Ключник.
(По мотивам русских, еврейских, арабских, индийских и мексиканских сказок. Любые параллели с любой версией исторических событий, а также сходство персонажей с историческими личностями случайно)
Часть первая.
Поднесли князю рабыню в дар.
Из царства Дасуни.
Рода Кащеева.
Кащея Чернобоговича.
Сына змея чёрного, владыки навьева.
Поднесли князю рабыню в дар.
Телом гибкою. Нравом мягкою.
Понесла та от князя сына, родила в свой срок.
Князь во всём признал его равным старшим двум,
Старшим сыновьям, князьям Даждьбожиим.
Сыновьям наказал звать того родичем.
Лета шли, вырос рабий сын.
Силу набрала кровь драконова.
Кровь поганая змея чёрного.
Вот зарезал уже братьев старших двух.
Братьев старших двух, князей истинных.
Вот призвал к себе рати с севера.
Рати с севера, да с юга лживых псов.
Вот пошёл марать веру старую
От отцов от пращуров в наследство даденную.
Полилась по Руси красна кровушка.
Рад радёхонек чёрный навий царь –
Прирастает его царство навие,
Миром яви, землёю русскою.
Да уж не впервой
Вылез чёрный змей.
Вылез чёрный змей
В земли Сварога.
Биты были не раз орды чёрные.
Орды чёрные ратью светлою.
Победит опять Кривду Правдушка[8].
Уползут враги в царство Пекельное.
Песнь Боянова[9].
Уж не сумерки ли начались богов?
Блуд рабич – рабий сын сел престольно. Позвал себе шептунов сладкоречивых из южных земель, из царства Дасуни. Назвал к себе мечи – северян разбойников. Захотел единолично правити, быть под богом первым – безраздельно властвовать.
Чтобы сбыться тому, веру старую надо вытравить. Веру старую православную – в силу Прави завета. И сродство с Прави богами у народа того, с корнем выдрать. Память вымарать. Разорвать связь времён. Силы предков народ лишить. Осквернить Закон, что богами дан. Тот, что на Алатыре камне высечен.
Не многие сперва к нему пришли, лишь кто обиженный или алчен кто, или те ещё в ком кровь змеиная намешана, кто жаждет прихода царства чёрного.
В города входил, отворялись врата - почитали его за родича. Родичу крова не дать - нарушить алатырь-закон.
Голосили шептуны чернорясые: о силе бога своего и о благости, о любви его и терпении, а себя называли светианами. И купились многие на те речи сладкие, а кто на посулы великие, кто со страху отринул веру старую и вошли гурьбой в веру новую – утопились да и воскресли мол, назвали себя рабами верными, в услужении духа пустынного.
Тех же кто верен остался предков заветам, тех на мечи, на копья подняли, изрубили в куски, на огне сожгли – мило всё то богу новому. Ибо сказано – всякий, кто не станет служить богу Дасуни, должен умереть, малый ли он или большой, старый ли младый ли, мужчина ли или женщина.
Всё по книге пришлой веры – меч принёс, но не мир никак, разлучил братьев с братьями, разлучил детей и родителей. Истреблял места, там где русичи служили богам своим, разрушал жертвенники их, сокрушал столбы, вырубал рощи священные – бога нового радовал. Книги, заповеди Светлых богов хранившие, мудрость предков копившие огню предавал. Ведуньи матушки травницы – сборы заговоры целебные ведающие, ведуны отцы, знаки тайные небесные постигшие и силу рун божеских познавшие, за любовь свою к людям родичам, да за Правду исконную на кострах горят, как повелено – ворожей не оставляй в живых. В небо дым столбом от горящих тех – обоняет господь новый приятное ему благоухание.
Из летописи Великой Тартарии 6498 лето от сотворения мира.
Вольно кривде гулять по святой Руси. Морок застит глаза. Бьёт родич родича. Веселятся полчища змеевы - победу близкую празднуют. Но летает над миром священная птица Сва. Правда в сердце живёт Сварога да Ладушки правнуков. Пусть на сто замков заперта она – есть у птицы Сва[10] все ключи от них. Скоро ключник придёт, отворит замки, души выпустит, ибо волей живы души светлые. Сгинут морок и мрак. Кривда спрячется от сияния Хорса светлоликого. Правда по Яви пойдёт. Станет Явь словно Ирий земной.
