Ключник.
Часть седьмая
Снова ночь скоротали на старом капище.
- Теперь-то к Яге?
- К ней, матушке. Только погоди малость. Землица русская в подмогу будет.
Набрал Божен земли горсть, в тряпицу замотал, закрутил, на шнурок узлом верчёным навесил. Ладанку ту на грудь закинул, да вскочил на волка.
Рыжие скалы быстро сменились зелёными холмами, им на смену пришла чащоба из сизых елей, распростершаяся бескрайним диском.
Самому-то вовек бы не сыскать сию полянку. Ровное окружье пожухлой травы. От края до края с десяток саженей, не более будет. К полянке той ни дорожки, ни тропочки, лишь кокоры[126] да ели, бородами серого лишая до земли заросшие, стоят стеною. По кругу с дюжину шестов торчмя воткнуты. На шестах тех горшки висят, а посреди, значит, избёнка стоит, и вовсе забава - сажень на сажень. Чёрная вся, грибами поросшая, лыком крытая. В окошке пузырь мутный. Да из-под избы-то ноги птичии о трёх пальцах, будто в чешуе какой.
Опустился волк на краю опушки.
- Дале тебе одному дело пытать. Мне в царство навие нет ходу.
- И на том благодарю, друг сердечный. А коли дождёшься, вовек благодарен буду.
Молвил Божен, да пошёл к избёнке.
Обошёл волхв кругом - что за диво - три стены сплошные, лишь в одной, четвёртой и есть одно оконце малое. Призадумался молодец, да шепчет тихо:
- Словом Велеса, силой старою, заклинаю избушка, встань ко мне передом, отворись дверь заветная, пропусти добра молодца да в царство навие.
Задвигались лапы птичии. Заскребли по земле. Прочертили борозды глубокие. Пошатнулась избушка, заскрипела, да обернулась кругом. Гдядь, тут и крылечко малое, дверь низкая, железной полосой креплёная. Над дверкой череп ящера о шести рогах. Меж рогами звезда светится. И голос, ни то рык, ни то рёв, ни то скрежет:
- Ты, пришедший к обители повелительницы демонов, искоренительницы ядов, хранительницы тайн жизни и смерти, матери Дэви! Окстись! Поворотись вспять, или пожалеешь!
- Гой еси.[120]
Заклокотало что-то, зашелестело, щёлкнуло. Отворилась дверка. Шагнул внутрь Божен. Что за диво?! Широкая горница. До печи только шагов пять будет. По стенам трём окна высокие, светлые. Да в окнах, и того чуднее - не то лёд, не то камень слюда, да до того прозрачные, что не коснёшься перстом, так и не узнаешь преграду. Зо одним окном море-окиян бушует. За другим сад весь в цветах, да зелени. За третьим песок до края, сколько глаз видит. Брево по стенам скоблёное светлое. Травы да шкурки разные по бечёвкам развешаны. На полатях бутыли чуднЫе пузатые, сосуды медные, жаровенки крохротные да трубки кручёные.
Дивится Божен, вдруг грохот - дверь распахнулась со стуком, да влетает чудище - старуха в огромной ступе. Космы седые колтунами до стоп самых. Рубище драное смрадное из шкурок крысиных пошитое, из прорех-то оного сосцы вият старушечьи до самого пояса. Изо рта клыки торчат. А меж бровей косматых, и боле невидаль - будто ещё одно око, да страшное такое, в нём словно пламя переливается. На груди ожерелье из голов будто человечиих, да с некоторых-то ещё кровь сочится. На пальцах когти, что медвежьи. В левой руке серп чёрный.
Подлетела, что молния сверкнула. Божен и отшатнуться не успел, а старуха как есть подлетела, схватила его за выю-то[117], подняла над полом да о притолоку и приложила крепко. У молодца от удара аж в глазах потемнело всё, а старуха пуще прежнего давит - когти её уж кровь пустили.
