Долгое время меня не связывало с этими людьми ничего, кроме детских воспоминаний. Как им удалось меня найти, не понимаю. Адрес я меняла три раза, в сетях не появляюсь никогда... Поэтому, несмотря на обоснованное отсутствие энтузиазма, предложение увидеться вызвало двоякий отклик в моей душе, в результате победило "за" как благодарность за то, что меня отыскали. Потом мне объяснили, конечно, что это было нетрудно, но организм мой, любящий всё таинственное, честно забыл это объяснение…
Не буду врать – я готовилась. Мне было пятнадцать лет, когда я ушла из школы, и со многими с тех пор не виделась – так что ничего удивительного, любая бы готовилась. Всё, что нужно было замазать, было замазано, и наоборот – всё, что должно было быть нарисовано, было тщательно оттенено и удлинено... Не хотелось никого испугать.
Первая встреча была такой, как я и представляла. Я всех узнала, кроме одной дамы – когда мне сказали кто это, я всё равно не узнала, просто заставила себя поверить, что это Галка Т. Хотя странно, мягко говоря, называть незнакомую толстую тетку на "ты" и Галкой...
Меня, впрочем, тоже не узнал один наш мальчик – но, я надеюсь, не из-за того, что я так уж изменилась. Просто он всегда был раздолбай и троечник. Обидно, что именно он перешел мне дорогу после восьмого класса, хоть и был троечником, и я ушла из школы, а он пошел в девятый класс – тогда девятый класс нужно было заслужить. Он хорошо бегал шестьдесят и сто метров – только шестьдесят и сто, как и все спринтеры – а школе нужны были спортсмены, ну и родители у него были активные, а у меня наоборот. Поэтому я ушла в техникум, а он остался бегать. А пока мы учились вместе, я давала ему списывать. А он вообще меня не вспомнил, даже фамилия моя ему незнакомой показалась. Но я быстро успокоилась: во-первых, Галка Т. получилась отомщенной, а во-вторых, этот тип оказался каким-то бывшим номенклатурщиком, а там все такие – ничего не помнят и никому не благодарны. Он за мной даже ухаживал, как за незнакомой, наливал-подкладывал, поэтому я вообще его простила.
Инициатором встречи была Люська. Она приехала из Норвегии, где жила уже много лет, и захотела повидаться с одноклассниками.
Вот о ней и будет первый рассказ. Простите заранее...
ЛЮСЬКА
Мне почему-то хочется немного рассказать, какая она была в детстве – я её очень хорошо помню, ярко. Я сейчас вижу связь между ее детскими обстоятельствами и тем, что потом на нее упало, вернее, что она на себя уронила – эта связь у всех есть, но у Люськи она особенная.
Наши родители поддерживали приятельские отношения, хотя мне даже в детстве это казалось странным. Её родители были очень аккуратными и жадными. Их дом отличался стерильной чистотой, ни у кого больше такого не наблюдалось. Кроме того, Люськин папа на свалке находил какие-то интересные вещи и преобразовывал их в полезные или декоративные (они так говорили – декоративные). А из леса он носил коряги и лакировал их. Мы ходили к ним в гости, как в музей, я даже немного завидовала. У нас и в помине ничего такого не было. У нас папа бегал в лес только за грибами и ягодами, а в доме нашем были раскиданы нитки и лоскутья, потому что мама шила и вязала, на жизнь зарабатывала...
Когда Люська приглашала девчонок к себе домой – ей нравилось хвастаться! – её мама нам давала тарелочку с печеньем. Тот, кто приходил первый раз, угощался, ничего не подозревая. Тарелочке этой исполнилось несколько лет, и печенье превратилось в спрессованную пыль... Когда мы отказывались брать это печенье, Люськина мама была довольна, и тарелочку убирала на место.
А еще Люськины родители ругали и наказывали Люську за четверки. Мне это было дико, потому что мой папа всё время путал, в каком классе я учусь. Учителя наши беспринципно ставили ей пятерки, иначе она прямо в классе устраивала истерики, плакала навзрыд, срывала урок. Так что она была отличницей.
У нее была сестра, очень нервная девочка Марина, старше нас года на три. Когда они с Люськой разговаривали, мне казалось, что они всё время ругаются – обе покрывались красными пятнами и часто друг другу говорили: сама ты дура, поняла?! Они всё время выясняли, кто, у кого и что взял без спроса. Я никогда не слышала, чтобы они просто разговаривали...
Летом мы снимали времянку в Сестрорецке, и однажды нам дали Люську на неделю: у нас такое практиковалось, я и сама иногда жила у своих подружек на съемных дачах по нескольку дней.
Вот тогда я и узнала, что это такое – Люська... За обедом она сидела с выпученными глазами, все её представления летели в пропасть. У нас всегда был суп с мясом, хоть мы и жили очень скромно. Никто это мясо не вытаскивал из супа и не приспосабливал для другого блюда на завтра или послезавтра. Добавку давали с радостью – моя мама как комплимент воспринимала просьбу о добавке.
Однажды мы пошли в санаторий, чтобы позвонить Люське домой из телефона-автомата, и этот автомат съел монету в пять копеек. Я тогда очень за неё испугалась – она выскочила из будки и быстро побежала, мне её было не догнать. Она неслась несколько минут, рыдала на ходу, и, что самое страшное, перебежала железнодорожные пути прямо перед электричкой... Когда я её всё-таки нашла, она тихо сидела на земле и всхлипывала, вся мокрая от слез, и говорила: меня убьют, меня убьют… Я надеялась, что её убьют из-за того, что она не позвонила и они не знают, жива ли она. Но вдруг поняла… Я тогда отдала все свои сбережения, копеек тридцать – я впервые почувствовала настоящее сострадание, хоть и догадывалась, что она преувеличивает, что конечно не убьют из-за этих пяти копеек. Хотя кто их знает…
Дружила она в детстве с Томой, очень худенькой и симпатичной. Я однажды подслушала разговор Люськиных родителей о семье Томы. Оказывается, они копили деньги на машину. Других таких людей в нашем окружении я не помню. У них была цель, и они к ней шли много лет. Они экономили. Я теперь понимаю, почему они дружили – Люське было комфортно с Томой, привычно.
Забегая вперед, скажу, что Томины родители развелись после того, как купили машину, и Томин папа стал очень больным человеком, с язвой и псориазом. У меня в мои тогдашние четырнадцать лет сложилось твердое убеждение, что копить на машину плохо. Позже мне пришло в голову, что они могли развестись и без машины, но это позже.
Потом мы выросли. Я их обеих, и Люську, и Тому, видела несколько раз, как и некоторых других одноклассников; мы болтали о чем-то неинтересном по десять минут, потом расходились – и забывали друг о друге. Потом я вышла замуж и уехала. И уже никого из них не видела, разве что совсем случайно – я уж и не припомню.
А Тома была хорошей подругой Люське, они дружили вплоть до Люськиного отъезда в Норвегию. Тома, кстати, и разыскала меня, чтобы сообщить о встрече этой с одноклассниками – поэтому и про Люську я от нее узнала.
