Ключник.
Часть пятая.
Поля да болота, курганы да пахоты мелькали стремниной речною. И вот стал на лапы волк на опушке одной.
- Там, за бором селение, что ты спрашивал. Там ищи Зиму Искреня. Один ступай. Я тебя здесь дожидаться стану.
Пошёл Божен по тропке маленькой. Решил не таиться, мороком не оборачиваться – по чести войдёшь, так и примут по чести.
- И откуда ж ты такой, добрый молодец? Дела пытаешь, аль от дела лытаешь?
Дорогу перегородил дюжий[79] молодой муж, с невообразимою же дубиною. Дубина была с Боженову ногу, а то и поболе. Молодой парень сурово хмурил брови, да оглядывал Божена с головы до ног.
- Меня Жаворонком кличут. Иду из далёка. А потребен мне Зима Искрень. Не скажешь ли добрый молодец, где сыскать его.
- Далеко залетела птичка, да в чужой амбар. А тебе кто сказал, что ты Зиме надобен?
- Так пойдём да спросим. Иначе-то доподлинно не узнаем.
- Спросим, говоришь. А не засланец ли ты, из тех, что прах отцов предавшие? Сказывай, как сыскал нас? Сколь народу с тобой? Где попрятались?
- Мне тебе, мил человек, не досуг сказки сказывать. Проводи, али хоть на пути не стой, добром прошу.
- Али что? Мамкам нянькам пойдёшь жалеться?
Божен уловил скрип сгибаемого лука. Громко сказал – А ну не балуй с тетивой! – в лесу раздался щелчок и вскрик.
- Прибью, клоп! – хрипло выдохнул богатырь, опуская палицу свою в аккурат на Божена. Да только, что за напасть – и супротивника там уже не было, да и дубина куда полетела и вовсе не ясно, а за нею и богатырь следом, да так, что кувыркнулся через голову, да растянулся на земле-то.
- Угомонись, кому говорю – сказал Божен, отломил веточку малую, да парню упавшему-то, на грудь бросил – И ты вылазь! – крикнул в сторону, где лучника ждал.
Из лесу вышел ещё один парень, длинный, в сажень, да только и тощий, что молодая рябинка. В левой руке он продолжал держать лук с порванной тетивой. Правое ухо его было разодрано. Он зажимал его ладонью. Да кровь всё одно сочилась сквозь пальцы и капала на плечо.
- Поди сюда, недотёпа. – парень безропотно шагнул к Божену. Тот отнял руку его от уха подраного, свою наложил, да на миг глаза закрыл. Потом ухо его рукою протёр. Кровь не текла более.
- Кто такие?
- Я Чус Крот, а это Хижва Окунь. Закатной стороны дозорные.
Они оба обратили взгляды на лежащего. Тот уже не то выл, не то скулил, пыхтел. Он пытался подняться или хотя бы перевернуться, но веточка, что на груди лежала, держала будто бревно дубовое на двести колец. Парень ещё покрутился, помыкался – никак не совладать ему с прутиком. Взвыл зверем, да кончил егозить – ручки ножки разбросал, да слеза потекла.
- Ну что, Хижва, набаловался? Пущать тебя? Озоровать не станешь?
- Не стану я. – прогудел великан.
Божен наклонился, веточку убрал с груди Хижвы Окуня. Подал руку тому, подняться помог.
- Что ж, братия, знакомство свели, пора в путь двигать.
Парни двинулись вперёд. Было – разветвилась тропка. Пошли направо, да вышли к прогалине. На прогалине той курень стоял. Из небольшого пригорка торчала деревянная труба. Вниз немного, уходили земляные ступени, кончавшиеся небольшой деревянной дверкой. Над нею же висели пучки чертополоха и полыни.
- Отец Тур! Отец Тур! – позвал Чус лучник.
