Лонг-лист т. конкурса Жизнь прожить-не поле перейт

1 Во поле березка стояла...
Валентина Щербак -Дмитрикова
     За селом на пригорке росла одинокая  береза с кудрявой зелёной листвой. Рядом с ней  часто появлялась  одна и та же девушка. Была она стройная, как  березка. Русые кудри, заплетенные в   косу,  игривой змейкой спускались  по спине. Можно было бы назвать ее красавицей, но…      
     В этом «но»  заключалось   большое горе  девушки…   Всё лицо её было  изрыто ямочками и рытвинами.  Такие следы на нём оставила страшная болезнь черная оспа.  Эта напасть  тогда почти всех жителей   деревни покосила.  Мало, кто выжил.  Среди живых  оказалась  переболевшая оспой малышка  Пелагея ( Палашка). Маленькой пятилетней девочкой привезли ее после смерти родителей к  родной тетке.   
     Шли годы, девочка превратилась в девушку.  Но метины, оставленные оспой, сильно отравляя  жизнь, сделали ее одинокой  и замкнутой.
     — Ну, и образина же ты,— говорили девки, втайне завидуя ее стройности и красоте  кудрявых русых волос.
     — Лицо у нее уж больно корявое: всё в рытвинах и колдобинах,— оценивающе произносили парни.
     И пристали к ней два прозвища:  «рябая Палашка» и   «корявая Палашка». А потом люди и вовсе отбросили прочь имя  и когда говорили о ней, называли просто:  «рябая» или   «корявая».   
     Одиночество льнёт к одиночеству.  Отсюда, с пригорка, Палашке  было видно, как гуляют парни и девчата, как заигрывают  друг с другом, поют песни, потом расходятся  парами. Она с ними не гуляла, песен не пела, и парня у неё не было.  Так же, как и подружки задушевной.  Вот только разве эта одинокая  березка, которой она рассказывала о всех своих несчастьях и обидах.
     Двадцать лет уже пролетело, а  счастья в жизни, как не было, так и нет.

    *  *  *
     Вот и  сегодня, как  вчера и позавчера, стояла  она на пригорке возле березки.  И думы у  неё были очень невесёлые:  «Ребёночка что ль родить? Всё жизнь была бы краше, интереснее.  Хоть знала бы, для чего живу. Но где его взять, этого ребёночка-то, не от ветра же степного  рожать?»
     — Привет, красавица,— вдруг услышала она за своей спиной приятный мужской голос.
     «Красавица…  Это я-то красавица… Ах, если бы можно было разговаривать, не оборачиваясь»,— подумала Палашка и, всё же повернувшись, ответила:
     — Привет!
     — Алексей,— сказал он, протягивая  руку.
     —  Пелагея,— проговорила она, неловко пожимая его руку, и чуть не добавив к своему имени слово «рябая».
     — А что с твоим лицом?
     — Оспа меня пометила, в свою свиту взяла,— проговорила девушка, прикрываясь  руками.
     — Ты где живешь?
     — Здесь, в деревне.
     — Но я тебя ни разу не видел на гульбище.
     — Я не хожу туда,— Палашка  повернулась к парню  боком, чтоб как можно меньше было видно её лицо. — Но я тебя знаю,— добавила  она певучим голосом. — Ты  жених Оксанкин. Из города приехал. У вас скоро свадьба.
     — Да, ее жених. Только  у нас  что-то не ладится, всё ссоримся, да ссоримся. И сегодня вот тоже. - Алексей безнадежно махнул рукой и  добавил:
- И мне очень одиноко.
     — Тебе сегодня, а мне всегда,— произнесла Пелагея, вздохнув. — Знакомо  это…   Ох, как знакомо.
     — Да, одиночество — паршивое чувство. Но нас-то уже двое, — со смехом сказал Алексей. — Может, пойдем  вместе прогуляемся?
     — Пойдем. От чего же не пойти? — опять певуче произнесла Палашка, и они направились в сторону ржаного поля. «Вот он,счастливый случай, — мелькнуло у нее в голове. - Прямо, как богатырь из сказки появился — "волосы, как смоль, глаза, как агаты". От такого парня был бы знатный ребёночек. Но как, как это осуществить?»
     «Славная девушка, если не смотреть на следы, оставленные оспой»,— подумал Алексей.
     Они шли, почти касаясь друг друга, Пелагея - чуть впереди. Подул ветерок, ударил парню  в лицо прядью выбившихся  из косы русых волос. Всего один момент...  Но  успел Алексей почувствовать их аромат, повеяло  луговой ромашкой.Он и раньше уже заметил, что вблизи девушки витал нежный запах.Духи — не духи, но благоухание   было очень  приятным и даже немного  возбуждающим.   
     Дошли до ржаного поля, сели  рядом, примяв колоски.  Но она опять чуть впереди, чтоб он не видел ее лица. Так посидели, молча, минуты две. «Помоги мне, Пресвятая Богородица! Не о грехе молю, а о ребёночке!» — мысленно попросила Палашка. Затем лениво потянулась, выставив вперед грудь,  и медленно, плавно  легла на спину,  прикрыв лицо голубым шейным платком, чуть раздвинув ноги  и широко раскинув руки в стороны. Глубоко вздохнула и  произнесла нараспев:
     — Духмяный вечер.
     Он тут же распластался   рядом.  Они  лежали, наслаждаясь вечерней прохладой и запахом летних трав…
     Через какое-то время его рука нащупала среди колосьев ржи ее ладонь и крепко сжала. Сердце у Палашки забилось, как пойманный зверек в тесной клетке. Она лежала, не дыша, боясь пошевелиться. И не знала, что ей делать, чтоб не оттолкнуть от себя мужчину. И надо ли было, вообще, что-то делать? Палашка тоже не знала.
     А Алексей тем временем, повернувшись на бок,  положил вторую руку ей на грудь, и  не больно чуть-чуть сжал ее.
     «Боже мой! Неужели я интересна этому красавцу?» — успела подумать  Палашка, как тут же и загорелась вся изнутри.      
      Она   не знала, что от одного прикосновения  во всем теле может возникнуть   буря, появиться   неимоверно сильное чувство. А оно в ней не только появилось, а вспыхнуло ярким пламенем. Ей захотелось сейчас, немедленно,  прижаться, крепко прильнуть  к этому чужому парню, слиться с ним воедино. И бороться с этим  не было сил.  Она не знала, что делать.
     Но Алексей   опередил ее. Уж он-то знал, что нужно делать. А она и не сопротивлялась. А дальше, как в песне поётся: «Знает только ночь глубокая, как поладили они…»*
     С мужчиной Пелагея   была впервые в жизни. Он не объяснялся в любви, не называл ее  ласковыми словами. Алексей оставался  нем, услаждали  только его руки. И  делали это   так, что у нее порой перехватывало дыхание. Да ей и не нужны были его слова. То, что  происходило, действовало  сильнее всяких слов. И она хотела от него ребёнка. Палашка  не лежала бревном, она старалась, из всех сил старалась, не зная, правильно ли всё делает. Но интуитивно чувствовала, что правильно. И это подтверждали его крепкие объятия, движения  тела, и в конце — глухие стоны  и какие-то всхлипы. Кстати, стоны и всхлипы были обоюдные.
     Потом они снова, молча, лежали рядом…
     — Ты извини меня. Не удержался,— нарушил молчание  Алексей.—  Духмяная трава виновата.
     — Не за что извиняться, — проговорила Палашка тихо.
     — Я у тебя первый, да? Мне так показалось.
     Она, беззвучно кивнув головой, продолжала лежать на спине, отвернув лицо от Алексея. В голове пронеслась невеселая мысль: «Конечно, первый. Наверное, и последний».
     Он взял ее за руку.  Она была счастлива. «Значит, не очень я  ему  противна, если он держит сейчас меня за руку. Чего сейчас-то держать? Ведь получил, что хотел?» — бились в ее голове мысли.
     — У меня сегодня так гадко и противно было на душе. Ты излечила меня.
     «А уж как ты-то меня излечил»,—  подумала Палашка, но вслух ничего не сказала.
     В деревню возвращались вместе. Шли, молча, Палашка чуть впереди. Об этом она не забывала. Изо всех сил  старалась, чтоб он как можно реже видел её лицо. А когда подошли уже к первым домам, Алексей тихо произнес:
     — Спасибо тебе.      
     Она, не оборачиваясь, кивнула.   И, не спеша, медленно пошла к своему дому.  Знала девушка, что со спины она хорошо смотрится. Душа Пелагеи пела. Сегодняшний вечер был самым счастливым в ее жизни. Вот только тревожила мысль: « А хватит ли одного раза для беременности?»
       
          *  *  *
     Алексей помирился с Оксаной. Сыграли свадьбу. Жизнь в деревне шла своим чередом. Пелагея  встреч с ним  не искала, а он, если бы захотел, всегда мог найти  её на холме за деревней около  березки.  Она, как и раньше, по вечерам ходила туда. Разговаривала с «подружкой», отсчитывая дни и недели. И очень надеялась, что забеременела. Она  слышала, что это может случиться  и от одного единственного раза.
     Или недолго продолжались мир и согласие в семье Алексея и Оксаны, а может, по какой другой причине, но его вдруг сильно потянуло  к одинокой березке на холме за деревней, а точнее, к девушке по имени Пелагея.
     — Привет!— Сказал Алексей, поднявшись на холм. Она, как и в  первый раз, стояла к нему спиной.
     — Привет, — ответила Пелагея, не поворачивая головы.
     — Может,  прогуляемся? — тихо спросил он.
     — От чего же не прогуляться,— еще тише ответила она.
     И всё повторилось, всё было, как в прошлый  раз. Нет, не только повторилось, но кое-что и прибавилось. Он не молчал. Он называл ее в порыве страсти: «моя Березка».  Как-будто это было ее имя. И целовал, целовал…   Правда, не лицо, оно как и в прошлый раз было прикрыто голубым платочком. Да это и неважно! Разве мало  мест на  красивом девичьем теле, которые мужчина целует в порыве страсти…   
     С этого вечера свидания их стали регулярными. И прикипали они друг к другу  сердцами и телами все сильнее и сильнее. И уже знала Пелагея, что живет и развивается в ней плод их любви. «Помогла ты мне Пресвятая Богородица! Спасибо тебе»,—  не раз повторяла она эти слова, как молитву, не только в уме, но и вслух.
     Вскоре люди стали замечать, как округлилась Оксанка. Но это ни у кого не вызывало удивления. Всё так и должно было быть. А вслед за ней появился животик и у Палашки. Вот это было уже интересно всей деревне. Парни и девки, мужики и бабы  шушукались, допытывались друг у друга: «А кто же это "рябую"-то оприходовал?» Разные предположения строили, но на Алексея никто и подумать не мог. Помогала всё в тайне держать Палашкина тётка Матрёна. Помогала, но не одобряла.
     — На чужом несчастье счастья не построишь,— говорила она племяннице, осуждающе качая головой.
     Видела Пелагея, что и у Оксанки,  жены Алексея, скоро будет ребёнок. «Да  какое мне дело до Оксанки и её младенца?»,— думала она.  — «От хороших жен мужья не уходят. Поменьше бы ссор  устраивала в доме. Моим, только моим должен быть Алексей».
     И как заклинание, кривя душой, без конца повторяла в уме новую просьбу-молитву: «Пресвятая Богородица, не о себе молю, о ребеночке. Не допусти, чтобы он «безотцовщиной» рос».
         * * *
     Так судьба и распорядилась, но с существенной поправкой. Пелагея умерла при родах. Ребеночка спасли.  Алексей усыновил его.  Росли вместе  Оксанкина девочка и Палашкин мальчик.  Разница в возрасте у них была в один месяц. Молока у Оксанки хватало на двоих.
2 Волчица
Валентина Щербак -Дмитрикова
               
         На самом краю деревни, рядом с лесом, стояла старенькая избушка. И жили  в ней  бабка и внучка.  Дарья и Дашутка. В их роду всегда были женщины с такими именами. Так уж  повелось издавна.  Первую, родившуюся в молодой семье девочку, всегда называли Дарьей.  Имя это имело то ли персидские(1) , то ли    греческие(2) корни,  а на русский язык  в округе переводилось, как  «дар Бога».
        Сколько было бабке лет, никто не знал. Да она и сама им счет потеряла. А Дашутке на ту пору исполнилось пять  годочков.
       Когда кто-то в деревне заболевал, то  шел  к бабке Дарье. И не важно, что болело у человека. Ему обязательно становилось легче. Порой сразу, а иногда  спустя некоторое время. Дарья хорошо разбиралась в  травах,  умела применять  их для лечения  разных болезней. Верила в Бога. Знала много заговоров.
        Натирая больные места мазями собственного приготовления или  потчуя больного настойкой  на травах, тихим ровным голосом  она произносила то молитву, то заговор. Но самое главное,  переживала чужую боль, как свою собственную, и та уходила, исчезала.
        — Я сейчас возьму, страдалец ты мой, боль твою, потерпи, — приговаривала она ласковым голосом в небольших  перерывах между молитвами и заговорами. И руки ее, как крылья большой доброй птицы, летали над человеком,  касаясь его больных мест. Настойки, мази, голос,  молитвы, руки, заговоры и еще что-то непонятное, но очень сильное, исходившее от нее, делали свое дело, и  больной  сразу или  после нескольких  посещений  избушки на   краю деревни выздоравливал. Денег  травница за лечение не брала, а если кто приносил яички, курицу или еще какие продукты, не отказывалась.
        Когда  Дарья лечила, маленькая Дашутка  должна была тихо сидеть на печке и не болтаться под ногами. «Никшни!» — говорила бабушка,  и девочка быстро, как кошка, одним прыжком оказывалась там, где ей положено было быть.  Но  глаза ее и уши всегда были внизу рядом с целительницей. Даша уже наизусть знала все  заговоры и молитвы. А иногда даже угадывала, чем и как  бабуня  начнет лечить того, кто пришел к ней за помощью. И еще Даша знала одну тайну. Когда бабушка  занималась лечением, у нее над головой как бы появлялось   сияние нежно-голубого цвета. А один раз ей даже показалось, что оно было золотистым. Люди этого сияния не видели. Да и не до сияния им было, когда они приходили сюда со своими болячками.
         — Испокон веков борются добро и зло, — говорила бабушка  Даше, проводив очередного страждущего  до двери. — То одно, то другое побеждает. Старайся, Дашенька, всегда помочь добру, чтоб оно одерживало верх.

         Так они и жили. Но однажды  случилось нечто, чего  никогда раньше не бывало. И запало оно Дашутке глубоко в душу. Поздно вечером,  даже не сбив грязь с сапог, к ним в избушку не вошел, а ворвался  сосед Семен, здоровый грубый мужик.  Подступая с кулаками к бабке Дарье, он стал требовать, чтобы она не лечила больше его больную жену.
         — Ну, так она тогда помрет, — сказала  Дарья.
         — Вот  пусть и  сдохнет! — в сердцах выкрикнул Семен.  Скрывать ему было нечего, в деревне давно уже все знали, что он хочет  от жены  избавиться. 
        Дарья покачала отрицательно головой. Потом, посмотрев   внимательно Семену в глаза, вдруг  тихо произнесла:
        — Угомонись… Тебе и самому-то недолго осталось…   Скоро помрешь ведь. Пора уже грехи замаливать.
        — Это ты  сейчас сдохнешь, старая ведьма, не замолив свои грехи! —  в бешенстве закричал мужик, протягивая  к горлу бабки огромные ручищи.
          Даша ойкнула на печке от испуга. Сжалась в комочек. А бабка Дарья  вдруг распрямилась, аж помолодев, и  резко выбросила перед собой руки ладонями вперед.  Большие темные глаза ее с густыми сросшимися бровями, не мигая, смотрели на Семена. И  случилось что-то, совсем для Даши непонятное. Мужик  мгновенно  остановился. Здоровенные, сильные   руки его повисли, как плети, глаза  округлились от испуга, и он  начал неуклюже пятиться задом  к двери. Потом быстро развернулся  и побежал, оставляя на полу мокрые следы.  Дарья  вздохнула, медленно опустила руки,  присела на табурет и  закрыла глаза.
        Даша сползла с печки, подошла к бабушке, прижалась к ней и  прошептала:
        — Ой, как я испугалась, бабуня… 
        Бабка Дарья ласково погладила девочку  по головке и  произнесла:
        — Я, внученька, тоже испугалась.
         А Даша, возбужденно дергая   бабушку  за рукав кофты, продолжала обсуждать  все  случившееся:
        — И мужик струсил, в страхе убежал. Вон  даже мокрые следы оставил. 
       И тут же, в недоумении  посмотрев на бабушку, Даша произнесла:
       — А он-то чего убоялся?
       — Да было и ему  чего устрашиться, — проговорила бабка Дарья с усмешкой. — Я, Дашенька, в один миг на его глазах превратилась в  огромную волчицу… 
       — Ни в кого ты не превращалась. Я же все видела, – уличила Даша бабушку во лжи.
       — Для тебя — нет, а для него — да. Я внушила ему, что  перед ним большая разъяренная  волчица. Вот он и убежал, от страха напустив в штаны, — смеясь, проговорила бабка Дарья.   Даша заворожено смотрела на нее.  О таких  способностях своей бабушки она раньше не знала.   
        — Это  у нас все Дарьи в роду умели делать, — произнесла  ведунья   обыденным голосом, вставая с табурета.
        — А я так смогу? — робко спросила Даша,  глядя  на  нее снизу вверх.
        — Может, сможешь, а может, и нет. Как бог даст,— молвила  бабушка.
        — У  Бога надо попросить, да? — не унималась Даша.
        — Попросить-то и дурак может, — с раздражением проговорила  Дарья. — Все только и делают, что просят: « Господи, помоги…   Господи  спаси…      Господи дай…»  Ты вот сам сначала кому-либо помоги, да вот сам кого-либо спаси, да кому-либо дай… — продолжала она ворчать, перебирая высохшие травы.
       А Даша все еще была под впечатлением случившегося. И в ее головке возник новый вопрос к бабушке:          
        — А почему  ты сказала, что мужик этот скоро умрет? — спросила  она, снова дергая ее за рукав кофты.
        — Так это было написано у него на лице. Зрачки-то в его глазах уже почти под самое верхнее веко подлезли.  Это верный признак, что жизненных сил  у человека осталось  мало. Да и припугнуть его, злодея, надо было немножко.
        — Ага, — сказала Даша, соглашаясь с последними словами бабушки.
        А  Семен, и вправду, вскоре умер. А жена его Пелагея выздоровела. Добро  победило зло. И хоть мужик  и кричал на каждом углу, что видел, как бабка Дарья в волчицу превращалась, ему никто не верил. И ведьмой и оборотнем  ее никогда  не называли. Травницей, знахаркой, кудесницей   звали Дарью  люди, но ведьмой — никто и никогда.   

