Ключник.
Часть шестая
. То не трещина была простая, не расщелина в скале, коих тысячи, а врата то были узкие в обитель царей аспидов. Прошёл Божен вперёд, чтоб свет небесный уж не серил нутро каменное. Остановился. Очи смежил. Вздохнул глубоко трижды. Ощутил – растворяется плоть его будто, растекается разум по пещере-то. Вот и сомкнуты очи, да видится - ход будто светиться начал – стенки все, словно из голубого пламени сотканы, переливаются. Да все отвилочки видно, свороточки, все ямки да выбоинки, все кочки да камушки. Так и пошёл дальше Божен. Долго ли шёл, коротко ли, да вдруг… Сквозь веки сомкнутые свет будто. Распахнул очи… Что за диво! – пещера вверх уходит – не видать края. Вся стена яхонтами[84] да адамантами[85] изукрашена! И камень светится, да так сильно, что светло, и над главою-то будто свод небесный голубой. Подивился Божен этому чуду. Дальше больше – впереди дорога вьётся янтарём крытая, и ныряет-то в город чудесный, в зелени утопающий. Над городом луковки золочёные башен, дворцов кровля каменьями переливается, и стены их, где хрустальные, где рубиновые, где из ясписа[86] зелёного. Вошёл Божен в город – вот так так, а деревья-то и цветы, даже травы – всё из камня искусно вырезано. Ко дворцу великому дорога вывела. Был город безлюдный, да вдруг наполнился. От дворца по лестнице белокаменной идут к нему люди во множестве. Всех впереди дева прекрасная, космами чёрная, станом точёная, лёгкая, гибкая. Алые губы в улыбке изогнуты, полные перси[92] призывно очерчены. Главу покрывает накидка тончайшего чёрного шёлка. По бокам от неё воины грозные, вида свирепого – все черноусые и черноглазые. Острые сабли их обнажённые. Следом девицы-танцовщицы, в одеждах прозрачных, малая стайка. Следом ещё, видать народ и торговый, и знатный, в одеждах богатых, в наручах златых, в перстнях и подвесках.
- Посмотри на солнце дворцов роскошных и месяц их, - запел Божен -
На цветок лаванды и дивный блеск красоты его!
Не увидит глаз столь прекрасного единения
С белым черного, как лицо твоё и цвет локонов.
И, лицом румяна, красой своей говоришь ты
О своем прозванье.[87]
- Что здесь за чудо!? – улыбаясь царица сказала – от самого сотворения мира здесь не бывало ещё человека. Милы мне речи твои. Продолжай же.
- Мир, потрясенный чудом красоты,
Пал перед войском прелести твоей!
Ты станом - кипарис. Твои уста -
Цвет аргавана[90], нет, еще красней!
Твоей улыбкой сахар пристыжен,
Терзает гурий неба зависть к ней.
Твоя краса затмила семь миров,
Пыль пред тобой целует сонм царей!
Все девы рая в множестве своем
Не стоят завитка твоих кудрей.[88]
Рассмеялась в голос Нагина - царица.
- Говори ещё!
- Смеясь, ты как будто являешь нам
Нить жемчуга, иль ряд градин, иль ромашек;
И прядь волос, как мрак ночной, спущена,
И блеск ее сиянье утра смущает.[87]
- Кто ты, жаркое сердце, тёплая кровь? Зачем ты здесь? И как ты зовёшься? Смело поведай мне всё без утайки. Клянусь, я выполню любую твою просьбу!
- Что же царица, Нагина прекрасная, – ответил Божен поклонившись. – Зовут меня Жаворонком, к тебе же милости просить: подари мне яйцо золотое, что Сварогом было дано орлиному племени.
- Мне милы твои речи. Но что же за глупое имя для столь дивного витязя! Нет же, герой, я буду звать тебя Мадху[89], – помолчала немного и молвила. - Клятве своей буду верна я. Вот только побудь моим гостем, отдохни с дороги, окажи мне честь.
- Благодарю тебя, прекрасная госпожа. Да только не досуг мне прохлаждаться в царстве твоём, ждут меня дела немалые в мире солнечном.
Нагина спустилась, шагнула ближе, напротив Божена стала близко.
- Усладил ты слух мой, Мадху, потому за дерзкие речи твои ты головой не поплатишься ныне. Месяц будь моим гостем. Коль через месяц попросишь о том же – не стану держать, уйдёшь и с собой заберёшь силу рода Гарудова. Но до той поры стерегись мне дерзить более.
Повернулась и обратно скользнула по лестнице. Спустились к Божену четверо воинов.
- Позволь, господин проводить.
Дивное место. Чудесен дворец подземный царицы Нагины: стены из каменьев самоцветных сами собой переливаются, столбы сияют светом неведомым, полы узором искусным изукрашены. Повсюду фонтаны журчат – льются струи прохладные в купальни просторные. Живи, да дивись! Да только помнил волхв: нельзя здесь ни глотка воды сделать, ни яств куска проглотить, иначе позабудешь свет белый, позабудешь про небо ясное, позабудешь свой род и друзей своих и товарищей, самого себя позабудешь здесь. Станет царство подземное новою вотчиной. Не будет роднее кого, нежели сонмище аспидов.
Божен стоял в опочивальне – просторной зале застланной мягкими коврами. Огромные арки глядели в сад восхитительных каменных цветов, средь которых повсюду сверкали водные струи. Казалось, камень ожил, и цветы эти способны распускаться на рассвете и благоухать сотнею волшебных ароматов. Молодой волхв любовался и восхищался совершенством творения. Трое, из воинов приведших его сюда, вышли. Остался один - величественный муж, с пронзительными чёрными глазами и нитями седины в смоляных усах.
