- Что тебе рассказать о моей жизни, Альбус? Я мог бы говорить часами, ибо каждый день, проведенный в обществе несравненного Гая Цезаря – это событие, заслуживающее места в анналах истории. Только, пожалуйста, не называй императора «Сапожком», по крайней мере, в моем присутствии. Ведь тебе вряд ли доставит удовольствие слышать каждый день прозвище «Алый Чепрак». Зови его всегда Гаем Цезарем – как того, великого, прославленного, победоносного, подло убитого в самом разгаре его государственных деяний. И если бы моего великого хозяина, а точнее – соратника, друга и покровителя не прикончил подлый Херея, сколько блистательных дел свершил бы он в своей жизни. И Британия обязательно легла бы к его «сапожкам», и Германия по ту сторону Данубия и Ренуса покорилась бы… А какие восхитительные зрелища он доставил бы римским гражданам! И кем был бы я без него! В лучшем случае – одним из многих в императорской конюшне, в худшем – мерином, влачащим тележку, которого погоняет раб, в наихудшем – кормом для львов в зверинце.
Меня нарекли Инцитатом (Быстрым). Это имя я получил не просто так, как ты, белый жеребец, подаренный Клавдию льстивым сенатором. С каким неистовством я выписывал круги на арене, взметывая песок, как обгонял самых быстрых и проворных жеребцов! О боги, как ликовал Гай Цезарь, когда я приносил очередную победу «зеленым», которым благоволил принцепс! Да, я заслужил те почести, которые воздавали мне достойнейшие сыны Рима, ту роскошь, которая окружала меня. Кому еще из коней, живущих в империи, доведется стоять в беломраморном стойле и вкушать из золотых яслей, источая аромат самых изысканных восточных благовоний, как лучшие гетеры Рима! Как склонялись предо мной почтеннейшие мужи, ибо император повелел почитать меня как божество, и прилюдно клялись именем Инцитата!
Я, четвероногое, бессловесное создание, был и остаюсь гражданином Рима, в то время как миллионы провинциалов мечтают о том, чтобы обрести этот высокий статус. Я вознесся выше их, этих жалких варваров и полуварваров. Кто еще из лошадиного племени удостоился гражданства, назови мне их имена? Вот то-то, я стал первым и единственным, слава богоравному Гаю Цезарю!
На моего хозяина возвели много напраслины, считают его жестоким убийцей, развратником, позором великого города. А разве другой великий Цезарь не был убийцей? Сколько галлов истребил он в своих походах! Десятки, может быть, сотни тысяч – кто считал их, они же варвары, существа второго сорта. Гая Юлия Цезаря чтят и проклинают его убийц, а Кассия Херею славят как тираноборца, это его-то, дубину-солдафона, развратника ничуть не меньшего, чем другие персоны из окружения моего покойного господина.
А потом божественный, несравненный Гай Цезарь сделал меня сенатором! Ты только представь себе: конь – и сенатор! На меня накинули пурпурную попону и торжественно ввели в зал заседаний, и коллеги – да-да, они отныне были моими коллегами, эти жирные, лоснящиеся от пота, надутые и напыщенные патриции! – приветствовали императора и меня! Это был поистине день моего триумфа. Они заседали, шумели, что-то доказывали друг другу, произносили речи, а я торчал себе в стойле и лениво пережевывал лучшее сено из конюшен принцепса. Иногда, в самый разгар дебатов, я демонстративно справлял нужду, и государственные мужи подносили пропитанные благовониями платки к своим благородным ноздрям. Сенаторы кормили меня с рук, и мне хотелось в этот момент тяпнуть за пальцы зазевавшегося кормильца. Но я страшился гнева Гая Цезаря. Как представлю себе его крик: «Да помнишь ли ты, скотина, кто вытащил тебя из грязи и навоза и вознес к вершинам власти? Да я тебя, неблагодарного, скормлю львам в зверинце! Что ты мнишь о себе, тупое создание!» – и он с остервенением хлещет по моему крупу. Однажды он и вправду крепко огрел меня. Когда я вез Божественного в Сенат, какая-то шавка внезапно выскочила из-под ног ликующей толпы и стала яростно лаять и путаться под копытами. Преторианцы схватились за мечи, а я резко подался назад, и император чуть было не выпал из седла. Он пришел в ярость и обрушил на мою спину град ударов.
Но я был любимцем, и подобные сцены – редкость в моей биографии. Другим жеребцам из цезаревой конюшни повезло куда меньше. Помню, во время одной особенно бурной оргии Гай Цезарь вспомнил о Лупусе – коне, получившем волчью кличку за серый цвет шерсти и некоторые, не очень приятные черты характера: он постоянно огрызался, скалил зубы, как волк. «А не устроить ли нам волчью травлю?» – предложил мой хозяин. Поскольку под рукой подходящего волка не оказалось, принцепс предложил затравить Лупуса. Он встретил конюших приветливым ржаньем, так как был в бодром расположении духа и не знал, что обречен. До самого последнего момента не ведал он о своей ужасной участи. Как весело, заразительно хохотали патриции, когда свирепые молоссы набросились на ничего не подозревавшего Лупуса и принялись терзать его. Гай Цезарь ржал как три жеребца, наблюдая эту ужасающую сцену. Но меня он никогда и никому не дал бы в обиду – ни псу, ни человеку, ни завистливому коню. А завистников у меня было много, некоторые норовили лягнуть или куснуть меня. Но горе тому, кого застукали бы за подлым делом!
А какую свадьбу справили мы с кобылой Пенелопой – целый год Рим только и обсуждал это событие, смакуя подробности. Пышности и роскоши свадебных церемоний позавидовали бы многие богачи Рима и даже восточные цари!
Наконец, я был прижизненно обожествлен: объявив божеством себя, Гай Цезарь следом сделал земным богом и меня. За всю свою историю Рим не знал такого неслыханного кощунства! Я и сам, признаюсь, чувствовал себя не в своем стойле. Мне, жеребцу, воздавали божественные почести, приносили жертвы!
Эх, Альбус, тебе не придется испытать и сотой доли тех невероятных событий, что выпали на мою заурядную жеребячью голову. Ты молчишь, все киваешь, со всем соглашаешься. Я прошу тебя: скажи что-нибудь, возрази мне, даже обругай, назови «цезаревым любимчиком» или как-нибудь еще обиднее. Я более не сенатор, я отвык от скачек. Выпусти меня на ипподром – и я приволоку колесницу последним, а возничий будет в ярости хлестать меня, ленивого, никудышного, ни на что более не способного конягу. Я могу только переводить сено в навоз и занимать чужое место в стойле. Мне остаются лишь сладостные воспоминания о былой славе. Но – слышишь: кто-то идет сюда…
- Гляди, Лукреций: этот обрюзглый жеребец был любимым конем Калигулы!
- Он самый? Быть такого не может! Того, наверное, давно умертвили.
- Да, умертвишь такого! Он же бывший сенатор, ему пенсион полагается.
- И что с того. Проксимус? У меня насчет него совершенно конкретное распоряжение, которое нельзя не исполнить. Хищники в Колизее жрать хотят!
* Так проходит земная слава (лат.)