        Любила Даша с бабушкой по лесу ходить, собирая травы. Лес для нее был, как дом родной.   Дубы, ели, сосны, на болотах клюква — все было привычным и любимым. А отдыхали они всегда под большим  дубом, который, как говорила бабка Дарья, прожил уже на свете не менее пятисот  лет. Дерево это она называла Царь - дубом  и относилась к нему очень уважительно. В дубе том было большое дупло, начинавшееся почти от самых корней. В нем спокойно мог спрятаться взрослый человек.  А под  дубом — старая волчья нора.
        Когда отдыхали, бабушка всегда рассказывала что-либо интересное или отвечала на многочисленные вопросы внучки.  А однажды она поведала  ей о древнем племени невров(3), которое жило в этих местах много, много лет назад.
       — Невры — это предки белорусов, наши с тобой   отчичи и дедичи,— сказала  бабка Дарья. — Среди мужчин  у них было много хороших  охотников, а среди женщин — целительниц.
        — Таких, как  ты? — спросила Даша. 
        — Нет, думаю, что лучше, — улыбнувшись внучке, ответила  Дарья и продолжила: — Невры  и в  волков могли превращаться.
        — Как ты? — опять спросила Дашутка.
        — Нет, в настоящих, — ответила Дарья.
        — В настоящих, живых? — удивилась девочка.
        — В настоящих, живых.  Волколаками, оборотнями их тогда называли.
         Дарья замолчала, как бы вспоминая что-то. Потом  проговорила:  — Моя бабка тоже умела это делать...
        Глаза у Дашутки заблестели, она ближе придвинулась к бабушке. А та, посмотрев на дупло дуба, потом на волчью нору, не спеша, продолжила:
        — Чтоб постоять за себя, ей пришлось превратиться в волчицу. Я, правда, сама не видела, да и маленькая я еще тогда была. Но так люди говорили.  Загрызла она обидчика…
         — Насмерть? — шепотом спросила Даша.
         — Насмерть,— кивнув головой, проговорила бабка Дарья. — Весь в крови  он был. Так люди говорили…
         Девочка прижалась к бабушке, а та, вздохнув, добавила: — Только и он поранил  ее сильно…  Кровавые следы прямо к дубу шли.   Говорили еще, что в норе под этим деревом зализывала  волчица свои раны.  С тех пор  мою бабку никто больше  и не видел в этих краях.  Не смогла она, видно, снова принять человеческий облик.
        — Значит, зло победило добро? — тихо  спросила Даша.
        — Можно и так  сказать, — ответила бабка Дарья. Потом провела рукой по дубу в том месте, где начиналось дупло, и как бы думая о чем-то своем, только ей известном, вздохнув, тихо произнесла:
        — А некоторые говорили, что она  скрывалась не в норе, а в большом дупле этого  дуба.  Но тогда, значит, все-таки смогла снова стать человеком.  Давно это было, —  закончила  свой рассказ  Дарья.

         В школу Даша не ходила. Писать, читать и всякие арифметические действия делать бабушка  научила ее сама. Не было в их деревне школы, как и не было медпункта. А в соседний поселок Дарья ее не пускала. 
        —  Нельзя, — говорила она строго.
        — Почему нельзя? — допытывалась девочка.
        — Далече это. Ты еще малая, —  убеждала ее Дарья.
         А малая Даша по лесу в день отмахивала по нескольку километров вместе с бабкой, когда травы собирали. И уж она-то об этом бабушке напомнила:
        — Да я по лесу-то сколько верст в день нахаживаю? Уже все тропиночки наизусть знаю. 
        — То — лес, а то — люди, — ворчала Дарья. Она точно знала, что Даше в этот поселок ходить нельзя. Откуда знала?  Ей и самой это было  неизвестно. Знала, и все. 
        — Ну, и что, что люди? — не понимала девочка бабушкин запрет: — Они что — плохие? 
        — Есть —  хорошие, есть — не очень, а есть  и плохие, —  отвечала бабка. — На Земле  испокон веков идет борьба добра и зла. А что касается того поселка, то тебе лучше туда не ходить. Сказала, как отрезала.
          Так они и жили. Бабка Дарья лечила, Даша подрастала, впитывая в себя бабушкину мудрость и ее  знания. 
 
         Когда не стало бабки Дарьи, лечить людей в деревне  начала ее внучка Даша, которая превратилась в  красивую, статную девушку. И звали ее люди теперь Дарьюшкой травницей. А медпункта и школы в деревне все так же не было. А в поселке были и  медпункт, и школа с вечерним отделением, где можно было учиться, сдать экзамены с пятого по десятый  класс и получить аттестат об окончании средней школы.
        «А с таким документом можно поступить  в институт, окончить его и лечить людей в настоящем медпункте, а может быть даже и в городской больнице», —  думала   Даша.   И частично она  уже осуществила свою мечту.   Наступил этот счастливый день, когда ей  вручили аттестат об окончании средней школы. Правда, для этого ей пришлось нарушить  бабушкин запрет.
        « Нарушила, и не один раз. Но ничего плохого от этого и не случилось», —  думала девушка,  с аттестатом  в руках возвращаясь из поселка  лесом к себе домой. И дошла уже до заветного дуба.  Вот  тут-то  зло и настигло ее.
         Дарьюшку  давно уже преследовал  один самонадеянный  парень из  запретного  поселка. Но не по душе  он был  ей, а она  ему нравилась. По - серьезному, али как, но нравилась. И решил он взять ее силою. И нож с собой прихватил, чтоб уступчивей была. И подстерег  Дарьюшку  с дружками  в лесу. Ему нужны были свидетели «его подвига».
          Набросился  он на нее внезапно  сзади. Перед глазами у девушки  сверкнул нож, и  руки парня стали грубо  шарить по ее телу.
        — Попалась! Зря сопротивляешься! —  со смешком проговорил  он, пытаясь повалить   пленницу  на землю. Губы его жадно пробегали по ее лицу,  а руки  рвали ткань одежды и тискали тело. Конечно, он был сильнее, и плохо было бы Дарьюшке, если бы  не вспомнила  в этот момент свою бабку и ее рассказы  о племени невров. 
        А как вспомнила, так и случилось это чудо.    Не страх, а лютую ненависть почувствовала она. И тут же парень    увидел, как  красивое, нежное  лицо девушки стало  вытягиваться вперед  и  покрываться шерстью, превращаясь  в волчью морду.  А там, где были девичьи губы, выросли два громадных клыка, торчащих из пасти. Хотел насильник взять девушку, а увидел перед собой разъяренную волчицу, горящие ее глаза и клыки у самого своего горла.
        — Волколачка! Оборотень! Волчица!  — закричал он и ударил ее  ножом.
        Но было так ужасно  то, что он увидел, что сердце его не выдержало, и здоровый парень  замертво упал на землю.  А друзья, выскочив на его крики из засады, увидели мертвого товарища и кровь на траве и его  одежде. Волчицы они не видели, но кто-то слышал звериный вой, кто-то волчий  рык, кто-то девичий стон. А случилось это все около  того старого дуба, под которым была  звериная  нора, где имела возможность спрятаться волчица, и  зияло большое дупло,   в котором  могла схорониться  и отсидеться девушка.

        Избушку  на краю деревни  люди сожгли, а  Дарьюшку  стали называть оборотнем и волколачкой. Ей и раньше многие завидовали —  уж больно красивая она была. А кто завидовал, тот и распространял слухи, что такую  красоту не может иметь  простая девчонка, что  это все от нечистой силы. А теперь, когда она в волчицу превратилась и сгубила такого парня, в этом почти никто уже и не сомневался.
           В этих местах Дарья-оборотень никогда больше не появлялась.  В  большом городе, вроде бы пять-шесть лет спустя, видели молодую красивую женщину  похожую на  нее. Но то была врач центральной городской больницы. Не чета  ведьмачке.

Примечание:
1. От имени царя Дария (владыка, обладатель, победитель).
2.В "Этимологическом словаре русского языка" имя Дарья является краткой формой греческого имени Дорофея (дарованная Богом).
2.Невры  –  племена, жившие, согласно сведениям  древнегреческого историка   Геродота,  в 6 -5 в.в. до н.э.
 
3 Командировка в столицу
Лана Карпинская
                

Прошло  сорок  лет…
Жизнь  помотала, потрепала, разозлила и вот результат: построенный, наконец - то дом. Жизнь с женщиной, которую ты не любишь, терпишь и принимаешь лишь за то, что она  существенно помогла материально деньгами в  постройке  дома.  Терпел, жалел, когда надо любил. Шла стройка – не замечал, как идет время, как стареешь, как  выглядишь. Семья, которую оставил,  была где – то. Не важно, как там дети, важно, как ты здесь. А она, бывшая жена – справиться, все справляются, все живут.
          Зина с кучей проблем жила в мегаполисе. Письмо с приглашением в далекую деревню  было, как удар молнии.   Но она,  недолго думая,  согласилась.   
         Последняя гавань, последний причал, тихие комфортные вечера в глухой деревне с любимым мужчиной. Уютный  дом спасет от соперниц, обольстительниц, от красавиц и от нерешительности  Виктора, с которым  был непродолжительный роман во время его очередной командировки в город, в котором она так и не нашла своего женского счастья и покоя.  Среди многочисленных женщин он выбрал её. Это задело самолюбие и радовало, что её выбрал мужчина. Лысеющая голова, невзрачный вид, потрепанная одежда, неухоженный двор в стадии ремонта  – вот его богатство. 
         Но как думает одинокая женщина? «Обогрею, обстираю, приодену,   наведу порядок, лишь бы с ним рядом, лишь  бы в статусе замужней «бабы», а всё остальное – мелочи жизни». Она перестала бояться его постоянных командировок, в которые он ездил,  и будет ездить, пока… 
А что пока? 
         Да ничего! Они оба немолоды.  Нажили вместе имущество, и пришел кризис! Всё!  Ничего случиться не может! Они вместе.
Виктор поехал в командировку. Он тысячу раз ездил и тысячу раз возвращался в свою тихую гавань с чувством переполненного долга  и печали по ней, единственной, которая взбудоражит, и заставит  думать и совершать непредсказуемые поступки.
И вот настал тот день, когда он приехал с другими глазами и со всем с другим взглядом, смотрящим  в никуда,  вздрагивающим от звонков, которых  ждёт. Да, он ждёт звонка и следующей командировки. 
           Он влюбился. Разве скроешь это от той, которая вложила в тебя все последние силы, отдала  последние деньги для достройки дома, чувства, надежды и желания жить рядом только с ним. Она терпит и ждёт слов, которые навечно дадут понять, что он успокоился. Понял, что ему нужна только она, а вся остальная планета с её соперницами там, где – то за поворотом на Кобрин. Или так далеко, куда она не хочет возвращаться, страдать и плакать от одиночества, откуда она приехала, бросив всё.  Из рук выпадает чайная ложечка. Любимый кофе – горче полыни, любимый кот – хуже  крысы, пробежавшей  по белой скатерти,  накрытой  для него.  Черное облако печали опускается на глаза.
           Ничего не радует. Она старается удержаться и улыбается.  Как можно нежнее обнимет, гладя по лысеющей голове с редеющими прядями, напоминающими о его бурной молодости. Пытается унять волнующую дрожь и успокоится, говоря себе: « Отогрею, накормлю любимым  борщом, киселём, драниками, шкварками». Она тщательно вымоет полы, дольше помолится в церкви и ни когда, ни когда не скажет ему о том, что чувствует. Боль и страх одиночества не дают ей показывать свои чувства.
           Он, чувствуя её до глубины души думает о той, которую встретил в командировке.  Об обворожительных манящих формах, о бархатном голосе, о шёлковом взгляде черных глаз, нежных ресницах, о шикарной груди, которая  зовёт и дурманит. Она спокойна, властна, грациозна и величава. Заколдовывает своей недоступностью и загадочностью, мудростью и проницательностью. 
         Как  хорошо рядом с ней!   
Хочется быть с ней всегда, но она настолько недоступна, что  покорение её делается смыслом его жизни. Полночи он нежно постукивает в  гостиничный  номер, десять раз звонит на молчащий телефон, и полчаса возле двери ждёт на завтрак, после которого, не одарив его ни словом, она уезжает в столицу к тому, кто   любит её.
Как вкопанный он смотрит на  желанный,  недоступный, удаляющийся силуэт и звонит, ища спасение в не отвечающем телефоне,  надеясь, что сможет покорить столичную красавицу своей настойчивостью и уверенностью.
 Но она думает иначе,  дразнящее с ним играет и кокетничает, потому что привыкла к вниманию, и недоступность ей присуща.
4 Поздней осенью
Николай Толстиков
                                                

                                                      