Муж Люськин, как и она сама, был программистом, они вместе учились, поженились на последнем курсе, а через год родили дочку Ксюшу. Он был приятным человеком в общении, из хорошей семьи. Тома рассказала, что Люська тогда очень выделялась из толпы, всегда следила за собой: у неё был какой-то канал, и ей из-за границы привозили всё, о чем мы и мечтать не могли – дубленки и джинсы, косметику, духи… Люська немного спекулировала. Она вообще много работала, бралась за любую халтуру – хотела всё время улучшать жилищные условия, искала выгодные обмены, крутилась-вертелась… Украшала жизнь. Декорировала. Муж её любил, подыгрывал ей, но ему это давалось трудно, и это понятно – если ты по натуре спокойный и довольный, невозможно долго изображать противоположное.
Когда вдруг Люська успокоилась, все вздохнули с облегчением – а зря... В то время они уже хорошо жили, лучше других. Трехкомнатная квартира в том районе, в котором надо, дом – полная чаша... Люське было тридцать пять лет – модная, моложавая, ухоженная, деловая... в соку ягода. Дочка Ксюша подрастала в суете; что в голове у таких детей – знать нельзя, но тогда всё казалось вроде правильным – учится неплохо, правда, четверок не боится, как мамаша в детстве, но и Люське не до таких глупостей было. Одета девочка была соответственно Люськиным представлениям – лучше других. То есть, когда Люська вдруг успокоилась, все подумали – какая молодец! Добилась всего, чего хотела. Можно жить по-человечески.
А Люська вынашивала новый план развития. В каком-то фильме она услышала фразу, и она ей понравилась – Я не хочу в этой стране на старости лет стоять в переходе с протянутой рукой. Тома от неё часто слышала эту фразу, и поначалу одергивала – ты-то тут причем, господи помилуй?! Какой переход?
Никто не уловил сути.
Люська начала искать заграничного жениха при живом муже. Первым делом она принялась за этого живого мужа, чтобы все, наконец, увидели, с каким ничтожным типом ей пришлось… и так далее, и в результате даже его родители стали Люську жалеть. Она действовала четко и уверенно: ловко манипулировала, превращая его обычное поведение во что-то совершенно ужасное, раздувала пустячные промахи, пользовалась каждым его ляпом, чтобы, опять же, все, наконец, увидели… Муж ничего не понимал.
При этом никто даже приблизительно не догадывался, зачем она так жестоко травит человека, с которым прожила пятнадцать лет – так хитро она играла свою роль, змея…
И вот однажды, громко и истерично объявив, что устала тянуть дураков и прихлебателей, Люська уехала отдыхать в скандинавский тур: на пароходе кататься, воздухом морским дышать, сил набираться.
Через десять дней она позвонила Томе и сообщила новость – она не вернется, остается жить в Норвегии с новым норвежским мужем. Попросила сходить к ней домой, сообщить об этом. Тома, мягко говоря, озверела. Дружба, конечно, обязывает, но не до такой степени. Тома послала её подальше и бросила трубку.
На следующий день объявился Люськин муж и попросил объяснений – Люська, мол, позвонила и сказала, что Тома в курсе всего...
Дальше всё нервно – противно рассказывать... Томе было очень жалко Люськиного мужа и Ксюшу. У неё у самой родители расходились, когда ей было как Ксюше… В общем, Тома сделала невозможное – она сгладила, что можно было сгладить, и, как могла, всех успокоила…
Оказывается, Люська нашла этого норвежца через агентство год назад; он приезжал в Россию с ней знакомиться – она скрыла от него, что замужем. Весь год учила норвежский язык – настолько была в себе уверена!
Понять, как она провернула сначала новый брак с венчанием в лютеранской церкви, а потом развод, возможным мне не представляется – Тома пыталась объяснить, но и сама путалась.
Кстати, про норвега этого. Он оказался мясником. То есть фермером. Жил в горах, имел большое поголовье – сам растил, сам убивал, сам продавал. И ему нужна была хозяйка, а то он очень был перегружен делами. И ему рассказали, что русские жены как раз для этого подходят – работящие, неизбалованные, еще и красивые…
Следующим ударом, который нанесла Люська своим бывшим родственникам, было требование продать квартиру и выплатить ее долю – норвег почему-то требовал от нее денег, наверное, у них так принято. В то же самое время норвег этот ни копья ей не давал, поэтому ехать в Россию квартирой заниматься ей было не на что.
И вот пока вся эта муть происходила, Ксюша в свои пятнадцать лет сделалась очень беременной. Тома, верная подруга, собрала денежки на дорогу, и всеми правдами и неправдами Люська вырвалась в Россию. Она самолично приняла решение и организовала своей совершенно деморализованной дочери искусственные роды на шестом месяце беременности, после чего психика у девки совсем испортилась, ну и здоровье тоже.
Всё было настолько напряжено и так долго продолжалось, что даже новый норвежский муж при всём своём жмотстве согласился пригласить девчонку к себе в горы, на свежий воздух. На время, конечно. Недели на две. За Люськин счет, конечно. В смысле, в долг, пока этот счет не появится. Тома предположила, что ему просто не нравилось, что Люська так долго торчит в России – всё-таки она ему жена… А на самом деле просто было время забоя скота, и ему нужна была помощь.
Люська обрадовалась, документы на Ксюшу оформила, попугала прежнего мужа, чтоб шевелился с квартирой, порыдала на Томиной груди и свалила, наконец, в горы. Со своей изуродованной дочерью и чувством выполненного материнского долга.
Ксюша погостила недолго. Как ни пыталась Люська привлечь внимание девочки к местным красотам, по понятным причинам это ей это не удалось. Ксюша была неприветлива, даже груба, и на красоты ей было плевать. Ей там было плохо, хотя и дом был уютный, и не трогали её особенно. Срыв у нее случился внезапно – хотела что-то взять из холодильника, но почувствовала спиной, что он, родственник этот новый, смотрит. Оглянулась и увидела ТАКОЙ взгляд – он не ожидал, что она обернется, – что сначала обмерла, а потом двинула дверцей так, что полки слетели. Он смотрел на неё, как на насекомое.
Люське пришлось делать ей строгий выговор – естественно, она использовала эту подвернувшуюся возможность, чтобы сказать дочери ВСЁ, громко, не стесняясь в выражениях, благо ни муж, ни работники фермы не понимали.
Ксюша вырвалась, смылась с материнских глаз, как та и просила. И впервые за несколько дней внимательно пригляделась к месту, где она оказалась. Среди изумрудных холмов, величественных гор, прекрасных ущелий и кристальных родников стоял коровий концлагерь. Она увидела то, чего не должна была видеть. С этой минуты она стала вегетарианкой.
Когда стемнело, она пробралась в поселение и разбила несколько витрин в торговых лавках. Потом пошла в полицию, добровольно сдалась и на плохом английском объяснила, что будет так делать всегда, как только окажется в Норвегии.
Уже через несколько дней она была в России. Норвежские родственники были вынуждены долго объясняться, восполнять ущерб, платить штраф, ставить её на учет… Она добилась, чего хотела – больше она здесь не появится никогда.
С тех пор прошло лет шесть. Люська с дочерью не виделась ни разу…
И вот она приезжает – возбудилась многолетняя возня с квартирой. Тома была призвана организовать встречу с одноклассниками – так я и не поняла, зачем Люське нужна эта встреча? Чем она собиралась хвастаться?
Люська с Томой пришли на встречу первыми. Следом – я… Люська в меня вцепилась когтями и зарыдала так, что я подумала: что-то наверное я забыла, что-то в нашей общей жизни было такое, из-за чего она так бьется… Первые несколько человек, пришедшие на встречу, подверглись тому же испытанию, и я успокоилась.