- Не правда ли странно, что мы подражаем цветам, чтобы открыть красоту камня. Куда ведёт эта дорога? Мы всё дальше уходим от сути. Мы перестаём видеть красоту естества, но наслаждаемся подделкой. Что мы отдаём своим детям? Не уводим ли мы их ещё дальше от понимания красоты, заложенной в нас создателем?
- Нет, старый воин. Каменный цветок красив втройне – это и красота творения, это и красота мастерства его сотворившего, но белее прочего – это красота жизни. Мы, как правило, не видим жизни в неподвижных камнях, что огранённых, что на обочине лежащих. Цветок из камня обращает взор твой на жизнь, что теплится в нём самом, в камне. Долгая жизнь. Неспешная. Но мы ценим лишь то, что смертно, быстротечно. И от того не видим жизни камня. Вот почему нужны творенья эти. Они воистину помогут после, увидеть жизнь и красоту невзрачных валунов.
- Красота камня. Красота водного потока. Красота мастерства. Жизнь воистину прожита не напрасно, если ты видел и насыщался красотою каждого мгновения.
Божен начал двигаться вместе с воином. Всё время тот казался расслабленным. Слишком, расслабленным. Слишком невзначай, подошёл и встал за плечом, слишком искренне любуясь красотою каменного сада. И вдруг, со змеиной стремительностью, бросился вперёд…
Божен начал двигаться вместе с воином. Пригнулся и сделал быстрый шаг в сторону, проскользнув под его вытянутыми руками, и, оказавшись за спиной, коротко и резко ударил того под ухо в шею. Воин грузно упал навзничь на мягкий ковер.
Руки павшего сжимали шёлковую удавку. Запястья его и шея были покрыты татуировкой – небольшими бурыми пятнами.
Прошло немного, лежащий на ковре застонал и зашевелился. Потом опёрся на руки. Божен помог ему сесть и подложил под спину большую подушку.
- Ты быстр, молодой гость.
- Отрадно услышать похвалу от такого мастера как ты, визирь.
- Ты знаешь кто я?
- Конечно. Ты великий визирь Аль Дакхматан Афеа из рода Анакинат[93]. Тот, кто никогда не пользуется ядом, но убивший всех, кто считал, что он делает ошибку. Но знаешь ли ты кто я?
- Да, молодой гость – ты из Всегда Говорящих Правду, ты Видящий Истину.
- Так ваше племя называет волхвов. Это так. Почему же ты пытался убить меня?
- Я служу государыне Нагине, а ты пришёл погубить её. Ты заодно с нашими врагами, потому и враг мне.
- Я не собираюсь губить твою госпожу. Моя забота не ваша вражда с племенем Гаруда, но равновесие мира. Скажи, был ли ты согласен, когда пожелала твоя госпожа выкрасть золотое яйцо?
Долго молчал визирь.
- Твоя правда. Я был против. Не знаю почему, но верю, что великие наги будут рождаться только пока рождаются великие орлы. Противостояние наше написано на наших родах. Если мы изведём их… Да, нарушится равновесие. Нельзя выдернуть целый род из колеса жизни, без того, чтоб колесо само не ослабло!
- Ты мудр, визирь! Почему же ты согласился с ней?
- Она царица! Она моя госпожа! Она повелевает разумом моим и моими делами. Я долгие годы служил её матери… Я поклялся государыне защищать её дочь и служить ей. … Я был ей вместо отца с самого детства, оберегая от любых напастей. Но… Нагина всегда была самовлюблённой девчонкой. Она никогда не ценила учение. Мать часто пеняла ей за недостойные государыни неосмотрительность и поспешность. Говорила, что должно искать другого приемника… Девочка привыкла всегда получать желаемое, и не дорожила чужими жизнями. Ходили даже сплетни, что Нагина сама убила свою мать, ведь она из рода Бхуджанга[91]. … Но я сам задушил всякого, кто смел повторять это!!! … Он появился здесь две луны назад – высокий худой старик. У него не билось сердце и в нём не было тёплой крови. Я не знаю, кто это, но это он нашептал госпоже, как расправится навсегда с нашими врагами. Может, он хотел погубить оба рода наши, скажи?
- Если это Кащей, то в его мечтах погубить всех и всё. Но в наших силах помешать ему.
- Я не знаю где Нагина прячет яйцо! Я не знаю, как помочь тебе добыть его!
- Я бы не взял, даже если бы ты знал – нам заповедано не брать то, что не было дано. У нас есть договор с твоей госпожой, на него положусь. А ты, если сможешь, наполняй мою баклажку[94] водою из верхнего мира.
- Я сделаю это для тебя, Хранящий Равновесие. Да хранит тебя Род.
- Да хранит и тебя Род, великий визирь.
Визирь Аль Дакхматан поклонился, и вышел вон.
Сияние пещерного небосклона померкло. Лишь россыпь крупных яхонтов и адамантов сверкали по-прежнему и казались звёздами.
В покои впорхнула пара тоненьких девушек. Шёлковые их покрывала более подчёркивали, нежели скрывали. Они мягко опустились на колени и положили на ковёр свёртки, принесённые с собою. Затем, сложив перед грудью руки и низко склонившись, сказали:
- Великая государыня Нагина посылает господину Мадхи эти одежды и призывает господина разделить с нею трапезу. Позволит господин помочь ему переоблачиться?
