Ключник.
Часть третья .
Лоза привела Жаворонка к реке. Лозу ему дал волхв Велимудр, по прозванию Волк. Если шепнуть нужное слово, пруток указывал куда идти, чтоб найти Молчана Ворона.
Сколько себя помнил, Божен всегда жил с Волком. Тот был ему вместо отца, всегда был рядом и наставлял в ворожейном пути – в ремёслах да в примудростях. Двенадцать лет от него лишь постигал Божен смысл знаков, тайны трав, да силу слов.
Лет до трёх Жаворонок не знал зимы и огня. Медведица и волчица были ему кормилицами и жили с ним в лесу под открытым небом. И это был чудный лес. Там не бывало ни полуденного изнуряющего зноя, ни холодных промозглых ночей. Там не было колючек или крапивы, и всю землю устилали мягкие мхи и травы. Хищники не охотились там, и никто не знал горя. Наставник учил его слушать ветер и воду, учить языки зверей и птиц. До того, как он стал говорить по-людски, мог узнать у ручья, что творится выше по течению его, у шелестящих листьев, что видно с верхушек деревьев. Зверушки и птахи играли с ним и рассказывали сказки. Позже, когда он подрос и вспомнил о том, то спросил у Волка, где это место. Наставник сказал, что «где» здесь спрашивать не верно. А как ещё спросить Божен тогда не догадался.
Как миновало мальчишке три лета, Велимудр привёл его в небольшую деревню и ему пришлось одеваться, греться у огня холодными вечерами, есть приготовленную пищу, всё чего он не знал вовсе до той поры. Потом наступила осень, а за нею зима, и малыш увидел, как облетают листья и что такое снег.
Узнал Божен как сеют да жнут . Как пекут хлеб и ткут полотно. Как куют железо и рубят избы. Во всём был добрым помощником и обретал мастерство. Учился писать знаки, и читать те, что писал для него мир. Постигал имена стихий и мог потому призывать дождь или зажечь пламя. И всегда казалось, что нет, и быть не может никого мудрее и искуснее во всём чем Велимудр, но вдруг тот отослал Божена к волхву Молчану. Он сказал, что без молчанового наставления, не стать Жаворонку ворожеем, хоть век над книгой кропей. Сказал, что Ворон – это душа пути. Как так? Ужель кто-то может не только сравняться с самим Велимудром, но и превзойти его в чём-то. Этого Божен не мог ни понять, ни даже принять просто.
Велимудр был огромным, широченным в плечах стариком. Его длинные светло-русые волосы сильно тронула седина. Был он всегда спокоен. Спокоен и бесконечно силён, как огромная полноводная река. А какой он этот Молчан? Жаворонок представил себе совершенно седого угрюмого старика, грозно взирающего из под кустистых белых бровей, нависших над пронзительными глазами.
Лоза привела Жаворонка к реке. Идти пришлось долго – половину лета. Тяжело было – в первую половину ещё почитай и есть нечего – корешки да побеги. Иногда удавалось найти немного мёда, или призвать кормящую оленицу надоить немного молока. Ни мяса, ни рыбы, ни, даже жуков да личинок, как медведи, идущие по ворожейному пути не едали.
В том месте река изгибалась дугою. В излучине лес не рос, отступив от воды шагов на триста. Открытый берег зарос цветами да низкой травою. На сем лугу муж забавлялся с молодухою: хохоча, он догонял её и пытался обнять или хотя бы схватить за руку. Как удавалось ей увернуться? Али бывало и схватит за руку. Что за диво?- поведёт едва плечом, друг её на земь валится. Даже вовсе – раз обхватил её, руки крепкие кольцом держат, ажо над землёй поднял, во век не вырваться, так нет же – показалось, что головой едва качнула, так муж-то упал, по земле покатился, и всё хохочут, как дети малые. Долго дивился Божен на игру эту. Да неловко стало. Обойду, думает стороною, дальше двинусь. А лоза всё к лужку тому выводит. Снова отошёл немного. Сел, к стволу спиной прислонился. Пережду думает, на зорьке вечерней пойду.
- Это что ж тут за неведома зверушка?! – кто-то крепко схватил паренька за ухо – Полюбуйся, Забава, озорника какого поймал.
