За верандой росли яблони. Плодов на них было много, но, сколько помню, они всегда оставались зелёными, видимо, не успевали созревать. Дети срывали кислые, незрелые плоды и, надкусив, бросали на землю. Яблоки, конечно, можно было есть, вот только нужно знать, в какое время они съедобные.
Летом из-за жары детский дом переходил на палаточный режим.
Лагерь размещали буквой «П». Крышу возводили из деревянных балок и покрывали шифером, а стены со всех сторон обтягивали брезентом. По всему периметру летней площадки ставили кровати. Воспитанники жили на свежем воздухе до сентября. Наши кровати стояли в самом углу. Шов палатки в этом месте был слабый. Распустив нитки и сделав проход в брезенте, мы аккуратно скрывали его от чужих глаз.
Моя закадычная подруга Алма всегда находилась рядом и скучать не приходилось. Алма была веселой хохотушкой. На круглом, похожем на яблоко лице всегда светилась улыбка. Меня часто наказывали, я ревела и дралась, ища справедливости, которая находилась за тридевять земель. Алма же, позабыв о только что полученном тумаке, через пять минут улыбалась. Она была легка на подъём, редко сердилась и не держала обид. Я ласково звала её Алмуша. По её улыбке можно было определить, где ее подруги — я и Зоя Дубинина. Что бы ни происходило, нас везде и всюду видели вместе.
Алма с казахского языка — яблоко. Но ни я, ни подруга казахского языка не знали. Мы говорили и учились на русском. В нашем детском доме воспитывались дети разных национальностей. Горе не выбирает цвет кожи и глаз, а тем более на каком языке ты говоришь. Горе приходит в дом, где живут маленькие дети, и жестоко отбирает у них родителей.
Алмуша обожала яблоки. Только начинало светать, как мы тайком выбирались из палатки и бежали в яблоневый сад. Упавшие яблоки лежали на остывшей земле. За ночь, теряя тепло, они становились намного слаще. К раннему утру воздух просто источал аромат яблоневой свежести. Вытирая об одежду плоды, мы прятали их за пазуху и уже в палатке съедали. Мы с Алмушей знали наперечёт все деревья, на которых созревали плоды. С первых дней моего пребывания здесь я любила проводить время в саду, среди яблонь. Мне казалось, они ждут меня. У каждой яблоньки было свое имя: «Птица», «Весёлая», «Мария Ивановна», «Ласковое». И действительно, дерево, росшее возле нашей веранды, сильно напоминало птицу с распростёртыми крыльями. Его ветви были разделены крышей. Мне нравилось смотреть на него и мечтать. Казалось, что оно сейчас весело рассмеётся, взмахнёт крыльями и взлетит, мои грусть и печаль рассеются в облаках, а мечты обязательно исполнятся.
Рядом стояла «Весёлая». Солнце хорошо освещало ветви, и оттого ее листочки были ярко-зелёного цвета. Яблонька всем своим видом поднимала настроение, не давая мне грустить. Я доверяла ей свои секреты, и дерево, шелестя листьями, будто весело смеялось, говоря:
— Какая же ты у нас ещё маленькая!
Я возражала и хвасталась, что скоро буду хорошо читать и писать, а значит, я почти взрослая.
Третье дерево было старым и уставшим на вид. Это дерево я звала «Марией Ивановной». Мне было очень жаль его. Может, его плохо поливали, а может, ему не хватало солнышка. Но ветви его свисали до самой земли. Яблок на нем было мало, но какие они были вкусные! Яблоню хотели спилить, но сторож не позволил — дерево давало большую тень, спасая от жары. Потрескавшаяся кора на дереве напоминала вены на ногах моей воспитательницы. Оно грустно вздыхало, точно наша воспитательница, и укоризненно покачивало высохшими ветками:
— Ну вот, Тамара, опять пришла. Что на этот раз скажешь?
Я старалась аккуратно обходить яблоню, как это делала при Марии Ивановне, когда попадала в какие-нибудь неприятности.
Под этим деревом все лето стояла кровать Николая, нашего глухонемого сторожа. Он жил вместе с женой в небольшой сторожке, а в летние дни спал под яблоней. Оба они были контужены на войне и изъяснялись между собою жестами.
«Ласковым» я называла дерево, что росло дальше всех.. Я обнимала его и слышала как дерево шумит. Как мне нравилось обнимать яблоньку, я представляла свою маму. Ей, я рассказывала обо всех своих радостях и, конечно, о том, кто меня обидел.
Яблонька нежно касалась лица, щекотала мне шею, и все мои огорчения забывались. Иногда «Ласковая» дарила яблоки. Они падали, стукаясь о землю, а она будто приговаривала: «Не плачь! Успокойся! Вот возьми мои яблочки! Они сладкие! Съешь их!» Мне нравилось здесь бывать. Большинство яблонь росли не первый десяток лет и, наверное, помнили всех детишек детского дома.
Когда приходила в группу с яблоком, меня с усмешкой спрашивали:
— Это яблоня, что ли, подарила?
— Да, подарила! — наивно отвечала я, — Деревья добрые, они меня любят!
Некоторые, не понимая, о чем я говорю, крутили у виска пальцем, но я не могла рассказать, что чувствую, когда захожу в сад. Мне тогда казалось, что все дети слышат, о чем говорят деревья.