- Не надо, девицы. Сам справлюсь. Вы обернитесь ко пока.
Божен споро сменил одежду. Подаренное царицей было удобно: и длинная лёгкая рубаха, и свободные штаны, и широкий шёлковый пояс. И туфли из тонкой кожи пришлись по ноге.
Божена проводили в просторную залу. Столбы светились диковинным мягким светом. Царица сидела на небольшом возвышении вроде широкого стола на коротких ногах. Стол сей покрыт был коврами и уставлен кувшинами и подносами с яствами.
- Устам твоим, дивно румяным, родник благодатный - не ровня,
Тебе с твоим трепетным станом самшит самый статный - не ровня.
Хитайские лани известны своим благовонием пряным,
А все же твоей столь чудесной косе ароматной - не ровня.
Не диво, что в скорби великой заходит дневное светило, -
Твоей красоте луноликой его свет закатный - не ровня.
Хоть яблоко нежною кожей и прелестью свежей красиво,
Оно твоей милой, пригожей красе столь приятной - не ровня[95].
- Ах, Мадху златоуст. Стань мне отрадой. Согрей солнечным жаром истосковавшееся сердце.
О горе, горе сердцу, где жгучей страсти нет.
Где нет любви мучений, где грез о счастье нет.
День без любви - потерян: тусклее и серей,
Чем этот день бесплодный, и дней ненастья нет[96].
- Великая госпожа Нагини, ты столь же умна как и прекрасна.
- Сядь рядом, Мадху. Ты устал от долгой дороги. Любо ли тебе в моих скромных чертогах? Всё ли по нраву?
- Нет конца восхищению моему, государыня, чудесам твоей обители.
- Так оставайся, мой друг на совсем. Поверь, видима лишь малая толика чудес, я же открою тебе скрытые сокровища.
- Благодарю тебя, прекрасная Нагина, но…
- Не гневи меня новой дерзостью своей! Не тороплю с ответом. Будь моим гостем. Наслаждайся. Как уговаривались, скажешь месяцем позже. Пока же ешь, пей, веселись.
Музыканты завели протяжную мелодию. Вперёд вышли юные гибкие танцовщицы.
- И вновь благодарность прими мою за великое радушие твоё. Да только пьян без вина красотою твоей, и насыщен твоей добротою.
- Не буду тебя неволить. Будем петь друг другу. Спой ещё мне, песню жаркого сердца, так, чтоб лёд растопить в сердце девы подземной.
- Фиалки-кудри к розе льнут, их томный запах прян,
Жасмином сердце смущено, его смутил рейхан.
А бадахшанский самоцвет - лишь отблеск твоих губ,
От уст твоих смутился перл, объят стыдом тюльпан.
Где розы выросли, скажи, подобные тебе?
Да есть ли кипарис в саду, стройнее, чем твой стан?
Взгляни на мускусный пушок у родниковых уст:
Он, словно вязь святых письмен, творцом всевышним дан[97].
- Всё ложь, одна любовь указ беспрекословный,
и в мире всё игра, что вне игры любовной...
Кто станет без любви, да внемлет укоризне:
он мёртв, хотя б стократ он был исполнен жизни[98] – голос Нагины был глубоким, бархатным, с небольшой хрипотцой. Этот голос обволакивал, усыплял, звал, призывал отдаться владычице его на милость вершенья.
Был ли чарам и воле чей-то подвластен пещерный небосвод, или день сменялся ночью и обратно по давно заведённому закону? Божен вернулся к себе на рассвете. Сделал глоток воды. Оставалась ещё четверть каравая. Хотя и вовсе без еды он запросто продержится месяц. Если выпивать по чарке[99] воды в день, находиться в прохладе и много купаться, то оставшегося в баклаге хватит на седьмицу[100]. Совсем без воды ещё дня четыре. Можно было, конечно, закрыться мороком невидимкой, да уйти в отрешённость от трёх миров[104]. Так можно провести и несколько месяцев, вот только придворные ворожеи могут его обнаружить, и что сделают тогда с телом – вопрос. Остаётся надеяться, на визиря.
***
За площадью с дворцами обнаружил Божен целый город. Изумлению его не было предела, когда и пройдя его насквозь не обнаружил стены подземелья, но узрел каменистую пустыню, уходящую к горизонту. Он долго стоял в задумчивости, пытаясь понять как сие возможно и сожалея о невозможности отправиться немедля туда, к горизонту, чтоб разобраться.
- Мир тебе, добрый человек, – обратился он старику, взявшемуся неизвестно откуда и шаркающему старыми стоптанными тапками по пыльной дороге. – Не знаешь ли, почтенный, что там за пустыней?
- Там-то, за пустыней? Знамо что – Там начинается страна Вобар, охраняемая одноглазыми наснасами, дальше будет Ирам – город железных колонн, следом начнутся мокрые земли – страна пери.
- Как же всё это смогло поместиться в пещере?!
- В пещере?? Ты, Своба, эдак дойдёшь до того, что земля это блин, накрытый крышкой неба, а сверху сидит бог и через дырку глядит, как люди там мучаются! Мир не похож на блин. Он даже не похож на яблоко, в коем точно известно, где находятся косточки. Это скорее клубок ниток. И нить эта сплетена из миллиона волосков тысячи разных овец. Но тебе о том не стоит сейчас думать. Тебе нужно вспомнить песню, что пела тебе нянька. И ещё помнить, что она мечтает о тёплом сердце, потому сожрёт тебя, если ты решишь его ей отдать, и это будет твой выбор.