- Отпустите, дяденька! Не озоровал вовсе, да уж больно дивны игры ваши. Не осерчайте!
Пытался Божен вырваться, да от чего то ноги стали, что травою набиты – стоишь едва. Даже руки не слушаются. Попробовал морок навести, да куда там – в голове всё путается, простые слова-то едва на язык идут.
- Слышь, Забава, любки[31] ему, озорнику, полюбились. Сам-то кто будешь, неведома зверушка, куда путь держишь?
- Пустите, дяденька! Жаворонком кличут. К бабке в окунёвку иду. Проведать надо.
- Ай-яй-яй! Не учил тебя старик Велимудр, что негоже обманывать старших?
Как же так!? Как он мог проведать? Откуда? Жаворонок онемел от испуга.
- Молчан, отпусти паренька.
Женщина подошла ближе и улыбнулась, глядя Божену в глаза.
- Ты и есть Молчан Ворон? – удивлённо спросил мальчонка и взглянул на держащего его.
Мужчина отпустил его ухо и схватив себя за ногу грозно вопросил –Ты Молчан Ворон!? – потом пропищал в ответ – нет, нет я нога только, пустите. Так может ты?! – зарычал он ухватив правой рукою за левую – нет, нет, дяденька, отпусти, я не Молчан. Ааа, так вот ты где – сказал он, схватив себя за ухо – нет, это ухо, просто ухо – снова запищал он.- Извини, малец, не найду такого.
- Ворон! Перестань морочить мальца. Ворон он, Жаворонок - мягко сказала та, которую звал Ворон Забавою.
- Я Ворон. Но я с этим не согласен.- сказал он тихо. И тут же завопил – Мяаааууу!!!
Так Жаворонок Божен повстречал своего наставника Ворона. Это был муж в полном расцвете лет. Не очень высокий. Крепкий, да не плотный. Темно-русые власы падали на плечи мягкой волной. Губы всегда, казалось, готовы улыбнуться, а глаза улыбка не покидала почти никогда.
Лишь раз. Божен застал своего наставника в печали. Удивился. Сказал мол, Волк учил, что мир, в коем живёшь, твориться тем, что в него изливаешь. Говорил : коли тебе не любо, что пожинаешь, меняй то, что сеешь. От того остерегайся сеять печали и грусть, гнев да жадность. Ворон же ответил ему:
- От чего мне скрываться: когда у меня есть причина для печали, я печален; когда я голоден, я ем, когда меня ко сну клонит, сплю, когда мне весело, смеюсь – мне кажется, что нет более естественного закона.
Во всём прочем он был столь же не похож на Велимудра. Он почти никогда ничего не объяснял, загоняя ученика в тупик, заставлял самому понять в чём возникла сложность, да решить - что убрать, или наоборот – добавить что. И после не давал ответа, но лишь указывал, в стороне какой искать разрешение задачи.
- Обучение посредством болтовни не просто не имеет смысла, но и является огромной дуростью. При том, я конечно могу всё объяснить, но остаётся вопрос – сможешь ли ты это понять. В добавок чем твоё понимание станет отличаться от веры, коли не будет навыка. Что толку знать как плавать коли к воде не подходить?
Но и заучивать пока, приходилось многое.
- Как проспишься наконец, да глазки-то раскроешь, так видеть будешь как что и зовётся. А покуда спишь ещё - пользуйся именами, что мне открыты. Тебе они в десятую часть силы будут, потому как чужие. Но поможет немного поначалу-то. Орешника ветку себе наломай, да режь по немногу - так и запомнишь лучше и связи яснее будут.
В первое лето постиг Жаворонок кресение[32] – умение отделить в себе желанное от пустого, найти препоны, что мешают верно цели видеть, да задачи понимать. Во второе начал учить его Ворон любкам – навыку видеть центр силы человека и воздействовать на него. С тем вместе, учился и посох держать, и меч, и топор.
- Тело зримо, от того просто в понимании природы. Однако, по сути природа разума и тела едина. От того овладение телом, даёт ключи к овладению разумом. И тот лишь истинно владыка мира, кто стал властелином своего разума. Владычество сие порождает силу, что иначе зовётся волей. Воля же есть главный инструмент ворожбы. Уразумел?
- Ужель не бывает, чтоб волю развить, оставаясь слугою разума своего?