Она была очень узнаваемая, мало постаревшая, вполне гладкая. А вот Тома оказалась просто звездой – всё, что в детстве было тощим, теперь стало модельным и выглядело на тридцать два года, не больше. Томе все делали комплементы; Люське это было неприятно до такой степени, что она перебивала говорящих – вообще-то это я к вам приехала, на меня обратите внимание. Буквально так и говорила.
Когда все собрались и зашли в кафе, Люська сразу же заказала себе литр пива и заставила официанта взять с нее деньги. Она сделала это громко, поэтому многие обратили на это внимание и удивились.
Наши мальчики – а их было несколько, человек пять, заказали всякие тарелочки с маслинками и салатиками – чисто символически, но на всех, что меня порадовало, потому что для меня это первичный половой признак мужчины. Я сразу поняла, что они договорились между собой за всех девочек заплатить. Люська, конечно, такого предположить не могла, и в конце вечера открыла рот, и так и сидела несколько минут с открытым ртом, пока мальчики сбрасывались и платили. Она не съела ни крошки, только пиво свое пила.
Она подсаживалась со своей кружкой ко всем по очереди, организовывала маленькие группы слушателей, заставляла смотреть фотографии. Фотографий было сантиметров десять в толщину, очень много почти одинаковых, но она не замечала, что не так уж и интересна нам всем ее Норвегия, что большинство уже полмира объехало, что все хотят и между собой тоже поговорить, и что многие тридцать лет не только с НЕЙ не виделись – ей действительно не пришло это в голову!
Несколько раз я услышала, как она говорит: а что я должна была делать? милостыню собирать в переходе? Ей на это никто никаких комментариев не давал, а что тут скажешь?
Когда Люська добралась до меня, я осознала свою благодарность Томе – ну, что она меня подготовила заранее. Я хотела увести от темы, спрашивала про родителей – она быстро отвечала, кто, когда и как умер, и возвращалась к наболевшему.
Наболевшим была квартира. Квартира теперь стоила в десять раз дороже, чем семь лет назад, когда всё это началось, поэтому ситуация накалилась. Ксюша на переговоры с матерью не выходила, она вообще не хотела с ней общаться, как отрезала. Если Люська звонила, а Ксюша не узнавала международный звонок и брала трубку, то тут же спокойно или вешала её, если дома не было отца, или звала его – паап, тебя…
Ксюша выровнялась, успокоилась, поступила аж в медицинский... Но поскольку тема судьбы дочери относилась к наболевшему косвенно, Ксюшино имя упоминалось только в числе претендентов на квартиру, никак иначе.
С квартирой Люське было не справиться издалека. Норвег раз и навсегда отказался давать ей деньги – она даже не могла себе купить одежду, какую хотела. Она ходила там в бюнаде – костюм такой национальный, а работала в кожаных штанах, в чем и сюда приехала. Не в бюнаде же... Правда, штаны такие вполне могли сойти за стиль, поэтому я её этим успокоила, сказала, что она вполне даже неплохо смотрится, особенно с ботинками этими и с кружкой…
У норвега были серьезные причины так себя вести. Оказывается, Тома кое-чего мне не рассказала... или сама не знала. Так вот, мало того, что его доброе имя загадила Ксюша, и все вокруг об этом будут помнить еще сто лет – норвеги долго живут и у них хорошая память из-за свежего воздуха – так Люська устроила еще один полный позор на весь аул, или как там у них… хутор.
Оказывается, Люська три года назад пригорюнилась. Ей стало тоскливо. Она всё время что-то мыла и драила – каждый день с утра и до вечера. У нее стала болеть спина. Она ходила в церковь каждое воскресенье – лучше бы драила. Она переела мяса – восполнила недоеденное в детстве, но не почувствовала удовлетворения.
И тогда она стала вынашивать новый план. Он касался Люськиной сестры Марины, её переезда в Норвегию. Марина к тому времени уже была в разводе, и у неё был сын – ровесник Ксюши. Естественно, Люська смогла убедить Марину, что это делается исключительно на благо самой Марины и её сына, ради чего же ещё?!
Мама их была жива, но не в себе: у нее развилась страшная болезнь – она всё тащила домой – всё, что найдет. Она жила одна, отец рано умер. Марину она узнавала через раз, иногда закрывалась на крюк и не пускала подолгу, но всё-таки Марина, как могла, скрашивала ей жизнь, расчищая пространство и хотя бы ненадолго возвращая в реальность. Люська посчитала, что это глупо – привязывать себя к человеку, хоть бы и к матери, если он тебя даже не узнает. Она провела колоссальную работу с Мариной, в результате чего мама была признана невменяемой, квартира была переоформлена на Марину и продана.
Потом Люська очень быстро нашла среди местных вдовца шестидесяти пяти лет. И через полгода Марина с сыном переехала и стала жить по соседству, в двадцати минутах ходьбы от Люськи. А мама поселилась в заведении, которое как-то неплохо называлось, но по сути было сумасшедшим домом, и конец ее был страшен – она умудрилась наложить на себя руки… Всё это было проделано меньше чем за год. Хоронили её Ксюша, Тома и Люськин бывший муж.
У Марины всё сложилось неплохо. Вдовец оказался небогатым, но добрым. Там не было большого хозяйства, значит, не было и пахоты такой, как у Люськи.
Сестры могли встречаться каждую неделю, по воскресеньям, после службы. Они ходили друг к другу в гости с мужьями, пили по рюмашке, заедали ростбифом. Марина изъяснялась в основном жестами, но язык пыталась учить, чем вызывала уважение своего пожилого мужа – он смог запомнить всего несколько русских слов. У них поэтому не было сложных запутанных житейских ситуаций – их трудно создать жестами.
Сын Маринин, Ленька, очень быстро взвыл, стал проситься жить в город какой-нибудь. Ему было всё равно, в какой. Он не знал ни одного норвежского города.
Когда его сорвали из России сразу после окончания школы, он, как нормальный ленивый подросток, даже обрадовался обстоятельствам – не нужно было никуда поступать. Но прошло время, и Ленька понял, что всё-таки он не хуторский. Нет, работа не была для него тяжелой, просто ему было очень скучно… Поэтому в Осло было обнаружено норвежско-русское общество, где он мог пригодиться – сначала как студент, а потом как сложится. Отъезд планировался на ближайшее время. Марина очень нервничала – она уже понимала, что подпортила парню жизнь.
В одно из воскресений перед его отъездом были посиделки у Люськи. Всё было как всегда, но только после ухода Марины с родственниками Люськин муж обнаружил пропажу видеокамеры.
В понедельник утром была вызвана полиция, написано заявление, потом сделали обыск у Марины в доме. Камеру не нашли. С этого дня Люська и Марина больше не общаются. Их мужья – тоже. Ленька уехал обратно в Россию.
Спокойный уклад жизни Люськиного мужа был сотрясен второй раз. Ему это очень не понравилось. Люська не вносила в семью ничего, кроме скандалов и проблем. Ей до получения норвежского гражданства оставалось меньше двух лет, причем Ксюша сильно подпортила разбитыми витринами законопослушную картину, без которой никакого гражданства не будет.