- По добру ли здорову, матушка Яга Виевна? - Просипел Божен.
В тот же миг отшатнулась от него старуха. Сам он на лавку пал, а бабка-то с маху в пол ударилась, да будто сквозь провалилась, а на месте том пятно кровавое осталось, а по нему пауки да черви, змеи да многоножки разные в стороны расползаются. Да не отползли далеко, что снег на печи потаяли, да и пятно то сгинуло.
Отворилась дверь тихонько. Входит старушечка. Рубаха белёная, сарофан нарядный, намитка [112] расшитая косу честную держит.
- Чую, чую русским духом пахнет. Зачем, добрый молодец пожаловал? Дело патаешь, аль от дела лытаешь?
- Здравствуй, матушка Яга Виевна. Понадобилось мне пройти в царство навие, в царство Кащеево. Пособи доброму делу.
- Не к добру живому в царство мёртвое хаживать. К чему тебе?
- Похитил царь Кощей девицу Весеюшку. Обманом из мира явного выкрал.
- Знать так сплели узелки Доля с Недолею. Вспять реки не повернуть. Нечем мне помочь тебе добрый молодец. А и отворятся двери царства тёмного, не совладать живому с Кащеем самим.
Как онемел Божен. Как быть, что дале делать ума не приложит. Стоит молчком, да рукою торбу свою оглаживает. Оборотила Яга взгляд на суму его, нахмурилась.
- А ну ка, что там у тебя схоронено?
- Да вот, гребешок Весеюшкин. - Сказал да и вынул его на свет то. Переменилась лицом старушка, словно оттаяла. Протянула десницу [113], да перстами гребешок тот огладила. Коров костяных, да дерева чудные…
- Эх милый ты мой, бог ты скотий [114] - Слышно едва прошептала. Очи подняла, глядит на Божена прямо. - Чтож... Своба волхв, пособлю тебе Весею вызволить. Да только трудно в его мире живому, хоть и учёному, совладать с мороком. Да поможет тебе вещица одна. Лежит в одном месте топор зачарованный. Владел им во времена стародавние Пурушка [115]. Есть у топора того сила дивная - он морок любой рассекает. Того, кто владеет им ни одно наваждение не коснётся. Дам я тебе клубочек заветный. Да по тропе, что клубочек укажет, что по лезвию меча пройти, а то и того сложнее. Чтоб в царстве кащеевом живым остаться, надобно живее живого стать. От луча ирийского, что сердца движет, ни на миг не отступить. Выдюжишь, приведёт он тебя к топору тому, и к семи столбам, где ход есть в царство навие. Тот ход великан Святогор охранял, да опосля побоища запечатали его вовсе. Да печать та хитра на диво - навьих не выпустит, а входящему препятствовать не станет.
Обратно же, коли живым будешь, птицей узришь дорогу. А покамест отдохни, сотворю для тебя волшбу малую.
Сел Божен на лавку, а старушка завела песню. Что за напев? Толи струны гудят, толи ветры воют. Попытался волхв суть волшбы понять, да голова тяжела стала. Очи сами собой смыкаются. Да напоследок привиделось ему, что свет в горнице в кудель[116] обратился, а Яга матушка из кудели той стала нить тянуть.
***
- Пробуждайся, добрый молодец! – Яга тронула Божена за плечо – Были б тут кочеты, уже б горланили во всю. Пора в дорогу сбираться.
Дремота слетела с Божена в единый миг. Сел на лавке, потянулся. Светло было в горнице. Ярко светился клубок, что Яга держала в руке.
Накось, сперва – Старушка указала на ларь, на коем разложена была одёжа. –Переоблачись ко, а то как захухря [119] басурманский, сама чуть не зашибла…
Ведьма [118] вышла вон. Молодец споро скинул драные шелка нагиновы, натянул порты да рубаху обережным узором расшитую, и вышел за дверь за старушкою.