- Я не совсем… Кто ты?! Откуда ты знаешь моё…
- Подожди! Смотри! Внимательно, вон видишь то облачко пыли? – Перебил его старик.
Божен повернулся и всмотрелся в каменистую жёлтую даль.
- Не могу сказать, что…
Когда он обернулся к тому месту, где стоял старик, того там уже не было. Как не было его и на длинной пыльной улице, на сколько хватало глаз…
Божен отнюдь не скучал, потому дни полетели один за другим. Какими днями он пропадал на улице златарей[101], постигая ремесло огранки, иль научался тянуть золотую нить или чеканить серебро. Но всякое время занозой звенел в голове вопрос – что за песня? Во дни другие, сдружившись с мастерами кузнечного дела, махал молотом, да вникал в секреты закалки. И под удары молота, стучало в голове – что за песня? Иными днями у каллиграфов возил тонкой кистью по рисовой бумаге, или тянул из ребаба[102] звуки тетивой конского волоса. И казалось, вот вот, в следующем штрихе он найдёт ответ, в следующем созвучии узнает – что же это за песня. Так минули три седьмицы и ещё пять дней. Оставалось два дня до условленного договором срока.
Ещё четырежды призывала царица волхва ко своей трапезе, и всякий раз удавалось ему не вкушать ни вина, ни воды, ни пищи. Трижды находил Божен в условленном месте баклажку наполненную водой верхнего мира – Аль Дакхматан держал своё слово. Божен перестал прогонять девушек, коих посылала к нему по вечерам Нагина, умастить его маслом после купания, или размять уставшие ноги после долгого дня. Царица, глядела на их старания сквозь занавесь, но молодой гость всякий раз проваливался в сон, и всё усердие юных прислужниц не приводили ни к чему.
- Любимый из глаз не уходит. И веки сомкнуть
Боюсь я: о, как бы его не спугнуть?
Бескрайнее море - любовь предо мной разлита,
Но нет у меня ни ладьи, ни плота.
С любовным недугом я тщетно пытаюсь бороться:
От черпанья только полнее колодцы[103].- шептала она уходя.
Наступил день двадцать восьмой. Завтра окончится срок назначенного месяца. Божен вернулся из города, как всегда на закате. В этот день он работал в кузне. А потом упражнялся на мечах с молодыми оружейниками. Хоть и не было солнечного жара, но в городе было знойно, да и кузнечный горн горяч во всех мирах одинаково. Завтра он выйдет наверх, потому нет причины более экономить оставшуюся воду и можно всласть утолить жажду.
Но едва он вошёл в опочивальню, туда же вбежала пара служанок. По обыкновению они мягко, на почтительном расстоянии, опустились на колени и склонившись промолвили:
-Государыня Нагина посылает господину Мадхи в подарок этот пояс. И сообщает, что сегодня она не сможет трапезничать с господином.
- Благодарю вас, милые. Ступайте.
Одна девушка вышла. Вторая подошла ближе, ещё раз склонившись, положила к ногам Божена зеленоватый чешуйчатый пояс в узоре продолговатых бурых пятнен, и выскочила прочь. Божен подождал, пока стихнут шаги и малейшие шорохи. Потом глянул ворожейным взором, что позволял на сто саженей заприметить любую сущность, хоть и находящуюся за стеной. Никого.
В стене была пустая неглубокая ниша. Божен поставил на неё простое заклятие – она всегда казалась пустою, что бы туда не положили. Когда-то им удалось условиться с визирем, что именно там будет храниться баклажка. Погрузившись в нишу, рука также исчезла, но появилась вновь уже с водою. Баклага была полна. Благодарение Аль Дакхматану – на всякий случай он снова наполнил её до краёв! Божен опустился на ковёр, облокотился на подушку, откупорил пробку и взял в руку подаренный пояс. Что-то знакомое… Он жадно припал к горлышку, и успел сделать пять шесть больших глотков, когда понял – это вода не из верхнего мира! И пояс… – в глазах темнело, взгляд его упал на подарок – конечно! - это же змеиная кожа. Это кожа визиря Аль Дакхматана Афеа из рода Анакинат, в его истинном обличии.
***
Глаза открылись. Блики. Тишина. Благость. Покой. Покой вовне и благостный покой, блаженством, истомой растекающийся по телу. Тишина, божественная, всеохватная, всеобъемлющая тишина внутри. До чего же хорошо! Он чувствовал себя отдохнувшим после долгого крепкого сна. Воистину беззаботным! Потянулся. Тишина, покой, благость свободы от любых вопросов, сомнений, обязательств, задач. До чего же хорошо!
Он слышал ароматы благовонных масел. Он повернул голову и в свете масляных светильников, расставленных во множестве, увидел её. Она была прекрасна! Её очерченные губы, точёный нос, высокие скулы… Она сидела чуть поодаль, завернувшись в прозрачную шёлковую накидку. Словно сама беззвёздная ночь воплотилась в чёрные космы и двумя потоками, двумя величественными реками струилась по её телу.
- Ты проснулся, любимый?
Кто я? Где я? Зачем? - не более чем шелуха!...И Её Голос…
Истома… Всё тело его охватил жар, защекотало в груди…
…Любимый! - Словно хмель проник в кровь, и ударил в голову.
И эта тень или, напротив, свет под шёлковой накидкой – вот единственная и важнейшая тайна мироздания, вот единственная истина, требующая постижения!
- Ты, кого избрала, всех милей для меня.
Сердца пылкого жар, свет очей для меня.
В жизни есть ли хоть что-нибудь жизни дороже?