Пророчество Чура Сновида.
***
Шло лето 6546е от победы над Аримией - страной дракона, от сотворения мира в лето звёздного храма. Как пожар по сухой степи, нововерье ползло по стороне Родной уж полвека как. Силу набрало буйную. Что поставить пред ней? Защитится как? Ведь для чтящих законы старые, невозможно убить родича. Нововерцам же только сладостно – любит бог их жертвы кровавые. Многие грады в пыль были стёрты, прах их да пепел по ветру развеяны.
Кто-то из княжащих принял веру новую, думая – сохраню так я город свой, и народ его, под опеку мою богами данные, от участи злой. Пусть гуляют здесь нововерцы вольно. В душу чай не заглянут, а там старая вера в сохранности. Приняли они утопление с воскрешением от пришлых попов светианских, да пустили их в стены свои. Зажили те в городах вольно, смутили умы многие, мест поклонных – жертвенных теремов понастроили, люд торговый и работный к рукам прибрали - оброком обложили.
Стоял на ту пору город Выривец на речке Ситке. Княжил там светлый Уда Горазд, по прозванию Кочет. Принял Горазд светианскую веру и назвался Кирин, по утоплении. И была с ним княжна его– Будана Яра, Ивою[11] прозванная. Не признала княжна веры новой той. Нововерьим доскам не кланялась. Строго блюла предков заветы, чтила старых богов. Любовь да Лада в чете княжеской. Да светианским попам светлая Яра княжна, что кость в горле. Силой да мудростью велика, в целительстве искусна – всё противно для господа Дасуни. Наказали князю изгнать её из города. Сам Блуд – русов царь, пригрозил ему карами страшными, что поступит по книге светианской с градом его, и всеми живущими в нём, если ведьму ту Уда не выгонит.
Тяжело на сердце у князя. Да сила уж больно великая, необоримая. Повинился княжне, та ответила – Видно так узелки заплели Доля с Недолею, на жизнях наших, что прядёт Макошь матушка. А чей узелок сей Доли ли, али Недоли ли до поры до времени не узнать никак. Не время о разлуках печалиться, Кочет мой – есть у нас заботы великие. Даст матушка, свидимся в мире Яви с тобой, коли нет, в светлом Ирии[12]. Сына нашего Вайду, не держи – иная ему судьба написана – так мне боги открыли старые.
Жарко простились они. В час полуночный, светлый терем и град княжна тайно покинула. Знали - задумали пришлые лихое.
***
Опечалился епископ Авдикий, что княжна ему не досталась. Пришёл в терем гневно глядит на князя.
- Да пребудет на тебе свет господа нашего, князь Кирин.
- И ты здравствуй отец Авдикий.
- Ведьма потерялась – опечалена святая церковь.
- По что ж, не желаньем ли было святой церкви убрать её с глаз.
- Да, но не так, чтоб спряталась, проклятая в леса и продолжала зло творить ворожбой своей, демонам поклоняясь. Были на неё иные планы.
- Что же за планы на жену мою?
- Не жена она тебе светлый князь. Тот лишь брак священен, что господом нашим освящен в лоне святой светианской церкви. Иначе мрак это и блуд. Вижу, слаба вера твоя! Не сказано ли в книге света : «Если будет уговаривать тебя тайно брат твой, сын матери твоей, или сын твой, или дочь твоя, или жена на лоне твоем, или друг твой, который для тебя, как душа твоя, говоря: "пойдем и будем служить богам иным, то не соглашайся с ним и не слушай его; и да не пощадит его глаз твой, не жалей его и не прикрывай его, но убей его; твоя рука прежде всех должна быть на нем, чтоб убить его, а потом руки всего народа»? А блудница твоя наипервейшая ведьма, исчадие адова и противница света господа нашего! Но да не гоже о прошлом. Всё в руках господа! А пришёл я с новостью радостной: порешили святые отцы взять под опеку сына твоего Андрея, забрать в обитель святую. Уберечь от зла мира сего.