- Возможно. Но сила будет мала, да вдобавок сей ворожей обратится чудищем.
Молчан воздел на головою руки, скорчил рожу и зарычал. Потом закашлялся и рассмеялся.
- Ворон, ты когда поучаешь, смеёшься всегда. Как мне понять, когда ты шутишь, а когда по делу говоришь?
- Я смеюсь, потому что мне нравится смеяться, но всё что я говорю всегда по делу.
Поднимался Жаворонок до рассвета, да ложился опосля заката. Не было места пустому.
- У тебя нет времени – говаривал Молчан – хоть ты и окружён вечностью.
Божен учил имена камней, потом скакал с мечом, потом играл на гуслях, рубил дрова, работал в кузне, косил траву, пахал, доил коров, по дереву резал; в другой раз узоры малевал, лён мял, с топором плясал, песни складывал. Ворон заставлял его по долгу стоять на руках, или выполнять всю работу со связанными ногами. Мог разбудить ночью и спросить, каков порядок написания рун для того иль иного. И не доведись тебе перепутать, иль не вспомнить чего – погонит к реке, купаться – голову чистить. А зима иль лето, всё одним цветом. А обед?
- Наполняйся пищею растворённою Хорсом подсоленой. Она истинно питает тебя. Вдыхая брюхо-то и наполняй, чай Волк поди уж лет семь как обучил. Или ты позабыл что?
И снова: свирели, посох боевой, соха, знаки, кузня, пляски, сборы трав да склад составов.
Сна и вовсе, почитай не стало – пришло время постигать созерцание, дабы сливаясь с чем, основу того постигать, а тут порой вся ночь уходила.
Бывало вовсе тяжело становилось. Тогда шептал Божен: Будана, Будана - призывал птицу белую с красным пятнышком на грудке и парой алых перьев на правом крыле. Прилетала, светлая. Песни пела. Сказывала сказки, наставляла. И так становилось покойно, так радостно, что сила переполняла его, покидала усталость и грусть, и необоримой становилась жажда постигать, творить, здравить.
Так минуло шесть лет. И в пору эту отправил его Молчан за истинным именем. Да то не за водицей сбегать - из дороги той возвратиться Божену волхвом, именем богатым, али не вернуться вовсе.
Небольшая опушка более напоминала старый курган. Почитай круглая, окружена была великими дубами. Когда-то были вырезаны лики на тех деревьях, да заросли корою. На самом верху кургана вкопаны четыре столба, и у каждого по горке камней сложено. В столбы те вбиты кольца железные.[33]
Полная луна вышла в зенит. Молчан дал Жаворонку отпить из кувшина, принесённого с собою. Отрок лёг меж столбов тех, раскинув руки и ноги в стороны и уткнувшись лицом в пахучие травы. Волхв надел на руки и ноги его петли верёвок. Продел верёвки в кольца на столбах, да натянув, привязал к ним корзины. Понемногу стал в корзины те камни класть. Вот натянулись верёвки сильнее. Глядь, уже и Божен от земли оторвался – висит, на четыре стороны растянут. Молчан взял в руки, натянутый на широкое кольцо большой бубен и стучало[34]. Начал напев под мерные удары.
Жаворонок не понимал слов. Да и были ли они? Но ясно слышал просьбу, что обращал его наставник к духам ветра и земли, к деревьям и травам, к самим звёздам и луне – отвести его ученика к истокам творения, показать суть бытия. Лёгкий ветерок прошёлся по полянке и коснулся Боженового лица, словно благословляя, согласившись с призывом. Замерцали и зашевелились в лунном свете травы. Заколыхались, затанцевали, сворачиваясь причудливыми узорами. Божен почувствовал, что весь мир услышал песнь Ворона, и открывается ему ныне.
Сердце билось под ритм бубна. Или это сердце, ударяясь в рёбра, стучало подобно бубну? Быстрее, быстрее… Стало больно в груди. Каждый вдох, казалось, наполнял всё тело от ног до макушки. Вдруг потянулись столбы к небу. Всё дальше. Всё выше над лесом поднимался Божен, не переставая слышать гулкие удары и тягучий напев. Он чувствовал руки и ноги, охваченные верёвочными петлями, и, казалось, помнил всё, но сам становился некой огромной каплей, скопившейся в животе. Капля становилась всё больше, всё тяжелее и оторвавшись, стремительно полетела к земле. Вот промелькнули верхушки деревьев, светящиеся лики на них, трава…Вдруг он рассыпался на мириады крошечных капелек, упал дождём и земля всасала его в себя. Движение остановилось. Наступила тишина. Полная, необъятная тишина. Искрой, взлетевшей над костром, промелькнул в голове «всё». Искра погасла, и ни осталось ничего более.
