Мой дед обожал растения. В нашем бакинском доме, выстроенном до революции, был длинный застеклённый коридор, там, в кадках и бочках, росли пальмы, кротоны и монстеры, по стенам вились плющ с кирказоном и свешивались с потолка разноцветные орхидеи. Целый подоконник был посвящён флоре пустынь, это была уже всецело моя работа, дед кактусы не жаловал, как однозначно бесполезные создания, а у меня они цвели без передышки, как и каланхоэ, алоэ, литопсы и прочая сухолюбивая мелочь. Была у меня одна мечта, как я думал, неосуществимая – аморфофаллюс. Узнал я об этом растении случайно, увидал картинку в травнике XIX столетия, там был огромный резной лист и чудный цветок, похожий на каллу, только с синей обёрткой. Подпись гласила: "Сей представитель африканской флоры процветает преизрядным початком, уподобленным натуралистами Ааронову жезлу, с обёрткою лиловою, а то и пунцовою». Травник этот, спустя годы, уже в Москве, я продал. Отнёс в "Букинист" на Парк Культуры. Просто тогда не на что было еды купить. Помню, как на прощанье рассматривал каждую картинку, стараясь запомнить на всю оставшуюся жизнь. А за 10 лет до того, в Баку, я заболел аморфофаллюсом и всюду его искал, на Птичьем рынке, в цветочных магазинах, но его нигде не продавали, по правде говоря, о таком даже не знали.
Ближе к своему дню рождения я рассказал деду о своей мечте, и даже показал ему картинку, хоть и был уверен, что такое редкое растение деду нипочём не достать.
- А что, какая-то проблема есть? – сказал тогда дед, снисходительно улыбаясь.
Через неделю, на мой день рождения, подъехала машина и встала под нашим балконом, два грузчика внесли в зимний сад бочку с землёй, и дед, торжественно развернув газету, показал мне огромную бугристую картофелину. Это и был аморфофаллюс, вернее, его клубень. Дед передал его мне, и я вкопал в бочку, на глубину ладони, как было рекомендовано.
У меня установился ритуал, проснувшись, я первым делом бежал в сад к бочке и глядел, проклюнулся ли аморфофаллюс, но прошла неделя, две, три, но не было никаких намёков на росток. И однажды дед застал меня у бочки рыдающим.
- Это всё из-за тебя, - кричал я деду сквозь слёзы, - Ты туда чай выливал, и он из-за этого умер, умер!
- А, слушай, не стыдно тебе? Терпения нету, что ли? Подожди, да, никуда не денется!
И действительно, никуда не делся. Вскоре из земли высунулась сочная фиолетовая почка, и очень быстро, буквально на глазах, вымахал знаменитый единственный лист, плотный, резной, точь-в-точь такой, как на картинке из травника. Такой же лист появлялся каждый год, и всякий раз, как мне казалось, он становился больше, но знаменитого цветка не было. Аморфофаллюсы цветут очень редко, некоторые виды – чуть ли не раз в столетие.
- Ничего, зацветёт, я не увижу – ты увидишь, - говорил дед, выливая в бочку остатки заварки.
Так, в ожидании цветения, и прошёл остаток моего детства.
В начале 90-х наши соседи уезжали, кто куда, в Россию, в Америку, в Израиль, и по одному продавались частные дома нашего квартала. Мусульман у нас проживало немного, тут в основном частные владения, с дореволюционных времён принадлежавшие еврейским семьям. Только через улицу от нас, в доходном доме с чисто питерским двором-колодцем, роскошным, по меркам нашего квартала, целый этаж принадлежал азербайджанке, зеленоглазой, ещё довольно красивой, несмотря на возраст, женщине. Говорили, что она была любовницей главы республики, так это, или нет, проверить было невозможно, одно только знаю – она была приветливая женщина, незамужняя, работала врачом. Я несколько раз доносил ей до дома базарные сумки, как это было принято в старом Баку. Больше азербайджанцев не было, были, конечно, в школе, были у мамы на работе, но это были свои, бакинцы, у них азербайджанские фамилии, но больше ничего особенного, они были такими же, как мы.
А тут нагрянули настоящие, исконные мусульмане, и в соседних домах постепенно исчезали тамошние дяди Гриши и тёти Доры, а взамен появлялись они. Их вселение неизменно сопровождалось выставленным на самое видное место, на улицу или на середину двора, унитазом - вырванный с корнем европейский трон выносился из своего тронного зала, это это чтобы все знали, какой веры придерживаются новые хозяева. Попутно в городе пропала и туалетная бумага, а затем стали исчезать вещи и продукты.