    Староверов Сан Саныч, отставной преподаватель областного педучилища и закоренелый холостяк, сохранил себя. За семьдесят, но не огруз фигурой, не скрючился спиной, был по-прежнему легок на ногу, морщинки лишь мелкой сеточкой собирались возле его глаз. Всегда подтянутый, в строгом костюме, застегнутом на все пуговицы, при черной узкой селедке галстука и в белой шляпе он  в очередной свой приезд неторопливо вышагивал по улочке родного городка. Встретив старого знакомого, Староверов окидывал его бесстрастным взглядом холодных голубых глаз и вежливо раскланивался, приподнимая шляпу. Знакомцы, особенно  из тех, которым доводилось в детстве играть с ним в лапту или в прятки, заискивающе улыбаясь, трясли ему руку, но прямую его спину провожали, глядя сурово, исподлобья:
- Ишь, от легкой-то жизни какой, не угорбатился! Все для себя да для себя! Не мы дураки...
.Родительский дом стоял пуст. Сминая засохшее будилье заполонившего двор репея, Сан Саныч пробился к крыльцу и, переступив порог, не скоро решился пройти в горницу, недоверчиво, с опаскою, втягивая ноздрями затхлый холодный воздух. Потом еще долго бродил по дому, заглядывая во все уголки и чутко прислушиваясь к каждому шороху и скрипу.
Нежданному гостю - соседу Вальке  - он обрадовался. Только не один был «поддатенький» молодой сосед, а с попутчицей. Сан Саныч поначалу подумал, что она старушка. Уж больно согбенная жалкая фигурка, замотанная в платок, жалась у дверей.  Но на свету пришлая оказалась женщиной лет тридцати. Стянув платок, она высвободила свалявшиеся космы грязных волос неопределенного цвета; на лице ее с дряблой сероватой кожей угрюмо синели «подглазники». Женщина села на подсунутый Валькой стул, осоловело уставилась куда-то в угол.
- Сан Саныч!  Не будет у тебя по маленькой! - замасливая глазки, заканючил Валька.
Компании наведывались к Староверову сугубо мужские, и затесавшаяся напару с Валькой бабенка поставила Сан Саныча в тупик. Чем ее угостить? Хорошо, что привез с собою бутылку сухого марочного вина.
Дама, закинув ногу на ногу, пыхала папиросой. Выглотав стакан сухого как воду, она поморщилась:
- Покрепче бы чего этого «свекольника»...
В неловкой тишине Валька попытался рассмотреть что-то в темноте за окном, дама с тупым выражением на лице продолжала пускать клубы дыма, удушая Сан Саныча.
Он, пригубив из своей рюмочки, чтобы развязать разговор, ляпнул первое пришедшее на ум:
- Вас, вероятно, с Валентином связывает дружба...
Язык у Сан Саныча одеревенел, осталось беспомощно и извиняюще развести руками, изобразив на лице глуповатую улыбку.
Валькина спутница громко и вульгарно расхохоталась.
- Это с ним-то?! Хотели счас в сараюхе прилечь, да холодно, говорит.
Валька покраснел и торопливо засобирался, будто вспомнив о неотложном деле. Сан Саныч, испуганный, побежал вслед за ним на улицу.
- Сан Саныч! Пусть она у вас посидит... пока. Ей некуда идти. А я подойду попозже, - Валька скрылся в темноте.
Обескураженный, Староверов растерянно побродил возле дома , вернувшись в горницу, остолбенел. Незваная гостья преспокойно, свернувшись калачиком, спала на его кровати. Юбка на бабенке, заляпанная засохшими ошметками грязи, задралась, открыв рваные чулки на ногах.
Сан Саныч, смущенно отводя глаза, хотел выключить свет, но передумал. Он ушел на кухню, со слабой надеждой стал дожидаться Вальку и заснул за столом...
Очнулся он от чьего-то легкого похлопывания по плечу и спросонок воззарился удивленно на даму. Та, сутулая, невысокая ростиком, стояла рядом, одной рукою ерошила спутанную кочку волос на голове, а дрожащими пальцами другой норовила сунуть окурок в черные растресканные губы.
- Послушай, мужик! - прохрипела она судорожным, будто перехваченным удавкой, горлом. - Опохмелиться не найдешь?
И сорвалась, зашлась в жутком чахоточной кашле: казалось, все ее нутро вывернется наружу.
Сан Саныч разыскал в шкафу  прошлогодний «остатчик»  водки, поспешно наполнил стакан. Дама, высосав подношение, морщилась, ужималась, но постепенно на пепельно-серых щеках ее появился робкий румянец, а глаза, понуро-тоскливые, оживясь, заблестели.
- Да ты фартовый мужик! С меня причитается!
  И едва Сан Саныч  отвернулся, она уже стояла совершенно нагая. Сан Саныч, скользнув взглядом по отвисшим тряпично кулечкам ее дряблых грудей, долго не мог отвести глаз от красноватого шрама на животе, перечеркивающего почти пополам ее худое тело с выпирающими костями, обтянутое иссиня-бледной кожей.
Дама, перехватив взгляд, провела обкуренным пальчиком по  гладкой поверхности шрама, криво усмехнулась:
- Это-то муженек дорогой меня перыщком пополосовал! Чтоб ни дна ему, ни покрышки! Четыре дыры, еле заштопали! Теперь вот Манькой Резаной и зовут... Ну, чего?! Сам разденешься или помочь?
Она, потянувшись, шагнула к Сан Санычу, но он с утробным испуганным мычанием одним невероятным скачком вылетел из кухни. В спину ему, словно каленый гвоздь, вонзился истерически-дикий смех.
Староверов прямо с крыльца, будто в омут, нырнул в холодный предутренний воздух: «О, Господи! Что творится-то, а?!», и, не разбирая дороги, по темной пустой улочке помчался прочь от дома, куда глаза глядят.
«О, женщины!.»
Когда-то давно, в молодые годы, был он со своими студентками на уборочной в совхозе. С самой глазастой и красивой пришлось укрываться от дождя в шалаше. Она, подрагивая, робко прижалась к Староверову и прошептала: «Возьмите меня замуж»!». Ожженый несмелым поцелуем, Сан Саныч отпихнул девчонку, заговорил резко, нравоучительно. Пуще всего он боялся, как бы не выгнали его из училища за связь с подопечной. А может, и зря, что скрывать, потом всю жизнь сожалел...
 И вот так все время - чуть что! - трясся будто заяц под кустом. Молчал, как партизан на допросе, на педсоветах в училище, где вел «труд» - невелик кулик, ни разу в застолье не выпивал больше рюмочки вина, дабы не сболтнуть лишнего, а последние годы перед пенсией был готов сплясать «казачка» под окнами директорского кабинета, если б приказали...
Чаял - уж теперь, на пенсии, поотпустит эта страшная напасть, загнавшая его в тесный, тщательно сберегаемый от потрясений мирок, ан нет... И когда же она заползла в душу, укоренилась намертво?
 Может, в тот страшный 37 год, когда как «врага народа» арестовали отца? Отец, колхозный плотник, привернул в горсовет за какой-то справкой, а поскольку шел с работы, за пояс у него был заткнут топор. Председатель - жук еще тот! - бочком, бочком из кабинета и - в крик! Убивают! Набежал народ, скрутили растерянного мужика. Потом  вроде и никто не верил, что замыслил Староверов-старший смертоубийство представителя  власти, но поди докажи, кто рискнет!  Закатали ему десять лет без права переписки...
Санко закончил школу и куда бы ни сунулся - везде получал от ворот поворот. И вдруг к отчаявшемуся парню прямо на дом прибежал нарочный от председателя...
.
Председатель разложил на столе перед робко присевшим на краешек  стула Санком чистый лист бумаги, сам обмакнул перо в чернила и протянул ручку.
- Пиши!         
- А чего писать? - пролепетал, принимая ее дрожащими пальцами, Санко.
- Не трусись ты, не забижу! - хохотнул, раздвигая губы в довольной усмешке, председатель и, поскрипывая хромовыми сапожками, запохаживал вокруг стола. - А пиши... Я, мол, такой-сякой, решительно и бесповоротно порываю со своим отцом. Так как он есть классовый враг и чуждый Советской власти элемент. Поступаю сознательно и отныне обязуюсь не иметь с вышеозначенным лицом ничего общего. Подпишись! Вот и ладненько…
Хороших друзей у Староверова никогда не было, ни в педучилище, куда вскоре его приняли, ни после, когда стал учительствовать сам. Он опасался откровенничать, а без этого настоящей дружбе не бывать.
В свободное от уроков время он ударялся по лесам с ружьишком или просто с корзиной по грибы.
На лесных ночевках Староверов простудился, слег с воспалением легких, а потом еще хуже - заболел туберкулезом. Как раз в канун войны. Под вой баб, провожавших на фронт мобилизованных мужиков и парней, нет - нет да и ловил на себе злые и завистливые взгляды: дескать, вон какой бугай за бабьими юбками в тылу отсиживается! Пособил же леший ему чахотку заполучить! Глядишь, так и жизнь свою спасет.
Он корил себя после войны, особенно в тяжкие горькие  часы своей жизни, что не ушел тогда добровольцем,  хотя и сам в лихолетье едва не умер от болезни и голодухи. Тоска от одиночества с годами все чаще сдавливала его сердце. Припоминались сгинувшие на фронте ровесники. «Я тоже должен был быть там, среди них...» - в отчаянии шептал Сан Саныч, проклиная своенравно распорядившуюся судьбу. И предательство родного отца не давало покоя. Хотелось как-то искупить все, ощутить в душе хоть капельку выстраданного и облегчающего прощения...



Староверов брел и брел наугад в скорых непроглядных сумерках. Ломая в лужах тонкий ледок, промочив ботинки, он не заметил, как миновал окраину Городка и очутился на полевой дороге, ведущей к лесу. 
Где-то далеко впереди смутно угадывались очертания Лисьих горок.
На обрывистом краю крайнего холма вдруг вспыхнули яркие огни фонарей, высветивших ослепительно - белые стены храма с черными провалами окон. « Вот бы мама порадовалась!» - пожалел Староверов. Он хорошо помнил , как тихо и безутешно плакала мать, когда с церквей в городке сбрасывали колокола.. На центральной площади  взрывом развалили летний собор; зимний, посрывав кресты, обустроили в вертеп, нацепив вывеску «клуб», красующуюся и поныне. Церковь же на Лисьих горках белела нетронутой невестой в свадебной фате. До нее тоже было дотянулись поганые загребущие руки. Однако, дальше сброшенных колоколов и разворованной утвари, дорогих окладов с икон лихоимство не двинулось. В подвалы опутанного по ограде колючей проволокой храма в начале войны завезли какие-то ценные архивы, так и пролежавшие до пятидесятых годов под неусыпным караулом стрелков с винтовками.  Потом церковь вернули верующим, но мать Староверова не дожила до светлого дня...
Сан Санычу припомнились последние деньки жизни матери. Она уже не вставала, жалостливыми ввалившимися глазами смотрела на сына: «Как ты, Санко, без меня- то жить будешь? Один, ровно перст... Коли тяжко когда  - молись! Господь не оставит.»
Староверову всю жизнь приходилось притворяться отъявленным атеистом, учительствуя, в сторону храма, пусть и порушенного,  Сан Саныс не смел взглянуть даже и будучи один. Лекции насчет «опиума для народа», когда приказывали, исправно читал учащимся. Дома мать истово молилась за безбожника-сына, искренне веря, что мерзость на Бога он возводит по принуждению, а не по сердцу. А сын боялся, он хотел быть, как все, хотел выжить...
Сан Саныч тяжко вздохнул и неумело, неловко перекрестился: «Надо в храм сходить...» Он прикрыл глаза и ощутил вдруг себя пареньком среди готовящихся к исповеди. Рядом стояла мама, сжимая ему запястье теплой ласковой рукой. Отец был необычно серьезен, строго и заботливо оглядывал сына. Батюшка, улыбаясь в бороду, поманил мальчонку к аналою с возложенными на нем Евангелием и большим блестящим крестом. Мать легонько подтолкнула смутившегося сынка. А на клиросе пели печально и красиво...   
Староверов , сглотнув горький ком, застрявший в горле, хотел прошептать молитву, но память подвела, как нарочно, ни словечка на ум не пришло.  И все-таки он почувствовал, глядя на белеющий впереди храм, тепло в себе - робкое и трепетное на студеном ветру, но живое.
Возвращаясь, к дому он подходил настороженный, но зря - выстывшая горница была пуста, Манька исчезла. Да и он сам мало-помалу оправился от недавнего смятения и по привычке бормотал вслух, будто невидимому собеседнику: « Вероятно, она женщина легкого поведения. За хлеб и ночлег благодарить таким дурным образом! А...вдруг по-иному она просто  не умеет, не может? И ей все одно - кто перед нею?! Бедная женщина!.. Может, чем-нибудь ей помочь?»
Но тут же мелькнула трусливо мыслишка: « А если она больше не придет?»..

Манька никуда не делась, подняла глухой ночью, заломилась в калитку да и еще  в сопровождении двух зверски пьяных мужиков.
Староверов не решился высунуть нос, вслушиваясь в грозные выкрики, но когда в окно брякнули камушком, пришлось показаться.
- Дядя, водки дай! - загалдели наперебой мужики.
- Сан Саныч! Водки, водки! - прыгала впереди мужиков растрепанная Манька, рассыпая с зажатой в пальцах сигареты светлячки искр.
- У меня в доме спиртных напитков не имеется! - осветив компанию фонариком и лязгая зубами от холода и неприятного ощущения внизу живота как можно тверже выговорил Сан Саныч.
На удивление подействовало сразу, канючить перестали.
- Обманула, падла! - мужик постарше влепил в сердцах Маньке оплеуху и, пошатываясь, побрел прочь.
- Маня, Манечка! Дорогуша, тебе больно? - другой мужичок, облапив Маньку, поволок ее к кусту под забором.
Манька визжала, вырывалась, материлась и, поваленная наземь, завопила истошно:
- Помогите!
Сан Саныч , словно зверь в клетке, заметался взад-вперед по сеннику. «Не выйду! Ей, бабе, что? Где легла, говорят, там и родина!  Но, Господи, что она так кричит-то?!»
Староверов распахнул дверь и выскочил на крыльцо. Бежать ли к копошившимся под кустом телам или же во все горло звать на помощь, он сообразить не успел.
Насильник взорал благим матом и скорченной тенью тотчас убрался восвояси.
- Маня, ты жива? - держась за засов калитки, осторожно осведомился Сан Саныч.
- Жива, жива! - Манька загнула таким матюком, что у Староверова уши огнем обожгло, и, отряхиваясь, подошла к калитке. - Открывай! Соврал, поди, что нет у тебя выпивона?
Сан Саныч открывать не торопился.
- Кто эти мужчины, что были с тобой?
- А хрен их знает! Пристали: найди выпить!. Отворяй, чего чешешься, замерзла я вся! Из комнатухи меня намедни выселили, ночевать негде!
- Прощай! У меня здесь не богадельня и не постоялый двор!Я прошу тебя, Маня, больше не приходи!
Он содрогнулся от потока мерзкой брани, ударившего в спину. Манька бесновалась не на шутку, швыряла комками земли по крыльцу, по окнам, билась плечом о калитку, пинала ее, не щадя ног. Выдохнувшись, принялась стучать мерно и настойчиво.
- Вот что, Маня! - не удержался, выглянул Сан Саныч. - Прекращай!  Я тебе русским языком сказал.
- Сан Саныч, сигареточки у тебя не будет? - теперь просительно-жалобно заныла она.
Сигаретки Маньке хватило ненадолго. Она попросила еще чаю, и Староверов , опорожнив в банку заварочный чайник, вынес ее и опять-таки через забор вручил Маньке.
- Пей, угощайся, Мария, и с последним глотком - все!
Сан Саныч слушал смакующие причмокивания Маньки и понимал, что он уже просто издевается над человеком. Стало гадко, противно и со стороны он себя как бы увидел: скрюченным у забора, прижавшим ухо к щели, для пущего слуха раскрывшим рот.
Манька учуяла слабину и, саданув банку о камень, взвыла:
- Сволочи все кругом! Подыхай посреди улицы и никому дела нет!.. Прижилась было у одного раздолбая, а он свихнулся с перепою, морду мне набил и средь ночи из фатеры выставил. Забралась ночевать в какой-то курятник пустой, так хозяин утром чуть на вилы не насадил. А вчерась с мужиками день пили на чьей-то хате, а потом старбень-хозяйка пришла и всех - долой! Допивали в сквере, мужики меня бросили, на лавке напротив памятника Ленину дрыхнуть оставили. Тут ночь и стала коротать, хмель-то быстро вышел. Ну, думаю, от холода сдохну. С лавки  подняться не могу, примерзла. Молиться уж начала - пусть менты придут и заберут меня в свою кутузку! Все ж ночь в худом да тепле! Не пришли!.. Сан Саныч, ежели есть Бог, пусти погреться, не дай замерзнуть!
Манька повалилась на колени и, всхлипывая,  прижалась лицом к покрывшейся колкими иголочками инея и оттого звенящей жестью траве под забором.
Сан Саныч открыл калитку, помог подняться Маньке, морщась от перегара.
- Только на одну минуту! - назидательным деревянным голосом произнес он, хотя знал, что Маньку уже никуда  не выгонит.
Пусть осуждают его доброхоты, злословят, двусмысленно похихикивая, или с недоумением пожимают плечами, крутят пальцем у виска.  А Манька отопьется крепким пуншем, уснет мертвецки, Днем она уйдет куда-нибудь и жди опять - в каком состоянии и с кем припрется, если добредет вообще...
«О, Господи, за что такая мука-то?!»
Манька, прямо с порога, как кошка с мороза, проворно юркнула на горячую печную лежанку, затаилась и вскоре захрапела.
Староверов остался наедине со своими мыслями.
« Это все мне кара, от Бога кара! - твердил он, вздыхая. - За то, что от родного отца отрекся, на войну струсил идти. Вот всю жизнь протрясся, как овечий хвост, пекся лишь о куске хлеба да бился за копейку.»
Сан Саныч прислушался к Манькиному храпу с печки.
« Несчастные люди! И я чем лучше их? Но, может... согревая их, делясь с ними пищей и кровом, я искуплю прошлые грехи перед Богом, совестью?»
Староверов прошел из кухни в горницу,  нашел глазами бумажную иконку Спасителя, оставленную сестрой и сиротливо притулившуюся в углу, в полумраке попытался вглядеться в лик.
« И нынешняя моя жизнь не продолжение Божией кары, а искупительный крест. Надо нести его и не роптать... Почему прошлое мне кажется таким безрадостным, ненастным, серым, бесконечно долгим осенним днем? Потому что жил без веры!..»
Охваченный радостным трепетом, Сан Саныч сотворил крестное знамение...      
5 Кэл
Альба Трос
Ещё на рассвете он понял, что этот сочельник ляжет перед ним гробовой доской. Термометр за окном показывал минус тринадцать. Ехать куда-либо по обледеневшей дороге было небезопасно, да и не слишком хотелось, о гостях не приходилось даже говорить. Весь день он провёл в кресле, укутавшись в плед, с потрёпанным детективом в руках, изредка включая телевизор, чтобы почти сразу же его выключить. Один раз он вышел во двор, извёл половину сигареты и, ёжась от холода, с горьким привкусом во рту, вернулся в дом. Ближе к вечеру его взгляд всё чаще стал устремляться в сторону кухни. Там на одной из полок стояла бутылка «Джонни Уокера», двухмесячной давности подарок соседа на день рождения. Он дал себе слово открыть её только в самом крайнем случае и на этот раз вновь сдержал обещание, несмотря на сильное искушение. Дело было отнюдь не в христианских добродетелях. Он всегда подозревал, что бога, скорее всего, всё же выдумали. К тому же несколько выпитых перед праздником стаканов алкоголя вряд ли могли испортить его отношения с Всевышним. В любом случае, это всё равно бы не помогло, да и с годами ему становилось всё сложнее выдерживать головную боль и изжогу – неотъемлемых спутников похмельного утра. Незадолго до полуночи он отправился в кровать, где около двух часов безуспешно пытался уснуть под приглушённые звуки нью-эйджа. Он думал о Кэле, как всегда бессонными ночами о Кэле. В конце концов, он поднялся, надел халат, прошёл в кабинет и зажёг лампу. Несколько минут он неподвижно сидел за столом, а потом придвинул к себе лист бумаги.
«Кэл. Не удивляйся, что я выбрал столь несовременный способ с тобой связаться. Есть вещи, о которых не получается говорить по телефону. К тому же я сейчас под влиянием импульса. Ты знаешь, как это бывает, особенно в тёмное время суток. Внезапно ощущаешь непреодолимое желание поговорить с человеком, поделиться с ним, и нужно ловить момент, потом что к утру оно пропадёт. Звонить же тебе в два часа ночи было бы неуместно. Сегодня я вычитал приблизительно следующее. Душа умирает, когда перестаёт болеть. Боль – это её нормальное состояние. Если она болит из-за денег, ты стараешься их заработать, если из-за любви, ты пытаешься как-то привязать к себе любимого или же находишь ему замену, чтобы не было так тяжело. Кэл, я всегда хотел спросить, из-за чего болит твоя душа? Мне кажется, потому что ты во всём сомневаешься. В том, что вещи, которые мы делаем, имеют смысл, что в мире есть справедливость, в существовании загробной жизни, наконец. Я ведь помню, как тебя всегда ужасала смерть. Ты всё время боролся с этими сомнениями, но победить их не мог. Не спорю, ты вдохновил немало людей, открыл им глаза на многие вещи, но разве это сделало тебя счастливее? Не ты ли сам мне рассказывал, что когда умирала твоя мать, а позже сестра, ты заботился о них только из чувства долга, ничего не чувствуя внутри. Может, твоя душа болит из-за того, что не умеет болеть?
Прости, я не хотел тебя обидеть. Просто мне важно знать, я ведь один из вдохновлённых тобой. Ты ещё в детстве увлёкся чтением и подсадил на этот наркотик меня. Я поступил в колледж, потом сам стал писать и многие годы мучился от того, что не способен делать это так же хорошо, как получается у других. И ещё эта проклятая музыка, которую ты мне давал слушать. Она так тряхнула меня, что и на шестом десятке я не могу опомниться. А потом, Кэл, помнишь, ты, мертвецки пьяный, лежал на диване, с блевотиной на воротнике, и орал, что рок-н-ролл мёртв, и символисты мертвы, и всё было напрасно. Мне хотелось убить тебя тогда, ведь ты вначале заставил меня поверить, что нет ничего прекраснее этих вещей, а потом сам же смешал их с грязью.
Кэл, я не держу на тебя зла. Я люблю тебя, ты мой самый близкий человек, без тебя не было бы меня. Помни об этом, если станет совсем плохо. Просто помни…».
В одном из ящиков стола он хранил несколько конвертов и две полоски марок, оставшихся с тех времён, когда он ещё писал письма. Хранил, словно знал, что однажды они понадобятся. Он сложил пополам исписанный с обеих сторон лист, вложил в конверт, заклеил его и прилепил в нужном месте марку. Взглянув в окно, он зябко повёл плечами, а затем решительно двинулся в сторону прихожей. Закутавшись в пуховик, он пробежал несколько метров до ворот, открыл их и бросил письмо в почтовый ящик. Над воротами горела лампочка, и случайный прохожий мог бы разобрать написанное на ящике имя владельца – Кэлвин О`Нил. Порыв ледяного ветра ударил ему в лицо, разметав поредевшие волосы. Он закрыл ворота и побежал назад к дому, туда, где в окне его кабинета виднелся свет настольной лампы. 
6 Стансы для Эвандера Сину
Альба Трос
He lived alone, though many voices spoke,
He found peace, in his own little world,
So they beat him, to his end.
My Dying Bride. The Stance Of Evander Sinouе