Когда подросла, я перестала разговаривать с яблоньками. Но меня все равно тянуло сюда, наверное, по детской привычке…
Как-то ранним утром, во время очередного набега, я заметила на старом дереве красные плоды, покачивавшиеся на ветвях. Если оставить их, то днём мальчишки обдерут яблоки. Что делать? Чтобы сорвать, надо было залезть на самый верх. Было только шесть утра. Под деревом спал сторож. Мы немного побаивались его. Если он пожалуется, нас обязательно накажут, чего совсем не хотелось. Моя фамилия и так звучала на каждой утренней линейке как «отче наш». Но соблазн был велик.
Алма лазить по деревьям не умела, пришлось лезть мне. Карабкаясь по стволу дерева, я почти достигла цели. Оставалось лишь протянуть руку и сорвать заветный плод, как вдруг сук, на который я упиралась ногой, треснул и подломился, и я полетела вниз, прямо на голову спавшего сторожа.
Пока ошеломлённый Николай, мыча и размахивая руками, приходил в себя, мне удалось спрыгнуть с кровати. Но от неудачного приземления я подвернула ногу и, опираясь на плечо подруги, прихрамывая, мы заковыляли в спящий лагерь.
Через час сторож с синяком и здоровой шишкой на лбу стоял у порога нашей группы. Он возмущённо жестикулировал возле Марии Ивановны, изображая падающую с дерева девочку, показывал, как она, припадая на ногу, ковыляет. Заодно напомнил случай с кражей сухофруктов с крыши его дома и как с чердака нашей кухни исчез запас сухарей.
Случай с сухарями ещё помнили. Как-то старшеклассники принесли вечером в спальню, сухари, и с нами не поделились. Обычно они угощали сухарями и рассказывали интересные истории, пересказывали очередной фильм «Анжелика, маркиза ангелов». Младшие девочки быстро засыпали и не мешали им заниматься своими делами.
А сегодня пожадничали и не поделились. Поджаренные корочки сухарей пахли так, что текли слюнки. Терпеть было невыносимо. Выяснив, откуда приносят мое любимое лакомство, я уговорила подругу залезть на чердак кухни. Это было абсолютно запретное место.
— Ты только представь, как мы будем хрустеть, а старшеклассники облизываться — уговаривала я подругу, и Рита согласилась.
У нас только дежурные по кухне получали вознаграждение сухарями. Никому и в голову не могло прийти лезть на чердак, поднявшись по лестнице, в пять утра. Но мне стукнуло. Мы добрались до хранившегося в перевязанных мешках, запаса, и, развязав, рассовали содержимое по карманам, а вечером, выключив свет, стали аппетитно хрумкать прямо под носом у старшеклассников. Удовольствие было непередаваемое.
Обнаружив выпотрошенные мешки, повара пожаловались воспитателям.
— Залезть на чердак и стащить сухари? Да такого случая в детском доме никогда не было. Надо же, самих себя обокрали! — возмущались повара.
Нас быстро вычислили и наказали: сняли платья, майки и поставили в угол. Стоять у всех на виду раздетыми было унизительно. В моих трусиках была слабая резинка. Ужасно боясь, что она вот-вот лопнет, я вцепилась в трусы обеими руками. Мало того, у подружки обнаружились первые признаки растущей груди, и я чувствовала за нее страшную неловкость.
— Ритка, как тебе не стыдно?! — кричала я из своего угла, но ей было до лампочки, она с удивлением разглядывала свои бугорки и кривлялась перед нами. Наконец, одна из воспитательниц принесла лифчик и объяснила Рите, что она уже большая. Как только мне вернули платье, я о трусах забыла. С чего это я взяла, что резинка была слабая?
...Сторож Николай так красноречиво жестикулировал, что казалось: ещё немного — и он заговорит. Воспитатели вежливо кивали головой, ничего не понимая в его жестах.
Кто лазил по яблоням, определили сразу. Боль в ноге не проходила.
И как я не старалась, скрыть хромоту было невозможно...
Три дня мне не разрешали играть на улице, смотреть вечером телевизор, ещё и заставили стоять в углу. Надо сказать, все углы я знала наперечёт, и на каждом можно было найти мой автограф: «Здесь была Тома!» Когда медсестра накладывала повязку на ногу, подошёл сторож.
Шишка его издали сияла, как фонарь. Увидев меня, он опять стал тыкать пальцем в лицо, показывая на свой синяк под глазом. Медсестра решила подбодрить его и подняла большой палец вверх, что означало:
— Значит, мужчина!
Мне тоже стало стыдно, и я подумала, что нужно извиниться. Сложив руки на груди и закатив глаза, я изобразила кающуюся овечку, но чуть не получила шелбан.
— Ну, Зоя Никитична! Я же хотела как лучше, — с обидой скривилась я на Николая.
— Да разве так извиняются, Тамара?
— Вслух могу, но он ведь не услышит, — сказала я, на всякий случай отодвигаясь на дальний угол кушетки. Большая шишка могла легко появиться и на моем лбу. Как говорят, бережёного бог бережёт. Но Николай лишь досадливо отмахнулся и ушёл.
День только начался, а все уже знали об этом происшествии. Николай хоть и не умел говорить, но оказался болтливее всех. Встречаясь со сторожем, и директор, и заведующая, и все наши молодые воспитательницы выражали ему сочувствие и терпеливо ждали, когда он закончит свой нескончаемый монолог. Видимо, получая удовольствие от женского внимания, Николай вновь и заново описывал все подробности злополучного утра.
Повстречавшись в очередной раз со сторожем, заведующая Людмила Алексеевна не выдержала и, глядя в мою сторону, страдальчески проговорила:
— Ну вот, цыганский цирк уехал, теперь неделю немое кино будем смотреть!