Тэмуджин роман. Книга третья

Алексей Гатапов 2
                С мирными людьми будь как ласковый бычок,
                В войнах с врагами будь как голодный беркут.

                «Билик» (изречения Чингисхана)

               
                Книга третья

                Часть первая

                I

      В следующую зиму после женитьбы Тэмуджина в монгольской степи по-настоящему разгорелась война между ононскими и керуленскими родами. Вражда их, впервые вспыхнувшая после летнего нашествия онгутов, татар и чжурчженей, и всю осень тлевшая в глухой грызне, в коротких набегах – с пока еще мелкими стычками, убийствами пастухов при стадах и угоном скота – вдруг заполыхала буйным степным пожаром, разразилась многотысячными походами друг на друга, кровопролитными битвами тумэнов под родовыми знаменами.
      По куреням гремели боевые барабаны, шаманы собирались толпами и призывали на помощь богов и духов. Воины резали лошадей и баранов, уменьшая и без того поредевшие стада и табуны – приносили жертвы небожителям. Тайчиутский Таргудай Хирэлтэг и некоторые крупные нойоны принесли жертвы людьми. Исступленно молились все, прося небожителей ниспослать удачу, словно поднимали они оружие не на своих кровных соплеменников, а на каких-нибудь чужеземных врагов – на тех же татар или чжурчженей.

                *     *     *

      А до этого, еще летом, когда ононские борджигины, вернувшись из низовий (где во главе с Таргудаем прятались от нашествия чужеземцев), только начинали свои нападки на керуленских монголов, те в большинстве своем не очень охотно вступали в грызню с ними. До последнего времени они все еще надеялись на мирный исход и пытались уклониться от прямых столкновений. В начале молочного месяца хонгираты и олхонуты без спора уступили сородичам Таргудая некоторые свои северные пастбища, другие не ответили на угон скота. Затаившись, они выжидали, что будет дальше. Одни лишь джадараны в конце того же месяца решились выступить против тайчиутов, позарившихся на их владения по верховью Шууса, и дали отпор, сойдясь с ними в настоящем большом сражении. Тогда-то и призывал Таргудай к себе на помощь есугеевских тысячников, а те по наущению Мэнлига обманули его и укочевали на земли джадаран.
      После этого на некоторое время наступило затишье – всем было недосуг, рода возились со своими стадами и табунами, не успевали справляться с хозяйством. Курени перекочевывали сначала на осенние, а после и на зимние пастбища, а пора в тот год выдалась нелегкая. Зима пришла ранняя, и почти всюду выпал большой снег, люди спасали свой скот от бескормицы, часто перекочевывали с места на место, разыскивая пригодные для пастьбы урочища. Курени то распадались на мелкие части и разбредались по разным сторонам, то, попав на хорошие места, сходились с айлами других родов; стада их перемешивались, они долго разбирались, где чей скот, делились и расходились в поисках другого места…
      В эту же пору в монгольской степи развелось особенно много волков. Огромными стаями по полусотне и более голов, ведомые чудовищных размеров, как рассказывали видевшие, с кобылу ростом – вожаками, они рыскали всюду и нападали на скот. Безудержно резвясь и утоляя звериный свой голод, они рвали коров и лошадей, оставляя после кровавых пиров недоеденные туши. Звериные объедки подбирали рабы и харачу, с корзинами и мешками бредя по степи, тащили в свои юрты, чтобы накормить голодных детей.
      После первых потерь от волчьих нападок курени стали выставлять воинские отряды в караулы – целыми сотнями. Днями и ночами те находились при стадах, оцепив их со всех сторон, свистящими стрелами встречая звериные полчища.
      Пора выдалась хлопотная, казалось бы, всем сейчас не до войны, но все понимали, что вражда между южными и северными родами, раз уже омытая кровью, так просто не закончится, исподволь готовились к новым событиям.
       – Войны не миновать, – уверенно говорили старики, – волков много развелось, а это самая верная примета.
      Керуленские рода, раньше нечасто объединявшиеся между собой и предпочитавшие в мирное время жить каждый своей головой, теперь, волей-неволей, стали прощупывать между собой связи. Зачастили между родами гонцы и посольства. Больше всего они стремились сблизиться с отважными джадаранами, которые раз уже дали отпор борджигинам и всем показали свою силу.
      Вожди южных родов частенько стали приезжать в джадаранский курень – встречались там, договаривались на случай войны, подсчитывали общие силы. Решимости им придавало и то, что на джадаранских землях стояло сильное войско Есугея, да к ним же прибивались еще генигесы – те самые, которых во время летнего отступления на Ононе Таргудай бросил на «съедение» онгутам, а те, не имея иного выхода, перешли на сторону пришельцев.
      Народ – и с той, и с другой стороны – почувствовав, что прежние беззаботные времена миновали и теперь в любой день может нагрянуть буря большой войны, притих в тревожном выжидании. И по Онону, и по Керулену курени замерли в тоскливой тишине и даже важные осенние тайлганы проходили без былого шума и веселья, без пиров и гуляний, лишь богам приносили обильные жертвы, собираясь на западных и восточных окраинах, и тут же расходились по айлам, и вновь застывала все та же гнетущая, выжидающая тишина. В этот год почти не было свадеб (обычно они приходились на осеннюю молочную пору), да и те немногие семьи, которые решались исполнить прежде заключенный сговор, проводили все быстро, наспех – лишь бы свершить обряды.
      Мужчины точили оружие и ладили доспехи. Юноши под присмотром десятников и сотников почти ежедневно выходили на учения, толпами носились вокруг окрестных холмов с копьями наперевес, поднимая за собой густые снежные вихри. В ожидании битв и сражений они спешили научиться главным премудростям войны: наступать, отступать, заманивать, окружать…
      У окраинных юрт подолгу стояли старики и подростки, смотрели, как по заснеженным склонам муравьиными полчищами рассыпаются всадники в конном строю. Подростки возбужденно кричали, спорили:
      – Этот край отстает!
      – А как же не отстанет, когда у этих круг больше выходит.
      – Это те должны были придержать коней.
      – Пока будешь придерживать, враги успеют перестроиться…
     Старики все больше молчали, хмурили лица, потихоньку переговаривались:
      – Сейчас-то как будто бодрые, посмотрим, каковы будут, когда придет враг, не подвели бы в нужное время...
      – Не наложили бы в штаны.
      – Вони много будет… 

                II

     Тэмуджин всю осень прожил в беспокойном, нетерпеливом ожидании того времени, когда с помощью кереитского хана он сможет вернуть отцовский улус. Пошел уже третий год после смерти отца.
     Временами неотвязным роем осаждали его тревожные мысли о разных угрозах, нависших над ним, готовых вот-вот разрушить заветную мечту. То ему казалось, что время идет слишком долго и подданные отца, прижившись в других улусах, забудут о нем и предадутся другим нойонам, то он думал, что Таргудай переманит к себе отцовских тысячников, договорится с ними и уведет войско, то он боялся, что Мэнлиг и Кокэчу за его спиной замышляют какие-то новые каверзы…
     Мучительно считал он зимние и летние месяцы впереди, после которых ему исполнится тринадцать лет и он, наконец, обретет право поднять отцовское знамя. Каждый раз в пору тяжелых раздумий он с трудом перебарывал в себе негодные, нерешительные мысли, силой поднимал свой дух, заставляя себя верить в лучший конец.
      Безделие и внутренняя борьба с самим собой изматывали его, но он крепился, стараясь не поддаваться тоске и тревоге. Занимал время то охотой на зверя, то воинскими делами с братьями и нукерами, то, на короткое время забывая обо всем на свете, предавался горячим ласкам с молодой женой. Внимательно следил он за жизнью в степи, посылая за новостями в борджигинские курени своих нукеров Боорчи и Джэлмэ, и пытался понять, к какому исходу клонятся там события.
      Утром и вечером Тэмуджин усердно молился богам и духам предков. С восходом солнца он брызгал молоком западным богам, надрывным от волнения голосом выкрикивал их имена, с закатом он так же старательно угощал восточных, преподнося им арзу и хорзу. Для этого он каждый раз просил матерей не жалеть молока и покрепче выгонять вино. Чаще же всего он обращался к богине Эхэ Саган и к его праправнуку Чингису Шэрэтэ Богдо, к которым прошлой зимой, будучи в тайчиутском плену, он летал во сне.
      «Ведь вы сами наказали мне установить в племени порядок! – запальчиво говорил им Тэмуджин в пору отчаяния. – Как же я это исполню, если не смогу вернуть отцовский улус? Поддержите же меня, дайте мне силы и возможность…».
      Из предков он обращался к духам отца Есугея, прадеда хана Хабула и дальнего предка в одиннадцатом колене – Дува Соохора, большого белого дархана , того самого, который мог видеть на три кочевки вперед и сжег души девяти татарских черных шаманов. Его Тэмуджин просил помогать угадывать происки врагов и помешать им, если те попытаются уничтожить его.
      В себе он смутно чувствовал растущие дарханские силы. Порой он бывал уверен, что ни один на свете шаман не сможет повлиять на него своим колдовством, а сам он сумеет любого человека, даже самого Таргудая, заставить пойти по нужному для него пути. Однако, помня наказ старых шаманов племени, он берег свои силы, остерегался тратить их на истоке.
      Джэлмэ как-то съездил к своему отцу, кузнецу Джарчиудаю, и привез с собой дарханское снаряжение – малую наковальню с мехами и молотом. Для него на дальнем краю поляны, под горой, построили небольшую землянку для кузни. И теперь в ночь каждого полнолуния оттуда подолгу доносились звон железа и крики его взываний. Тэмуджин иногда ходил к нему, слушал его молитвы, а один раз даже взялся за молот и пробовал бить по раскаленному пруту на наковальне, ловя в себе какие-то невнятные, волнующие душу отзвуки.
      Поначалу все в семье, да и Тэмуджин тоже, без особого почтения смотрели на дарханские корни Джэлмэ, считая, что не очень-то он искушен в тайных искусствах своих предков. Но однажды мать Оэлун обратила внимание Тэмуджина на то, что черный жеребец Джэлмэ, всю ночь простояв у коновязи, к утру вдруг становится мокрым от пота – даже пеной покрываются шея и круп, словно он в непрерывной скачке покрыл далекое расстояние, а сам Джэлмэ в такие дни спит до полудня, тогда как с вечера ложился вместе со всеми, с темнотой.
       – Не иначе, – украдкой от других говорила ему мать, – этот Джэлмэ ночью во сне отправляется на своем коне куда-то по своим делам и возвращается к утру. Оттого и спит он долго.
      Такие необычные случаи были замечены за ним несколько раз, и в семье Есугея без лишних разговоров признали его большим дарханом. Мать Оэлун даже попросила его погадать о будущем на бараньей лопатке. Вышло поначалу не все гладко, однако, в конце концов, лопатка показала благополучный исход, и она осталась довольна.
      Тэмуджин еще в конце лета, почти сразу после того, как вернулся из поездки к кереитскому хану, перебрался со своим айлом с Бурхан Халдуна в горную долину верхнего Керулена. С одной стороны, здесь было безопаснее от ононской степи, где безумствовали в разбойных набегах монгольские рода. С другой – он дотошно, до самых мелочей обдумав свои отношения с Таргудаем, решил, что в такое время надо быть подальше от тайчиутского нойона. Рано или поздно тот должен был узнать о его женитьбе на дочери керуленского нойона, нынешнего врага борджигинов. Да и отцовский тумэн находился у джадаранов, значит, теперь считалось, что он, Тэмуджин, тоже стоит против тайчиутов.
      «У Таргудая теперь все причины, чтобы вновь начать охоту на меня, – окончательно решил он. – И на этот раз он не будет возиться долго, постарается скорее покончить со мной. Значит, мне нечего тут дожидаться».
      Давнее обещание Мэнлига оградить его от Таргудая теперь казалось ненадежным. После разговора с ним и с Кокэчу на своей свадьбе Тэмуджин стал по-другому относиться к ним. Из добрых друзей и нукеров, готовых честно стараться для него, те в его глазах превратились в таких спутников, которые только и смотрят, чем от него поживиться. Таким нельзя было доверять до конца.
     Однако Тэмуджин знал, что они и дальше будут помогать ему – из своих же алчных устремлений – лишь бы он сам был покладист с ними. И после долгих раздумий над трудными и неясными их отношениями он пришел к твердому решению, что на первых порах цель у них одна – вернуть ему отцовский улус. Но после этого они неизбежно должны будут перейти в противостояние: те захотят забрать над ним власть и распоряжаться его улусом по своей прихоти, тогда как он хочет править своим владением, не спрашивая у них советов. И теперь, имея за своей спиной могучую силу кереитского хана, уже не боясь Мэнлига и Кокэчу, Тэмуджин решил по-прежнему использовать их с целью возвращения отцовского улуса. О дальнейшем, успокаивая себя, он думал: «Когда откроется, что мне помогает сам кереитский хан, они осознают никчемность своих потуг и сами отстанут от меня».
      Новым местом для своего стойбища Тэмуджин выбрал укромную теснину Бурги-Эрги – там, где прошлым летом простились со сватами – матерью и братьями Бортэ, провожая их со свадьбы. Он еще тогда приметил и запомнил это место. Именно отсюда он ехал, проводив сватов, когда его вдруг осенила спасительная догадка обратиться за помощью к кереитскому хану. Он придавал этому большое значение: значит, место это для него благоприятное, здешние духи благосклонны к нему и будут охранять его от опасностей. Затерянное глубоко в горах, во много раз отдаленнее от борджигинской степи, чем прежнее их место в верховье Онона, это урочище было вполне надежным: большинство ононских монголов о нем и знать не могло, а до керуленских была прямая дорога вниз по реке.
      Придя сюда, он первым делом вместе с Джэлмэ возжег огонь и обратился к духам-хозяевам местности с просьбой взять его под свою защиту. Безлунной ночью зарезав черного барана, они принесли им жертву мясом и кровью, а солнечным утром матери Оэлун и Сочигэл принесли жертву белым духам – молоком и маслом.
      Поставив все четыре юрты на чистом месте под горой, перед ровной травянистой поляной, семья Есугея зажила новой жизнью. В большой юрте теперь жили Тэмуджин с Бортэ, Оэлун с дочерью перебрались в малую юрту, к Сочигэл, а остальные братья вместе с нукерами поселились в бывшей кожевенной юрте. В молочной юрте держали запасы еды и сундуки с домашним скарбом. Там же, у теплого очага, среди котлов и туесов ночевала единственная их рабыня Хоахчин.

                III
    
     С женитьбой Тэмуджина и приходом нукеров в айле Есугея стало намного веселее. С появлением новых людей братья и матери словно встряхнулись от какой-то занудной дремы, окутавшей было их за последние годы, отбросили прижившуюся между ними застарелую тоску.
      Больше всех оживились младшие братья. Тут и там по окрестностям стойбища теперь гремели звонкие их голоса. Между юртами часто раздавался беспечно-веселый молодой смех. Даже споры и ругань, то и дело вспыхивавшие между делом, стали звучать по-новому – веселее, беззлобнее. Однако сильнее всего воодушевляла всех летняя поездка Тэмуджина к кереитскому хану и обещание того помочь им вернуть отцовский улус. Теперь им порукой была не та смутная, ничем не подкрепленная надежда на справедливость, которую они лелеяли прежде, а твердое слово сильнейшего в степи властителя, имеющего несметное войско, могущего одним разом наголову разгромить нынешних тайчиутов вместе со всеми борджигинами. И отныне семья Есугея ждала лишь совершеннолетия Тэмуджина, когда по закону ему будут возвращены подданные и табуны, – и тогда заживут они, как прежде, в большом многолюдном курене, весело и счастливо.   
      Шум в их стойбище не стихал и вечерами. Часто младшие братья вместе с нукерами до ночи засиживались у огня в своей юрте. До других юрт доносился звонкий, заливистый смех и гомон, радуя матерей, оживляя их истосковавшиеся сердца. Они и Тэмулун зачастую отправляли к братьям, чтобы посмеялась вместе с ними, чтобы не зачерствело ее детское сердце. Тэмугэ и Хачиун, бывало, прогоняли ее, не желая допускать ее в мужской круг, она возвращалась к матерям заплаканная, те приходили защищать ее, заставляли братьев признать за сестрой право быть вместе с ними…
      Иногда Джэлмэ, хорошо знающий старину, рассказывал древние сказания, которых он держал в своей голове бесчисленное множество. И матери время от времени звали его в свою юрту, чтобы послушать былины, и тогда вся семья перебиралась в жилище матерей. За накрытым столом вдоволь угощались пенками, перетертыми ягодами со сливками, вареной сметаной, а старшим наливали крепкий айрак.
     Чутко сторожа тишину, под треск костра слушали они удивительные сказания о жизни своих дальних предков, о их жестоких войнах с многоголовыми чудовищами-мангадхаями, некогда заполнившими ононские и керуленские степи, о походах древних воинов на дальний запад, за пять соленых морей и семь великих рек. Туда, на край земли, вслед за солнцем уходили тумэны молодых багатуров, а возвращались лишь немногие – поседевшие, истощенные в дальних походах старцы, решившие умереть на родной земле, где зарыты их тоонто .
      Много удивительного узнавали они о великих волшебствах древних шаманов и дарханов, умевших во время битв призывать на помощь духов – черных всадников из мира предков. Те же тысячами и тумэнами появлялись вдруг ниоткуда перед вражескими войсками, неслись на них жуткими безмолвными тенями, ввергая их в смертельный ужас, заставляя их бежать без оглядки с поля битвы…
     Осень выдалась теплая, солнечная. Здесь, вдали от степей, в глуши и безлюдье непуганые стада нагулявших жира косуль, изюбров и лосей паслись прямо за ближними зарослями. Черными косяками бродили кабаны. Радуясь этому, братья  и нукеры успевали добыть побольше зверей, вялили и сушили мясо на зиму.
      Однако, главным для братьев и нукеров, по установлению Тэмуджина, по-прежнему было воинское дело. Пользуясь временем в затишье, они ладили свое мужское снаряжение, готовились к будущим событиям. Из конских хвостов и грив плели тонкие арканы, из лосиных крепких костей вытачивали наконечники для стрел, сушили прутья для древок. Оказалось, что Джэлмэ умеет делать хорошие роговые луки, да еще выковывать из толстых стальных прутьев, которые в прошлые годы во множестве навозили уйгурские купцы, длинные лезвия для ножей. В отцовских сундуках оставалось десятка три таких прутьев длиной в локоть и Тэмуджин дал Джэлмэ на пробу несколько железных палок. Увидев первые два ножа, сделанные им, Тэмуджин освободил его от других дел. Кузню-землянку его расширили, укрыли дерном и оставили его готовить оружие для всех.
      Боорчи, выросший в табунах своего отца и знающий, как увеличивать у коней силу и выносливость, и здесь взялся за лошадей. Вместе с братьями Тэмуджина он теперь ежедневно проезжал по горным тропам ездовых жеребцов и меринов. В первые же дни они вдоль и поперек объездили все окрестные пади и хребты, заодно осмотрели все горные проходы вокруг. Позже стали пускаться вниз по реке, прокладывая путь до южного края тайги, до керуленской степи.
      Почти два месяца, до выпадения больших снегов, меняя лошадей, носились они по дебрям. Рыся по горным увалам и взбираясь по крутым склонам, над отвесными обрывами, где далеко внизу среди камней плескалась пенная вода, приучали коней к тяжелым переходам в горах, учили брать каменистые взгорья и спуски, прыгать через валуны и поваленные деревья.
      Взятые из табуна Мэнлига молодые мерины, непривычные к горным кручам, поначалу задыхались, покрывались потом и пеной, но уже через месяц почти все они без устали одолевали расстояние дня пути по горным перевалам. Боорчи после долгого испытания из девяти молодых меринов отобрал семерых, двух остальных он посоветовал Тэмуджину вернуть Мэнлигу и поменять на лучших.
      – И эти кони будто неплохие, рысистые, – сказал он, – но для горных дорог ноги у них слабоваты.
     Очень доволен был Тэмуджин, что оба нукера у него оказались способными в важных делах – один умелец по оружию, другой – знаток лошадей. «Каждый такой нукер десятерых стоит! – в безмерной радости потирал он руки, думая об этом. – Луки и ножи дорого стоят, а хорошо обученная лошадь может и от верной смерти спасти. Надо, чтобы они всему обучили моих братьев». 
     Не меньше он радовался, глядя как воспрянули братья, находясь в новом окружении. По сравнению с прошлыми годами, когда они страдали от тоски, не видя никого вокруг, лица их просветлели и глаза вновь засветились озорными веселыми огнями, как когда-то давно, при жизни в большом курене.
     За последний год братья заметно выросли, изменились в обличье и повадках. Хасар сильно вытянулся. Ростом почти не отставая от Тэмуджина, он возмужал и раздался в плечах. Он и лицом изменился: огрубели черты, поперек левой брови навсегда пролег шрам от острого камня, который задел он, падая с коня. Прежде весело-шальные его глаза со временем посуровели и теперь поблескивали на людей холодноватыми волчьими огнями. Умом прежний – думающий одно и то же: что бы у кого-нибудь отобрать, захватить, кого бы побить, он был бы бедой для младших братьев, если бы не строгий и скорый на расправу старший брат.
      Бэлгутэй тоже окреп телом, подрос и теперь все больше походил на своего покойного брата Бэктэра: те же прямо пролегшие над глазами брови, плоское кругловатое лицо, так же он сутулился, сидя за очагом, исподлобья глядя на окружающих. Но нутром он ничем не напоминал беспокойного брата, был мягок, податлив душой, охотно приходил на помощь ко всем, кто звал и не звал его. За простоту и щедрость любили его младшие братья и матери – все, кроме Хасара.
      Тот недолюбливал сводного брата и, припоминая ему старое, часто насмехался над ним, задевал его: то шапку с него собьет, то коня под ним стегнет длинным своим кнутом, заставляя того шарахнуться в сторону, едва не сбросив седока. Иногда он доводил мягкого Бэлгутэя до того, что тот огрызался и был готов к отпору. Но Хасар тут же пресекал его, не давая ему излить возмущение, напоминал о прошлом:
      – Ты не очень-то тут трепыхайся. Что, забыл, как вы с Бэктэром задирали носы перед нами? Смотри, а то я тебя и один могу отравить вслед за братцем.
     Тот, опешив, уходил прочь, придавленный тяжким обвинением, обреченный и дальше нести на себе вину своего давно ушедшего брата.
     Тэмуджин, обычно занятый своими заботами, в мыслях чаще всего находясь вдали от домашних хлопот, поначалу не замечал своеволия Хасара, того, что он притесняет Бэлгутэя. Да и Хасар при нем старался не показывать своих хищных замашек. Но однажды осенним вечером Тэмуджину вдруг разом открылось то, что творилось между братьями.
      Он только что поговорил с Боорчи, вернувшимся из аруладского куреня, где гостил у своего отца, и сидел у очага в одиночестве, обдумывая привезенные нукером племенные новости. В это время и пришел к нему Тэмугэ. Войдя, он робко покашлял у двери, зная, что нельзя мешать брату, когда тот обдумывает дела.
      – Что тебе, младший брат? – спросила Бортэ, разминавшая на женской половине тарбаганью шкурку.
     Тэмуджин только тут заметил вошедшего. Недовольно покосившись, спросил:
      – Ну, что случилось?
      – Хасар опять побил Бэлгутэя, – возмущенным голосом протянул Тэмугэ. – Нос ему до крови разбил.
     Тэмуджин некоторое время молчал, с неохотой отрываясь от своих мыслей, вникая в услышанное.
      – Опять? – удивленно переспросил он. – Он что – и раньше его бил? 
      – И в прошлом месяце бил и еще раньше… да он все время его задирает, спокойно пройти не дает.               
     Тэмуджин был неприятно удивлен тем, что под носом у него заваривается новая смута, а он не знает об этом. Он и прежде замечал, что братья не очень ладят между собой, но не подозревал, что дело зашло так далеко.
      «А ведь это нешуточная зреет вражда, – подумал он, хмуро глядя перед собой. – Надо пресечь, пока не поздно…».
     Он тут же приказал вызвать Хасара.
     Тот пришел, видно, уже догадываясь, в чем дело, встал у двери, нахохлившись, будто готовясь к отпору.
      – Садись, – Тэмуджин указал ему место перед собой.
      Тот прошел, сел, непримиримо сдвинув брови, зло уставясь на закопченный камень очага.
      – Ты почему обижаешь Бэлгутэя? – стараясь быть спокойным, спросил Тэмуджин. – Тебе что, силы девать некуда или дел больше нет?
     Тот возмущенно расширил глаза, закрутил ими по юрте, будто искал что-то.
      – А ты забыл, как он со своим Бэктэром шел против нас? – выпалил он. – Да если бы мы тогда не отправили старшего к предкам, этот и сейчас вместе с братцем строил бы нам козни…
      – Подожди ты… пойми, – сдерживая вдруг возникшее желание накричать на него, стал убеждать Тэмуджин, – Бэктэр был одно, а этот брат совсем другое. Теперь он тебе не опасен, а потом может стать и верным другом.
      – Не нуждаюсь я в его дружбе, – стоял тот на своем, – нукеров я себе потом и не таких найду.
      – Ведь он после Бэктэра как сирота, – пытался еще увещевать его Тэмуджин, приводя последний довод. – Отцовская кровь в нем, для нас всех он – как память об отце.
      – Х-ха!.. – зло усмехнулся Хасар, подняв лицо к дымоходу, – хороша же память об отце... тогда он был готов растоптать нас… Не дам я ему спокойной жизни, пока он сполна не получит за прошлое. 
     – И так же бить будешь? – вкрадчиво спросил Тэмуджин, уже видя, что бессмысленно убеждать брата.
      – Буду бить! – тот упрямо дернул головой. – Чтобы помнил, как он со своим Бэктэром шел против нас, детей Оэлун-эхэ…
      – Ладно, хватит! – оборвал его Тэмуджин. – Глупая у тебя голова. Думай там себе, что хочешь, но запомни одно: если только я услышу, что ты снова притесняешь Бэлгутэя, тут же получишь от меня десять прутьев по голой спине. Прикажу Джэлмэ и Боорчи взять тебя за оба крыла, растянуть на земле и всыпать так, чтобы на всю жизнь запомнил, как брата обижать. Ты понял?
     Хасар побурел лицом, уперся взглядом в землю.
      – Понял меня или нет? – раздельно, не обещающим добра голосом переспросил Тэмуджин.
      – Понял, – все так же пряча взгляд, выдавил Хасар.
     Тэмуджин пристально смотрел на него и видел, что тот не желает понимать его: сидел набычившись, уперев злобный взгляд в землю, всем видом показывал свое несогласие с ним.
     Набираясь спокойствия, он внушительно сказал:
      – Запомни, есть две породы людей, которые я не могу терпеть, – это слишком подлые и слишком глупые. От них все беды и несчастья, из-за них страдают другие, и будь моя воля, я бы всех таких уничтожил, очистил от них землю. Бэктэр был таким, и потому я решил его убить. Таков же и Таргудай, наш враг, а ты знаешь, сколько беды он в нашем племени натворил?.. Глупые и подлые – мои враги на этой земле, и я предупреждаю тебя: ты не должен быть таким, ты должен изо всех сил стараться быть умным и честным, а для этого напрягать свои мозги. Иди и хорошенько подумай об этом.
      Хасар рывком поднялся и пошел к выходу. Тэмуджин смотрел ему вслед, пока тот, согнувшись под пологом, не вышел из юрты.
      Проводив его, Тэмуджин задумался  о Бэлгутэе.
      «Слишком уж смирен сводный брат, повадками больше не на парня, а на девушку похож, – раздраженно подумал он и тут же был озадачен запоздалыми вопросами: – Что же это такое, какой будет толк от такого человека в будущем, если сейчас он так безропотно сносит обиды? И в кого он пошел такой? Он и при Бэктэре был несмелый, а теперь и вовсе притих». 
      Он увидел мелькнувшую за дверью Тэмулун, окликнул ее. Та, уже четырехлетняя, выросшая среди братьев не по-девичьи бодрой и порывистой, с готовностью сунула улыбчивое лицо в юрту. Тэмуджин невольно улыбнулся в ответ, мягко сказал:
      – Сбегай, позови ко мне Бэлгутэя. 
     Та с достоинством поклонилась, как учили ее матери, и побежала на южную сторону стойбища, откуда доносились голоса парней. 
      Бэлгутэй, как обычно, пришел скоро, не заставляя ждать. Подойдя к двери, он сначала робко заглянул в юрту и лишь затем переступил порог. Тэмуджин внимательно следил за ним. Тот смутился от его прямого взора, снял войлочную шапку и сжал в руках, опуская взгляд к земляному полу.
      – Садись, – Тэмуджин указал ему на место, где недавно сидел Хасар.
      Бэлгутэй вежливо кивнул, прошел, словно крадясь, и осторожно присел, пригнув голову, выжидательно глядя перед собой.
     Тэмуджин следил за ним, будто давно не видел, примечая все его движения, и думал: «От одного отца дети, а этот ни на Хасара, ни на Бэктэра нутром не похож… Как же такое может быть?»
       – Помнишь, – наконец, спросил Тэмуджин, – однажды я, когда вернулся из тайчиутского плена, перед всеми сказал, что ты по старшинству будешь следующим моим братом после Хасара?
      – Помню, – сказал Бэлгутэй и смолк, смущенно глядя на него. 
       – В нашем айле ты старший после Хасара человек, – сказал Тэмуджин, внушительно глядя на него, – а как ты себя ведешь?
      – А как? – Бэлгутэй недоуменно посмотрел на него. – Я ведь не совершил никакого проступка.
      – То, что не совершил проступка, может быть похвально для какого-нибудь харачу, овечьего пастуха, но не для нойонского сына. Ты старше двух остальных братьев, а как ты с ними обращаешься?
     Тот молчал и все еще недоуменно смотрел на него.
      – Ты должен повелевать ими, направлять их, а вместо этого ты точишь для них наконечники стрел. И какой ты пример им показываешь, если позволяешь кому-то обижать себя?
      – Но ведь Хасар старше меня, – наконец, начиная понимать, сказал Бэлгутэй, – я не могу выступать против него.
     Тэмуджин некоторое время молчал, размышляя над его словами. Все было верно: обычай таков, что младший почитает старшего, да и сам он только что сказал, что старший должен повелевать младшими. Но он настоял на своем:
      – Хасар поступает с тобой несправедливо. Так или нет?
      Бэлгутэй молчал.
       – Рядом со мной не бойся ничего и говори мне прямо, так, как ты сам думаешь. Ведь в вашем споре он неправ?
      Помявшись, он согласился:
      – Да.
       – Так вот, запомни: кто бы ни был перед тобой, если он не прав, ты должен отстоять свою правоту. Если Хасар будет несправедливо притеснять тебя или кого-нибудь другого, ты должен прийти ко мне и указать на это. Запомнил?
      – Да, – потупившись, ответил Бэлгутэй и, помедлив, удивленно переспросил: – Но как же мне идти против старшего? Ведь по обычаю каждый в роду и племени должен повиноваться старшему, а Хасар старший мой брат...
      Тэмуджин и сам видел, что приказывая Бэлгутэю не подчиняться дурному своеволию Хасара, пошел против обычая. Разговаривая с Бэлгутэем, он все время остро думал над этим и теперь решительно заключил:
      – Это негодный обычай, и он должен быть отменен.
      Бэлгутэй испуганно покосился на онгонов и потупил взгляд. Тэмуджин, не глядя на него, говорил:
       – Завтра же утром я объявлю всем братьям, что в нашем айле я отменяю его! Каждый должен думать своей головой. Что, если этот старший окажется сумасшедшим или глупцом, который сам не понимает, что творит?! К чему может привести такое послушание? Да разве не может человек ошибаться?! Если ты видишь глупость или несправедливость, ты должен обратиться к более старшему, чтобы найти истину и исправить положение. Ты понял, как нужно поступать?
      – Понял, – повторил Бэлгутэй, все еще раздумывая, неуверенно кося взглядом по сторонам.
      – Теперь слушай меня дальше, – вновь приперев его взглядом, продолжал Тэмуджин. – Ты слишком мягок и уступчив, а это не годится для нойонского сына. Мягкость и уступчивость впору женщине, а не мужчине, да еще нойону. От такого человека для нашей семьи нет никакой пользы. Поэтому ты должен крепить свое нутро, чтобы дух стал твердым. Ты должен быть готов побить или убить всякого, кто позарится на твое право или имущество. Для этого я и буду тебя учить, как учат щенков, знаешь? Щенков травят на драку, чтобы стали злыми, так и я тебя буду учить. С завтрашнего дня ты каждый день будешь бороться с Хасаром. Ничего, что он на год старше тебя, если будешь стараться, может быть, когда-нибудь и повалишь его, но не это главное. Главное в том, что ты  привыкнешь бороться с тем, кто сильнее тебя и тогда избавишься от боязни. А если не будешь бояться Хасара, не будешь бояться никого на свете. Ну, как думаешь, хорошо будет или плохо – никого не бояться?
       – Да, – согласился Бэлгутэй, – это будет хорошо.      
       – Тогда иди и готовься.   
      С того дня Бэлгутэй ежедневно боролся с Хасаром на виду у всех. Каждый вечер после всех дел братья и нукеры собирались за юртами, и в круг выходили два брата.
       Бэлгутэй был слаб и медлителен против Хасара, но старался. Падал и вставал, вытирая слезы на щеках, превозмогая боль и боязнь, и снова шел на сильного брата.
      Тэмуджин еще раз поговорил с Хасаром и велел ему пожестче натаскивать Бэлгутэя в борьбе.
      – Но не вздумай калечить или мучить без надобности, – строго предупредил он. – Не ломай ему дух. Среди нас, сыновей Есугея-багатура, не должно быть слабых – от таких нам нет никакой пользы. Понимаешь ты, о чем я говорю?
      – Понимаю, брат, – наконец уразумел тот его мысль и дал слово: – Буду учить Бэлгутэя как младшего брата. 