Я знаю, что виноват перед ним. Я не ценил его по-настоящему и не поддержал, когда он так в этом нуждался, но ничего поделать нельзя. Раскаяние обычно наступает тогда, когда уже невозможно исправить ошибки. Мне остаётся только писать этот текст, который вряд ли кто-то прочтёт. Наверное, именно так люди договариваются со своей совестью. Ты убеждаешь себя, что делаешь нечто важное, и боль немного отступает. Пройдёт время, и она вовсе исчезнет под грузом повседневных забот, растворится в мелком аду будней. Так было миллионы раз, и так будет всегда. Эти записки я назову «Стансы для Эвандера Сину».
Он появился в нашем классе в середине второго семестра, когда я был на пятом году обучения. Его родителей, талантливых математиков, пригласили на работу в местный университет. Предложение оказалось достаточно заманчивым, чтобы немолодая уже пара (Эвандер был поздним ребёнком) оставила насиженное место и привычную жизнь. Впрочем, насколько я смог понять, мистер и миссис Сину всегда отличались некоторой склонностью к нетривиальным поступкам. Отец Эва в юности участвовал в манифестациях протестующих против вьетнамской войны и даже два раза попадал в полицейский участок. Мать, которую все, в том числе студенты, называли исключительно Эйлин, умудрялась в своё время сочетать занятия в престижном учебном заведении с активным хипповством. Как-то эта стройная белокурая женщина, которой никто не давал её сорока восьми, смеясь, рассказала мне о своём первом опыте приёма ЛСД. В те дни, когда наркотики никого ещё не довели до могилы, безумные трипы воспринимались как попытка добраться до абсолютной истины, закрытой для нас в обычном мире. На худой конец они становились темой бесконечных шуток. Эв был другим. Очень высокий, всегда бледный, с тонкими запястьями, больше напоминавшими женские, он скорее походил на отца. От родителей ему также достался незаурядный острый ум, умение анализировать и инстинктивно отличать главное от шелухи. На этом  общее заканчивалось. Я не настолько хорошо знал чету Сину, чтобы утверждать это с уверенностью, зато жизнь неоднократно показывала мне, что наличие родной крови отнюдь не является гарантией сходства характеров. Нет, Эв не был чужим в своей семье. Они любили друг друга, любили проводить время вместе, запускать воздушного змея, играть в бадминтон, строить замки из песка. Просто в отличие от родителей, материальные блага для него не имели практически никакого значения. У Эва был собственный компьютер, навороченный дисковый плейер, самые редкие книги (с комиксами он распрощался лет в девять). Он с удовольствим гонял в «Doom» или «Quake», мог врубить на полную катушку «Металлику», когда никого не было дома. Но отними у него всё это, он просто забрался бы на свой любимый диван, достал замусоленного Конан-Дойля и на долгие часы погрузился в приключения джентльменов с Бейкер-стрит. Теперь мне ясно, что уже тогда Эв точно знал, в каком мире хотел бы жить. Там было место Холмсу с Ватсоном, бравому сержанту, пачками уничтожавшему строггов, Великому Ктулху и диккенсовскому Скруджу. А ещё он знал, что этот мир невозможен, и печалился глубокой недетской печалью.
Когда он пришёл к нам в класс, мы все плотно сидели на «Докторе Дреде». Вечером пятницы и субботы, когда показывали очередные серии, вы вряд ли обнаружили бы на улицах нашего города хоть одного мальчишку от восьми до пятнадцати. Сложно сказать, чем так купил нас этот фильм, ведь никаких оригинальных находок в нём по сути не было. Очередной сумасшедший профессор из раза в раз придумывал в своей лаборатории способы завладеть миром, а его ассистент, федеральный агент под прикрытием, неизменно расстраивал гнусные планы. Ещё была знойная сотрудница лаборатории, за внимание которой активно боролись оба героя, а также куча второстепенных персонажей. Среди последних выделялся Гэри Джонс, дистрофичного вида уборщик, безнадёжно влюблённый в знойную красотку. Чуть ли не каждый день после уроков мы разыгрывали в школьном дворе сцены из просмотренных серий. Спасибо Сандре Ли, единолично занимавшей трон первой красавицы класса, милостиво согласившейся разбавить нашу мужскую компанию. О, сколько игрушечных копий было сломано из-за этих голубых глаз, в скольки   снах промелькнула её белая блузка. Само собой, никто не рвался отыгрывать роль Гэри, а вот Эв вызвался сам. Могу представить, каких усилий это ему стоило, учитывая его природную застенчивость. И он сыграл её на А с плюсом, сыграл так, что я порой чувстовал горечь во рту, замечая взгляды, которые Сандра бросала на дылду заучку. Эв действительно хорошо учился. Не то чтобы ему так уж нравилось вгрызаться в науки, просто в их семье это считалось естественным. До этого мы почти не замечали новичка, видя в нём занудного ботаника. Он мало разговаривал, перерывы в основном проводил за своим столом, уткнувшись в книгу, а после школы его сразу же увозил кто-то из родителей. Но в тот день на потрескавшемся асфальте от творил чудеса. Мы смеялись, как умалишённые, когда он по крабьи приближался к Сандре и неуклюже нависал над ней, пытаясь пригласить девушку в кино. Швабру ему успешно заменяла сухая ветка. И да, я смеялся и одновременно ревновал. Это было непривычное ощущение. Признаюсь, я чувствовал себя уязвлённым от того, что тихоня Сину внезапно оказался в центре внимания, там где должен был находиться я. Сандра не могла восхищаться никем, кроме меня. 
Впрочем, это не помешало нам быстро стать друзьями. В отличие от своих сверстников, я тоже рано охладел к комиксам и хорошую книгу предпочитал бесцельному околачиванию в зале игровых автоматов. С Эвом всегда было интересно вне зависимости от того, исследовали ли мы чужие подъезды, болтали ногами в воде фонтана или скрипели джойстиками от только что появившегося на свет «Плэйстейшена». Родителя Эва одобряли нашу дружбу, и я неоднократно оставался ночевать в их уютном доме на тихой улице из двух кварталов. Такого ничем не замутнённого счастья я, наверное, не испытывал с тех пор никогда.
В восьмом классе нас накрыло волной металла. Директору даже пришлось провести общее собрание, на котором он битый час разглагольствовал о недопустимости нарушения учащимися установленной школьной формы. После череды воспитательных бесед был найден компромисс. Я перестал приходить на учёбу в футболке «Мэйденов», зато сохранил хайр до плеч, который тут же распускал, едва оказавшись за школьными воротами. Мы наперебой щеголяли друг перед другом названиями услышанных групп. Как правило, первооткрыватель выслушивал кучу инсинуаций в сторону понравившейся банды, а суровые критики тем же вечером засовывали в вертушку ещё недавно обгаженную запись. Эв и здесь умудрился остаться собой. Он  приходил на занятия в выглаженной форме, в быту предпочитал линялые джинсы и футболки со смешными принтами, не носил длинных волос, цепочек и медальонов. Но из всей нашей компании никто не врубался в музыку так, как он. За какой-то год Сину умудрился пройти путь от самых примитивных вариантов блэка и дэса до арт-рока, фьюжна и, о боги, композиционного джаза. Тогда же он начал осваивать гитару. Потом настала очередь баса и клавиш. Я слушал его всего раз, когда у нас проходил ежегодный концерт, посвящённый дню основания школы. Эв играл на гитаре тему из Паганини. Чёрт, я был слишком молод, чтобы что-то понять, о дьявольском скрипаче я знал только то, что он умудрился сыграть на одной струне и заимел из-за этого проблемы с церковью. Последнее автоматически делало его супер крутым в моих глазах, но... Я дорого бы отдал за возможность послушать запись того выступления. Помню, как Эв закрывал глаза, играя. Подозреваю, что тогда он видел картины мира, в котором Шерлок Холмс расследовал преступление, совершённое поклоняющимися Ктулху культистами.
Я рано познал радость общения с противоположным полом. Первый раз девушку поцеловал в восьмом классе, секс со случайной знакомой произошёл после концерта заезжей группы в десятом. Я быстро вошёл во вкус. Удобоваримая внешность, чувство юмора плюс подвешенный язык делали своё дело. Мне нет смысла преувеличивать, всё было именно так, как я говорю. Эв в то время казался мне вечным девственником. Не скажу, что на него совсем не обращали внимания, просто он всегда держался немного в стороне, и это отталкивало накрашенных любительниц потрещать ни о чём за колой в Маке. Хотя Дженни Карвер точно была в него влюблена. После того самого концерта она подарила ему букет цветов, маленький, по-видимому, самодельный букет. Такие точно не встретишь в крутых цветочных магазинах. Эв был явно растерян. Смущённым голосом он раз десять повторил слова благодарности, изо всех сил стараясь не смотреть в глаза девушки, достававшей ему до плеча. Впрочем, кого могла заинтересовать Дженни Карвер, нескладная прыщавая десятиклассница с нулевым размером груди. А несколько месяцев спустя я увидел его с Сандрой Ли. Это был гром среди ясного неба, геенна огненная и вавилонское столпотворение. Они стояли на площадке возле «Сити оф синема», самого крутого кинотеатра в городе. Я окаменел. У меня уже был сексуальный опыт с несколькими девушками, но Сэнди всегда казалась мне недосягаемой высотой. И вот эта отличница, самоуверенная дочь богатых родителей, звезда вечеринок шла за руку с моим другом, сжимая в другой хот-дог, купленный, вероятно, в забегаловке за углом. Эв улыбался улыбкой человека, о существовании которого я не подозревал. Мечты о несбыточном мире не мешали ему анализировать происходящее в мире реальном. Он сразу заметил перемену в моём к нему отношении. Я искренне жалею, что мы так ничего и не обсудили, но нам было всего семнадцать, и мы предпочитали делать вид, что всё в порядке, чем вести серьёзные разговоры. Потом они танцевали на выпускном балу. Его тёмно-синяя рубашка удивительно сочеталась с её простым чёрным платьем. Я сгорал от ревности, заливал её шампанским и от безысходности сжимал руку Эмили Фейт, дочки владельца того самого зала игровых автоматов.
После окончания школы я поступил на физический факультет университета в городе на побережье. Мои родители посчитали это достойным местом для их сына, и последний особо не возражал. Учёба давалась мне достаточно легко, сказывалась хорошая наследственность. Общаться с Эвом мы не прекратили. ICQ, почта, а чуть позже социальные сети помогали нам в этом. Несколько раз в год мы перезванивались. Красавица Сэнди Ли стала миссис Сандрой Сину и родила мужу дочь. Ребёнка назвали Фланой. Я помнил, как Эву нравилась графиня Флана Микосеваар из зачитанного им до дыр романа Майкла Муркока «Рунный посох». Он достойно обеспечивал семью – сын четы математиков смог стать востребованным программистом. Я тоже не терял времени и женился на Эмили ещё на третьем курсе. Она получила диплом французского филолога, преподавала язык на курсах и любила после второго бокала поговорить о Бодлере. Я, пойдя по стопам Доктора Дреда, трудился в исследовательской лаборатории при институте, который до этого успешно окончил. Совместно заработанные деньги позволяли нам пить хорошее вино, проводить отпуск в Европе и к тридцати обзавестись квартирой и машиной. Конечно, не обошлось без помощи моего тестя, ныне владеющего сетью интернет кафе. Детей никто из нас не хотел. Иногда, наткнувшись где-то на упоминание о пластилине, я вспоминал Дженни Карвер. Однажды она вылепила фигурку соловья для школьной выставки. Соловей в её исполнении в лучшем случае напоминал сову. Многие смеялись, и только Эв похвалил творение нашего гадкого утёнка.
О том, что Эв имеет отношение к музыкальной индустрии, я узнал случайно.  Перед сном я любил послушать расслабляющий эмбиент и иногда рылся в сети в поисках чего-нибудь атмосферного. Так выяснилось, что Эв умудрился стать мастером жанра. Правда известен он был немногим. Он не совершил никаких открытий, просто начитывал поверх монотонной тягучей музыки свои тексты. Каждое слово было как гвоздь в гроб гниющего под солнцем мира. Демоны и извращения, растаптывание мелких животных перед мастурбирующими вырожденцами, боль во имя боли – вот что проповедовал в микрофон мой   бывший одноклассник. У его проекта не было официальной страницы в интернете. Записи, сделанные в домашних условиях, расходились мизерными тиражами. Фанаты предпочитали выкачивать всё из сети в обход законов и программ защиты, рассуждая при этом на форумах о запредельной крутизне Магистра С. Я видел сканы обложек альбомов. На них не было ни имён, ни фотографий, только безумное смешение чёрного, серого и белого, но не узнать голос своего школьного друга я не мог. Я никогда не включал его треки, если не был дома один. Услышав такое, Эмили точно подала бы на развод. Даже мой мозг, закалённый норвежским блэком, не мог до конца переварить то, что изрыгал из себя мой тихоня сосед по парте.
Вчера я узнал из интернета, что Эвандер Сину скончался в возрасте тридцати двух лет от цирроза печени. Одно из двух. Он должен был либо обладать врождённым пороком, либо долгие годы плотно пить, умудряясь скрывать это от окружающих. Семья, престижная работа, деньги – их оказалось недостаточно, чтобы вытравить мысли о дивном несбыточном мире. Встав из-за компьютера, я выкурил несколько сигарет подряд, а потом долго плакал, закрывшись в ванной. Последний раз это произошло со мной, когда Сэнди сказала, что мы никогда не будем вместе. До сих пор я вижу её во снах. Просыпаясь ночью, я отворачиваюсь от спящей рядом жены и раз за разом шепчу наше с Эвом любимое стихотворенье. Джеймс Джойс, «Мой ангел, этот нежный плен прохладных рук твоих...». Я не поеду к нему на похороны, и не спрашивайте, почему. Но пройдёт несколько дней, я сяду в машину и отправлюсь в свой родной город, чтобы положить букет полевых цветов на могилу моего единственного друга Эвандера Сину.   
7 Чем сердце успокоилось?
Берестовская Регина
«Причудливо сплетает жизнь полотно женской судьбы, зачастую соединяя воедино, казалось  то, что соединиться никогда не сможет, потому что сливается несовместимое и непересекающееся вопреки законам логики», - такая несколько запутанная мысль пришла в голову  немолодому господину, стоявшему на палубе океанского лайнера...

