Пишу я очень редко. Настолько, что память по запросу точно не выдает даже год написания предыдущего произведения. Причин тому несколько, они же отговорки, они же самооправдания, причем за долгие годы четко сформулированные и предельно логичные. Но при этом в действительности никому не интересные. Даже мне самому. А пишу я настолько редко и нерегулярно, что даже относительно выражения Жванецкого, что «писАть, как и пИсать, нужно, когда уже совсем не можешь», я вынужден диагностировать у себя проблемы с созидательным канальцем. Своего рода творчекаменная болезнь. Практически полная закупорка, что для графомана как мучительно, так и унизительно. А значит несложно представить, как ревностно и трепетно я потом отношусь к каждому с таким трудом рожденному произведению. А с трудом рожденные они все. Поэтому первые читатели - это отдельная каста допущенных к сокровенному. Люди, чьего вердикта я внешне смиренно ожидаю, покорно глядя через сетчатую перегородку исповедальни. Конечно только внешне! Внутри все бушует и клокочет, ожидая первой реакции, возмущается медленностью ознакомления с произведением, негодует по поводу отсутствия яркого мимического отражения во время прочтения. И это вне зависимости от темы, жанра или чего-то еще. И, конечно, по окончании я жду восторженности. Не дежурного качания головой, мол, неплохо. Восторженности! Как ждет молодая мама, выложившая фотографии новорожденного своего ребенка в социальные сети, совсем не стандартных для данного пространства отзывов вида «ну норм» или «человек чо». Нет, совсем не этого ожидает она. А ждет она восторженности, умиления высшей степени и в некоторых случаях даже едва или плохо скрываемой зависти. Все остальные варианты просто не приемлемы! Вплоть до удаления из «друзей».
Возможно, у большинства многочисленных воинов несметной армии графоманов описанные проблемы отсутствуют, так как рожают они свои опусы легко и часто. Так, мне представляется, рыбы мечут икру. Поэтому для безудержных авторов, по аналогии с рыбами, каждая «икринка» не так важна, они жаждут признания своего таланта в целом. Но у тех, кто мучается созидательными запорами, все обстоит несколько иначе. У меня, как у детей, приучаемых к горшку, которых хвалят за каждый результат в правильном месте, есть потребность с гордостью продемонстрировать каждое свое произведение. И как бы оно, по аналогии с детьми, ни выглядело и ни благоухало, я важно и гордо несу его, как праздничный торт, на вытянутых руках и ревностно слежу за реакцией на него окружающих. Негативной реакции, что грешить, я пока не встречал. Хотя отдаю себе отчет, что обусловлено это, скорее, тем, что опусы первыми читают мои близкие, которые конечно не станут обижать мальчика, сконфужено стоящего на табуретке, как бы он ни прочитал свое стихотворение. Но прохладная похвала, которая иногда случается, разит с такой силой, что не хочется даже представлять возможную свою реакцию на негатив. Я, конечно, стараюсь изображать спокойствие и даже высокомерное безразличие, которому бы позавидовал даже Жан Маре в образе Графа Монте-Кристо, и забираю только что представленное на суд и холодно встреченное произведение с тем же внешним пренебрежением, с которым отдавал его на прочтение. Во всяком случае, я так играю. А уж получается ли это так же небрежно и убедительно, как это я это пытаюсь играть – большой вопрос. Я не очень-то уверен. В любом случае, надо понимать, что за этой наигранной холодностью пылает нешуточный пожар, со всеми присущими данному бедствию жертвами и разрушениями. В этот момент я с трудом сдерживаю себя, чтобы не изорвать на куски, сжечь и съесть одновременно все то, что я только что с такой надеждой представил на суд первых, выбранных мною самостоятельно, а значит, по умолчанию, самых лояльных моих читателей.