И он поставил ей условие. Она должна пойти к нему работать продавцом мяса. Он будет платить ей зарплату. Она должна накопить за год денег на поездку в Россию и не возвращаться без своей доли за квартиру.
Такое она понимала. Это был нормальный план, она бы и сама такой же придумала на его месте. Поэтому она рьяно взялась за работу в мясной лавке, здорово подняла продажи, уговорила выгнать второго продавца, выторговала двойную зарплату, отказывала себе во всем – копила. Он ее зауважал. И она тоже рассказывала об этом с большим уважением к себе.
Есть за что уважать. Программист торгует мясом на хуторе, зарабатывая гражданство в горах на свежем воздухе. Потом накопит денег на судебные издержки и поедет отнимать жильё у своей дочери…
А что, в переходе лучше стоять, что ли?
Больше я не буду про нее писать. Её имя еще раз всплывет в рассказе про другого человека – хоть я и думала, что смогу обойтись без неё, но всё-таки нужно будет поставить точку – завершить образ…
САНЁК
Санёк – это девочка. Одна из немногих, кого называли по имени – ну почти по имени – а не дразнили каким-нибудь обидным производным, как у нас водилось.
Когда она была маленькая, от неё глаз было не оторвать. Ей выстригали длинную челку и завязывали высокий хвост – он прыгал, когда она ходила. Глаза у нее были огромные, темные. Она была миниатюрная и хорошенькая.
Мы из детского сада перешагнули в первый класс всей группой – садик был ведомственный, поэтому все знали мою маму – она сначала была нянечкой, а потом воспитателем. Она пошла работать в садик из-за меня. Мама очень любила эту девочку, она её называла Шурёна. У меня много фотографий, где мы с мамой и Шурёной. И мама очень нежно её держит за ручку, или обнимает. Чудесная она была девочка, очень славная...
Каждая осень преподносила нам сюрпризы. Я очень надеялась каждый год, что кто-нибудь меня перерастет в высоту, но напрасно. Конечно, все за лето менялись, каждый по-своему, но то, что произошло с Саньком в пятом классе…
Она пришла в школу первого сентября и минут десять оставалась неузнанной. У неё появилась низкая попа и тяжелые ноги. Она была подстрижена под гавроша, и она была в прыщах. Наверное, произошло созревание. Такое резкое созревание было замечено – я диву давалась, но она стала нравиться старшим мальчикам. Она становилась на глазах другою – резкой, дерзкой. Она пошла в секцию настольного тенниса, и за ней увязалось человек пять мальчиков из разных классов, – некоторых даже не взяли, потому что их так много пришло.
Если Санёк стояла в окружении, а кто-нибудь из наших девочек, желавших тоже созреть и попасть в окружение, позволял себе такие попытки – ну, войти в окружение – то кончалось это плохо. Мальчикам никто из нас не был интересен. Мне, лично, хватило двух раз: с первого я не поняла до конца, что я дылда, велика федора да дура, иди зубри, тебя что звали? – и я больше не пыталась приближаться. Это и раньше было, и похуже обзывали, но так обидно стало именно в том году, понятно почему… Санёк при этом вела себя очень достойно, то есть и врезать могла дураку. Её слушались – это было непостижимо.
В шестом классе у неё по-настоящему появился парень. Это был мой сосед, Андрей, старше нас на год. Они всё время проводили вместе – на переменах, на улице. Мы про такое только в книгах читали... Джульетте, например, было столько же лет, сколько и нам, поэтому всё начало казаться возможным, реальным – тем более Санёк с Андреем всё время были на глазах и доказывали – да!.. возможно и реально.
Одним словом, Санёк для всех нас, тринадцатилетних девочек, была примером. То, что она довольно слабо училась, даже было ей в плюс. Мы вживую наблюдали первый опыт любви – какая учеба?..
Андрей был из приятной семьи, его родители были очень молодыми и красивыми. Мама – из Прибалтики, холодноватая, как положено. Она красиво одевалась – ярко. Мы решили, что она все свои вязаные вещи привозила из Эстонии. Моя рукодельная и общительная мама хотела с ней познакомиться ближе – так ей нравились её свитерочки и шапочки! – но не смогла. Папа был улыбчивый, громкий, доброжелательный – за двоих.
Андрей получился ни в папу, ни в маму, а в обоих сразу. Он мало говорил, был очень аккуратным, сдержанным, воспитанным – но с ним было легко общаться, он проявлял интерес к людям, с которыми разговаривал. Я его знала с пяти лет, а он казался мне всегда взрослым...
Санёк была как пацан, ей это помогало справляться с комплексами из-за внешности. И даже когда внешность вполне пришла в норму – новый, видно, этап созревания помог – всё равно сохранила этот стиль. Они смотрелись странно – он начищенный, высокий, в сером мягком джемпере, и Санёк в кедах, маленькая, квадратненькая, в свитере с вытянутыми рукавами…
Про них знали в школе, с родителями аккуратно беседовали – но поскольку всё было прилично, у всех на глазах, то никакой драмы не ждали.
Ко мне Санёк всегда относилась очень тепло – я такое пропустить не могла, отвечала тем же. И мама моя продолжала Шурёну любить – поэтому она была вхожа в наш дом. Однажды они вдвоем с Андреем зашли навестить меня, когда я болела – родителей моих дома не было, а мне так было интересно – любовь же! – что я их уговорила посидеть со мной немного.
Они уселись вдвоем в кресло. Он её обнял – Санёк оказалась у него подмышкой, а его рука свисала с её плеча и – О ГОСПОДИ! – касалась её груди. Всё. Я больше ничего не помню. Не знаю, как я выдержала. За двадцать минут я не сказала ни слова, у меня всё перехватило и скрутило. Это был мой первый сексуальный опыт.
Когда они, наконец, ушли, и я отдышалась, пришло откровение: рука на груди взволновала только меня. Для них ничего нового не произошло. БОЖЕ…
Напомню, что ей было тринадцать, а ему четырнадцать. И это было сорок лет назад... понятно, да?
Через четыре года их поженили. Все четыре года никто не сомневался, что так и будет – они были обречены. Экзамены в десятом классе – тогда была десятилетка – Санёк сдавала беременной. Слава богу, она смогла скрыть это, получила аттестат и вообще спасла школу от скандала. Я виделась с ней, уже очень пузатой, осенью; она сообщила, что ни Андрей, ни его родители совершенно не были рады данному обстоятельству. Но деваться было некуда – детский эксперимент обернулся вот таким образом. Она уже любила его недетской любовью, а он её вообще уже не любил.
Ей исполнилось восемнадцать лет в декабре, их сразу по-тихому расписали, и следом родилась девочка Маша.
Через двадцать пять лет, отметив серебряную свадьбу, они развелись.
Я виделась с нею пару раз, последний – когда нам было лет по тридцать. Я навещала родителей и случайно с ней столкнулась по пути, – она никуда не уехала из нашего района, жила на старом месте. И мы с ней провели часа три, сидя у неё на кухне. За три часа она выкурила годовую норму сигарет и папирос.