   Жила в столице Российской империи, городе Санкт-Петербурге, семья: муж, жена и трое детей.  Младшая, Фаина, родилась в мистическое время, на рубеже веков в тысяча девятисотом году. Девчушка стала последышем: самая младшая, и, как водится, самая любимая;  счастье, подаренное, когда его уже и не ждали.
Семья жила в хорошем доме, в центре города. Дети получали достойное образование. Глава семьи, Михаил Семенович, слыл человеком  состоятельным, представителем купеческого сословия. Младшую дочурку баловал, как мог, а жена ему только потакала.

  С  младенческих лет Фаина  уверовала, что мир крутится для нее одной: настолько привыкла быть всеми любимой, а ее и невозможно было не любить: лучшая ученица в классе, красивая, кареглазая, миниатюрная девочка  с добрым, уживчивым, дружелюбным,  непоседливым характером.  Малышка считалась  заводилой и выдумщицей что дома, в кругу семьи, что среди подружек по гимназии. Казалось, ничто и никогда не сможет изменить ее жизнь. Даже война, внезапно ворвавшаяся в устоявшуюся жизнь дружного семейства летним днем 1914 года,  поначалу ничего не изменила, но это продолжалось недолго. Проводили на фронт старшего брата, сестра Лида поступила на службу в госпиталь, и только жизнь Фаины оставалась прежней: родители, подруги, книги, стакан теплого молока на ночь,  девочка только отчаянно скучала по брату, реже стала видеть любимую сестренку. 
Шло время, и  однажды наступил день, изменивший всю ее жизнь.  Фаина придумала новую затею: помогать раненым. За помощью она обратилась к маме и Лиде; те подумали, посоветовались с отцом  и решили, как это  было всегда, помочь своей девочке. В один из дней, когда сестра  дежурила, Фаина  пришла в госпиталь  одна: в последний момент подруги отказались принимать участие в ее затее.  Лида  отвела сестренку в офицерскую палату, где лежало  много тяжелых пациентов, многие  были подавлены случившимся с ними, и здесь помощь жизнерадостной, неунывающей девчонки пришлась как нельзя кстати.
Оказавшись в палате, Фаина сразу увидела его: молодой парень, далеко не красавец, но  что-то в нем привлекло ее с первого взгляда.  Офицера звали Зиновием, родом был с Украины, с Полтавщины. В столице лечился после тяжелого ранения, а до этого воевал два года. До войны учился в Питерском  политехе, собирался стать инженером, но теперь, после ранения планы изменились. Свою нехитрую историю жизни молодой офицер рассказал внимательной слушательнице в первый же день знакомства; утаил одну самую малость – свои политические убеждения   в целях безопасности.

  Фаина  приходила к нему почти каждый день: ранение тяжелое, лечение затягивалось. И чем больше времени они проводили вместе, тем отчетливее понимали, что свела их сама судьба. Зиновий не признавался, но не давала ему покоя одна нерадостная мысль: не отдаст ему, выходцу из нищей еврейской семьи, чудом попавшему в столицу, а теперь и почти инвалиду, хоть и герою, свою любимую дочь состоятельный отец-купец.

   Но влюбленным благоволила сама судьба… Наступил 1917, и  завертелись неразрешимым клубком события, сплетающие трагические изменения в стране. В  этом вихре Зиновий ощутил себя на своем месте. Однако в семье Фаины год начался с трагического известия: погиб старший сын.   Горе подкосило всех, а особенно отца, ведь именно Евгению он хотел передать свои налаженные дела.  А скоро оказалось, что передавать-то и нечего.  Девочки стали замечать, что родители все чаще и чаще ведут за закрытыми дверями спальни какие-то жаркие споры. Постепенно Лидия начала кое о чем догадываться, а Фаина, упиваясь  предоставленной  вдруг свободой, все больше времени проводила с  Зиновием,  выписанным из госпиталя и комиссованным вчистую.  Девушка знала, что ее любимый страшно занят, но по-прежнему не догадывалась чем, а он и не думал посвящать ее в свои дела; как и в мирное время  девушку все старались оберегать, видя в ней несмышленыша.  Но  однажды прозвучал гром почти среди ясного неба, если  начало октября 1917 можно было считать таковым;  в один из вечеров отец собрал свою семью как в старые, безвозвратно ушедшие, но такие добрые  времена, за обеденным, практически пустым столом (с продуктами в Петрограде стало сложно) и объявил свое решение: в ближайшее время семья уезжает из России.
- Я никуда не поеду, - вдруг стукнула кулачком по столу Фаина.- Я остаюсь здесь и выхожу замуж.
- Как же так, девочка моя?
- Когда ты успела?
-Как ты могла? Кто он?
Родственники заговорили одновременно, и девушка  не успевала отвечать. Подумав, она сказала, разом поставив точку во всех возможных  обсуждениях:
-Завтра я приведу его , знакомиться, но предупреждаю: в любом случае я остаюсь в России!
Сказала  - и сделала!

  Вечером следующего дня Зиновий впервые переступил порог дома любимой девушки. Только встреча оказалась совсем нерадостной. Мужчины предпочли разговаривать наедине. Будущий муж решил взять инициативу в свои руки, тем более,  талант оратора был  отточен на митингах, но здесь тон беседе ему задать не удалось.  Отец Фаины внимательно, не перебивая, выслушал красноречивый, немного театральный монолог будущего зятя, а потом заговорил сам:
- Молодой человек, я понял вашу позицию.  Вы гордитесь своей нищетой и тем, что вы еврей. Так и я еврей, но я из тех, кого называют выкрестами.  Да, я пришел к Православию и горжусь этим, это мое убеждение! Я разделяю эту Веру, и вся моя семья. А еще я горжусь нажитым, заметьте, собственным трудом, капиталом, образованием своим  и своих детей.  Я дорожу  своей семьей, и в этом хаосе хочу уберечь своих девочек и дать им возможность выжить в том безумии, которое вы и вам подобные называете своей стихией. Моя семья, мои дочери – это единственное, что у меня осталось. А что можете дать Фаине вы?
Зиновий сконфуженно молчал, а  Михаил Семенович между тем продолжал:
- Зиновий, вы гордитесь тем, что бросили университет, посвятив свою жизнь борьбе, как высокопарно  сказали, за свободу народа. А вы не задавались простым вопросом: готов ли народ к этой свободе? Что можете дать этому народу вы, Зиновий Слуцкий, студент-недоучка? Вы, извините, не в состоянии обеспечить любимую женщину, а замахиваетесь на огромную страну… Зачем? Вы, коммунисты, или беспросветные романтики, или расчетливые хитрецы.  Смешные  вы люди, но от этого смеха мурашки по коже бегут…. И живете вы даже не обманом, а скорее, иллюзиями…  Но если вам это нравится, живите… Вы решили развалить страну, и это, черт возьми, ваше право….  У каждого из нас, к сожалению, своя правда, и мы с вами говорим на разных языках…Но зачем вам, Зиновий,  Фаина? Объясните мне – я не понимаю…

  Говорили они долго. Зиновий снова обрел красноречие, а Михаил Семенович был доброжелательно практичен. Он слишком хорошо знал свою дочь  и давно уже понял, что его девочка сама решила остаться. Отец боялся за нее, понимал,  что она калечит свою жизнь, но сломать ее судьбу не мог.
-Я отдаю ее вам, Зиновий. Берегите ее… Господи, кому я это говорю…  Зачем?
Через две недели Михаил Семенович с женой и Лидией уехали из Петрограда. Конечная цель их долгого и непростого путешествия была  обозначена еще в тот памятный вечер, когда Фаина объявила о своем решении, - Канада.   Прощание вышло тяжелым, но,  несмотря на это, Фаина ощущала себя счастливой: она оставалась в любимом городе с любимым человеком.  Знала ли она, что видит родителей и сестру в последний раз?  Она не думала об этом: будущая жизнь представлялась ей светлой и радостной. А каким еще мыслится будущее  влюбленным семнадцатилетним девчонкам? Она в Петрограде, и здесь же ее любимые Блок и Ахматова, а Зиновий рядом навсегда…

   .. . Круговорот событий, закрутивший в  крепкую спираль свой вихрь 25 октября 1917 года,  увлек в самый центр Зиновия, а Фаина просто была рядом.  Любому человеку важно знать, что его ждут, и это знание  придавало сил, когда, казалось их уже нет, им обоим.

  В конце 1919 молодая семья  уехала на Украину и осела в городе Лубны.  Зиновий укреплял советскую власть, а Фаина, как могла,  обустраивала быт и снова ждала, но теперь ее жизнь наполнилась новым смыслом – она ждала ребенка.  Мальчик родился весной 1920 года, родители назвали его Евгением в честь погибшего старшего брата Фаины.  Счастье молодой матери омрачала только невозможность сообщить о внуке  родителям.  Еще в Петрограде полгода назад она получила непонятно как дошедшую весточку из далекой Канады. У родителей все хорошо; Лида вышла замуж за местного парня и, кажется, ждала ребенка. Отец писал, что они с мамой очень скучают по младшей дочери, но даже не пытался звать ее к себе, понимая, что дочь не оставит мужа никогда. В этом же письме он написал какую-то странную, как показалось жизнерадостной Фаине,  мысль о полотне  судьбы, которая пришла ему в голову на корабле…  Она долго думала над смыслом этой несколько запутанной  фразы, но как всегда в ней победил оптимизм.
Теперь Слуцкие жили втроем. Нельзя сказать, что все у них складывалось легко и безоблачно, но они  были дружной семьей.  Женька рос на удивление здоровым, общительным ребенком, а его молодые родители мечтали о девочке, появление которой намечалось на сентябрь 1923 года. Во время беременности Фаина еще больше расцвела, только стал ее донимать навязчивый кашель, хотя она и не обращала на него внимания.

  Малышка появилась на свет 23 сентября 1923 года, мать назвала ее Софьей.  И все бы хорошо, но удача отвернулась от семьи: Фаина умирала….  В ноябре Зиновий похоронил юную жену. Ей исполнилось  всего двадцать три…
Оставшись один с двумя маленькими детьми, инструктор горкома партии, прямолинейный, уверенный и предельно принципиальный, если не сказать, педантичный на работе, он вдруг впервые в жизни растерялся. Как жить дальше, он не знал.   Почему-то  ни «Капитал» Маркса, ни статьи товарища Ленина не помогали…. Он, всегда боявшийся обуржуазиться, стеснявшийся происхождения жены, вынужден был взять няньку детям.  Нянька  оказалась мастерицей на все руки. Молодая украинская девчонка привела в порядок аскетичное жилье товарища инструктора, окружила лаской, вниманием и заботой детей, особенно крошечную Сонечку, а уже через год стала законной женой Зиновия.
 
   В семье Слуцких вновь воцарилась гармония. Везло Зиновию с женщинами. Жили хорошо, дружно.  Шло время.  И вот уже инструктор стал одним из секретарей горкома партии. Выросший красавцем, похожий на мать, Евгений, разделял убеждения отца и трудился в горкоме ВЛКСМ. В армию он не попал по состоянию здоровья: так получилось, что не только красоту матери унаследовал сын, но и ее слабые легкие.

   Сонечка, очаровательная, но некрасивая девочка, копия отца,  взяла  от матери легкий, уживчивый характер.  Закончив школу, подалась в Харьков  в медицинский техникум. Училась с удовольствием; на последнем курсе познакомилась с молодым курсантом, будущим военным переводчиком. Александр чуть было не пошатнул уверенность Сонечки поступать в мединститут; он увлек ее немецким языком. Девчонка разрывалась: никак не могла решить, чем ей заниматься.  В конце концов, она решила, что врачу пригодится знание иностранного языка, и успокоилась.

   В июне 1941 года Софья получила диплом  с отличием и записью – фельдшер. Поступать в институт она собиралась  там же, в Харькове.  Осенью планировали сыграть свадьбу, как только невесте исполнится  восемнадцать. Но все планы на будущее отошли в небытие  тем  страшным июньским воскресеньем.  Сашу в тот день Софья видела в последний раз.  А через несколько дней в один их харьковских военкоматов пришла напористая девчонка  и, потрясая в воздухе новеньким дипломом, потребовала отправить ее на фронт. То ли она была красноречива сверх меры, то ли военком уже плохо соображал от усталости и недосыпа, но повестки ей добиться удалось.  До ее восемнадцатилетия оставалось еще  около трех месяцев.
Кто  распорядился в небесной канцелярии? Наверное, душа матери, ставшая негласным ангелом-хранителем для этой некрещеной девчонки, комсомолки, атеистки,  дочери секретаря горкома партии.  Но повезло ей, с ярко выраженной еврейской внешностью,  дважды: ее мобилизовали. И попала она в санитарный поезд, приписанный к одному из госпиталей в далеком Новосибирске.  Софья стала отличным специалистом – в таких поездах да на войне  люди учатся всему быстро. Правда, служила  она недолго. В Новосибирске  познакомилась с  немолодым уже военным юристом, влюбилась, и осенью 1942 года  младший лейтенант медицинской службы Слуцкая, комиссованная по состоянию здоровья из вооруженных сил, прибыла с  мужем к  месту дальнейшего его прохождения службы в маленький районный центр в рязанской области, то есть в глубокий тыл.

   6 января 1943 года, в Сочельник, снова привет от Фаины,  в семье родился  сын, Игорь. Уже после Победы Софья с мужем и  маленьким сыном поехали на Украину. Всю войну она ничего не знала о своей семье и верила в чудо.  В Лубнах ей рассказали о показательной казни, устроенной немцами еще в октябре 1941. Отец  и брат отказались уезжать, когда город оставляли советские войска. Их повесили втроем: Евгения, Зиновия и его жену. У мужчин на груди были таблички с надписью: « Еврей. Коммунист», на груди женщины – «Жена еврея».
Чудо обошло Лубны стороной. Фаина выбрала дочь.

   Теперь у Софьи оставались только муж и сын. Значит, надо жить ради них. Она и жила, как умела. В 1946 родила второго сына. Потом вышла на работу медсестрой в детский сад. Семье и мужу уделяла  немного внимания: ей всегда была интересна общественная жизнь. Ею она и занималась с упоением. Не вышло из нее еврейской матери и жены. Время шло; дети взрослели; муж старел, и только Сонечка продолжала себя считать молодой и неотразимой. Семья постепенно уходила на второй план, но она считала это нормальным. Женщина проживала жизнь на полную катушку, и ничто не могло ей помешать!

   В 1968 похоронила мужа, и прожила еще сорок лет. Прожила, любя саму себя,  не унывая, потому что привыкла ко всему относиться легко. Как могло, хранило ее материнское сердце.  И увлечение Фаины мистикой сыграло свою причудливую роль в жизни ее дочери.
 
   Софья родилась 23 сентября 1923  года, ее муж в тот же день, но на тридцать лет раньше.

