нравится ли вам классика вообще и этот классик в частности. В большинство текстов, рожденных современной массовой культурой, нырять нельзя: мелко.
***
Месяц – как серебряная серьга в ухе, сверкающий звонко, на синем бархате ночи.
***
Для детского рассказа.
Метростроевцы со своими вагончиками напоминали лагерь какого-то кочевого народа. Возле дырки в земле, будущей станции метро, они жгли костры по ночам, что-то варили в ведрах или котлах. И может, танцевали на фоне пламени, потрясая монтировками, как первобытные люди костями мамонта.
***
О манипуляции.
Его Рыжее Величество теряет всю свою величественность, если кто-либо из нас движется в сторону кухни. Похоже, он подозревает нас в намерении спрятаться там и торопливо, а-ля Васисуалий Лоханкин, жадно объедаться. Без него?! Поэтому он вскакивает даже от глубокого сна и сопровождает в сторону кухни всякого подозреваемого. Как личная наружка. Даже ночью. А строили советские архитехторы так, что в прихожей, извините за подробность, туалет. И рядом – дверь в кухню. Так что – спотыкаясь о рыжие лапы... Он взвизгивает не тогда, когда наступишь в темноте, а на микромгновение раньше. Упреждая. И ты пугаешься, и хватаешь его на руки, и целуешь в хитрую рыжую морду, и даешь ему печенья. После чего стараешься опять заснуть, а у тебя на плече счастливо дочавкивает слюнявая любимая пасть.
***
Два брата-близнеца: Цыпаляльченко и Мармеладченко.
***
Вчера смотрели передачу "Апокриф".
Обсуждали гениев. Интересно, порой очень. Но никто из уважаемых мною деятелей искусства и культуры не сказал того, что я ожидал услышать.
Гений – это человек, который не умеет приспосабливаться. Не умеет впитывать стереотипы. Ошибка эволюции. Он антисоциален. Мимо его сознания как-то пролетают такие всем понятные вещи, как дважды два – четыре, переходить только на зеленый, Е равняется эм цэ в квадрате, при встрече надо здороваться, если яблоко подбросить, оно всегда упадет и так далее. Вот почему гений делает свои гениальные открытия там, где никто не может: он видит своим чистым, незамусоренным шаблонами взглядом утраченную для нас изначальность.
Получается тогда, что гений – это дикарь? Может быть, но с невероятной тягой к созиданию, в отличие от настоящего дикаря.
Андреевы, наши знакомые, живут за городом, у них скромный участок, но зато есть косилка. Они заметили через пару лет азартного скашивания травы, что на их участке растут умные одуванчики. Они не вырастают выше трех-четырех сантиметров, прижимаются к земле, спасаясь от косилки. И расцветают быстро, в одну ночь, запуская свои парашюты с семенами.
Одуванчики умные, они усвоили правила выживания: не высовываться, не выделяться, не рисковать. А гений – это одуванчик, не замечающий косилку. И потому его часто скашивают. Он не умный – он просто гений.
И всё же без этой ошибки эволюции не было бы самой эволюции. Должен быть один из тысяч и миллионов, который скажет: король голый. Который задумается об относительности и станет Эйнштейном. И все потом скажут: как гениально просто!
***
Не можешь любить – сиди дружи, сказал Жванецкий.
Не можешь развлекаться – сиди работай.
***
У Максимова в «Ночном полете» был какой-то профессор.
Рассказывал о долголетии.
Говорил, что есть, наверное, в организме человека программа старения. И если ее сломать, то умирать от старости организм перестанет. Ломать, говорит, не строить...
А еще пожилой человек! Даже мне, гуманитарию, ясно: программу можно только переписать. Вживленные в живые организмы программы, думаю я, ломаются только вместе с организмом.
Ой, не нравятся мне ученые, которых хлебом не корми, только дай чего-нибудь сломать!.. Да и нет никакой программы старения. Есть программа развития организма, единая программа жизни, включающая в себя и старение как процесс развития.
Но прохвессор хорош тем хотя бы, что говорит понятно. Доступно для простого смертного. Вот какой притчей он проиллюстрировал эволюцию и естественный отбор.
Есть, говорит, два молодых зайца. Умный и глупый. И за ними гоняется лиса. В юности отбор работает слабее, потому что оба зайца быстро бегают. Но вот они состарились и стали бегать медленно. Глупого зайца лиса догнала и съела. А умный заяц запутал следы и выжил. И от него, дескать, пошли умные зайцы. А от глупого – не пошли...