                IV

      Вскоре еще одну выходку строптивого Хасара пришлось разбирать Тэмуджину. В один из поздних осенних дней он отправил братьев с нукерами на разведку прохода за соседний хребет, за рекой, на западной стороне от стойбища.
      Выехали они вместе перед полуднем, а к вечеру возвратились врозь. Первыми прибыли Хасар с Бэлгутэем и Хачиуном, позже – Борчи и Джэлмэ.
      Тэмуджин, встречая братьев у коновязи, по хмурым лицам их почувствовал неладное и прямо спросил у Хасара:
     – Что случилось? Где Боорчи и Джэлмэ?
      – Не знаю, где они там бродят, – огрызнулся тот, слезая с коня. – А только мы больше с ними ездить не будем.
     Тэмуджин вплотную подошел к нему.
     – Говори, что случилось? 
     – Да ничего не случилось! – вскинулся Хасар, возмущенно расширив глаза. – Этому Боорчи захотелось, чтобы я каждый шаг по его слову делал. Стали мы там проезжать по краю пропасти, а мой конь взноровился. Не хотел идти, а потом прошел. Мы уже перебрались на ту сторону, а он мне говорит, мол, проведи-ка своего коня еще раз, пусть привыкнет. Ну, я ему и сказал, что он не имеет права мне указывать, как мне учить своего коня…
    – Что дальше?
     – Ничего, – пожал плечами Хасар. – Когда мы съездили за хребет, на обратном пути я со своими вырвался вперед и поехал по короткой дороге. 
     – Так все было? – спросил Тэмуджин у Бэлгутэя и Хачиуна.
      – Так и было, – подтвердил Хачиун и заговорил торопясь, скороговоркой. – Да разве может какой-то харачу указывать нам, детям Есугея? Они ведь нукеры, а не нойоны…
     – Замолчи! – одернул его Тэмуджин и спросил у Бэлгутэя: – Ты тоже так думаешь?
     Тот поерзал, переминаясь на ногах, и подтвердил: 
     – Ведь мы нойоны, а они – харачу.
     Тэмуджин молчал. Глухое раздражение, желание тут же раздать братьям подзатыльники, наказать всех троих, боролись в нем с холодным рассудком, с осознанием того, что грубость и сила здесь не помогут. Надо было убедить их в выгоде, если между ними и нукерами будет мир.   
      – А чем вы лучше их, харачу? – сдерживая нетерпение, спросил Тэмуджин. – Вот Джэлмэ умеет ковать оружие, да и знает больше вас всех – раз в сто. Вы же с разинутыми ртами слушаете его, когда он начинает свои рассказы. А Боорчи… да если бы он не помог мне тогда, когда у нас угнали коней, вы все сейчас пешком ходили бы. А сами вы кто есть из себя? Что вы сделали такого, что можете сказать, что лучше их? Ведь от вас пока что ни для кого никакой пользы. С вами возятся, вас учат, а вы еще артачитесь…
     Братья глядели в землю, побурев лицами. Хасар тяжело сопел, у него пошевеливались ноздри, вздувались желваки на скулах.
      – А почему они у нас живут и помогают нам? – спрашивал Тэмуджин. – Для кого и для чего стараются, вы думали об этом? Они что, наши рабы, по наследству к нам перешли? Отвечай мне, Хасар! 
      – Нет, не рабы, – выдавил тот и отвернулся.
       – Тогда почему они пришли к нам, какая им выгода? Ведь у нас нет ни подданных, ни войска, ни стад и табунов, ведь мы сами второй год скрываемся от людей!
     Братья молчали.
      – Не знаете?.. Тогда я вам скажу. Они пришли потому, что они лучшие люди во всей степи – умнейшие из умнейших, честнейшие из честнейших. Когда все другие как бараны поплелись за этими никчемными нойонами во главе с Таргудаем, они не пошли за ними. Они увидели, что у них нет правды. Они пошли за мной, потому что надеются, что я смогу устроить лучшую жизнь, создать новый улус – на правде и справедливости, где не грабят беззащитных, где каждый получает по своим заслугам. Они на меня надеются! А вы что делаете? Ведь вы своим глупым гонором всех оттолкнете и больше никто к нам не будет приходить. Если хотите восстановить отцовский улус, думайте головами, иначе с одним лишь именем, что дети Есугея, и останетесь. Поняли вы?
     – Поняли, – тут же промолвили Хачиун и Бэлгутэй, оглядываясь на Хасара.
     Тот молчал, упрямо хмуря брови. Тэмуджин требовательно смотрел на него.
     – Понял я, – проворчал тот, пряча взгляд в сторону.               
     Скоро показались нукеры. С невозмутимыми лицами те приблизились и слезли с лошадей. У Боорчи на губах играла легкая, все понимающая улыбка. Джэлмэ, как всегда, был бесстрастен.
      – Пойдемте все, поговорим, – позвал Тэмуджин и первым пошел в большую юрту.
      Бортэ хлопотала на женской стороне и, по лицам их поняв, что разговор будет мужской, быстро собралась и ушла в молочную юрту. Все расселись по своим местам: братья по правую руку от Тэмуджина, нукеры – со стороны двери. Женская сторона оставалась пустой. 
      – Надо окончательно установить порядок между нами, – сказал Тэмуджин. – Вы, мои нукеры, простите вину моего младшего брата, по глупости он стал артачиться перед вами. Он уже дал зарок, и я тому буду порукой. А вы, мои младшие братья, навсегда запомните: если вы мои братья по крови, то нукеры – мои братья по оружию. И если вы меня почитаете, то должны так же почитать моих нукеров. Кто из вас, моих кровных братьев и моих нукеров, будет старше? По крови старше вы, мои братья, потому и сидите ближе ко мне, но годами, силой и умом нукеры старше вас. Если на наше стойбище нападут враги, кто из вас знает лучше, как защитить наше знамя и очаг, нашу семью? Нукеры. И потому до тех пор, пока вы не станете взрослыми, мои нукеры будут старше вас и вы должны исполнять их приказы. А в будущем, когда мы вернем отцовский улус, и вы сами повзрослеете, у вас будут свои нукеры, тогда и будете ими распоряжаться. Согласны со мной?
      – Согласны, – хором выдохнули братья, и впервые Тэмуджин увидел на их лицах что-то похожее на удовлетворение.      
      – Хасар, – тут же приказал Тэмуджин, – доставай архи и чаши, выпьем за новый закон, который я устанавливаю между вами: в нашем айле в мужских и воинских делах старшими после меня будут мои нукеры и вы должны их слушаться.
     Тот с бесстрастным лицом направился к полкам на женской стороне.

                V

      Бортэ быстро прижилась в новой семье, понравилась матерям и прочно заняла место рядом с ними. В первый же день после свадьбы, когда Тэмуджин с братьями уехал к кереитскому хану, она с поклоном отобрала у Сочигэл подойник и с того дня матери не подходили к коровам. За что бы ни брались Оэлун и Сочигэл – масло ли сбивать, шкуры ли разминать – к ним тут же подбегала Бортэ со светлой улыбкой на лице и ласково освобождала их от работы. Вместе с Хоахчин она справлялась со всем небольшим их хозяйством, а если не успевала – звала на помощь Хачиуна и Тэмугэ.
      – Теперь вам нужно отдыхать, – говорила она свекровкам. – Сейчас моя очередь потрудиться.
      Те с великой радостью отходили от хлопотных дел, переводя дух, отпускали хвалу невестке, а сами брались за шитье, до которого раньше не доходили руки, осматривали зимние одежды сыновей, перебирали накопившиеся звериные шкуры.
       Оэлун с удивлением заметила, что хотя невестку в их доме никто не принуждал, та сама старается соблюдать все запреты, положенные по обычаю молодой снохе: никогда не повернется спиной к онгонам, к очагу, к свекровкам, не прикоснется к мужскому снаряжению, не переступит в юрте на мужскую половину. Даже в пылу работы, в спешке, она, искусно изворачиваясь, безошибочно занимала нужное положение. И Оэлун с радостью убеждалась в том, что невестка имеет хорошую выучку от своих родителей, как и сама она когда-то, получила настоящее воспитание. И оттого Оэлун исполнилась еще большей привязанностью к невестке, радуясь, что сыну досталась такая жена.
     «Тяжелая доля с самой юности ему выпала, – с жалостью думала она о сыне, – нойон, а живет вдали от людей, скрывается, словно вор или разбойник, так хоть пусть жена такая будет, что не каждому счастливцу достанется. С такой он и в молодости, и в старости будет счастлив».
      Сочигэл тоже была довольна: до сих пор в доме она считалась младшей женщиной, а теперь и ей стали оказывать знаки почтения; и за очагом, когда собиралось все семейство, теперь она сидела не ниже всех, как раньше. Горделивому ее нраву это было по нутру и она благоволила невестке. Она и сама при молодой женщине в доме как-то встряхнулась, оживилась, с каких-то пор стала доставать из сундуков свои шелковые халаты и украшения, снова белила и румянила лицо, забавляла всех своими острыми шутками и смешными рассказами.
      Высоко оценил свою жену и Тэмуджин. Он навсегда запомнил и часто с внутренним восторгом вспоминал, как его молодая жена восприняла то, что он прямо со своей свадьбы, тут же, после проводов сватов, поехал к хану Тогорилу. Тогда, после разговора с матерью, он объявил Бортэ о своем решении ехать в дальний путь. Не только упрека или досады, но даже и тени удивления не увидел на ее лице Тэмуджин. Бортэ восприняла его поступок как должное. Бесстрастно выслушав его, она лишь помолчала несколько мгновений, свыкаясь с неизбежным, кивнула головой и стала готовить ему в путь нужные вещи. Спокойным и разумным своим поведением она как будто говорила всем окружающим: «Муж мой, воин и нойон, знает, что ему делать, а остальные должны повиноваться его решению».
      Тэмуджин в ту самую пору, занятый тревожными мыслями, не обратил на все это особенного внимания, но позже, вспоминая, он со всей полнотой оценил достойное поведение своей жены. Он убедился, что боги послали ему женщину очень высокого ума, способную быть супругой большого вождя. Глядя на нее, и обе матери, как показалось Тэмуджину, стали вести себя с ним более почтительно, не противились, как раньше, его желаниям.
      «Сама она дочь нойона, – найдя время на досуге, задумывался он о жене, – и видно, что привычна к разным поворотам. Да и, наверно, родители подсказали ей, как нужно вести себя при муже, в новой семье».
      Беседуя с ней, он всегда чувствовал, что жена легко улавливает его мысли, понимает его думы. И оставаясь с ней наедине, Тэмуджин все чаще стал открывать ей свои потаенные замыслы.
      Около месяца после их свадьбы между ними произошел разговор. Был поздний вечер, они были в юрте одни. Тэмуджин, сидя у очага, долго думал, прежде чем начать.
      Бортэ сидела рядом, подшивала к его зимним унтам новую подошву. Ловко переменяя в руках костяное шило и иглу, она стежку за стежкой быстро натягивала крепкую нить из сухожилий.
      – Бортэ, – сказал Тэмуджин, – давай, поговорим.
      Она остановила работу, внимательно посмотрела на него и отложила шитье. Запасаясь терпением, молча ждала. Тэмуджин, прищурив глаза на огонь, все еще молчал, не зная, как начать.
      – Говори, – сказала она и ласково взяла его за руку, – все, что будет тобой сказано, я пойму и приму.
      – Я должен стать ханом, – сказал он. – Я должен объединить все рода нашего племени, чтобы больше не было войны, чтобы люди не убивали друг друга… Для этого я должен больше думать о благе племени и поменьше заботиться о своих нуждах. Я часто буду отлучаться от дома, ездить по делам других родов, а тебе придется запастись терпением и трудиться дома за себя и за меня. 
      Бортэ долго молчала. Тэмуджин ждал ответа, боясь, что она так же, как матери Оэлун и Сочигэл, испугается его слов и станет отговаривать, говоря, что дело это трудное и опасное, что он еще не получил даже отцовского улуса, а думать о большем сейчас неразумно, что время покажет, как жить. Но у Бортэ было другое лицо. Со светлыми, восторженными глазами она смотрела сначала на огонь, потом перевела взгляд на него и тепло сказала:
      – Я когда-то в детстве слышала слова моего прадеда, что у больших людей большие помыслы, у малых – малые, мышь ходит до соседнего холма, а конь достигнет и крайнего моря. У тебя, это видно, ум большой, значит, будешь большим человеком. С тобой и сейчас взрослые и знатные разговаривают, как с равным. И к кереитскому хану, наверно, ты тогда, после нашей свадьбы, не просто так ездил. Такие люди как ты, должно быть, и становятся ханами. Делай свое дело, а я буду стараться в женских делах. И еду повкуснее сготовить да накормить тебя не заставлю ждать, и согреть тебя с холода своим горячим телом буду готова всегда, и приодеться тебе перед народом достойно будет во что. Делай свое дело, а я уже сейчас вижу, что ты станешь ханом, если богам будет угодно. – Подумав, она с улыбкой добавила: – Уж если ты сумел забрать меня у моего отца, своего ты и здесь добьешься…
      Радостным жаром обдало тогда Тэмуджина. Быстро потянувшись, он схватил Бортэ в охапку, посадил к себе на колени и крепко, изо всех сил обнял. Ему, которого и родные домочадцы не всегда понимали, не всегда соглашались с ним, радостно было видеть в своей жене единомышленницу, которая с полуслова уловит его думы и без оглядки пойдет за ним по любому пути.   

                VI

      В конце осени, когда в тайге опадали с деревьев листья, Тэмуджин вместе с Боорчи и Джэлмэ ездил к Мэнлигу. Ни с ним, ни с Кокэчу он не виделся со дня своей свадьбы. Расставшись с ними в довольно неопределенных отношениях – ни друзьями, как прежде, и ни врагами, чему как будто не было большого повода, – после долгих раздумий он твердо решил возобновить прежние отношения.
      «Нужно во что бы то ни стало сохранить их в числе моих сторонников, – рассчитывал он, – и тогда Мэнлиг по-прежнему будет присматривать за отцовским войском, чтобы оно не разбежалось прежде времени, а Кокэчу будет заступаться за меня среди шаманов и перед духами. А в будущем, когда придет время возвращать отцовский улус и хан Тогорил обратится к борджигинским нойонам, эти будут действовать снизу и склонять народ под мое знамя...».
      На дружбе с ними настаивала и мать Оэлун, повторяя, что не будет счастья тому, кто враждует с шаманами.
       Тэмуджин задолго приготовился к этой поездке, мысленно обдумывая предстоящую встречу с отцовским нукером. Не зная, как тот теперь относится к нему, он решил для начала разведать, что у того на уме, да еще между делом выяснить, не узнал ли как-нибудь Мэнлиг о его поездке к хану Тогорилу. В любом случае он намерился вновь заручиться расположением влиятельного воина, возродить былую дружбу.   
      В то же время Тэмуджин хотел дать отцовскому нукеру ясный намек на то, что он не прежний подросток, что время идет вперед и вместе с ним он растет и взрослеет, а когда-нибудь достигнет могущества – и потому не нужно смотреть на него как на малого ребенка. Для этого он взял с собой не братьев, что было бы прилично, когда он едет к близкому его семье человеку, а нукеров. Их он взял для того, чтобы показать Мэнлигу, что он не одинок, что у него есть друзья и что он прибыл к нему как нойон, а не как простой человек.
      За несколько дней до поездки Тэмуджин попросил матерей сшить хорошую соболью шапку из тех шкурок, которые позапрошлым летом они с Бэктэром получили в подарок от хамниганов. Шапку он повез Мэнлигу тоже с умыслом: с одной стороны, чтобы задобрить, а с другой – показать тому, что перед ним не беспомощный нищий, ищущий подаяния, а хозяин своей жизни, способный отдаривать за услуги, что и в будущем он собирается щедро платить за добро, а не жить на готовом и быть кому-то обязанным.
     И повод для поездки к нему был найден весомый: нужно было обменять двух меринов и забрать у него несколько дойных коров – из тех, что остались у того еще от владений отца Есугея. Теперь, когда айл их пополнился новыми людьми, они без труда могли управиться со своим небольшим поголовьем. И поэтому приезд его не должен был сильно удивить Мэнлига.

                *      *      *

      Мэнлиг встретил их холодновато. Он вышел из юрты на топот коней, равнодушно оглядел их. Выждав, негромко ответил на приветствие и знаком пригласил в юрту.
      «Он знал, что мы приедем, – тая беспокойство под добродушной улыбкой, Тэмуджин сошел с жеребца, – наверно, Кокэчу каким-нибудь своим способом узнал и предупредил его… Но знают ли они о моей поездке к Тогорилу?..».
      Тэмуджин сел на хойморе вместе с хозяином, рядом с ним по правую руку сели Боорчи и Джэлмэ. Жена Мэнлига, сухая, молчаливая женщина, подала в чашах молока. Побрызгав очагу и онгонам, отпробовали и поставили на стол.
       – Мэнлиг-аха, – Тэмуджин взял из рук Боорчи замшевый мешок, вынул оттуда высокую, пышно вышитую соболью шапку, – в знак нашей дружбы я привез тебе небольшой подарок…
      Он одел шапку на голову Мэнлигу, успев заметить, как у того потеплели глаза, довольно сощурились, утопая в мелких морщинках. Тот, было видно, принял его подарок как знак подношения младшего старшему и согласия быть послушным, и сразу размяк духом.
       – Я всегда знал, что ты умный парень, – сказал Мэнлиг, обеими руками сняв с головы ценную шапку и любуясь пышным мехом. – Ты хорошо знаешь, с кем нужно дружить. А ум и друзья в наше время – большая сила.
      – Вы многое сделали для нашей семьи в самую трудную пору, и это мы никогда не забудем, – сказал Тэмуджин и повторил: – Ничто, сделанное вами для нас, никогда не забудется.
      Мэнлиг на миг прижмурил глаза, ища затаенный смысл в его словах, и тут же безмятежно посмотрел на него.
      Тэмуджин был рад, что отношения между ними вновь налаживаются, и старался задобрить его окончательно.
      – Верно вы сказали, Мэнлиг-аха, – говорил он, – в наше время без друзей ничего не достигнешь и ваша дружба для меня очень дорога. Ведь главное нам с вами добрые отношения сохранить и в будущем всегда быть заодно. Тогда нас никто не одолеет.
      – Ты становишься взрослым, а ум у тебя в крови, от предков! – похвалил его Мэнлиг, с улыбкой глядя на него. – Вот за что я тебя люблю – за ум! Верно ты мыслишь: кругом у нас враги, все грызутся, как собаки, как же нам с тобой не помогать друг другу, ведь у нас с тобой рядом никого и нет. Я, ты, да твой друг и мой сын Кокэчу, и еще наше войско – вот и вся наша сила…
      Тэмуджин понял, что Мэнлиг ничего не знает о его поездке к Тогорилу и успокоенно перевел дух.
      За угощением они долго беседовали о положении в степи, о том, что происходит в племени. Мэнлиг скоро убрал с лица добродушную улыбку и теперь покровительственно поглядывал на него, подчеркивая свое старшинство. Он внушительно говорил о том, чего они вместе должны добиваться.
      – Единства в племени теперь не будет, северные и южные рода окончательно разошлись, и это нам на руку, – склонившись вперед, он пристально смотрел на него. – Борджигины отныне будут стараться бить керуленских как можно сильнее, те будут огрызаться как обреченные волки, которых охотники прижали к горной скале. Вражда между ними с каждым разом будет только углубляться: пролитой крови будет все больше, а за ней пойдет взаимная месть, и все они будут воевать до тех пор, пока не ослабнут окончательно. А потом придут к такому крайнему положению, что дальше и знать не будут, что им всем делать, и вот тут мы с тобой выступим со своим войском и объединим весь народ под твоим именем. И ты, как когда-то твой прадед, поднимешь знамя племени.
      «Вон чем он хочет воспользоваться! – изумленно подумал Тэмуджин. – Войной между родами… И одним разом хочет все племя захватить, и северных, и южных, с тайчиутами и джадаранами, со всеми без остатка… И этого он хочет добиться, использовав мое знамя… Ну, нет, мне лишь нужно вернуть отцовский улус и большего я сейчас не хочу… И радоваться тому, что рода проливают между собой кровь, не могу. Ханом, как предсказывали мне шаманы, стану, если меня другие изберут, но навязываться насильно, да еще дождавшись, когда все обессилят, – это не по мне!».
      Однако, избегая споров, он умолчал об этом, сказав лишь:
       – Будь моя воля, я бы прямо сейчас прекратил грызню в племени. Нельзя ли как-нибудь положить этому конец?
      Мэнлиг усмехнулся, развел руками:
       – А как мы можем это сделать? Ведь это сами люди хотят воевать! Никто их не заставляет!
      – Как же так? – Тэмуджин был опешен. – А Таргудай и другие нойоны? Ведь это они гонят людей на войну.
      – Эти только ведут толпу, как волчью стаю ведут вожаки. Если бы люди сами не хотели, никто не смог бы их заставить. Ведь нельзя людей заставить есть траву – потому что они не хотят ее есть. А убивать друг друга люди хотят, чтобы отнять добро у других, чтобы жилось им сытно и тепло. А высокие и красивые слова – лишь для того, чтобы оправдать себя и повести за собой других, и слова всегда найдутся… И до тех пор они будут резать друг друга, пока не устанут лить кровь, пока не увидят, что на этом пути им всем скоро наступит конец: некому станет продолжить род, некому будет пасти скот и охотиться. Да и на самих, обессиленных войной, могут напасть другие и забрать в рабство… И вот когда поймут это, они захотят вернуться к мирной жизни, возжаждут покоя и с радостью пойдут за тем, кто призовет их к миру, заставит всех убрать оружие. Так всегда было, так всегда и будет, пока люди живут на свете.
      Тэмуджин задумался. Слов против доводов старого воина что-то не находилось.
       – А нельзя ли хотя бы войско отца удержать в стороне от войны? – спросил он. – Им-то ведь не за что воевать.
      – Прямо отказаться от войны нельзя, – сказал Мэнлиг. – Ведь семьи наших воинов держат свой скот на джадаранских пастбищах по уговору, что будут с оружием стоять за них. Если они откажутся, то керуленские монголы прогонят их и тогда останется им идти с повинной головой обратно к Таргудаю, и попадут они на ту же войну, только с другой стороны, да в самое пекло. А самое главное, Таргудай их тут же разбросает по разным местам, и потом уже не соберешь их.
      – А если им на время укочевать в другие земли? – допытывался Тэмуджин. – Например, в кереитские степи...
      Тут он едва не поперхнулся словами, смолкнув, и опасливо покосился на Мэнлига: не выдал ли свою тайну, упомянув о кереитской стороне? Однако тот оставался беспечен. На несколько мгновений задумавшись над его предложением, он тут же отверг его:
      – Нет. Тогда уже мы с тобой не будем иметь никакого влияния в племени. Нам скажут: вы жили в стороне, так и живите, не лезьте в наши дела. Поэтому нам сейчас надо быть в самой гуще, чтобы потом наше с тобой слово было весомо.
     – Ведь погибнут люди, – неуверенно спорил с ним Тэмуджин.
     – Ну, без потерь не обойтись, – нахмурился Мэнлиг, – но наши тысячники не такие глупцы, чтобы в чужой войне совать свои головы под удар. Они сберегут людей.
      Немного успокоившись, Тэмуджин перевел разговор на другое, стал расспрашивать о положении у южных монголов. Мэнлиг подробно объяснял ему:
      – Если раньше борджигинские рода были едины и все теснились вокруг киятов да тайчиутов, то керуленские всегда жили порознь, никогда не смотрели друг на друга как на близких соплеменников. Только теперь, когда борджигины стали нападать на них, они начинают объединяться. Самые сильные среди них джадараны, вот вокруг них все и сбиваются. А у самих джадаран все держится на одном Хара Хадане. Братья его – люди мелкие, глупые, далеко им до старшего. У других керуленских родов тоже нет такого, как Хара Хадан, который мог бы собрать всех вокруг себя. У одних, как твой тесть Дэй Сэсэн, сил мало, у других, как баяуты или джелаиры, есть силы, но нет ума и духа. Так что нам с нашим войском только Хара Хадана и нужно держаться…
      Обратно Тэмуджин ехал, гоня вместе с нукерами свое небольшое стадо, и обдумывал разговор с Мэнлигом. Он был доволен тем, что отношения между ними вновь наладились. «Когда придет хан Тогорил, тогда посмотрю, как Мэнлиг поведет себя, а пока он будет со мной», – думал он. 
      Но больше всего его поразили слова о том, что никто людей не заставляет воевать, что они сами хотят убивать друг друга.
      «Ведь нельзя заставить людей есть траву… – тяжелой правдой звучали слова отцовского нукера. – А истреблять друг друга люди хотят сами, они хотят забрать все добро у других, чтобы самим жилось хорошо…».
      Мысль эта занозой сидела в голове и не отступала.
      «Выходит, все люди виноваты в нынешних своих бедах, – думал он, – а не одни такие, как Таргудай. Они с радостью идут за тем, кто ведет их с оружием на других, грабить и убивать… Тогда чем же люди отличаются от животных, от волков и медведей? А как же ум у людей? К чему тогда все слова о справедливости, мужестве и отваге, которые люди произносят все время, если они думают лишь о себе и о том, как нажиться, хотя бы и за счет смерти других?».
      Не придя ни к чему, он, поколебавшись, подозвал нукеров. Те отстали от коров и коней, которых гнали, подъехали к нему.
      – Вы помните, что говорил Мэнлиг о людях? – спросил он. – О том, что они сами хотят войны.
      – Помним, –  ответил Джэлмэ.
      – Что вы думаете об этом, прав он или нет?
      – Правильно он говорит, – сказал Боорчи, – каждый хочет что-нибудь отобрать у другого, вот и воюют люди. 
       – Ну, разве все только из-за этого воюют? – подавляя в себе недовольство, притворно улыбнулся Тэмуджин. – Есть ведь и такие, которые защищают свои улусы, мстят за кровь предков и сородичей.
      – Есть, – пожал плечами тот, – только сегодня они защищаются, теряют сородичей, страдают и плачут, а завтра сами нападут и будут так же убивать, заставят страдать других, а отговорка, верно говорит Мэнлиг, всегда найдется. Все говорят, мол, делаем благородное дело, мстим за кровь предков, когда главное для всех – награбить чужое. А нойоны хотят усилиться, власть свою расширить, побольше подданных под себя собрать. Вот и воюют.
     – А что ты думаешь, Джэлмэ? – спросил Тэмуджин.
     – Человек тот же зверь, – подтвердил тот его мысли, – он ничем не отличается от медведя или волка, кроме того только, что он двуногий и в руках у него оружие. Если ему будет угрожать опасность, то он будет убегать и прятаться, если ему безопасно, то сам нападет и готов будет съесть, чтобы утолить свой голод.
      Тэмуджин, внутренне загорячившись, хотел заспорить, разоблачить, но, как и тогда, при Мэнлиге, не нашел весомых доводов и промолчал. 