  Их могилы  рядом на старом кладбище, недалеко от шоссе под раскидистой березой. В тот холодный январский день 2008 года, когда тело Софьи предали земле,  успокоилось сердце обеих женщин, матери и дочери.
8 English lessons
Поздняков Евгений
      Осень. Дождь льет. На улице никого. Я один.
      Стою у подъезда. Знакомого. Гляжу на домофон. Кнопки поменяли. Раньше цифры «4» и «3» разглядеть невозможно было – нажимали их часто, а теперь… Кнопки новые.
      Страшно. Как в первый раз. Чего боюсь – сам не знаю. Трудно квартиру знакомую набрать – 43. Очень трудно. Я здесь полгода не появлялся, с ней не виделся… Хватит! Пообещал ведь! Нажимаю «4». Нажимаю «3». Гудки. Долгие. Затяжные. Как в мае. Страшно…
– Евгений, Вы? – Радуется металлический голос.
– Я, Наталья Григорьевна! Я…
      Звук противный – дверь открывается. Вхожу.
      Раньше я бегом поднимался. Сейчас еле ноги волочу. Чувства странные: одновременно хочу повидаться, одновременно нет… Страшно.
– Eugene, please, hurry up! Dinner is getting colder!2
– I know, I know!3 – Отвечаю с истинно английской интонацией. Хоть и не занятие, но по-другому нельзя! Обидится. – Don’t worry!4
      Четвертый этаж. Сорок третья квартира. Такая же, как и полгода назад…
– Евгений, дорогой! – Кричит из кухни. – Проходите скорее!
Снимаю куртку. Надеваю тапочки. Иду по коридору. Заворачиваю к ней…
      Голову вниз опустил. В лицо смотреть боюсь. Не готов я к этому пока… Не готов.
– Eugene! – Отходит от плиты. – Why you are so shy? Let me hold you!5
Замечательный английский! Как в старых фильмах, как у королевы Великобритании в новостях, как… Как на наших занятиях. Не стерпел. Не выдержал. Смотрю на нее.
      Щеки стали полнее… Косынку носит… Наверное, волосы выпали. Страшно.
Опускаю голову.
– Евгений! Садитесь за стол! Чай пить будем! С вафлями! Как раньше, после занятий…
      Сидим. Чай. Пьем. Вафли. Едим.
      Она веселая, как обычно. Шутит. Меня раньше это веселило, а сейчас… Натянул улыбку. Обидеть ее не хочу.
      Спрашивает обо всем: как дела с родителями? Какие планы на будущее? Как идет подготовка к экзамену по истории, и самое главное:
– Евгений, Вы английским заниматься продолжаете?
– Да. – Отвечаю. – С репетитором… Новым.
– Ясно. – Ухмыльнулась. – So, how is she? Do you like her?6
– No. You were better.7
      На часах уже девять вечера. Уходить пора. Прощаемся. Встаю из-за стола. Одеваюсь. Грустно…
– Наталья Григорьевна, - спрашиваю скрипящим голосом, - а с Вами… Все хорошо будет?
– Что за вопросы, Евгений? А разве может быть по-другому?
Улыбаюсь. Уже выхожу, как тут…
– Евгений, постойте! Давайте я Вам книги отдам! В университете пригодятся.
      Больно. Для нее книги, ценнее золота. Она их никому не давала. Только мне, изредка, разрешит что-то почитать. Историческое или художественное, неважно… А сейчас: «Евгений, хотите я Вам книги отдам?». Не хочу. А она уже за пакетами пошла. Собирает мне килограммы знаний. Говорит, советует, что в первую очередь прочесть, а что потом.
      Шесть томов Блока.
– Берегите, как зеницу ока, Евгений!
      Словари английские.
– Я их в Лондоне покупала, Евгений! Это очень ценные книги! Очень!
      Карамзин. История государства российского.
– Это Вам перед экзаменом, Евгений! Обязательно поможет!
      Прощаемся. Выхожу из подъезда. Стою с огромными сумками. В них килограмм двадцать – не меньше.
      Дождь.
     Если книги отдала – значит плохо дело. Плохо…

1. Уроки английского.
2. Евгений,пожалуйста, быстрее! Ужин уже стынет!
3. Я знаю, знаю.
4. Не волнуйтесь.
5. Почему вы так застенчивы? Дай-ка я тебя обниму!
6. Как она? Она тебе нравится?
7. Нет. Вы были лучше.
9 Воспоминания
Вера Шкодина
ТРЕТЬЕ МЕСТО В КОНКУРСЕ «ЛАУРЕАТ 42» МЕЖДУНАРОДНОГО ФОНДА ВЕЛИКИЙ СТРАННИК МОЛОДЫМ

Второй день он искал военный билет. Перерыл все шкафы, чемоданы, даже перешарил карманы всей одежды на вешалке. Тщетно. Билета не было нигде.
Месяц назад он похоронил жену. Нелегко оставаться одному под старость.
  Вначале запил. Дружки к нему стали наведываться, собутыльники. Веселили;
-Ничего, Акимыч, не горюй. Подумай, сколько баб кругом. А ты еще шебутной мужик, за первый сорт сойдешь.
  Так утешал его известный в деревне шелапут и алкаголик по кличке Шлёп. Прозвали его так за вечно спадающую обувь, с «чужого плеча». Мужик он был щуплый, усохший по питейной части.
-По мне, лучшая баба это вот эта, голубушка, - оглаживал он  бутылку «беленькой»,- я за неё и в огонь, и в воду. На край могилы, Акимыч, слышь, поставь, когда помру, ей богу вылезу!
Рыгочет  Шлёп, довольный своим остроумием.
  Илье не смешно. Он морщится от этой шутки и наливает по новой.
И так каждый день, пока всю пенсию не прокатывали. Потом Шлёп исчезал до следующей.
А Илья спасался сырыми яйцами из курятника, да когда  картоху с салом бросит на сковородку, а сам уйдёт по хозяйству. Картошка с одной  стороны подгорит, а с другой – сырая.
-Фу ты, - морщится он от горечи сожженного продукта.
- К соседке бы подвалил, - учит его в очередной раз объявивший Шлёп, - она к тебе благоволит, баба одинокая.
- Да она хоть раз в неделю умывается, чума болотная, - фыркает Илья.
И оба согласно  заливаются.
- А что ты хочешь, деревня… Скотина да огород и прочее, -  оправдывается  Шлёп, не имевший ничего, кроме  землянки да огородика под картошку.
Сам же он объявился  в деревне недавно из неизвестных мест, занял пустующую развалюху на окраине и не бедствовал больно, паразитируя на бабьей жалости и поражая их глубокомыслием.
- Это ты, - продолжал  Шлёп, - ровно ферзь в галифе да бурках выхаживал. Татьяна чисто держала тебя, все знают. А уж сама, что твоя королева. Мать-то её белошвейка да кружевница была, люди говорят. Жену твою  никто и не видел в  помятом или в чём затрапезном. Ровно городская. Ишь, ты как по ней убиваешься.
- Другой такой не будет, - угрюмо  пробормотал  Илья.
- Да уж, - соглашался Шлёп и переводил на  другое.
  Через месяц дочь прикатила, черкнул ей кто-то про житьё-бытьё отца.
- Продавай хату и ко мне,- заключила она, - скукожишься ведь от водки.
Вывесили объявление. И покупатели нашлись. Хозяйство слыло крепким.
Сам по профессии плотник, отец Ильи, покойный, сызмальства  обучил  сына плотницкому делу, чем и пробивались они вдвоём.


  Прожил он у дочери  полгода да назад вернулся, но не в деревню, а в городок областной, там уж третий год вдовствовала давняя Татьянина подружка .
Тоже продала дом в деревне, да купили ей дети однокомнатную в городе.
-Выходи, Дуся, за меня. Некого нам ждать больше, -заявил с порога.
  Мужа её, покойного, он хорошо знал, почти одновременно с фронта прибыли.

 Через его жизнь, как и через жизни его сверстников,  через жизни всего поколения прошла война.
Огнём и металлом, страшной косой выкосила она ровесников.
Он же  чудом остался  в живых среди немногих  таких же счастливчиков
  Забрали его в первые  месяцы войны из небольшой деревушки под Брянском. Немец продвигался к Москве. Народу гибло страшно.
Он помнит первые минуты на передовой.
Пронзительный вой снарядов, грохот  и навалившийся ужас, почти парализующий. Хотелось лечь на дно окопа, в это жидкое, ледяное месиво, вжаться в земляную стенку, зарыться, как крот, в землю и только бы  жить, жить, жить…
  И вдруг наступила оглушительная тишина…
Он осторожно выглянул из окопа, кое-где дымились воронки, поднимали  головы оставшиеся в живых, высовывались наружу.
Рядом кто-то приглушенно застонал. Это был лейтенант. Он был ранен в грудь, шинель в этом месте намокла и потемнела. Илья умел перевязывать, рос, почитай, без матери, она умерла, едва ему исполнилось пять лет. Так и «бобылили» с отцом, многое он умел.
  Пока перевязывал, страх почти прошел. Огляделся, было много убитых. Там, куда попали снаряды, сплошное месиво тел. Грязь, кровь.
Снова ужас пополз по телу . Ведь он недавно разговаривал с ними, смотрел в их живые глаза, чему-то смеялись, скрывая страх. Но каждый мыслил себя героем, вот только немца увидеть.
Он будто очнулся, услышав приближающий рокот моторов.
Танки!
  Насколько хватало глаз, спокойно и даже как-то весело двигались немецкие танки.
- Ну, вот и всё, - безнадёжно отметил он, - конец, конец.
Но вдруг будто вскипело всё внутри, вскинулось жгучим протестом:
- Нет, я так просто не сдамся, я просто так не умру! Нет, я ещё живой, живой пока!- почти выкрикнул он.
  Он вспомнил, как их учили подбивать эти чертовы машины.
И  вдруг успокоился. Приготовил связку гранат.
- Вот только пропустить их через себя, вжаться в окоп, чтоб не видно, а потом…, - шептал он почти бессознательно. И уже наметил его. Тот шёл прямо на их окоп. Иногда, заметив что-то подозрительное или стрелявшего, въезжал на  очередной окоп, поворачивался вдоль и утюжил, живыми закапывал и продолжал катить всё прямо, прямо.
Илья закрыл глаза, вжался в стенку. Сверху обрушились комья грязи, оглушил грохот, смешанный с запахом гари и машинного масла.
- Конец,  конец, -  прошептал Илья
  Кажется, прошла вечность, когда он опомнился, словно от толчка. Нащупал связку, вылез из окопа и пополз, пополз.
И это уже был не он, а всё, все убитые его товарищи, убитые на его глазах, и все они -  в нём одном.
- Давай, - кричали они ему, - давай! Бей же  гада! Бей!
- А-а-а!. – слышит он свой крик. И  не помнит, как встаёт во весь рост и бросает связку гранат. И уже не видит, как горит танк, ничего уже не видит.
  Очнулся ночью. Подмерзшая грязь. Страшная боль в ноге. Сам перевязал себя, сам лейтенанта вытащил из окопа и всё полз, полз, полз… Не помнит, как очутился в медсанбате.
Лейтенанта сразу отправили в тыл, нужна была операция.
- А ты живучий, - смеется сестричка, - выкарабкался.
Потом снова просился на фронт, Решил, не могут без него победить. Он должен быть на передовой. Добился. Страха не было.
Будто душу вынули, или она, когда был в окопах, там, в пятках, выдохлась вся. Остался только солдат, воин, и была цель:   
Бить,  бить, бить. Чем больше бьёшь, тем меньше их остаётся.
И если каждый… Нас больше, нас гораздо больше. У нас огромная страна…
  В одном из боёв его контузило, отбросило со страшной силой.
И снова госпиталь. Там и догнала его награда, медаль «За отвагу». Это, видно, лейтенант успел про него сказать или написать.
Комиссовали  подчистую. Никакие просьбы не помогли.
- Отдыхай, солдат, залечивай раны.
- Куда же мне? Родная  Брянщина под немцем.
- Дуй за Урал. Там  руки нужны. Поможешь стране, - устало заключил председатель комиссии. – А теперь иди, солдат, не задерживай.
  Сел он на поезд и поехал. Рвались снаряды вокруг, тошнотворно
Выли падающие бомбы. Одна попала в вагон. Ничего там не осталось. Страшная картина. Помогал санитарам. Ну, вот , наконец, Урал.
Никогда раньше не видел  гор, но чем-то притянули они его.
Каменным ли спокойствием, надеждой ли на постоянство, нерушимостью ли монолитов.
  Южная Сибирь. Та самая, что потом с легкостью новоиспеченного  барина была подарена социалистическому Казахстану незабвенным Хрущевым.
И теперь вот считает он пенсию свою, состоящую из каких-то, уму непостижимых денежных единиц.
А чтобы письмо дочери написать, надо адресовать его в другую страну.
Юг Западной  Сибири.
  В областном городе  с радостью сообщили:
- С мужиками у нас проруха. Особенно в колхозах. Хлебушек некому растить. Одни бабы да дети малые. Да там тебя, как бога, встретят.

  А жизнь была нелегкая. Мужиков раз-два и обчёлся.
 Один –  Гулько Павел, безногий,  другой  – Гончаренко Василий, вместо одной ноги – деревяшка и он, целёхонький, но как сказать. Ноги и руки на месте, весь  шитый-перешитый, но, бывает, померкнет свет в глазах, в башке – звон и бахнется,  где попало "с копыток", и пена изо рта.
- Падучая его бьёт, - заключили старухи, приводившие его в чувство. – Спокой ему нужен. А где его взять? – вздыхали.
  Всех девок поначалу распугал. А потом – ничего. Очухается и опять мотается. Какой там лечиться. До сих пор проклятая контузия дает о себе знать. Как девица, в обморок может «сковырнуться» в самый неподходящий момент.


Приехала как-то девка в бригаду, овес  привезла  лошадям. Синеглазая, злая.
- Давай разгружай, -кричит, - чего застыл, как столб!  Шевелись! Некогда мне!
Ух, как взъярился Илья:
- А сама и сгружай! – рванул со стола чашку алюминиевую, бросил в колоду.
Так, ей богу, той чашкой за полчаса выгрузила овес. Хлестнула лошадь и понеслась стоя, как на колеснице, только платьице в синих   горохах   по ногам  хлещет.
- Ишь,  ты, - усмехнулся Илья, - царица Тамара.
  Но напрасны были все его ухаживания. Не  видела она  его и видеть не хотела. Не то, что другие, отбою ведь не было. Первый жених на деревне, с руками, с ногами, в военную-то пору.
  Узнал, что дважды подавала заявление на фронт. Но старуха –мать на руках, семидесяти  лет, не взяли. И еще, что убили у нее жениха в первый же  год войны. Сказывали, что похаживал к ней как-то энкавэдэшник, одноклассник бывший. К нему вроде как благоволила, но тоже без большой надежды, а когда подвалил он однажды к какой-то горькой вдовушке, а  она узнала, так  и дала от ворот поворот, в деревне  разве что скроешь.
- Смелость города берет, -  сказал себе однажды Илья  и пошел «штурмовать крепость»
  Поначалу к старухе подъехал. Мол, не возьмете ли на постой. Сам плотник, забор поправлю, сараюшку задранкую, мебель  какую надо, табуретки, стол -  всё могу. А на прежней  «фатере»  сын вернулся калечный, вроде лишний я там, неловко.

Что и говорить, девка с гонором, - объясняла она,  провожая  гостя, - да ты ужели  не джигит, - хитро взглянула.
  Стал  жить в её доме. Уж как расстарался. Огород перелопатил, все строения на ноги поставил. А она и не взглянет. «Здравствуйте да до свидания», - пробурчит. Иногда одноклассники заглянут, тут вам и улыбка. Илья даже ревновать стал, когда явился  энкавэдэшник с букетом и рухнул на  колени. Настырный оказался, простила ведь, но чувствовал Илья – не любит она. Но он всё  ходит да на Илью зверем косится. Узрел соперника. Потом стали Илью вдруг в город вызывать на перекомиссовку. Документы чего-то проверять. Старуха посекретничала, что Татьяна, узнав об этом, приказала  дружку своему:
- Не трожь  постояльца. А то и ты сюда дорогу забудешь.
  Проснулась надежда у него в душе.
А скоро тот  осечку дал, снова к бабенке прежней завалил по секрету. И тут же донесли ей. Так она взбеленилась, что вылетел он
пулей из хаты, весь красный. 
  Понял Илья, что его час настал.  Принялся охаживать её смелее. А она ничего. И в кино пошла, и на танцы. Сама под ручку взяла. Ошалел он от счастья. Не понял сразу, что  это она назло, на принцип пошла. А когда замуж позвал, и не задумалась.  Сама на него смотрит, а не видит. Так и вышла за него не глядя. 
  Вскоре родила сына, первенца. Стал Илья успокаиваться, привыкать к суровой неразговорчивой жене.
Любил он её шибко, редкой красоты была, прямо иконописной, словно мадонна с дитём сидит.
  А тут опять её дружок объявился. Вокруг кругами ходит. Как-то пришёл Илья поздно. А жены нет дома, старуха глаза отводит, а сама пальцем за дом показывает. Вылетел на мороз и слышит:
- Брось его, заберу с дитём, как своего любить буду, на свою фамилию определю. Что он тебе, чужак приблудный! Да я его с пылью смешаю. Завтра же на фронт упеку! И как не было его. Уедем! Всё -  для тебя! Всё, как ты захочешь.

 Слушал он, как ошпаренный. Что было потом, не помнит, видно, опять падучая скрутила.

 Очнулся в постели. Бабка над ним что-то шепчет. Татьяна в углу с ребенком, зарёванная.
  Вот и попала ему после этого «шлея под хвост».Загулял он, выпивать стал, к вдовушкам похаживать, жалости искать.
Молчит Татьяна, вся почернела, а терпит.
  А тут радость вселенская грянула.  Война закончилась.
Сколько счастья было, сколько слёз.
И поехал он домой, под Брянск, отца-старика оттуда к себе забрать. Привёз. Тот лето у них прожил, а как зима наступила, глаза у него прямо на лоб полезли. Морозы страшные, до сорока и выше. Он такого век не видывал.
- Вот чарты болотные, - ворчал, - людей сюды ссылали, а они саме живут.
  Однако никуда не уехал. А как Илья загуляет или придёт "под мухой" да начнёт придираться, просит жалобно:
- Ты, Татьяна, свяжи мне его, чарта  болотного, а я  ремнем его, ремнём.
  Так всё за неё и заступался,  да ругал сына непутёвого.
Еще двоих родила ему Татьяна, сына да дочку.
Поднялись дети незаметно, разъехались да и определились. Прошли годы, промчались, как один день. Старуха  да его отец преставились почти друг за другом.
  И остались они вдвоём
А Татьяна сердцем маяться стала, но пожаловаться не умеет, да и кому. Ведь он всё обидами своими занят был.
  Всю жизнь так и проревновал.
А сам вроде и невиноватый. Так и умерла она в одночасье от сердечного приступа. И тошно ему теперь. От вины своей и деться некуда.. Да и куда от себя сбежишь.
  А военный билет она, видно, спрятала, боялась, что  уйдёт, желающих отхватит  мужика  много было, стольких война без мужей да без парней оставила.
  Ему бы понять вовремя, что гордая  и независимая, жалобного слова не услышишь. А ей, может быть, во сто крат тяжелей было молчать, всё в себе таить.
А что  неласкова, так время-то какое, проклятое время.
 