Всё-таки дурак этот профессор вместе с его зайцами. Потому что детей мы рожаем в молодости, когда еще достаточно глупы. Так что глупых зайцев вокруг нас подавляющее большинство, в чем каждый может лично убедиться.
Но главное, мне лису жалко. Ведь это ж надо – всю жизнь она бегала-бегала голодная, пока зайцы не состарились!
***
Ночью тикающие часы напоминают мне по звуку шуршание маленького скребка, которым домовой чистит окна, подоконники и балкон от снега. Шур-шур, шур-шур. Шурует он в моем полусонном ухе. Домовичок днем спит, а трудится по ночам. Его ночная работа – чтоб днем в окна можно было смотреть. чтоб в них хотелось заглянуть солнцу.
***
По телевизору пели песню «На недельку до второго». Я сказал: двадцать пятого, значит, он выехал. Как это? Ну как: 25 плюс 7, вот и получается до второго. Такое мышление. Все слушают песню, а я, как писатель-детективщик, выясняю для себя – когда выехал, когда вернулся, где был с восьми до одиннадцати...
***
Патрик стал проявлять интерес к тряпкам, таскает их и грызет. Придумался сам собой термин от-кусюр.
***
Бигборд по смене пола.
На бигборде рекламировалась пенка Wella. Слева флакон, стрелка вправо и голова очаровательной девушки с красивыми пышными волосами. Внизу надпись Wella. Дескать, употребляй нашу пенку, и будешь как она. Вмешался непредсказуемый случай. Ветры сорвали кусок изображения в левой части, и открылся рисунок с предыдущей рекламы. А именно – рожа какого-то лысоватого мужика, то ли депутата, то ли строителя. И получился такой смысл (ведь мы, глядя на рекламный щит, всегда схватываем его смысл целиком, одним битом информации): используй, мужик, пенку Wella, и станешь девушкой с вот такими волосами.
***
Эти современные минималистичесике квартиры напоминают бутики. Так и кажется, что сейчас войдет менеджер и спросит: “Чем я вам могу помочь?”
***
В парке Шевченко на скамейке, рядом с нами разговаривают две женщины. Одна спрашивает другую: «Ты вернулась из круиза, расскажи!»
– У меня в голове такой сумбур. Мне будет проще отвечать на твои вопросы, спрашивай!
– Какие страны ты объездила?
– Данию, Норвегию, Швецию. Вернулись через Польшу.
– Ой! А в каких городах вы побывали?
– В Копенгагене.
– Расскажи, какие у тебя впечатления?
– У меня такой сумбур в голове. Мы были там сутки, все время ездили на экскурсии, но что-то конкретное не запомнилось.
– А какая была погода?
– Вот погода запомнилась. За две недели дождь шел только один раз. А так было очень солнечно и ясно. Одета я была…– дальше следует подробное описание тряпок.
– А в Норвегии, что там?
– Там такая красивая природа, что ты!
– И о чем вам рассказывал гид?
– Знаешь, скажу честно, я ничего не запомнила. Такой сумбур в голове…
Ни о городах, ни о достопримечательностях, ни о кухне скандинавских стран «туристка» рассказать не смогла. Встает вопрос: зачем куда-то ездить, если в голове сумбур, а погода и у нас две недели была хорошей. Ни одного дождя.
***
Вечер. Рынок. После жаркого дня и ливней – сауна. Но закупиться-то надо.
Несколько лавочек на рынке. На одной пожилой мужик, он скучает, зевает, читает никому не нужную газетку. На другой – средних лет женщина с ожиданием на лице.
К мужику подплывает жена, нагруженная как верблюд:
– Ой, так устала. Смотри, сметанка пирятинская... Клубничка, она ж как золото, взяла два кило, больше не осталось...
– Да пошли уже, сколько можно ждать, ты меня этой жарой доконаешь, – бросает газетку мужик.
К ожидающей женщине подлетает муж:
– Ну что, я недолго? Минут десять всего... Не устала ждать? Всё купил – куру, ягоды, хлеб, кекс... Идем скорей, что сидишь, тебе же жарко.
***
Еще один способ самозащиты от рекламы.
Когда едешь в метро, перед глазами мельтешат названия лекарств и танцуют прокладки. Чтобы это всё не осталось в мозгу, я придаю зазывам обратный знак. Получается:
Лазерный эпилятор. Удаление волос медленно и с болью.