Дверка отворилась и наружу выглянул старец. Таким себе когда-то представлял Божен Молчана – высокий старик, с длинными седыми власами и кустистыми бровями, сурово нависшими над пронзительными ясными глазами.
- Отец Тур, у нас тут вот, тут. Жаворонком назвался. Говорит Зиму ищет.
Старик поднялся по ступеням. Долго смотрел на Божена, да поклонился со словами – Здравствуй отец. Чем пособить могу тебе?
Парни приведшие Божена подтянулись.
- Да не уж-то волхв!
- А я его чуть по насердке не перелобанил[59].
- Да будет тебе бухвостить[60], благодарствуй, что отпустил тебя, мне вон тетиву одним словом порвал, так что я ухо подрал. Надысь только сплёл-то.
- Да ты плести научись.
- А то ещё скажи, что ты…
- Уймитесь, сороки! – голос старика был похож на гул реки по весне в теснине.
Парни, едва не присели. – Уймитесь говорю. Не серчай на дураков, молодой волхв. Что с них взять-то – все соки в рост пошли, да на голову не осталось. А вы ступайте уже!
- По что мне серчать? Добрые витязи. И к делу справны. И вы, добрые молодцы, не серчайте, коли что не так.
Парни поклонившись, пошли в обратную сторону, а Божен с Туром в курень спустились.
- Чего бережётесь так?
- Да нововерцы Блудовские рыщут. И как пошло у них – сперва пускают одного. Тот просит покрова. Сказывает как нововерцы его город жгли, да как уберёгся сам, да в бега дался. Поживёт денёк, а потом колодец травит, тут уж и берут всех. Да скажи ты мне, что ж это деется?!- покинул покой речи Туровы - Ужель наступает конец всему? От чего отвернулись от нас боги-то, что допускают всё это? Ну скажи ты мне!
- Ты же ведун, отец Тур. Знаешь, что цвет не сохранить, коли плодов желаешь. Знаешь, что земля вертится, от того день ночью сменяется, а ночь днём обернётся. Да во всём един порядок. Ныне наступают сумерки. Ночь близится. Повылазят на род наш все твари ночные. Сам отец лжи поведёт их. И лож падёт на родину. Позабудут про Правь, да себя назовут православными, позабудут про Хорса светлого, да молельни свои нарекать станут по прежнему – хоромами-храмами, про камень алатырь, где закон писан, забудут, да по старому алтарями называть будут свои жертвенники. Ночь на то и ночь, чтобы тени людей морочили. Только видно решили боги светлые, что довольно нянчится. Мать младеня бережёт от ночи тёмной, но негоже отроку от ночи шарахаться. Довольно зрелому за юбки прятаться. Знать почли нас боги достойными, не детьми уже малыми. Теми, что свет истины во тьме сбережёт до нового огня. Будет тёмная ночь. Будет ясное утро. Это есть закон бытия. Тебе ли не знать, отец Тур. Видать время креса пришло, время испытания. Знать ярким будет и воскресение. Тут у каждого дело – Чернобога в себе воевать, да детищ его не миловать. [4]
- Укрепил ты меня, Жаворонок. Да что за дело у тебя к Зиме-то?
- Да мне более не сам Зима нужен, да дочка его Весея.
- Опоздал ты, молодой волхв. Нету больше Весеюшки. Забрал нечистый на глазах прямо.
- Как же вышло так?
