Тишина. Утренний туман обнимал опушку леса, безмолвно смотрящую на укрепление солдат. Солнце не торопясь выкатывалось из-за горизонта, необратимо освещая все окружающие поля и подсвечивая кроны деревьев. Из листвы кустов и все тех же стражей леса на прогулку выходил весенний ветер, давая волю разойтись непроглядному туману.
Боев здесь не было: они были далеко за горизонтом. Здесь царило спокойствие и тишина – и те были по истине волшебны. Передовой лагерь, куда привозили раненых с ближайшего фронта – вот что это было за место. Безопасно. По крайней мере, так все и считали.
-Слушай, Федор Николаич, - задорно говорил один из молодых караульных, явно «необстрелянных», будто недавно проснулся, хотя и простоял здесь полночи, - а как там, на фронте? Должно быть, страшно?
Федор Николаич хмуро смотрел на избавляющуюся от тумана опушку леса, словно кого-то там искал. Он выглядел угрюмо: изношенная военная рубаха вместе со старой фуражкой, потрепанные боты и старые, как сама война, штаны. Взгляд его был твердым, видно, от мудрости и видов пережитого; вся нижняя часть лица заросла темной бородой, а из-под ушанки торчали не менее темные давно немытые волосы. Он закурил трубку и заговорил хриплым голосом:
-Страшно ли, Петька? Когда над твоей головой пули засвистят, когда твои товарищи, с которыми ты час назад байки рассказывал, начнут вопить от ужаса и боли – тогда и поймешь, что страха не ощущаешь. Он есть, всегда есть, но единственное, о чем ты думаешь в этот момент, это далеко не страх.
-А что же это?
-Не приведи Господь, чтобы ты узнал.
Вдали брызнули алые смерчи взрывов и грохотов падающих бомб.
-Как думаете, - снова заговорил Петька – молодой паренек, доброволец из Молотова, которого, по причине незначительных травм и отсутствия родителей, не пустили на фронт, но который нашел место в тылу, - мы победим?
-Эх, Петька, - вздохнул офицер, - мне ли знать об этом? Мы показали немцу, чего стоим, отбросив его на несколько километров от Москвы, но до победы, сынок… далёко будет.
Рядовой поежился, будто подмерз, и с жалостью всё глядел туда, где безостановочно громыхали взрывы и выстрелы. Федор Николаич, улыбнувшись сквозь бороду, уселся на рядом стоящий стул и задергал трубкой. Так они и сидели в тишине. Не о чем было говорить двум совершенно разным поколениям.
Несколько часов спустя, когда солнце уже озарило всю передовую, Петька еще сидел на карауле, а Федор Николаич расхаживал в своей комнате в ожидании приказа начальства. Ему даже удалось вытоптать малозаметную выцветшую тропинку на старых бежевых досках. Вдруг, наконец, из-за дверей послышались знакомые тяжелые шаги, и офицер вышел к ним навстречу. Тот – молодой ефрейтор – отдав честь, молча протянул Федору Николаичу бумагу и с угрюмым видом покинул офицера.
Безудержно забегали его глаза по строкам письма начальства, и лицо его не выражало никаких эмоций. Лишь дочитав приказ, Федор Николаич стукнул кулаком по столу, подпрыгнул и побежал в санчасть, где было основное скопление солдат – израненных, перемотанных, точно берёзы в берёсте, и измотанных.
-Собирай народ! – кричал офицер сестре. – Приказ следовал: уходить пора отсюда, да поскорее.
-Право! Почему же?
-Наши под Харьковом попали в немецкое окружение – глядишь, скоро тут будут! Собирай всех скорей, и разнеси новость по всей передовой: чем быстрее, тем лучше.
Все, кто услышал слова Федора Николаича, словно по щелчку поднялись и синхронно стали собираться, помогая самым немощным. Спустя уже считанные минуты все были готовы выдвигаться, и теперь офицер направился на караульный пост.
-Петька! Не дошло, что ли, до тебя мое распоряжение?
-Отступать разве надо? Позволительно ли? Наши братья гибнут, а мы бежим? – спрашивал рядовой, следящий за движениями бежевых смерчей за горизонтом.
-Мы не годны для битвы.
-А почему вы не на фронте?
-Кто-то должен следить за ранеными.
-За ними могут присмотреть и более младшие чины. – обиженно гнусавил Петька.