А по поводу армии графоманов, о которой я чуть ранее упомянул, может сложиться ощущение некоего пренебрежения с моей стороны. Мол, смотрю я на всех своих коллег-конкурентов свысока, максимально и даже брезгливо дистанцируясь. Так вот, могу сказать, что было бы глупо себя как-то от них отчуждать. Нравится мне это или нет, но денег за свои творения я пока не получал, и что-то мне говорит, что вероятность такого развития событий близка к нулю. Многочисленной, пусть и не голосующей рублем читательской аудитории я тоже не завоевал. Поэтому считать себя, и, уж тем более, считаться кем-то другим, кроме как Графоманом Обыкновенным я, увы, не имею права. А значит все мы - самопризванные солдаты, впустую портящие кто бумагу, кто покрытие клавиш клавиатуры, и место наше где-то в уходящих за горизонт построениях этих самых войск. С кем воюют эти войска? Кто стороны конфликта, спросите вы? Я бы ответил, что с собственной заурядностью, если, конечно, спросите и при этом именно меня. Но не исключаю, что у каждого, стоящего плечом к плечу в плотных рядах общего построения, ответы на эти вопросы, равно как и цели - свои. То есть вольнодумство в определенных рамках допускается.
Принимая все вышеописанное, мне всегда было все же приятно осознавать себя саботажной фигурой в этой несметной армии (приходящие на ум швейковские аналогии неприятны мне исключительно эстетически). Я даже обоснование придумал. Повторю еще раз: мол, в природе легко и часто рожают только рыбы и графоманы. И то, от рыб просто никто жалоб не слышал. А вся остальная живность мучается, потом исходит ради появления на свет своего детища, потом ревностно защищает, оберегает… Все про меня, а значит есть все-таки кукиш в кармане как символ сопротивления. Можно было бы вообще причислить себя к дезертирам (кто мне запретит?), но в армии с добровольным призывом это еще более странно, чем инакомыслие.
К чему я извел несколько часов своего и несколько минут вашего времени, спросите вы? Не спросите? И не надо, но не мешайте мне изображать интерактивность. Отвечу: а сделал я это для того, чтобы… банально поплакаться. Не нужно так разочарованно вздыхать! Да-да, поплакаться, что не имею права? Если уж вы принялись читать графоманскую писанину, да еще и дочитали до середины, не бросив это занятие на паре первых предложений – вы явно были готовы ко всему и обладаете исключительной выдержкой. Или вам совсем уж нечего читать. Но, согласитесь, вызывающий жалось и сострадание своей беспомощностью и беззащитностью автор - это уже не мало, практически, четверть от Достоевского. И уж если, прочитав всю эту нудятину, вы все равно еще планируете читать дальше – для вас обещанный в названии рассказа и призванный хоть как-то привлечь читательское внимание «бонус». Увы, и тут спешу разочаровать. На деле бонусом будет следующая графоманская жалостливая история.
Однажды, завершив один из моих многострадальных опусов и ликвидировав чрезмерно бросающиеся в глаза вопиющие орфографические ошибки, я остро нуждался в первом читателе. Читателе непредвзятом, но обязательно восторженном. Жена! Сквозь закрытую дверь кухни неслись звуки и запахи приготовления пищи, отвлекающие даже от невыносимой жажды творческого одобрения. Я повторил «про себя» заранее придуманную и, как мне казалось, очень удачную и остроумную фразу и открыл дверь кухни.
- Дверь сразу закрывай, - жена металась по кухне между объектами приготовления и даже не посмотрела в мою сторону. На кухне одновременно готовились несколько блюд, источая жар, звуки и, главное, запахи. Самыми пахнущими и звучащими из них были котлеты. На сковороде скворчала очередная партия, издавая невыносимые ароматы и поддерживающие их звуки. На разделочной доске стройными рядами угрюмо и обреченно лежали уже готовые к опусканию в адское горнило сковороды котлеты. Им уже придали окончательную продолговатую форму и обваляли в муке, отчего они стали походить на лица актеров театра Кабуки. Отдельно в миске лежал оставшийся котлетный фарш, материал кулинарного скульптора, бесформенная масса, только ожидающая превращения в столь привычные глазу формы.