Что кисель вокруг. Муть серая непроглядная. Вытяни руку – перстов не узришь. Лишь клубок горит солнышком, да вкруг его на пару пядей ясно.
Яга держала клубочек в ладонях. После зашептала что-то, коснулась лба светлыми нитями, разжала длани. Клубочек легко скользнул вниз. Так легко, словно легче был пера птичьего, легче пушинки лебединой. Коснулся досок ступени, подпрыгнул едва, да в туман устремился. И вытянулась по земле светлая не то нить, не то луч света как есть.
- Вот тебе, молодой волхв, тропка твоя заветная. Она и первое тебе испытание. На ней тебе на сто жизней и любовей и ворогов. Да ни на миг отвлечься не смей. Иначе завидовать тебе вовеки рабам кощеевым в его ямах огненных.
- Быть по сему, Яга Виевна. Благодарствую.
Ступил лишь одною ногою на ниточку, и почудилось за спиной колыхание. Будто мир исчез, что был ведомый. Оглянуться хотел Божен, да опомнился вовремя. От ниточки глаз не отводит.
Шаг ступил. Навалилось… Заколотилось сердце, голову, что обручем железным стянуло, пот холодный выступил. Страх! Безумный ужас! Соткались в сером мареве чудища. Крадутся за спиною полчища их! И вот уже касаются едва. Раздерут, разорвут клыками жуткими!
- Наш! Ты теперь наш! Сдерём твою кожу, высосем мозг, сотрём в порошок белы косточки…
Хоть обернуться, лицом встретить, драться…
Был Божен малышом вовсе, выдумал тогда Волк забаву чуднУю – наварил мыльной травы, макал в зелье тростинку, да пузыри дул. Хохотал малыш до слёз. После сам выдувать наловчился.
У Молчана позднее уменье учил – на луну глядеть облачной ночью, чтоб за облаками взглядом не гуляти. У него же постиг, как ворожейный пузырь дуть: выдыхаешь, а сам словно тростинка, что в мыльном отваре купана. И дуется пузырь, а сам вроде как внутри ныне. А в пузыре вроде и нет ничего, но ты оттуда и глядишь, как по стенкам всякое разноцветье кружится, что страхи, что глупое. Оно всякое крутится да тебя не касается. И от того куда глядеть вздумал, не отворачивает, за собой не увлекает…
Припомнилась Божену наука Молчанова. Вперил очи в нить светлую. Вздохнул глубоко, словно пузырь округ себя выдохнул. И кружатся по пузырю тому чудища, и страхи их и всякое, да более делать не мешают.
Зашагал по лучу молодец. Вот страхи вокруг кружиться оставили. Злость пришла лютая. Допусти в сердце – спалишь весь свет белый со всякой его нечистью. Как посмели лютые! Ступить назад, скрутить, измять проклятых!... Полну грудь вдохнул, тихо выдохнул. Стал поболе пузырь. Что там крутится не видать почти. Дальше шагает. Закружилась мерзота, отвратное – поган весь мир и всякое в нём. Гадко до чего! Жить не хочется, коль в мире такое случается… Шаг за шагом. Стыдно! Ой стыдного сколько! Ой наделано! Ой вина велика!.. Не я. Не моё. Радужные всполохи. Ясен путь. Ярок луч нитки волшебной.