Хотите оставаться толстой и некрасивой? Препарат для похудения такой-то.
Смешные сумочки по модным ценам.
Финансовый союз: работаем нестабильно, работаем не для вас.
Рядомстоящие удивленно смотрят на хихикающего меня... Зато помогает.
***
Маленькая лабораторная работка.
Зарегистрированы приливы и отливы уровня ума в пределах одного и того же организма. Моего конечно, кто ж свой предоставит.
На гребне приливной волны – острый холодок от понимания мировых связей, внезапные озарения, глубокие абзацы в текстотворении, точные ироничные замечания в разговорах, глубоко оправданный язвительный пессимизм. Но телевизор лучше не включать, с окружающими соседями и пассажирами не общаться, за справками-бумагами не ходить. Страдальческие морщины, скука и тоска.
Потом постепенно острота как-то гаснет, гаснет, успокаивается. Отдельные фрагменты тонут, оплывают свечой, мозгом видишь уже будто снял очки – без деталей. Затем и детали сглаживаются; еда, сон, прогулки. Удовольствие, признаться, большое. Телевизор можно смотреть часами, з суседямы разговаривать, стоять в очередях и оформлять документы, газетки-журналки читать и тут же забывать. Жизнь течет прекрасным и полным восхитительного бессмыслия потоком. Щасте! Только вот Аннушка раздражается и может устроить skandalioso grando.
Не регистрируется в приливах и отливах никакая закономерность временнАя. Могут настигнуть в один и тот же день, а могут месяцами не происходить. Догадка: разум избегает познавания самого себя, в настройках у него стоит «помнить плохо, забывать хорошо».
***
Глубоко внутри чиновничьего аппарата, всех этих министерств и ведомств, политических партий и прочих злокачественных образований действует глубоко законспирированная школа ораторского искусства. Там депутатов, политиков, чиновников – всех, кто выходит пред красные глазки телекамер, обучают на вопрос, требующий простого «Да», «Нет», «В восемнадцать ноль ноль» или просто «Не знаю» – отвечать:
– Спасибо за очень интересный и своевременный вопрос потому что мы подошли к рубежу когда с учетом нынешней ситуации которая сложилась это конечно могло бы быть рассмотрено хотя я уже не раз утверждал и говорил и призывал и настаивал на разрешении этого вопроса однако в ближайшее время мы ожидаем что политические силы начнут стоять на стороне продолжения политреформы и это наша общая вина что мы не можем инициировать процесс но пора навести порядок в этом вопросе так что я всем сердцем и всей душой и всей нашей партией (министерством и пр.) разделяю вашу обеспокоенность.
***
Любовь – это очень просто.
Не были мы в театре давно. А вчера вот случилось «Насмешливое мое счастье» в нацакадемтеатрерусдрамы им. Л. Украинки. Постановка Резниковича, шоб он был... хм... здоров. Тем не менее актеры старались. Да и ладно, я ж всё понимаю, и нет у меня претензий ни к актерам, ни к режиссерам.
А только к Антон Палычу.
Рассуждаю исключительно как здоровый (что сомнительно, впрочем) обыватель. Ну вот пишет он Лике Мизиновой раз сто: приезжайте. И она ему то ж самое: приезжайте. Тем не менее никто ни к кому не едет, связанный по рукам и ногам бытовыми условиями, а годами только намекает о любви и жалуется на одиночество. И Ольга Книппер тоже пишет, тоже чего-то скучает... Ну она-то, правда, приехала и крепенькую свою ручку на писателя наложила.
Что имеем? Имеем паламанатую жизнь со всех трех сторон. Книппер стенает, что не может бросить театр и быть рядом, Ликины упреки и себе и Чехову становятся всё горше. О желчности самого же Антоши и так все знают, умолчим.
И хочется сказать им: мать вашу так и перетак! – а надо было всё бросать и приезжать. Вот просто – нахрен бросить дела, купить билет и ехать. И любить, если так приспичило. Что такого? Ведь «любовь – это же так просто!» (из какого-то старого фильма, кажись французского)
Нет. Не будем мы стремиться к любви, мы будем, твою дивизию, тянуть жилы из нее и из себя. Это ж намного интереснее, длительнее. Ведь любовь – она что, она же быстро пройдет. А так мы все навсегда ее запомним, измучивши друг дружку до невозможности. И сочиним о ней прекрасное.