- Не много ли берёшь на себя, отец Авдикий.
- Много на плечи мои, недостойного, забот о благе мира сего возложил господь! То не людская воля – божеское провидение. А всё, что наперекор воле моей, то супротив воле господа, знать от врага мира сего – диавола! Но что мы всё о нечистом. Весть же у меня для тебя добрая – сам Блуд, светлый царь, нашёл для тебя княжну новую. Говорят красавицу из царства Эгейского. Будет священен союз ваш, законен. А ведьму свою не зови женою более – грех это. Вон у Блуда святителя восемь сотен таких, по сотне в городах разных. А он не печалится. О ведьме твоей святая церковь позаботится.
***
Сжали урожай. Отдохнула матушка сыра земля, под покровом Морены студёной. Снова Ярило побежал по полям да лесам плясать да кружится. Отогрелась земля. Утекли ручьи студёные. Показалась зелена травушка. Прошёл снегогон, наступил травник-цветень.
- Осока – Яра подозвала к себе бабу, лет сорока пяти - Здесь остановимся. Время пришло.
- Эй, Всемилко, Воило, скорее, полог ставьте. Срок ныне! – Крепкая Лагода Бабура, прозванная Осокой, помогла княжне спешиться.
Леса здесь дремучие, непролазные. Ни колесу, ни волокуше ходу нет. Верховые все. Даже Яра княжна, светлым бременем тяжёлая. Так в седле всё, сына князя своего и выносила.
На полянку вышли ещё двое. Впереди седобрадый старик, лет семидесяти. Широк в плечах, да худ, что твоё пугало. По скуле одной шрам глубокий. Идёт, ногу-то подволакивает. Добрый был воин. Да столько ран на теле – иному на десять смертей хватит, и всё больше от мечей-то северных, что с Блудом пришлые.
Следом мальчонка двенадцати лет. Светловлас синеглаз – ну чисто Лель, да и только. В поводу у каждого верховой один, да гружёный кони.
- Дядя Воило, ужель сейчас и встанем-то?
- Время пришло.
- Так ведь сам говорил, по следам псы идут! Как же так-то?!
- Время, Всемилко пришло. Время оно для всего значит.
- Так найдут же нас! Уж недалече же до Волка-то!
- Время, Всемилко, знать пришло. Бояться нечего, коли каждый день жил, что пред очами божьими. Коли стыдиться нечего – что терять, упорхнёшь только птицею в ветви Вырия священного дуба, а там уж до Прави рукой подать, до обители божьей.
- Ой, боюсь я дядя Воило - Морене ж самой в глаза посмотреть надобно!
- А и что с того? Ты помни, Морена[13] то Свароговна – своего отца дочь. Ужель мыслишь что Создатель зло для тебя умыслил? Здесь одно страшно, коль совесть замарана делами по кривде. А Морена сама утешительница – от скорби, от боли избавительница. Не о ней надо думать, о Правде. Делать, что можешь, не жалея ей одной всего себя посвятить, а там уж всё по воле богов будет, да по делам воздастся.
- Да, а как её отличить, Правду от Кривды-то?
- По благу, Всемилко. По что желание твоё? Только в сердце своём ответь себе? Ты можешь молодцом для других выйти, речи красивые говорить, и все скажут – вот он о благе нашем радетель. Даже жизнь спасать чью будешь, а сам знать - выгоду ищешь, живот свой бережёшь или мошну набиваешь. Не важно дале, что люди скажут. И запомнят как – всё одно. Совесть твоя знает. И в Правь или Навь лететь тебе птицею[14], не потому, что люди скажут, а по тому, куда совесть твоя отправится.
- Ой, всё одно боязно. Может леший их заведёт, или сам Волк появится, ведь говорила Княжна, что его ищем.
- Ты, глупый, помни – лешие-то все навьи творения, как и бог псовый[15]. И Иву, княжной не зови – было сказано, а что надеешься – то силы лишает. Захочешь спрятаться, пересидеть, так и до кривых дел близко. А родичей покинешь – зачем тогда и жизнь будет. Пойми, Всемилко, Морена она… Вот гляди – семечко, ты его в землю хоронишь, выходит колос, иль цвет – сам опал, ягода вышла. Бессмертный у нас Кощей только, от того и злой, видать.