- Да случилось, пришёл к нам старик один. И вроде ведуном казался. Волхва-то, сам знаешь, легко разглядеть, коль глядеть научен. А наша братия ведовская, часто до света не доходит – от простого человека не отличишь вовсе.[63] Как всех дозорных-то прошёл неведомо. От того порешили, коли силой морока владеет, знать учёный. Не слыхали, чтоб нововерцы… В общем двинул он напрямик к Зиме, и говорит отдай мне Весею в жёны. Зима, ясное дело – мол да кто ты такой, старик? Тот про волю богов говорить начал. Тут Весеюшка выскочила, рядом с батюшкой встала и говорит – коли это честнЫе смотрины, то не люб ты мне, добрый человек. Ступай себе по добру по здорову. А старик злиться начал. Кричал, что супротив него, знать супротив воли богов. И, мол, то не важны людские ваши желания, ибо ему она свыше назначена. Собралися гнать его, так он бросил на землю клюку свою. А клюка-то чудная – то простая кажется, то словно камнями самоцветными переливается. Так вот бросил он клюку-то, а она возьми, да в аспида[61] обернись. Подполз аспид-то к Весеюшке, да ужалил. Она на земь повалилась. Кто был рядом, бросились старика вязать, а тот огненным столбом обернулся, не подойти, да голос раздался – мол радуйтесь несчастные, ибо породнились вы с самим Кащеем Чернобоговичем. Сказал так и сгинул. С той поры недвижима красавица. Да только не мертва она – так я сказал. Да изведомо по книге – негоже ей земли касаться, иначе вовеки не быть избавлению. Послушал меня Зима, на костёр не понёс дочь любимую, а сделал короб зелёного камня муррина[66], короб тот в пещере повесил на цепях, а в него положил Весеюшку. Многим молодцам люба была Весеюшка, да кому под силу с самим Кащеем тягаться, да и как найти-то его? Как воевать его окаянного?
- Что же, отец Тур, знать моя та служба. На благо это моё учение. Пошли Зиму искать.
Нашли Искреня у грота под скалою. То был муж лет сорока, волосом тёмный. Телом крепок, плечами поперёк себя шире. Лик его суров был, да горе залегло тенями да складами, от того и вовсе зверем глядел.
- Тур!? Кто с тобою?
- Витязь, что Весеюшку у Кощея воевать станет. Жаворонком зовётся.
- Что жаворонок, что щегол, птицы малые. Зерно споро клюют, да Кощей не зёрнышко. Здесь богатырь надобен. Ступай себе молодец. Не печаль сердце отцовское надеждой напрасною. И ты, Тур…
- Ты, Зима вижу, ликом скорбен, да разумом слаб – коль супротив Кащея, знать дубиной воевать хочешь.
- А ты дерзок щегол! Сейчас я тебе седалище-то надеру – пёрышки с хвоста повыдёргиваю. Будешь знать, как старшим дерзить, да хвастать понапрасну!
- Оно старшим-то дерзить не след, да только по уму твоему ты дитя, что ни на есть малое.
Лицом побагровел Зима. Бросился было на Жаворонка. Да запнулся и рухнул, что древо срублЕнное. Вскочил, да гашник порвался – порты спали[62]. Зарычал Зима, порты подхватил, да камушек с земли-то поднял – небольшой, с полкулака будет. Кинет сейчас, да по лбу то дать птичке залётной – для вразумленья хватит, да что за напасть – камушек к перстам прилип, так и есть – не камень то, смолы кусок да на солнышке тёплой.
- Будет тебе Зима мельтешить – тихонько вроде и сказал парень, да только руги ноги у Искреня ослабли вдруг, осел на земь. – Сгоряча они блины хороши, а дела раздумья любят. Привет тебе от сестрицы твоей названой Яры, матушки моей.
- Да ты, неужто Божен, Горазда Кочета сын? Что по слухам-то у самого Велимудра науку ворожейную постигал?
- Твоя правда. Дай, взгляну, что стряслось, потом толковать будем.
Божен прошёл в неглубокий грот. На толстых цепях, шедших от крючьев в стены вбитых, висел каменный короб зелёного цвета. В нём же, казалось спала, дивная девушка. Лик её, с высоким лбом, обрамлённым тёмно-русыми космами, светился умом и чистотою. Так, верно, выглядит сама Лада. Вот только бледны и уста, и ланиты. Но всё ж не коснулась её Морена до селе – жива.
Смотрел Божен на Весею воочию, потом ворожейным взором[67].