Говорила она примерно так:
"Ты же понимаешь,
я не могла ей отказать,
я не могу в принципе ей отказать,
и она знает, что я никому не могу отказать,
а уж ей отказать я вообще не могу, и не могла никогда…
Знаешь,
есть такие люди,
которые тобой пользуются,
они вообще всеми пользуются, ну и ты не исключение –
если они всеми пользуются, то почему бы им тобой не попользоваться…"
И так до бесконечности. Я через двадцать минут вообще уже не понимала – о ком она, о чем она…
Потом пришел Андрей. Сказал мне "здравствуйте" и прошел в комнату, тихо закрыв за собой дверь, не узнав меня. Я ему была очень благодарна, потому что моя чугунная голова начала меня подводить – никак не могла придумать повод прервать всё это. Помню, как быстро я собралась…
Я пообещала тогда, что буду обязательно звонить. И даже какое-то время мне было стыдно, что не звоню – она ведь правда очень хороший человек. Но потом это прошло.
Санёк пришла на встречу в кедах, капюшоне и с сигаретой в зубах – руки были в карманах… Она выглядела стареющим мальчиком. Когда мы с ней обнялись и посмотрели друг другу в глаза, у меня оборвалось сердце. Я поняла выражение "собачьи глаза". Она сказала, что я ей нужна, что она чувствует, что я помогу. И я пообещала ей, что мы встретимся, и она мне всё расскажет. И себе я тихо поклялась – хоть бы она меня и обкурила, и заговорила до полуобморока – я выдержу и помогу... Конечно, я понимала, чего она от меня ждет – я буду должна просто её выслушать.
Нам не дали пообщаться во время той встречи – но она и не рассчитывала. Она мне поверила, что мы встретимся с ней потом, и это её грело. Она продолжала очень хорошо ко мне относиться – она сама всегда была верная, и в других это подозревала.
Мы с ней не встретились. Мы с ней говорили по телефону – многократно и подолгу. У меня каждый раз потом болело ухо и ныло плечо. Но я честно говорю – мне было плевать, я готова была, лишь бы помочь. Хотя как тут поможешь…
Тогда, двадцать семь лет назад, всё было не так, как всем представлялось. Санёк уже чувствовала движение в животе, а её мама даже не догадывалась… В отличие от родителей Андрея, её родители были вовсе не молодыми; у них была первая дочь лет на двенадцать старше Санька – она была красивая, но неустроенная, и жила вместе со всеми в двухкомнатной квартире с проходными комнатами – мы почти все так жили. Папа пил, поэтому мама, как любая жена пьющего человека, мало что замечала.
Андрей ничего не предпринимал месяца три после того, как Санёк его оповестила. Даже наоборот, он стал вести себя так, будто Санёк – его приятель, не больше. Она ему звонила, например, и звала погулять, а он спокойно отказывался: не могу я уже столько гулять, это тебе не школа – он уже учился в ЛЭТИ. Бедная девочка, страшно представить…
Заметила всё её сестра. Дома скандала не было. Поохали, конечно, но недолго. А вот мать Андрея, молодая и современная, спросила: а мы причем? Она не признала Машу, никогда не помогала, не общалась и даже сейчас едва знакома со своей внучкой. Отец вел себя достойнее, но ему всю жизнь приходилось это скрывать от жены, поэтому результат тот же.
Тем не менее, даже несмотря на полное неприятие ситуации его родителями, не жениться у Андрея шансов было ноль – никто бы не понял.
Жили у неё – шесть человек, считая Машку. Тогда не принято было снимать жилье, и не на что было. Папаша пил, сестра страдала, Машка орала, Андрей разрывался на части, Санёк с мамой старались, как могли, выжить и поднять ребенка.
Через четыре года им дали квартиру – подошла очередь на однокомнатную для сестры, и та, спасибо ей, отдала её молодой семье, не сомневаясь...
Потом было много всего, как и у всех. Но Андрей вроде смирился. Дочку очень любил – этого не отнять.
Разница между мужем и женой была очевидна – Андрей был педантичным чистюлей, не курил, пил только вино, и то – одно название, что пил. Он любил почитать, гулял один, часто ездил в Прибалтику к бабке... а Санёк была легкая в быту, не заморачивалась – поэтому приходилось ему самому создавать себе большие и маленькие удобства – стрелки на брюках, рубашки свежие, фрукты для ребенка, уютный дом…
Санёк не могла выбраться из образа тринадцатилетнего подростка, любимой всеми девочки. Она не менялась внешне – ей так казалось. Она не вылезала из джинсов и кроссовок, не пользовалась никакими хитростями, чтобы приукрасить себя. Подруги приходили к ним домой запросто, выпивали водочку, курили, болтали. Квартира, напомню, была однокомнатная, но Андрей никогда недовольного вида не показывал, заглянет на кухню: я – бегать, буду через час, сидите-сидите!
Она тоже поступила в ЛЭТИ и не заметила, как закончила. Она вообще ничего не заметила. Нет, ей иногда приходило в голову, что она плохо знает своего мужа, но это было особенностью их семьи – ТАКИЕ РАЗНЫЕ, а вместе...
Так и жили двадцать пять лет. Ясно, что менялись условия жизни и интересы, появлялись морщины и болезни, но не у неё – она не замечала изменений. Она законсервировалась.
Машка вышла замуж – очень удачно во всех отношениях. Родилась девочка, внучка. Санёк долго привыкала, что у неё есть внучка. Это было приятно, но как-то тревожно. И как-то странно – Санёк, и вдруг бабушка…
Всё случилось, как в женских романах описано. Она действительно случайно оказалась в районе, где никогда не бывала – искала подарок Машке на двадцать пять лет, ей посоветовали магазин со скидками – вот ведь судьба! – она и поехала… Холодно было, зашла в кафе погреться и горячего чего-нибудь выпить – и на тебе…
Андрей сидел с прекрасной дамой, по-другому не назвать – изысканно одетой и причесанной, с тонкими пальцами, в украшениях, в ботиках на высоких каблуках – как-то они называются смешно… Нога на ногу, тонкие чулки в такой мороз, руки скрещены, держит себя за локти, откинулась назад, шубка на плечах, голова вниз, взгляд печальный, добрый… Улыбка кривая немного. А он, наоборот, подался вперед, к ней – смотрит, не отрываясь. На столе цветы лежат. В бокалах шампанское. Санёк простояла долго – ей так показалось. Картина не менялась – они не пошевелились даже, так им было хорошо.
Санёк взяла стул у другого стола, перетащила к ним. Села, закурила, попросила водки и салат. И пепельницу. Женщина позы не изменила, просто взгляд перевела, смотрела с интересом. Андрей сказал с улыбкой: "Это моя жена Александра". Женщина спокойно сказала: "Ну здравствуйте, Александра…"
Санёк сидела как дура – из носа текло, платка не было, салфеток на столе не было. Андрей дал ей свой платок, выручил.
Принесли водку и хлеб. Она смотрела на эту водку с хлебом и думала – вот и всё…
Андрей ушел из дома счастливым и бестактным – шутил, подбадривал. Кошмар. Машка отнеслась ко всему спокойно, будто знала, что так будет. А может, и знала…
Но рассказ этот не закончен, к счастью. Первые два года Санёк мучилась – всё время себя накручивала, вспоминала, надоедала всем подряд. Потихоньку начала водку пить, вот беда… Машка ругалась. Вот в это время мы и встретились, спасибо Люське.
Теперь рассказываю, что произошло дальше, через год-другой.. Машка снова родила, теперь мальчика. "Будешь пить, детей не увидишь", – жестко сказала матери, и Санёк поверила.