Печаль завертелась. В сердце пусти – упади да рыдай. Горестно, горестно. Бедные, бедные, бедные. Слёзы просятся. Разорваться кусками – накормить, пожалеть… Шаг за шагом. Всё пустое. Почуялась сила великая – ведь прошёл через всякие ужасы, что простому то человеку на сто сотен смертей хватит. Сила великая – весь мир твой, все его и чудеса и сокровища. Протяни руку. Оглянись. Возьми. Всё исправь по желанию. Накажи злодеев, построй Ирий земной! Всё сдюжу!.. Не я. Не моё. Радужные всполохи. Муть пузыря мыльного. Опять сердце защемило. От нежности огромной, от великого всему прощения. И к себе и ко всякому. И радость пришла. Разве то морок туманный? То я сам. Самое естество моё. За радостью великая любовь всего пронзила. Повсюду разлита. Голубым золотом сияет. Захохотал Божен. Раскинул руки. Сомкнул очи. Словно дождю лицо подставил…
Я… Я… Я есть… Я есть любовь! Я есть нежность! Я есть защита страдающим! Я есть защита и я есть наказание злодеям. Я есть закон и владыка! Вычистить! Вычистить мерзость! О, как же отвратительна грязь эта! Виноват? Моя вина, но они виновны более! Ненавижу! Сожрут…
Холод.
Ужас.
Всё накатило враз. Лишь на единый миг смежил Божен вежды [122], глядь – распался луч на множество, потускнел да пропал во мраке. Тьма холод и страх наваливались и пеленали. Обволакивали и вместе с тем разрывали на части. И части были плотны и сражались друг с другом, ибо каждая была «Я», и каждая истинным и единственно правильным…
- Скажи, Волк, а я когда родился?
- Думаешь это важно? Лучше спроси себя, где ты был, пока не родился.
- А как это?
- Ну, гляди вот. Видишь облако? Когда оно народилось полагаешь? И где было прежде? Аль его само и спроси. Да прислушайся. Что скажет? Скажет рекой было, и окияном, и туманом, и солнцем, и ветром. Потом дождём упадёт. Так умрёт ли? Нет, прорастёт зерном да грибами. Станет ватрушкой, что тебе Кунава спекла. Потом его пожрёт маленький прожорливый Жаворонок и не заметит целого облака… [124]
Они рассмеялись с наставником.
- Так и ты. Тело твоё состоит из ватрушек, знать из земли и облака, а земля то что это? То то. Но хоть оно всё есть в тебе, ты уже не ватрушка и не гриб даже. Сколь не ищи – не сыщешь. Смекаешь? Так и прочее, что собою полагаешь – страхи да обиды, радости да надежды. Были ли оне ранее, или ты придумал? Так и выйдет, что пока собой составное что полагаешь, себя и не ведаешь.
- Так выйдет, что меня и вовсе нету, так что ли??
- Ты есть. Но это всяко не то, про что сможешь сказать «я это». Уразумел?...
Страх и ненависть продолжали кружить. Стягивая и перемалывая, смешивая вину и обиды, отвращение и ярость, и возмущение, и стыд, и омерзение, и ненависть, и досаду и скорбь…
Вижу…
Не я…
Божен глубоко вздохнул. Ощутил вполноте идущее от вдоха. Ощутил живота движение. Ощутил воздуха колыханье. Медленно выдохнул. Пузырь. Стенки. Радужное мельтешение.
Вдруг в самом центре ничего появилась слабая точка. Снова вдох. Снова медленный выдох. Пузырь. Стенки. Движение. Не я. Вот точка засветилась ярче. И снова вдох…
Точка вспыхнула и растянулась двумя лучами. Волшебная нитка легла тропою. Иду…
Серое марево оборвалось, словно туман простой, едва Божен вышел на небольшой всхолмок. Усыпана земля не то пеплом, не то пылью какой. Острых камней обломки, да кости человечии разбросаны. Небо – хмарь зимняя. Холодно. Огромная голова посредь, ржавым шишаком увенчана. Кожа на ей серая мёртвая, кусками оторвана – кость торчит. Отворились мёртвые очи, глядят на Божена мутные бельма. Заходили губы синие. Заскрежетало, заклокотало в мёртвом горле.
- На свою погибель, забрёл ты сюда, ничтожный червь. Так прими же ныне и смерть свою лютую.