                VII
      Новые столкновения между ононскими и керуленскими монголами начались в пору зимней облавной охоты, когда родовые отряды были в сборе, а оружие и снаряжение у воинов, по древнему обычаю тщательно приготовляемое к строевому смотру перед охотой, находилось в лучшем виде.
      В этот год все монгольские рода, каждый из которых в летнее нашествие чужеземцев потерял немалые части своих стад, старались сберечь оставшееся поголовье, почти не резали скот, обходясь кто рыбой, а кто птицей и тарбаганами, с первым же снегом бросились добывать звериное мясо.
      Издавна сложилось так, что ононские борджигины охотились в своих северных горных дебрях, где не было недостатка в богатых зверем долинах, а керуленские рода ходили по верховьям своей реки, в южных отрогах Хэнтэйских гор, да еще им оставались сухие степи по обе стороны Керулена, где паслись несчитанные стада дзеренов. Из года в год в эту пору отряды южных и северных монголов передвигались по своим путям, и до сих пор ни те, ни другие не меняли направления движения своих войск.
      На этот же раз борджигины, в течение первого зимнего месяца обойдя свои горные пади, вдруг стремительно двинулись на юг, в сторону Керулена. Редкие очевидцы, проезжавшие на их пути и издали видевшие борджигинские колонны, думали, что они захотели пополнить свою охотничью добычу стадами дзеренов, пасшихся здесь. Однако в окрестностях горы Бэрх те с ходу захватили в снежной степи несколько олхонутских и хонгиратских лошадиных табунов, перебили немногочисленную охрану. В другом месте они забрали один из куреней джелаиров, и всем стало ясно, что борджигины пришли не охотиться, а продолжить свои нападки на южных соплеменников. Снова запахло человеческой кровью.
      Перед этим в зимней ставке Таргудая на южном берегу Онона – в том самом месте, что и в прошлую зиму, когда в плену у него находился Тэмуджин, – собрался совет борджигинских нойонов.
     Совет шел в айле Таргудая. Хозяин заранее приготовился к важному событию, обставил все пышно и торжественно: своими руками зарезал черного жеребца, возжег огонь на внешнем очаге и принес жертву восточным военным хаганам.
      Из большой юрты по такому случаю были убраны домашние пожитки, войлочный пол сверху был устлан яркими сартаульскими коврами. Вдоль стен восседали созванные со всей долины родовые нойоны – тайчиуты, кияты, бесуды, арулады, баруласы, буданы, сониды, сулдусы, оронары, хабтурхасы, другие… Между тайчиутами теснились ближние нукеры Таргудая – те, что были при нем во время летнего отступления в низовье.
      Сам хозяин, одетый в синий шелковый халат, в белую, как снег, войлочную шапку, на которой были вышиты знаки его родовой тамги, важно возвышался на хойморе. Вновь уверенный в своей власти, в том, что нойоны и нукеры послушны ему, он с суровым видом посматривал вокруг.
      Выждав, когда расселись последние запоздавшие, найдя свои места по старшинству и родовитости, он еще раз оглядел лица нойонов и неспешно заговорил.
      Гости, съехавшиеся второпях по грозному его зову, еще не зная, о чем будет разговор, поначалу напряженно внимали его словам, стараясь понять, к чему он ведет. Скоро, по ходу витиеватой его речи уловив смысл, они начали радостно кивать, тряся бородами, пышными лисьими и выдровыми шапками. 
      Таргудай, тая в сдержанном, степенном голосе свое торжество, возглашал:
      – Настало время нам, наконец, рассчитаться с этими негодными родами. Это они виноваты во всех наших бедах, из-за них мы все пострадали и лишились табунов. Они сложили оружие в то время, когда враги угоняли наш скот. Они спасали свои никчемные жизни, когда мы, теряя свое добро, отступали в низовья и там, подобно раненым волкам, огрызались от пришельцев. Теперь пришло время отмщения – мы разгромим их, заберем у них табуны и подданных. Я, ваш старший нойон, даю вам это право… Нукеры мои и младшие братья! – в этом месте он радостно возвысил голос, оглядывая всех и поднимая толстый указательный палец. – Вы помните, я вам еще там, на Аге, обещал: если вы будете верны мне, я вам найду хорошую добычу. Сейчас я вам эту добычу даю. Все, что увидите и сможете взять по обоим берегам Керулена, – ваше! Заберите все себе и владейте!..
      – Хурай! – исступленно взревели нойоны и нукеры. – Верно указывает нам Таргудай-нойон!
      – Давно пора наказать этих предателей!
      – Пусть возмещают наши потери!
      – Так будет справедливо!
       – А если они заартачатся, тогда мы их всех уничтожим! – гремел рев охрипшего на охоте Бури Бухэ, покрывая голоса остальных. – Чтобы не было в нашем племени больше предателей!
      – Всех до одного истребим! – вразнобой заливались злые голоса. – Вместе с детьми вырежем!
      – Саблями порубим, копьями поколем! – орал Бури Бухэ.
      – А подданных себе заберем.
      – Наконец-то и у нас наладится жизнь!
      Найдя, наконец, выход накопившейся в них великой злобе – на порушенную в последние годы жизнь в племени, на то, что исчезли прежние покой и благополучие, – борджигинские нойоны и нукеры ликовали в предчувствии мести и богатой добычи. Несказанно обрадовались они возможности наконец-то восполнить свои потери в стадах и обрести новых подданных.
      Когда шум в юрте немного поутих, неожиданно заговорил пожилой оронарский нойон. Хмуро поглядывая на остальных, он задумчиво сказал:
       – Перед таким важным делом надо бы хорошенько подумать, чтобы не вышло ошибки. Все-таки не чужие нам керуленские монголы. Если между нами начнется война, потом нелегко будет ее остановить… будет литься кровь, а к чему все это нас приведет, еще неизвестно… 
      – О чем ты говоришь? – недоуменно оглянулся на него хабтурхасский нойон. – Что тебе непонятно?
       – Сначала надо разобраться и выяснить, они ли на самом деле виноваты в наших бедах, – сказал оронар.
     Тут же раздраженно вскричали тайчиуты и ближние к ним нойоны:
       – А кто тогда виноват, если не они?..
       – Ты что тут запутываешь дело?
       – Ум свой хочешь показать?
       – Все уже ясно!
      Таргудай, в мстительной усмешке скривив губы, выжидающе потупил взгляд. Оронарский нойон, видно, хотел сказать в ответ всем что-то весомое, он вскинул голову и решительно оглядел других нойонов, но тут заметил изменившееся лицо Таргудая, злобно прищуренные глаза. Он подумал о чем-то про себя и быстро сник. Смущенно пожав плечами, примирительно сказал:
       – Что мне перед вами показывать. Говорю лишь, как бы ошибки не было… Ведь даже если и отгоним у них скот, сами они просто так не дадутся нам в руки. Джадараны и джелаиры сильны, вокруг них соберутся другие. Могут уйти в другие земли, и тогда обнажатся наши южные границы. Нам же будет хуже. Кто будет нас с той стороны охранять?
      Но нойоны, уже почуяв запах добычи, не желали отказываться от нее. Они решительно отмахнулись от доводов оронара:
      – Пусть уходят!
      – И без них сможем защититься.
       – Где были эти твои керуленские, когда летом пришли онгуты и чжурчжени? – кричал на него бугунодский нойон. – Разве защищали они наши границы?
       – От них давно нет никакой пользы! – в общем гомоне смешивался радостный голос Даритая.
     Когда покончили с этим, заговорил другой, сулдусский нойон. Глядя перед собой и раздумчиво пожимая плечами, он сказал:
       – И вправду, что будет с теми пастбищами? Мы погромим керуленских, а они, скорее всего, укочуют оттуда...
       – Верно, что будет с теми землями? – загомонили другие, переглядываясь между собой. – Как бы потом чужие туда не прикочевали.
      Вгляды устремились на Таргудая. Наступила тишина, нойоны, не смея шуметь, когда говорит он, почтительно смолкли. Таргудай, хриплым кашлем прочистив горло, стал разъяснять им:
       – Сначала мы заберем у керуленских табуны и подданных, самих разгромим и прогоним. А с пастбищами мы с вами уж найдем, как поступить. Об этом не нужно беспокоиться. На Керулене вас немалая добыча ждет, умножится ваш скот, да и рода наши борджигинские разрослись, у вас самих подрастают дети и племянники, скоро их надо будет наделять владениями. Нам всем станет тесно на Ононе. А травы на Керулене хорошие, тучные, вы сами это знаете. Наступила пора нам новые земли осваивать, владения наши расширять. 
      – Верно! – еще громче вскричали нойоны; в очаге, словно от ветра, всколыхнулся огонь. – Верную дорогу указывает нам Таргудай-нойон!
     Они воодушевленно трясли бородами и шапками, переглядывались, соглашаясь между собой:
      – Мудрый ум у нашего Таргудая!
      – Что может быть лучше для племени, чем расширять свои владения?
      – Разве мы сами догадались до такого блага для наших родов?
      – Кто бы нам указал, если не Таргудай-нойон?
      Алтан вскочил на ноги, красный от возбуждения, блеснул глазами по рядам, крикнул тонким голосом:
      –  После победы над южными родами мы поднимем Таргудая-нойона на ханский трон!
      – Правильно! – первыми дружно поддержали его тайчиутские нойоны, одобрительно оглядываясь на него.
      К ним тут же присоединились другие, вновь загомонили на разные лады хриплые голоса:
      – Ведь мы и так собирались выбрать его нашим ханом, да все недосуг было!
      – Только он достоин!
      – Кто, как не он, ведет нас к лучшей жизни?.. Кто нас всех вел этим летом, когда напали чужеземцы, и мы не знали, что делать?..
      – Кто не дал нам разбрестись и потеряться в этой степи?..
      – Кто тогда умное слово сказал?..
      – Только он!
      – Мы все за него!..
      Нойоны еще долго кричали, состязаясь в славословии, каждый старался показать свою преданность тайчиутскому нойону.
      Таргудай, увидев, что давняя мечта его о ханском достоинстве вдруг снова стала близка и доступна, взволнованно перевел дух. Он мысленно произнес молитву западным богам, прося благословения, и из-под опущенных век одобрительно посмотрел на Алтана, первым выкрикнувшего слово о ханстве.
      Киятские нойоны на этом совете впервые за долгое время были удостоены приличествующей им чести. Они были посажены намного выше того места, где в последние годы сидели на советах борджигинских нойонов. Раньше они теснились поближе к двери, рядом с самыми захудалыми, теперь же восседали вместе с тайчиутами – у хоймора, по правую руку от Таргудая.
      Понимая, что это неспроста, что Таргудай снимает с них опалу, Даритай, Бури Бухэ и Алтан с братьями с самого начала были необычайно возбуждены, глаза их, как в прежние, лучшие годы, блестели горделиво и молодо. Выпрямив спины, они с достоинством поглядывали вокруг и преданно смотрели на Таргудая, громче всех кричали ему славословия. 
      Таргудай, наконец, обратил на них свой взор и поднял правую руку, требуя тишины. Снова смолкли голоса, стало тихо. С умиротворенной властностью поглядывая вокруг, Таргудай заговорил:
       – Среди нас сидят наши братья-кияты...
      При этих словах все обернули взоры на опальных до этого дня нойонов, неведомо по какому случаю посаженных рядом с самими тайчиутами. Те, услышав имя своего рода, невольно, словно под порывом холодного ветра, пригнули головы.
      – Было время, – Таргудай грустно покачал головой, – кияты имели большие заслуги в нашем племени. Они были сильны и могущественны, много войска и подданных имели, но, – он поднял указательный палец вверх, назидательно и строго посмотрел сначала на них, а потом оглядел других, – надо прямо сказать, они немного зазнались. Перестали слушать других, косо посматривали на нас, на тайчиутов, вот боги и отвернулись от киятов. Подданные стали уходить от них, вот и ко мне перешли несколько тысяч их воинов… Но сейчас, когда жизнь уравняла их со всеми, они образумились и все это трудное время были с нами. И теперь они сидят, как прежде, рядом с братьями-тайчиутами. За это я хочу воздать им по заслугам: на первое время я возвращаю им по триста воинов с семьями и со скотом… Пока по триста! – он повысил голос, заметив недоуменный, вопросительный взгляд Бури Бухэ. – Как мы покончим с керуленскими, так сразу в ваши улусы и отправлю этих людей… А там будет видно, как дальше себя покажете. Из всех киятов Алтан имеет передо мной больше заслуг, чем остальные, поэтому ему я отдаю пятьсот его прежних воинов и ставлю во главе всех киятов. Отныне все кияты должны слушать Алтана, а он будет за всех отвечать передо мной! Это мой первый закон для вас, киятов!.. Я всегда воздаю всем по заслугам!
      И уже не удерживая на своем лице умудренного и степенного выражения, Таргудай запальчиво кричал:
      – Тот, кто ведет себя хорошо, получит у меня почет и хорошую жизнь, а кто артачится и мнит о себе неподобающее, того я лишу последнего!
      Мелкие зависимые нойоны – те, что сидели поближе к двери, – при этих словах съежились, испуганно забегали глазами.
      Алтан преданно смотрел на Таргудая и, не жалея спины, кланялся ему. Торопливо поспевал за ним Даритай, часто нагибая голову и держа перед собою правую руку, будто молился онгонам. Бури Бухэ, хмуро и сконфуженно улыбаясь, тоже пригнул голову. Старательно кланялись Джучи и Гирмау.
      Другие нойоны, сидевшие поближе к тайчиутам и киятам, удивленные неслыханным прежде случаем такой щедрости от Таргудая, глядя на осчастливленных киятов, значительно переглядывались между собой, перемигивались. Некоторые, на всякий случай – а вдруг по-прежнему возвысятся эти кияты? – уже заигрывали с ними, улыбались:
      – Теперь жизнь у вас наладится, сейчас еще нахватаете добычи.
      – Будем вместе держаться.
       – Приезжайте к нам в курень, жеребцов наших посмотрите, может быть, какими-то и обменяемся…
      Кияты кивали, раскланивались со всеми.
      Вечером, на пиру, снова все без умолку восторгались умом и доблестью Таргудая-нойона – ни о чем другом разговоров почему-то не находилось. До поздней ночи звучали, сменяясь, велеречивые голоса и восторженные крики – каждый старался опередить другого в вознесении хвалы тайчиутскому нойону. Тот слушал всех внимательно, одобрительно улыбался широкими, толстыми губами, кивал, прищуривал навыкате глаза, будто запоминая слова каждого говорившего. 

VIII

      Тусклое зимнее утро с синеватыми сумерками медленно поднималось над степью. Морозный воздух туго застыл над заснеженными холмами. Обдуваемый ветрами снег толстым настом покрывал низины и овраги, а с наветренной стороны бугры, обнажившись, серели никлой ветошью прошлогодней травы.
      Алтан и Бури Бухэ вели тысячу киятского войска. Другие братья остались при куренях, выделив для похода по две сотни всадников.
      Длинной вереницей, сотня за сотней, тянулось войско, оставляя за собой петляющий по склонам серый след. Далеко впереди и по сторонам то показываясь, то исчезая за увалами, маячили дозоры.   
      Шли уже третий день, ночуя у костров. Где-то слева и справа шли войска других родов. За эти дни, пока пересекали пространство между ононскими и керуленскими долинами, они не увидели ни одного стойбища.
      Алтан и Бури Бухэ, оба в черных медвежьих дохах, ехали рядышком, стремя в стремя, на полусотню шагов вырвавшись вперед от головной колонны. Как будто не было между ними долгих лет вражды и неприязни, теперь они общались друг с другом вполне дружелюбно. По-тихому, мирно беседовали под скрип шагов своих лошадей, то и дело обмениваясь приязненными взглядами. Говорили о нынешнем положении своего рода, о будущем киятов.
       – Если и дальше так пойдет, – хитро подмигивал Алтан, продолжая начатый разговор, – можно будет вытянуть у Таргудая и остальных наших воинов. 
       – Всех воинов, говоришь, можно вернуть? – изумленно-обрадованно переспрашивал Бури Бухэ, поворачиваясь к нему всем туловищем, заглядывая в лицо. – Ты и вправду так думаешь?
       – Ну, не сразу, может быть, – поправлялся Алтан и тут же продолжал, увещевая: – Главное, вам надо быть поближе к нему и поприветливее в разговорах, тогда он быстро оттает и перестанет подозревать, что вы затаили какую-то месть или там еще что-то против него держите… Вот вы тогда все отдалились от него, обозлились, потому и попали в опалу. Из-за этого и Хутугта раньше времени ушел, и Ехэ Цэрэн погиб – вот ведь к чему ведет ваша необдуманность… Думаете, мне не было обидно, когда он увел моих воинов? Но я, сжав зубы, терпел, старался изменить его отношение к нашему роду, вот и добился своего. Ведь это я убедил его, что кияты не враги ему, что с нами ему лучше жить в мире, вот он и изменился. А вы не поняли, чего я добиваюсь, обозлились на меня, и больше всех ведь ты вместе с Ехэ Цэрэном…
       – Да разве я на тебя злился? – недоуменно оглядывался на него Бури Бухэ, выпучивая глаза, и тут же решительно отмахивался: – Это я на Таргудая обозлился, а на тебя я так, немного погорячился тогда…
       – Ладно, забудем об этом! – великодушно прощал ему Алтан. – Не будем вспоминать плохое, теперь-то у нас, слава западным богам, все повернулось в лучшую сторону, вот и сейчас, думаю, нас немалая добыча ждет. Главное, нам в этом походе не проморгать, ведь здесь можно такие куски отхватить, что мы все разом на ноги встанем... Вот тогда и заживем все вместе, одним куренем, как прежде жили. А я потом еще буду вести переговоры с Таргудаем, чтобы он вернул нам всех людей, и тогда снова поднимется имя киятского рода.
       – Очень верно ты говоришь, брат! – возбужденно взмахивал толстым кнутовищем в руке Бури Бухэ. – Незачем вспоминать плохое, надо дружно жить…
       – Вот-вот, только теперь вы слушайтесь меня, а уж я знаю, как разговаривать с этим Таргудаем.
       – Да, брат, ты у нас умен, – убежденно соглашался с ним Бури Бухэ, – теперь мы все будем тебя слушать, пусть попробует кто-нибудь ослушаться… а то ведь мы тогда все на Хутугту смотрели, а из него, сам знаешь, вождь был и вовсе никакой. 
      Сзади доносился глухой, тяжелый хруст снега под копытами тысячи лошадей. В рядах передней колонны темнели лица воинов с заиндевевшими бородами и усами. Впереди синело широкое, ровное пространство, светилось под выглядывающим красным солнцем тусклыми, негреющими огнями.
      Высоко в небе войско преследовала многочисленная стая ворон. Разметаясь от головы колонны до самого хвоста, птицы длинным неотступным роем тянулись по ее пути, исторгая громкие, ликующие крики: они знали, что впереди их ждет обильное пиршество.
      Молодые воины, балуясь, на спор стреляли в птиц, иногда прошивая их тонкими стрелами. Вороны испуганно шарахались, отлетали по сторонам, какое-то время держась в отдалении, но короткая птичья память скоро теряла чувство опасности, они вновь слетались, продолжая свою радостную предпраздничную суету. Самые смелые с разлета спускались пониже над рядами всадников, пролетая вдоль строя, оглядывали их, быстро поворачивая черными крысиными головами – выбирали себе куски пожирнее.
     – Это она на тебя посмотрела! – смеялся парень в лисьем малахае, указывая плеткой на толстого, в барсучьей шапке, ровесника, ехавшего рядом. – Еще и головой кивнула, мол, вот хорошее мясо, жира много на нем, ха-ха-ха!.. 
     Тот, негодующе выпучив простодушные глаза на толстощеком лице, рванул из колчана стрелу и, быстро обернувшись в седле, выстрелил вслед улетающей птице. Стрела пролетела мимо, едва задев на взмахе черное крыло.
     – Не попал, – смеялся над ним парень, – ну, теперь эта птица будет сидеть на тебе и клевать твое мясо…
     Промахнувшийся плевался в сторону и, задрав голову, долго и пристально смотрел в небо, выискивал среди бесчисленной стаи своего нового кровного врага. Толпа хохотала. Слышались шутливые голоса:
     – Должно быть, душа твоя уже покинула тело, скоро умрешь.
     – Дыши, дыши, насыщайся напоследок… 
     – А лучше поезжай к шаману Худалчи, он в задней сотне едет, пусть попробует вернуть тебе душу.
     Парень озабоченно покрутил головой и нерешительно посмотрел на десятника, тот, улыбаясь в усы, снисходительно кивнул головой. На месте повернув коня так, что тот присел на задние ноги, парень вырвался из строя и стремительно порысил назад, мимо удивленно оглядывающихся на него воинов. От его ряда еще долго разносился веселый смех.
      Алтан, глядя вперед, вдруг прервал разговор и остро сузил глаза. Бури Бухэ проследил за его взором. С дальней сопки по чистому белому склону быстро сползала маленькая черная точка.
       – Это от нашего дозора, – взволнованно проговорил Алтан. – Ну, вот, может быть, и на нашу тропу что-то послали боги…
       – Они что-то увидели, – догадался Бури Бухэ. – Не иначе, какой-то курень или войско. Из-за пустого по такому снегу не стали бы мучить коней, да и я им наказывал, чтобы возвращались к нам, только если увидят что-нибудь стоящее. Надо предупредить другие войска…
      Он повернулся в седле, чтобы подозвать ближнего сотника, но Алтан остановил его.
       – Подожди, подожди, – он поспешно тронул его за плечо, – не спеши, а вдруг там какая-нибудь добыча, тогда зачем нам звать других? Сначала посмотрим. Если там и вправду войско, тогда и сообщим.
       – Правильно! – обрадовался Бури Бухэ и крепко хлопнул его по плечу. – Ты и вправду мудрый человек. Если добыча, то заберем все себе и отправим в свои курени, кони и коровы нам самим пригодятся, ха-ха-ха...
      Алтан промолчал, лишь поморщившись от боли в плече.
      Не дожидаясь дозорного, они отпустили поводья и порысили ему навстречу. Сзади тут же сорвалась и поспешила за ними вереница сотенных колон. В строю разом стихли веселые голоса. Примороженный, подбитый ветрами снег глухо зашуршал под топотом тысяч копыт.
      Бури Бухэ, проскакав с сотню шагов, оглянулся назад. Он высоко поднял обе руки и махнул ими в разные стороны, безмолвно приказывая войску разворачиваться крыльями. Сотенные колонны, шедшие след в след, послушно распались по низине налево и направо, подобно волчьей облаве. Задние сотни на полном скаку догоняли передних, выравнились с ними в ряд, и скоро все десять сотен рысили, растянувшись далеко в обе стороны. 
      Наконец, дозорный, молодой парень лет пятнадцати, приблизился к ним. Бурое от мороза лицо его было возбуждено, узкие лисьи глаза светились радостью. В десяти шагах от нойонов он спрыгнул с каурого мерина в снег, коротко поклонился и, преданно глядя им в лица, сообщил:
       – Впереди, вон за тем дальним холмом, – он указал плеткой на возвышавшуюся среди других горбатую сопку, – пасется табун лошадей.
     Алтан торжествующе взглянул на Бури Бухэ и тут же повернулся к дозорному:
      – Большой табун?
      – Большой, – подтвердит тот, – голов с тысячу или больше будет.
      – Охрана есть?
      – Всего около полусотни всадников.
      – Это то, что нам надо! – обрадованно воскликнул Алтан.
     Бури Бухэ весело расхохотался, подняв к небу темно-бурое от мороза лицо, оглашая окрестности утробным, грохочущим голосом. Повеселившись вдоволь, он обратился к Алтану:
      –  Ну, что делать будем, брат?
       – Всего лишь полусотня охраны! – тот тоже не таил радости на лице и с застывшей улыбкой напряженно думал. – Главное теперь – ни одного из них не упустить, чтобы никто о нас не узнал, понимаешь? Вдруг это сами джадараны, а нам ведь ни к чему кровные враги.
       – Понимаю, брат, – Бури Бухэ сделал озабоченное лицо, призадумался. – Потом ведь не оберешься всяких сплетней, мол, опять эти кияты… поэтому надо всех их на месте убить. Ну, это нам недолго…
      Солнце приподнималось над юго-восточными холмами. Сзади, вытянувшись далеко направо и налево, стояли сотни. Над мордами разномастных лошадей поднимался белый пар, туманом висел над рядами. Воины, застыв в седлах, выжидающе смотрели на своих нойонов.
       – Сделаем вот что, – решившись, сказал Алтан, – сначала две сотни отправим в обход, по обеим сторонам, чтобы закрыли им дорогу назад, если они начнут убегать. А потом нападем, но сначала не будем высовываться все, выставим полусотню, будто нас мало. Тогда они, увидев наших, должны собраться в одну кучу, чтобы прикрыть свой табун, так или не так?..
       – Так, – согласно кивнул Бури Бухэ.
       – А если так, тут уж мы выйдем со всеми остальными и перестреляем их прямо на месте.
       – Вот это ты умно придумал! – воскликнул Бури Бухэ, восхищенно глядя на него. – Тебе бы дайчин-нойоном  у чжурчженского хана быть, вместо этого, как его, Вангин-Чинсана, который три года назад приезжал к дяде Тодоену и подбивал нас снова напасть на татар. Помнишь?
      Алтан польщенно улыбнулся и, гордо расправив плечи, промолвил:
      – Что мне Вангин-Чинсан, у меня свой ум есть; еще посмотрим, кто кем будет, – и, оглянувшись на войско, призывно махнул рукой, подзывая сотников.

                *     *     *
      Около полудня киятское войско стояло за гребнями холмов, окруживших низину, где паслись керуленские кони. Бури Бухэ вывел из строя полусотню своих воинов и выехал с ними на вершину холма.
      Перед ними открылась неширокая – перестрела в два – низина, пестревшая густыми конскими косяками. Лохматые, покрытые густым инеем, разномастные кони безмятежно паслись, выбивая копытами отвердевший снег.
      На склонах вокруг табуна небольшими кучками – по трое-четверо – темнели всадники. Ближние стояли в каких-нибудь сотнях шагов. Они первыми заметили появившийся вдруг перед ними отряд всадников. Разом встрепенувшись в седлах, они повернули коней к ним и тревожно озирались, натягивая поводья. Один из них вынул из колчана йори и выпустил в небо. Пронзительный свист вспугнул табун, ближние лошади шарахнулись в стороны. Кони по всей низине, подняв косматые морды, беспокойно оглядывались, тут и там заржали жеребцы. Всадники, окружавшие табун, со всех сторон стремглав поспешили к ближним.
      Бури Бухэ засунул в переметную суму свою выдровую шапку и одел кожаный шлем. Разгорающимися, как у медведя перед дракой, глазами смотрел он на кучку всадников перед собой.
      «Из-за этих предателей, вонючих лисиц, порушилась вся наша жизнь! – сжимая зубы, распалялся он злобой. – Все у нас было бы хорошо, если б не эти выродки… Ну, сейчас вы у меня получите за все!..».
      Вдруг его остановила какая-то мысль; застыв лицом, он задумался. Он повернул коня, вернулся за гребень и подъехал к Алтану.
       – Сделаем все по-честному, – сказал он. – Сразимся с ними равным числом. Я выйду против них со своей полусотней...
       – Да ты что?! – вскрикнул Алтан, испуганно, как на сумасшедшего, глядя на него. – Поиграть вздумал? А если упустишь?
       – Ну, так что ж, – развел тот руками, – зато на небе не скажут, что борджигины с ними нечестно поступили.
       – Тьфу!.. – Алтан ненавидяще оглядел его и, хлестнув своего коня, поскакал к войску.
      Стремительно пронесся он мимо рядов к своим сотням, вынул из колчана йори и с предельной оттяжки пустил далеко в сторону низины.
       – Хурай!! – тонко вскрикнул он, указывая рукой вперед. – Всех убейте, чтобы никто не ушел!    
      Сотни густыми рядами сорвались с мест, переваливая гребень, с хриплым воем понеслись в низину. На скаку вынимая из колчанов стрелы, воины пускали их со всех сторон в сбившуюся кучку жиденького отряда, ощетиненного копьями. Густыми струями прошелестев в воздухе, стрелы прошили тех, не дав опомниться. Как осенью резким, тугим порывом ветра разом сносит засохшие листья с деревьев, так снесло с седел и этих. На близком расстоянии стрелы легко пробивали кожаные доспехи, по самые оперения вонзались в тела жертв.
      Подъехав вплотную, столпившись, кияты разглядывали поверженных врагов, топтались вокруг, добивали раненых. Молодой, лет четырнадцати, воин из улуса Бури Бухэ спрыгнул с чалого мерина, с копьем в руках подошел к раненому юноше лет двенадцати, лежавшему с краю со стрелой в животе. Стрела, пробив кожаный куяк, видно, не задела ни печени, ни почек. Юноша живо приподнялся в снегу, облокотясь на правую руку, и левой осторожно дотрагивался к древку стрелы, стараясь вынуть. Лицо его болезненно кривилось. Подошедший воин приподнял копье, намереваясь ударить, и тут встретился взглядом с глазами юноши. Затравленный, помутившийся от боли взгляд у того был похож на взгляд попавшего в петлю молодого зверя при виде подходившего к нему охотника. Копье в руках воина невольно опустилось, несколько мгновений они молча смотрели друг на друга…
     Десятник, воин лет двадцати пяти, стоявший неподалеку, увидев замешкавшего юношу, схватился за плетку, подошел вплотную и грозно прикрикнул:
      – Бей!!
     Молодой воин медленно, будто тяжкую ношу, поднял копье и, прищурив глаза, стараясь не смотреть в глаза раненому, с силой ударил ему в грудь. Каменное острие копья пробило куяк и на две ладони вонзилось в тело юноши, тот мгновенно напряг все свое тело, оскалившись от боли, посинев лицом, и тут же расслабленно рухнул на спину, выпрямляясь, в последний раз с белым паром выдохнув горячий воздух из груди. В короткое время все было кончено.
      Нукеры Алтана и Бури Бухэ с ликующими криками ловили вспугнутых, разбежавшихся из-под убитых всадников лошадей, носились по склонам, набрасывали на них арканы. Другие снимали с убитых доспехи и оружие. Среди них то и дело вспыхивали споры и ругань. Иные с силой вырывали друг у друга саадаки, мечи и ножи, доказывали, кому на этот раз достанется добыча. Тут и там было слышно:
      – В осеннем набеге тебе хорошие лошади достались, ты и тут больше всех хочешь взять?
      – В следующий раз получишь, не трясись.
      – И так мало добычи, уймите свою жадность.
      Вытряхивали из переметных сумов вещи, рассматривали на свету, передавали по рукам. Позже разбирали туши убитых при стрельбе лошадей, делили их по сотням и тут же резали. Зажигали костры, везя из темневшего в полутора перестрелах маленького леса сухие сосновые сучья, набивали снегом походные котлы. В предвкушении жирной еды воины счастливо пересмеивались, отпускали попастись своих коней, давая им короткий отдых.
      Алтан и Бури Бухэ, довольные исходом дела и богатой добычей, со склона сопки осматривали согнанный в плотную кучу табун. Прикидывали на глаз поголовье, высматривали себе лучших рысаков и иноходцев. Нукеры от костров подносили им поджаренные на прутьях куски лошадиной печени, наливали из туесов арзу.
      Ближе к вечеру небо посмурнело, затянулось снежной пеленой. Подул слабый южный ветерок и стало заметно теплее.
      Перед заходом еле видимого на западе солнца, насытив воинов даровым мясом, киятские нойоны отправляли добычу домой. Подвыпившие Алтан и Бури Бухэ, уже сев на коней, давали наказы отбывающим с табуном нукерам.
      – Головами своими ответите, если что-то уйдет на сторону, – обещающе говорил им Бури Бухэ, с пьяной злобой скрипя зубами и грозя огромным черным кулаком. – Знаете эту мою руку?
      – Передайте нойонам, – говорил Алтан, натягивая поводья, удерживая рвущегося от хмельного запаха жеребца, – что добычу будем делить потом, когда мы с Бухэ вернемся из похода, а до тех пор пусть ничего не трогают. И сами получше присматривайте, не спите там... Ну, поезжайте!
      Полусотня всадников разогнутым луком охватила плотно скученный табун, с криками тронула с места, переваливая через гребень в обратную сторону. Спускаясь по склону, табун быстро разогнался на крупную рысь, поднимая снежную пыль, и понесся на север, держась протоптанного киятским войском, отчетливо видимого до самого горизонта следа.
       Проводив своих домой, остальные сотни, сытые и довольные, уселись на коней и одна за другой тронулись дальше на юг.
      На склоне холма у опустевшей низины оставались обобранные, замерзающие трупы керуленских воинов. Над ними уже кружились многосотенные стаи ворон, исходя торжествующими криками, черными мухами облепляя их, возились, дерясь за лучшие места.