- Это почему так?
- Да потому, что такая и жизнь есть – одни листья упадут, другие вырастут. Лежат сугробы, глядь водица течёт. А смерть-то она только кажется – за Род и деваться некуда. Всё при Роде остаётся.
- Тебе дядь Воило, прям волхвом быть.
- У всех Всемилко своё назначение, своё дело.
- А псы?
- Оно в лесу всякая поганка к чему-то назначена. У всех есть. Кто пашет, кто ратник, кто железо куёт. Или комары – их лягушки болотные едят, тех птицы, тех лисы, с тех люди шубы делают, а нас опять комары едят. Так Колесо вертится. Псы-то порядок нарушить хотят – смешать Навь с Явью, да Кривду с Правдой, только думаю, на то у светлых богов своя задумка есть. Не наше дело о том думать. Наше дело назначение сполнить. Волхвы закон хранят. Воин сражается. Купец торгует. Князь о народе радеет. Кто землю кресит, зерно сеет. То не важно, что за дело-то, важно так сделать, чтоб саму упрекнуть себя не за что. Чтоб всё, что есть отдать, но дело справить сколь можешь ладно.
- Так что ж, надо чтоб были они?
- Опять не то, Всемилко. Они есть уже. Нет проку себя печалить – бы да кабы. Думай, что есть, и что делать. Да про Морену-то помни. Она же не где-то там в светлом Ирии, не на троне в царстве Пекельном. Она всю жизнь за спиной твоей стоит. И у каждого своя. Вон за плечом, глянь, только руку протянуть. О том и помнить надо.
Мальчик резко оглянулся и обвёл глазами полянку
- Это зачем, помнить-то?
- А затем, что когда коснётся тебя, только Макоши[16] ведомо, что жизнь твою прядёт, и от того и ведает когда нить оборвётся. А помнить, чтоб не надеяться, что исправить время будет, надо сразу право делать.
За разговором-то сняли поклажу. Коней стреножили. Поставили полог – шатёр.
- Готово, Осока
- Ладно. Огонь творите, воду грейте.
Воило подошёл к княжне. С Бабурой взяли ту под руки. Тяжело поднялась она.
- Отворилась река. Распускайте узлы. Расплетайте космы. Растворяйте короба[17]…
Стану я Лагода
Пойду из избы дверьми,
Из двора - воротами
Во чисто поле,
В восточную сторону
Во восточной стороне Свят Престол
На том Престоле
Сама Лада-Матерь сидит
Лада-Мати,
Возьми ключи златые,
Разомкни замки костяные,
Отопри горы местные,
Горы отпирай,
Воды проливай,
Мне Лагоде
Младенца на руки давай!
Гой!
Лик Хорса[18] пресветлого, дерев коснулся. Время зорьке вечерней небосклон красить вскоре. Под пологом на мягком травяном ковре, укрытом плащом спала княжна. Распахнута была рубаха. На груди, завёрнутый в рушник, расшитый дубами[19], спал сын её, маленький княжич - Божен Жаворонок.
Яра резко открыла глаза. Встрепенулась и села, прижимая к себе малыша.
- Осока. – Хрипло и слышно едва.
Яра позвала чуть громче - Осока! – Голос не слушался и срывался. – Бабура!! – Хриплый возглас долетел до костра. Княжна никогда не звала спутников своих по имени, мало ли. Оно конечно не сокровенное, но тоже – вдруг кто чужой услышать может? – Бабура!!
Повитуха испуганно шагнула под полог.
- Да, светлая!?
- Бабура, обвели меня дасы. Отвели глаза. Сила есть у псов великая. Не уйти уже. Теперь слушай меня. Слушай имя моё сокровенное.
- Ой, княжна! Как хранить мне тайну эту!