Да-да. Это мы понимаем. Издалека. Только. «Я люблю тебя тем сильнее, чем ты дальше, и НЕ ПРИБЛИЖАЙСЯ КО МНЕ!!! Я боюсь разочароваться, увидеть образ реальный, действительный, живой, из плоти. И когда он не совпадет с моими фантазиями, то мне же будет больно, да доктор? А я не хочу больно.»
Чехов пишет (из писем и записных книжек): «Извольте, я женюсь... Но мои условия: всё должно быть, как было до этого, то есть она должна жить в Москве, а я в деревне, и я буду к ней ездить. Счастье же, которое продолжается изо дня в день, от утра до утра, – я не выдержу. Когда каждый день мне говорят всё об одном и том же, одинаковым тоном, то я становлюсь лютым... Я обещаю быть великолепным мужем, но дайте мне такую жену, которая, как луна, являлась бы на моем небе не каждый день: оттого, что я женюсь, писать я не стану лучше».
Ага? Ага. Видимо, есть в любви спринтеры с коротким дыханием, и есть выносливые стайеры. Одних хватает на изредка, на издалека, другие женщин не опасаются (ой напрасно) и готовы любить и подвергаться любви постоянно...
Только нет никаких гарантий, что с Ликой он был бы счастлив, и что она с ним. И что Ольга, не женив его на себе, вздохнула б с облегчением в своих театрах. И что он написал бы больше, лучше, иначе – с тою женой или другой, или вовсе без оной. Никаких гарантий, никогда. И «история не имеет сослагательного наклонения», в том спасение людское и одновременно же и мука...
***
Картинки города с некоторой, если вдуматься, высоты.
Пара, мужчина и женщина, сидят на теплой вечерней улице за столиками кафе. Они ссорятся. Мимо проходит парень, на его черной футболке белые буквы: «То, что тебя интересует, у меня спереди». Смело, но узко ориентированно: а если кого-то заинтересует то, что у него сзади? Мимо проходит парень в голубой футболке, он громко, на всю улицу говорит по телефону: «Надо заканчивать работу во внутренних органах!» М-да, сомнительно, чтобы внутренние органы так себя афишировали. Пара ссорится всё сильнее, потом мужчина что-то тихо говорит, и женщина начинает хохотать. Тушь течет из ее глаз, всё, гроза миновала, мир. Наверное, мужчина нажал нужную кнопочку.
***
Как продвигают себя модные художницы, или Ври больше.
К модной художнице приходит корреспондентка с ТВ. Ей охота посмотреть и людям показать как нынче живут популярные художницы. Квартира арт-дамы выглядит по последнему слову нынешнего минимализма. То-есть пусто. Не просто пусто, а пусто-пусто. Например комната-студия с кухней выглядит так, словно здесь вообще не живут. Отутствуют не только вещи-безделицы, без которых не мыслим дом, где живет женщина, и спокон века придающие жилью, лица жилое выраженье. Нет даже вещей необходимых. Например, стульев для сиденья, или стола, за коим едят. Нет посуды. Совсем. Двухкомфорочная плита идеально чиста и девственна до такой степени, будто на ней никогда ничего не варили и не жарили. Корреспондентка с канала проявляя дедукцию спрашивает у художницы:
– Такое впечатление, что на вашей кухне никто не готовит?…
– Да, у нас не принято готовить. – ничтоже сумняшеся сообщает ей модное дарование.
– А где же и как вы питаетесь? – удивляется опытная журналистка. Видимо ей, в веё женской программе такое видеть еще не приходилось.
– Я ем на работе. Ухожу в семь, прихожу после десяти. Поэтому дома нет необходимости готовить.
– А ребенок? – спрашивает журналистка, которая перед этим показала фотографию модной художницы с дочерью.
– А она у нас как-то сама кормится! – с гордостью заявляет хозяйка дома.
– В каком смысле? Ей сколько лет? – изумляется телеведущая.
– Тринадцать. Ой! Она у нас обожает заниматься готовкой. На прошлую масленицу она блины пекла и с грибами, и с семгой и с чем попало. Ели мы блины с мужем ели, а потом, как взвесились. Смотрим – на три килограмма поправились! Ужас! Мы сковородку взяли, да и выбросили!
– (Ага! – Думает догадливый зритель. – Значит есть у неё муж. Как же ж он все это терпит???)
– Так вы с тех пор ничего не жарите? – хлопает глазами изумленная репортерша.
– Нет. А зачем? Я – практически ничего и не ем. Мы привыкли так жить. Еще во времена, когда плохо было с деньгами. Мы всегда ели очень мало. Так с тех пор и повелось. Еда нам вроде бы и не к чему.