                IX

      В укромной низине по правому берегу Онона, в одном перестреле ниже того места, где в него впадает Барх, расположился небольшой, бедноватый видом курень – зимнее пристанище кият-борджигинских нойонов Бури Бухэ и Даритая. Они стали кочевать вместе с тех пор, как умер Хутугта и погиб Ехэ Цэрэн, и вот уже вторую зиму располагались в этом урочище.
      Неподалеку стоял курень их сородичей – Алтана и его братьев Джучи и Гирмау, живших ниже по Онону. В четверти перехода дальше от них, за Хурхом, был главный тайчиутский курень, откуда Таргудай посылал нойонам борджигинских родов грозные наказы и куда те время от времени съезжались на советы.
      За время, прошедшее после смерти Есугея и Тодоена, улусы киятов сильно поистрепались, сократились размерами. Чуть ли не в десяток раз уменьшилось у них количество войска и скота – многие подданные за эти годы перебежали к тайчиутам, немалые потери понесли они в столкновениях с меркитами, с онгутами и татарами, многое было разворовано... И если Алтан и его родные братья, все эти годы держась рядом с Таргудаем, все еще сохраняли видимость какого-то благополучия, то Даритай и Бури Бухэ по достатку и силам уже приближались к самым захудалым нойонам. Их, привыкших за прежние годы к богатству и изобилию, теперь тяжело давили скудость и бесчестье, насмешливые взгляды со стороны тех, кто раньше при встрече издали кланялся им, а в ответ они удостаивали их разве что мимолетным кивком.
      Улус погибшего Ехэ Цэрэна, как бездетного, по обычаю должен был перейти к братьям, но его почти полностью забрал Таргудай. Лишь для вида оставив малую часть табунов и людей киятам, остальное он угнал к себе и держал под присмотром своих нукеров.
      Бури Бухэ возмутился было такому беззаконию и на совете борджигинских нойонов, на котором шел дележ, поднял шум, указывая на нарушение обычая. Однако у Таргудая был свой весомый довод: поскольку почти весь скот Ехэ Цэрэна ворованный, он считается добычей племени, а не родовым владением киятов, и потому после смерти хозяина должен быть поделен между всеми ближними родами. А куда скот, туда и подданный народ – чем же люди будут кормиться?
      – А если Бури Бухэ хочет с нами поспорить, – пригрозил он, – то пусть забирает свою долю и уходит с борджигинской земли, а тайчиуты больше не будут его признавать за соплеменника.
      И Бури Бухэ, недавно побитый меркитами, не зная куда больше деваться, смирился перед всесильным нойоном.
      У покойного Хутугты остались сыновья – Сача Беки и Тайчу, но их улус тоже взял Таргудай. Сказал, что берет его на сохранение до наступления совершеннолетия наследников, мол, не доверяет их дядьям – они все растащат или потеряют. Однако всем было ясно, что это лишь отговорка, что потом он найдет причину, чтобы добрую половину оставить у себя. Семью же Хутугты он приказал отдать на содержание Бури Бухэ – словно камень на шею повесил в наказание за строптивость. У Даритая тоже, еще с давних пор, были на воспитании сыновья его старших братьев Мунгету и Негуна – Унгур и Хучар.
      Жили они маленьким куренем, с небольшим числом подданных – в сто с лишним айлов, незаметные среди других борджигинских владений. Остальные немногие их люди кочевали вместе со скотом по разным урочищам, выискивая пригодные для пастьбы места.
      Лучшие пастбища доставались тайчиутам и ближним к ним родам. Кияты же, давно привыкнув к зависимому положению, наравне с самыми захудалыми, либо довольствовались тем, что оставляли для них тайчиуты, либо сами, рыская по степи тут и там, добирали годные для выпаса клочки по окраинам, брошенные другими родами. Подержав скот на одном месте дней десять-пятнадцать, гнали его дальше в поисках другого пастбища.
       От былого изобилия и веселья, как во времена Есугея и Тодоена, когда едва не каждый месяц у них проходили празднества и родовые тайлганы, в нынешнем курене киятов не осталось и намека. Сами нойоны, Даритай и Бури Бухэ, сбившись со своими семьями в один небольшой айл, жили в трех-четырех юртах. Войлок на их жилищах, когда-то белый и пушистый, теперь посерел, очерствел – менять его ежегодно, как раньше, не хватало шерсти, обедневшие их подданные уже не поставляли столько добра, что раньше.
      Не только покладистый Даритай, но и Бури Бухэ, раньше грозный в злобе перед подданными, теперь опасался лишний раз трогать своих людей, чтобы и последние не разбежались по другим улусам. И без того время от времени их воины и нукеры – из тех, что не были наследственными подданными, а пришли к ним на службу позже, своей волей – отпрашивались и откреплялись от них, найдя себе место в других улусах. Не имея возможности удерживать, нойоны отпускали их на все четыре стороны.
      Так они невесело, без былой чести и влияния, жили все последнее время. И лишь последняя великая милость со стороны Таргудая, и обещание возвратить им часть воинов со скотом и семьями дали Даритаю и Бури Бухэ воспрянуть духом, обрести надежду на благополучное будущее.

                *     *     *

     Низкое солнце, перейдя небесный перевал, повернуло в сторону западных гор. От далеких приземистых склонов, на которых темнела гряда соснового леса, по заснеженной степи тонкой нитью отчетливо протянулся конский след. Четверо киятских юношей – Унгур, Сача-Беки, Хучар и Тайчу – возвращались с охоты на зайцев.
      Выехали они из куреня ранним утром, еще в предрассветных сумерках, и до полудня проносились по опушке тайги, прочесывая кусты и овраги. Они до устали загоняли своих коней по глубокому снегу, однако охота в который уже раз оказалась неудачной. Лишь по три-четыре убитых зверька висело у каждого на седельных ремешках, да только у Хучара, в последнее время отличавшегося меткой стрельбой, было шесть убитых зверьков.
      Старшие, Сача Беки и Унгур, ехали рядышком, младшие братья следовали в шагах трех позади. Неподалеку от них, с понуро опущенными мордами, виноватыми глазами кося на хозяев, перебегали с места на место три охотничьи собаки.
      От самого леса, когда Тайчу подстрелил последнего зайца и они повернули домой, никто не проронил ни слова. Весь этот месяц их преследовала неудача и братья тяжело переживали ее.
      Хучар, хмуро сдвинув брови и крепко прикусив нижнюю губу, рукоятью плетки соскабливал с передней луки намерзшие капли заячьей крови. Тайчу, задумчиво наблюдавший за ним, сгорбившись в седле, вдруг резко выпрямился и убежденно воскликнул:
      – Неспроста это все: не может такого быть, чтобы просто так с начала новой луны не было ни одной хорошей добычи.
      – Думаешь, кто-то наслал на нас порчу? – угадал его мысли Хучар. – А ведь я тоже об этом подумал.
      – А как иначе такое может случиться? – разгорячился тот. – Десятый раз выходим на охоту, а добычи приличной все нет.
     Старшие впереди молчали и было не понять, слушают они их или нет.
      – Кто это мог нам сделать? – привлекая их внимание, громко спросил Хучар. – Давайте, подумаем хорошенько, каких родов парни могли пожелать нам такого невезения?
      – А кто сейчас нам желает хорошего? – зло усмехнулся Сача Беки. – Сейчас все только и думают, как отомстить нам за старое.
      Братья промолчали: так оно и было; теперь их сверстники, даже из самых захудалых родов, ни во что не ставили их и при каждом случае старались показать это. Те, кто раньше искали с ними дружбы и заискивали, сейчас, при встречах, не упускали возможности оскорбить, осмеять прилюдно. Отвечать им тем же было трудно и опасно: у них осталось совсем мало нукеров, чтобы можно было, как раньше, сразиться с обидчиками на прутьях, да и эти, оставшиеся, уже неохотно повиновались им, не желали из-за них враждовать с соплеменниками и наживать себе врагов.
      – Жалко, что сейчас нет с нами Кокэчу, – сказал Тайчу, – уж он-то быстро нашел бы того, кто против нас колдует. 
     – Да, – согласился с ним Хучар, – и на самого такую порчу нагнал бы, что у того руки и ноги отнялись.
      – Будет с нами Кокэчу теперь водиться! – снова усмехнулся Сача Беки. – Он теперь, наверно, наш курень за три холма объезжает.
      – Почему же он будет сторониться нас? – простодушно пожал плечами Тайчу. – В детстве ведь в одном курене жили, играли вместе. Просто надо обратиться к нему, попросить помочь…
      Сача Беки громко сплюнул, посмотрел на Унгура.
      – Слышишь этих полудурочных?.. Ты бы объяснил им, прибавил хоть немного ума в их глупые головы, а то я опять не выдержу, возьмусь за плетку.
      Унгур неопределенно хмыкнул под нос и шевельнул ногами в стременах, подгоняя коня. Задние обиженно смолкли.
      – Ничего, – помолчав, примирительно сказал Унгур, – подождите, вот весной придут возвращенные Таргудаем триста подданных в каждый киятский улус и курень наш пополнится. Да и дядья Бури Бухэ с Алтаном из похода без добычи не вернутся, тогда у нас дела пойдут на лад.
      – Нам только сколотить отряд в полусотню всадников, как раньше, – Сача Беки мстительно сузил глаза, – тогда мы покажем всем этим сонидам да аруладам, как они должны вести себя при нас.
      – Эх, Тэмуджина с нами нет, – снова простодушно вздохнул Тайчу, – он бы знал, что да как нам сделать…
     Сача Беки вспыхнул зелеными огнями в глазах, обернулся к нему.
      – Что сделал бы сейчас твой Тэмуджин, когда у нас нукеров всего с десяток осталось, да и те от рук отбились? Ты мне больше не говори про него… если бы не он со своим гонором в позапрошлом году, не было бы такой беды в нашем роду.
      – Что сейчас об этом говорить, – вздохнул Унгур. – А вот что нам Таргудай скажет, об этом надо думать…
      После того, как Таргудай забрал улусы покойных Ехэ Цэрэна и Хутугты, киятские нойоны не на шутку забеспокоились о том, из каких владений им наделять подрастающих Сача Беки и Унгура, которым следующей осенью исполнялось по тринадцать лет. Неопределенным посулам Таргудая вернуть им что-то по их совершеннолетию кияты не очень-то верили.  А наделять молодых из улусов Даритая и Бури Бухэ означало и вовсе пустить их по ветру – те и без того еле держались в это смутное время, а за Сача Беки и Унгуром подрастали Хучар и Тайчу, пора которых подходила через год за ними. На Алтана и его братьев тоже не надеялись: те давно отдалились от них, да и у самих подрастали дети.
      В начале осени Даритай (Бури Бухэ наотрез отказался), рискуя лишний раз разозлить Таргудая, ездил к нему с просьбой пожалеть неимущих племянников и дать что-нибудь для наделения Сача-Беки и Унгура.
      – Хоть по двадцать-тридцать айлов бы им, – чуть не плача кланялся он всесильному тайчиуту. – Многого им не нужно, лишь бы честь была, а потом они сами добудут себе владения…
      Таргудай неопределенно обещал подумать, с тех пор прошло уже несколько месяцев, а ответа от всесильного нойона все не было. Кияты терпеливо ждали, но понемногу угасала их надежда.
      И тут вдруг Таргудай в присутствии всех родовых нойонов громогласно объявил, что возвращает киятам ушедших в позапрошлом году к нему воинов. Бури Бухэ и Даритай были донельзя обрадованы такой крупной прибылью в своих улусах: каждому по триста семей вместе со скотом – это не малые куски! Они не скрывали свою великую радость, ходили гордые, расправив плечи, но о наделении племянников владениями от себя что-то помалкивали. Бури Бухэ в одном из разговоров, состоявшемся среди киятских нойонов перед самым походом, даже обмолвился в том духе, что наделять молодых кият должен сам Таргудай, раз он забрал улусы покойных киятских нойонов. Слова его дошли до племянников и теперь они, уже не рассчитывая на родных дядей, главной своей надеждой видели обещание Таргудая и время от времени заводили между собой разговоры об этом. Об этом сейчас и заговорил опять Унгур, но остальные его не поддержали, понуро молчали: видно, уже и на тайчиутского нойона потухала их надежда. 
      Впереди высился гребень длинного холма, за которым был спуск к Онону. Унгур поднял взгляд и увидел на вершине холма двоих всадников. Он остановил коня, всадников заметили и другие братья.
     – По нашему следу идут, – удивленно сказал Хучар. – Кто же это?
    Солнце теперь било прямо в лицо, и яркие лучи, отражаясь от снега, слепили глаза. Тайчу заслонился длинным рукавом, прищурился, напряженно всматриваясь.
     – Это наши Сордо и Буршалай, – сказал он, – это их кони, саврасый и чалый.
     – Этим что от нас надо? – недовольно пробурчал Сача Беки. – Вчера ведь они отказались ехать  с нами, мол, дома есть дела, так чего теперь заявились…
      – Наверно, решили присоединиться под конец, – предположил Унгур, – чтобы заячьим мясом разжиться.
      – Сейчас я им покажу мясо, – обещающе сказал Сача Беки. – Давно не пробовали моего кнута, совсем перестали чтить…
      Всадники на гребне, увидев их, пустили коней рысью. Было видно, что торопились, понукали коней, то и дело поддавая поводьями.
      – Нет, они не за мясом едут, – уверенно сказал Унгур, всмотревшись, и высказал общую догадку: – Что-то случилось…
     Не сговариваясь, они хлестнули коней и поскакали навстречу.
     Сблизились около занесенного снегом оврага.   
      –  Что случилось?! – тонко крикнул Тайчу, выскакивая вперед.
       – Даритай-нойон послал нас за вами, – сказал Сордо, останавливая своего чалого. – Он велит вам поскорее возвращаться в курень.
      – А что произошло? – раздраженно спросил Сача Беки. – Можете вы прямо сказать или нет?
      Те недоуменно пожимали плечами. Зло сплюнув в сторону, Сача Беки хлестнул жеребца и первым поскакал вперед. За ним пустились братья и, уже пропустив их, следом порысили нукеры.   
      Растянувшись длинной вереницей, спустились к Онону и рысью перешли по заснеженному льду. Выйдя на утоптанную дорогу, идущую от проруби, устремились к маленькому, тесно сбитому у прибрежных тальников куреню.
      Даритай-нойон быстро вышел из юрты на скрип конских шагов, недовольно оглядел их.
      – Вы где опять носитесь?.. – сердито накинулся было на них, однако, взглянув на солнце, быстро остыл и махнул рукой: – Скорее переодевайтесь в лучшие одежды и седлайте свежих коней.
      На изумленные взгляды племянников гордо объявил:
       – Поедем в тайчиутский курень, Таргудай нойон требует вас к себе, хочет посмотреть, что вы за парни. Ну, шевелитесь, чего встали! Тут ваша жизнь решается, а вы бродите неведомо где.
      Братья взволнованно посмотрели друг на друга, и, молча сойдя с лошадей, быстро разошлись по юртам. Сача Беки и Тайчу пошли в юрту Бури Бухэ, Унгур и Хучар – в юрту Даритая.
      В айле и вокруг него вновь стало тихо, лишь из молочной юрты невнятно доносились голоса женщин – жены Даритая и Бури-Бухэ, сложившись скудными запасами хурунги, перегоняли вино.
      Через малое время, одетые в поношенные волчьи шубы и лисьи шапки, перепоясанные старыми ремнями на бронзовых бляхах, с которых свисали тусклые серебрянные ножи и огнива, они во главе со своим дядей во весь опор неслись по наезженной снежной дороге. Скакали молча, лишь утоптанный снег звонко скрипел под копытами, эхом разносясь по спящим оврагам. Рысистые кони неслись как на скачках, высоко поднимая передние ноги; из заиндевевших лошадиных ноздрей струями бил густой пар, из-под копыт далеко назад летели снежные комья.
      Быстро достигли куреня детей Хутулы и, не заезжая, отвернув лица в сторону, пронеслись мимо. Даритай, на этот раз непривычно суровый с виду, досадливо оглядывался на удаляющееся к западу солнце, понукал буланого жеребца. Небо на востоке начинало темнеть.
      Уже в сумерках вдали завиднелся тайчиутский курень. Даритай, всю дорогу думавший о чем-то своем, заговорил, старательно внушая племянникам:
      – Перед Таргудаем будьте почтительны, сами знаете, он большой нойон и вам в деды годится… Однако, бояться его не надо, он нам родственник, и потому держитесь по-свойски, называйте его дедом…
      – Хороший у нас дед, – пробурчал под нос Сача Беки, – улус нашего отца забрал и неизвестно, отдаст нам хоть половину или нет.
      – Дяди Ехэ Цэрэна улус тоже забрал, – поддержал его Хучар. – Нашему роду почти ничего не досталось.
      Даритай резко натянул поводья, обернулся, испуганно выпучив глаза, будто уже отсюда их мог услышать Таргудай, напустился на них:
      – Молчите! Не вам судить! У вас еще нет ума, чтобы понимать. Перед Таргудаем только молчите и кланяйтесь, а то вы все дело испортите… То, что надо, я ему сам скажу. Поняли вы или нет?
      – Поняли, – пробурчал Сача Беки.
      – Так будет лучше, – пристально оглядывая их, переводил дух Даритай. – Ну, подъезжаем, сядьте прямо, не горбитесь, да построже смотрите вокруг, вы нойонские дети, а не какие-нибудь харачу.
      Въехали в курень. Братья, давно не бывавшие в больших куренях, подавленные шумом и многолюдством тайчиутской ставки, косили глазами по сторонам. Всюду сновали конные и пешие, носились подростки, малые дети.
      Из одного из айлов вдруг выскочила большая серая собака, перегородив им дорогу, с лаем бросилась на них. Сача Беки вынул из-за голенища длинный кнут и, свесившись с седла, с размаху попал по оскаленной морде. Собака, к изумлению братьев, не испугалась, а распалилась еще больше, стала нападать с удвоенной злобой. На лай из ближних айлов сбежались другие собаки, и братья, вынув свои кнуты, уже с трудом отбивались от взявшей их в кольцо своры пастушьих волкодавов. Кони их, оскалив большие желтые зубы, норовили подняться на дыбы, били передними копытами.
      Даритай, забившись среди племянников, беспомощно оглядывался по сторонам. Вокруг стали собираться прохожие, все больше молодые харачу. Найдя забаву, они не спешили на помошь, со злорадными улыбками ждали исхода драки. Некоторые подзуживали своих собак, выкрикивали:
      – Ар, ар! Хватай за ляжку!
      – Вот так! Еще!
      – Смотрите, наш серый сейчас запрыгнет на круп!
     Большой серый пес позади жеребца Сача Беки, пригнувшись с оскаленной мордой, готовился прыгнуть, но тот вовремя заметил и точным ударом достал его по морде, заставив отскочить.
       – Что же вы стоите? – отчаянно-жалобным голосом крикнул Даритай. – Уберите своих собак!
      В ответ толпа лишь рассмеялась.
      Наконец, из ближнего айла вышел на шум какой-то древний старик, подслеповато моргая, разглядел в чем дело и крикнул сердито:
      – Отгоните псов, что смотрите!
      Тайчиутские юноши, насмешливо улыбаясь, криками отозвали своих собак. Те, все еще исторгая голодный звериный рык, отошли в сторону.
      Киятские братья вместе с дядей Даритаем, облегченно переводя дух, убирали кнуты, поправляли на себе шапки и пояса. Смущенно косясь по сторонам, двинулись дальше.
     От толпы до них доносились голоса:
      – Что это за люди?
      – Из какого рода?
      – Да киятские щенки это… – пренебрежительно отвечали им другие, – вон Даритай, покойного Есугея младший брат.
      – Опять на поклон к нашему нойону?
      – А что им больше делать, за счет доброты наших до сих пор и живы…
      – И вправду, на ощипанных гусят похожи.
      – Шубы-то пооблиняли.
      – Если встретишь в степи, то и не догадаешься, что нойоны.
       – Да, если бы сейчас не в курене они нам встретились, мы бы у них и коней и оружие отобрали бы.   
      – Ха-ха-ха!..
      Молча глотая обиду, до боли стискивая зубы, киятские юноши с красными лицами проезжали по тайчиутскому куреню. 

*      *      *

      Таргудай-нойон с того дня, как проводил войско борджигинов в поход, ежедневно брызгал духам предков за удачный исход и себя при этом не забывал. И сейчас он был навеселе, перед ним на столе возвышался округлый медный кувшин, стояло корыто с кусками холодного конского мяса.
      – Э-э, да вы, оказывается, совсем уже большие парни! – с благодушной улыбкой встретил он гостей, восседая на хойморе. – Ну, снимайте дэгэлы, проходите к огню да рассаживайтесь по порядку. Даритай, ты усаживай их, а я посмотрю, кто из них старший, кто младший…
      Братья скромно присели пониже от Даритая, потупили взгляды. Даритай суетливо поворачивался на месте, ловя взгляд нойона, называл племянников:
      – Это сын Мунгету, Унгур… эти двое дети Хутугты – Сача Беки и Тайчу, а тот – Негуна-тайджи сын, Хучар.
      Таргудай внимательно выслушал его, покивал:
      – Знаю, знаю, я уже у Алтана расспросил о ваших молодых. Этому сыну Хутугты, – указывал он на Сача Беки, – сколько лет?
      – Двенадцать.
      – А этот – Негуна сын?
      – Мунгету, – мягко поправлял его Даритай. – Зовут Унгур, по отцу он старший среди наших племянников.
      – Ему сколько?
      – Тоже двенадцать… а те двое младше на год.
       – Ну, значит, тоже вырастут… Эй! – Таргудай обернулся в сторону шелкового полога на женской половине. – Что я вам днем говорил? Готово угощение для моих племянников?
      Оттуда испуганно выскочила молодая служанка, поклонилась гостям и задом попятилась к двери. Почти сразу, будто ждали приказа, в юрту одна за другой вошли несколько женщин, неся дымящиеся с мороза котелки и корытца. Низко кланяясь, будто знатным нойонам, поставили их на столы перед гостями.
      – Ешьте! – приказал Таргудай. – Ну!.. Чтобы каждый обглодал мне здесь по три лосиных ребра, без этого не отпущу.
      Таргудай громко расхохотался, тряся щеками, показывая большие желтые зубы.
      – Вино пить я не буду их заставлять, они еще не достигли возраста, – говорил он, глядя на Даритая, – а то еще будут по куреням говорить, будто я молодых парней спаиваю. А я люблю порядок – до тринадцати лет молодым нельзя пить крепкое… Ну, а мы с тобой, мой племянник, выпьем. Наливай. А вы побыстрее ешьте, не стесняйтесь, сейчас говорить будем.
      Братья, видя, что не так уж страшен Таргудай, как о нем рассказывают, осмелели. Переглядываясь, они протягивали руки к столу, выбирали куски пожирнее. Не доставая ножей, зубами рвали мягкое разваренное мясо, утоляя утренний голод.
      Выждав время, разглядывая молодых, Таргудай приступил к главному.
      – Так вот! – торжественно, как на совете нойонов, начал он. – Как бы много дел и забот у меня ни было, я о вас, молодых, никогда не забываю. Все время думаю, как лучше вам жизнь наладить, чтобы и сыты были и довольны, чтобы знали, что над вами есть защита вашего дяди Таргудая. Вот вам скоро исполнится по тринадцать лет, а я уже подумал, как вас всех устроить, какие улусы вам дать…
      Братья, перестав есть, краснея от волнения, потупились.         
        – Вот сыну Хутугты к осени я выделю пятьдесят воинов с семьями и скотом. Пусть владеет, пусть учится править улусом и быть нойоном… Да! Это только часть того, что оставалось у его отца, но сейчас ему и этого хватит, пока молод и учится жизни. А когда научится, наберется разума, тогда я и прибавлю ему владение. И место ему всегда найдется рядом с моими пастбищами. Поставит свой курень и будет жить как нойон, раз есть отцовское знамя. Будет сидеть на наших советах и наравне со всеми голос свой подавать. С ним же будет и младший брат. А вот сын Мунгету получит семьдесят воинов от улуса Ехэ Цэрэна и пусть он ставит свой курень рядом с моим младшим братом, Худун-Орчаном. Вот как я забочусь о молодых! В тринадцать лет иметь собственные улусы – об этом каждый мечтает, но не каждому удается. И вы за это должны верно служить своему племени, каждый из вас должен доказать нам, старшим, что он хороший человек, что ему можно верить. А того, кто докажет свою верность, я возвышу еще больше. Вот тебе, сыну Хутугты, и твоему младшему брату, если будете слушаться меня, я потом отдам все владение вашего отца, да еще и прибавлю. И тебе, сыну Мунгету, и тебе, сыну Негуна, потом добавлю. Вот! Мне для верных людей ничего не жалко. Только докажите мне... Но!.. – Таргудай высоко полнял толстый коричневый палец, строго посмотрел на них. – Если я однажды замечу, что вы не желаете меня слушаться, артачитесь и мните о себе неподобающее, то ничего от меня не получите! Больше того, если будете связываться с этим вашим негодным братом Тэмуджином, который этим летом сбежал от меня и сейчас скрывается где-то в горах, тогда пощады от меня не ждите! Все у вас отберу, прогоню и скитайтесь тогда вместе с ним по тайге! Поняли вы меня?!
      – Поняли, – хором промолвили братья, покраснев до шеи и пряча глаза.
      – А теперь скажите мне прямо, – снова загремел Таргудай, пожирая их взглядом, как волк перед годовалыми жеребятами, – скажите мне: был он у вас за это время, приезжал к вам, просил помощи или еще чего-нибудь?
      – Да не было его у нас, дядя Таргудай… – заюлил было Даритай, но тот грозно посмотрел на него, заставив замолчать.
      – Я не тебя, а этих молодых спрашиваю… а вы отвечайте честно, глядя мне в глаза, пытался ваш брат связаться с вами или нет?
       – Нет, не было его у нас, – те замотали головами, затравленно глядя на него, – мы с позапрошлой осени, как откочевали, никого из них не видели.
      Таргудай недоверчиво смотрел на них.
      – Но ведь вы дружили раньше, неужели все это время он не давал вам знать о себе?
      – Мы еще тогда порвали с ним, – сказал Сача Беки, – когда его мать отказалась выходить замуж за дядю Даритая.
      Таргудай, казалось, все еще не верил.
      –  И на свадьбу не приглашал? – вкрадчиво спросил он.
      – На какую свадьбу? – удивление на лицах братьев и у самого Даритая было неподдельным. – Мы ничего об этом не знаем.
      – Верно говорите? – сурово допытывался Таргудай. – Можете мне поклясться?
       – Верно говорим, дед Таргудай, – сказал Унгур, преданно глядя ему в глаза. – Можем дать клятву.
      – Верно, – подтвердили Сача Беки и младшие.
      – Ладно, – напоследок ощупав их тяжелым взглядом, решительно махнул рукой Таргудай, – поверю вам… Женился он, еще летом женился. И знаете на ком?.. На дочери хонгиратского нойона! С нашими врагами породнился. Этим и показал нам, всем борджигинам, что он плюет на нас и ни во что не ставит. Так или нет?
      – Так, – эхом отозвались братья, все еще недоуменно переглядываясь между собой.
      – Отныне навсегда запомните: Тэмуджин, ваш брат, плохой человек. Если такому дать волю, он принесет в племя большую смуту. Ведь он убил своего брата, Бэктэра, об этом-то ведь вы знаете? И если он решился на такой грех в молодые годы, вы понимаете, каким чудовищем он станет, когда вырастет? Никого из вас не пожалеет, если будет случай, не задумается, убьет и вас, как Бэктэра. Потому и держитесь от него подальше. Поняли вы меня?
      – Поняли, дед Таргудай, – хором заверили братья, – мы все поняли.
      – Вот, – окончательно успокоился Таргудай, облегченно перевел дух и теперь снова добродушно посматривал на них, – а владения вам двоим, старшим, выдам будущей осенью, до начала нового снега. На облавную охоту пойдете со своими воинами. Обещаю вам это твердо, при вашем же старшем сородиче Даритае.
       – Кланяйтесь! – шепнул Даритай, и племянники, вскочив со своих мест, многократно сгибались в поклонах до самой земли, прижимая правую руку к груди.

                *      *      *

      Возвращались поздней ночью. Полная луна далеко освещала окрестности. Громко хрустел снег под неторопливой рысцой лошадей.
      Подвыпивший Даритай был несказанно доволен исполненным делом.
       – Ну, мои племянники, – радостно восклицал он, – благодарите меня и помните, что это я постарался для вас. Ни Бури Бухэ, ни дети Хутулы, а один я! Теперь вам нечего тревожиться о будущем, будете нойонами не хуже других. Это я сделал вас нойонами! Когда я состарюсь, а вы войдете в силу, смотрите, не забывайте меня, старика, преклоняйте уши к моим словам, как ваши отцы прислушивались к речам своего дяди Тодоена. Помните?.. Смотрите, не забывайте, кто сегодня открыл вам дорогу! Не Бури и не Алтан, они только языками болтать горазды, а я дело делаю…
      – Будем, будем помнить об этом, дядя Даритай! – за всех обещал Хучар. – Будем за это отдавать вам долю с добычи.
      – Вот-вот, – ловил тот на слове, – не забудьте.
      Унгур, ехавший по левую руку от дяди, вдруг спросил:
      – А почему Таргудай решил, чтобы я, когда получу свой улус, жил не со своими братьями, а рядом с его братом, Худун-Орчаном?
      – Да, дядя Даритай! – встрепенулись другие. – Что это за прихоть, разве мы, кияты, не должны жить все вместе, одним куренем?
      – Э-э, племянники мои, – укоризненно протянул Даритай, – разве вы еще не поняли, что сейчас не старое время? Теперь мы не сами решаем, где нам жить и что делать. Благодарите западных богов хоть за то, что доли свои будете иметь, а то остались бы без владений, с одним названием, что правнуки Хабула. Теперь Таргудай за нас решает, кому где кочевать, кому сколько иметь. Да если подумать, и его можно понять: боится, что повзрослев, станете сильны и будете замышлять против него худое. Потому и делит вас, ставит у себя на виду. 
      – А почему он владения разные дает? – спросил Тайчу. – Моему брату Сача Беки лишь пятьдесят айлов, а Унгуру целых семьдесят.
      – И тут он разделяет вас, – объяснял им Даритай. – Кость бросает, чтобы Сача Беки завидовал Унгуру, а когда так, то не будет между вами доверия, а это ему на руку. А если вы спросили бы его самого об этом, он нашел бы что сказать: мол, Унгур старше по роду, потому что его дед был старшим братом вашего деда. Что делать, уж таков дядя Таргудай, да и другие нойоны такие же, каждый стремится держать другого за горло, вы уж привыкайте, сами нойонами становитесь…
      Братья долго молчали, осознавая услышанное.
      Уже приближаясь к куреню детей Хутулы, Хучар спросил:
      – А чего тогда он перед нами так расщедрился? Ведь если он на самом деле не желает нам добра, то вообще ничего не давал бы.
      – Эх, молодые, неразумные вы, – усмехнулся Даритай. – Ничего не дать вам, значит сделать вас врагами. Вырастете и начнете точить зубы на него, еще чего доброго, к его врагам переметнетесь, да и другие ведь видят все, будут говорить: оставил вас без владений, перестанут ему верить, а так он и лицо приличного человека сохранит, и вас на привязи удержит. А к тому же сейчас он немалую добычу с юга ждет, уступленное вам он в десять и двадцать раз покроет. 
      