Федор Николаич пригляделся к своему подчиненному, помолчал какое-то время, давая тому одуматься, и вновь заговорил:
-Помнится мне, как два года назад наш солдат с финнами воевал. Я там был с сыном вместе – Ванькой звали – не старше твоего возраста. Шли мы на Карельском перешейке, бок о бок, и я смотрел на Ваньку и гордился им – такой молодой, такой храбрый! Да и в силе его никто не сомневался. Только вот днём одним шальной снаряд его настиг… Весь его отряд оказался под щепками и землей окопа. Победил финн, черт бы его подрал! Безумие нахлынуло на мою дурную голову: выхватил я гранаты и рванул вперед, не оглядываясь и не задумываясь. Пули засвистели под ушами, одна из них, кажется, еще тогда прошла сквозь мое плечо – я не чувствовал. Я в истошной ярости бежал вперед со слезами на глазах, и спустя невыносимо долгие мгновения, я взорвал этих проклятых финнов в их проклятом окопе! Позже товарищи говорили, что я вопил, как зверь, что даже враг оторопел. Я же и не вспомню уже ничего: как взрыв прогремел, так и полег без сознания там же. С тех пор я и не лезу на фронт, а помочь пытаюсь тем, кому еще можно.
Петька молчал. Не мог вынести он речей о семье, потому как у самого ее не было. Да и никак свыкнуться с бегством не мог: не дело советскому солдату своих в беде бросать.
Федору Николаичу был знаком этот задор, это пламя в глазах рядового и это рвение в бой. С ним ничего не поделаешь; ничего, кроме боя, этот огонь не затушит. Но никоим образом нельзя было оставлять Петьку – уж слишком он напоминал офицеру его сына.
Тогда Федор Николаич подошел ближе к рядовому и в уютном и пугающем трепете приглушенных взрывов закурил трубку. Дым от нее поднимался выше его головы и безвозвратно утекал в небеса, растворяясь в воздухе.
-Я тебе не мамка и заставлять тебя не буду. Осмелишься приказу начальства дерзить – воспримут как дезертира. А если погеройствовать желаешь, то езжай на заводы в тыл. Мал ты еще слишком на фронт лесть – ты погляди, ружье то дрожит до сих пор.
-Я не боюсь! – обиженно вскрикнул рядовой.
-Конечно, нет. – спокойно отвечал офицер. – Оттого и дрожит, что в бой рвешься. А на войне слепо следовать ненависти – верная смерть.
-Так чему же следовать?
Федор Николаич наклонился, улыбнулся сквозь бороду и, похлопав по плечу рядового, тихо прошептал:
-Просто постарайся выжить. Не ошибешься.
Солнце продолжало стремительно обнимать своими лучами опушку леса, настойчиво просачиваясь в его глубь. Туман окончательно осел, и Петька вдруг возбужденно встал, пригляделся, глаза его вспыхнули, как фитили, и он молча тыкнул пальцем в лесную гущу, выползающую из непроглядного утреннего тумана.
-Вы видите, Федор Николаич? – молвил рядовой.
-Что там?
-Движение!
Офицер пригляделся, но ничего не увидел.
-Ветка сломанная. – сказал Федор Николаич. – Ветер колыхает.
-Да нет же!
Офицер посмотрел на рядового и подумал: «коли с ума сошел, бедняга? Мерещится уж всякое. Право! Там ничего нет».
Внезапно то, что старый вояка сперва посчитал за ветку, пало, точно человек. И тут же сверкнули в лучах солнца желтые волосы.
-Пацан! – воскликнул Петька, перебирая ружье в правую руку.
-Ты куда это собрался? – спросил офицер, до конца не осознавая происходящее.
-Спасти парня!
-Стоять!
Федор Николаич достал бинокль, приставил к глазницам и оглядел то место. И точно – под могучими деревьями, безмолвно следящими за каждым движением солдат в лагере, лежал маленький, беззащитный мальчуган, весь покрытый сажей и пеплом вперемешку с грязью.
-Безумие. – прошептал офицер, опуская бинокль. – Неужто из боя вышел?.. Беги, Петька, беги!
И он рванул изо всех сил, что были в его молодых ногах. С невероятной ловкостью рядовой перескакивал через бугры, ямы и колдобины, и уже спустя считанные минуты притащил на руках мальчишку лет восьми – совсем юнца!
-Жив ли? – спросил Федор Николаич, заметив свесившуюся голову паренька.
-Дышит! – выкрикнул Петька и весь полк с облегчением выдохнул.
Тут же мальчугана направили в санчасть, которая уже по большей мере пустовала. Сестра мигом принялась смотреть его, но время было дорого – немец был уже на подступах, этому служил усиливающийся грохот взрывов.
-Уходить же надо, товарищ офицер! – говорил Петька, совсем поменявшись в мотивах, лице и эмоциях.
-Кто ж юнца понесет? Почти все тут – калеки.
-Я понесу!
-Далеко не уйдем с таким раскладом. – угрюмо продолжал Федор Николаич, устремив задумчивый взгляд на приближающиеся багровые смерчи.
-Он никак не встанет на ноги за такое короткое время, его все равно придется нести!