На этом моменте мы переключили телевизор на другой канал. Слишком сильные и противоречивые чувства нас обуяли. С одной стороны захотелось навернуть побольше бутербродов и пищевых термосов, чтоб как-то подкормить голодающую семью популярной художницы. Но с другой стороны, картины её нынче с удовольствием покупают просто богатые и очень богатые заказчики. Стало быть деньги у бедной художницы на продукты есть. Встает вопрос, может ей просто лень готовить? Но тогда возникает множество чисто бытовых вопросов. Значит тринадцатилетняя самостоятельная дочь кормится «как-то сама». Муж тоже кормится «как-то сам». А она, значится вся в «искюсстве». И бедную журналистку с телевиденья даже чаем не угостила.
Нет. Не обдуришь нашего брата. Сдается нам, что квартирка куда нас зрителей и корреспондентку пригласили, вовсе не для жилья, а исключительно для пиара оформлена. На самом деле здесь вовсе не живут, а лишь принимают заказчиков, да всяких медийщиков. А настоящая норка у художницы есть. И холодильник там набит сверху донизу, и плита четырехкомфорочная. А на ней все шкварчит и булькает, варится, да жарится. И едят в это семье, как во всех нормальных семьях.
Для чего же врет модная художница? А для того, чтоб наивный глупый зритель поверил в её сервильность и бестелесность. Дескать, это вы все о земном. А мы – все о возвышенном! Неспроста все это! Может для тех, кто верит, что у художнице нет пищеварительного тракта, и еда ей ни к чему – картинки дороже стоят?
***
Магия и жизнь.
Ничего не понимаю...
От политеха до дома 15 км. Меньше чем за двадцать не повезут, говорю.
Нет, говорит она, и торгуется, и нас довозят за семь.
Как у нее это получается?
Потеряла блузку, ну прям барабашка в доме завелся.
В шкафу нет, в комоде нет, в ванной нет. Даже на книжной полке – нету.
Он спрашивает, ты в ней вчера была? Да. И потом посуду мыла? Мыла...
Пошел на кухню и выудил блузку из-под вороха полиэтиленовых пакетов.
Как у него это получается?
Ну вот, опять.
Она говорит: встречаемся с таким-то издательством.
Я говорю, не получится, не наши это люди, у них совсем другое.
Приходим. Она ведет переговоры вроде совсем не о том. Неправильно.
Я сижу весь мокрый: щас нас прогонят.
Они покупают рукопись, платят гонорар. И еще заказывают книгу... и платят аванс.
Не, нельзя так с нами, смертными.
Что бы я без нее делал?
Это просто загадка. Доверху набитая сумка не закрывается.
Он чего-то переложил – закрылась.
У меня даже коробочка с пирожными не открывается. Он прикоснулся – открылась.
Что бы я без него делала?
На презентации, в толпе. Видишь, говорит она, ту женщину? Ну.
Ее зовут так-то... Дальше идет вся биография и личная жизнь.
Видела ее 20 лет назад. Один раз та была в общей компании.
И кстати, сделала пластическую операцию, сильно похудела.
Нет, ну это просто невозможно...
Как? Она и сама не знает.
Я бы отменила технику как класс.
У меня лампочки перегорают, выключатели ломаются.
С феном идет давний спор, кому принадлежат мои волосы: мне или ему.
Компьютер не включается. На мобилке какие-то значки непонятные.
Он, проходя мимо, всё чинит, и у него оно работает.
Как? Он и сам не знает.
Она не любит футбол. При подсчетах ошибается. Не понимает ничего в технике.
Но в разговоре с банкиром прошлась по тонкостям налогообложения.
С таксистом перемыла косточки маркам автомобилей.
С бизнесменом обсудила последний футбольный матч.
Она говорит «четыре», пропустив предварительное «дважды два». Никто не понимает...
Волшебница?
Я в растерянности. Столько всего навалилось! Рассказываю ему. Что делать?!
Он прерывает меня на второй минуте.
Смотри, говорит он, вот это нужно сделать сейчас, потому что тут выгода.
А вот это не начинаем, пока не подпишут.
Вот это забираем по дороге туда, это покупаем по дороге оттуда.
И сразу становится так легко...
Волшебник?
...
Такие вот дела. А ведь Хогвардсов никто из нас не кончал.