                X

     На северной стороне долины среднего Керулена по небольшой речке Сурхай расположился маленький – всего около ста восемьдесяти айлов – курень. Это был улус, в недавние годы отделившийся от большого рода джелаиров. Люди в нем, в основном, состояли из родовых ответвлений дзад и тухараун, но были с ними и некоторые другие джелаирские айлы. Несколько лет улус кочевал отдельно от своих сородичей. Среди керуленских монголов за улусом закрепилось название малых джелаиров.
      Издавна по этим окраинам зимовали мелкие рода керуленских монголов, которым не доставались тучные пастбища, раскинувшиеся южнее, поближе к большой реке. Травы здесь были не очень хороши, засуха иссушала их, зато зимой на ровной местности ветрами сдувало почти весь снег, и скот мог найти себе корм, чтобы выжить до новой травы.
      В конце осени многие из прежних соседей малых джелаиров, опасаясь нападения борджигинов, откочевали на юг, поближе к куреням джадаранов. Малые джелаиры и еще несколько таких же мелких родов остались на месте, не желая кланяться крупным владельцам.
      – Борджигины, скорее всего, не нападут, – решили на общем совете их нойоны и старейшины, – летом они получили от джадаранов хороший отпор и теперь побоятся сунуться. А к нашим попадешь под крыло, так потом и дети не будут знать, как от них отвязаться.   
      В курене шла неспешная, обычная для этой поры жизнь. Коровы почти не давали молока, лишь с немногих, поздно отелившихся, выцеживали на донышки подойников. Охота на дзеренов завершилась, воины небольшого их отряда, облавившие зверя вместе с джадаранами и хонгиратами, уже возвратились в курень. И теперь до весны была одна забота: сохранить в целости табуны и стада.
      Пастбища были тут же, за окрестными холмами. Днями и ночами со скотом находилось по полусотне молодых воинов – охраняли, в основном, от волков, наведывавшихся в эту степь с хэнтэйской тайги. 

                *      *      *

      Короткий зимний день незаметно подкрадывался к концу. Бледное пятно солнца еле угадывалось над западным склоном за серой пеленой снежной тучи. К вечеру заметно потеплело. Легкий, порывистый ветерок смешивал желтые и сизые клубы дыма из юрт, гнал их на северную сторону, в степь.
      На северной стороне куреня собиралась толпа молодых всадников с луками и копьями – ночной караул выходил на охрану табуна лошадей. Подъезжали от юрт последние припоздавшие. Гомон голосов, смешки и окрики раздавались в толпе и тут же уносились ветром в степь.
     Табун находился за тремя холмами на северо-западе от куреня, сейчас там был дневной караул.
      Двое пеших стариков в поношенных бараньих шубах, с длинными посохами в руках, стояли перед всадниками, давали наказы.
      – Ночью поближе к куреню подгоните, станьте с подветренной стороны, – говорил высокий, сутулый старик, – звери дым учуют и не подойдут.
      – Эй, Мухали, а ну, подъедь сюда, – другой, приземистый, в рысьей шапке, указывал палкой на безусого юношу, пристально оглядывая сивую лошадь под ним, – кобылу свою отпусти в табун, не видишь, жеребая.
      Юноша спрыгнул со своей лошади и удивленно оглядел ее.
      – Как приедем, заседлаю другого коня, – обещал он.
      – Ну, поезжайте, – махнули старики длинными рукавами.
       – Чу! – звякнув удилами, первым порысил старший караула, воин лет восемнадцати на кауром жеребце, и остальные, понукая коней, нестройной толпой поскакали за ним в сторону северо-западного увала.
     Отряд быстро удалялся от юрт, по пологому склону поднимаясь к вершине.
      Старики постояли, опершись на тонкие березовые посохи, поговорили о приметах на близкую весну и стали расходиться. Тот, что был в рысьей шапке, направился мимо крайних юрт на западную сторону, другой, сутулый, пошел вглубь куреня.
     Не дошел он и до второй юрты, как первый старик, задержавшись, громко окликнул его:
       – Эй, где ты там!? Иди-ка сюда, скорее!
      Тот вернулся, изумленно глядя на него.
      – Ну, что еще?
      – Посмотри-ка! – старик палкой показывал в сторону бугра.
      Только что отправленный ими отряд во весь опор несся назад, к куреню, поднимая за собой клубы снежной пыли.
      Старики быстро сошлись вместе.
      – Что они там увидели? – встревожено спросил сутулый старик, расширенными глазами глядя на скачущих. – От кого это так бегут?
      – Видно, разбойники, – с упавшим голосом догадался другой. – Просто так не бежали бы…
      – Значит, много их там… как бы не борджигины были, – высказал общую тревогу сутулый, – тогда совсем плохо.
      – Как бы наш табун не заметили.
      – Что теперь табун, парней наших там не перебили бы.
      Скачущие от бугра, растянувшись по заснеженному склону, уже приближались к юртам, когда за ними, на дальней вершине, появились другие всадники. Завиднелись они сначала на середине длинного склона, потом показались далеко правее, рядом с каменистым гребнем сопки, и затем вдруг разом – длинной темной полосой по вершинам холмов – заполнили всю северо-западную сторону.
      Широкой волной, будто на облавной охоте, вываливаясь из-за гребня, многосотенное войско чужаков хлынуло вниз по склонам, ломая свежие сугробы, табунами сминая гладкий снежный покров на холмах. Быстро расширяясь в рядах, войско разогнутым луком охватывало курень.
      Старики растерянно переглянулись.
      – Так и есть. Это борджигины.
      – Говорил я вам осенью, что уходить надо отсюда.
      – Поздно об этом вспоминать. Пропали мы…
      Отряд юношей куреня, на полном скаку приблизившись к юртам, в полусотне шагов от них развернулся назад и встал, ощетинившись копьями – маленький, беззащитный перед стремительно приближавшимся тысячным войском врагов. Издали было видно, как вражеские воины угрожающе потрясали оружием, палицами и копьями, от них уже слышался тяжелый, многоголосый рев. В их передних рядах уже вынимали из колчанов стрелы, прикладывали к лукам.
      Сутулый старик первым сорвался с места и по-молодому резво побежал к своему отряду, размахивая палкой.
      – Стойте!.. – сипло закричал он, тяжело дыша, превозмогая одышку. – Уберите оружие!.. Не шевелитесь!
      За ним, спотыкаясь, бежал другой.
      – Уходите в курень… – кричал он воинам, – в курень!
      – По юртам! 
      Юноши, не слыша их, замерли, как вкопанные. С посеревшими лицами, побросав на снег рукавицы, сжимая в заледеневших руках копья и луки со стрелами на тетивах, они обреченно смотрели на приближающихся врагов.
      Старики подбежали к ним вплотную, разъяренно замахали палками, с силой нанося удары по спинам и плечам; несколько ударов пришлись по головам всадников, с них слетели на землю лисьи и волчьи шапки. Наконец, уразумев то, что от них требуют старики, юноши один за другим повернули коней и стремглав поскакали в курень, рассеиваясь, скрываясь за юртами.
       Прогнав их, старики побросали свои палки и побежали навстречу вражескому войску. Тяжело волоча полы своих шуб, с трудом переставляя ослабевшие ноги в высоком снегу, они отчаянно махали обеими руками, знаками прося чужих воинов остановиться. Те стремительно приближались. Старики сняли с себя шапки, побросали в снег и упали на колени, воздевая руки к небу.
      Тонко просвистела стрела йори, взлетая в небо. Стихла на вышине и с новой силой, с приближающимся острым свистом сверля воздух, спустилась, воткнувшись в землю вблизи от стариков.
      Вскоре ослаб топот копыт, понемногу стих рев сотен людей и скоро все смолкло. Слышалось тяжелое дыхание и фырканье запалившихся в скачке лошадей. Донеслись отдельные голоса:
      – Что?.. Почему остановились?
      – Какие еще старики?..
      – Где они?...
      – Не видишь, вон, у камней…
      – Грех было топтать людей… 
      К упавшим в снег старикам подъехала толпа всадников. В окружении десятка нукеров выступали два нойона: один толстый, широкий в плечах, другой – небольшой, оба в черных медвежьих дохах. Нукеры позади держали их знамена.
      – Ну, будете вставать или так и будете до рассвета стоять на коленях?! – крикнул толстый нойон, зло раздувая ноздри и дыша густым паром. По тяжелому неровному голосу было видно, что он выпивший. – Или уже напустили в штаны на старости лет?
    Он расхохотался утробным, грохочущим смехом. Весело рассмеялись нукеры.
     Старики, с трудом переводя дух, поднялись на ноги. От куреня к ним спешили другие старики – кучками и поодиночке, кланяясь чужим нойонам, вставали толпой – скоро набралось их десятка полтора.
      Борджигинские нойоны, водя мутными, нетрезвыми взглядами, осматривали толпу стариков, почтительно склонивших седые головы. Толстый, растягивая слова, кричал под насмешливые улыбки нукеров:
      – Ну что, решили сдаться? Правильно решили... вы умные старики, как я посмотрю. А то там, за холмами… это ваш табун был?
     – Наш… наш, – сипло промолвили старики. 
      – Так там ваши молодые вздумали было бодаться с нами, а мы их всех разом к предкам направили… сейчас их вороны расклевывают.
      Лица у стариков разом потемнели, горестно и потерянно притухли глаза. Один из них, схватившись за грудь, хватал ртом воздух, мучительно оскаливая беззубые десны. Другой с силой бросил в снег лисью шапку, сел в сугроб, тяжело и безразлично уставившись перед собой.
      Сутулый старик, еще более сгорбившись, глухо сказал:
      – Не трогайте больше людей, нужды нет воевать…
      – Все забирайте, но людей оставьте… – мрачно глядя в снег, сказал второй. – Не виноваты мы перед вами…
      Лицо толстого нойона при этих словах вдруг рассвирепело. Он хрипло крикнул:
      – Что-о?! Не виноваты? А кто этим летом онгутов к нам пустил? Разве не вы им дорогу открыли?
      – Не мы приводили их на нашу землю, – приглушенно промолвил сутулый старик, – всем известно, что враги пришли по следу тех, кто прошлой зимой ходил в набег на онгутов.
      – Что-о?! – еще больше разъярился нойон. – Ты что это, на нас намекаешь, вы еще на нас вину будете сваливать? А ну, сейчас мы весь ваш курень пеплом развеем!..
     Он осоловело расширил глаза и медленно поднял правую руку, оглядываясь, готовясь махнуть своему войску.
      – Нет-нет! – испуганным хором воскликнули старики, взмолились дрожащими голосами: – Мы не спорим с вами, только пожалейте людей… там ведь дети малые…
      Нойоны медлили, уставившись на стариков, будто раздумывая. Толстый все так же высоко держал руку, готовый махнуть и пустить войско на курень.
      – Ладно, – милостиво провозгласил молчавший все это время второй нойон и оглянулся на первого. – Пусть живут, нам нужны подданные.
      Толстый, наконец, опустил руку. Старики тяжело дышали, рукавами вытирая со лбов горячий пот.
      – Ладно, пожалеем вас, отпустим вашу вину перед нами, – вновь заговорил толстый и резко повысил голос: – Но отныне вы всем своим куренем, со всем скотом, барахлом и потрохами переходите в улусы кият-борджигинов! Будете нашими подданными. Поняли вы или нет?!
      Старики, переминаясь на ногах, косо переглядывались между собой.
      – Что молчите? – снова повысил голос толстый. – Вы еще раздумывать будете?.. А ну!..
      – Об этом надо говорить с нашим нойоном, – сказал сутулый старик. – Мы сами не можем решать такое дело.
     – А где он, ваш нойон?
      – В курене должен быть, – пожал плечами сутулый. – Никуда сегодня не выезжал, как будто.
      – А ну, ведите нас к нему, а мы посмотрим, как он гостей встречает.
      Старики подобрали свои шапки и, не одевая, волоча их по высокому снегу, поплелись в курень. За ними, едва не подталкивая их мордами лошадей, следовали борджигинские нойоны вместе с нукерами.
      – Ночевать будем в вашем курене! – грохотал над ушами громкий голос толстого нойона. – Посмотрим, как у вас встречают гостей. Пусть ваши люди хорошенько кормят наших воинов, пусть хорошенько поят и ублажают, тогда и они, может быть, смилостивятся над вами.
      – Ну, а если наши парни кого-то побьют или отправят к предкам, – насмешливо говорил другой, – тогда не жалуйтесь, значит, не очень-то радушно встречали гостей, сами будут виноваты.
      Вслед за нойонами в курень, широкими крыльями охватывая его с разных сторон, хлынул весь борджигинский отряд. Среди вымерших от страха айлов враз стало шумно и тесно. Всадники толпами заполняли все пространство между юртами, спешивались, привязывая коней к коновязям и арбам. Всюду разжигали костры, разваливая, разгребая старательно сложенные кучи аргала у юрт, располагались на отдых.
      Айлы встречали их смиренно, покорно – так, как побежденные встречают победителей. Выйдя из юрт от старых до малых с непокрытыми головами, кланялись, тащили котлы и устанавливали их на внешних очагах. Тут же резали овец, выносили архи и другое угощение.
      – Еще давайте! – требовали подвыпившие киятские воины. – Вы что, двумя овцами хотите отделаться? Видите, сколько нас, режьте еще, а то возьмем вон ту вашу кобылу, что у коновязи, да сами зарежем.
      – Вина несите! – всюду разносились пьяные крики. – Варите сметану!.. Нет сметаны? Варите кровь! Побольше крови!
      Женщины испуганно носились из юрты в юрту, ставили котлы для архи, изо всех сил стараясь угодить страшным гостям. Мужчины под требовательными взорами чужих воинов брались за ножи, ловили своих овец, телков, а кое-кто, поддаваясь страху, брал за гриву последнюю кобылу, которую берег, лелеял до последнего дня, надеясь на приплод. По всем айлам ручьями лилась кровь, воины толпились вокруг, шумели, выкрикивая пьяные шутки, хохоча, подставляли чаши и походные бурдюки, гулко глотали горячее красное питье, от которого теплело внутри и горячило дух…
      Скоро жителям куреня стало известно, что захватили их киятские нойоны, Алтан и Бури Бухэ. По давним и недавним войнам о киятах сложилась слава как о первых людях племени, отважных, с волчьим нутром, и теперь все лишь молили западных богов о том, чтобы ниспослали в их головы жалость к людям и усмирили жажду крови.
      А еще стало известно, что собственный их нойон бросил всех и, захватив с собой лишь жену и детей, с несколькими нукерами ускакал в юго-восточную сторону. Следы вели к длинному оврагу, протянувшемуся по низинам за соседнюю сопку, и там терялись за увалами. Посланная вслед погоня вернулась ни с чем: на хороших и свежих конях те ускакали далеко.
      Когда по куреню распространилось известие о том, что кияты перебили юношей, стоявших в карауле при табуне, джелаирский курень взбудоражился не на шутку. Мужчины, видно, задумав что-то, отвердели лицами и незаметно перемигивались между собой, подавая друг другу какие-то знаки. Наверно, они воспользовались бы обстановкой: подпоили непрошенных гостей, дождались ночи и потом напали на них, однако все дело им испортили женщины. Не вынеся горя, во многих местах они беспорядочно схватились за оружие и бросились на киятских воинов, поранив многих, но скоро были схвачены и разоружены.
      Из одного айла, рядом с нойонским, несколько пожилых женщин с копьями и ножами в руках, с дикими криками бросились на только что сошедших с коней Алтана и Бури Бухэ. Впереди всех бежала дородная, высокая старуха с искаженным от остервенения лицом, сжимая в крепких руках длинное копье. Ударами древка она умело снесла с ног не ожидавших ничего двух молодых воинов и устремилась к Бури Бухэ. Того спасла лишь его борцовская сноровка. Не успев взять ни щита, притороченного к седлу, ни сабли на поясе, он в самый последний миг перехватил бьющий в мощном ударе конец древка и отвел острие от своего живота. Он вырвал копье из рук нападавшей, саму схватил за пояс, поднял в воздух и бросил в снег. Других женщин перехватили опомнившиеся нукеры, разоружили и стали избивать кнутами. Те заревели со озлобленными лицами, разразилась проклятьями:
      – Пусть будут прокляты ваши матери, родившие таких извергов! Пусть ваших детей так же убьют, вороны их склюют… черви сожрут…
     Прибежали испуганные джелаирские старейшины, бросились к киятским нойонам с распростертыми руками:
     – Простите глупых баб, это матери тех, что были в карауле…
     – Это материнская кровь вскипает в них, они не виноваты…
    Бури Бухэ хмуро усмехнулся, махнул рукой.
      – Ладно, мы с бабами не воюем, только уймите их, пусть замолкнут, а то голова разболелась от их криков.
     Один из старейшин быстро подошел к орущим женщинам, крикнул во все горло:
     – А ну, тихо! Быстро по юртам, а то прикажу вас раздеть догола и отстегаю своими руками.
     Те понемногу притихли и, взвывая в отчаянии, исступленно мотая головами, побрели в свои айлы.
     Однако еще долго по всему куреню не умолкали плачь и вой обезумевших от горя женщин. Иные, отчаявшись, выводили из юрт малых детей, бросали их в снег перед киятскими воинами, исходили криками:
     – И этих убейте! 
     – Убейте всех!
     – Выпейте нашу кровь, чудовища, утолите свою жажду!   
     – Но ничего, с того света сочтемся, мы еще оттуда будем приходить к вам!
     Куренные старейшины ходили по айлам и утихомиривали сородичей, запрещая им сопротивляться врагам.
      – Думайте головой, – убеждали они самых непримиримых, – сейчас нам самое главное детей сохранить, чтобы было кому род продолжить, а от вашего гонору толку нет, уже поздно. Всем надо смириться и выждать лучшего времени.   
      Поздним вечером, когда в курене все утихомирилось, в юрте бежавшего нойона Алтан и Бури Бухэ вновь собрали джелаирских старейшин.
      Алтан занял место хозяина на хойморе. Со стороны было хорошо видно, как он сейчас упивался вдруг попавшей ему в руки безграничной властью над жизнью людей. Важно подбоченившись, напыщенно поджав губы, он жестоким, безжалостным взором посматривал на съежившихся перед ним старейшин. Нечаянно выпавшая ему роль большого властителя, вершителя судьбы целого рода, сломленного и склоненного перед ним, воля уничтожить его с корнем или помиловать, вдруг заиграли на его лице новыми, хищными чертами. Опьяненный теперь не столько вином, сколько горячим чувством власти, он наслаждался ею: его движения стали полновесны и значительны, взгляд его стал острым и пронзительным, и даже голос вдруг отяжелел, сурово и грозно раздавался в многолюдной юрте...   
      Бури Бухэ, пристроившись по правую его руку, с волчьей жадностью посматривал на стол. Перед ними дымилась только что принесенная жирная баранина, прислуживали им молодые и как на подбор красивые женщины. Они проворно и бесшумно расставляли кувшины с вином, наливали в медные чаши арзу, ласково и открыто посматривали на нойонов.
      Алтан, не замечая мелькавшей рядом и восторженно смотревшей на него юной красавицы, острым взором вел по понурым лицам стариков и медленно выговаривал свои условия:
       – Если хотите, чтобы остались живы ваши дети и внуки, если не хотите, чтобы ваших дочерей сейчас же разобрали наши воины, вы должны дать нам клятву, что отныне становитесь нашими подданными и будете верно служить нам и нашим потомкам. Не дадите клятвы, тогда завтрашним утром ваших мужчин мы поднесем восточным богам, а женщин и дочерей угоним к себе.
       – Ваш нойон убежал, бросил вас, – гудящим голосом вторил ему Бури Бухэ, махая руками и широко раскрывая глаза. – А кому вы больше нужны?.. Думаете, джадараны или ваши родичи, джелаиры, будут вас искать? Им бы теперь свои головы сберечь: два тумэна борджигинских войск сейчас идут в их сторону. Даже если мы перебьем тут всех, вас некому будет и вспомнить... И радуйтесь, что мы еще разговариваем с вами.
      Этой же ночью двадцать три старейшины куреня, тяжело вздыхая, прощаясь с былой волей, ради которой они несколько лет назад отделились от своих сородичей, принесли за всех клятву верности киятскому роду. Исполняя обряд, они вышли из юрты, разожгли в наружном очаге огонь и, по обычаю саблей разрубив черную собаку, распили чашу ее крови. Им было велено завтра же кочевать на Онон, чтобы пополнить улусы киятских нойонов.

                *      *      *

     А ночью в курене случился еще один переполох. Перед самым утром с десяток джелаирских юношей пытались бежать вслед за своим нойоном.
     Большинство борджигинских воинов, разомлев от обильного угощения, спали у костров. Беглецы пробрались к крайним айлам на юго-восточной стороне, захватили дремавших у коновязей лошадей и умчались в степь. Не ожидавшие подобной дерзости, киятские дозорные на окраине куреня упустили их, погоня замешкалась.
      Бежавшие устремились к оврагу, по которому ускакал их нойон. Однако тут их ждала неудача. Сноровистые в своем деле киятские сотники не оставили без внимания тот овраг. Еще перед вечером, когда расставляли на ночь дозоры, они там поставили сильный караул в три десятка воинов – на случай, если в курене начнется какая-нибудь свара и кто-то вздумает бежать. И угадали.
      Караульные в овраге услышали шум со стороны куреня, заметили скачущих и вышли навстречу. Растянувшись крыльями, они перегородили им дорогу.
      Бегущие, увидев перед собой сильный заслон, растерялись, придержали коней. Как назло, из-за туч высунулась луна и осветила окрестности. Сзади, из куреня, уже вышла погоня – оттуда скакало не меньше полусотни всадников.
      Отчаявшись, беглецы хлынули на восток, но под склоном холма попали в сугробы, кони их завязли в снегу. С обеих сторон их настигли толпы всадников с арканами и при лунном свете скоро переловили одного за другим. Лишь двоим удалось было оторваться от погони, кони их выбрались из сугробов и поскакали. Они были уже недалеко от ближайшего увала, но киятские воины пустили вслед им несколько стрел и без труда попали в них. Одному стрела попала в спину, убив наповал, под другим ранило коня, и его поймали живым.
      Все беглецы оказались юношами по тринадцать-четырнадцать лет. Утром их привели на суд к Бури Бухэ и Алтану.
     Нойоны, выспавшись в теплой юрте, на звериных шкурах в обнимку с молодыми женщинами, уже опохмелились и вышли на мороз бодрые, довольные. Им уже сообщили о случившемся ночью.
     Выйдя к коновязи, они с любопытством оглядели выстроенных перед ними в ряд одиннадцать юношей. Те стояли без поясов и шапок, руки их были стянуты назад волосяными веревками. У некоторых были порваны рукава и воротники овчинных дэгэлов, на лицах синели ссадины и кровоподтеки – видно было, что не обошлось без потасовки. Понуро опустив головы, они отрешенно смотрели в снег.
      У айла собралась толпа жителей куреня – в основном, женщины и старики. С застывшим отчаянием на лицах, они безмолвно выжидали решения нойонов. У женщин болезненно кривились лица, многие украдкой смахивали слезы со щек, зажимая ладонями рты, чтобы не зареветь.
      Вокруг густым роем маячили молодые конные борджигины. Среди них выделялись безусые юноши, впервые вышедшие в поход. Они с затаенным любопытством смотрели на происходящее, ожидая расправу над вражескими юношами – своими сверстниками. Те, что постарше, равнодушно разглядывали пленных, изредка улыбались и пересмеивались между собой. Некоторые уже поигрывали оружием, нарочито показывая, что готовы по первому слову нойонов пустить их в ход – натягивали тетивы на луках, пробуя упругость, прикладывали к ним стрелы, размахивали саблями, разминаясь, поблескивая на солнце отточенными клинками.
     Алтан медленно прошел вдоль короткого строя джелаирских юношей, зло кривя губы, холодным взором оглядел их.
      – Что, не хотите жить с кият-борджигинами? – спросил он и с недобрым смешком оглянулся на Бури Бухэ. – Смотри-ка на них, не хотят они с нами жить. И что нам теперь делать с ними?
      – Перебить всех! – решительно махнул рукой Бури Бухэ. – Чтобы другие знали, как убегать от нас.
      В толпе услышали его слова, оттуда с ревом и воем выбежали сначала двое, а за ними и другие – всего полтора десятка женщин, с согнутыми спинами бросились в ноги к нойонам, пали на колени, хватаясь за гутулы.
      – Пощадите их, пожалейте!.. – закричали, рыдая, протягивая к ним руки. – Глупые они, ума еще нет…
      – А ну, тихо! – разъяренно крикнул на них Алтан, и те мгновенно смолкли, руками сжимая трясущиеся губы. – Голова заболела от вашего крика. Глупые, говорите? Да, видно, что глупые они у вас, но такие нам не нужны. По глупости они немало хлопот могут нам принести и потому пусть лучше сейчас уходят к предкам. Теперь только там их место.
      – Убить всех, чтоб неповадно было! – решительно подтвердил Бури Бухэ, непримиримым взором поводя по сторонам, и обернулся к своим борджигинским юношам: – Эй, где вы там бродите, подъезжайте поближе. Уберите луки и возьмите копья.
     Толпа обреченно смолкла, стало тихо. Слышно было, как под порывом ветра глухо хлопнул край войлока на ближней юрте, да где-то далеко, за юртами взвыла собака и тут же смолкла. 
     Борджигинские юноши, разобравшись в ряд, держа наготове короткие копья для метания, с холодными, сосредоточенными лицами выбирали себе жертвы. Некоторые из них широко взмахивали руками, прицеливаясь, готовясь бросать. Перед ними, замерев, едва дыша, стояли уже готовые к смерти джелаирские юноши.
      – Этому я печень пробью – говорил один борджигинский юноша с правого края, обращаясь другому, –  поспорим?
      – В печень кто не сможет? – отвечал тот. – Поспорим лучше, что я своему в правую почку попаду. 
      – Если попадешь, получишь от меня три стрелы, нет – отдашь мне свои три. Ладно?
      – Ладно.
      – Приготовились? – Алтан оглянулся на них, поднял левую руку. – Все разом…
     В наступившей тишине вновь завыли, зарыдали джелаирские женщины, ожидая непоправимого.
      – А ну, подожди-ка, – остановил его вдруг Бури Бухэ.
      Его рассеянный, равнодушный взгляд вдруг привлек один из связанных юношей. Тот стоял вторым с правого края. Будто не видя перед собой борджигинских воинов, уже заносивших свои копья, он пристальным взором смотрел на Бури Бухэ, смерив его с головы до ног. Так человек мимоходом, заметив что-то любопытное, бросает на него последний взгляд, чтобы запомнить и пройти дальше.  Беспечный перед самой смертью вид его резко отличался от других, с посеревшими лицами и потухшими глазами уткнувшихся вниз.
      Бури Бухэ качнулся, тронувшись с места, и, изумленно уставившись на парня, медленно подошел к нему. Спросил:
      – Ты что так смотришь на меня?
     Тот, не отводя взгляда, пожал плечами:
      – Смотрю, пока видят глаза.
      – Ты что, совсем не боишься смерти? – спросил Бури Бухэ.
     Все так же спокойно парень ответил:
      – А чего же ее бояться? Что смерть?.. Кто не умрет?.. Все в свое время умрут, и вы все умрете, ведь я верно говорю?.. А смотрю я на вас потому, что давно еще слышал, будто вы непревзойденный борец.
     Бури Бухэ недоуменно покрутил головой, раздумывая над услышанным. Спокойный и рассудительный голос обреченного юноши удивил его, пробудил в нем что-то, похожее на уважение.
       – Давно я не встречал таких людей, – сказал он и снова удивленно взглянул на него. – Неужели совсем не боишься смерти?
      – Совсем не боюсь.
      – Да ты, я вижу, истинный мужчина! – воскликнул Бури Бухэ, оглядывая его со всех сторон, будто узрел хорошего коня.
      Вдруг раздобрившись – видно, от чаши крепкой арзы, принятой на похмельную голову, – он уже забыл о недавнем решении казнить юношей и теперь, не жалея похвалы, высказывал свое одобрение: 
       – Правильно делаешь! Что смерть? Для мужчины самое главное – ничего не бояться! А может, ты еще и борешься, а?
      – Да, я борюсь.
       – Ну-ка, ну-ка, – Бури Бухэ еще больше потеплел взглядом, будто встретил своего, – а я давно ищу хорошего борца.
     – А не хотите ли со мной побороться? – вдруг горделиво подбоченившись и глядя искоса, спросил юноша.
     Бури Бухэ опешенно уставился на него. Потом он оглянулся на Алтана, со стороны внимавшего их разговору, и расхохотался.
      – Вот этот парень мне нравится! По-нашему держит себя, по-борцовски! А как тебя зовут?
      – Мухали.
      – Выходит, ты хочешь со мной побороться?
      – А почему бы напоследок не побаловаться? Могу и побороться.
      – А если я тебе хребет сломаю?
      – Каждый борец, выходя в круг, должен быть готов к этому.
      – Значит, хочешь умереть с честью, в борьбе?
      – Да.
       – Истинный мужчина! – Бури Бухэ крепко хлопнул его по плечу и снова оглянулся на Алтана. – Видел, какой молодец? – Он обернулся к юноше, лукаво подмигнул. – Ну что, выйдем в круг?
       – Я готов, – ответил тот.
       Бури Бухэ крикнул своим нукерам:    
       – А ну, развяжите его! – он широко улыбнулся и долгим, испытующим взглядом посмотрел ему в глаза.
      Один из воинов передал свое копье другому, подошел и рывком сдернул крепкий узел на руках юноши, размотал веревку. Тот потер затекшие руки, снял с себя овчинный дэгэл, бросил на снег. Оказавшись в ягнячьей рубахе, он резво покрутил налево и направо своим крепким, широкоплечим и тонким в поясе туловищем. Смуглое, юношески гладкое лицо его теперь было строго сосредоточенно – тонкие черные брови сдвинулись вместе, и на чистом лбу поперек переносицы пролегла маленькая морщина.
       – Только у меня будет одна просьба, – сказал он, глядя на улыбающегося Бури Бухэ, – вы должны принять ее, ведь нехорошо отказывать тому, кто уходит из этого мира.
       – Просьба? – с любопытством переспросил Бури Бухэ и тут же согласился: – Ну, что же, говори.
       – Каков ни будет конец в нашем поединке, меня отправьте к предкам, а друзей моих отпустите. Это я подговорил их на побег. Я во всем виноват.
      Бури Бухэ долго смотрел на него, трудновато вникая в услышанное, и, наконец, поняв, призадумался. Вдруг он решительно махнул рукой:
       – Я раздумал! Не буду бороться.
      Алтан удивленно посмотрел на него.
       – Не хочу ломать хребет такому парню… – Бури Бухэ обернулся к своим нукерам, посмотрел на стоявшего с краю рослого, как трехгодовалый лось, парня. – А ну-ка, выйди сюда, поборись с ним вместо меня, а я посмотрю. 
      Он отошел в сторонку, уступая место, с любопытством поглядывая на того и другого.
       Нукер усмехнулся под нос, пренебрежительно смерил глазами джелаирского юношу, который был и ростом поменьше и телом потоньше его. Он рывком снял с себя туго подпоясанный ремень с оружием, передал другому нукеру и сбросил с плеч полушубок. Давя тяжелым взглядом, вразвалку приблизился к юноше, видно, собираясь с ходу расправиться с ним. Властно протянул к нему правую руку, собираясь ухватить его за ворот, но тот вдруг неуловимо резким движением перехватил его обеими руками, а сам присел, тут же подсекая его переднюю ногу на утоптанном снегу и одновременно поворачиваясь туловищем, увлекая его через себя. Тот взмахнул в воздухе подсеченной ногой, скользнул другой и, крутнувшись в воздухе, навзничь рухнул в снег. Мухали остался на ногах, с легкостью барса отскочил в сторону и выпрямился.
      Бури Бухэ, глядя на него, удивленно покрутил головой, потом повернулся и подошел к взиравшему на них со стороны Алтану, сказал:
      – Этот парень мне нравится, я возьму его к себе.
     Алтан недовольно нахмурился, покосился по сторонам. 
       – Так ты весь народ распустишь. Если мы будем так просто менять свои решения, завтра и другие побегут, куда это годится?
      – Этот парень мне нужен, – стоял на своем Бури Бухэ, и, глядя на раздосадованного Алтана, примиряюще улыбнулся: – Я ведь давно ищу себе хорошего борца, а в следующий раз и я тебе уступлю в добыче.
     – Ладно, – отступился тот, все так же хмурясь, – только потом не забудь эти слова. Ну, а с остальными как, сейчас же перебьешь их?   
     – Оставлю в живых, – нахмурился тот. – Он просит меня, а я не хочу отказывать в первой же просьбе нукера.
     – Оставишь?.. И что ты с ними будешь делать?
     – В нукеры возьму. Мне нужны нукеры.
      – Смотри, парни эти, видно, беспокойные, потом хлопот с ними  не оберешься. Таких лучше сразу переправить на тот свет, чтобы потом не пожалеть.
      – А мне не нужны смирные собаки, – проворчал Бури Бухэ, – собаки должны быть злые, помнишь, как говорил наш дед Хабул. А уж я-то сумею взять их в руки, я быстро приучу к порядку.
      – Посмотрим, – проворчал Алтан, отходя от него. 
      Он обернулся к толпе, посуровев лицом, выставил вперед грудь и зычным голосом огласил:
      – Мы, кият-борджигинские нойоны, пожалели ваших детей, и вы запомните нашу доброту. Вы теперь повиновением должны искупить их вину. Ваши мужчины пойдут с нами. Если они покажут себя хорошо и будут воевать за нас, то и из добычи что-нибудь получат, а если так же, как эти, будут пытаться убегать или еще что-то… на этот раз пощады не просите. А все остальные сегодня же, всем куренем, должны откочевать на Онон и пристать к куреням киятских нойонов. Всем понятно или нет?.. 
     Бури Бухэ, уже не глядя на Алтана, подошел к Мухали. Хлопнул его по плечу, дружески улыбаясь и подмигивая, подбадривал:
     – Ничего, не горюй, будешь жить у меня как самый лучший нукер. Будешь на праздниках бороться. Я сам буду учить тебя, таким хитростям научу, которые никто кроме меня не знает… – и, глядя на его все еще холодное лицо, удивленно спросил: – Ну, а ты что, недоволен, что ли? Почему хмуришь лицо?
      Тот, переминаясь на ногах, неуверенно ответил: 
     – А как же мои друзья?
      – О них не беспокойся! – решительно отрезал Бури Бухэ. – Будете вместе. Я их всех в нукеры возьму, мне нужны смелые парни. Ну, как, согласен ты?
     – Согласен, – вздохнул Мухали и, впервые за все это время коротко улыбнувшись, словно не веря происходящему, долгим взглядом оглянулся вокруг, посмотрел на встающее на восходе красноватое солнце.             
            