Не было никого, но было тепло. Тепло и благостно и ладно. Так прошла вечность. Или несколько – не было времени. Не было места переменам и не было того, что могло меняться. Вдруг появились образы. Невнятные вовсе – образы, идеи движения, идеи форм и их изменения. Вдруг стали чувствоваться стенки. Да, да! – стенки, что держали его взаперти в коконе, в клетке. Стало страшно. Стало страшно и больно и казалось, начнётся новая вечность, которая сотрёт в небытиё… Что? Выразить невозможно, но что-то уже есть – эти образы, эти идеи уже существуют. Существование! Страх потерять, жажда защищать это зародившееся существование соткалась в огромную силу. Скорлупа дала трещину. «Есть свет» - эта мысль родилась неожиданно и стала светом. Словно молния очертила окружность. Скорлупа раскололась и вывернулась наружу с ярчайшей вспышкой нестерпимо белого света. Пришло ощущение безграничности и понимание границ. Понемногу свет стал меркнуть, как покидает свечение остывающий металл, до того раскалённый. Он стал водою и стал небом. Он понял, что сам он и был скорлупой и в себе заключал и страх и жажду. И вот он - вода и небо. Вот он - мать и отец. Вот он – навь-пракрити. Вот он - правь-пуруша. Луна и Солнце, воплощённые подвижность и покой. И вот явился крест, где луч один отделил воду от неба и стал воплощённой Матерью, луч иной соединил небо и воду и воплотил мужеское. И вот пересеклись лучи соравные, соединилось мужское и женское, и стал проявляться мир зримый. Начало Яви положено. Что это за гул? Чем так наполнено всё естество? Что это вибрирует и сладостно-больно не даёт покоя? Любовь?! Лишь любовью был полон мир. И парила любовь та птицею. И назвалась та птица Птицей-Сва. Но пусто, лелеять некого. Качать и баюкать некого. И появился Сварог, и стала земля. И родилась от неё Макошь-матушка, и стала прясть нити жизней будущих. И вышли следом великаны Волоты[71], насадили травы с деревьями и горы высокие подняли. И стала вода подниматься туманом, опадать дождями, потекли реки быстрые. Народился Даждьбог и Семаргл-Сварожич[35], огненный бог, и Стрый-Стрибог[36], ветров повелитель. Все, кто есть, появлялись чередою. Явь заселилась зверьми и рыбами, духами лесными да водными. И явилась птица Сва Ладою, и ею со Сварогом люди первые сотворены были.
И был он и Родом самим, и каждой былиночкой. Каждым именем был он. И каждое имя ему было открыто – трав ли, камней ли, дерев иль металлов. Множились творения. Множились имена. Что в лес дремучий погружался – копил собирал знания. Ведал многое, да только забыл, кто он сам. Вот дремучий старик бредёт по дубраве. Каждый цветок зовёт он по имени и тот откликается. И скажет, как от горячки избавить, да как серп острый выковать, да только себя не помнит. Бродит долго, уж мохом покрылся, лишаем древесным – учит людей. Сотни минули лет. Вот селенье. Девчушка бежит. Мать окликает её – Будана, Будана. Губы его сухие вторят неслышно – Будана, Будана. Глядит белая птица, с пятнышком красным на грудке села пред ним, перекинулась через голову и обернулось женщиной статной. Поклонился ей старец. А она «кто ты, сынок?» -вопрошает. «Кто я?» - шепчет старик. «Кто я?» - к лесному пруду бредёт. «Кто я?» - в воду глядится. А в воде той старик отразился. Нет, не старик… Это птица… Нет, дерево, цвет или камень – меняются образы, формы и лица. Знакомы прозвания каждого, только вот «кто я?». Но образ единый снова соткался – ученик ведуна, и имя мне Своба. Пора возвращаться, да как? Где тропинка? Только подумал, тропинка по лесу скачет, бежит из ложбинки в ложбинку. Долго он брёл, и не счесть уже сколь миновало – многие лета. Тропка под стену скалы привела, да пропала. А под скалой небольшая поляна вся поросла крапивою. А на стене то чёрный вырезан ворон огромный.