  Вот так и потерялась любовь-то.
Хотел военный билет восстановить, в город поехал.
 Но не было там такого солдата.
 Вроде и на учет он не становился, и на перекомиссовку не  его  много раз вызывали.
И понял он, чьи это труды. Вспомнил его слова:
- Сделаю так, что вроде и не было его. Совсем.
  А теперь он там - большая шишка. В столице сидит. Главным.
Что же теперь за грудки его трясти?
  Мало что вытрясешь. Себе во вред.
  Во все архивы он писал, где могли быть его документы, потом сдался. Непробиваемая стена.
  Так вот и  живёт теперь, не получая тех  льгот, что положены ветерану войны. А пенсия колхозная, минимальная, да еще и  не в рублях.
В колхозе ведь не работа была, а "отдых" сплошной.
  Можно забыть солдата, даже вычеркнуть его имя из всех списков, только памяти не отнять. Да вот этой медали «За отвагу», что на его груди.
 
... Не бывает одинаковых людей, как не бывает одинаковых судеб.  Даже у самого похожего в своей роковой судьбе поколения двадцатых…
Живы еще солдаты, и живут они своими болями и  воспоминаниями о страшной военной поре, поре своей юности.
  Они честно выполнили свой долг и стали героями.
Они уходят от нас и смотрят в глаза грядущему…
  И  они уже принадлежат истории, истории нашей страны…
10 Шурка
Вера Шкодина
ВТОРОЕ МЕСТО В УЧЕБНОМ КОНКУРСЕ ПО СТИЛИСТИКЕ "ВСЁ ЭТО - ЖИЗНЬ" МЕЖДУНАРОДНОГО ФОНДА ВЕЛИКИЙ СТРАННИК МОЛОДЫМ
ЧЕТВЁРТОЕ МЕСТО В ТЕМАТИЧЕСКОМ КОНКУРСЕ "КАК ОПАСЕН ЭТОТ МИР" МЕЖДУНАРОДНОГО ФОНДА ВЕЛИКИЙ СТРАННИК МОЛОДЫМ
  ПЯТОЕ МЕСТО В КОНКУРСЕ «ЛАУРЕАТ 37» МЕЖДУНАРОДНОГО ФОНДА
    
   Во дворе выла собака.
Санька проснулась среди ночи и теперь тоскливо вслушивалась в непонятное откровение собачьей души.
В горнице заворочалась и забормотала мать.
Ей надо в пять утра вставать, чтоб подоить корову и выпроводить в стадо.
- Вот развылась! - уронила Санька в темноту, натянув одеяло на голову.
Мать заворочалась снова, вздохнула и обреченно изрекла:
- Преставился кто-то.
- Да уж!  - фыркнула Санька, - как же, сказки!
- Так и есть, - убежденно заверила мать
Её уверенность заставила внутренне сжаться и замолчать.
Спорить не хотелось, спать тоже. Промучившись до утра,  за обычными летними делами выкинула из головы ночной разговор.
       В обед влетела переполошенная соседка и , вытаращив глаза, затараторила:
- Шурка Доценко удавился! Руки, господи, наложил на себя!
И,  довольная  произведенным эффектом, расположившись на лавке у печки, продолжала уже спокойнее.
Веревку  через кровать перемахнул и  затянулся. Так  и тянул, пока не помер. Ужас! – закрыла она лицо.
- Шурка? – удивилась мать и неожиданно добавила, - да уж пора ему.
Соседка помолчала и убежденно добавила:
- Собаке – собачья смерть!
       Санька оцепенела от этих слов. До ночи бестолково толкалась она по двору, слушая и слыша, как сквозь вату, новые подробности, приносимые разговорчивыми соседками.
Санька хорошо знала его и не верила, и не могла поверить. Особенно потрясли её слова  людского приговора:
- Собаке – собачья смерть.
Почему? Откуда такая жестокость? Всё внутри рвалось и протестовало. Нет! Так нельзя о человеке!
Даже если он такой.
Всё равно нельзя, не имеют права судить . Разве они всё знают?
       Через пару дней его хоронили.
По улице шла странная похоронная процессия. Для деревни это было невероятно:
 Пять человек родных и больше -  никого.
Люди выходили на улицу, провожали  группу глазами и молча уходили во двор.
       А Санька всё стояла и стояла на улице, и когда они уже скрылись из глаз, она всё не могла сдвинуться с места. И всё звучали и звучали  в ушах ужасные слова: «Собаке – собачья смерть»
Неожиданно для самой себя она вдруг разревелась. Но и это не принесло облегчения:
- За что же так они? Не  смеют, не смеют!
Но они смели.  А человека  больше нет. И разве  нет прощения?
       Да, Шурка всегда был непутевым. Он не умещался ни в какие рамки. Он был сам по себе.
Небольшого роста,  обычной  внешности, но в драках, которые он сам учинял,  перед ним отступали самые отчаянные забияки.
Пугало в нём такое безрассудство, в котором читалось только одно: он не остановится.
И он, действительно, не останавливался ни перед чем.
       Еще в школе научился вынимать нож в любой потасовке, и еще тогда мог и  пырнуть.
А при виде ножа все кидались врассыпную.
А дальше – больше. Драки, поножовщина, пьянки и тюрьма, как родной дом.
Он не воровал, не грабил, нет. Он дрался.
Лез отчаянно на забияку любого калибра и побеждал. Всегда.
А если кто не отступал, были жертвы.
И как следствие – тюрьма. Опять и  опять.   И  всю жизнь.
        И чего, казалось, плакать?  Одно горе причинял он своим землякам.
Но Санька помнила его другим. Она тогда  еще училась в десятом классе.
Старший брат Володька вдруг увлекся боксом. В зале висела самодельная груша, которую он после работы каждодневно колошматил вечерами.
Санька помнила, как брат пришел однажды  домой весь избитый.  И тогда она впервые услышала  про Шурку. Мать – учитель математики, запретила ему выходить на улицу  вечерами.
Но Володька был упрямый и гордый.
        Однажды поздним вечером родители ушли к знакомым что-то отмечать. Санька делала уроки.
Вдруг -  захлебывающийся лай овчарки. Грохот двери, которая была просто   снята с петель. И появился невысокий парень в распахнутом полушубке с ножом в руках. Володька побледнел.
Санька изумлённо поднялась из-за стола и пошла навстречу.  Вид ножа её не только не испугал, она поразилась невиданной наглости.
-  Ты что, сдурел? – возмущенно заорала она. – А ну сейчас же дверь на место поставь!
Мороз на дворе!.
 С ума сошел что ли?
Шурка оторопел. Опустил нож и  вдруг расхохотался:
 - Татьяна Тимофеевна! Вылитая Татьяна Тимофеевна! Как есть!- Татьяна Тимофеевна!
         Дело в том, что мать Саньки, Татьяна Тимофеевна,  когда-то учила его.
 Её знали, как строгого и требовательного учителя.  Все хулиганы уважали её за справедливость. Санька, действительно, была очень похожа на мать.
Шурка безропотно и даже охотно поставил дверь на место, балагуря с Санькой о том, какая умная и строгая у неё мать. Уходя, взглянул на Володьку и добавил:  «А ты не лезь, куда не надо. А то получишь. Понял?»
- Сам получишь! – возмутилась Санька,  - еще не хватало!
- Да ладно, - щелкнул он её по носу, - Татьяна Тимофеевна!
- Я Санька!
-Тёзка!
Во дворе  грозная овчарка проводила его только   рычанием.
         Второй раз она увидела его, когда была уже первокурсницей. Приезжала домой на выходные. Была  зима.
Решила сходить на танцы в клуб, куда раньше  путь был   заказан, учениц туда не пускали.
Вошли с подругой и вдруг, как сквозняк по залу:
- Шурка! Шурка!
Повисла тишина. Напряженно повернуты головы к двери.
Санька увидела плотного невысокого паренька в щегольских  белых  послевоенных бурках, в лисьей дорогой ушанке, вызывающе заломленной на ухо.
Санька с любопытством,а потом и весело изучала его кавалерийские замашки. Её веселила вызывающая  рисовка, живописная свита и купеческий задор.
           Дома она хохотала, описывая  экстравагантный его вид и  поведение.
Старший брат неодобрительно  косился и пророчески предупредил:
-  Ты его не знаешь. Это головорез. Его все парни боятся.
- Почему? -  искренне удилась Санька, - он такой смешной! И не злой вовсе.
-  Добрый! – Володька едва не захлебнулся от негодования,  - Добрый? – повторил он и развел руками. – Если бы все  добрые  столько народу перерезали, то я уже не знаю, кто злой!
- Вы его сами избаловали, - упрямилась Санька, -  потому что дрожите, вот он и бахвалится.
- Дрожи, не дрожи, у него разговор короткий. Не дрожишь -  пырнет ножом, только и всего, - холодно возразил брат, - и вообще, помолчи, салага.   Мам! Скажи ты ей! А то я не пущу её на танцы!
- Попробуй! – возмутилась сестра, -  феодал!
А его боишься! Ха-ха-ха!
- Ну ладно, я с детьми не спорю, - брат хлопнул дверью.
- Скажите, пожалуйста, какие мы взрослые! – крикнула вслед Санька.
          А через неделю Шурка пригласил её на танец.
Танцевали вдвоем,  а рядом -  ни одной пары.
Санька веселилась:
- Это они все тебя боятся? Да? А хорошо! Не тесно!
Шурка разговаривал с ней уважительно:
- Я знаю, ты дочка Татьяны Тимофеевны!
По глазам узнал.
Это моя любимая  учительница.
- Ого! У тебя что, любимые учителя есть?
- Одна, - просто ответил Шурка, -  я её на все праздники поздравляю.
Санька вспомнила открытки, что получала мать к праздникам, чуть ли не со всего света.
- И из тюрьмы тоже? – съязвила Санька.
- Да, - нисколько не удивился тот и торжественно заявил, - всегда! Я её уважаю.
- Это за что же?
И она вспомнила, что мать никогда  не высказывалась о Шурке плохо.
- Она строгая и справедливая. Мы её уважали. Да.
Санька помолчала.
Надо же, идеалы у него.
- Я тебя пойду провожать,  - закончил он разговор и  вежливо провел её на место.
- Валяй, - хмыкнула Санька и представила вытянувшееся лицо брата.
- Пошли через озеро, - предложила она,- чтоб не шокировать бабок.
- Давай, -согласился он
          Они шли и беседовали. Санька спрашивала, он отвечал. Наконец, она осмелилась:
- Ты почему из тюрем не вылезаешь? Нравится что ли?
 Шурка тяжело замолчал.
«Ну, влипла, - подумала Санька, -и зачем?»
Вдруг он остановился и горячо заговорил.
 Из его пульсирующей исповеди Санька поняла:
- Дразнят, задевают, лезут все. А я  дурной! – упавшим голосом завершил он, - сам не понимаю, как за нож хватаюсь. Дурной я! Дурной!
Саньке это было совсем непонятно, совсем!
- Удобно устроился, - буркнула она, - себя не помнить, себя не понимать! Очень удобно! Можно позавидовать!
- Чему?  -искренне удивился тот.
- Ты почему такая темнота? Ты почему  всё на инстинкты спихиваешь? А?
Теперь не понял он. И Саньке стало ясно:  не поймет. Не знает он про инстинкты.
- Ну ладно, - оборвала она себя, - тормоза тебе надо ставить, а иначе – крышка.
- Да, - наивно согласился он, - только ничего не выйдет, я пробовал.
Вот так они и расстались
- Мама! - кричит возмущенный брат, - ты знаешь, кто её провожал сейчас? Шурка! Я следом полз по кустам, все штаны продрал! Перетрясся весь, а  она, представь, воспитательные беседы с ним проводит! Дура больная! Учительница облезлая! Да он же тебя одной рукой!
- Ладно! Прекрати, Не тронет он её. Я знаю, -  отрубила мать,и ушла в горницу.
- Вот так! Сам дурак!  А он искренне со мной разговаривал!
           А ведь он, действительно, был абсолютно искренним. Это она чувствовала. Но как же сочетать его искренность, даже наивность с нечеловеческой,  звериной жестокостью?
- Брось ты свою философию, - злился брат, -  прямо педагог Макаренко нашлась! Ну, давай, займись воспитанием! А он тебя прирежет из благодарности.
Так и не решила Санька этой мучительной загадки.
Шурку опять посадили за какую-то разборку с поножовщиной.
      И еще  была одна встреча.
Случайная.
 В одном районе, где после вуза она только начинала работать в восьмилетке.
 Как он обрадовался, увидев её!
- Ты знаешь, завязал я, всё! Точно! Сейчас работаю в геологоразведке. Уже второй год! Я деньги зарабатываю.  Матери  дом куплю. Хватит ей в землянке жить! Слушай, а ты можешь мел достать?
- Зачем? – удивилась Санька.
-  Бурки помелить, чтоб белые были.
 Санька расхохоталась:
- Мне бы твои проблемы!
- Ну достань, - обиделся он, что тебе стоит.
- Запросто! – достала из портфеля мел, - доволен?
- О! – заулыбался тот, - спасибо, а то нигде не могу достать!
Вот и всё.
        А потом ещё прошло года три. Летом Санька всегда гостила дома.
В прошлом году умерла Шуркина мать, так и не дождавшись дворца на Шуркины деньги.
Умерла в землянухе.
А он приехал из тюрьмы, опоздал на похороны, а ночью удавился, сам.
     Какой же постылой должна стать   жизнь, что даже инстинкт самосохранения не смог одолеть его в тот момент.
Его,  человека -  на уровне инстинктов.
 Шурка, Шурка! Безрассудная голова!
«Собаке – собачья смерть!»
Почему же так больно за тебя?
Наверное, что-то ты понял, Шурка, если не смог больше жить!
11 Баян
Банев Виктор Георгиевич
   1. Долгие проводы - лишние слёзы.
 
   Осенью, года так шестидесятого, пассажиры новосибирского вокзала могли наблюдать захватывающую картину. У одного из вагонов скорого Новосибирск - Москва прощалась колоритная парочка. На них оглядывались спешащие на посадку пассажиры, и откровенно глазели немногие провожающие. Он - молодой человек одетый в добротный гражданский костюм и приличные ботинки, внешность имел заурядную, рост невыдающийся и стыдился того, что вытворяла девица. Она - накрашенная вульгарно с пергидрольными волосами и одетая стильно, но на грани легкомыслия, вешалась молодому человеку на шею и ревела на весь перрон, перемежая вопли отборным матом. Посадка заканчивалась, и диктор давно уже объявил, что до отправления остаётся пять минут, но девица не слышала и ничего не хотела видеть вокруг. Только настоятельная просьба проводника и зелёный на светофоре наконец-то прервали затянувшееся прощание и вой девицы. Мужчина, подхватив новенькие чемодан и футляр с баяном, запрыгнул в тамбур. Поезд тронулся, и девица, снова взревев и матерясь, пошла за набиравшим ход вагоном, ничего не замечая вокруг, пока не кончилась посадочная платформа. Увидев, что дальше идти невозможно, она остановилась, многоэтажно выругалась и, проводив взглядом последний вагон, направилась в здание вокзала. На автопилоте нашла дверь привокзального ресторана и завалилась за столик, уже порядком заставленный закусками. Откуда-то, словно из под земли возник, официант и со словами:
   - Распрощались наконец-то, - поставил перед девицей графин с коньяком и отдал ей паспорт. Девица выплеснула из стакана минералку, чуть не доверху налила в стакан коньяк и, грохнув его залпом, перестала подвывать, глаза её приобрели осмысленное выражение и, глядя на официанта, она зло выкрикнула:
   - Всё таки бросил меня - гад! Скажи, брат, чего вам, кобелям, еще нужно? Как сыр в масле катался! Всё для него, сволочи. Нет, какая-то деревенская шлюха дороже ему меня? Меня, без пяти минут генеральши!
   Официант пользуясь тем, что ресторан совсем опустел, присел за столик.
   - Ты думаешь, Лиза, что-то зависит в любви от того - генеральша ты или доярка?
   Девица попыталась что-то ответить, но коньяк на готовые дрожжи не дал этого сделать, она лицом въехала в стол и захрапела. Аккуратно взяв её подмышки, официант отвёл, или скорее, отнёс её в подсобку, уложил на обшарпанный диван и  укрыл таким же видавшим виды одеялом. Очнувшись через несколько часов, девица привела себя в порядок и, купив билет на ближайший поезд, отправилась в противоположную, уехавшему молодому человеку, сторону.
 