Пришельцы, к которым приклеилась кличка «еразы», были, как на подбор, приземистые, крикливые и озлобленные, с жуткими восточными шрамами - кто в детстве упал с яблони, кого конь лягнул, кого укусил осёл, с ними были старообразные женщины, замотанные в платки, с детьми, непохожими на детей. Почти всё время новые соседи проводили на улицах, они сидели на порогах и лестницах, или на корточках возле стен, задумчиво глядя перед собой.
Раньше, ещё в советское «мирное» время, в город, случалось, приезжали выходцы из глубокой провинции, из отдалённых степных и горных сёл, это были молодые люди, национальные кадры, решившие обосноваться в столице. Их за глаза называли «чушками» и не особенно любили - высмеивали за овчины, ковровые носки и мохеровые шарфы. Кроме всего прочего, эти люди совершенно теряли голову, оказавшись среди горожанок, ходящих, по их представлениям, практически голышом, и принимались тереться о женщин в автобусах, что было причиной регулярного мордобоя.
Впрочем, рядом с этими новыми жильцами нашего квартала, любой "чушка" показался бы скрипачом из консерватории. Скоро стало понятно, что говорить с этими людьми решительно не о чем - они только здоровались и провожали глазами. Их становилось всё больше, бакинцев всё меньше, между тем, цена на жилплощадь в городе упала до мизера, но дед мой не торопился уезжать, а продать без его участия квартиру было невозможно. С новыми жильцами окрестных домов дед легко нашёл общий язык – восточные люди стариков уважают. Между тем, лицо деда стало приобретать античное благообразие, он отпустил окладистую бородку, как библейский патриарх.
А город стал совсем не похож на себя, уехали уже все армяне и евреи, почти все русские, и никого из моих приятелей не осталось. На улицах, почти без освещения, было мрачно по вечерам, да и опасно - устраивались облавы, хватали молодёжь без разбора и отправляли на войну, а во всех городских кабаках и бильярдных, там, где за пару лет до того бывали мы, теперь толпились эти приезжие. Я почти безвылазно сидел дома, почитывая нашу библиотеку. Именно тогда я одолел Брета Гарта, Сейфуллину, Константина Федина и прочую многотомную макулатуру, купленную дедом ради красоты корешков. Были там и сборники восточной поэзии - в советских переводах или на персидском языке. По счастью, среди книг нашёлся русско-персидско-тюркский словарь, на первой странице которого был алфавит. Делать было решительно нечего, и я стал переводить. Надо признать, что любовная лирика показалась мне трескучей и пошлой, но вот персидские куплеты, исполняемые на ярмарках – добейты – мне понравились.
Персидские стихи поёт мне бегума
И я уже в раю, от счастья без ума,
И глупому мулле я рая не отдам,
Блудница слаще здесь, чем девственница – там.
Как-то мы с дедом пошли в магазин, в наш хлебный на Торговую улицу. Магазин этот претерпел изменения, исчезли знаменитые бакинские буханки, с корочкой цвета осенней листвы, которую, по дороге домой, было невозможно не отломить, уступив место лепёшкам, чурекам и прочей пастушеской выпечке, а ещё чёрствым серым кирпичам, что мы в прежние времена ни разу не брали. Попутно несколько раз менялось объявление в рамке, запрещавшее трогать хлеб руками – все годы оно было на русском, потом сменило язык, затем слово «Администрасья» заменили на «Мюдюрийят», а в самом конце объявление перешло на латиницу.
Дошли мы с дедом до магазина, и увидали толпу. Хлеба в свободной продаже не было, его привозили в определённое время, тут же выстраивалась очередь, и в тот раз она растянулась на полквартала. Люди в ней, настоявшись на зимнем ветру, перешли к наболевшему национальному вопросу, какого-то бедолагу выпихивали из очереди, обвинив в армянском происхождении, но тот не отдавал своё место без боя, и, наставив палец на гонителей, в свою очередь, энергично уличал их в том же. Кульминация, впрочем, случилась ещё до нашего появления - лысый мужчина с окровавленным лицом сидел на асфальте, раскачиваясь и повторяя по-тюркски:
- Мусульмане, что вы творите, мусульмане, вы что, с ума сошли, мусульмане?
Две сердобольные азербайджанки вытирали ему лицо платком, в трёх шагах какой-то очередной «ераз» в калошах картинно рвался в бой, ещё пара таких же держала его за руки.