Раздулись щёки мертвецкие, да из губ ураган поднялся - ветер смрадный, мертвечиной разящий. Поднялась туча пыльная. Покатились по склону черепа да мелкие камушки. Сбило Божена с ног и к туманной стене понесло. А туман уж, что щупальца, нити выпустил, тянется схватить молодца. Распластался волхв по земле. По малу отполз, схоронился за камушком невеликим. Крепчает ветер – того гляди подхватит и унесёт в болото белёсое. Пылью глаза заносит, и дышать от неё невмочь. На пол лица натянул рубаху – и дышать бы, да стервою [125] несёт, что кишки наружу просятся. Зашептал он тогда имена Стрыя-Стрибога, да нету отклика на меже миров. Покатились по ветру уже и камни малые, вот-вот уж потащит и молодца! Ухватился Божен за камень-то, за которым хоронился, ищет себе помощника, слетают с губ имена рода орлиного, имена рода медвежьего. Да напрасна надежда эта! Не бывает зверя на границе миров человечиих! Но что случилось? Заколебалось ветра движение. Слышен свист да ветра нет более. Глянул Божен в сторону чудища, видит – стоит медведь, голову ту страшную отворотил, да так, что та ныне ликом в небо уставлена. Вскочил молодец споро, подбежал к месту тому, где ране была голова мертвяка великаньего, видит – топор лежит, сам серебрёный, топорище двухаршинное. Схватил его волхв. Да коснулся едва, словно рябь прошла по озеру, будто смахнуло водою студёной с очей сон дурной. Диво! – нет головы чудовищной, нету тумана страшного. Тишина. Ни ветерка, ни движения. Поле бескрайнее от края до края во все стороны простирается. Вкруг семь столбов стоят, в белое небо лучами уходят.
Усыпано поле костями, доспехом битым, истыкано копьями, стрелами. Поблизости камень-валун лежит. Рядом мишка спаситель топчется. Ростом великий – аршина в четыре будет. Тощий страсть – шкура мешком висит, шерсть клоками повылезла. В боку и спине стрел пяток торчит. Да не в этом чудной – к лапе его никак человек прирос! Слыхом о таком Божен не слыхивал, да смекнул – оставил видать человек подранка в лесу, не погнался, оставил умирать долго. А как почил мишка, не отправился в небесные сады коровы Зимун сладким молоком лакомиться, пошёл погибельщика искать. Знать сыскал – потащил душу, да так, что сросся с нею. А коль на границе топчется, так знать не отошёл ещё стрелок, знать лежит покуда, в горячке мечется, да уж видятся ему врата царства пекельного. Эх, обида-ненависть, гнев-отмщение, сколь сгубили вы во родах всяческих!
Оставить так – помрёт человечек, да и зверя с собой к Кощею утянет, век коротать.
Попытать…
Подошёл Божен к медведю.
- Позволь пособлю, отблагодарю тебя, малый братец.
Протянул мишка лапу, а молодец топором-то махнул, да отсёк от неё человечка. Прошёл ветерок по полю. Человечек и земли не коснулся – в миг сгинул. И знамо – полегчало охотнику нерадивому, спал жар, хвороба отпустила.
И почудилась Божену будто улыбка губы звериные тронула. Стал бурый на четыре лапы, потянулся было молодцу в ланиту носом ткнуться. Не успел. Растаял.
- Пей братец сладкое молоко. Веселись на бескрайних лугах матушки Зимун, до своей поры.
Огляделся волхв. Где здесь ход тайный, матушкой Ягой обещанный? Обошёл вкруг камня видит, в месте том, что к земле прижато было, провал тёмный, словно не в камне дыра вовсе, а в скале великой. А над ходом тем слова выбиты:
- Сие тропа к селениям проклятых, к городищам боли и стона, к сонмищам обречённых и погибших. Одумайся, живой, отступись или оставь надежду вернуться. [121]
- Гой еси.[120] – Промолвил молодец, да шагнул во тьму.