Вот и дверка домой, да её отворить не из лёгких задача.
Пошёл Своба вдоль скалы той, да к реке вышел. А у реки видит - берег высокий цветами зарос. Лёгкими, словно бледно розовый туман, нежными, невысокими.
- Качин[37] - прошептал старик, улыбнувшись.
Обвалил берега пласт, что много цветами теми порос и видит - смида красная - блестящие медные камни. Выкопал яму неподалече, на том же склоне. Камнями речными выложил. Угля нажёг древесного, смешал с камнями смидными[38], да в яму ту высыпал. Сверху ветвями закрыл, да валежником. Слово огня прошептал, призывая Семаргла. Запылала яма. Так меди добыл он и выковал серп. А серпом тем, пожал он крапиву. Сплёл рубаху себе из неё. Надел на себя, через голову перекинулся, да тут же и обратился соколом. Крылами взмахнул - поднялся под самое солнце, да камнем в скалу-то бросился. Точно в глаз того ворона чёрного, что на камне был вырезан.
- Здравствуй, Своба, молодой волхв.
Божен открыл глаза. Он лежал на спине, меж четырёх столбов. Луна едва склонилась к верхушкам деревьев. Ворон обтирал ему лицо травяной губкой.
- На-ко, выпей, – Молчан приподнял голову ученика и поднёс к его губам большую деревянную чарку, откуда пахнуло травяным медовым настоем.
- Глубоко ходил. Много изведал, видать. Теперь твоё начинается учение. До сего лишь молот с наковальней творились, теперь будешь волхва ковать. Да отдыхай пока. Завтра говорить будем.
Небо было черно, но при том переливалось разными оттенками, звёзды мерцали, сияла луна, каждая травинка была наполнена красотой и светилась каким-то внутренним огнём. Один из дубов, стоящих кругом, засветился более прочих. Отделился от него свет будто, да соткался в образ человеческий. Божен силился разглядеть пришедшего, повернув к нему голову. Фигура шагнула ближе. Знакомые черты... Велимудр Волк...
- Велимудр?! Ты... Юша[39]?...
Улыбнулся старый волхв.
- Смотри-ко, многое, видать открылось тебе Жаворонок, ныне, коли истинные имена зришь. Да, я это. И имя моё тебе верно открыто. Но ты однако, не шуми его понапрасну. Отдохни до зори, Своба, молодой волхв.
О, как чудесно было это утро. Сколь не похоже, на что-либо бывшее ранее. Весь мир видится живым. Каждая травинка, да что там, каждая песчинка дышали жизнью! Небесная синева, последние гаснущие звёзды, речная рябь, птичий щебет - всё... Всё воочию виделось единым и цельным. Всё являлось одним, и в единстве этом был лад. Рыбы, мошки, люди, звери, змеи... Все и всё, при том, стало письменами великой книги, кою стоило прочесть и понять. Только теперь Своба Божен понял, о чём говорил давече Ворон - до сей поры, он едва учился ходить, а дорога начиналась лишь теперь. Лишь прошлой ночью, он вступил на Путь, по которому ему теперь надлежит пройти. Божен сидел на берегу неширокой реки, где по обыкновению искупался на утренней зорьке.
Наставники Молчания Ворон, да Велимудр Волк подошли к нему.
- Здравствуй, братец.
Божен земно поклонился обоим.
- Вот и начинается твой Путь. – произнёс Велимудр - Посеяно зерно твоего Вырия - священного дуба. Расти его. Как вырастишь, поднимешься по нему в светлую Сваргу[40]. Тогда и откроются тебе законы камня алатырь[41], отдадутся ключи жизни. От корней твоих и начнётся дорога. Осока Бабура проводит тебя в Выривец. Там встретишься с отцом своим Гораздом Кочетом, что прозвался Кирином. Там и начнётся учение. Шесть достоинств тебе будут подспорьем: будь щедрым, не жалей ни добра, ни сил, ни умений; будь полезен и себе и прочим, избегай чинить вред, что делами, что речью, что мыслью своею; будь терпелив; будь усерден и осознан, тогда легко откроется тебе мудрость – достоинство наиважнейшее. Вместе с тем помни, что потребуется тебе и сила. Сила зависит от знания, которым владеешь. Береги время – не стремись узнать всё на свете, ибо многое бесполезно знать вовсе. Не придавай значения действиям других, тому, что говорит другой или делает, но лишь тому, что сам творишь. Стремись быть безупречным. В том будь себе самым строгим судьёю.