XI

      Известие о новом нашествии борджигинов ветром разлетелось по всей керуленской степи. Курени южных монголов, разом лишившись покоя и сна, затаились в ожидании неминуемых бед: войн, смертей, грабежа...
      Позже стало известно и о других набегах борджигинов на керуленские рода – на востоке долины, за хребтами Ондрийн. Нойоны тамошних борджигинских улусов – части оронаров, дурбэнов, примыкавших к ним некоторых айлов бугунодов и других, – которые из-за снегов еще в начале зимы откочевали в верховья Улзы и жили там обособленно, получили приказ от Таргудая и направились в поход против южных самостоятельно, своими силами.
     Идя отрядами по три-пять сотен всадников, они нападали на небольшие курени и стойбища в низовьях Керулена, отбивая табуны, убивая людей. Мелкие керуленские рода в страхе бежали от них на запад, к джелаирам, и дальше – к джадаранам.
     Те же, кто были посильнее – части хонгиратов и олхонутов, с ними же некоторые баяуты и другие, так же из-за снегов ушедшие на восток, оставались на местах. Объединив силы, они упорно отражали борджигинские нападки. Было несколько ожесточенных сражений с потерями с обеих сторон.   
      В ставке джадаранского Хара Хадана вновь собрались вожди южных монголов и все, как один, решили, что настало крайнее время: если не дать отпора зарвавшимся борджигинам сейчас, они распояшутся окончательно и после остановить их будет невозможно.
       В несколько дней они подняли под знамена отборное войско в три с лишним тумэна и двинулись на врагов. Всей силой обрушились на беспечно стоявшие в степи – западнее горы Бэрх – охотясь на стада дзеренов борджигинские войска, с ходу смели их и погнали на север.
       Распалившись в отчаянии, понимая, что обратного пути им уже нет, что только победа даст им жизнь, керуленские монголы дрались как взбесившиеся звери и гнали ононских как самых заклятых врагов. Не жалея стрел они осыпали ими бегущие толпы, кололи копьями и рубили всех, кого могли достать отточенные клинки кривых сабель и прямых мечей. Те же, ошеломленные столь сокрушительным отпором, огрызались, сбивались небольшими кучками и бросались на преследующих, но закрепиться на месте и дать сражение, как ни пытались, не могли.
      До Онона не дошла немалая часть борджигинских воинов. Как подсчитали после, около двух с половиной тысяч мужчин остались лежать в снежной степи от горы Бэрх до верховьев Шууса. Столько же было раненых.
      Выпроводив со своей земли незваных гостей, керуленские монголы откатились широким крылом назад и встали в степи. Ждали, расставив на вершинах высоких сопок дозоры, разминались в конном строю, наспех обучая молодых действиям в наступлении и обороне.
      Борджигины не заставили долго ждать с ответом. На шестой день вышло в южную степь до тридцати пяти тысяч всадников, а к керуленским подошли еще подкрепления. На левой стороне верховьев Шууса, неподалеку от горы Хутаг, два монгольских войска, не выжидая, не обмениваясь словами, приступили к битве.
     Три дня с рассвета до сумерек шли кровавые сечи, темными грозовыми тучами взлетали и свистели стрелы, тысяча за тысячей бросались друг на друга северные и южные ветви одного племени. Древний клич монголов – «Хурай!» – протяжно и жутко доносился с той и с другой стороны. 
      В ночь после третьего, самого кровавого, дня отряды некоторых борджигинских родов – сонидов, аруладов и других – самовольно снялись и ушли из своего стана. Тогда и хлынуло назад все войско борджигинов. Южные преследовали их до Хурха и, не решившись углубляться в ононские долины, чтобы не завязнуть в их заснеженных дебрях, возвратились к себе на Керулен…
      Южные монголы одолели северных, отвели от себя страшную угрозу, но радости от победы у них не было. Слишком велики были потери, возвращавшиеся войска сотнями везли погибших и раненых. В каждом роду готовились к похоронам, прощались с уходящими к предкам. Ранен был стрелой в грудь их общий вождь – джадаранский Хара Хадан, погибли некоторые другие нойоны.
      Победив в войне тех, кого в последнее время стали бояться больше, чем татар и чжурчженей, от которых всю осень и начало зимы с дрожью в сердце ждали нападения, убийств и грабежей, теперь все чувствовали лишь блеклое, необлегчающее успокоение и слабую надежду на то, что боги на небе смилостивятся и на этом беды их закончатся...
      Нойоны пирами поднимали дух и себе и народу. В куренях всюду горели костры, на них по нескольку дней кипели котлы с даровым мясом, разливались большие туесы и бурдюки крепкой арзы. Народ в пьяном угаре славил подвиги воинов и тут же оплакивал ушедших.
      По обычаю брызгая богам за победу, пели юролы отважным джадаранам, первыми поднявшим знамя против грозных борджигинов. Старейшины южных родов ездили в главную их ставку и говорили слова благодарности Хара Хадану за спасение народа, просили и в будущем высоко держать свое знамя, объединять керуленские рода. Тот, еще слабый после ранения, принимал гостей лежа на высокой китайской кровати, поднимал чаши вместе с именитыми родовичами.
      А на севере, по границе их владений цепями протянулись дозоры и караулы. С высоких сопок воины оглядывали снежную степь со стороны Онона, ночами, лежа на снегу, слушали стылую землю: не идут ли снова злые борджигины. 

                XII

      Борджигинские рода, неожиданно получив от керуленских монголов сокрушительный удар, были жестоко потрясены этим. Тяжелым ошеломляющим горем были придавлены и нойоны, и харачу.
      Возвратились в свои курени наголову разбитые их войска, и люди, едва опомнившись от первого страха, отогревшись у своих очагов, окончательно осознавали, в какую бездну несчастья они попали.
      Нойоны, совсем еще недавно гордые, напыщенные, бесновавшиеся в безудержной пьяной похвальбе, ликуя в ожидании близкой победы и богатой добычи, теперь сникли, разбрелись по своим засыпанным снежными сугробами юртам, притихли, словно медведи в берлогах. Народ, оставшись со своей бедой, мрачно переживал скорбь по погибшим сородичам.
      К людскому горю добавлялось ожидание новых ударов со стороны керуленских родов. Почти все были уверены, что южные монголы, одержав над ними победу, просто так их не оставят. От каждого куреня далеко на юг отправлялись дозоры. С верхушек сопок они осматривали степь, ночами чутко слушали мерзлую землю. А в самих куренях все были готовы по первому знаку срываться и бежать вниз по Онону.
      В первые дни после поражения рода были заняты похоронами погибших. Потери были неслыханные: одних погибших насчитали больше шести тысяч воинов – такого урона не было еще со времен татарских войн. Столько же было раненых, многие из них, едва добравшись до родных очагов, доживали последние дни.
      Погибли или получили ранения многие нойоны, среди них были и киятские – оба брата Алтана, вышедшие по приказу Таргудая во второй поход. Гирмау погиб в битве, а Джучи привезли еще живого, но через несколько дней и он умер от глубокой раны копьем в спину.
      От каждого куреня люди на бычьих санях и вьючных лошадях ездили в южную степь за погибшими сородичами. На местах сражений и по пути, где отступали борджигинские отряды, они собирали замерзшие тела братьев, отцов, сыновей. Ездили, превозмогая страх напороться на керуленских монголов – те тоже должны были забирать своих погибших, и встреча переполненных отчаянием людей в открытой степи могла закончиться новыми схватками и убийствами. Велик был страх у людей, однако иного выбора не было, надо было как-нибудь переправлять погибших к предкам, чтобы души их не бродили по земле неприкаянными, не маялись и не тревожили соплеменников. 
      Прибыв на место, подолгу искали своих, бродя по обширным склонам и низинам. За многие дни в открытой степи тела воинов были заметены снегом, изуродованы птицами и зверями, лица их были исклеваны, изгрызаны до костей.
      Находили своих иногда лишь по приметам, по старым шрамам и родинкам и, привезя, рыли на древних могильниках, где лежали кости их предков, мерзлую землю, хоронили. Нойоны и те, кто побогаче, забивали и клали в ямы вместе с умершими заседланных боевых коней в богато украшенных сбруях, разное оружие и снаряжение, арзу и хорзу в больших бурдюках, обставляли покойных горшками с жирным мясом и другой едой. Бедные отправляли своих в другой мир без коней, положив с ними лишь кое-какое оружие и потом, через шаманов, обращались к духам предков с мольбой наделить их всем нужным на том свете.

*     *     *

      Из куреня рода аруладов, зимовавшего в низовье реки Арангата, тоже ездили за погибшими, но привезли не всех. Двое стариков не увидели среди покойников своих сыновей и подступили к пожилому сотнику, водившему подводы на юг.
      – Где наши дети? – спрашивал сгорбленный годами пятидесятилетний Халан, бывший нукер старого вождя. – Почему не привез?
      – Я всех привез, кого нашли, – отмахнулся тот. – Кто их знает, может, убежали, где-то еще бродят живые. 
      – Ты не болтай того, чего сам не знаешь! – оскорбленно вспылил Халан, старчески сипло напрягая голос. – Если нет в живых, значит, погиб, а убежать в сторону, бросив сородичей, мой сын не мог. 
     – Да вы хорошо ли смотрели там? – допытывался другой старик, одноглазый Гулгэн, лошадиный лекарь. – Или вскачь пронеслись туда и обратно, лишь бы перед народом оправдаться?
      – Если не верите мне, езжайте сами! – отрезал сотник. – Я перед вами не в ответе, я перед нойоном ответ держу. 
     В ночь собрались Халан и Гулгэн, оседлали коней, взяли по заводному коню с вьючными седлами и тронулись в путь. Путь держали на верховье Шууса – где-то там, сказали им, видели их сыновей в последний раз.
     Небо было беззвездно, еще с вечера его обложило тучами, но старики были бывалые, чутьем угадывали дорогу. Торопясь, размашистой рысью покрывали они длинное расстояние от оврага до оврага, шагом переходили занесенные сугробами глубокие, каменистые места, выбирались на ровное и снова пускали коней вскачь.
      На рассвете они перешли по льду реку ***тэн, а в полдень достигли верховья Шууса. Заснеженная степь за рекой встречала их ледяным, пронизывающим ветерком. Небо было сплошь затянуто плотными серыми валами стылых облаков. Лютый холод, сковав долину, простирался от края до края.
     За излучиной, на месте, указанном им сородичами, бывшими в походе, в широкой ровной низине между тремя холмами, редкими кочками под снегом еще лежали трупы, а большинство погибших были подобраны и увезены – сплошь и рядом виднелись вырытые в сугробах ямы.   
      – Сколько их еще тут осталось! – схватился за голову Гулгэн. – А говорили, что всех привезли.
     – Своих взяли и поскорее бежать, – махнул рукой Халан. – А другие им не нужны.
      Старики наскоро стреножили коней и принялись за дело. Подходили к засыпанному снегом бугорку, разрывали кнутовищами, переворачивали мертвого заледеневшего воина, оглядывали, рукавицами счищая снег с белого, будто высеченного из камня лица. Не узнавая, укладывали обратно, засыпали снегом и шли к другому бугорку. В четвертом или пятом покойнике они узнали пожилого воина из рода оронар, потом нашли одного бесуда и двоих мангутов.    
     – Вот как теперь бросают своих, – печально качал головой Халан, устало присев возле присыпанного мертвого мангута, оглядываясь вокруг. – Мы в наше время так не делали…
     – Что ты, как можно было бросить своих, старались каждого подобрать, увезти и похоронить, – согласно закивал Гулгэн. – Подлый пошел народ, бросить сородичей и самим убежать теперь и за грех не считается.
    Они осмотрели место от реки шагов на восемьдесят и перебрали около пятнадцати мертвецов, когда далеко на юге, в конце низины, шагах в четырехстах от них, показались двое всадников – как и они, с заводными конями. Старики нагнулись было над очередным бугорком и тут Гулгэн толкнул Халана в плечо.
      – Смотри-ка!
     Всадники, выехав из-за увала, тоже заметили их, придержали коней и застыли неподвижно; видно было, что опасаются их. 
     – Не иначе, керуленские, – догадался Гулгэн, – видно, тоже пришли искать своих.
     – А кому здесь больше быть, – проворчал Халан, прищурив глаза, пристально всматриваясь в них. – С южной стороны больше некому и делать тут нечего, кроме как убитых искать.
      – Что будем делать?
      – А что нам больше делать, мы своих ищем, они пусть ищут своих... Ну, давай разгребать, чего ты на них уставился.
     Они снова взялись за дело, мельком поглядывая на нежданных людей. Те, помедлив и поговорив о чем-то между собой, слезли с лошадей, стреножили и начали разгребать бугорки на своей стороне.
     – Такие же старики, как и мы, видишь, как спины сгорблены, – говорил Гулгэн, искоса поглядывая на них. – Детей так же вот потеряли, вот и мыкаются.
     – Ты еще пожалей их, – зло усмехнулся Халан. – Кто бы нас пожалел… Ну, пошли дальше, чего ты опять встал?!
    Он подошел к бугорку рядом с одиноким ивовым деревцем. Копнул два раза кнутовищем, смахнул снег и тут увидел знакомый край наплечника из двойной бычьей кожи, когда-то по краю изгрызанный мышами, вздрогнул. Переведя дух, он сбросил рукавицы и голыми руками стал разгребать слежавшийся снег, очистил, всматриваясь в лицо. 
      – Сын… Ну, вот где ты оказался… – Халан опустил руки, словно враз обессилел.
     Он посидел молча. Лицо его стало строго, брови тяжело нависли над глазами, дрогнувшим голосом он сказал:
      – Ну, сын мой, где твоя рана, лицом ты встречал врага или спину ему показывал?
     Покойник лежал на боку, слегка согнув ноги под снегом, сложив перед собой руки, словно он мирно спал под овчинным одеялом. Халан взял рукавицы, начал счищать от смерзшегося твердого снега каменные от мороза доспехи и тут разглядел темное пятно на левой груди. Кожаный ***г был продырявлен – он был пробит копьем – и кровь широким кругом очернила старую бычью кожу.    
     – Ну, вот, – зазвенел высоким голосом старик, – я знал, что мой сын не покажет спины врагу. Погиб лицом к лицу с врагом, по мужскому обычаю… Теперь все увидят, как он погиб, никто плохого не скажет... А сотника я за руку приведу и покажу… при людях спрошу у него, как он это оставил своего воина…
     Старик Халан стоял на коленях перед мертвым сыном и говорил, говорил без умолку, будто забывшись в бреду, а Гулгэн смотрел на него, стоя в трех шагах, сочувственно качал головой.
     – Ну, давай пока прикроем его снегом, – сказал, наконец, Гулгэн, – надо ведь и моего сына найти. 
     – Давай, давай… прикроем, – оторвался от забытья Халан, – и вправду, до темноты надо успеть все осмотреть… Полежи, сынок, мы тут рядом будем. 
     Присыпав труп снегом, они пошли дальше по низине. Копали молча, быстро переходя от одного к другому. Трупы валялись в самых разных позах: одни лежали ничком, уткнувшись лицами в землю, другие смотрели в небо – глаза были выклеваны птицами, у многих изгрызаны носы и щеки. У кого-то руки и ноги были согнуты и беспорядочно разбросаны, видно, были ранены и их добивали, перед смертью они отчаянно отбивались от своих убийц.
     Сын Гулгэна все не находился. Они терпеливо рыли, изредка узнавая погибших воинов из других родов.
     Время от времени старики оглядывались в сторону керуленских. Те так же, как они, переходили от одного бугорка к другому, копали. Расстояние между ними понемногу сокращалось. Гулгэн отошел от закопанного трупа, устало присел на кочку и, задумчиво глядя через поле, промолвил:
     – Сойдемся с ними, и придется ведь поговорить. Хоть и война, а поздороваться обычай велит.
      – Там видно будет, – проворчал Халан, присаживаясь рядом. – Смотри, как бы за разговором с ножами не набросились. Люди озверели за эту зиму… 
      – Раньше в племени со всеми как с братьями встречались, в каждом роду не дядья, так сваты, – Гулгэн тяжело вздохнул. – А теперь вот как зверей увидели, того и гляди, нападут.
    На середине поля мертвых было поменьше и они стали быстро сближаться с керуленскими. Между ними оставалось уже шагов сорок.
    Керуленские поздоровались первыми. Один из них, седобородый, видом чуть постарше их, лет пятидесяти пяти, вышел вперед и сказал простуженным голосом:
     – Хорошо ли живете, братья-борджигины? 
     – Наверно, жили бы неплохо, если не война между нами… – неприязненно ответил Халан.
      – Сыновей не теряли бы, – мирно добавил Гулгэн, стараясь сгладить неприветливое обращение сородича.
      – Так и не начинали бы войны, – усмехнулся другой керуленский, помоложе, лет сорока пяти, – тогда и не было бы такой беды.
      – Одно небо знает, что у нас впереди, – вздохнул Гулгэн. – Думаешь, ровное место, а окажешься в болоте. 
     Халан лишь сплюнул в снег, промолчав.
      – Ладно, что уж теперь говорить, – примирительно сказал старший. Он поправил на голове старую тарбаганью шапку и перевел разговор: – Скоро стемнеет, а осмотреть все сейчас не успеем.
     – Да, видно, не успеем, – Гулгэн выжидающе посмотрел на него; Халан с равнодушным видом помалкивал. 
     – Как ночевать будем, вместе или врозь? 
      – Можно и вместе, – сказал Гулгэн, посмотрев на Халана, – дров поблизости мало, на два костра может не хватить, а один хороший костер и четверых согреет.
     – Вместе, так вместе, – согласился тот.
    Сложившись, стали готовиться к ночевке. У темневшего на замерзшем берегу десятка старых скученных ветрами ив наломали сухих сучьев, с подветренной стороны, в затишье, разожгли огонь. Быстро наступали сумерки.
    Гулгэн, доставая еду из переметной сумы, на короткое время задумался, а потом решительно вынул тяжеловатый туесок с хорзой. Халан и двое керуленских вытряхивали на один потник съестное из своих сум. Керуленские, увидев в руках Гулгэна туес, переглянулись и вынули свой туес с арзой.
     Гулгэн первым открыл посудину, встал перед огнем с южной стороны и, налив на донышко деревянной чашки, обратил лицо к небу.    
      – Пятьдесят пять западных и сорок четыре восточных, – громко и надрывно крикнул он в темнеющую муть облаков, – все мы, и северные и южные монголы, дети одного племени, ваши потомки, ходим под вашим присмотром. Но не можем мы ужиться между собой, нет мира между нами. Грыземся из-за куска, как звери, воюем и теряем сородичей, а благополучия в жизни никто из нас не видит. Запутались мы, бродим как в темном лесу и выхода не находим. Вразумите же наши головы, укажите нам путь, научите нас, никчемных и глупых людишек, найти мир между собой, а большего просить мы и не смеем.
     Он брызнул на запад, потом на восток, обронил несколько капель на огонь.
     – Лучших слов нельзя и придумать, – кивнул головой старший керуленский. – Кроме мира ничего нам не нужно.
     – К таким словам и добавить нечего, – согласился второй. 
     Гулгэн налил всем по полной. Высоко поднимая чаши, приветствуя друг друга, выпили. Молча закусывали, разогревая над огнем куски вареного мяса.
     По второй чаше налили керуленские. Стали знакомиться.
      – Мы из рода баяут, – сказал старший старик, – меня зовут Зэрэн, его имя Гунан, а вы из какого рода? 
     – Мы арулады, меня зовут Гулгэн, а это Халан.
     – Ну, поднимем чаши за наше знакомство.
     Выпили.
      Едва успели закусить, как с восточной, наветренной стороны послышались конские шаги. 
      – Кто-то едет, – первым сказал Халан, всматриваясь в темноту, – один, будто бы...
     Подождали, опасливо оглядываясь вокруг. Скоро в свете костра показался белый конь, и на нем всадник небольшого роста – видом шуплый, молодой, в волчьей дохе. Подъехав, он сдвинул со лба лохматую выдровую шапку, и на лицо оказался совсем еще юным, лет двенадцати, парнем. Старики у костра изумленно смотрели на него. Тот, помедлив, разглядывая их, с достоинством произнес:
      – Хорошо ли живете, соплеменники?
     Старики насмешливо переглянулись, керуленский Гунан ответил:
      – Живем хорошо, видишь, есть что выпить и поесть. А ты не заблудился? Одному ездить в этой степи опасно. Ну, слезай с коня и садись к огню, потом расскажешь нам, из какого ты рода и какие у вас новости. А пока возьми вот и выпей, разом согреешься, – он налил в свою чашу вина.
      Юноша слез с коня и, не стреножа, лишь привязав поводья к стремени, отпустил его пастись. Присев к жаркому костру, он принял чашу обеими руками, брызнув небу и огню, выпил, не морщась, и принял из рук одного из стариков разогретый над огнем кусок мяса.
      Старики выпили еще по одной. Закусывая, они теряли первую напряженность между собой, заговаривали то о том, то о другом, о проходящей зиме, о видах на весну.
     Скоро, как обговорили новости, разговор о войне продолжился.
     – Почему же это у нас так получается? – глядя поверх пламени куда-то вдаль, в темноту, и недоуменно пожимая плечами, спрашивал керуленский старик Зэрэн. – Все как будто бы хотят жить хорошо, без горя и потерь, никто не хочет погибать и терять сородичей, а получается всегда одно и то же, мы снова все попадаем в одну и ту же яму. Кто виноват в этом?
      Старик Халан поднял голову, враждебно посмотрел на него. Придавленный горем от потери сына, а теперь и распаленный выпитым, он быстро растерял остатки приличия в разговоре.
      – Кто виноват, говоришь? – вспыльчиво заговорил он, подаваясь всем туловищем вперед. – А куда это ты клонишь, на кого хочешь свалить вину? Кто первым начал вражду между нами? Когда на нас напали онгуты с чжурчженями и татарами, кто пошел на мир с ними и бросил нас им на съеденье, разве не вы? 
      – А кто привел этих онгутов на нашу землю? – запальчиво вступился в спор Гунан. – Разве не вы пошли в набег на них и привели их на хвосте?
      – Не в том дело, кто куда ходил! – вступился  за своего Гулгэн. – В набеги и вы немало ходите, и вы могли привести кого-нибудь за собой. Главное в том, что вы предали нас, когда на нашу землю пришли враги…
      – Это кто кого предал?! – взвился Зэрэн, дрожа губами, возмущенно глядя на них обоих. – Разве вы предупреждали нас, что идете в набег на онгутов? А ведь вы знали, что при неудаче первыми под их ударом окажемся мы, керуленские, потому что граничим с ними через сухую степь. Вы рассчитывали прикрыться нами, а сами хотели отсидеться у себя, на Ононе. Думали, что до вас они не дойдут, ограбят нас, керуленских, и уйдут обратно. Но вы просчитались. Онгуты позвали чжурчженей с татарами и достали вас, а вы убежали вниз по Онону, и еще хотели, чтобы мы тут одни воевали. Но мы не хотели гибнуть из-за вас, да еще по вашему расчету…    
     Зэрэн замолчал, сжав губы, не находя больше слов, но продолжая с величайшим возмущением оглядывать их. Его речь тут же подхватил Гунан. 
     – А сейчас что? – доказывал он, как на суде, оглядываясь по сторонам. – Вы решили заодно и вину свою на нас свалить, да еще и ограбить нас, обогатиться за наш счет. Потому и напали. Одной стрелой решили двух гусей убить, да не вышло. Гуси обернулись волками. Разве не так, что молчите?
     Халан с Гулгэном, растерянные от напора обвинений, обрушенных на них, переглядывались, не находя слов для ответа, и тут вдруг в разговор вступился юноша. До этого он пытливо поглядывал на стариков, внимательно слушая их, а те в пылу спора забыли о нем.
      – Зря вы ругаетесь между собой, – негромко сказал он. – Никто из вас не виноват в том, что происходит в племени.
     Старики с обеих сторон, примолкнув, изумленно уставились на него. Тот, устало сгорбившись, отрешенным взглядом смотрел в огонь. Гунан, недоверчиво хмурясь, спросил:
      – Кто ты будешь и откуда тебе знать, кто виноват, а кто не виноват? По годам тебе будто рано об этом знать…   
      – Я из рода хонхотан, зовут меня Кокэчу, сын Мэнлига. Может быть, слышали про таких людей?
     – Так ты шаман? – изумленно посмотрел на него Гулгэн и переглянулся с Халаном.
    Затем склонился к керуленским и объяснил им: 
     – Этот юноша самый сильный из наших молодых шаманов. К его словам многие нойоны прислушиваются. 
      – Так и мы наслышаны о нем! – воскликнул Зэрэн, переглядываясь с Гунаном. – С каких-то пор и у нас стали поговаривать, мол, появился среди борджигинов молодой шаман из хонхотанов, знает много и чудеса показывает... Вот где пришлось встретиться с ним!       
     – Да, – подтвердил тот, – говорят, есть такой мальчик, именем Кокэчу, который про каждого может в точности сказать, что он делал вчера или три месяца назад, утром или на закате солнца. Бывает, говорят, люди сами забудут, а он напоминает им…
     – Ну, – Зэрэн почтительно посмотрел на Кокэчу, – скажи же нам, что у нас происходит и кто виноват в нашем споре. 
     – Вот смотрю я на вас и удивляюсь, – насмешливо говорил Кокэчу, – старые люди, жизни прожили, а все, как дети, чужие слова повторяете, будто своего ума нет.
    Старики растерянно переглядывались. 
     – Чьи же слова это мы повторяем? – разводя руками, спросил Хубай.
     – Нойонов.
    Те недоуменно молчали. 
      – Да, вы лишь на разные лады повторяете то, что говорят ваши нойоны. – Кокэчу презрительно оглядывал их, словно неразумных детишек. – Виноваты во всем вожди, а вы, харачу, здесь ни при чем, и нечего вам между собой спорить. Разве вы решали, начинать эту войну или нет? Войны затевают нойоны, и пусть кто-то попробует не пойти, раньше других без головы останется… Разве не так? И в онгутском набеге и в этой войне больше всех виноваты тайчиутские нойоны со своим Таргудаем – они зачинщики. Да и не в них дело – не эти, так другие, не сегодня, так завтра нашлись бы те, кто любит разводить смуты. Был бы верх у керуленских нойонов, и те были бы не лучше – все они друг друга стоят. Беда в том, что среди нойонов нет настоящего вождя, который смог бы взять всех в свои руки и прекратить своеволие.   
     – Вот это правда! – восторженно воскликнул Зэрэн, взмахнув рукой. – Самую истину сказал этот парень, а мы тут спорим!
    Наперебой загомонили остальные:   
    – Давно уж мы говорим: нет в племени хорошего нойона.
    – С той поры, как погиб Амбагай-хан, не было настоящего вожака.
    – Да уж, это у нас давняя беда. 
     – Очень верно ты сказал, Кокэчу, – Халан ласково и почтительно смотрел на молодого шамана: – Видно, что боги рано вложили в твою голову мудрость, однако, скажи ты нам, раз уж начал, что же нам делать при такой напасти, что может спасти племя от нынешней разрухи?   
     – Когда в степи бушует буран, – наставительно сказал Кокэчу, – остается одно – ждать. И вам надо переждать это время, когда кончится темная пора. Всему наступает конец, будет конец и этой смуте. 
     Старики, облегченно вздыхая, многозначительно переглядывались:
     – Верные слова: всему будет конец.
     – Очень мудро сказано.
     – Значит, будем ждать… 
     – Но я вам открою тайну, – продолжал Кокэчу, испытующе вглядываясь в их лица, – боги уже готовят для нашего племени настоящего нойона. Он уже среди нас, он молод, но время его скоро придет.
    Старики встрепенулись, разом подобравшись на своих местах, словно гуси на воде, готовые взлететь. 
     – Когда же он выступит, как мы его узнаем? – с затаенным благоговением спросил Гулгэн. – А может быть, ты лучше открыто скажешь нам, кто он, из какого рода. Ведь мы, старики, умеем держать свои языки, ты уж поверь нам, ведь так?
    Он оглянулся на других, требуя поддержки, и те решительно закивали.
     – Уж на нас, стариков, можешь положиться, – подтвердил Зэрэн. – Скажи нам.
      – Скажу, – без упрашиваний согласился Кокэчу, – раз просят старейшины, отказывать мне неприлично, да скоро и само все станет известно. Но вы, если и скажете кому-то, говорите тем, у кого есть ум в голове, кто в народе вес имеет.
      – Мы тебя поняли, – заверили те, склоняясь к нему поближе, – ну, скажи же нам: кто это будет? 
     – Это старший сын покойного Есугея-нойона, имя его Тэмуджин, – сказал Кокэчу.   
     – Это тот, который брата убил и в плену у Таргудая был? – ахнул Гулгэн, единственным своим глазом недоуменно кося на него.
     – Да.
      Старики, раскрыв рты, молча взирали на молодого шамана. Халан хмуро убрал взгляд, отодвинувшись и подбросив несколько сучьев в огонь, с сомнением сказал:
     – Да ведь если у него уже сейчас такие замашки, то вырастет он и вовсе разбойником. От такого покоя никому не будет. 
     Его поддержал Гулгэн:
      – Это как в сказке говорится: «Если таков жеребенком, каким подрастет лончаком?». Какой же это будет нойон для наших внуков?.. Про него такое рассказывали, что волосы дыбом встают. Говорят, этим летом он был на празднестве, среди народа, был с кангой на шее и вдруг исчез, как оборотень, растворился в воздухе. Три дня искали, весь курень обыскали, до последнего мешка в юртах осмотрели, всю степь вокруг прочесали, каждый куст осмотрели и – ни одного следа! Это очень опасный будет человек, и от такого лучше держаться подальше...   
    Кокэчу насмешливо посмотрел на него.
     – Вам все ягнят беззубых подавай, чтобы ублажал вас, уговаривал. А какой человек, вы думаете, справится со всем этим беспорядком, что творится сейчас? Вы думаете, обычный человек сможет прибрать к рукам эту взбесившуюся свору пьяных разбойников, что правят сейчас вами? Вы ведь люди пожилые, повидали жизнь и должны понимать, что как лучшие кони бывают среди иноходцев, так и лучшие люди бывают среди тех, кто не похож на других…
     Старики смущенно потупились и, не перебивая, слушали его. Кокэчу убеждающе переводил взгляд с одного на другого.
      – Да, он убил брата, потому что тот нарушал покой и порядок в семье. Вот ваши нойоны, что ни год нарушают ваш покой, по их вине вы теряете сыновей, а наказать их некому. Они озверели от своей жадности и от того, что некому их придержать, они все больше жаждут крови. И остановит их только такой человек, который сам не остановится перед казнью таких, как Таргудай. Вспомните прежних ханов, Хабула или Амбагая, ведь вы любите вспоминать то время – тогда был порядок, и не лилась кровь между родами. А вы ведь знаете, сколько задир и забияк в племени они усмирили, скольких из них отправили к предкам, чтобы установить единый закон в племени. И народу стало легче, они отдохнули от войн между родами. И сейчас нашему племени нужен такой же нойон, иначе народу придет гибель. Боги с неба видят, перед какой пропастью мы стоим, потому и посылают нам сильного вождя. Если мы уразумеем волю богов и изберем Тэмуджина, то спасемся, если нет – эти беспутники раздерут все племя на части, а там нас татары или чжурчжени угонят в рабство.   
     – А ведь это очень разумные слова! – восторженно воскликнул Зэрэн, внимательно слушавший Кокэчу, оглядываясь на стариков. – Очень верно он говорит: нам нужен сильный нойон, который усмирит этих недоумков. А раз это верно, значит, верно и то, что вождем должен быть такой, как этот сын Есугея. 
    – Видно, и вправду нет другого пути, – прижатые доводами шамана, уже соглашались другие. – Пусть будет он.
    – Ладно, теперь мы хоть знаем, кто это будет.    
     – А то, что прошлым летом он исчез бесследно, будучи в плену у Таргудая, – добавил Кокэчу, – то это сами боги ему помогли. Ведь каждому ясно, что невозможно исчезнуть из такого многолюдного куреня, если не помощь небожителей. Значит, он им нужен – для дела. А тем, кто умеет думать, это должен быть знак того, что этот человек избран богами, чтобы править народом.   
     – Воистину так! – уверенно воскликнул Зэрэн. – Иначе и быть не может.
     Старики задумчиво качали головами.