Ты и жизни дороже моей для меня[96]. – её низкий грудной голос будоражил, обволакивал, манил. Сердце молодого волхва бешено трепетало, и хотелось разорвать себе грудь, чтобы вырвавшись на волю оно могло слиться с нею.
Защемило в груди, голова кружилась, пересохло во рту.
- В прическу воткнутый жасмин,
И нега уст полуоткрытых,
И тело, что умащено
Сандалом, смешанным с шафраном,
И нежный хмель твоей груди -
Вот рай с усладами своими![105]
Срывался и не слушался голос, перехватывало дыхание:
- Когда бы тебя сравнил я с веткой зеленою,
Взвалил бы на сердце я и горе и тяжесть.
Божен сглотнул и хрипло закончил:
- Ведь ветку находим мы прекрасней одетою,
Тебя же находим мы прекрасней нагою[87].
Улыбнулась прекрасная Нагина. Поднялась и изогнувшись скинула с себя шёлковые покровы. Весь прочий мир для него померк в тот же миг.
В свете дюжин крошечных огоньков пламени, её белая матовая кожа светилась, будто полная луна на безоблачном небе. Всего в паре шагов, но такая недосягаемая в своём великолепии!
Божен вытянул руку и словно огладил видимый образ, повторяя рукою совершенные изгибы. Его взгляд был в плену у этих изгибов, у этих линий, у этих снежных холмов с темными прогалинами на вершинах. И сама она казалась воплощённым светом. Вся она словно сияла, но более прочего всего, взгляд его был прикован к малому тёмному пятнышку, что стрелою указывало на сокровенное.
Шагнула к нему царица – колокольчиками зазвенели на ногах серебряные пайялы[109]. Сверкнули на запястьях драгоценные обручья. Села подле. Освободила от одежд. Потом, оседлав, взяла его руки в свои, и, глядя в глаза, целовала запястья. К ладоням его прижалась лицом. Целовала их. Божен притянул её к себе с силою. Уст его она коснулась своими. И учила и наставляла его в лобзании: играла, и была то страстной и напористой, то словно убегала, заставляя его настигать её и овладевать ею. И игрою сей воспламенила она в нём непомерный пыл, и сама воспылала до дрожи. Его руки то скользили по её телу, то сжимали её, замирая, словно он тщетно пытался найти опору для рушащегося мира своего и схватиться за неё.
Как ничто иное, он жаждал раствориться в ней, слиться, соединиться, смешаться, поглотить или, напротив, быть поглощённым ею. Войти, впитаться, прорости в неё и более не знать иной жизни. И она впустила, вобрала его в себя, и он взорвался и растворился в ней без остатка.
Вот истины миг! Вот истинное рожденье! Вот смысл всего бытия!
***
Она разбудила его на рассвете. Она кошкой или скорее змеёй ласкалась о его тело. Она покрывала его лобзаниями, волнуя и будоража его, вновь воспламеняя тот неимоверный жар, который, казалось, может спалить вселенную. И вскорости не одна – две вселенные полыхали первобытным огнём, и стоны, и крики звучали гимнами вечной жизни и бессмертия.
Они лежали рядом. Тела их были влажны от пронесшейся страсти. Божен положил голову ей на грудь. Он наслаждался прохладой её кожи. Глаза его были закрыты, а Нагина гладила его, пропуская сквозь пальцы длинные русые волосы.
- Пойдём, любовь моя. Я отворю пред тобою сокровищницу. Настал день, когда ты должен сделать выбор, – Высвободившись, она наполнила золотую чашу тёмным вином из высокого кувшина. – Выпей, господин моего сердца.
Божен сел и утолил свою жажду.
- Сокровищницу? О чём ты говоришь, владычица моих грёз? Что может сравниться с драгоценностью твоей страсти? Вся земля со всеми её богатствами не стоит мгновенья любви, сверкнувшего в твоих глазах!
- Идём же, свет моих очей. Я должна сдержать слово данное тебе. Ты воочию должен узреть то, что лежит на другой чаше весов. Но я буду умолять тебя остаться.
- Чем красавицы взор, уязви меня лучше змея -
Проворная, зыбкая, в переливно-сверкающих
Упругих извивах, с глянцевитою кожей
Цвета синего лотоса. От укуса змеиного
Добрый целитель излечит,
Но травы и мантры бессильны
Против молнии дивных очей![105]
Улыбнулась царица довольно.
- Ах, поэт, если б знал ты, как близок бываешь к истине в безумствах своих речей.
- Всё пустое, госпожа моя. Всё терпит.
С той, чей стан - кипарис, а уста - словно лал,
В сад любви удались и наполни бокал,
Пока рок неминуемый, волк ненасытный,
Эту плоть, как рубашку, с тебя не сорвал![96] – он вновь потянулся к ней.
Она согласилась повременить, и, осушив кувшин, до самого полудня они продолжали свои забавы. И многое ещё открылось ему нового.
Служанки принесли ещё вина и чашу, где вода была смешана с уксусом. Царица губкою, смоченною в этом составе, отёрла дремавшего своего возлюбленного.
- Пора, мой Мадху златоуст.
Вошедшие девушки помогли им обоим облачиться. Его глаза были подёрнуты поволокой, на губах играла улыбка.
- Кто вволю счастьем наслаждаться может,
Не ведает, что несчастливых гложет.
И верно: ведь не знает сладко спящий,
Кого и чем бессонница тревожит.[95] – пропел он зевая.
