Петра Аникина затолкнули в камеру следственного изолятора, когда её обитатели готовились спать.Лежачих мест не хватало.Скидок на возраст в этом санатории никому не делалось.Ни один не шевельнулся уступить место старику.
И он пристроился меж стеной и нарами.Спать стоя жизнь научила его в далёкие времена трёхлетней солдатчины.Дневальный,стоя на тумбочке, как выражались
сослуживцы,часто поддавался искушению сесть на эту самую тумбочку и,опершись плечом о стену, вздремнуть. Дело рискованное.Можно схлопотать наряд вне очереди и лишиться сна и на следующую ночь. Пётр предпочитал подрёмывать стоя, не теряя бдительности, предписанной уставом.
Солдат находчив и вынослив.Некоторые умудрялись спать во время строевой подготовки, что кажется человеку гражданскому невероятным.А на самом деле - проще простого.Все шагают в ногу.И заданный ритм прекрасно усыпляет солдата.И он добирает отнятое у него строгими командирами. Точно такие воспоминания Аникину доводилось слышать от солдат, прошедших Великую Отечественную войну.
Петру удавалось уснуть и на марш-бросках зимой.Впереди затяжной спуск. Палки под мышки и катишься по накатанной лыжне,закрыв глаза, пока тебя не торкнет в самом конце спуска и ты, едва удержав равновесие, идёшь дальше.
Аникин стоял и думал. Думал о невероятном случае, приведшем его сюда.Он никогда не зарекался ни от сумы, ни от тюрьмы (народ трепаться зря не любит), но всё же, как большинство граждан, живущих в ладу с законом, надеялся закончить дни в своём, а не казённом дому.Думал о жизни, перебирая в памяти всех с кем свела судьба.
И мрачная картина,неласковая,доселе ускользавшая от его внутреннего взора, предстала во всей полноте.
В детстве...Он появился на свет седьмым ребёнком. Его рождение не радовало ни отца, истощённого войной, работой и существованием впроголодь, ни истомлённую абортами и родами мать.
Мать Петру вспоминалась всегда плачущей, кормящей грудью очередного новорожденного,мечущейся между детьми,мужем от корыта к плите, уставленной кастрюлями, в них непрестанно что-то варилось. Попробуй-ка сбавь обороты, когда голодная орда готова съесть чёрта.
Мать долго кормила Петю грудью.До трёх лет.Когда появился на свет последний ребёнок, восьмой, седьмой пройдоха всегда пристраивался у неё на коленях и показывал младшему братику пример, но тот, в отличии от Петра, рос дохликом, сил не хватало себе пропитание добыть. И как ни ласкала его,гладя по хилому тельцу свободной рукой мать,как ни нацеловывала, пробуждая его к жизни,как ни нежила, дитё оставалось худым,слабым и плохо росло.Всё же выходили. Выросло.
Поддаваясь докучливым просьбам Пети, мать всегда брала его к себе на колени и он крепко держался за грудь и опустошал её, иногда зарясь и на братову долю.
Слабенького братика любила и мама, и старшая сестрёнка и вечно нянькались с ним.
А Петьке доставались одни подзашлычины. Петька рос быстро и со своим крылатым тёзкой гонял по двору куриц. Он чуял где они снеслись и находил яйца в самых укромных местах - за поленницей,за сараем, в курятнике, в кустах смородины в углу огорода и выпивал их не сходя с места.
Рос он сильным , здоровье не оставляло его до 73-х лет и сила его в концов концов и сгубила. Все бои без правил, в кои вовлекла жизнь, Пётр выдержал с честью. Раны заживали на нём, по меткому выражению отца, как на собаке.Бился часто и честно.До криминала не доходило. И вот те на - камера. И впереди суд, и, без сомнения,зона...
Вспомнил Пётр Аникин , что ласки не видел и от жены.Одно равнодушие. Абы деньгу в дом нёс.
Не видел доброго и от дочек, для которых , как и для их матери, он был кассиром банка.И только.А он, надрывая пуп, пахал.
В тот весенний день Пётр шёл после смены натоптанной тропой мимо вечно портящей ему настроение двухэтажки обшарпанной с облупленной штукатуркой и болтающейся на одной петле двери парадного, как называл он подъезд по привычке питерской, где на 18-й Линии Васильевского острова остались детство и юность.
Вдруг девчушка лет семи выскочила из дома, догнала Петра и схватила за ногу:"Дедушка, миленький, не отдавай меня.Он меня убьёт! - Я его водку пролила"
Пётр взял ребёнка на руки и успокоил:"Не отдам, не бойся, никому не отдам"
А их уже догонял, зигзагами двигаясь, папаша:
"Ах ты, сука, педофил престарелый!Отпусти ребёнка.Это моя дочь"
Пётр отмахнулся , предлагая родителю девочки идти спать.Тот не унимался.И Пётр свободной рукой двинул ему в зубы. Пьный упал. Умолк.Девочка не видела. Она судорожно прижималась к спасителю и прятала личико заплаканное на его плече.Он унёс её в соседний двор. Ребёнок не прекращал плакать, несмотря на все уговоры, повторяя одно и то же:"Дедушка миленький, не отдавай меня папке!Я его водку разлила - он меня убьёт" Она гладила дедушку по голове и плакала. И тихо плакал он.
Здесь на скамейке их и разлучили подоспевшие одновременно милиция и мама.
Оказалось, на вскопанной рыхлой земле клумбы, куда свалился пьяный, подвернулся камушек под самый под височек - и нет человека.
Пётр вернулся в день нынешний, в наступавшую ночь.
Запахи изолятора снова напомнили ему казарму,где от сотен портянок и сапог,от потных усталых тел исходило нечто похожее, как и в санчасти,в которой после ранения ему пришлось пробыть в схожей атмосфере.Маленькая комнатушка-палата вместила и его, и другого раненого с гноящейся зловонной раной,и помешанного солдатика, привязанного свивальником к кровати,испражнявшегося под себя,и несколько других военных, ожидавших распределения - кого в бедлам, кого в госпиталь, кого обратно в казарму продолжать службу, кого на комиссацию. И всюду, он ясно осознал,и здесь,в изоляторе, и в казарме, и в санчасти стоял запах неволи.И он разъедал ноздри, лёгкие и душу. И некуда от него деться.
Эпилог.
И как ни выгораживали Петра адвокат, свидетели,как ни пыталась благодарная вдова облегчить его участь(она понимала - то , что предстояло взять на душу ей,к чему подталкивал её драчливый сроду пьяный супруг, вдруг сделал этот дед), а минимального срока не избежал.
Вспоминал он во время отсидки и мать, измученную непосильными заботами,и отца, изнурённого трудами, и жену-истукана, и сестру безразличную,и братьев -соперников, и дочерей-модниц.Сожалел, что ни одна бабка, ни один дед не дождались его появления на свет Божий.
Вспоминая о девочке, ласково гладившей его по жёлтым волосам, плачущей у него на плече,он понимал, что жизнь всё же отдала ему его долю ласки. И страдает не зря.
Впрочем, к семидесятипятилетию Пётр оказался на свободе по амнистии.