Я вытянул вперед руку с распечатками свежего произведения. «Женщина!» - сказал я громогласно, во всяком случае, как я себе это представляю и смог изобразить. – «Почитай мужа своего!». Под «громогласно» я подразумевал голос низкий, могущественный, не терпящий возражения, в случае передозировки допускается даже трепетание. Таким голосом, я себе представляю, разговаривал с Моисеем Господь, выдавая ему каменные поведенческие ограничители, или так останавливал занесенную с ножом руку находящегося в состоянии религиозного аффекта Авраама. Но на мою супругу, видимо, эти звуковые эффекты не производят впечатления, во всяком случае, в таком исполнении. Я постоял некоторое время в той же изначально гордой позе, после чего опустил вытянутую руку, потому что это стало больше походить на попрошайничество.
Когда я уже собрался молча, но театрально обиженно уходить, моя жена заметила моё присутствие на кухне.
- Чего ты хотел? - спросила она. Это помимо всего означало, что она не оценила мои театральные этюды.
- Вот, - я вяло показал ей несколько листов бумаги. – Написал, думал, ты захочешь прочесть…
- Захочу, конечно, - это было сказано в форме рассеянного соглашения с несвоевременной детской просьбой. – Но не сейчас, ты ж видишь…
- Да вижу, - сказал я понуро. – Это же Процесс! Его нельзя прекратить…
- Слушай, ну сейчас действительно не вовремя… Твой рассказ же никуда не убегает?…
- Нет, не убегает. Он еле пришел. Сил «на убегать» у него уже точно нет…
- Ну вот и славно! – сказала супруга, не обращая внимания на расточаемые мною афоризмы. -Видишь, я только разложила тут все, подготовила, только начала… Ну не дуйся, - она поцеловала меня, смешно расставив руки, чтобы не запачкать, - Видишь, у меня руки грязные… - она в доказательство продемонстрировала испачканные фаршем руки.
- С каких пор это мешает читать? Думаешь, СЭС будет против? Давай мы просто не будем передавать испачканную рукопись в детские дошкольные учреждения. – жена изобразила скептическую гримасу, которая должна была означать «ну да, очень смешно». - Я уж не говорю о том, что руки-то, в принципе, можно помыть…
- Ну не начинай… - она уже не находила деликатных аргументов сказать «нет». – Ты же знаешь, я не люблю бросать дела на половине…
- Знаю, знаю… - пробормотал я себе под нос, но так, чтобы было отчетливо слышно и понятно, и стал медленно поворачиваться к выходу. Это должно было подчеркнуть нанесенную обиду и одновременно мою вынужденную покорность, - Мужу в кое-то веки пришел рассказ… Мессия приходит не многим реже… Муж принес плод потов своих жене своей… А тут… Котлеты… Ну что ж, это нужно понимать, конечно, и учитывать… «и хлеб насущный…».
Жена моя очень плохо переносит шантаж, особенно в таком топорном исполнении. И уж тем более во время жарки котлет. Она демонстративно выключила плиту, помыла руки, отодвинула миску с фаршем и села за стол. Сковородка перестала клокотать, но было видно, что теперь клокотать начало внутри моей жены.
- Давай сюда! – сказала она жестко и протянула руку.
- Ну зачем же так… - я убрал листы подальше, словно защищая их. – Так я не хочу. Мне не нужно одолжений! И не смотри на меня так! Ты сейчас своим взглядом мне все рукописи пожжешь.
- Ничего, еще распечатаешь - бумага в доме есть.
- Ну нет… Так не пойдет! Что ты сейчас в таком состоянии начитаешь?!
- Что начитаю – твоё. То ты приходишь и требуешь прочитать твой новый рассказ прямо сейчас, потому что сил нет терпеть. То, вдруг, начинаешь ломаться, как не знаю кто. Знаешь что, ты определись: или давай его сюда, или не мешай мне готовить.
- Готовь!