- Славь отца Тура Зима! Мало, что жива, так и благо – от земли отнял, разорвал отток соков. Коли не так мудрёно всё сотворили бы, так утекла б уже, исчахла, хоть через стол, хоть через одрище. Давно ли?
- Да уж два месяца тому.
- Что ж, пойду вызволять. Будет прок учению моему. Однако вещица мне её какая надобна, чтоб сыскать сподручнее.
Оборотились до избы Искреня.
- Вот, гляди– Зима отворил коник[68] и вынул гребешок костяной изрезаный коровами, да деревами дивными.
- Сгодится? Он ей от матушки достался, а той от бабки её. Как оберег почитала, да в тот день поспешила…
- Да тут вся сила по женскому роду! Чего лучше желать?! Так оно и вовсе ладно! Что ж, благодарствую Искрен. Одно только ещё – имя её мне ведать надобно.
Помолчал немного Зима. Бороду почесал. Взглянул Божену в глаза – Оляна она, Весеюшка моя. И вот что, волхв, единственная она у меня осталась. Вызволишь, ничего для тебя, живота[69] самого не пожалею.
- Не гневи богов, Искрен! Мзда Родом не заповедана! Благодарствую.
Не стал Божен задерживаться долее. Распрощался с Зимой, поклонился Туру. Почивать не стал у них, хоть те и просили. Надо силы набраться – ночь провести в кумирне[74]. Прочь пошёл к опушке заветной, где рунный волк его дожидается. Да только…
- Хижва, опять озоруешь?!
Знакомый молодец вышел на тропку.
- Куда тебе, шалопай по кустам таиться? Ладно ещё топочешь, так и сопишь в придачу – за версту слышно. Чего тебе?
- Жаворонок, ты это… Возьми меня с собою, Кащея воевать. Я тебе пригожусь! Я за Весеюшку живота не пожалею! Возьми!
- Не могу брат Окунь – ты Вию служишь, а они с Кащеем братья. Куда ж тебя брать?
- Ты!!... Да я!!... Ты оно конечно волхв, да только тоже… Да за такие слова!!!... Ещё скажешь я Род предал!!?? Да я…
- Не серчай, Хижва, скажу яснее. В каждом из нас есть своё царство навие и свой Ирий сад. И в царстве том есть свои и Горын, и Кощей, и Вий стало быть. Страсть Горын, Жадность Кощей, да Вий злоба. Гневлив ты дюже Хижва, знать Власть над тобой Виева. Нет воли твоей над ним, а он над делами твоими владыка. А там и братья его на подхват подтянутся. Где один во власти, там и другие сыщутся. Потому не серчай, брат Окунь, не могу взять тебя. Ты сперва в своём мире навьем ворогов одолей.
- А как… Его… Эта…
- К отцу Туру иди. Пусть научит тебя восьми шагам[70]. Скажешь, я послал, ибо есть в тебе дар наставника. Потому, пусть научит.
- У меня-то!?
- Так и есть. И Туру передай, что я предрёк. Да пребудет с тобой благословение светлых богов и духов предков!
Великан Хижва так и остался стоять на тропинке. Он всё сопел, глядя Божену в след, но уже расправились морщины на челе, и уже почти улыбка на устах играет.
- Где же красна девица?
- У Кащея в царстве пекельном.
- Мне оттуда не выбраться, а попасть…
- Тебя о том и не прошу, серый волк. Не пройти и мне чрез Калинов мост… Полетим к Яге матушке. Без неё мне не справиться. А пока летим к божнице свароговой.
Сел Божен верхом на волка. Разбежался тот, взмыл над деревьями. Снова поплыли внизу леса да пролески, ручейки да горки. Не далёко была кереметь[74] – роща священная. Вековые деревья окружали место чистое. Там Божен на ночь встал. Прошёл меж кумиров[75] старых каменных. Сел посерёдке.
