По разные стороны границ все мы мало-помалу приспособились. Детям военных к этому не привыкать. Офицеры большой страны, как в иные времена артисты цирка, скитались по городкам и городам, таская за собой семью и мало-помалу приближаясь к столице.
Могу сказать за себя: у меня больше никогда не будет друга-супермена. Все мои друзья окажутся прохиндеями, вроде меня, и не будет в нас героического ни капли — одна только жадность до всего на свете: от водки до любви.
Дядя Витя, тоже бывший офицер (хотя в это трудно было поверить), никогда не скрывал желания «спрыгнуть с самолёта, который распадается в воздухе на части». Но его друзья напоминали, что без парашюта прыгать нельзя, и смеялись громко, чтобы слышно было соседям, как мы хорошо живём. Грустить в те времена было стыдно.
Дядя Витя подолгу пил на чужих кухнях, рассказывая какую-то дребедень. Я заходил за своим бутербродом со сливочным маслом, посыпанным сахаром, а он рассказывал, что попугаи понимают то, что говорят. «Могут составлять новые предложения из твоих слов. Могут врать».
Он потрепал меня по голове и сказал: «Интеллект у попугая — как у шестилетнего ребёнка», — хотя мне было в два раза больше лет.
Но потом дядя Витя действительно махнул через западную границу, в качестве парашюта прихватив технику из своего офиса. Несколько факсов стоили тогда целое состояние.
Не успел он протрезветь на новом месте, как цены на технику резко пошли вниз, а факсы совсем брать перестали.
Бесплатно в капитализме жить нельзя, и дядя Витя вернулся на родину, где, он был уверен в этом, никогда не было ни земли, ни дорог, а одна только Древняя Грязь.
Впрочем, разговоры о том, как у нас, были давно уже не запрещены и никого не оживляли, так что теперь за полупустым столом нашей кухни дядя Витя говорил «о них».
«Ходит такой по улицам в перьях, и ему ничего нельзя сказать. Говорит: пардон, дико извиняюсь, чувствую себя птицей. А у самого висит, как у коня...» — дядя Витя меня заметил, потрепал по голове и сказал таким тоном, как будто это следовало записать: «Как начнёшь качаться, не забывай про ноги, а то будешь выглядеть глупо!»
Этот совет запомнился мне, видимо, как запоминается текст популярной песни: он так отчаянно бессмыслен, что в этом даже проступает какая-то мысль.
Он ещё несколько раз попытался вернуть за рубеж доверенную ему технику, даже мотивировал это нарушением чьих-то прав, а трагически непрерывная цепь алкогольных форс-мажоров продолжала загонять его в глубокую долговую яму. Долги — самые плохие друзья: они заставляют поступать нечестно.
Наконец, дядя Витя влез в производство макаронных изделий второго сорта, которые, как оказалось, нельзя продать никуда, кроме местной тюрьмы. В эту самую тюрьму он чуть было и не загремел, но бежал и больше не появлялся. Судьбой его не интересовался никто.
Тем не менее, если о нём вспоминали, то всегда с лёгкой улыбкой и с такой же лёгкой историей, как посыпают картошку пеплом вместо соли и как ловят мыло на сома.
Ещё вспоминали: дядя Витя умел пить, то есть пить много и не портить праздник. В наших краях такое поведение считают достойным. Правда, пару раз он приставал к чужими жёнам, а это не приветствуется нигде.
Обычно же он от каждой новой рюмки становился всё забавнее, и люди искренне над ним насмехались, а он терял сознание только перед собственной дверью на улице Энтузиастов, куда ходит всего один трамвай.
Впрочем, зря я нём в прошедшем времени: возможно, он как-нибудь устроил свои дела. Разве на Западе не найдётся места для ещё одного спекулянта?
Может, его уже зовут Виктор, с ударением в конце, и он заведует, например, киностудией.