Санёк завела собаку, на радость всем. По утрам она гуляла с этой собакой. Познакомилась с мужчиной – он тоже с псиной гулял… И вот как-то легко у них всё сложилось – уже через год они вдвоем выходили из одного дома и уже с тремя собаками – подобрали бродяжку. Мужчина этот оказался очень хорошим человеком – он всю жизнь ходил в походы, играл на гитаре, любил посидеть в компании, поболтать, и у него была своя история, тоже не очень удачная...
А еще у него в жизни не было ни одного костюма, и он тоже не знал слово «ботильоны».
ИЛЮША
Скажу сразу – из-за Илюшиной смерти мы встречались еще два раза, ходили на кладбище. Он умер через несколько месяцев после той встречи, про которую я рассказываю.
Я Илюшу знала с самого начала – мы родились и жили до пяти лет в одной коммуналке, потом наши родители получили квартиры – и тоже рядом. Наши бабушки вместе ходили в церковь. У нас были настоящие бабушки, в платочках и длинных темных юбках, и им было уже по семьдесят лет, когда мы только родились. Илюша был очень домашним и любимым мальчиком, толстым, кудрявым и улыбчивым. И родители его были толстые, кудрявые и улыбчивые. Они были при должностях, но очень простые – я, лично, их обожала. Мы с Илюшей были большими друзьями до семи лет, но школа нас развела совершенно – и мне очень жаль…
Он медленно взрослел, и было в кого: папа его тоже был большим ребёнком. Многих это раздражает, когда кто-нибудь лучше и чище их самих, поэтому Илюшу всё время кто-нибудь дразнил. Он прилежно учился – любил учиться и не скрывал. Он был вежлив со всеми. Если к нему приставали, он уходил в сторону – его так учила мама, и у него не было оснований ей не верить. У него позже всех остальных начал меняться голос, и менялся до двадцати лет. Ну и кто он после всего этого?.. Конечно, его дразнили.
Перед тем, как переехать к мужу, то есть в двадцать лет, я его видела, и мы поболтали: он – на юридическом, я – давно работаю, он – с родителями, я – замуж выхожу... Я помню, что поймала тогда себя на мысли – вот с кем здорово дружить. Какой он хороший!
Ах, как я рада была его увидеть через столько лет! Я ничего о нем не знала вообще. Увидела и обомлела – вылитый дядя Сережа, отец его! Обнялись – большой, мягкий, надежный, теплый, светлый… Редкий. Оказался Илюша в высоком военном юридическом чине, вот уж неожиданность! Сразу произошла переоценка – тут же я стала лучше относиться к юридическим чинам, правда-правда!
Когда в кафе зашла еще одна наша девочка, опоздавшая Верочка Кузина, Илюша встал, подошел к ней, щелкнул каблуком, как гусар, и припал к её руке. Она ему потрепала кудри и щипнула сначала за пузо, потом за румяную щеку. Вера сказала – Илююююшкин... А он сказал – Кууууузя….
Ребята, как у вас это красиво получилось! Почему "получилось"? – улыбнулся Илья, – всю жизнь репетируем.
Верочка тоже была моей подружкой в детском саду и несколько первых лет в школе. На мой взгляд, она была самой красивой девочкой в школе, и осталась такой же – возраст её не испортил, хотя признаки были заметны.
Верочка тоже долго взрослела. Хорошо училась, была скромной, отглаженной. Это было время самого минимального мини, но у нее юбки были длиннее, чем у всех, и она спокойно могла ходить по лестницам. И еще я помню её добрый нрав – она первая подходила мириться со всеми, кто её обидел. В пятнадцать лет она была еще ребенком, а потом я её не видела.
Оказалось, что в девятом классе Илья и Верочка стали дружить. На это никто не обращал внимания – во-первых, они не афишировали, во-вторых, они не были интересны из-за своей детскости. Тем не менее – это были отношения. Они ходили друг к другу в гости, в обоих домах дружбе детей были очень рады и видели в ней продолжение. Верочкина мама встречала Илюшу как большого – суетилась, без обеда не отпускала, говорила: ну, не буду вам мешать, вызывая у обоих детей румянец ярче обычного. Илюшины родители тоже не отставали. Старенькая бабушка особенно была рада Верочке, и каждый раз дразнила: Илюшка, невеста твоя пришла!
Они вместе делали уроки, ходили в театры и музеи, любили одни книги. Им обоим нравилось, что они как взрослые – не так, конечно, как Санёк с Андреем, но ведь каждому своё. На школьных вечерах они стояли рядом и не танцевали – он не мог танцевать быстрые танцы, стеснялся своей фигуры, всё ждал медленную музыку. А когда, наконец, включали "Там, где клён шумел" или "Крёстного отца" – не решался её пригласить. Тогда танцевали смешно: очень друг к другу прижимались и топтались на одном месте. Один раз она его сама пригласила, так он чуть не рехнулся за пять минут...
Потом они поступали в свои институты, поэтому видеться стали реже. Ну, а когда началась учеба, отношения из романтических потихоньку стали трансформироваться в дружбу. Они обсуждали только учебу, будто специально не касаясь других тем. Они упустили время, не поцеловались вовремя.
В институте были другие мальчики, совсем другие. В джинсах, с длинными волосами. И хоть Вера и не вписывалась в этот стиль, все сразу увидели, что девочка она редкая – красивая и неглупая. И неиспорченная. Девушек в группе было в три раза меньше, чем ребят, поэтому первые два года Вера не была обделена вниманием, в результате чего Илюшино внимание вообще перестало её волновать.
Но Вера была девушкой доброй. Она понимала, что детская влюбленность трансформировалась в дружбу только с её стороны. И она чувствовала, что Илюше тяжело. И она давала ему надежду, радовалась его звонкам, звонила сама, искренне интересовалась им – пусть даже только его институтскими делами. Думала, что делает доброе дело... Она была неопытной в этих делах, простим её.
На третьем курсе она вышла замуж за пятикурсника – всё-таки очень рано тогда было принято жениться. В её случае всё было, как хотели все наши мамы, да не у всех получалось: Вера выходила замуж девушкой, чтобы без претензий.
Илюша был приглашен на свадьбу, говорил тост: "Дорогая Кузя, я тебя поздравляю, хоть мне и очень горько… правда горько… Горько!.."
На следующий день Верин муж запретил ей общаться с этим толстым и безобидным молодым человеком, справедливо подозревая в нем настоящие чувства. Муж Верочкин оказался ревнивым, так что девственность не пригодилась, не сыграла своей роли. Вера сделала вид, что удивилась – разве нельзя встречаться с друзьями - одноклассниками? Муж сказал – ага, нельзя. И с подругами тоже. Ты теперь замужем.
Тем не менее, она не могла отказаться от Илюши совсем, ей с ним было хорошо и просто. Такие мужчины обречены быть друзьями – так ей казалось. Ей нравилось, что они тайно встречались – Илюша приглашал её в кафе, кормил мороженым, рассказывал смешное. Он всегда вёл себя безукоризненно, не трепал ей нервы своей любовью – а ведь шли годы, и он превратился в мужчину – забавного, добродушного, но очень настоящего мужчину с серьезной работой и серьезным отношением к жизни.
Ну а позже у неё родился сын, и сначала всё было как у всех, а потом стало не как у всех. Мальчик рос очень проблемным. Они всё время где-то наблюдались, ездили в Москву, искали хороших детских психологов – ребенок был неуправляемым. Его нельзя было оставлять одного, это было опасно, поэтому Вера не работала. В садик его не брали, справки не позволяли.