Тут же рядом полный старик в кепке вопил по-русски, вставляя, впрочем, восточную брань, что у него дед и прадед были муллами, а тот, кто обозвал его армянином - подлец, и мусульманином быть не может по определению, старуха рядом, видимо, жена, растопырив коричневые ладони, проклинала кого-то истошным голосом. Был ещё милиционер, или ОПОНовец, ну, в общем, какой-то мужик в форме, что, не вмешиваясь, без интереса наблюдал за происходящим, по виду, он тоже был «еразом».
Мы не встали в очередь. Ушли.
- Дедушка, тут невозможно жить, понимаешь ты? – сказал я ему, в тысячный, наверное, раз.
- Уезжай.
- Как то есть уезжай, как уезжай? Надо квартиру продать.
- Я не поеду, продавать не буду. А ты езжай.
И в этом ответе, в столь будничном, совершенно спокойном голосе, было столько презрения к мне, столько подтверждений той прописной истины, что мне его не уговорить, что я буквально озверел.
Мы молча шли обратно, меня трясло, и от злости и от всего увиденного, а он семенил себе бодренько, как козлик, перебирая чётки, со своим лицом блаженного старца, почти библейского пророка, и его ничего на свете не трогало. На улице Гоголя я взял деда за рукав и остановил.
- Как это езжай, а где же я буду?
- Найдёшь где.
- Это и мой дом тоже, дед! Я что, на улице жить буду?
И тут дед сказал на языке этих бесконечных еразов и чушек, на наречии этой давящейся в очереди восточной черни:
- Мяння ня? (Мне какое дело)?
Сказал спокойно и безо всякого чувства, глядя куда-то вверх совершенно пустыми глазами, и я сделал нечто непредставимое, то, чего не смог бы даже во сне увидать - взял его рукой за лицо и толкнул от себя. Дед полетел в сугроб и несколько секунд лежал так, нелепо развалившись, и его приторное благообразие, наконец, сошло, он выпучил глаза, раззявил рот и стал напоминать испуганное травоядное животное, провалившееся в арык. Тут меня охватил ужас, я стал спешно его поднимать, а он был рослый, тяжёлый старик, я еле его поднял и стал отряхивать от снега. Дед держался за меня подрагивающей ладонью и что-то неразборчиво бормотал.
Через пару дней я уехал в Москву.
Когда стали, наконец, продавать бакинскую квартиру, вместе с зимним садом и всей обстановкой, я снова приехал в Баку. Наш "маклер", дальний родственник, пожилой ловкач, сильно похожий на деда, приводил потенциальных покупателей. Все они, как на подбор, были словно с острова доктора Моро, но вели себя спокойно и абсолютно одинаково, они обязательно пили чай, шумно прихлёбывая, и сбивали цену.
- В такой время стока опасный люди есть в городе, сюда могут прийти, занять, слушай!
Время и впрямь было нехорошее, и "маклер" всякий раз многозначительно кивал, мол, надо соглашаться. В конце концов, отдали этот дом за бесценок, самому жуткому из всех, золотозубому милиционеру из Армении, словно сошедшему с картины Модильяни, у него один глаз был выше другого, а на лбу красовалась фиолетовая родинка размером с виноградину. Пока дядя, препираясь с «маклером», пересчитывал деньги, извлечённые милиционером из пакета, я успел забежать в зимний сад. Орхидеи наши пожухли, пожелтели лианы, видимо, дед перестал их поливать, и только кактусам было всё нипочём, они цвели, как всегда. Я подошёл к бочке, а там, о, чудо, рядом с листом красовался долгожданный бутон, огромный, опалесцирующий, в разноцветных разводах, словно инопланетный. Это был тот самый «ааронов жезл» из травника, ему, наверное, оставалось несколько дней до раскрытия. Я сломал его, и, сунув руки в землю, (так, наверное, золотоискатели искали в песке самородки), нащупал клубень и вытащил его из земли, оборвав корешки, затем вышел на пожарную лестницу, которую у нас в Баку называли "чёрным ходом", бросил и принялся топтать. Клубень был жёсткий, и не поддавался, и тогда я круглым камнем, на котором дед правил ножи, расплющил его в лепёшку.
Слова, что нужен дом – бессмысленная ложь
Кирпич под головой – одно лишь заберёшь.
Не забывай, что смерть нас держит на весу
Любой на свете дом когда-нибудь снесут
И как ни применяй ты хватки деловой
Останется один кирпич под головой
Отстроишься едва, и станет дом ничей
Ты попусту не трать бесценных кирпичей.