- Времени нет. И выбора боле. Возьмёшь Божена ныне. Имя моё ему скажешь, как семь лет пройдёт. Имя мне Будана. Позовёт, окажу я подмогу. В остальном тебя сам Велимудр наставит. Сам найдёт тебя. Теперь слушай ещё – здесь останешься, под пологом, закрою тебя мороком, не увидят псы. Княжича заворожила – до зари проспит утренней. Не выходи. Не кричи и не двигайся, чтобы ни случилось. Поняла ли?
- Поняла, светлая.
- Как уедут псы, на восход пойдёшь.
Осока Бабура осторожно взяла свёрток и отошла к дальней стенке шатра. Никто не увидел, как намокли глаза, да одна слезинка прокатилась по её щеке. Никто, даже сама она не заметила – не было на то воли и времени. Насупилась, губы поджала, прижала к груди своей княжича. Простилась в душе с Всемилкой да Воилом – знать точно, уж боле не свидеться. Зашептала княжна слова ворожейные. А снаружи уж раздалось позвякивание упряжи да сёдел скрип.
Трое конных выехали на полянку и остановились неподалёку от крошечного костерка. Ещё трое подъехали из лесу с разных сторон и встали позади шатра.
- Да пребудет с вами свет господа нашего, сущего во все времена. – раздался высокий бархатный голос передового всадника – чуть полноватого мужа, с розовеющими, словно девичьими щёчками и густыми бровями на одутловатом лице. Улыбка изогнула его полные красные губы, прятавшиеся в усах над аккуратно подстриженной бородкой. Одет он был в просторную чёрную сутану, задранную выше колен. Из под неё виднелись расшитые мягкие шаровары и красные сапоги на высоком каблуке. На голове шапка овечьего войлока островерхая.
Стоящий позади воин, одет был в пеньковый кафтан и куяшную шапку[20], имел на поясе саблю, по тому, скорее племени был русского. Поддоспешники[21] прочих, мечи их прямые, да круглые шлемы, притороченные к сёдлам, выдавали люд северный.
- Да осенят и ваши дела правые десницы светлых богов – Воило не спеша, поднялся на встречу всадникам, потягиваясь, будто со сна. Его голос скрипел, словно волокомый по дороге ржавый жестяной котёл, набитый камнями.
Всемил сжался в комочек – он сидел у костра, обхватив руками колени. Лишь бросив на прибывших один быстрый взгляд, не отводил глаз от огня. Дрожали губы его творящие молитву духам предков.
- Бог есть только один, мой заблудший сын - это пресветлый господь дасуни, и право всякое дело вершимое по воле святой светианской церкви, ибо само назначение её спасти заблудших овец господа нашего и вывести их, погрязших в поганом язычестве, к истинному свету господа. – Говорящий уже веселился во всю. – И потерянной да найденной овце возрадуется господь более, нежели всей пастве своей. Открыто для тебя лоно святой церкви. Отринь заблуждения свои и приди в объятия господа нашего.
- Я бы рад, да что-то от света господа вашего копоти многовато – аж солнца белого не видно, а дела святые святой светианской церкви больно трупами разят.
- Да это же Воило, отец Хусдазад, пёс Святославовский. Наипервейший еретик и кощунник. – Подавший голос русич, бывший средь вновь прибывших, двинул коня вперёд и втиснулся между северянином и попом, говорившим ранее. Голос его срывался в писк. Нервно подёргивалась щёка. Узкие бесформенные губы были плотно сжаты, а руки беспрерывно теребили повод.
- Вафусий, сын мой, наш господь всемилостив и всегда открыт, чтоб выслушать покаяние заблудшей души. Но вижу, ты прав, – Поп погладил его по клену – Этот еретик погряз в своей ереси и уже теперь горит в пламени адском и нету ему спасения. Но взгляни, вон душа пречистая, агнец господень. Губы как смоквы, ланиты белые – невеста готовая войти к жениху своему. Подойди ко мне дитя моё. Я выведу тебя из этого мрака. К чему погибать со зверями, когда уготована для тебя райская…
- Ты теперь значит Вафусий, Заруба? Не позабыл светлого Перяту брата княжны кровного? Перяту которого убил спящего, попросившись под кров его, приняв от него и хлеб и мёд? – Вновь заскрипел Воило, перебив попа.