- И ещё, однако –добавил Молчан – помни одно, чем больше другие знают чего от тебя ждать, да кто ты есть, тем сильнее это ограничит твою свободу. А дорога без свободы –дорога без радости. А дорога без радости – рабский путь, и идти им в одно лишь царство - в пекельное.
Ещё раз земно поклонился Божен обоим. Потом обнялись. Вместе они вернулись в домишко, где прожил он в учении последние четыре лета. У дверей ожидала его крепкая улыбчивая старушка.
- Ой, и ладный молодец! – старушка всплеснула руками и заулыбалась.
- Здравствуй, бабушка – поклонился Божен. Что-то смутно знакомое виделось ему в её лице. Он видел её истинное имя – Лагода, но вот откуда он её знает?
- Не гадай, Жаворонок, не вспомнишь. Это Осока Бабура, что матери твой подмогой была, да тебя в мир встречала. Потом берегла, до Волка. С нею тебе идти в Выривец. Что ж, уж солнце высоко, пора. Всё ли помнишь, Осока? Князю правду расскажешь, как было. Только не говори об учении. Скажешь схоронились в деревне, да и только. Иначе сгубят парня – силы там многие у нововерцев скоплены. Искать тебя будут – мороком обернёшься, Волк тебя выведет. А я провожу пока – Молчан забрался на крышу избушки, да уселся на охлупень[42] – бревно, что по верху положено, конской головой украшено. Что там шептал Ворон?, да только дранки-то[43] чешуйки затрепетали, что твои пёрышки, задышал конёк деревянный, да взмахнул скатами, что крыльями, оторвался от избы, да на землю спустился. И стоит на изба слегами[44], что рёбрами светится, а рядом конь деревянный крылами подрагивает – Забирайся, честной народ.
- Обожди, Молчан – Волк подошёл к Божену. Есть для тебя у меня дар на прощание – слово рунного волка. Словом тем любого зверя в волка обратишь, да только помни, что сила его соразмерна зверю будет. Значит на зайце-то далеко не ускачешь. Но и разрешения у зверя спросить не позабудь, иначе погибелью тебе обернётся служба его. Велимудр наклонился к бывшему ученику и что-то шепнул ему на ухо. Молодой волхв забрался на конька, позади Молчана и Бабуры.
- Ну, поехали – вскричал Ворон и махнул рукой. Деревянный конёк замахал соломенными крыльями, поднялся на деревьями, и помчался в сторону города. Они приземлились в двух верстах[45] от речной переправы. Спешились.
- Да хранят вас светлые боги и духи предков – произнёс волхв, и вместе с чудесным конём своим, рассыпался на солнечные искорки и исчез.
***
Утро занялось хмурое. Серые низкие тучи, набухшие дождём, казалось цеплялись за маковки терема. Сей день был назначен на утопление и воскресение Божена в господе дасуни. Княжне Аго вчерашнее казалось сном – языческая магия, мудрость и учение дурачка Жаворонка. Сердце её металось: то щемило от обиды на фальшь личины Боженовской, то трепетало от радости прикосновения к чудесному, то замирало от страха – как-то справится сегодня молодой волхв. За окном громыхнуло. Аго вздрогнула и собралась уже выйти из своей светлицы, да вспомнила о прутке, что взяла давеча у Божена, и слове своём даденном.
Божен ожидал её у ступеней на дворе. Одет был опрятно – белая рубаха перевязана расшитым поясом. Волос расчёсан, да только взгляд диче обычного. Стоял будто сгорбившись, чуть присогнув колени и руки свесив вдоль тулова. Он нервно жевал травинку, и иногда искоса бросал взгляд по сторонам.
- Здравствуй, Жаворонок – произнесла Аго.