Воплощённый и явный
Правь и навь вобравший
Я есть часть и я есть целое
Творение и разрушение в себе заключающий
Я есть Сварог
Я есть Род
Я есть мир от яйца и до него.[76]
Звук? – нет. Ни звука, ни шороха, ни дуновения. Божен сидел посреди священной опушки, будто превратившись в ещё один каменный столб. Вдруг чёрная стрела вылетела из травы и молнией метнулась к лицу его. Менее мгновенья ока – ожил, взметнулась рука…
Из кулака Боженового на пару вершков[77] высовывалась змеиная голова, серо-зеленое тело же с красно-жёлтым брюхом, длиною с косую сажень[78], обвило руку.
- Озоруешь, гибкий братец ?
- Пусссти, пусссти, волххфф. Ссскажу, ссскажу.
Божен разжал руку и змея скользнула наземь. Свернулась пред ним и высоко задрала голову, глядя человеку в глаза.
- Засступиссь, заступисссь…- змеиная голова раскачивалась из стороны в строну - Нассс убиваютссс, убиваютссс. Засступисссь. Орлы, орлы убиваютсс.
- Ужели ваша братия стала травку кушать? А мышки да лягушки, да птахи разные коли заступничества попросят?
- Не едятссс! Не едятсс!! Убиваютсс!! Не едятсс!!!
- Да что за безумство!? Быть того не может! То человеки бывают одержимы, чтоб убивать без потребства, но чтоб орлы, али кто ещё из братьев малых…
- Убиваютссс!! Убиваютссс!!! Сссотни! Сссотни. Кругом тела!! Зассступиссьь! Волхв!! Заступиссьь.
- Коли правду речёшь, знать и вовсе сумерки мира спустились на землю, коли птицы небесные убивают на забаву. Коли изведут род ваш, пошатнётся равновесие мира. Что же, возьму твою заботу. Да только по утру двинусь, знать утро вечера мудренее. Ползи себе.
Ещё немного покачавшись, змея пала на землю и юркнула в траву.
- Не иначе сумерки – Божен зевнул и устроился почивать, растянувшись на земле, да небушком укрывшись.
Едва светать стало, кликнул он волка.
- Куда? К Яге?
- Нет, брат. Сыскать надобно князя орлиного. Дела спросить.
- А до него-то и вовсе рукой подать – сторожит он у врат в царство аспидово, там и сыщем его.
И снова, сел Божен на волка, вцепился в длинную шерсть. Споро позади остались леса золотые, промелькнули скалы безлюдные. Вот уж волк стоит у расщелины в стене каменной, самоцветами изукрашенной. А вокруг орлов-то видимо не видимо. Самый большой здесь же дремлет. Подошёл к нему человек ближе. Встрепенулся тот. Велик до чего!! Божен ему до груди едва.
- Здравствуй, Гаруд Крачун, великий князь орлов.
- Здравствуй и ты. Зачем пожаловал?
- Захотел узнать, правду ль слышал, что твои родичи на забаву себе бьют аспидов?
Вскинулся тут князь-орёл, заклекотал так, что горы затряслись. Крыльями забил - ветер поднялся, что камни покатились посыпались.
- Всех! Всех изведу! Уничтожу племя поганое! Всех на все времена! От велика до малого!
- Остынь, Гаруд! Что за безумство!? Ведомо мне про распри ваши давнишние, но знаешь и сам ты – негоже племя изводить ни единое. Пошатнётся равновесие мира!
- Не твоя это забота! Пусть нарушится, но изведу я под корень племя поганое! Никого не оставлю – ни велика, ни малого! Ты ступай по добру! Не стоять тебе на моём пути!
- Равновесие мира – моя забота. А что стать на пути… То не след мудрецу тропу загораживать, да мудрец улетел видать, вижу лишь воробья встопорщенного, с чириканьем бессвязными, что вопит да крыльями машет. Не ровён час, полетит в пыли купаться, чиститься.