***
...Впасть в депрессию, заявить, что всё надоело, когда на неделю вперед назначены встречи, на месяц вперед расписана сдача статей, на полгода вперед заключены договора с издательствами, и у некоторых взят аванс, и уже истрачен – это всё равно что попытаться выйти из «Боинга», стартовавшего рейсом, скажем, Нью-Йорк – Париж.
***
Уматурман.
Услышал я эту песню еще зимой. Суетился в супермаркете, раздражался на толкучку и очередь в кассу. А особенно на звучавшую по радио песню. Девушка, блин, Прасковья из Подмосковья!.. Ох уж эта попса, совсем совесть потеряли, поют черт-те что! И ведь с вывертом, с претензией, панимаишь, Уматурман дебильная... И раздражался всё сильнее.
Весь вечер Прасковья выплясывала и уныло напевала у меня в голове. И происходило со мной что-то непонятное.
Вот не люблю я непонятного. У всего должно быть имя, у каждой вещи и у всякого чувства. Названное можешь победить. Или знаешь, кому сдаться на милость. Безымянное не победишь и ему не сдашься. Оно пугает. Оно сидит иглой в мозгах или сдавливает трахею. Скрючивает позвоночник, пульсирует в животе.
Короче говоря, весной мы были в каком-то подземном, что ли, метрограде или квадрате. И мой язык сам спросил: диск Умытурман есть? Есть. Купил. UMATURMAN В ГОРОДЕ N
называется. Поставили.
Ночь уже не выследить следы запутал снег слегка касается красавица опять тебя оставил твой любимый человек и снова ты должна любовь свою распять и снова ты должна любовь свою девушка Прасковья из Подмосковья с грустью и тоскою снова одна девушка Прасковья из Подмосковья за-за-занавескою плачет у окна...
Странная музыка. Странные слова. Всё наоборот: интонация конца в начале, начала – в конце. Мурашки по коже, слезы в глазах.
Ночь луны овал лица провалится с небес в окно уставится останется смотреть что в твоем сердце все же нет свободных мест и снова ты должна любовь свою стереть...
Господи, да что мне до этой Прасковьи?! Почему мне ее так жаль? И себя тоже, хотя у меня всё в порядке! И всех-всех нас жаль – почему?!
Свет с утра запутается в шторах и цветах которые ты забываешь поливать тебя не радует весна и пенье птах ведь снова ты должна любовь свою порвать...
Я честно сопротивлялся. Но когда и поют хорошо, и у песни не текст, а стихи – я сдаюсь. Когда иронический стёб смешит, но в какой-то момент замечаешь: тебе не смешно, а грустно до бесконечности, грустно как каждому зрячему на этой планете – я поднимаю руки. И музыка, которая старше всего живого, вибрирует в каждой клетке того, что есть я.
Музыка. Гармония. Молитва...
***
Мы нужнее всех на свете. Мы – писатели, описатели, рассказчики, сочинители, фантазеры, поэты, беллетристы, литераторы, публицисты, журналисты, сказители и сказочники. Никакой Истории на самом деле не существует. История – это литература, потому что она описана. А значит – приукрашена, переврана, дофантазирована. Втиснута в рамки жанров, наполнена метафорами, облагорожена. Подогнана под восприятие целевой группы и своё собственное. Изменена с учетом политической ситуации и личного настроения. Причем украшение реальности начинается практически в момент ее возникновения.
***
В горячке будней радоваться не успеваешь, а расстраиваться – охотно, мгновенно и всесторонне. Что-то сделали, закончили какую-то работу и получили за нее вознаграждение, да и работа хороша – ну ведь это само собой, мы ж так долго старались, как может быть иначе. А сломался кухонный кран, глючит компьютер, потерял записку, соседи грохочут ремонтом – да что ж это такое, опять двадцать пять, какое горе, беда и проблема... И мрачнеешь надолго. Невыносимый я человек. Надо ценности как-то перетасовать.
***
Семь утра. По гравию под окном на цыпочках пробирается автомобиль. Страстно мычит голубь. Хочется отключить радиостанции под названием слух, зрение, обоняние, осязание. Никаких трансляций. Хочется родиться обратно. Но рыжая голова смотрит рыжим взглядом. Она, эта голова, разметала свои коккерспаниельские уши у меня на плече, чтобы удобнее было наблюдать. Можно спать, когда на тебя внимательно смотрят с немым вопросом «Ну?»
***
Патрик гонялся за щенком воробья.
