Вечер у Карамзина был в разгаре. Речь зашла о Хазарии.
- Не добил Святослав этих хазар! - горячился Чаадаев, - куда ни глянь - везде хазары! Газеты, журналы, торговлю всю захватили, российских купцов теснят! Не пускать инородцев в столицу! А то он православие принял, а дома, наверное, тюбетейку хранит. Такое на голову надевать даже Иван Васильевич запрещал!
- Он много чего запрещал! Он и бороду брить запрещал, и с иностранцами якшаться! А вот это и возродить не грех: доведут вас, Петр Яковлевич, знакомства с масонами до цугундера. Извините, Катенька, но я старый воин, и не знаю слов… Простите, короче! - и ротмистр Ржевский улыбнулся фрейлине.
Только что приехавший из деревни Сашка Пушкин, обритый после болезни, но уже вполне оживший, приглашал всех к Жуковскому в Павловское, читать пятую песнь "Руслана и Людмилы" .
Сославшись на позднее время и нездоровье, Бакунина попрощалась с присутствующими.
- Ротмистр, вы проводите меня? - обратилась она к Ржевскому.
- Конечно, Катенька! Тем более, что нам почти по пути.
Пока шли вдоль паркового фасада дворца к Камероновой галерее, Катя успела дважды чихнуть.
- Вам бы попариться, да мёду пару ложек - и в постель…
- Вот-вот! Баронесса Вревская все уши прожужжала двору и лично императрице о том, как вы её вылечили! Ничего подобного-де, она в жизни не чувствовала! И вы хотите, чтобы я согласилась? Впрочем, на следующей неделе моё дежурство, и болеть не хочется - начальство всегда на это косо смотрит. А микстуры и рыбий жир глотать я не могу - организм, знаете… - и Катя покраснела.
- Да я рыбий жир сам с детства не терплю, и потому очень вас понимаю. От русской бани пользы и удовольствия куда больше, поверьте боевому офицеру! Мы и в походах старались баню сделать на каждом привале, хотя бы по-походному.
- А это как?
- Наваливается куча камней, разводится над ними костёр, потом угли сгребаются в сторону. Сверху ставится палатка, в которую заносятся жбаны с горячей и холодной водой. Жарко, хоть и тесновато.
- Даже зимой?
- Ну, в Европе зима гнилая, почти без снега и морозов, да и парку поддать можно, плеснуть на камни.
- Как интересно! А что французы?
- Грязнули известные! Да их с нервной лихорадки в России больше полегло, чем от картечи: бани не знают, рубаху нательную над костром прожарить не могут - вот их вошь и заела. А всё туда же: Libertе, Еgalitе, Fraternitе… Вот и Чаадаев там набрался, теперь Сашке Пушкину голову дурит. И не ему одному, другим юнцам тоже. Ох, доиграются наши масоны!
- Да ладно, Бог с ним, с Чаадаевым. Ржевский, а вы в самом деле можете устроить настоящую русскую баньку по-чёрному?
- И даже лично веничком пройдусь, как по баронессе.
- Ну да, а потом воспользуетесь моей беспомощностью, - улыбнулась Катя.
- Катенька, ну ежели вы меня так боитесь - приходите с подругой! Вдвоём вы меня точно шайками закидаете, коли что.
- А вы знаете, ротмистр, пожалуй, у меня есть такая знакомая - неожиданно улыбнулась Катя.
- Тогда договорились - завтра ввечеру, как стемнеет, жду вас под аркой Большого Каприза с парой осёдланных лошадей. Но не обессудьте, сёдла будут не дамские, подумайте о костюмах. Дорога недальняя, но полчаса займёт. Ну, вот мы и пришли! До завтра, Катенька!
***
В томной темноте августа к поджидавшему у арки Ржевскому подошли два молодых гусара. Один из них голосом Катеньки спросил:
- Ну что, ротмистр, едем?
Второй молчал, отворачиваясь, и в поездке держался позади Ржевского, пониже надвинув на глаза кивер. Они свернули на дорогу до Александровки, потом выехали в поля. Трензель, легавый кобель Ржевского, то и дело делал стойку на бегающих в траве перепелов, потом снова догонял хозяина, всем видом стараясь показать обиду.
- Далеко еще?
- Нет, Катенька! Весь путь - вёрст пять. Я попросил купца Малышева из Пулковской слободы баньку приготовить со всем необходимым. Он сам на Заверняйке живёт, под горой, а банька у него на отшибе, на речке Пулковке, изрядно выше церкви. Сейчас в слободе, наверное, уже спят все, даже девок не слыхать, притомились петь.