                *     *     *

     Всю минувшую осень Кокэчу был занят учебой у старых шаманов; отрешившись от всего другого, он настойчиво заострял свой ум, углублялся в знания древних тайн. Все это время он почти не следил за тем, что происходило в степи среди людей. Изредка приезжая к отцу, узнавал новости, а тот поскорее отправлял его обратно, отваживая от грозных событий в племени.
     За последнее время ему многое открылось в шаманских искусствах. Во сне он все чаще стал летать к звездам, все лучше узнавая небесные пути. Еще чаще уходил он в нижний мир, провожая души умерших, встречался там со своими дальними предками-шаманами и те учили его, открывая новые знания.
     Еще в начале осени Кокэчу прошел свое второе посвящение и получил шаманские трости, на которых он мог летать по небу. Видения его в последнее время стали ясными и четкими, почти как наяву. Тогда он и увидел в крепко выгнанном хорзо, что Тэмуджин скоро станет властителем и у него будет большой улус. Сначала, не имея твердой уверенности в своих новых способностях, он не совсем поверил своему открытию и выжидал, глядя, на чем другом он мог бы проверить свое умение. Вскоре ему представился подходящий случай. К этому времени борджигины пошли в поход на керуленских монголов и он, посмотрев опять же в хорзо, увидел, что те дважды будут разгромлены южными – скоро это полностью подтвердилось. Тогда-то Кокэчу и уверился окончательно в своей новой способности видеть будущее. Соблюдая совет старых шаманов: никому не говорить, не показывать в первое время свои умения, он не сказал об увиденном даже своему отцу. Но в то, что Тэмуджина вскорости ожидает властвование в собственном улусе, он поверил твердо. И он хорошо помнил о слабом месте Тэмуджина – из-за острого чувства справедливости тот всегда испытывал чувство долга перед тем, кто оказал ему какую-нибудь услугу. И Кокэчу по-прежнему рассчитывал взять его на этот крючок, чтобы влиять на него.
     В последние полмесяца Кокэчу был в поездках по ононской долине, ночуя в степи один, у костра.  В одну из этих ночей он снова увидел Тэмуджина во сне – будто тот уже стал во главе своего улуса: сын Есугея на белом жеребце, с отцовским знаменем в правой руке выступал перед народом; всадники в доспехах и при оружии, выстроенные в ровные колонны, кричали ему: «Тэмуджин-нойон!..»
     И Кокэчу понял, что мечта Тэмуджина вернуть отцовский улус свершится совсем скоро и тут же почувствовал: что-то другое, кроме их, с отцом Мэнлигом, помощи, движет того по пути к цели. Это встревожило Кокэчу.
     А еще задолго до этого, в самом начале зимы, у него с отцом состоялся разговор о Тэмуджине: о том, когда им начинать выдвигать его перед народом, и они не сошлись во мнениях. Отец стал остерегать его от поспешных действий, говоря, что положение в племени сейчас шаткое и пока нужно сидеть тихо, не высовывая голову.
     – Надо еще выждать, – говорил Мэнлиг, – пусть люди еще помучаются в этой войне, зато потом они будут послушны.
     Но Кокэчу уже тогда явственно осознавал, что восхождение Тэмуджина стремительно близится – будто все шло само собой, независимо от их помощи и вмешательства. И теперь, увидев свой второй сон, он крепко задумался о том, как бы не упустить время. Будущее свое он связывал только с Тэмуджином – среди молодых нойонов он не видел никого иного, кто годился бы в ханы. И он решил больше не ждать и начинать возглашать народу о будущем хане Тэмуджине – народ разнесет его пророчества, слухи дойдут до ушей самого Тэмуджина, и тогда он будет благодарен ему и почувствует обязанность перед ним.
      Он возвращался с Онона на верховье Керулена, к отцу, чтобы поговорить с ним еще раз о Тэмуджине, когда встретил в степи стариков. Послушав их разговоры, он уже без сомнений решил открыто сказать им о будущем хане. Знал он, что отец не одобрит его за это и опять будет говорить, что, мол, рано и опасно, но Кокэчу был уверен в своей правоте. 
     «Стареет отец, – снисходительно подумывал Кокэчу о нем, – ум замедляется, становится пугливым, но я-то знаю свой путь… я теперь знаю все».      

                XIII

      В борджигинских куренях прошли похороны, отшумели поминки по ушедшим. Понемногу отдалялись, тускнели в памяти кровавые дни.
      Рода приходили в себя после удара, однако перенесенное горе ожесточило народ. Люди всюду озлобились, растеряли былое почтение к нойонам, а некоторые из самых дотошных начали доискиваться причины обрушившейся на них напасти. В разговорах среди людей то и дело слышалось:
      – Что довело нас до такой жизни?
      – Кто виноват в этом?
      – Куда нас ведут эти нойоны?..
      Поначалу люди тихо роптали у своих очагов, либо собираясь между юртами, подальше от нойонов. Однако общее горе, накопившись, вскоре всколыхнуло их, окончательно сорвало с них покров смирения перед старшими. Все больше смелея, люди уже открыто приставали с вопросами к нойонам и старейшинам.
      В баруласском курене харачу, придя к юрте своего нойона, вызвали его на разговор. Нойон, властный тридцатилетний мужчина с седеющими по вискам волосами, вышел, настороженно оглядываясь, прошел сквозь толпу вперед. Его тут же окружили тесным кольцом. В лицах простых воинов кипела еле сдерживаемая злоба. Многие открыто сжимали в руках увесистые кнуты, другие держались за рукояти заткнутых за поясами ножей.
      – Ответьте нам, зачем вы повели нас на керуленские рода? – посыпались нетерпеливые вопросы. – Кто из вас придумал эту глупость?
      – Вы говорили нам: все обогатитесь, пригоните лошадей и коров, заживете новой жизнью. Где эта новая жизнь?
      – Было плохо, стало еще хуже. Куда вы нас завели?
      Нойон, опешенный невиданным напором харачу, опасливо глядя на искривленные яростью лица, неуверенно оправдывался.
       – Не я один решил идти в этот поход, – скрывая в голосе дрожь, стараясь удержать на лице строгое выражение, отвечал он. – Это было решено всеми нойонами на совете у тайчиутского Таргудая.
       – Что нам ваши советы? – в лицо ему, шепелявя и брызгая слюной, натужно кричал седой беззубый старик. – Чего путного вы там можете придумать? Вы нам детей да внуков верните!
       – Да! – стоя рядом, вторил ему другой, с ввалившимся ртом, с похожим от худобы на череп лицом. – В прошлую зиму вы на своих советах так же решили идти на онгутов. В том походе погиб мой старший сын. Зря погиб! К чему привел тот ваш поход? Онгуты пришли мстить нам, да еще других привели… В битве с ними за Агацой погиб второй мой сын. А в этих битвах с керуленскими погибли три моих внука… половина моих потомков за ваши прихоти погибла!.. И у многих так же погибли внуки. Ты уводил их в походы и ты перед нами в ответе! Говори нам прямо, за что гибнут наши дети?..
      Нойон, бледнея, не зная как ответить, лишь кусал губы.
       – Вы виноваты во всем! – неслось на него отовсюду. – Все сейчас были бы живы, если бы не вы...
      – Из-за вас вся жизнь в племени порушилась!
      – Нет ни порядка, ни покоя народу!
      – Почему все это происходит?..
       – Вот бросим вас, будем кочевать одни, тогда посмотрим, как вы без нас будете жить.
      – Как предки наши, из народа вождей выберем!
     Дальше угроз и проклятий на этот раз дело не пошло, однако негодование среди народа продолжало клокотать, ища выхода. Во многих борджигинских куренях были такие же вспышки гнева харачу: люди требовали ответа от нойонов. В некоторых местах семьи харачу, сговорившись, стали уходить из куреней и селиться отдельными стойбищами, грозя оружием всем, кто попытается их вернуть.
     Глухой ропот народа, зародившись где-то в глубине, у очагов, поначалу незаметный, теперь вдруг разразился громом, повсюду перешел в открытое выступление, подойдя к опасной черте. Казалось, появись в эти дни какой-нибудь отчаянный молодец, которому нечего терять, бросил бы клич бить нойонов и грабить их имущество, начался бы пожар войны среди самих борджигинов. Не хватало лишь искры…
     Нойоны были растеряны и напуганы. Не зная, как ответить своим подданным, они оправдывались, как могли. Влияние их в родах сильно пошатнулось, чувство зависимости перед ними в народе стремительно улетучивалось. Все это грозило одним превратиться в беспомощных изгоев, а другим разбрестись в беспорядке, окончательно ослабнуть в одиночестве и безвластии.
      События принудили родовых вождей к действию. Баруласский нойон первым начал собирать соседних вождей на совет, посылая гонцов во все окрестные курени. Те разом откликнулись, зовя за собой других, съехались к нему и, посоветовавшись вместе, решили ехать к Таргудаю и поставить вопрос острием: что делать и как отвечать народу? Ведь это была его затея идти походом на керуленских монголов.
      Ранним утром восемнадцатого дня месяца ехэ улаан  нойоны родов барулас, арулад, оронар, сонид, будан, урууд, мангуд, атархин, ноерхин, хабтурхас и других, собравшись вместе, прибыли к Таргудаю. Тот, все это время находившийся в пьяном запое, только что опохмелился и чувствовал себя все еще тяжело.
      Хмурым, отупевшим взглядом обвел он прибывших гостей, дыша на них застарелым перегаром.
      – Ну, что опять вам нужно от меня? – неприязненно спросил он. – Ничего у меня нет, и не просите…
      – Мы пришли по другому делу, – начал баруласский нойон, подталкиваемый косыми взглядами остальных. – Люди обвиняют нас в том, что мы затеяли войну с керуленскими родами.
      – Люди обвиняют вас? – зло прохрипел Таргудай, изумленно уставившись на них. – В ваших родах что, люди перед вами в ответе, или вы перед ними? Ха-ха-ха, ну и нойоны пошли среди борджигинов…
      – Таргудай нойон, – раздраженно вступился вождь оронаров, – тут уж не до смеха, народ повсюду не доволен, и не только у нас. Спрашивают, кто это придумал идти войной на своих соплеменников. А что мы им должны ответить? Мы пока молчим, кто это придумал, а там кто знает, как дело пойдет, может, придется сказать им…
      – Вы что, на меня все хотите свалить? – раненым медведем взъярился Таргудай, выпученными глазами оглядывая их. – Я вас что, под плетьми туда гнал? Мы все так решили и никто из вас не был против. И народ ваш разве был против похода на керуленских? Все поднялись с охотой, никто не отказался, тысячами повалили и шли с радостью, жаждали добычей поживиться. А вот когда не получилось, зароптали, начали виновных искать. А я вам скажу: нечего роптать! Не получилось сегодня, получится завтра, эти керуленские еще дождутся от нас, тогда уж мы отомстим им за кровь сородичей и заберем у них все…
      – Вы все правильно говорите, Таргудай-нойон, – примирительным тоном заговорил нойон буданов, – однако, народу надо дать какой-то ответ, объяснить им, почему у нас все так неладно вышло.
      – Об этом надо подумать, – тут же согласился Таргудай, решительно махнув рукой, – и мы дадим ответ. Ничего не бывает просто так, без причины, и ответ они получат… Я уже разговаривал об этом с нашим шаманом, с Магу, он хороший шаман, вы его знаете. Он вместе с другими еще до начала походов смотрел в ключевую воду и предрекал мне хороший исход. После всего, что случилось, я строго спросил у них, почему вышло все не так, как они предсказали. Они мне ответили, что причиной нашего поражения было колдовство со стороны южных монголов. Те вошли в сговор с восточными духами и даже, может быть, связались с большими черными богами – вот на какое преступление пошли эти керуленские! Я верю этому, и вы должны верить, потому что без этого южные не смогли бы показать нам такую прыть.
      – Вон оно что! – изумленно переглядывались между собой родовые нойоны. – А ведь, верно, иначе и не могло быть…
      – Ясно, что без черных богов тут не обошлось, – уверенно говорил уже буданский нойон. – Чтобы эти керуленские сами могли объединиться и так резво выйти против нас, такому нельзя поверить.   
      – Вот, вы сами согласны с этим, – обрадованно сказал Таргудай и уже предлагал, доверительно оглядывая нойонов: – Давайте, позовем шамана и спросим еще раз, что он нам скажет.
      Нойоны, воодушевленные новостью, согласно закивали.
      – Надо все до конца выяснить.
      – Без этого нельзя нам возвращаться в свои курени.
      – Для начала выпьем и поднесем богам, – громогласно провозгласил Таргудай и оглянулся к пологу на женской стороне.
      Оттуда уже шла с толстым медным кувшином и чашками на подносе дородная его жена, приветливо посматривая на гостей.
      – Зажевать нам принеси, – хрипел Таргудай, с усилием принимая из ее рук тяжелую посудину.
      Дождавшись, когда жена принесла нарезанные на широкой круглой доске вареные лошадиные почки и легкие, Таргудай велел ей:
      – Пошли кого-нибудь к шаману Магу, пусть придет сюда поскорее.
      Когда шаман пришел, нойоны были уже навеселе.
      Таргудай жестом пригласил его к очагу, усадил рядом с собой, и нойоны снова наполнили чаши. Подняли все вместе, побрызгали на дымоход и выпили.
      – Ну, Магу, без тебя нам не обойтись, – обратился к нему Таргудай, – посмотри еще раз и скажи нам, с какими духами эти керуленские связались, какие из восточных чертей помогали им. Все нам расскажи, ничего не утаивай.
     Шаман уселся поудобнее перед огнем очага, вынул из сумы свое шаманское снаряжение – бубен, рогатую косулью шапку с длинной, закрывающей лицо бахромой, чашу из человеческого черепа, оправленное в черное железо… Попросил у хозяев нового вина и налил в чашу почти вровень с краями, затем одел шапку с бахромой и рогами, взялся за бубен.
      В наступившей тишине мелкой дробью рассыпался звук бубна. Шаман, постукивая по сухой, натянутой шкуре своими легкими, подрагивающими, как березовые листья под ветром, пальцами, молчал, раскачиваясь из стороны в сторону. Мерно раскачивалась и черная бахрома на шапке, скрывая лицо его до самого подбородка…
      Вдруг он резко и громко заговорил на своем шаманском языке. Древняя, малопонятная нойонам речь его трескуче разнеслась по юрте. Нойоны хмурили лица, вслушиваясь, пытаясь вникнуть в отдельные уловленные ими слова.
      Шаман долго говорил со своими духами. По тону его разговора можно было понять, что он о чем-то их спрашивает. Время от времени он замолкал, вслушиваясь, склоняясь ухом к своему бубну.
      Наконец, шаман выпрямился, снял с головы шапку с рогами и бахромой. Лицо его было темно, со лба и висков мутными каплями стекал пот. Он вытер тыльной стороной ладони лоб, усталым, охрипшим голосом сказал:
      – В ночь после второго дня битвы джадаранские шаманы призвали на помощь тринадцать восточных богов Асарангина , принесли им жертвы девятью молодыми мужчинами и девятью черными жеребцами. Те прислали им в помощь тридцать тысяч обманных духов, которые, смешавшись с их войсками, умножили их число. Оттого и показалось нашим, будто врагов перед ними на холмах несметное число, поэтому наши воины испугались и побежали. А тем оставалось лишь гнать и убивать… Вот тут я в архи вижу, – склонясь над столом, он с острым прищуром смотрел в свою чашу из черепа, – ночью горят костры… тринадцать их… рядом прыгают шаманы с бубнами, смотрят в восточную сторону… а вот и приносят жертву.
      – Вот видите! – Таргудай торжествующе оглядывал лица нойонов. – Что я говорил. Вот в чем причина нашей неудачи.
      – Да ведь это неслыханное вероломство! – возмущенно воскликнул молчавший до этого вождь мангудов. – Призывать в спор между своими родами этих жадных до людской крови восточных небожителей…
      – Это страшное преступление! – расширив глаза, вторил ему сонидский нойон. – Восточные боги, раз попробовав борджигинской крови, просто так от нас не отвяжутся… Ждите еще смертей!
      Разом загомонили все нойоны:
      – Теперь будут требовать от нас новой крови, вкус они уже почувствовали.
      – Болезнь будет или новая война…
      – И отвязаться от них трудно.
      – Пока не поздно, надо умилостивить их, принести жертвы.
     Снова лица нойонов обратились к шаману:
      – Помолитесь восточным богам, узнайте, что им от нас требуется. Мы готовы на любые жертвы. Втрое больше керуленских принесем…
      Нойоны разъехались от Таргудая по своим куреням пьяные и удовлетворенные: хоть какой-то нашелся ответ на вопросы людей, а главное, не они, нойоны, виноваты в бедах племени – это коварные керуленские рода совершили преступление и навлекли на борджигинов такую напасть.

                XIV

     На следующий день в борджигинских куренях уже шли собрания воинов.
     В курене баруласов в главном айле с утра собрался народ. Нойон их, теперь уже уверенный в себе, с властным, непроницаемым взором стоял у верблюжьей арбы. Рядом с ним стояли известные своими волшебствами борджигинские шаманы.
      Нойон поговорил с шаманами о чем-то и бодро взобрался на арбу. Люди устремили на него беспокойные, выжидательные взоры. Тот сузил глаза от поддувающего со степи ветра, покашлял в кулак, поправляя голос, затем громко и решительно обратился к толпе, перекрывая людской гомон:
       – Вы спрашивали, кто виноват в наших бедах, почему погибло столько народа и как могло такое случиться, что нас победили эти никчемные керуленские рода. Ведь ни они, ни их предки не были так отважны и сильны как мы, борджигины. Мы, борджигины, всегда вели их на войны, наши предки всегда были ханами и большими вождями в племени. Как же так получилось, что эти ничтожные людишки одержали над нами верх? Мы обратились с этим к шаманам, они разузнали все, а сейчас и вам расскажут, как на самом деле все было.
      На арбу вслед за ним вышли трое шаманов в оргоях  и майхабши , встали спина к спине, повернувшись в разные стороны. Некоторое время они молчали, пронзительно всматриваясь в лица людей. Казалось, что они кого-то ищут в толпе. Народ притих, многие опустили глаза, боясь встретиться с ними взглядами.
      Наконец, один из них, пожилой, в оргое из волчьей шкуры, каким-то жутковатым, не по-человечески звенящим голосом заговорил:
      – Вы все были во втором походе и многие из вас видели, как в ночь после второго дня битвы на холме, где стояли керуленские вожди, загорелось тринадцать больших костров и возле них плясали люди. Это были их шаманы, они обращались к тринадцати кровавым богам восточного неба и просили у них помощи против вас. Восточные боги им помогли, иначе они не смогли бы одолеть вас, борджигинов, исконных багатуров племени... Кто из вас помнит тринадцать больших костров на холме, где стояли керуленские вожди, отзовитесь!
      Шаманы, сузив глаза, остро оглядывали толпу. Взгляд старшего шамана остановился на лице одного юноши, стоявшего недалеко от арбы.
      – Я видел! – крикнул тот.   
      – Я тоже видел! – отозвался поблизости другой.
      – И я видел! – в другом конце толпы.
      – И я!..         
     Тут и там раздавались утверждающие возгласы, все больше становилось видевших, толпа загомонила, зашумела, тут и там начались споры. 
      – Что ты мог видеть? – спрашивал немолодой воин юношу, крикнувшего первым. – Ведь там везде горели костры!
     Тот стоял на своем. 
      – Я видел, как возле костров плясали шаманы!
      – А может, это от холода люди плясали.
      – Нет, это были шаманы.
      – Как ты мог так далеко разглядеть их?
      – У меня глаза острые. 
      – Тьфу! – досадливо сплюнул тот в землю и отошел от него.
     Гомон и споры все больше разгорались в толпе. Отовсюду слышалось:
       – Да вы думаете своими головами, что говорите? Как это можно увидеть в такой дали, да еще ночью?   
      – Если вы слепые, то мы – нет!
      – Вы от страха ничего не видели…
      – Наверно, уже бежали по всю прыть, раз ничего не видели.
      – Что-о?.. Ты как разговариваешь со старшими?
      – А ну, иди-ка сюда.
      – А что, и подойду!
     Завязалась драка, собачьим клубком покатились по земле схватившиеся. Замелькали разбитые в кровь лица, окропили снег алые пятна. Драчунов еле разняли, растащили в разные стороны.
     Споры продолжались.
      – И вправду: кто не видел, значит, те первыми и бежали.
      – Трусливые косули!
      – Бабы!
      – К ответу их!
      – Судить!.. 
      – Это было на том холме, где днем виднелись их знамена.
      – Ясно, что это была их ставка, значит, и шаманы там были.
      – Да что с вами разговаривать…
      Многие стояли молча, сбитые с толку, изумленно глядя вокруг, другие, задумавшись, напряженно вспоминали, с трудом воскрешая перемешанные в памяти события.
      Шаманы вместе с нойоном все так же стояли на арбе. Они тихо переговаривались между собой, поглядывая на толпу. Потом нойон властно поднял руку, требуя тишины, провозгласил:   
       – Мы должны собраться вместе в один день и умилостивить восточных небожителей. Такую волю небес нам передали шаманы, так мы и решили на собрании нойонов. Это дело немалое, нужен большой молебен, каждый род принесет жертву три раза по тринадцать черных жеребцов и по тридцать девять черных баранов. Только таким числом жертвы мы перетянем милость богов на свою сторону… Боги требовали еще и людей от каждого рода – многих!.. Но у нас и так слишком много народу погибло, и шаманы сумели упросить их смилостивиться. Вместо людей на этот раз отдадим скотом…
      Стало тихо. Только что перекипавшая от возбуждения толпа враз остыла, лица людей приуныли. Раздались упавшие голоса:
      – Опять резать коней…
      – У меня и так осталось только на развод.
      – Да я в эту зиму детей только зверининой кормлю. Уже смотреть не могут на черное мясо, а я заставляю…
      Нойон, выждав, торжествующе продолжал:
      – Но я, ваш нойон, знаю, как вам трудно было в последнее время. У всех были большие потери, все дошли до края… Поэтому я и решил от себя внести за всех вас эту общую жертву богам.
      По толпе прокатился облегченный вздох, на потемневших лицах завиднелись тусклые улыбки.
      – Ну, хоть в одном есть толк от нашего нойона, – слышалось в задних рядах, – когда подопрет нужда, он не жадничает…
      – Ему хорошо жертвовать, – ворчали другие, – когда он с первого похода почти сто голов кобылиц пригнал, те ему еще наплодят жеребцов.
      – Теперь расходитесь и готовьтесь к жертвенному празднеству, – громко провозгласил нойон, с веселой усмешкой оглядывая толпу, – готовьте свои желудки для архи и мяса. Всем достанется!   
      Толпа послушно стала разбредаться. Некоторые, уходя, хмурили недовольные лица, другие недоуменно крутили головами, все еще раздумывая над решением нойонов, но большинство уже весело перемигивались, удовлетворенные предстоящими пирами.

                *      *      *

      Несколько дней в куренях борджигинов шли кровавые жертвоприношения. Вечерами, с наступлением темноты, народ собирался огромными толпами и выходил на восточную сторону.
      По кругу возжигали тринадцать больших костров. Молодые мужчины с длинными ножами в руках выходили вперед и возле каждого костра забивали по одному черному жеребцу и по три барана. Сноровисто орудуя ножами, они искусно отделяли головы животных вместе с горлом и легкими, сердцем, почками и печенью и держали все это высоко на руках, поднимая к темному небу, пока шаманы обращались с молитвами к небожителям. Те просили богов сдержать свой извечный гнев, смилостивиться и принять жертву.
      Потом сжигали лошадиные и бараньи головы с внутренностями на кострах – в честь тех же тринадцати восточных богов, тут же обильно угощали их кровью, с молитвами кропя в звездное небо большими и малыми чашами.
      Оставшиеся туши разделывали, варили в котлах и раздавали народу. Харачу вместе с голодными детьми темными толпами набрасывались на даровую еду, враз опустошали чугунные котлы в человеческий рост. Котлы снова наполнялись водой, вновь бросали туда груды мяса и подбрасывали топлива в огонь.
      Поодаль толпились рабы, ожидая подаяния. Им бросали объеденные кости – прямо на снег, те тут же подбирали их, не давая остынуть, догрызали. Отдельно варили им требуху, они хватали недоваренное прямо из котла, рвали друг у друга из рук и мгновенно отправляли в свои изнывающие желудки.
      Тут же, у костров, черпаками разливали архи. Народ теснился вокруг виночерпиев, смеясь и толкаясь, подставляли чаши. Набив животы, развеселившись, все брались за руки и допоздна плясали у костров.
      На следующую ночь все повторялось снова и также на третью ночь, а дальше и без жертвоприношений продолжались пиры и гуляния. Народ в пьяном забытьи отходил от горя по погибшим сородичам, слышались давно позабытые в народе хохот и веселые голоса.   