Подпрыгнул орёл вверх, кувыркнулся через голову и обратился мужем огромным. Власы златые, борода курчава. Грудь, что бочка стоведерная. Да на две головы Божена выше. Стал на ноги на скалу камень. Выхватил меч пудовый[80].
- Ну давай, коли так, человечек, силой померяемся, поборемся! Пусть рассудят нас светлые боги – кто останется стоять, того и тропа, того и правда на свете. Доставай свой меч!
- Ты, Гаруд, видать совсем ослеп от жара-то!? Не хочу я тебя стыдить, да охладить тебя надобно.
Поставил Божен наземь туесок свой заплечный. Достал оттуда хлеба краюшку. Отщипнул от мякины кусочек малый, скатал из неё шарик, да метнул щелком в витязя. Словно скала в грудь Гаруда ударила. Выронил меч свой где стоял. Самого на десять саженей отбросило, кувыркнуло, да об скалу приложило там.
Достал Божен из короба мочало[81], водой сбрызнул из фляги тыквенной, подошёл ко князю орлиному. Рядом сел. Приподняв его, главу на плечо себе водрузил. Отёр мочалом кровь с чела. Открыл князь очи. Взглянул на Божена. Потекли слезы по ланитам[82].
- Кончен род мой. К чему всё долее…
- Говори складнее, что за беда твоя?
- Кто ты? Волхв, не иначе?
- Жаворонком кличут.
Усмехнулся князь невесело
- Вот уж и жаворонок князя побил орлиного… Что за беда говоришь? Слушай, поведаю. Были, знаешь поди, у сотворения мира две уточки – гоголи[72]. Знаешь, несли Волшебные яйца. Было одно золотое Сварогом роду нашему подарено, да заповедано – пока храним мы яйцо золотое, будут рождаться в племени великие орлы – язык человечий разумеющие, да в человека оборачиваться сподобные. Сам говорил – известно тебе о вражде нашей давнишней с племенем аспидов. Вот случилось, тому пять зорей назад, хитростью лживой Нагина, владычица аспидов, царица подземная, то яйцо и похитила, чтобы извести наш род. Без того племя наше измельчает, да обратится пичугами неразумными, языка не разумеющими. Померк для меня свет, и порешил я извести на корню племя аспидов.
- Эх Гаруд, Гаруд. От чего же ты с нею самою не срубишься? От чего изводишь-то малых сих и беспомощных?
- Затаилась Нагина в царстве своём. Ей наверх выходить-то и вовсе не надобно. Будет жить себе в радости, покуда род наш не сгинет здесь. А мне к ней не спуститься ни как. Существам ветра-воздуха, нету хода в чертоги подземные.
- От чего не пошёл попросить ты о помощи? Гордость выше поставил, нежели жизнь твоего племени? Что же князь, попытаюсь помочь твоему горюшку. Раздобыть, да вернуть то яйцо заветное. Ты же своим накажи, да немедленно, аспидов боле не бить без нужды, да по прихоти.
- Ты надёжа моя! По слову твоему немедля сделаю. Раздобудь яйцо! Ничего не пожалею, отплачу сторицею! И не серчай – не разглядел волхва сослепу.
- Так и верно, что гнев он и орла слепит. Да о том не печалься – серчать не по нраву мне.
- Вот ещё – Гаруд отстегнул с руки своей золотое обручье[83], чеканенное орлами с глазами адамантовыми[84]. – возьми, поможет яйцо сыскать. Оно рядом с ним теплеть будет.
- Хитро да лепо. Благодарствую. Ждите месяц. Коли не выйду, знать сгинул. Но с тобой уговоримся – даже тогда аспидов род низводить ты не станешь.
- Вразумил ты меня Жаворонок. Будет по слову твоему, по уговору нашему.
Защёлкнул Божен на запястье обручье княжеское, подхватил туесок. Да полез во тьму непроглядную.