От ближних садов потянуло запахом антоновки и боровинки; вспомнилось, как на недавний Яблочный Спас царскосельский базар ломился от пулковских яблок. Запах рос, ширился; послышалось журчание невеликой речки.
- Ну вот и приехали! - Ржевский помог дамам спешиться, привязал лошадей у ближней яблони, подобрал в росной траве пяток крупных яблок с полосатым бочком, забросил в предбанник, хотел запалить свечку.
- Не надо, ротмистр! Это - наше условие. Увидите - занервничаете еще, чего доброго!
Ржевский чувствовал, что Катя улыбается, вспоминая случай в ротонде и прогулку к морю. Её спутница по-прежнему молчала.
Ротмистр, оставшись в одних подштанниках, повернулся к силуэтам дам:
- Сударыни, раздевайтесь, а я пока посмотрю, всё ли готово, да пару поддам, чтобы вас не застудить.
Когда все собрались в мыльне, густо пахнушей паром, распаренными березовыми и дубовыми вениками, дёгтем, пропитавшим закопчённые стены, Ржевский первой загнал на полок Катеньку. Уложил на живот, дал вспотеть и потихоньку, неспешно стал обрабатывать спину и то, что пониже, распаренным дубовым веником. Прошёлся по ногам, вернулся к спине, стараясь тщательнее обработать лопатки и бока в районе лёгких.
- Перевернись! - и уже в четверть силы, аккуратно прошёлся веником по животу, по бёдрам.
Потом было душистое мыло с мягкой лубяной мочалкой из молодой липы, и снова полок. Теперь Ржевский нежно, почти трепетно работал размоченным берёзовым веником, собранным еще в июне, к Троице. Лёгкие листики дразнили кожу, ласкали её, и Катя с удивлением и радостью начала понимать, что означает итальянское выражение le farfalle nello stomaco. "Бабочки в животе" порхали всё настойчивее, бились частым пульсом, заставили закусить губу, чтобы не охнуть, не показать себя внешне. Хорошо, что ротмистр её не видит! Напряженные мышцы жили уже собственной жизнью, живот и бёдра трепетали, а веник всё дразнил и дразнил распаренное, горячее тело. Наконец, удерживать дальше этих бабочек стало решительно невозможно, стая вырвалась и заполонила всё вокруг…
- Ржевский, милый, хватит! Ну, хва-а-атит же…
- Вот и отлично! Присядьте на пол, на корточки! - и ротмистр облил Катеньку ушатом приятно-прохладной, освежающей истомлённое тело, воды.
- А теперь - в предбанник. Простыни готовы, завернитесь, чтобы не охватило. В одеяле завёрнут сбитень тёпленький, чтобы горло не застудить. Там зверобой, шалфей, имбирь, немножко стручкового перца. Ну, и мёд, конечно. А я пока вашей подругой займусь. Сударыня, извольте пройти на полок!
Потом они втроём сидели в предбаннике и хрустели в темноте яблоками, запивая их сбитнем. Незнакомка оказалась сообразительной, и Ржевский уже расслаблено болтал ни о чём с Катенькой, вспоминая перипетии службы, красоты Парижа и тяжкую жизнь холостяка Трензеля - легавые в России появились недавно и были редки и недёшевы. Незнакомка по-прежнему молчала, только сжимала в темноте руку ротмистра своей тёплой маленькой ладонью.
Обратный неспешный путь до Камероновой галереи занял около часа. Здесь Ржевский оставил своих "гусар" и двинулся к казармам родного полка.
***
Через день ротмистра вызвал Васильчиков, командир Гвардейского корпуса. Вызов был неожиданным даже для командира полка, который не смог ничего объяснить Ржевскому, но на всякий случай попросил побриться тщательнее.
Генерал-лейтенант подозрительно осмотрел ротмистра с ног до головы, потом неожиданно выдал:
- Ржевский, зайдите сегодня на Ферму в Александровском парке, на псарню. Зачем - сам понятия не имею. У меня всё. Свободны!
На псарне убедились, что прибыл именно Ржевский, и передали ему корзинку, обвязанную шалью.
- Что там? И от кого?
- Говорить не велено, ваше высокоблагородие!
Выбравшись в парк, ротмистр развязал накидку. Из корзинки выглянула прелестная лопоухая мордочка - щенок легавой в ошейнике. "Ну вот, будет Трензелю подруга!" Ржевский расстегнул ошейник. На его внутренней стороне была закреплена небольшая серебряная пластинка с изящной гравировкой. Ротмистр повернул ошейник к солнцу, присмотрелся и прочёл: «Спасибо за сладостные секунды».