Они не спеша, прошли по длинным галереям и спустились ниже. У каждого поворота стояло по нескольку воинов. Вот они подошли к кованым воротам, закрывающим вход в обширную пещеру, находящуюся под дворцом. У ворот стояли шестеро стражников. Они распахнули ворота, едва царица с гостем приблизились.
Божен с царицею прошли внутрь. Стены светились переливчатым мягким светом. Вокруг, зал за залом, всё было уставлено сундуками и золотой утварью. Где-то золото вывалилось из сундука, или намерено было свалено большой кучей. Золотые лампы, кувшины. Отрезы тончайших шелков. Самоцветные камни. Изукрашенное оружие: мечи с золочёными рукоятями, в ножнах усыпанных адамантами, щиты, топорщащиеся золотыми львиными головами, эмалированная броня…
- Вот, мой друг, как и уговаривались с тобою. Вот здесь пред тобою все богатства моего царства. Ты, как я поклялась, можешь выбрать себе одно и владеть им по праву.
- Ты здесь, величайшая драгоценность! – он заметил лежащий на сундуке расписанный золотом и инкрустированный перламутром многострунный канун[106]. – Я спою тебе.
Он взял инструмент в руки. Что-то смутно напоминала его форма. Пришло на ум нелепое слово – гусли. Он пощипывал струны, подстраивая лад. Казалось, руки делают привычную работу. Что напоминает эта мелодия, сама собою полившаяся из-под чутких перстов его? Что же это за песня?
Что это за песня?!!
Песня…
…нянька?
А я?
Кто я?!
Руки его сами собой выводили напев, и слова приходили…
Пашни буры, межи зелены,
Спит за елями закат,
Камней мшистые расщелины
Влагу вешнюю таят.
…Бабушка Бабура. Она пела ему эту колыбельную когда…
Хороша лесная родина:
Глушь да поймища кругом!..
Прослезилася смородина,
В родном крае дорогом
-Да! Лес… Бабура. Жаворонок… Так называли меня… Будана… Будана? – образы, образы, имена…
Молодой волхв бродил из зала в зал и наигрывал на кануне, столь похожем на родные гусли.
И не чую больше тела я,
Сердце - всхожее зерно...
Прилетайте, птицы белые,
Клюйте ярое пшено!
- Мама! Божен! Велимудр Волк! Молчан! - Вал воспоминаний, забытых переживаний, оттенков, захлёстывал, сбивал…Река… Реки… Листья, трава… Что это?! Словно чужая жизнь проносилась перед глазами. Но ведь это был он! Это всё было с ним! Словно пробуждаясь ото сна, словно вырываясь из горячечного бреда, словно влезая в свою шкуру… Шкуру?...
Льются сумерки прозрачные,
Кроют дали, изб коньки,
И березки - свечи брачные
Теплят листья-огоньки.[107]
- Отец, Аго, Весея.
Гаруд. Нагини!!!
Воспоминания нахлынули и заполнили его, так должно быть вешняя река, прорвав плотину, устремляется в высохшее русло. Вернулось даже то, что казалось забытым уже давно: тепло медведицы, выкормившей его, первая мозоль на руках от молота в кузне…
Всё! … И баклажка с водою подземного царства и роскошный пояс…
Божен всё бродил из зала в зал. Вдруг обручье стало теплеть, теплеть, теплеть…
Он распахнул один из сундуков, набитых драгоценными подвесками, золотыми цепочками, серьгами, усыпанными самоцветами.
Обручье его стало горячим. Яйцо лежало почти сверху.
Божен вынул его и закрутив в шёлковый пояс свой вернулся к Нагини.
- Государыня, я выбрал дар обещанный тобой. Я забираю силу Гарудова рода. Позволь удалиться. Не поминай лихом. Как обещал, я спою тебе ещё раз.
И он затянул песню, которую слышал когда-то давно:
Плакать не время, а время прощаться.
Тихо скажи, улыбаясь: "Прощай!"
Ни возвращенья, ни прежнего счастья
ты мне из жалости не обещай.
Разве помогут призывные речи, если душа не ответит на зов?
Наше прощанье надежнее встречи,
Наше молчанье правдивее слов.
Жалобной музыкой, песней тоскливой
не провожай. На пороге не стой.
Скоро ты заново станешь счастливой.
Стоит ли плакать, прощаясь со мной?[108].
За урок тебе благодарен и гостеприимство твоё.
Божен поклонился, бездумно, привычным движением закинул за спину канун и повернулся ко входу. Какой-то звук заставил его обернуться. Нагина лежала на полу. Божен бросился было к ней, но тут же отпрянул – её ноги слились в одну и вытягивались в огромный змеиный хвост, грива чёрных волос спеклась в чёрную кожу. Царица поднялась. Лишь лицо и руки остались девичьими, в остальном же, обратилась она змеёй в пять саженей длиною. Она уже возвышалась над Боженом и чёрный кожистый капюшон её был распахнут.
- Гаруд получит своё яйцо, но твоё сердце, ничтожный шашака[110], принадлежит мне!
Божен сделал несколько шагов назад, ударился и свалил с жутким грохотом стойку с латным доспехом. Нагина бросилась на него. В распахнутом девичьем рту уже торчали ядовитые зубы. Не глядя Божен наклонился и подхватил валявшийся щит, в тот же миг страшный удар пришёлся в него и свалил волхва на пол. Огромная кобра, с раздувшимся чёрным капюшоном и девичьим лицом, бросилась в новую атаку. Божен легко отскочил в строну и, пропустив змею мимо себя, с огромной силой ударил её щитом по голове. Змея ткнулась в валяющийся доспех. Огромный хвост пару раз конвульсивно дёрнулся, перевернув несколько ларцов и разбрасывая вокруг драгоценности. Божен понимал, что у него есть лишь несколько мгновений, пока она не придёт в себя. Бросив щит он помчался к выходу.