Офицер молчал. Решение никак не рождалось в его голове, все сводилось к одному – стоит попытаться уйти. Только была одна загвоздка: от немца и так уже шанса мало было скрыться, а с мальчишкой на плечах еще и останавливаться придется… Неужели бросить его? Ради ребят…
-Нельзя его оставлять! – воскликнул Петька, стараясь пробиться к забитому размышлениями разуму Федора Николаича.
-А почему? – неожиданно для себя спросил офицер. Рядовой отпрянул от него, в глазах его возгорелся огонь ужасающей мощи, устрашающей ярости; руки превратились в кулаки, но не успел Петька сообразить, как вдруг командир заговорил томным голосом:
-Оставить одного, чтобы спасти десятки… А потом жить с этим… И видеть сверканье его глаз в своих грезах, его возможное, но отнятое счастье. Чтобы стать для него дедом, воспитать мужчину, увидеть его первую любовь, своих внуков… Или оставить в живых сотню молодых парней, которые еще послужат на благо родине, которые еще смогут помочь в войне… Как бы ты поступил, Петька? – из его темной бороды эти слова доносились с истинным затрудненьем и болью принятия решения.
-Чем же мы отличаемся от поганого фрица, если так поступаем? Бросаем беззащитного мальчугана, который, быть может, с горем пополам, потеряв родителей… И дошел до нас! Мы просто ни в коем случае не можем его бросить, никогда! Мы же люди, в конце концов!
Федор Николаич продолжал молчать. Его веки сомкнулись, мысли утекли в бушующий хаос уже почти подступивших взрывов; вот бы вернутся сейчас домой, снять свою старую рубаху, закинуть фуражку на печку и упасть лицом в подушку рядом с любимой женщиной… Проклятая война!
-Товарищ офицер! – послышался вдруг голос ефрейтора. – Мы нашли это на опушке леса. – в руках у него блестела медная музыкальная труба.
-Чья? – спросил Федор Николаич нахмурившись.
-Мы не знаем, товарищ офицер.
-Неужто у паренька?.. – спросил командир, глядя на Петьку, который неугомонно трясся, будто в лихорадке.
Затем командир отправил молодого ефрейтора в санчасть следить за мальчуганом, а сам остался здесь, в караульной вышке, рядом с трясущимся рядовым, который ждал пока все уйдут, чтобы заговорить, но офицер его опередил:
-Ты в порядке?
-Мы ведь не уйдем, правда? – тихо и быстро спросил Петька, на что Федор Николаич нахмурился еще пуще прежнего.
-Паренек очнется, расспросим его обо всем, поставим на ноги – дал бы Бог, чтобы стоял крепко – и уйдем отсюда прочь. Главное, чтобы были все готовы срочно выдвинуться, так что ступай и передай всем мои слова.
-Думаете, скоро в себя придет?
-Не знаю, Петька… - сказал офицер и умолк на время.
-Рядовой! – окрикнул командир, когда тот уже почти ушел. – Вели трубу рядом с мальчишкой положить.
Петька качнул головой и побежал в санчасть.
Солнце в зените. Всю округу окропляло жаркое пламя дневного света. Ужасающие взрывы внезапно прекратились, алые смерчи погасли, и наступила полнейшая неспокойная тишина, которая будоражила сознание Федора Николаича. Фронт должен стиснутся именно к ним на передовую и если они объединятся с отступающими, у них будет шанс дать отпор. Теперь стоял другой вопрос: а ждать ли? И есть ли вообще хоть кто-то, кто остался в живых?
Вестей от Петьки до сих пор не приходило. Офицер находился здесь уже два с половиной часа к ряду и неотрывно следил за безжизненной, но как ему казалось самой живой и опасной лесной опушкой. Она могла скрывать в себе самые потаенные и смертельные секреты. Смертельные для всего полка…
Внезапно послышался голос Петьки:
-Очнулся!
Офицер в последний раз угрюмо и максимально внимательно оглядел опушку и далее его лицо не сменялось.
-Он говорит, - продолжал рядовой, - что родом из Харькова. Всё как я и сказал! Потерял родителей в бою, затем по воле Божьей примкнул к партизанскому лагерю, ему даже удалось в рельсовой войне поучаствовать! Вот ведь герой, ну парень, ну молодец! И все это вместе со своей трубой – никогда не расставался с ней…
Федор Николаич слушал слова Петьки и с тяжестью горя оглядывал своих подчиненных: не годны они для боя, совсем не годны!
-А самое главное, что он идти может, товарищ офицер! – донеслись слова рядового до командира.
-Как это? Из обморока сразу на ноги?
-Так точно! – с радостью на устах отвечал юноша.
Они вышли в главную комнату санчасти, где лежал сам мальчуган, вокруг которого толпились солдаты, то и дело посыпая его всякими вопросами.