Едва он начал говорить, Вафусий Заруба подал коня назад, пытаясь спрятаться за спину северянина.
- Его смерть была по воле господа, ибо он воспротивился свету его и других совращал идти с собою в геенну огненную.
Воило повернулся лицом к огню. Вздохнул глубоко.
- Хорошо, когда дела вершатся по воле богов. Да возрадуется мой побратим Перята – выхватил Воило из ножен на голени длинный нож и развернувшись метнул в предателя. Подвели старые раны – колено подкосилось чуть и нож пошёл ниже, завяз под воротом в кафтане Зарубовом, на вершок до горла не доставши. В тот же миг северянин рубанул с коня мечом, рассекши старого воина почти что напополам. Тогда закричал Всемил. Страшно закричал. Голыми руками схватил с огня котелок, где кипел отвар травяной, что готовила Бабура для роженицы, бросился вперёд и выплеснул его в морду коня северянина. Конь вскинулся так резко, что завалился на спину, переломав кости всадника. Тут же стрела, прилетевшая со стороны шатра, пробила мальчишку что цыплёнка, войдя в спину по самое оперение.
Из шатра зазвучала тихая песня. Она журчала весенним ручейком. Прорастали в ней первые весенние травы, распускались цветы, прилетали птицы и вили гнёзда. О том не было в песне ни слова, но в напеве самом всякий слышащий, ловил и звук капели, и чувствовал как растёт трава. Сам звук её зачаровывал, дарил покой и благость.
Княжна вышла из под шатра. Босая, в длинной белой рубахе, с расплетёнными космами, что падали русыми волнами и струились до пояса. Она продолжала петь, провожая павших родичей. Пела о славных делах и о предках, и о светлом Ирии.
Все кто слышал ту песню ощутили покой. Казалось, замерло само время. Каждому чудилось, что стал малышом и мама баюкает его на руках, а позади стоит сильный отец и нет в мире ни зла ни печали, что могут коснуться тебя.
В сумерках вечерней зари чуть засветились тела Воило и Всемила, потом свет оторвался от них, чуть поднялся вверх и разлился, растворился, смешался с окружающим миром. Закончилась песня. Прошло наваждение.
Заруба Вафусий, побелевший от страха осенял себя змеевым знаком.
- Чёртова ведьма! - Выкрикнул поп, перекосившись лицом и вцепившись в кащееву руну с мертвяком, что висела у него на груди. – Ч-чертова… - Повторил он. – Долго путала следы, лиса , да господь всегда приведёт слуг своих… Ощенилась уже… - Взгляд его упал на свободно свисающую рубаху. – Ольвульв, принеси сюда ублюдка! Долго… Но пришло время истины – дочь Вавилона, опустошительница! Блажен, кто воздаст тебе за то, что ты сделала нам! Блажен, кто возьмёт и разобьёт младенцев твоих о камень!
Рослый северянин спешился и шагнул под полог.
- Хустазад, здесь нет никого!
- Так ищите! Ищите ублюдка! Хемминг, Сверр прочешите лес! Не возвращайтесь без змеёныша! – Поп срывался на визг, не переставая теребя кащеев знак. – Их было всего четверо. Все кони здесь. Где-то в лесу баба со щенком, она не могла далеко уйти.
Северяне тронули коней и скрылись в лесу. Поп Хустазад спешился. Лицо его всё ещё перекошенное от гнева было красно от крика. Он шагнул к княжне, наступив на тело Всемила.
- Что ж за пророчество доставили отцу Авдикию от преподобного Амфилохия? Что за зло в твоём, ведьма, детёныше, что он снарядил десяток отрядов найти тебя? Чем может быть опасен маленький жалкий языческий выродок великим замыслам господа нашего? Чего ради, мы так страдали и мёрзли в эту зиму, когда ты заплетала следы? Зачем столько труда…
- Труда? Ты видно много трудился, Хустазад – сыт и прян, добротно одет. Видно много пахал да сеял, что пожал урожай добрый?