Муж Верин озлобился, открыто обвинял Веру во всех грехах – в общем, муж у неё был какой-то банальный.
Илюша помогал очень – у него и родители были со связями, да и сам он к тридцати годам стал уже непростым, поэтому нужных знакомств у него было много. Плохо было то, что всю его помощь приходилось скрывать от Вериного мужа, что мешало делу.
Мальчик умудрился в восемь лет сбежать из дома, его искали две недели. Благодаря Илье, обошлось – он задействовал все свои связи в милиции. Мальчика нашли на свалке, среди бездомных, в невменяемом состоянии, во вшах и коросте. Психушки удалось избежать. Хотя в психушку нужно было класть уже саму Веру...
Два месяца она была с мальчиком на реабилитации, Илья приходил каждый день, его принимали за мужа. Потом у ребенка произошел перелом, и он стал спокойным и безразличным. Тогда это было воспринято как счастье, настолько все были вымотаны…
Однажды Илья позвонил Вере и сказал: Кузя, я женюсь. У неё потемнело в глазах, перехватило в горле и так далее. Она повесила трубку. Через неделю позвонила сама и сказала – не женись. Он сказал – поздно, как честный человек, я должен. Вера очень удивилась: она что, беременна? ОТ ТЕБЯ? Илюша рассмеялся – ну ты, Кузя, даёшь…
Лучше бы он не женился, конечно. Ему попалась классическая стерва с установкой – мужчину нужно использовать, иначе мужчина не имеет права на жизнь. Деньги, квартира, дача, машина – давай, давай!.. Один за другим родились дети, двое мальчиков. Требования выросли в серьезной пропорции…
Он очень хорошо зарабатывал, был при должности; его родители своим примером воспитали его в уважении в женщине; он был аккуратен без занудства; он был великодушен, он умел всё перевести в шутку; он спокойно решал все проблемы, которые ему навязывали – но его жена была недовольна им! Вот ведь как бывает…
Нет-нет, нельзя сказать, что жизнь его совсем не радовала – ему помогало чувство юмора, и он умел жить в мире. Ему нравилось работать на даче – у него была образцовая дача, без хлама; мальчишки росли, грели душу; родители поддерживали его своей огромной любовью. Он смог приспособиться, в конце концов это ведь его выбор! – но у него было не очень здоровое сердце, и это обстоятельство требовало покоя в доме, чего не было…
Вера иногда звонила. Ей нужно было послушать его голос: Кузя! Не грусти! Я с тобой! Однажды она ему сказала: Илюшкин, мне кажется, мы идиоты…
…И что теперь делать, Вера? Ну, идиоты. Нам уже по сорок, поздно. Что ты спрашиваешь, ты ведь всё знаешь сама – да, люблю. Но не забывай, что я люблю двадцать пять лет. Я привык любить тебя ТАК. Да, правильно – я очень благородный, но я почему-то думал, что это достоинство. Нет, мы не будем ничего менять. Потому что парень твой сядет на иглу, обвинит в этом тебя, а ты сама в это поверишь и разобьешь голову об стену. И еще потому, что я люблю своих – у меня это генетическое, любить своих детей. Пусть всё идет так, как идет, Кузя. Не грусти. Я с тобой…
И всё шло, как идет, еще пять лет… У него были серьезные неприятности на работе – не у него лично, а в Системе, он переживал, приходил домой поздно – и вместо того, чтобы поесть бульончика и прилечь, ему ежедневно приходилось что-то выслушивать, что-то объяснять, в чем-то оправдываться. Сердце прихватывало всё чаще.. Она его съела, жена его, дура этакая, ей всё время было чего-то мало.
Илюша был в больнице, когда умер его отец. Ему сообщили. И через несколько дней его тоже не стало… Их хоронили в один день, на одном кладбище, но в разных местах – дядю Сережу подхоронили к его маме, Илюшиной бабушке, а самого Илюшу в каком-то положенном ему по должности месте.
Тома всех обзвонила, и мы собрались на сорок дней, чтобы сходить на могилу. Всё-таки Тома – потрясающая…
На могилу нас привела Вера. Могила была без опознавательных знаков, и там лежал венок «ОТ КОЛЛЕГ». Мы укрыли холмик цветами.
Я никого не осуждаю, но когда мы пришли на годовщину, на могиле совершенно ничего не изменилось…
ЮЛИК ЗАЛЬЦМАН
Эта история не всплыла бы, если бы не Илюшина смерть. Кто-то сказал, стоя рядом с могилой и выпив третью стопку за вечную ему память: жил человек – всем нужен был, не стало его – лежит, никому не нужный, мать-перемать…
– Вы бы посмотрели как Зальцман лежит, – тихо сказала Тома.
Он был непонятным и непонятым. Мы его узнали только в школе – он, как нормальный еврейский мальчик, в детский сад не ходил. Сначала он был незаметным, маленьким – никаким. Потом он стал божественно красив. Такие лица, только женские и итальянские, изображал Карл Брюллов. Движения его были плавными, медленными – как под водой. Он был ленив, вальяжен и высокомерен. Чем старше он становился, тем нелепее на нем сидела школьная форма.
Я не помню, разговаривала ли я с ним вообще. И не помню, с кем он дружил. Он мне казался туповатым – выше тройки он не получал, а мы тогда часто судили человека по школьным отметкам; и красоты его я сначала не видела, потом не понимала – другие были идеалы. Короче говоря, не знала я его совсем, и не стремилась. Поскольку мы все были "ведомственными" и почти все наши родители работали в одном НИИ, и все были завязаны между собой так или иначе – служили, дружили, соседствовали, – Зальцманы тоже служили, дружили и соседствовали, но как-то очень тихо.
И вот, через тридцать с лишним лет, вдруг выясняется, что семья их, хоть и казалась тихой, но была очень даже примечательной – с глубокими корнями, традициями, музыкальными и литературными пристрастиями; множество известных в то время людей были вхожи в их дом. Детей было в доме двое, у Юлика был старший брат Евгений – такой же, с поволокой в глазах, ресницами и локонами. Оказалось, что оба брата дружили с Лешей Гусевым (Зальцманы звали его Гусманом), а Леша – вот он.
– Пошли, – сказал Леша, – я покажу, где это.
Кладбище это было хорошо нам всем знакомо с детства – мы сюда иногда гулять ходили, и в пионеры нас здесь принимали, у Вечного огня; и множество наших дедушек и бабушек здесь было похоронено. А теперь Илюша и Зальцман – странно…
Юлик закончил десятый класс и через год женился. Уехал к жене; она была из бомонда, отвязная, легкая, на шесть лет старше. По словам Леши, девушка была необыкновенная, совершенно не похожая на остальных – она не боялась выглядеть, высказываться, реализовываться, любить, принимать странные решения – была личностью, одним словом.
Через несколько месяцев после свадьбы она вернула Юлика родителям, потом снова соскучилась и забрала. Это со временем превратилось в систему, но происходило так легко и спокойно, что все увидели в этом большой плюс для семейной жизни, особенно учитывая юный возраст Юлика – ему будто давалось время на передых. Жену его ни разу не обидели – не совались, ничего не выясняли, всё принимали, как должное. И она это очень ценила, очень..