Вспомнил урок один, Молчаном даденный. Скучить волю. Обычно человек то там, то сям мыслями гуляет. Даже в беде какой, то в страхе, то в надежде, да всё не том, что перед носом. А коли волю скучить, то и будет наипервейшая волшба. Тогда всякого кто рядом будет, твоя воля поведёт.
Божен вдохнул глубоко, да выдохнув резко, словно отрезал всё, что вне тела было. Только вот – дыхание, бег, дорога – то, что есть воочию. Не стало ни прошлого, ни завтра. Опосля представил, будто он снег рыхлый, да снег тот в комок слепил, да так сжал, что уже не льдом, сталью стал.
- Закрыть ворота! – Крикнул он выбежав из сокровищницы.
Стражники, схваченные волею его словно кролики змеиными кольцами, кинулись выполнять приказание. Сомкнули тяжёлые створки, да засов заложили. Божен поспешил дальше.
Если Нагина не обернётся до конца, то полагаться станет на глаза человечии, тогда мороком обманется. Если вполноте змеёю станет, то по запаху пойдёт. Мороком не обмануть уже. Из-за очередного поворота выбежал уже не русич – для всех встречных бежал черноусый муж, в роскошных одеждах атласных, с тяжёлым ятаганом на жемчужном поясе. Не успел он выбежать на верхнюю галерею, как услышал чудовищные удары – это Нагина билась в ворота. Нужно успеть добежать до шахты наверх! А там? Обрушить за собой ход? Дело не из сложных, добежать бы! Он уже выбежал из ворот дворца, но вдруг, из какой-то щели впереди вылезли огромные змеи. Они были чудовищны! Впереди всех мчалась огромная чёрная кобра. Куда теперь? Обратно во дворец –бессмысленно. Попробовать затеряться в городе? Или уйти в пустыне? В пустыне точно не уйти – скорость аспидов неимоверна! А город? В крайнем случае придётся убивать. Но как это повлияет на равновесие? Остаться, погибнуть – оставить яйцо во власти Нагины, тогда равновесие мира точно будет нарушено, и два великих рода придут к полному упадку.
Змеи были близко. Уже был слышен шум и видны порою облачка пыли, взмывавшие вверх, когда их огромные тела рушили невысокие глинобитные заборчики.
Что это брякнуло за спиной? Канун? Как это он умудрился гусли эти уволочь!? Совсем не в себе видать! Да тут вспомнилось: шутка молчановская – наговор самогудный-самоплясный. Наставник тогда поставил его на жалейку, да подкинул её Божену. Так тот плясал долго, уж из сил выбился вовсе, пока не догадался ногою поломать дудку. Молодой волхв выбежал на перекрёсток пяти улиц. В обычные дни был здесь небольшой базар. На крошечном пятачке лепилось несколько лавок. Благо полдень! Лавки завешены ткаными пологами. Хозяев никого. Божен перебежал открытую площадку, сдёрнул со спины канун.
- Ой вы гусли мои гусли…- Часть наговора, самогудную, Молчан открыл ему давно – это чтоб гусли там или дудка какая сами собой играли, а вот самоплясную, это чтоб от звуков сих плясали все кто слышит, только когда Божен за именем пошёл.
Нельзя ни торопиться, ни долго медлить – раньше времени наговор закончишь, так сам тут плясать и будешь, а опоздаешь, так сожрут аспиды.
- … мы играем, вы пляшите! - закончил Божен ворожить, и бросил канун на середину площади, когда на другой её стороне показался капюшон Нагины. Царица, а с нею с дюжину огромных змей, вылетели на пятачок уплотнённой земли. Хоть и глухи аспиды, но противиться не могли звукам струн заговорённых. Божен бросился бежать, а змеи пустились в чудовищный пляс. Они извивались, сворачивались кольцами и вытягивались ввысь. Они мотали огромными головами, их необхватные тела ходили волнами. Божен мчался к открытому месту – там ему возможно удастся их обездвижить, может удастся призвать Семаргла на подмогу огненного, или быстрого Стратима ветра.
В безумной пляске, чьё-то тело рухнуло и раздавило самогуды, звуки стихли. Змеи пришедшие в бешенство пустились в новую погоню.
Не уйти! Здесь уже только квадраты сухой глины, разделённые невысокими стенками из необожженной глины. Чудовищные змеи скользили через ограды эти и вовсе не замечая их. Вот уже и справа, и слева! Зажимают, в кольцо обходят!
Старичок стоял у стенки. Его лохмотья были перемазаны столь густо, что сам он почти сливался с рыжей потрескавшейся глиной. Едва Божен миновал старика, как тот зацепил его ногу своей узловатой палкой. Молодец выбросил вперёд руки, готовясь смягчить удар, прокатиться через голову, чтоб снова вскочить на ноги.
Руки коснулись рыжего песка. Кожа почувствовала жар, но руки… Руки погружались в песок словно в воду. Скрылись запястья, локти… Лицо ощутило жар…
Божен проскочил сквозь поверхность дороги, словно через лист пергамента или сквозь солнечный луч. Тело довернулось в полёте и он приземлился на жёсткий каменный пол. Он был в какой-то тёмной пещере. Под ним был шероховатый камень. Прохладно. Не видно стен.