-Не помнит он имени своего, говорит. – сказал Петька. – Помнит лишь, что с трудом вышел из зоны обстрела – все погибли, один он остался. И еще жил как-то несколько месяцев. Ну ведь упертый, смелый пацан!
-Да уж, не надобно такому молодому и в такой передряге оказываться. – жалел Федор Николаич юнца. Хотя он и сам не знал, к одному лишь мальчугану этому крылась жалость за его словами, или же ко всем солдатам в полку.
Внезапно тишина на поле обрушилась ужасным раздирающим слух шквалом; с неба задребезжали самолеты и завизжали снаряды минометов; потолок посыпался под яростным и безжалостным напором грохота и шума.
-К оружию! – скомандовал офицер и бросился в окоп. Полк мигом последовал за ним.
Со стороны прозвучал взрыв, который поднял всю окружную пыль в воздух и держал ее там еще нескончаемо долго; под ногами задрожала земля, над головой засвистели выстрелы. Алые смерчи, которые казались недосягаемо далеко, теперь кружили вокруг них, вселяя ужас в молодые сердца. Атака была настолько неожиданной, что большинство выбежало на улицу в неполном обмундировании, из-за чего им пришлось еще более осторожничать.
С воздуха пикировали самолеты, выпуская всю очередь в окоп, будто дракон яростно испепелял своим огнем все живое.
-Осторожнее! – кричали солдаты, когда одного из товарищей задело осколком бомбы; тот уже и не выжил.
Теперь взрывы доносились уже совсем близко; из-за них горящая земля подлетала в воздух, залетая в окоп и засыпая всех сидящих в нем. Яростные атаки все усиливались, а Федор Николаич никак не мог прийти в себя: его оглушал страшный вопль войны.
Петька кричал и все пытался достучаться до командира, но не выходило: резкий и ужасный свист снарядов заглушал любые голоса людей. Казалось, на солдат обрушилось само небо; сама смерть пришла за каждым из них, и от нее не было шанса уйти. И смерть их забирала, пронзая своей косой в виде шальных осколков и пуль невинных солдат, всех перемотанных и итак искалеченных. Этот бой был заранее проигран для советского солдата.
Поднялся дым, свет от пуль ослеплял, кругом летала земля от выстрелов и вера в смерть крепчала. Среди всего прочего хаоса вокруг, показался силуэт мальчика, словно восставшего из пепла трупов солдат. В руках его блестела медная труба музыканта, и он на подкашивающихся ногах шагал навстречу выстрелам к эпицентру адского жерла, откуда дьявол отдавал свои приказы и Зевс швырял свои молнии. Весь в саже, грязи и старых бинтах и тряпках, мальчуган шел. Все замерли в ожидании самого худшего, но, как всем показалось, даже выстрелы на время стихли, самолеты замедлились, а сам дьявол пригляделся. Юнец прислонил к губам своим эту огромную трубу и из нее раздался громогласный звон, затмивший весь клич войны.
Внезапно пуля пробила край трубы, и от удара мальчик упал на колено. Из губ его потекла кровь, но не видно было слез на его щеках. Он поднял свой сильный, убиенный потерей родителей взгляд, сжал трубу покрепче и снова встал на ноги, с трудом удерживая равновесие. И снова заиграл громогласный звон.
Случайный советский солдат вдруг запел, поднимаясь из окопа:
Вставай, проклятьем заклеймённый,
Весь мир голодных и рабов!
Затем послышались голоса сразу нескольких солдат:
Кипит наш разум возмущённый
И смертный бой вести готов.
Из окопов продолжали вылезать искалеченные, все перемотанные бойцы, большинство из которых с трудом держались на ногах. И все хором пели:
Весь мир насилья мы разрушим
До основанья, а затем
Мы наш, мы новый мир построим, —
Кто был ничем, тот станет всем.
Федор Николаич и Петька одновременно поднялись на ноги и в ритм со всеми зашагали на треклятого немца, поднимая ружья и в слепую стреляя в сторону опушки леса, при этом все в голос пели, словно голос шел из самого сердца, из самой души… из самой Москвы:
Это есть наш последний
И решительный бой;
С Интернационалом
Воспрянет род людской!
Советские бойцы падали под градом пуль, но с песней на устах. И кровь кипела в жилах, и почва кругом полыхала в огне, но до конца держался боец советский. Один за другим они падали друг другу под ноги, дым беспощадной войны блуждал перед глазами, а эти парни все равно шли до конца. И когда мальчишка вдохнул последний раз в свою бессмертную трубу, вновь наступила невыносимая сопровождаемая победой врага тишина.
И только медная труба маленького трубача со сквозной дырой осталась сверкать в том поле.