Киностудия снимает кино, списывает реквизит и продаёт за бесценок. Так как средневековые костюмы мало кому нужны, они, сделав небольшой круг, возвращаются обратно, и киностудия должна купить их по справедливой рыночной цене, поскольку это закон. Или налог. Или профсоюзы.
Киностудия плавает в мутной воде ссуд, как слепая рыба, в ожидании того, кто её проглотит. А Виктор ищет одобрения коллег, ведь от них в суде цивилизованной страны много что зависит. Он делает подарки женщинам и говорит с мужчинами, с особенным чувством произнося «мсье» — слово, которое важнее имени для любого француза.
Но когда он попробует соблазнить судью, то обнаружит, что она не говорит ни о чём, кроме своей ответственной работы, и даже в постели требует называть её «мадам Президент». Муж судьи, пользуясь случаем, допивает у телевизора принесённую бутылку «Мартеля».
Дешёвого коньяку полно даже на самом крайнем Западе Европы, только там его никто не берёт (разве что на него хорошая скидка). Да и нет там, на крайнем Западе, никого, с кем стоило бы дешёвого коньяку выпить.
С востока, тем временем, поступает всё больше новостей о повышении пенсий и, судя по кадрам с разгонов митинга, грязи стало заметно меньше. Амнистии сыплются одна за другой, как карты из рукава, уголовные статьи заменяют на штраф. Безработные штрафов не платят.
Доходит слух, что киностудию купит однокашник, и станет очевидно, что пора домой.
Со знанием французского «выше среднего» дядя Виктор (как он будет себя называть, с ударением на последнем слоге) объявится в нашем новом и успевшем состариться аэропорту. У него будет европейская вежливая улыбка и европейские же испуганные глаза.
Брелки, сыры и колбасы подогреют сентиментальность, но приятные воспоминания быстро закончатся, и все пойдут спать. Завтра всем на работу.
Дядя Виктор вернётся в скрипящем, дребезжащем, громыхающем трамвае на спящую улицу Энтузиастов, в собственную квартиру, которую теперь вынужден снимать. Дверь открыть некому. Бывшая его жена сказала так: «Никогда, ни за что, ни при каких обстоятельствах не вернусь в этот Царский Срач!»
Она преподаёт в школе историю, но совсем не ту, что преподавали ей.
«Фак ю!» — заявила его дочь, белокурая девочка посреди Амстердама, когда он встречал её у церковных ворот. Приближаться к ней теперь, разумеется, запрещено.
Он сядет на пустой кухне и заснёт за столом в своей бесформенной бесцветной куртке с веревочками повсюду, какие носили сто лет назад.
Ему будут сниться китайцы, которые нюхают что-то бурое и прямоугольное и от запаха морщатся, уменьшаются, пока не превратятся в муравьёв. Муравьи делают то же, что делали прежде: работают. Только едят ещё меньше.
Дядя Виктор проснётся, выпьет стакан воды и отправится искать инвестиции в производство хозяйственного мыла. Кто-то неловко откроет ему дверь, он проникнет в чужую квартиру, и жизнь продолжится.
Жизнь всегда продолжается — даже когда кажется, что это не так.
Я мог никогда не вспомнить об этом непутёвом персонаже моей жизни, если бы годы спустя не наткнулся на него в интернете. На фотографии он обнимался с двумя огромными мужиками, похожими на выбивателей долгов. Он облысел полностью.
Под фотографией был текст:
«Отцы распилили, а мы запиливаем.
Познань, Речь Посполитая. 8 декабря 2011-го»
Через пару дней я думал проверить, не приснилось ли мне всё это, но страница больше не открывалась, а взамен дяди Вити на общение стали напрашиваться совершенно незнакомые мужчины и женщины.
Я знаю, каких отцов он имел в виду. Эти люди хоть и занимались довольно грязным делом, но к политике не имели ни малейшего отношения. Они были плотники, самые настоящие мастера, и только по странному стечению обстоятельств помогли разобрать целую империю — скрипящую, громыхающую, устаревшую, но всё ещё живую.