Три года подряд Юлик пытался поступать в институт, каждый раз в другой, поддаваясь влиянию то родителей, то жены, то Гусмана – потом плюнул, надоело. Его всё равно все любили, не попрекали.
Его устроили работать по знакомству – организатором выставок, встреч, музыкальных вечеров в каком-то культурном месте. Оказалось, что и учиться было не нужно, если так повезло с окружением. Он раскрылся, как и положено талантливому человеку. Из-за природной лени он был очень приятным в общении – неторопливым, размеренным, умеющим слушать. Его ценили. Он стал вхож. И он был безумно красив. Его любили женщины, особенно взрослые, но оставались с ним недолго – он не ухаживал, не суетился, не делал подарков – нет, он не был жадным, просто избалованным. С женой он не разводился, отношения обоих устраивали: что может быть лучше свободы!
У семьи была жива бабушка. Бабушка была достойнейшая. Чувство юмора было её отличительной чертой – без этого чувства ей было бы противно жить, учитывая, что ей и её мужу пришлось пережить во время войны, да и после... После смерти своего обожаемого мужа бабушка жила одна в двухкомнатной, но большой по тем понятиям квартире, в старом фонде, на Фонтанке. Она была очень пожилая, но даже сама в это не верила, не говоря уж о других. Например, Юликова жена была её подружкой, они были на «ты» на паритетной основе. Её все звали просто по имени – Лена.
Она читала запоем, у неё у первой появлялись Стругацкие, Пастернаковский Живаго, Булгаков, Солженицин – в перепечатке, в редких изданиях, в толстых журналах. Она понимала про Сахарова – мало кто тогда понимал.. Я диссидент, конечно, но не злобный, – говорила Лена. – Мне нельзя злобиться, я жить хочу…
О том, что можно жить вместе с семьей, она и слушать не желала.
– Я хочу остаться в памяти детей и внуков как интересная старуха, не портите мне картину. Все болеют, все стареют и умирают, но я хочу красиво. Вот такая у меня блажь. Отстаньте…
Когда Лена вдруг почувствовала то, что почувствовала, и сообщила об этом семье, ей не поверили.
– Ну и не верьте, – свазала Лена. – Женьку только пропишите. Не тяните, даю вам год. Я своему чутью доверяю – не больше года…
Понятно, что никто не торопился это осуществить – никто не отличался торопливостью в принципе; кроме того, Лене действительно все желали долгих лет жизни, хоть она и начала сопротивляться, а самое главное – никто не мог показать, что правда испугался.
Вскоре после бабушкиного демарша семья была подвергнута новым испытаниям – было замечено, что Юлик пьет. Вообще, люди тогда много пили, но не Зальцманы, поэтому и заметили сразу. Кроме того (или как следствие), Юлик начал стремительно отдаляться. Его всё стало раздражать, но ни одна попытка родственников выяснить и понять ничем хорошим не кончилась. Родители страдали, но в душу не лезли, подозревая драматичную любовь и надеясь на время, которое лечит. Лишь бы не спился.
Подозрения подтвердились, когда женщина-перышко, легкая и беззаботная жена Юлика сообщила семье, что её муж подал на развод, балбесина. Она попыталась его остановить – где, мол, ты найдешь еще такую? – а он говорит, что уже нашел...
– Мне кажется, он не врет, – сказало перышко…
– Юлий, – сказал ему отец, – в жизни всякое бывает, ты сам уже тертый. Постарайся взять себя в руки. Не пей, пожалуйста, водку – это тебе не поможет, а наоборот. Мы тебя все любим и всё для тебя сделаем, только скажи, не отдаляйся. Мы все страдаем.
И тут вдруг Юлик задал вопрос, который разрушил все иллюзии и превратил всё в фарс: а почему НЕ Я тот, кто получит в результате квартиру? Все онемели. Потом отец хлопнул дверью, а Евгений побледнел и немедленно что-то задумал.
У всех хватило ума не рассказывать об этом выпаде бабушке, слава богу, но общая растерянность сделала свое дело – проницательная Лена занервничала.
Это было начало. Это были цветочки. То, что началось позже, описывать неприятно. Лёша сказал – это правда очень неприятно, поэтому давайте без деталей. Ну, а если без деталей, то красивый и любимый еврейский мальчик превратился к тридцати с небольшим годам в ненавидящего свою семью отщепенца. Он действительно стал пить. Он ушел с работы. Он развелся. Он всех просто извёл.
Однажды, после очередного оскорбительного скандала, Женя не выдержал и сначала дал брату по морде, потом от отвращения к ситуации отказался от квартиры, осуществил задуманное.
Бабушке сказали, что прописать надо Юлика, что так решили на совете. Лена сделала вид, что поверила. Она чуяла неладное до такой степени, что забыла свои принципы и предложила Юлику пожить у неё.
Юлик переехал на Фонтанку к бабушке, – продолжать жить всем вместе действительно не представлялось возможным. Родители получили от него честное слово не пить и соблюдать приличия в бабушкином доме. Юлик уточнил: В моем доме, ясно? В МОЁМ.
Однако выписываться-прописываться он начать не мог, находился в дурном каком-то состоянии. Запои, правда, кончились, но зрачки были огромными, а смех истерическим… Через полгода бабушка сказала – приезжайте и забирайте его, а зохен вей. К нему, говорит, приходит дамочка – обрабатывает его. Он её называет «спасение моё». Так что спасайте его от этого «спасения». Дело нечистое. Мне не справиться, я умираю.
Юлика забрали от бабушки. Его психическое состояние требовало лечения, но никто даже не подозревал, что происходит на самом деле, списывали на пьянку. Евгений к этому времени женился, снимал квартиру, поэтому родители остались один на один с Юликом и осознали весь ужас положения… Близкие друзья помогли найти нарколога, положить его в специальную больницу, запереть на время.
Бабушка умерла, как и планировала. Никто к ней не прописался. Семья скорбела – её постигла трагедия. Какая-то сила всё разрушила, поломала устои, принесла озлобленность, лишила будущего. Бог с ней, с квартирой – не в квартире дело… Хотя ведь это не просто квартира, это как раз и есть – надежные и крепкие семейные узы, которых не стало.
Юлик Зальцман как-то жил. После больницы он замкнулся, ни с кем не общался, где-то нашел себе пристанище. Иногда он объявлялся – бледный, трезвый, постаревший…
Прошло время, один за другим безвременно ушли родители, как в грустном кино… Но иногда реальная жизнь насыщеннее любого кино. Родителей братья хоронили вместе, но не общаясь. Потом он исчез навсегда.
Умер Юлик в неполные тридцать пять. Брату сообщили, когда его уже кремировали. Незнакомые люди попросили дать документы на захоронение бабушки или родителей, чтобы подложить туда же урну. Женя отказал.
Они нашли Лёшу, и Лёша взял на себя смелость, показал место, после чего урну потихоньку закопали без разрешения и оформления. Поэтому лежит Юлик Зальцман со своими, но безымянный. Погребенным не числится. Женя не знает об этом.
Ну что, догадались? Я вам обещала Люську еще раз? Люська, выходи. Только ненадолго, пожалуйста. Ну да, это была именно она, та разрушительная сила. По имени Люська. Пять лет развлекала себя Зальцманом. Учила его жить...
Я ставлю точку – всё равно ничего и никого не вернуть.
Благодарю вас, одноклассники.
Не зовите меня больше, я не приду...