Всякий раз, когда ей его не хватало, она шла в пристанционный железнодорожный буфет, заказывала несколько стаканчиков эспрессо и, выпив их залпом, со снайперской точностью бросала в чугунную, видавшую виды, урну... Шугая старого рыжего кота, воробьёв, охочих до крошек сдобной булочки, бомжа с глазами Сократа...
Стояла ласковая осень, почуявшая дыхание скорой зимы. По перрону расхаживала ощетинившаяся ворона, поклевывающая семечковую шелуху...
Пёс с хвостом цвета льна и ушами, похожими на ленивые вареники, бодро пересёк пути и скрылся с позавчерашней котлетой в туманном мороке железнодорожной воды...
БГ из радиоточки оттачивал «Синий альбом», то и дело подвывая на бледную луну. Ей стало грустно... Захотелось чего-то покрепче эспрессо и она взяла в буфете запотевший графинчик с пролитой в него «Столичной»... Пила медленно, смакуя каждый куцый глоточек, как кахетинское.
Из двери касс вышел моложавый мужичок, крепко сбитый, с головой, круглой как футбольный мяч, живыми бирюзовыми глазами... Мягкой походкой снежного барса проплыл в её направлении и молвил тихо, но глубоко:
«Вы позволите»?
Она, подумав секунду, кивнула рыжей головкой и едва ощутимо, монализово улыбнулась в детскую ладошку, оторвавшуюся от «фужера»...
— И не стыдно вам пить в одиночестве, бросил Странник, блеснув голубой лагуной юрких своих очей...
— А вам завидно, парировала Лисичка и нервно хихикнула в мягкий вьющийся вокруг пунцовой щёчки локон.
— Еще как, заявил бродяга и присел напротив на высокий стульчак в дерматиновой бордовой пачке...
— Говорили много и увлечённо несколько часов к ряду, а вечером она
ворковала на его кухоньке в хрущебе и цитировала Пастернака... Стихи из «Доктора Живаго...»
Он то и дело передразнивал, называя Поэта клоном Бога Живаго на Земле...
Она лыбилась, как дитё и вытирала мизинчиком счастливую слезу...
Спать так и не легли, всю ночь пили ферментированный ею травяной чай с ею же испечёнными «медузками», печенюшками, которые так любила её восьмилетняя дочка, мирно сопящая на даче у бабушки...
Встречались ещё два года... Она стала его верным другом. Трудно поверить, что разведёнка с пятилетним стажем была способна на такое...
Он часто бывал в их городе, на югах.
Они сидели в кафешке у моря и увлечённо говорили обо всем на свете.
О звёздах, поэтах, философах, Грине, пирамидах, хорошем вине, путешествиях в неведомое...
Ей было слегка за сорок с хвостиком, когда она узнала, что он...смертельно болен ею... С той самой минуты, когда увидел впервые в пристанционном заведении наедине с запотевшим графинчиком просветляющей...
Она его не просто любила, но боготворила. О его настоящей болезни ей стало известно через три года.
Он проболтался о каких-то анализах и она всё поняла... Было это в мае, когда каштаны на Крещатике сводили с ума...
Когда влажный дух от их испарений помноженный на птичий грай приводил сердца в восторг и отчаяние. Их сердца, успевшие перелиться друг в друга праной бирюзовых небес.
— Ты только не плачь, слышишь, говорил он ей и вытирал мизинчиком мутную слезу на её растерянном личике...
Мы вечны... — Вечны, вечны, дрожащим голоском журчала она и рыдала, как ребенок, у которого отняли любимую игрушку...
Осенью того же года его не стало. И её «не стало»... Прежней и счастливой. Увлечённой и игривой. Бесшабашной и вечно молодой.
По весне ушла в обитель и ещё через два года на небеса... А рыженькая дочка, Юлечка, поступила на философский факультет Киевского универа и защитив диссер, стала доктором наук.
В 28 встретила его сына в той же кафешке на жд вокзале и через два года у них родился сын — Юлиан...
Он мне и рассказал эту грустную историю со «счастливым» концом...
Вместо эпиграфа для диссертации Юлечка выбрала латинское изречение:
«Finaes vitae, sed non Amoris...»
Проходит жизнь, но не Любовь...