***
Ужасы. Навстречу мне идет женщина. Ничего особенного, обычная женщина, мало ли прохожих. Поравнявшись со мной, она внезапно без всякого предупреждения зевнула. Я отшатнулся в ужасе. Нет, со стоматологией у нее всё в порядке. Просто такого широкого зевка мне за всю жизнь видеть не приходилось.
Домой возвращался, прижимаясь к стенам домов.
***
Встретились как-то муха по имени Бляха, кот по фамилии Ёшкин и японский Городовой. Потом к ним мать некоего Кузьмы и дятел Долбо на огонек заглянули. Звонила Едрёна Матрёна, мать их, и сказала, что не придет.
***
Каждый раз, когда голова тяжелеет и глаз затуманивается, я думаю: пора выпить чашечку кофе, – и завариваю в джезве мелкомолотого, с ванилью или корицей или каплей вина, или без, а пахнет как! – или уж так и быть, нелюбимого растворимого, но наколоченного с сахаром до толстой пенки, и жду – вот сейчас туман рассеется и всё проступит; а что к кофе? – намазать кусок плюшки черной смородиной, перетертой с сахаром и застывшей в холодильнике, да, вот-вот станет понятным непонятное, откроется закрытое, ум встрепенется и сделается острым и быстрым, особенно если положить рядом с дымящейся чашкой толстую плитку шоколада, припивать кофе и откусывать, и ждать – сейчас все головоломки защелкнутся, все нити соединятся в ясную картину, и узор станет виден весь; так вот жду каждый раз, пью, ем и жду – а оно не проясняется.
Вопрос: так на хрена ж переводить столько хороших продуктов?!
***
Impression.
Я выхожу из дому и прохожу сквозь площадь между автовокзалом и рынком, как сквозь баню. Здесь всегда теплее на несколько градусов. Здесь пассажиры, торговки, бомжи, алкаши, прохожие – сидят, лежат, ожидают, пьют, кричат, спят, едят, попрошайничают. Здесь неизбежные, как восход и закат, автомобильные заторы. Кипит человеческое варево, перекрещиваются какие-то встречные энергии, концентрируются и нагревают воздух.
И тут я логично вспоминаю Херсонес.
Мы гуляли по территории заповедника вчетвером, считая собаку, наш Севастопольский знакомый восклицал «А вот посмотрите сюда!» За спиной возвышались знаменитые колонны-развалины. Где-то рядом лежали выкопанные остатки города. Внизу под высоким берегом разлеглось море. В какой-то момент голос нашего знакомого стал лишним и повис. Нас обняло непонятное тепло. Даже песик замер. Что-то неслышное вибрировало, молча кричало, проходило сквозь каждую клетку тела.
Здесь жили, любили, воевали и торговали греки-дорийцы, а потом то же самое делали, говорят, сарматы, римляне... Здесь занимались этим так долго, что каждый метр земли пропитался человеческой жизнью – как кладбище смертью, как храм молитвами. Это ощущалось совершенно безо всякого труда и без примеси мистики, как что-то само собой разумеющееся. Энергия оседала на коже и шевелила волоски.
В полной тишине мы посмотрели вниз и увидели, как в зеркальный изумруд моря вошли парень и девушка. В подвернутых джинсах, босиком, по щиколотку. И там, под водой, принялись играть, касаясь ступней друг дружки ступнями.
Никого не было больше в этот ясный майский день на берегу моря у подножия Херсонеса. Ничего более обнадеживающего в смысле оправдания жизни самой жизнью я больше не видел. И я вспоминаю эту картинку всякий раз, проходя сквозь адское излучение площади между автовокзалом и рынком.
***
Стоматологическое.
Доктора зовут Ирина Николаевна. Она детский хирург-стоматолог. Я хожу к ней, когда нужно чего-нибудь удалить, потому что она потрясающий специалист. вот мои наблюдения, как она работает с детьми.
В кресле у детского стоматолога сидит девочка лет четырех, тут же рядом мама. Девочка еще в коридоре была замечена как егоза: все двери обтрогала, все коридоры оббегала. Мама говорит докторше стоматологу: у нас тут, наверное, то-то и так-то. ИН слушает ее ровно полсекунды и говорит: кто у нас стоматолог? – я, поэтому сидите и слушайте меня внимательно. У вас тут три корешка, их надо убирать, а четвертый можно не трогать.
Мама: Вы скажите свое мнение как стоматолог, его надо оставить или лучше убрать.