                XV

      В конце зимы Джэлмэ приехал в гости к родителям в тайчиутскую ставку. С начала зимы он уже трижды бывал у них, узнавал о новостях в степи. Прошлый его приезд почти совпал со вторым неудачным походом борджигинов: он приехал через два дня после того, как разбитые наголову войска вернулись в курени. В тайчиутском курене тогда шли похороны, и Джэлмэ, наскоро разузнав у отца о подробностях, поспешил в обратный путь. Теперь он приехал узнать, не случилось ли чего-нибудь еще, да посмотреть, как народ отходит от тяжелого потрясения.
      Добрался он до куреня под вечер, на второй день после выезда из стойбища Тэмуджина в Бурги-Эрги. Было все еще морозно и в открытой степи с воем дул порывистый восточный ветер.
      В сумерках приблизившись к крайним  юртам, Джэлмэ с южной стороны обогнул их и подъехал к восточной окраине. Родительская юрта стояла особняком, рядом с земляной кузницей, в шагах шестидесяти от внешнего круга.
      Подъезжая, он оглядел родительский айл. На юрте с дымохода наполовину было сдвинуто войлочное покрывало, на складках его ярко подрагивал красноватый свет изнутри, от очажного огня. Порывом ветра донесло до ноздрей Джэлмэ теплый запах дыма и вареной арсы.
     Он спешился у коновязи. Сзади к нему подошла старая черная собака, пастуший волкодав, с которым он играл еще в детстве. Виляя ободранным хвостом, она обнюхала его и проводила до двери юрты.
     Приподняв плотно заткнутый полог, Джэлмэ низко нагнулся и быстро вошел в родительское жилище.
     Свои все были дома, сидели вокруг очага. Над ярким огнем от березовых дров темнел чугунный котел с подкипающей арсой. Мать, прищурившись от очажного жара, помешивала длинным черпаком. Она мельком взглянула на вошедшего сына, в глазах ее на миг блеснула теплая материнская радость, и вновь перевела взгляд на огонь. Убирая котел с очага, сказала:
     – В самое время к горячей еде подъехал, значит, удачливым будешь. Наверно, намерзся в степи?
     Отец всю жизнь, как помнил Джэлмэ, проживший с неподвижным, суровым, будто окаменевшим лицом, в эти тревожные дни и вовсе не раздвигал бровей, носил глубокую складку над темной переносицей. Он и сейчас сидел нахмуренный, в одиночку перемалывая свои мысли. Исподлобья покосился на вошедшего сына, смерил с головы до ног и снова отвел взгляд на огонь. Зато радостно улыбнулись младшие: брат Субэдэй (моложе Джэлмэ на два года), сестры Хубулэй и Туя. Отвернувшись от костра, пряча от родителей лица, они с загоревшимися глазами смотрели на него.
      Джэлмэ поздоровался со всеми, стряхнул с одежды пристывший снег и только тогда ответил матери:
      – Замерз не сильно, только ветер всю дорогу бил в лицо.
       Он сбросил у двери покрытую инеем длиннополую волчью шубу, подошел к онгонам, низко поклонился. Субэдэй уступил ему место рядом с отцом.   
      – Ну, ничего, сейчас поешь горячего и разом отогреешься, – низким, ласковым голосом говорила мать, начиная разливать арсу. – Под таким ветром не то что замерзнуть, окоченеть можно.
      –  В этой шубе я даже не чувствую холода, – беспечно улыбнулся в ответ Джэлмэ. – Я и ночевал в дороге без костра. Зарылся в сугроб и проспал там, как медведь.
      – Что это ты говоришь! – в голосе матери прозвучало недовольство. – Как можно в такую пору ночевать без огня? Для чего я вам каждый раз повторяю: в зимнее время всегда нужно иметь при себе огниво и сухой трут.
      – Ладно, – прервал ее отец Джарчиудай, беря из ее рук чашу с арсой. – Как там поживает Тэмуджин? 
      – Живет хорошо, – убирая с лица улыбку, переходя на почтительный тон, ответил Джэлмэ. – Правда, в последнее время волки да росомахи все беспокоят, недавно одну корову задрали. Приходится с ними воевать, а в остальном все хорошо. 
      – Люди не появлялись в тех краях?   
      – Нет, – Джэлмэ взял из рук матери чашу, – еще месяц назад южные рода охотились ниже по Керулену, а в наших дебри заходить им незачем.
     Помолчали. 
      – А что здесь нового? – выждав, спросил Джэлмэ. – Как люди живут, все горюют?
       – Ну, сейчас-то потише стало, – проворчал Джарчиудай. – Получили от керуленских то, на что напрашивались, да и притихли.
      – Нойоны приезжают к Таргудаю?   
      – Дней семь назад собирались они тут вместе с шаманами, разбирались, как и почему их разгромили керуленские. Таргудай, чтобы оправдаться перед народом, придумал, будто керуленские натравили на них тринадцать богов Асарангина. Упросил шаманов, чтобы они подтвердили это. Народ, деваться некуда, поверил им. Молебны были, приносили жертвы тем богам, а потом пировали несколько дней. Теперь все утихомирились, с похмелья отсыпаются.
      – А что, не так было? – спросил Джэлмэ. – Керуленские не призывали тех восточных богов?
      – Ничего такого не было, – резко двинул головой Джарчиудай, продолжая все так же смотреть в огонь, будто он что-то там видел. – Это все выдумки Таргудая. Я сам смотрел и в огонь, и в воду: сейчас на небе тоже идет война между западными и восточными, богам не до земных людей. Нойоны с шаманами наговорили на восточных богов, чтобы утихомирить народ, принесли им жертвы и думают, что те не будут сильно гневаться на них. Но они ошибаются, за эту ложь им еще будет расплата.
      Поев, Джарчиудай собрался в кузницу.
      – Возожгу огонь кузнечным богам, поднесу им на ночь архи, – сказал он, выходя с маленькой котомкой в руках, – ты тоже приходи, поклонись им.
      Дождавшись, когда за отцом закрылся полог, Джэлмэ перешел на мужскую сторону, прилег на спину, бросив подушку к стене. К нему тут же подступили сестренки. Они любили его за то, что, в отличие от Субэдэя, он всегда был ласков с ними и защищал от озорных соседских мальчишек. И теперь они весело загомонили, придвигаясь к нему с обеих сторон, ласково затеребили его, хватая за руки и плечи.
     Субэдэй, сдвигая брови и становясь при этом поразительно похожим на сурового отца, прикрикнул на них:
      – Вы что извизжались, как голодные щенята, дадите брату спокойно отдохнуть или нет?
     Те враз притихли, пристроились рядом с Джэлмэ, у изголовья, и, вынув из своих волос костяные гребенки, принялись переплетать ему косу. Мать, удалившись на женскую половину, убирала посуду.
     Субэдэй присел рядом с Джэлмэ и тихо спросил:
     – Ну, что, брат, когда?
     С тех пор, как отец отдал Джэлмэ Тэмуджину, Субэдэй тоже возгорелся желанием оторваться от родительского очага и жить, как он говорил, на воле, подальше от этой дымной кузницы. Сочувствуя ему и считая, что младшему брату тоже нужно искать свой путь там, где вершатся большие дела, Джэлмэ еще осенью обещал ему: «Придет время, нам нужны будут верные люди, тогда я и заберу тебя». С тех пор в редкие его приезды Субэдэй неизменно приступал к нему с одним и тем же вопросом: «Когда заберешь меня отсюда, к Тэмуджину?»
     Джэлмэ, усталый с дороги, не хотел сейчас браться за это дело и сказал неопределенно:
     – Я поговорю с отцом. 
     Но Субэдэй был неотступен. Он потребовал:
     – Тогда поговори сегодня. 
     – Ладно, – скрывая в себе лень, согласился Джэлмэ. – Я поговорю с отцом, а ты вот что сделаешь… подай-ка мою переметную суму.
    Субэдэй с готовностью метнулся к двери.
    Джэлмэ вынул из сумы мягкий замшевый сверток, развернул, и в руках у него оказалась пышная, искрящаяся при свете огня росомашья шкура. 
    – Когда я уеду, ты как бы невзначай зайдешь к табунщику Сорхону, знаешь его?
    – Знаю, кто же его не знает… подожди, а он жив? Вернулся с похода? Я его что-то не видел в последние дни. 
   – Жив, я его в прошлый приезд видел, он с табуном у Хурха стоял.
   – Ладно.
   – Зайдешь к нему, поднесешь эту шкуру и скажешь, что это поклон и подарок ему от Тэмуджина. Скажи, что он жив и здоров, и помнит его добрую помощь прошлым летом.
   – А что за помошь?   
   – Этого тебе лучше сейчас не знать.
   – Ладно, я сделаю. А если спросит, кто передал?
   – Можешь сказать, что я. Ему можно говорить.   
   – Хорошо. 
    Субэдэй бережно свернул шкуру и положил в суму у своего изголовья.
     Мать возожгла светильник на своей стороне и, сидя у стены, сучила нитки из лосиных сухожилий. Она изредка поглядывала на детей, то и дело хмуро улыбалась про себя. Между делом спросила:
      – Джэлмэ, ты надолго приехал?
      – Дня два побуду, – ответил он. – Помогу вам, если что надо.
      – Хорошо бы вам с Субэдэем на бычьих санях съездить в лес, – сказала она, – березовых дров привезти. Один аргал не дает такого света и тепла. Да еще бы хоть небольшого кабана на мясо добыть, отцу все времени нет.
      – Хорошо, – согласился Джэлмэ.
      Отдохнув, он пошел в кузню. Спустившись по пологим земляным ступенькам, вошел в низкую дверь и оказался в тесных земляных стенах, покрытых закопченным потолком из толстых жердей. Все здесь было неизменно, как он помнил с самого детства: очаг в середине, слева – меха, справа – наковальня. По углам – кучи железных обломков, дырявые котлы, поломанные мечи, доспехи… В нос ударил знакомый горький запах копоти, железа и дыма.
      Джарчиудай, брызнув своим кузнечным богам и угостившись сам, посиживал у огня. Как всегда от выпивки лицо его подобрело, разгладились брови у переносицы. С довольной улыбкой он оглянулся на вошедшего сына:
     – Садись сюда, к огню, да поговорим с тобой.
     Джэлмэ низко поклонился возвышавшимся на северной стене онгонам Борон-Хара Тэнгэри  и Хожир-Хара Дархана , сел рядом с отцом. Не дожидаясь, когда тот заведет разговор, он обратился к отцу: 
     – Отец, я хотел поговорить о нашем Субэдэе.
     – А что? – спросил отец.
     – Он тоже хочет искать свою дорогу в жизни.
     У Джарчиудая потемнело лицо.
      – Вон ты о чем… – протянул он, вновь посуровев лицом. – А кто будет смотреть за огнем в нашей кузне, если и он уйдет на сторону? Или хотите, чтобы погас наш дарханский огонь? Я вижу, вы оба захотели легкой жизни, лишь бы вам подальше от кузни быть. Не хотите понять, что кузнецы, хоть и нелегкое у них дело, главные люди в племени…   
     Обычно немногословный, обходящийся в разговорах со своими двумя-тремя словами – «да», «нет», «не знаю»… – сейчас, выпив архи, он давал волю словам, стараясь доказать сыну свою правоту.   
       – Не будет нас, – внушительно глядя ему в лицо, доказывал он, – не будет ни оружия, ни доспехов, ни удил, ни стремян – ничего! А без всего этого не будет жизни, ни скота, ни добычи, а племя завоюют другие народы... А тебя я отпустил на сторону не просто так, поболтаться по свету, а для нужного нам дела. Ведь кузнецы живут не сами по себе, а в курене, при нойонах. Чем лучше нойон, чем больше и крепче улус, тем лучше кузнецу – и дел больше и почета. Нынешние борджигинские улусы захирели, потому что путных нойонов нет. А мне надо найти для вас достойное место, чтобы мои дети и внуки не знали нужды. Прошлой зимой я увидел Тэмуджина и понял: вот кто будет настоящим нойоном, если выживет. Выжил! Ушел из плена с кангой на шее, да так, что следов не оставил. Я тогда понял, что он очень умен и отважен, что пройдет время и ему быть большим нойоном. Посмотрел я на олове  на его будущее, и вышло, что он будет вождем в нашем племени, большим властителем, и большие дела будет вершить. Значит, и кузнецам будет чем заняться в его улусе! Вот при ком вам хорошо будет жить, а не при этих пьяных безумцах, что сейчас правят борджигинскими родами. Я тебя отдал этому Тэмуджину для того, чтобы ты был с ним с самого начала, помогал ему возродить улус, тогда и вам с Субэдэем найдется хорошее место у него. Вот почему я тебя оторвал от дела, а ты вместо того, чтобы готовить место для нашей семьи, еще и Субэдэя в сторону тащишь. А кто тогда продолжит дело предков? Или мне ваших сестер кузнечному делу научить? Нет уж, Субэдэй останется при мне. И оба забудьте об этом.
     Джэлмэ знал, что отцовское слово сильнее железа, которое тот всю свою жизнь ломал, плавил и ковал, и потому он даже не стал пробовать упросить и разубедить его. Пожалев в душе младшего брата, он сказал лишь:
     – Я понял. Скажу Субэдэю.   
     – Вот и хорошо, что понял, – проворчал отец, берясь за чашу и маленький медный кувшин. – Субэдэю быть только кузнецом. Он продолжит дело предков. 

                XVI

      На следующее утро Джэлмэ заседлал коня, решив проехаться по куреню и повидаться со старыми друзьями.
      Ночью ветер стих, а с рассветом небо затягивалось снежными облаками. Над восточной горой сквозь мутную пелену едва угадывалось только что взошедшее солнце. Редкие падали снежинки. Теплело.
      Все самые близкие друзья Джэлмэ жили поблизости, на восточном краю, который относился к улусу Агучи-нойона. Он решил сначала встретиться с Нохоем, тот жил ближе других. 
      Проезжая между айлами, Джэлмэ внимательно вглядывался по сторонам, примечая, как изменился курень за короткое время. Раньше здесь бывало шумно, в айлах всюду ходили люди, хлопотали по хозяйству, толпами проезжали верховые, а теперь вокруг было пусто, будто какая-то болезнь загнала людей по юртам. Лишь дважды показались какие-то женщины, быстро пробежав из юрты в юрту, да за дальними айлами проехал одинокий всадник на кауром мерине.
      Через три айла он остановил коня возле жилой юрты, звонко щелкнул языком. Это был знак среди его друзей, по которому они узнавали друг друга. 
      Из-под полога показалось лицо младшего брата Нохоя, десятилетнего Сухэ. Прежде веселый, улыбчивый, на этот раз он безрадостно посмотрел на него, сухо поздоровался и сказал:
      – Брат сейчас выйдет, – и скрылся. 
      Нохой вышел, нахлобучивая на голову потертый лисий малахай, застегивая на старом волчьем полушубке ремень. Низкорослый и плотный, он был широк в плечах. Первым из сверстников начал носить взрослый роговой лук, стрелял метко и этим был известен среди юношей окрестных куреней.
      Лицо у Нохоя было сумрачно. Он коротким кивком поздоровался с ним, двинул рукой, приглашая пройти в малую юрту. Джэлмэ привязал коня и, низко нагибаясь, зашел вслед за ним. В пустом жилище было холодно, по стылому очагу было видно, что здесь давно не зажигали огня.
      Нохой длинной палкой сдвинул войлок на дымоходе, сложил в очаге небольшую кучу аргала, высек огонь. Скоро разгорелось пламя.
      – Садись, – сказал Нохой, подкладывая аргал в огонь. – Теперь мы все перебрались в большую юрту, дни были холодные, а топлива осталось мало... Ты этой ночью приехал?
     – Вчера под вечер. 
      – По делу или погостить? – в голосе его угадывался насмешливый упрек: мол, мы все тут страдаем в войне, а ты спрятался за своим званием дархана , скрылся неведомо куда и разъезжаешь по гостям.
     – Хочу повидать старых друзей, – сказал Джэлмэ, – поговорить.
      – По друзьям соскучился? – усмехнулся Нохой. – Ты не вовремя приехал, у нас сейчас всем не до разговоров.
      – Почему?
       – Да ты что, не видишь, что творится? – вдруг вспыхнул тот.  – У Мэглэна отец погиб, у Тогона брата привезли раненого, а недавно он умер, у Борогола отец тоже раненый лежит, не встает, у меня двоюродный брат не вернулся с похода, до сих пор не можем найти… У всех горе, какие сейчас разговоры.
      Джэлмэ долго молчал, раздумывая, как быть. Он давно собирался поговорить с друзьями и открыться им, сказать, что служит сыну покойного Есугея-нойона, да призвать их к тому, чтобы готовились вставать под его знамя. Однако, приезжая к родителям изредка и ненадолго, он старался поменьше показываться людям на глаза, чтобы не привлечь внимания нукеров Таргудая. Заметят, заподозрят неладное – куда это он все время отлучается?  – и начнут следить. Вынужденный скрываться, он до сих пор каждый раз откладывал свою задумку. Теперь же он почувствовал, что пора действовать, чтобы потом не оказалось поздно.   
      – Мне надо поговорить со всеми вами, – решившись, сказал он. – У меня есть что вам сказать.
      – О чем хочешь говорить? 
      – О жизни нашей. Сейчас самое время поговорить об этом.
     Нохой внимательно посмотрел на него.
      – Ладно, – он встал от очага, – я пошлю младшего брата. Что, всех наших позвать?
      – Да. 
      Было их тринадцать ближайших друзей. Отцы их были воинами одной сотни, и дети выросли в соседних айлах. Сбившись в свою мальчишескую стаю с малых лет, когда еще играли детскими луками из ивовых прутьев, так до последних пор и держались вместе. В играх с остальными парнями куреня они выделялись особняком, в спорах и драках с другими стояли друг за друга. Зная это, даже многие парни постарше старались не задевать их. Соседи, да и другие в курене, заметив их крепкую дружбу, с каких-то пор в шутку закрепили за ними название – «волчий выводок», и они не обижались, а наоборот, гордились этим. 
     Лишь когда отец увез Джэлмэ из куреня и отдал Тэмуджину, он оторвался от своих друзей. Тогда, в один из дней прошлого лета, отец объявил свое решение вдруг, под вечер, и запретил всем говорить, кому бы то ни было о том, куда они поедут, где он будет жить. Той же ночью они выехали из куреня, и Джэлмэ не успел даже попрощаться с друзьями. За полгода разлуки ему как-то не пришлось даже мимолетно встретиться ни с кем из них. И теперь, ожидая их, он взволнованно напрягал мысли, тщательно подбирал слова и доводы, готовясь к важному разговору.
     Друзья собрались быстро; сначала пришли четверо ближних, позже подошли остальные. Нохой, поджидавший всех у своего айла, зашел с последними. Джэлмэ здоровался со всеми стоя, тая в душе радость встречи, внимательно приглядывался к ним, примечая, как друзья изменились за минувшее время.
     Расселись кругом возле очага, Нохой принес из кучи у двери несколько толстых сосновых сучьев, подбросил в очаг. Огонь, оживляясь, разгорелся с треском, рассеивая полусумрак юрты.
     Все молчали, сидя в кругу, выжидающе поглядывали на Джэлмэ. С внезапным его исчезновением из куреня среди друзей витала некоторая смутная недоговоренность о нем, неизвестность. С одной стороны, их задело то, что он исчез без предупреждения и не подал даже весточки о себе, с другой – все знали, что у дарханов, как и у шаманов, свой путь в жизни и нельзя даже расспрашивать о том, куда они ушли и что делают. И теперь, в предвкушении того, что сейчас развеется эта тайна и они все узнают, друзья ждали его слов.
     – Давно мы с вами не собирались вместе, – трудно подбирая слова, начал Джэлмэ, оглядывая темные лица друзей. – Многих из вас я не видел с тех пор, как уехал, но сейчас не буду спрашивать, как вы живете – война идет, гибнут сородичи, всем сейчас плохо. Расскажу вам о себе. Летом отец увез меня из куреня и отдал Тэмуджину, сыну покойного Есугея-нойона, и я теперь живу у него нукером.
      Из уст друзей вырвались изумленные возгласы.
      – А мы думали, ты где-то у шаманов, учишься искусствам.
      – А этот Тэмуджин, это ведь тот парень, который у нас тут с кангой на шее ходил?
      – В айле Таргудая вместе с рабами жил и на бычьей повозке воду возил.   
      – А почему тебя ему отдали?
      – Разве не нашлось получше нойона?
       – Он ведь до сих пор, говорят, скрывается где-то в тайге, и никакого улуса у него нет.
      – Да и будет ли еще нойоном, неизвестно… – ошарашенно расшумелись все, недоуменно переглядываясь.
      – Подождите вы! – прикрикнул Нохой, нетерпеливо оглядывая всех. – Дайте ему договорить, знаете ведь, Джэлмэ зря ничего не будет делать.
      Выждав тишины, Джэлмэ продолжал.
      – Вы знаете, когда смотришь на табун лошадей, точно не скажешь, какой из жеребят станет лучшим скакуном. Бывает, что тот, на какого вначале и не подумаешь, со временем становится лучшим. Так и среди людей. Но этот Тэмуджин уже сейчас выделяется среди нойонских детей. Думаете, каждый сможет выжить, когда сородичи бросили одних в степи, да еще под зиму?.. Это о чем говорит? Об уме и отваге. А помните, как он исчез из нашего куреня там, в низовье Онона? Как его все искали, ведь наши тогда всю окрестную степь взад и вперед обыскали, каждый угол осмотрели и ни одного следа не нашли. И ведь думали, что пропадет – один, пеший, без оружия. А он выжил и теперь живет не хуже других, и даже женился.
      – Женился? – донельзя удивленные, переспрашивали парни. – А кто же его женил? Отец ведь погиб. 
      – Он сам женился.
      – На ком?
      – На дочери хонгиратского нойона.
      – О-оо…
      – И тот отдал ему свою дочь?   
      – Отдал, сам ее привез, да еще обещал дать защиту от врагов, – приврал Джэлмэ. – И теперь южные монголы, если что, встанут за Тэмуджина.
      – Да, это и на самом деле непростой парень.   
      – Беглый, почти что разбойник, а как сумел он все себе устроить?
     Изумленные неожиданной новостью парни наперебой обсуждали ее, недоуменно пожимая плечами.
      – Было бы на ком, когда от людей по лесам скрываешься, хоть на первой попавшейся, а тут у нойона дочь отхватил.   
      – Надо большой дух иметь, чтобы проделать такое… 
      – И войско отца сохранилось, – говорил Джэлмэ, убеждающе оглядывая всех. – А теперь подумайте, разве не стоят за него боги, если все так складывается у него? Что стоило Таргудаю еще позапрошлой осенью раздробить тумэн Есугея, рассеять по улусам? А он до сих пор в целости, ждет своего нойона, значит, боги не дали Таргудаю сделать это! И знамя отцовское при нем… 
      – И знамя? – удивленно переглядывались парни. – А разве дядья не отобрали его у него?
      – Они потому и бросили его, что он не отдал им знамя, – доказывал Джэлмэ. – Обычный парень не сумел бы отстоять его перед взрослыми дядьями, но он не простой человек. 
      – А что за человек он сам, этот Тэмуджин? – спросил Тогон, сын десятника. – Ведь разное говорят про него: то он брата убил, то с сородичами рассорился, прячется где-то, а сейчас ты говоришь – женился, знамя имеет, отцовское войско в сохранности, а на самом деле мы толком ничего не знаем о нем…   
     – Да, – поддержали его другие, – ты нам расскажи про него: что это за человек и чего он хочет?
     – Хорошо, слушайте. Сначала скажу, почему он убил брата. Тэмуджин человек умный и честный, а на первое место во всем ставит порядок. В нем есть одна черта: он терпеть не может глупых и подлых людей, такие для него хуже, чем восточные черти. Он говорит, что все беды на земле от них. А Бэктэр таким и был: артачился перед братом, силой своей выставлялся. А главное, в то время, когда им всем нужно было держаться вместе и выживать, тот сеял в семье вражду и рознь, вот и отправил Тэмуджин его к отцу. За убийство брата Таргудай с нойонами обвинили его, а на самом деле он правильно поступил, с вредными людьми так и надо поступать. Верно я говорю?
    Парни неуверенно переглядывались.
     – Ну…
     – Может, и верно. 
    Джэлмэ, воодушевляясь любопытством друзей, продолжал:
      – А чего он хочет – он хочет мира, чтобы не было войны между родами, а еще, чтобы главными нойонами были умные люди, а не такие, как этот Таргудай. Да и почти всех нынешних нойонов он считает такими же пустоголовыми да подлыми, как тот его брат Бэктэр. Он так и говорит: они приведут племя к гибели…
     – Верно! – встрепенулся Борогол, худощавый телом, высокий парень. Поворачивая темной, жилистой шеей, он оглядывал других. – Правильно говорит Тэмуджин: эти нойоны доведут нас до смерти. Если так и дальше пойдет, от монгольского племени и захудалого рода не останется, мужчины погибнут в войнах между собой, а женщин да детей либо татары, либо чжурчжени захватят. 
     – Подожди ты, об этом и так все по углам шепчутся, – отмахнулся от него Мэглэн, плотный, как молодой кабан, юноша с пробивающимся над верхними губами тонким пухом усов.
    Наклоняясь всем туловищем к Джэлмэ, он допытывался:
      – А он-то что сделает? Ведь у него пока что нет улуса. Против нойонов он что беззубый ягненок.
     – Улус у него будет, – сказал Джэлмэ. – Как следующей осенью наступит ему тринадцать лет, весь отцовский улус перейдет под его знамя.
     – Откуда ты знаешь? – недоверчиво спросил Нохой.
     – Знаю, – нахмурился Джэлмэ. – Если говорю, значит, знаю. 
     – А ты все-таки скажи, почему так уверен? – зашумели другие. – Или что, не доверяешь нам?
      – Не в этом дело, – Джэлмэ, подумав, решился. – Вам-то я скажу, но дело это тайное и вы, смотрите, никому не проговоритесь. 
     – Да никому мы не скажем, – нетерпеливо отмахнулись парни. – Доверься нам, как раньше, и открой все.   
     – Тэмуджин ездил к кереитскому хану и договорился с ним, – сказал Джэлмэ. – Тот анда покойного Есугея-нойона, обещал заставить борджигинских нойонов полностью отдать ему отцовское наследство.   
     – Вон оно что! – протянул Нохой и многозначительно переглянулся с остальными.
     – Только вам я сказал то, что никому нельзя было говорить, – повторил Джэлмэ. –  И вы молчите, а то раньше времени дойдет до ушей Таргудая и тогда... Но Тэмуджин будет хозяином своего улуса, а там у него порядки будут другие, не то, что у этих нойонов.
      – А какие другие? – насмешливо покосился парень в рваной овчинной шапке, сидевший ближе всех к двери. – Порядок везде один: нойон приказывает, подданные из шкуры лезут, чтобы не прогневать его.   
      – Нет уж! – Джэлмэ качнул головой, внушительно глядя на него. – Тэмуджин, еще раз повторяю, парень умный – очень умный, и он не такой человек, как другие нойоны. У него есть и другая черта: он высоко ставит своих людей. Вот, смотрите, был такой случай: как-то осенью вышел у нас спор с его младшим братом, Хасаром. Парень он горячий и не любит никого слушать. Тэмуджин, когда узнал об этом, собрал нас всех, вместе с братьями, и объявил новый закон: всем его младшим братьям слушаться нас, нукеров, как старших. И с того дня те все делают по нашему слову. Вы где-нибудь такое видели? Как другие нойоны поступают, если нукер покажет непочтение к его родственникам? У них ведь вся родня словно святая, белая кость, на нукеров как на своих собак смотрят. А по Тэмуджину уже сейчас видно, как высоко ценит он людей, и он никому не будет давать нас в обиду.
     – Видно, что хороший будет нойон, – заговорили многие, переглядываясь между собой, – это ведь большая редкость, чтобы нойон так ценил нукеров.
     – Обычно для нойона родной брат, хоть и глупец, но в семь раз выше какого-то нукера.
    – Вот кому можно было бы послужить!   
     – Для того я и позвал вас, – Джэлмэ испытующе оглядел всех, – чтобы рассказать вам про него, да сказать, чтобы вы готовились идти к нему в нукеры. Вместе будем служить ему.
     – Подожди, – хмуро отозвался Буру, все это время отмалчивавшийся, сидя особняком, ближе к правой стене. – Как это так вдруг мы все соберемся и перейдем к нему? Да вы что, из ума все выжили?   
     – А что? – удивленно обернулись к нему несколько парней.
     – А как же род, сородичи? – тот возмущенно смотрел на них. – Как можно бросить своих и идти к кому-то чужому?! А что предки на небе скажут, об этом вы подумали?
     – Верно он говорит, – поколебавшись, поддержали его двое парней, – был бы этот Тэмуджин еще обыкновенный нойон, как другие, так ведь он и от своего рода откололся. Что это за человек?
     – Пусть и будет у него свой улус, – продолжал свое Буру, – но он теперь как будто и не относится к киятам, раз откололся, значит и к нам, борджигинам, не относится, а войско его сейчас и вовсе в другом месте, с керуленскими родами обретается, а сам он к тому же еще с чужим ханом дружбу водит. Нет, здесь что-то не то. 
    Его поддерживали те же двое:
     – И что это за улус такой у него будет?
     – Кем мы станем, если перейдем в такой улус? 
     Джэлмэ усмехнулся, глядя на них:
     – Для Тэмуджина нет разницы, какого рода человек, лишь бы душа была не червивая. А честного человека, да если на плечах у него голова, а не болотная кочка, он ценит выше иного нойона… 
     – Да ведь не в этом дело, – раздраженно заспорил с ним косоглазый Халбай, один из тех, кто не верил в Тэмуджина. – Может, он и умный, и нукеров ценит, но выходит, что он не почитает своих сородичей, а род для человека – главное. Что будет, если все начнут бегать от своих к другим, бросят своих онгонов? К чему это приведет?
     Ему возражали другие. 
     – А что, лучше войны между собой вести по прихоти этих пьяных нойонов? – спросил Борогол, стоявший за Тэмуджина. – По мне так лучше положиться на такого нойона, чем служить нашим глупцам. 
     – Если всем перейти к Тэмуджину, то и войн между родами не будет, – сказал Джэлмэ. – Все монголы вместе будут.   
     – А уйти к Тэмуджину еще не значит порвать со своим родом, – вставил Тогон. – Вот Джэлмэ ведь приезжает поклониться своим онгонам, встречается с родными.
     – Так у него род дарханский, – возражал Буру, – ему все равно где жить, а мы не можем оставить свой очаг.
     – Кланяться предкам можно везде, – сказал Джэлмэ, – небо всюду одно, и они оттуда все видят.
     – Это тебе можно, – махнул рукой Буру, – тебе хорошо говорить, а нам без родного очага никак нельзя.
     Спор, вдруг разгоревшись между друзьями, долго не утихал. Трое были за то, чтобы идти к Тэмуджину, четверо отстаивали свой долг быть рядом со своим родом. Остальные, поначалу с восторгом внимавшие Джэлмэ, теперь, подостыв, не знали, на чью сторону встать, молча слушали тех и других.   
      – Какие бы ни были нойоны, пусть хоть глупые, плохие, но они свои, – доказывал Буру, – они властвуют над нами по закону, от предков своих они получили это право, а мы от своих предков получили долг быть под их знаменами. 
      – Сколько народу погибло под этими знаменами! – зло прервал его Борогол. – А ты, видно, так и будешь держаться за них, тебе, как новорожденному теленку, главное, от стада не оторваться? 
      – Что-о? – тот злобно уставился на него. – Ты придержи свой пестрый язык, а то я его с мясом вырву.
      – А ну, давай, посмотрим, кто кому что вырвет…
      – Давай, попробуем!
     Их едва утихомирили.
      – Эй, вы, остыньте-ка оба, а то что-то шумно стало.
      – Еще друзьями называетесь.
      – Между нами не может быть драки, забыли? 
     Нохой оглядел всех, привстав на месте, поднял правую руку. Стало тихо.
      – Прекратим этот разговор, а то так мы все рассоримся. Пусть каждый подумает про себя, как дальше быть, а жизнь покажет. Может и без нас все решится. Да и так подумать, не нам это решать, кто прав, а кто неправ. Нам главное, крепко держать в руках оружие и насмерть стоять против врагов. Так или нет? 
      – Пусть будет так, – согласились двое или трое, – посмотрим, что дальше будет.
      – Ну, вы как хотите, – решительно высказался Борогол, – как получит свой улус Тэмуджин, я пойду с Джэлмэ служить ему.
      – И я тоже, – сказал Тогон.
      – И я с вами…
      – И я… – под конец к ним присоединились еще двое.
      – А мы не изменим онгонам своих предков, – гордо сказал Буру, – будем до конца оставаться со своим родом. 
       – Выходит, распадается наша стая, – кивнул головой Нохой и пристально посмотрел на Джэлмэ, – слаба оказалась наша дружба, если так легко решили разойтись в разные стороны.
      Все подавленно молчали.
       – Ну, если так, то говорить больше не о чем, – Буру встал. – Видно, пути наши расходятся. 
      За ним встали еще трое.
       – Да что это вы, будто сразу врагами стали, – попытался остановить их Нохой, – еще не видно, как жизнь дальше пойдет…
       – Зато видно, что вы за люди, – враждебно сказал Халбай, – за легкую жизнь готовы своему роду изменить, а такие нам не друзья.
       – Смотрите, не ошибитесь со своим Тэмуджином, – уже держась за полог, оглянулся Буру. – Еще неизвестно, в какую пропасть вы суетесь. Будете шататься с ним по степи, как безродные разбойники.
(полную версию книги можно скачать на сайте автора https://www.alexeygatapov.club/shop