- Птицы небесные не сеют, а звери лесные не жнут, но сыты бывают. Ужель верным рабам своим возлюбленным господь не даст пищи?
- Господь дал? Не ты ли сам грабил обозы, убивая сеявших, и забирая всё, что любо было?
- И волос человеческий не упадёт без воли всевышнего. Знать всё по его воле. Да и убивали мы людей разве? Дикари, почти что животные, на коих по наивысшему благоволению полилась благодать святой светианской веры, но по природе своей демонической не признавшие святой воли. Кто их просил умирать? Отдали хлеб, скот, дочек своих, приняли святое утопление и живи дальше в свете! Мы же не жадные. Им была дарована благодать – право услужить посланцам господним, чем искупить грехи свои и заслужить право сесть одесную господа. А они? Дочек им жалко было! Дело бабье – лежать тихо! – Хустазад осклабился. – Уж ты то бывалая, ведьма. Говорят искусны чертовки в блуде пытаясь совратить святых агнцев господних. Ну давай, попробуй оборотить на меня чары. Давай поборемся. Силы померяем.
Поп задрал рясу и приспустил штаны. Крошечный уд[22] торчал, что воробей из гнезда глядел.
- Ну, готова преисполниться благодати или подержать? Эй, Вафусий, придержи бесовку. Повеселим ведьму напоследок. А хороша будет так и умрёт лёгкой смертью. А? Вафусий!?
Яра смотрела на предателя. Тот не смел взглянуть на неё. Он выглядел безумным. Взгляд бегал по поляне, не задерживаясь и на миг. Княжна перевела взгляд на попа Хустазада.
- Иди ко мне. Время пожинать плоды.
Поп ощерился сильнее прежнего. Ещё выше задрав сутану, путаясь в спущенных штанах сделал три шага отделявшие его от Яры. Та едва наклонилась и запустила руку в стоящий рядом открытый короб. Разгибаясь, словно танцуя, взмахнула рукой, а в руке той серп точёный… Воробушек любопытный из гнезда-то и выпрыгнул, да летать не учён – на землю упал. Кровь Хустозадова потоком хлынула, да так, что княжне на рукав попала. Визг, хрип, вой – казалось человеческая глотка не способна на звук такой – вопил Хустозад, зажимая причинное место, вопил по земле катаясь, да затих.
Оборотила княжна свой взгляд на родича бывшего, да словно приковала. Тот глаз отвести не может, да ничего окромя лица да губ её не видит. И голос тихий её слышит и ничего более. Тело всё будто сковало цепями железными.
- Ты, зовёшься теперь Вафусий, Заруба. Да только имя твоё исконное, сокровенное мне ведомо. Беско имя твоё. Именем твоим заклинаю тебя. Быть тебе Беско…
Завыл Беско волком.
- Господь, господь мой Игава спаси раба своего. - Ослабли чуть путы - руки выпростал. Нащупал стрелу в колчане, вскинул лук да пустил её княжне в грудь. Всплеснула та руками, да и повалилась в шатёр навзничь. Задёргались губы Вафусия в безумной улыбке. Спешился. Шагнул к шатру. Темно. Вернулся к коню, развязал мешок, да вынул факелок смоляной. Запалил от костра и снова пошёл к шатру. Откинул полог входной, посветил – не видать никого. Внутрь шагнул. А внутри и нет никого. Только рубаха княжны на земле лежит – рукав один в крови, да в груди стрела торчит в пятнышке красном. Застонал, заскулил Заруба. Факел выше поднял - нет никого! Оглянулся – из живых только поп сипит. Схватил он тогда ярину рубаху , глядь, а там птица белая сидит. Вся белая, только пара перьев на правом крыле красные, да на груди пятнышко алое. И говорит та птица человеческим голосом:
- Быть тебе Беско, кривым по делам твоим, и света видеть, сколь в душе твоей скоплено.
Сказала да и выпорхнула из шатра, да пролетая Зарубу по глазам крылом зацепила. Заревел предатель зверем, из глаз брызнуло, да только не слёзы то были горькие, а сами очи поганые лопнули. Окривел он – тут же отсохла рука его правая, и всего его в рог скрутило, скособочило.