Я вышел… нет, я буквально вылетел из кухни в состоянии, мягко говоря, далеком от спокойного. Теперь внутри клокотало у меня. Внутренне клокотание, видимо, передается воздушно-капельным путем. Я был буквально взбешен. Любая психиатрическая экспертиза, исследуй она меня именно в этот момент, пришла бы к самым неутешительным выводам. Наиболее конструктивное и миролюбивое, что лезло в голову – это развод. Это минимум! Стало отчетливо ясно: совместное проживание после всего ТОГО, что только что произошло – немыслимо! Не понятно, как все это время мы, как казалось, мирно уживались под одной крышей. Но я же не знал, что она ТАКАЯ! Между нами пропасть! Мы - полюса! Но теперь все выползло наружу, явив все в настоящем, не приукрашенном своем виде: столь наглядно и неприглядно. Так бывает: годы тишины, которые в действительности только затишье. А потом раз! Один эпизод – и все под откос, за секунду всё в труху, в пыль.
Я начал хаотично метаться по комнате, как дешевый китайский робот-пылесос во время уборки. Внутри все кипело и жгло, а в голову лезли горячечные картинки возмездия, сравнимые разве что с иллюстрациями к «Молоту ведьм». Сначала хотелось мести, изощрённой и сладкой. Потом жертвенности: порвать и сжечь только что написанное произведение или даже сжечь, а потом порвать. Чтобы человечество в лице последующих поколений стенало о безвозвратной утрате жемчужины мировой литературы, которая так и была погребена в родившей ее раковине. В момент задвинув второй том «Мертвых душ», как незначительного конкурента.
Я включил телевизор, не собираясь его смотреть. Его монотонное бормотание позволяло не отвлекаться от мелькавших в голове красочным калейдоскопом картин реагирования на происходящее.
Жена выглянула с кухни.
- Иди попробуй, соли нормально?
- Извини, сейчас не могу – я занят, – я добавил громкости и с деланным любопытством пристально уставился в экран телевизора. В эфире шла передача из серии «То, что мы едим сведет нас в могилу, но при этом не даст там разложиться».
- Когда это ты пристрастился к такому бреду? Замуж выходила, вроде, за здравого человека… - с экрана действительно несли несусветное напористым голосом, полным тревоги.
- Вроде! - передразнил я. - А вот сегодня зацепило! - я не отводил глаз от телевизора. – Чем не досуг! Не рассказы же писать! Это уж точно никому не нужно…
Жена ушла на кухню. Стройный видеоряд моей сладкой мести жене и человечеству оборвался нашим диалогом. Я выключил телевизор. Отложил листы с рассказом, которые я, оказывается, все это время держал в руках. Бумага деформировалась от мокрых пальцев - результата моих лихорадочных мыслей и переживаний.
Супруга вышла с кухни, вытирая руки о полотенце. Закончила готовить, видимо. Села рядом на диване. Я пристально смотрел в черный экран только что выключенного телевизора.
- Ну, не дуйся, - она положила голову на мое плечо, и я действительно начал сдуваться. – Ну, на пустом же месте… Десять минут буквально, а сколько шума… Теперь давай я с удовольствием прочитаю твой рассказ.
- Уже не надо… - сказал я, но как-то совсем не убедительно. Она потянулась и взяла покоробленные от влаги и всего происходящего листы.
Что было дальше - уже совсем не интересно и можно описать один предложением. Растяну на несколько. Потом жена прочитала рассказ, сказала, что «хорошо». Затем я попытался еще вяло развести пожар страстей, спрашивая, нельзя ли было прочитать это еще на кухне, «не закупоривая в кое-то веки открывшиеся поры творчества антиперсперантом повседневности» (Ну не могу я без громких метафор!). Но пламя конфликта все равно не занялось. А после фразы моей жены: «А есть мы твой рассказ будем?! Как думаешь, на всю неделю растянем?» - стало ясно, что инцидент исчерпан. Конфликт погас, хоть какое-то время еще чадил медленно проходящей обидой. Но к концу вечера и она прошла, оставив только очередной рубец на нежной ткани моей творческой души.
Вот такой эпизод. (Не знаю, тянет ли на громкое звание «бонус»?) Прямо боюсь писать новое произведение, ведь канаты семейных уз могут в следующий раз и не выдержать.