Тот не ответил, только как-то безумно взглянул на неё и отпрянул в сторону, когда княжна сделала шаг в его сторону. Та уж хотела попенять, за излишнюю-то чудаковатость, да спохватилась – не выдать бы тайны доверенной.
Пошли не улицей, тропкой, что шла за околицей. Ею ходили все дворовые к жертвенному терему, что построили нововерцы над осквернённым капищем перуновым. Княжна шла впереди, Божен семенил следом. Отойдя от терема, так, что не слышно было б чужому, обернулась Аго сказать, что хотела и видит – стоит княжич на цыпочках, и губами пытается до яблочка маленького дотянуться, что последнее висеть осталось на яблоньке дикой, а о руках, будто и не знает вовсе – висят плетьми. От чего-то осерчала княжна. Подошла ближе.
- Довольно! –и прутком-то его и стегнула. Глядь, стоит Жаворонок, человек человеком. Ни слова не молвит, но и диким уже не кажет ся.
- Довольно, ступай наперёд.
Зашагал Божен пред княжною, та следом. И снова, что такое? – власы будто шерсть овечья стали. Что за наваждение?! Провела Аго прутком – убедиться, да нет –обычно всё, по людски значит. Почудилось видать.
Шагов за сто до жертвенного терема их ожидал Хусдазад.
- Ах, вот она – невеста пречистая готовая войти к жениху своему. Агнец, как есть агнец господен!
Хусдазад протянул Божену руку для поцелуя. Княжич понюхал, потом лизнул её. Сперва подсогнулись ноги его, теперь и вовсе опустился на колени. Губами он пощипывал хусдазадову длань, как обычно козы да овцы объедают головки клевера. Осоловели глазки поповские.
- Пречистая… Пречистая… Да закрыто до поры место одесную господа…Нет благодати и спасения, без покаяния, да не погрешишь – не покаешься. Истинно потерянной и обретённой овце возрадуется господь более, нежели всему стаду праведников. – Хусдазад почти постанывал – Я… Я открою тебе врата града горнего. Со мною войдёшь в обитель святую и сядешь одесную…
- Довольно! – Аго вскрикнула и стегнула Божена прутком. Тот вскочил на ноги и взгляд его казался почти осмысленным. Хусдазад шумно выдохнул.
- После… После, сын мой. Ныне же праздник твой! День истинного рождения в господе нашем, творце всего сущего. Ныне отворятся пред тобою двери в истинный свет божий и затворятся пасти чудовищ адовых, что ожидают всякого язычника. Идёмте же.
Поп поворотился и двинулся к жертвенному терему. Княжне от чего-то захотелось отхлестать Божена, и она позволила себе пару раз стегануть того по шее. Тот сказал, что-то похожее на «мэ»?.. Нет, должно быть послышалось.
Дивное было место. Многая благодать была скоплена предками, что служили там свету богов древних. Да обряды кащеевы здесь, что капля рвотного корня в ушате воды ключевой – вроде напьёшься студёной, да силы-то лишишься. Стены терема, здесь возведённого испещрили нововерцы картинками, что деяния дасуни, свету мерзких, восхваляли. Где камень священный стоял, подобный небесному Алатырю, где законы богами записаны, ныне руна кащеева, а под нею мертвяк, золотом убранный, на столе лежит.
- Радуется пресветлый господь наш вседержитель, радуется творец бытия, радуются все праведные господу деяниями своими угодившие. Светлый день. Ещё одна овца найдена, да из мрака язычества приведена пред светлые очи – загнусавил диакон Фавст. – Радуйся дитя порока, ибо ныне очистишься. Плотью и кровью отдайся светлому господу нашему и он в ответ о тебе позаботится. Твори дела по воле его и не оставит тебя светлая его опека ни в юдоли земной ни опосля одра смертного.
Княжна с Хусдазадом взяли Божена под руки и повели вперёд, заставив шагнуть в стовёдерный ушат, что стоял перед мертвяком. И диакон шагнул внутрь и заставил юношу опуститься на колени. Аго, словно во сне, несколько раз огладила Божена прутком, а Фавст схватив того за шею, опустил лицом в воду – Смерти, смерти предаётся тварь греховная! – завопил служитель тонким голосом – умирает зло – создание Диавола, возрождается свет, от света пришедший, что есть отцом нашим Игавой истинно сотворённый. Радуется светлый господь. Ликует царство дасуни рабу новому!