Когда глаза немного привыкли, Божен увидел, что различает свои руки и пол, но не видел ни свода, ни стен. Должно быть, откуда-то проникал свет, а пещера была огромна.
Из темноты не спеша выплыла фигура старика. Божен узнал его. Это тот самый старик, что рассказывал ему о пустыне, о стране Вобар, о городе железных колонн и стране пери, распростёршихся за нею.
- Где мы? – Спросил Божен, едва старец подошёл ближе.
- Неверный вопрос.
- Какой вопрос верный?
- Ты очень любишь философию если она занимает тебя больше чем твоя жизнь. Верный вопрос как выбраться из передряги.
- Кто ты?
- Я шеша, это то же что видящий истину и говорящий правду. То же что волхв у вашего народа. Моё имя Ананта.[111]
- Благодарю тебя, шеша Ананта, ты спас меня.
- А, не стоит. И не будь столь серьёзен. Случается всегда то, что должно случиться. У будущего единственно возможный вариант.
- Как же тогда выбирать правильность своих действий?
- Твоя мера - твоё дело. Ты в любом случае совершишь единственно возможное.
- И что не бывает ошибок?
- Ошибки бывают относительно цели. Но не относительно мирового устройства. Отличается только твоё отношение к результату и терзания и сомнения перед действием. Иногда ещё бывает такая глупость как сожаление. Ты должно быть знаешь, что в абсолюте нет ни порядка, который нужно поддерживать , ни беспорядка с которым нужно бороться, нет ни злодеев ни жертв, ни рождения ни смерти, ни созидания ни разрушения. Там уже всё хорошо, а кроме «там» ничего нет.
- Для чего тогда ты помогаешь?
- А для чего волхв живёт?
- Для блага существ.
- А что есть благо?
- Должно быть свобода.
- От чего? Абсолют подобен океану, в коем волны есть сонмище существ.
- А для чего тогда всё это?
- Исключительно для красоты. Для игры, где бог просто играет сам с собой. Играет в познание себя. Вместе с тем и волхвы, и шеши постигли суть океана, но им ведомо страдание волн, мнящих себя отдельными от общего. Ведом страх этих волн раствориться, перестать быть. И потому мы, хоть и постигли и вышли сквозь морок мира, боремся со страданием существ. Только это достойная цель. Однако, чтоб достойно вершить сие, нужно обретение совершенства.
- Что это, совершенство?
- Когда ты только начинаешь учение, ты делаешь, что можешь. Получаешь навык – творишь, что захочешь. Обретаешь мастерство - поступаешь, как надо. На уровне хочу нужны внешние ограничения, ты даёшь обеты, хранишь дисциплину. Потом когда откроется видение закономерности, то они уже не нужны, ты обрёл совершенство.
- Почему надо выше чем хочу?
- Потому что если бы ты делал, что хотел, ты бы не споткнулся и тебя бы уже сожрали. Но тебе пора.
- Как я пройду мимо Нагини?
- Ты точно скоро будешь думать, что мир похож на блин под крышкой неба. А по моему – здесь в клубке, есть нужный тебе завиток.
Ананта подошёл ближе и взял Божена за локоть. Они прошли с десяток шагов, и в неверном свете стала различима серая стенка. Ещё через шаг показалась узкая щель, сквозь которую пробивался лучик света.
- Ступай. Хотя поначалу придётся ползти. – Старик хрипло хохотнул.
Волхв смотрел на узкий лаз, не веря, что сможет протиснуть хотя бы голову.
- Благодарю те…- Божен обернулся, но рядом никого уже не было.
Он поставил ногу на узкий выступ. Повернул голову к плечу, выдохнул и втиснулся в щель. Далее, извиваясь всем телом, обдирая рубаху о шершавый камень, с каждым выдохом продвигаясь на вершок, не более, Божен двинулся к свету. Сколь времени миновало не ведомо. Лаз понемногу стал шире – дело пошло быстрее.
Вот и небушко. Ветерок и простор. Благодать-то какая!
Саженях знать в десяти над вратами в царство подземное вылез наружу Божен. Да стена отвесная гладкая. У ворот воин сидит – Гаруд Крачун, князь орлиного племени.
- Эй, Гаруд!! – Эхо пошло по ущелью, да воин не двинулся.
- Эй! Князь!! – Громче прежнего крикнул Божен, воин всё недвижим.
Взял тогда волхв камешек маленький, да метнул тому ровно в темечко. Тяжело поднял голову витязь. Очи поднял, сощурился. Волхва разглядел, вмиг вскочил на ноги. В ущелье со скалы бросился, кувыркнулся, да обернулся птицею. Подлетел к Божену, тот схватил его когти. Так и спустились живы целёхоньки.
Вновь обернулся князь человеком. Исхудал сильно. Глаза запали. Залегли на челе морщины скорбные.
- От чего так печален князь? Время праздника! Принёс я тебе яйцо заветное, дар Сварога. Дюже леп явный мир, красен весьма. Да пребудет в красоте и далее.
Развязал Божен пояс, вынул яйцо золотое, протянул орлиному князю. Тот принял его трепетно. Поклонился земно.
- Чем благодарить тебя?! Не унижу тебя златом серебром! В дар прими слово рода орлиного – обернёшься по слову тому птицею. Слово другое прими, слово призыва. Коль шепнёшь едва – жди подмоги небесного племени.
Простились споро. Божен не остался на пир званый. Пустился далее к царству кощееву, на волке своём сером-огнистом.
Божен должен переодется в русскую одежду. В этой или следующей главе. Или должно отметить его вид для окружающих.