Я конечно стоматолог а вы мама поэтому вы принимаете решение что делать с этим четвертым
Ребенок который сидел до этого и просто слушал стал подхныкивать. ИН переключилась на ребенка: сейчас мы тебе сделаем очень хорошее дело у тебя во рту сидит навозный жук и он вместо хороших зубок делает тебе червячки. Ты не девочкой со временем станешь а червивым яблочком если я сейчас тебя не полечу. Я сейчас уберу червячков и все будет хорошо. Девочка с интересом слушает. Но как только делается укол анестезия начинается такой ор, что уши надо закрывать. Потом замороз, перестала хныкать ИН в одну секунду убирает корешки успевая приговаривать что-то про жука-рогача который сидит между зубками и какает надо это всё убрать.
Следующий пришел мальчик лет восьми с папой. Мальчик только сел в кресло начинает хныкать. Она говорит: «Подожди, я ж еще ничего не делаю, подожди». Смотрит и говорит сегодня ничего не буду делать потому что у вашего ребенка герпес, влажный очень распространенный. Папа: как это вы не будете делать?! Вы меня послушайте а потом уже задавайте вопросы. При герпесе планового уделения никогда не делают иначе острая стадия перейдет в хроническую обнесет весь рот и не только рот, может трагедией закончиться. Короче лечите герпес. После бесконечных вопросов папа и мальчик уходят.
Следующий мальчик пенечек надо удалить. Мама ему говорит сожми кулачки. ИН говорит не надо ему советовать сжимать кулачки а то он этими кулачками может воспользоваться. Ну секунду потерпи и будет небольно. Мальчик начинает завывать и мама начинает орать на своего ребенка: сейчас же прекрати ты не мужчина ты тряпка как ты себе ведешь я сейячас папу позову он тебе чертей надает. ИН говорит: мама, молча села, ротик свой закрыла. Мальчик, послушай меня внимательно, мой дорогой: соберись с силами потерпи сейчас я тебе сделаю укол это немножко неприятно а потом ты ничего ен почувствуешь, тыы мне веришь? Мальчик говрит верю но продолжает хныкать. Она делает укол он повыл немножко ИН в полсекунды – и говорит вот твой пенек. Как уже? Неправда, вы мне будете еще делать больно ИН очень ты мне нужен чтоб тебе делать больно, забирай свой пенек и уходи. Так что можно вставать с кресла? Можно. И можно выходить из кабинета? Можно выходить. Мама, ненормальная, говорит: – Не может быть, чтоб так быстро. ИН говорит: – ДО СВИ ДАНИЯ, ДО СВИ БЕЛЬГИЯ, А ДАЛЬШЕ СО ВСЕМИ ОСТАНОВКАМИ...
***
Уборщица лет 70-ти в парикмахерской беспрерывно болтает от скуки, не стесняясь посетителей и обращаясь якобы к парикмахершам:
– У мужчин же после 50-ти секса нет. Как 50 – так всё. И они ж с ума сходят, бесятся.
Крохотная пауза:
– Мордюкова нашла себе молодого. У них с Тихоновым сын был наркоман, я читала. Умер.
После полусекундной паузы:
– Так, что там я еще читала плохого... А! А Селезневу сын побил, думал она умерла, и из окна выбросился. А она была без сознания. Теперь она тоже умерла.
И вновь, громко и сердито:
– Эх!.. Кому мы нужны. Вот было б мне лет двадцать, так была б нужна. А так никому, разве что похоронить. После бурного секса.
...Было очень жаль, что нет с собой диктофона и что надо уходить.
***
Для Киева.
Киев отличается от других описываемых нами городов тем, что другие города – это моментальный снимок, а Киев – кино. Кадрики, которые длятся и длятся. Кино началось полвека назад, и конечные титры, как мы надеемся, еще не скоро.
***
Пиар – это связь с общественностью.
Антипиар – общественность, отвяжись!
***
Из живого журнала.
“Не люблю семейные трусы. Хотя и понимаю, что для мужчин они удобны и с медицинской точки зрения необходимы. Но вся прелесть мужского тела в них начинает казаться смешной.”
Как говорится, а-бал-деть.
***
Если внимательно присмотреться.
В квадратном проёме, ведущем на платформу метро, силуэтом на светлой стене тоннеля – одинокая женщина. Торопливо крестится, держа в руке иконку. Молится, что ли?
Присмотрелся внимательней.
Иконка оказалась пудреницей, в пальцах помада. Рука летает туда-сюда, поправляя макияж, прическу...
Молитва Богу Красоты.