Аго с Хусдазадом взяли Божена под локти и поставили на ноги.
- Вот радуется мать твоя в господе! – продолжал Фавст – Вот ликует отец твой в господе! Родился у них сын пречистый, от греха мира омытый. Подойди ко мне сын мой. Повторяй за мной: нет иных богов кроме господа дасуни, вседержителя, творца мира и всех тварей его…
- ...
- Нет иных богов кроме господа дасуни, вседержителя, творца мира и всех тварей его – возопил диакон громче и тоном выше.
Божен то переминался с ноги на ногу, то вовсе повисал на руках держащих его. Его глаза то метались из стороны в сторону, то останавливались на чём-то не зримом, за спиной жреца.
- Вот ведь дурак, головою скорбный! Да говорят, что их есть царствие небесное. – поп пошамкал губами, и продолжил, подумавши - Нет иных богов кроме господа дасуни, вседержителя, творца мира и всех тварей его. И ты отрекаешься от служения иным богам, ибо они есть суть диаволовы отродия.– Фавст обернулся к столу с мертвяком, и взял стоящие рядом с ним небольшой нож с золочёной ручкой и золотую чашу с камнями на высокой ножке. Поворотившись обратно, вложил чашу Хусдазаду в правую руку. Ухватил Божена за власы на темени - Отдаёшься служению истинному господу Игаве плотию твоей – отхватил клок волос и вложил в чашу – и кровию твоей – Фавст ухватил Божена за руку и провёл тому по ладони ножом. Хусдазад подставил чашу и несколько капель крови окропили лежащие там волосы. Фавст достал полоску полотна расшитую кащеевой руной, да обвязал молодцу рану. Тряпица обильно пропиталась.
Мертвяк лежащий на столе, укрыт был расшитыми полотнами. На том, что на теле лежало, выткано золотом было – будто доспехи витязя, и книга на груди раскрытая. На главе же покрывало поменьше. А на нём светлый лик, с глазами ясными вышит. Подтянули Божена ко столу тому. Отогнул диакон полотно, что лицо покрывало. А там плоть сухая чёрная. Высохшие губы приоткрыты и обтягивают кривые зубы торчащие наружу.
Хусдазад отдал чашу Фавсту, а сам вцепился Божену в шею, и давай того к мертвяку гнуть. Княжна оторопела – одной рукой княжича держит, другой прутком его хлопает, у самой ужас в глазах застыл. Коснулись губы молодца пасти ощеренной. Снова возопил поп – Блаженен! Истинно блаженен удостоенный святого причастия угоднику господа нашего. Закрепляет сей поцелуй вхождение агнца сего в паству святую. И на том нарекаю тебя именем – Мариав. Да обратит знак сей священный все помыслы раба сего на исполнение воли господина нашего – истинного господа дасуни. – с этими словами, диакон повесил на шею Божену оловянную кащееву руну, и затянул кожаный шнурок так, что та пришлась под самое горло.
- Эээ… Эээ… Мэээ-мэ… - невнятные звуки вырывались изо рта у юноши. Вдруг он вырвался из рук держащих его, и оставляя за собой мокрые следы, пошатываясь бросился к выходу.
- Божен! Божеен! – княжна, путаясь в длинном сарафане бросилась следом.
- Мариав! – улыбнулся Хусдазад. - Эх, голубь серый! Убелить тебя в голубя белого, удостоить печати царской - усадить на белого коня…
- Кончай свой прозелитизм[46], Хусдазад. Неровен час Авдикий услышит, осерчает на ересь твою. Сам-то он ныне по бдению всенощному по две матушки причащает. Да уже в подвалы перебрался, уж вопят больно сильно.
Княжна пыталась догнать молодца. Но тропинка петляла сильно. То плетни, то деревца не давали видеть вперёд ясно. Вот выбежала на открытое место, откуда до княжего терема ни ямки ни кочки не было. И тут нет! Ни единого человечка – спросить, только барашек с, от чего-то, мокрой свалявшейся шерстью, пасся неподалёку. И уж вовсе не приметна была под шерстью, оловянная кащеева руна, затянутая ему под горло на новом кожаном шнурке.