   2. Задолго до этого
 
   Сашка родился и вырос в деревне. Отца не помнил. Мать хранила "похоронку". Мужиков в деревеньке осталось после войны по пальцам, и матери не отломилось семейного счастья. Молодая и сохранившая вопреки тяжёлой работе остатки девичьей красоты мать могла бы наверно сойтись с кем-нибудь из немногих вернувшихся в село мужиков. Но, но она или так сильно любила Сашкиного отца, или не захотела строить своё счастье на чужом горе. Многие мужики возвращались не в свои семьи после войны. Ей благом казалось, что есть сын. Души в нём не чаяла и баловала как могла.
   Рос пацан не дураком, но и звёзд не хватал, закончил семилетку и подался в районный посёлок. Устроился на ремзавод и в ШРМ. Окончил десять классов, что по тем временам считалось солидным образованием. Не желая стать для матери обузой, из кожи вон лез, но выбился в люди, став к двадцати годам классным сварщиком. По здоровью со своим годом не попал в армию и решил сменить специальность. Захотел стать поваром и записался на вечерние курсы в училище тут же в посёлке. На следующей медкомиссии, к удивлению, его признали годным к службе, но умный военком "притормозил" призывника ещё на полгода, дав получить специальность и рассудив за парня здраво. Не дурак - сварщиком пойдёт в стройбат, а у повара возможностей больше. Сашка не возражал.
   Перед армией вляпался в брак. Гульнул с парнями на вечеринке и поутру проснулся в постели с красивой девицей, да только молва о ней несильно хорошая шла среди заводских. Ну, случилось и случилось. Но девица оказалась прожжённой и заявила через пару месяцев, что беременна. Тогда, по такому случаю, регистрировали в три дня и Сашка, не долго раздумывая, расписался. Сказалось материно воспитание. Шалопай, а по сути безотцовщина и беспризорник, пацан тем не менее унаследовал несколько материных правил, которые она не нарушала никогда. Главное, наблудил - отвечай. Разговоров о любви молодые даже и не вели. Наступила осень и Сашку забрали в армию. Тогда ещё на три года. Отгуляв на проводах, толпа таких же как и он оказалась в известном областном призывном пункте "Красные казармы" и дожидалась "покупщиков". Ожидание запомнилось бесконечной дракой. Пластались городские одного городишки с соседними. Деревенские сбились в кучу в одном углу. Предводитель городских, пнув пару раз одного - другого, спросил:
   - Вы откель, земели?
   - Да из деревни, вот, - Сашка назвал райцентр.
   - Бля! Это в нашей области, что ль? Ну ладно, сидите, кто тронет - скажите Коля Шахта не велел. Деревенских и правда не трогали, а на пятые сутки полуголодного сидения, оставшихся человек тридцать забрали полупьяные лейтенант и старшина. Сашку назначили старшим, да он и был старше остальных. Команда пешком отправилась на железнодорожный вокзал и скоро уже тряслась в общем вагоне, специально прицепленном к скорому Москва - Хабаровск. Пять суток впроголодь пацаны охраняли сон лейтенанта и старшины, просыпавшихся только в туалет и добавиться в вагоне-ресторане.
   По прибытии в город армейские грузовики развезли новобранцев по учебкам Восточного военного округа. Сашка попал в школу армейских поваров, как и предполагалось ещё дома в военкомате. Приняв присягу и отучившись, оказался в мотострелковом полку, где и заменил в полковой столовой, ушедшего на дембель такого же рядового. Служба покатилась своим чередом, неконфликтный паренёк делал своё дело добросовестно. Из дому писала редко мать и ещё реже молодая жена. Несколько месяцев жена трындела в письмах о беременности, строя планы на окончание Сашкиной службы. Но мать отписала, что никакой беременности нет, и Сашку его зазноба просто развела на женитьбу. Но мать написала также, что в неблаговидном супруга не замечена. Сашка задумался и для себя решил вернуться к ней, если дождётся. Соблазнов в полку не было, и ничего не предвещало изменений в его судьбе армейского повара. Всё как по рельсам, пока в полку не сменился командир. Тут-то Сашку и закружило помимо его воли.
 
   3. Незадолго до прощания
 
   Новый командир - новая метла. Солдаты, как обычно, не очень впечатлились сменой начальства. Один умник сказал: армией командует - фельдфебель, а фельдфебели служат до пенсии или гибели в бою, а кто там над ними - солдату неинтересно. Так думал и Сашка, которому осталось дослужить два года. Новый полковник осмотрелся, кое-кого отправил на пенсию, провёл стрельбы, несколько ночных подъёмов по тревоге и ... успокоился. Часть хоть и не элитная, но не числилась и в плохих, и командир, правильно это поняв, решил не делать резких движений. Служаки недолго ломали голову над тем, как оказался здесь полковник из штаба округа? Пусть ему повысили звание, но все понимали, что на деле это ссылка, недалеко от города, но ссылка.
   Загадка вскоре разрешилась. В один из погожих выходных дней свободным офицерам чуть ли не в приказном порядке пришлось выехать на Амур на...пикник. Полковник любил рыбалку и...выпить. В выходной день - это святое, и большинство обрадовалось, прихватив с собой и жён. Народ выехал на паре грузовиков и командирском газике к одному из живописных заливов. Сашку выдернули полусонного из казармы, смена не его, и он отсыпался. Повар, настолько необходимая в войске боевая единица, насколько и зависимая. Мужчины отправились на берег ловить рыбу, а Сашка оказался окружённый компанией женщин.
   Об офицерских жёнах можно говорить бесконечно. Расхожее мнение, что в их среде неверность цветёт махровым цветом справедливо лишь отчасти, а что профессии их редко оказываются пригодными для военной службы - несомненно В военных городках очень плохо с работой по специальности, скажем балерине, художнику по костюмам ТЮЗа или музейному экскурсоводу. С таким экзотическим приданым почему-то и попадают дамы военным в жёны. Приданое сомнительное и, вскоре, большинство из некогда блиставших на народе звёзд, превращаются в заурядных домохозяек и стервенеют от вечного неустройства жизни и сутками отсутствующих мужей. Свежий человек поневоле привлекает внимание.
   Женщины смотрели на Сашку с обожанием, как он ловко шинковал салаты и разделывал свежепойманную рыбу для ухи. Любой из их мужей кратно проигрывал его профессионализму, неплохо умея приготовить разве что яичницу. Сашке откровенно начали строить глазки, а приняв для премедикации понемножку коньячку из огромных запасов, женщины помоложе начали откровенно с ним заигрывать. Сашка, лишённый уже год женского внимания, поначалу растерялся, тем более, что женщина, которая приглянулась ему, не обращала на него никакого внимания. Вскоре компания мужей вернулась с огромным уловом. В Амуре в ту пору рыбу ловили чуть ли не руками. Уха к тому времени уже дошла на костре, и пикник покатился как по нотам.
   Сашка втихаря смылся от компании к водителям, но те храпели в кабинах, и места, где доспать, ему не осталось. Он наломал лапок и завалился, постелив на них найденный в кузове брезент. Поспать долго ему однако не удалось. Понравившаяся ему молодая женщина бесцеремонно растолкала его, взяла за шиворот, прихватила с собой брезент, и, недалеко от гомонящей и поющей нестройным хором компании, деловито, без лишних слов овладела им. Сашка нашёлся лишь спросить:
   - А муж-то, как на это посмотрит?
   Девица ответила:
   - Скоро сам увидишь и всё поймёшь.
   Начинало темнеть, компания становилась все тише, и вскоре народ стих совсем. Женщина ещё несколько раз отдалась Сашке, да так, что тот, не избалованный сексом с женой, уже перестал и удивляться. Солдат даже толком и задуматься не успел: ни о последствиях, ни о том с кем свела судьба. Мелькнула лишь мысль, что нехорошо это, но напор девицы оказался таков, что много позже вспоминая этот день Сашка не мог ответить себе, могло ли случиться по-другому? Видимо нет, раз наверху кто-то решил свести их.
   Но главное удивление ждало Сашку впереди, когда проспавшиеся отдыхающие потихоньку стали собираться и грузиться в машины. Лиза, так звали новую Сашкину знакомую, впорхнула в командирский газик и уселась рядом с водителем. Самого же комполка, так и не проснувшегося, загрузили в машину через открытый задний борт. Сашку прошиб холодный пот, когда он понял с кем связался. Всю неделю после выходного он ждал, что разверзнутся небеса и оттуда снизойдёт на него кара. Ничего так и не дождавшись, повар задумался, что же произошло? Каждую ночь ему снилась Лиза, начисто вытеснив из дотоле редких снов супругу Таньку. Наяву отношения завертелись с пестротой калейдоскопа. Лиза влюбилась - по настоящему, ей Сашка был нужен каждую минуту, и каких только ухищрений она не придумывала для этого. Сашка прекрасно понимал, что прокол неизбежен, но ничего не мог противопоставить бешеному темпераменту бывшей балерины областного театра оперы и балета. Прокол случился, когда Лиза зазвала Сашку в свой дом на окраине города. Ей давно хотелось всего помногу и по-настоящему, а не по собачьи, как она называла встречи где попало. Полковник уехал в командировку. Сашка первый раз в жизни пошёл в самоход. Ничего не предвещало беды, да Лиза перепутала время возвращения полковника, и он застал их в разгаре оргии. Но жена не открыла ему дверь, а истошно заорала:
   - Насилуют! Убивают! - успев за несколько минут проводить любовника в окно, прибрать стол и исцарапать себе грудь.
   Полковник бросился к ней расспрашивая: кто, что и как? Успели ли?
   Незаурядная актриса, сыграла истерику, да ещё и сказала, что это солдат и она укусила его за палец.
   Наутро полковник построил весь полк на плацу и лично осмотрел руки каждого. Двоих накануне случайно поранившихся солдат он с пристрастием допросил, и врачу пришлось подтвердить, что они получили травмы не от укуса, а от неумения пользоваться инструментом. Сыскной запал у полковника прошёл, и он с горя напился посреди недели, чего никогда не позволял себе ранее. Сашка и Лиза сделали оргвыводы. Вернее, сделал их один Сашка. Поняв, что играется с огнём, он решил прекратить отношения. Да, благие намерения иногда суждены нам...
 
   4. После прощания
 
   Сашка сидел в купе скорого и прокручивал в голове события последнего года, с трудом давя в себе желание выйти на первой же остановке и взять билет обратно, понимая умом, что это будет дорога в никуда. Тысячи раз уже обговоренное с Лизой это действо произойти не могло. Куда он мог вернуться? Воспитанный набожной матерью, что на чужом несчастье счастья не построить, Сашка прекрасно понимал, что даже вернувшись, он ничего не сможет изменить, в первую очередь, в себе. При внешней шалопаистости, разгильдяйстве и показном похренизме в его душе жил другой человек, трезво отдающий себе отчёт в своих действиях и поступках, и перешагнуть этого человека он не мог. Любил ли он Лизу? Да. Но понимал, что в таком раскладе он не сможет жить с ней. Он подставит полковника. Военный, от которого сбежала жена, может быть уверен - карьере конец. Это мало заботило Лизу, она не привыкла считаться ни с кем, воспитанная в артистической среде где предательство и подсиживание - норма. Сашка же не хотел выглядеть в своих глазах полным подлецом.
   Невесёлые думы перекинулись на жену. Татьяна, по Сашкиным понятиям, ни в чем не виновата и, если уходить к другой женщине, нужно честно рассказать ей всё и развестись. Разговор обещал мало приятного. Такие мысли крутились в голове, перемежаясь с воспоминаниями. Он прекрасно понимал, что, что бы он не делал, выбросить Лизу просто так из своей жизни уже не удастся. Бледно выглядевшая на Лизином фоне Татьяна, не добавляла светлых ощущений. Сашка мучительно думал, как поступить с ней. Не рассказать о грехопадении невозможно. Она и сама моментально догадается, что он жил с другой. Как только они окажутся в постели - этого не скрыть. То чему научила Сашку Лиза - вылезет сразу же, ему просто не суметь по-другому, отвык.
   Скорый, отбивая ритм на стыках и грохоча на стрелках полустанков, всё дальше уносил его к точке невозврата, да он и понимал, что точки возврата нет, нужно жить дальше, а как - он не знал. Сашка глянул на футляр с новеньким баяном, подаренным на память. Знала, как оставить занозу в душе, подумал Сашка. Баян. Для него так и осталось загадкой, откуда Лиза узнала о том, что он музыкант, поцелованный богом в макушку. Мать просто так, чтоб у парня на всякий случай был кусок хлеба, купила ему старенький баян в детстве, упросив школьного учителя пения позаниматься с пацаном. Учитель же и сказал о том, что у Сашки есть музыкальный слух. Петрович, так в деревне все звали учителя, в несколько лет, занимаясь с Сашкой пару раз в неделю всего за десятку в месяц, сделал из пацана непревзойдённого аккомпаниатора. Слух у Сашки оказался абсолютным и, подучив его музыкальной грамоте, Петрович к окончанию школы с удовлетворением сказал:
   - Всё, Сашка, мне тебя больше учить нечему, дальше сам.
   Сашка играл везде, где просили не отказывая никому. После войны хороший музыкант в деревне, а потом и в посёлке был редкостью, как редкостью были и просто мужики с целыми руками и ногами. Когда же он начал работать, пришлось брать баян реже, но расставаться с музыкой Сашка не помышлял. Играл он так: по радио передавали новую песню, а к концу её трансляции Сашка уже аккомпанировал артисту наравне с оркестром. Откуда же она всё таки узнала, думал он сейчас. Ему не пришло в голову, что Лиза посмотрела в канцелярии полка его личное дело. Ещё дома военком сделал в нём приписку, что призывник владеет музыкальным инструментом. Военком помнил, свою службу в средней Азии, как приходил на заставу из наряда, а с гимнастёрки сыпалась соль. В это время его друг из музвзвода, несильно отягощенный службой, пиликал в офицерском клубе. В маленьком посёлке Сашка с заводскими не раз участвовал в концертах, и ни от кого не скрывая умение играть, а о записи об этом в личном деле и не догадывался.
   Всплыло это умение Сашки совершенно неожиданно для него. Решив, что хватит играть с огнём, он попросился из столовой, написав полковнику рапорт. Действия это не возымело:
   - Кем я тебя заменю, что у меня повара в очередь что ли стоят? И чем ты недоволен? Тебе весь полк завидует, - сказал полковник, глянув на солдата так, что сердце у Сашки ушло в пятки.
   Полк точно завидовал, но отнюдь не Сашкиному положению повара, а несколько иным его делам, которые не хотел видеть лишь комполка. Или видел?
   Тогда Сашка использовал старый и проверенный армейский рецепт симуляции дизентерии. Выдул полный черпак растительного масла. Через пару дней непрерывной диареи Сашку отправили в медсанбат. Врач, который снимал пробу на кухне, мгновенно его раскусил, что никакая у него не дизентерия. Они вместе иногда выпивали медицинского спиртику под пробу ужина, и эскулап прекрасно знал о Сашкиной судьбине любовника. Сашка взмолился и, наученный врачом, как симулировать умно, отправился в Хабаровск, в краевой госпиталь. Из столовой его убрали по приезде через две недели. Он вздохнул с облегчением, месяц ни на какие пикники он не выезжал, и Лиза, пофыркав почти что отстала от него. Да только музыка играла недолго, и их любовь закрутилась ещё стремительнее. Чтоб держать любовника под руками, Лиза узнав из личного дела, что он музыкант, организовала в полковом клубе бурную самодеятельность. Балерина в прошлом, она сама с удовольствием танцевала, организовала хор и ансамбль из таких же офицерских жён. Хор скоро благополучно выдохся, а с ансамблем Сашка объездил весь Восточный военный округ. Тут уж Лиза пользовалась им на всю катушку. Плюнув на судьбу и поняв, что Лизиной энергии ничего не противопоставишь, он смирился с таким раскладом дел, ожидая худшего. Несколько раз Лиза заводила разговоры о том, что уйдёт от мужа. Сашка не знал, что ей ответить, но однажды, доведённый ею до отчаяния сказал:
   - Лиза, я и так чувствую себя подлецом перед командиром. Ты хочешь ему карьеру сломать? Кто ты без него? И кто я? Гол как сокол.
   Реакция оказалась непредсказуемой. Лиза разрыдалась и вывалила на Сашку все свои семейные проблемы. Полковник неизлечимо болен и импотент. Лиза по дурости сделала аборт ради карьеры балерины и родить не сможет, и... муж знает о её похождениях. У них договор, что она не станет портить ему карьеру, а он не пресекает её увлечения. Сашка, ни разу не видевший таких отношений, растерялся и, плюнув в досаде, решил оставить всё как есть, тем более дембель уже приближался. Если бы он знал, какой сюрприз ждёт его дома.
 
   5. Дома
 
   Поезд оставил Сашку в городишке недалеко от его райцентра. Скорые на таких полустанках не останавливались. На попутке он добрался до дому. Зашёл в военкомат, встать на учёт. Военком зазвал к себе. Поговорили за жизнь под коньяк, вынутый из сейфа и военком, как-то странно глянув на солдата, достал из стола бумажку с адресом:
   - На, Александр! В Тюмени нефть нашли, мне пришла телеграмма с просьбой вербовать отслуживших с нужными там специальностями. Может, понадобится адресок конторы, - вручил он Сашке бумажку, грустно улыбнувшись.
   Дом встретил Сашку заколоченными окнами, пустым огородом, двором, поросшим жухлой уже крапивой и ржавым замком на дверях. Сашка вышел из двора, обогнул палисадник и постучался к соседям во вторую половину барака. Подросшая за два года , прошедших с его побывки соседская девочка, вынесла ключ и вывалила на него новость, которая распирала детскую головку:
   - Тётя Таня с папой уехали на стройку, мы с мамой одни живём.
   Сашка не нашёлся, что ей сказать и поспешно ретировался домой. Дома царило многомесячное запустение. Нетопленная печь, пылища везде, жухлые занавески и такое же бельё на кровати. Сашка смахнул пыль с табуретки, достал бутылку и городскую снедь, припасённые на приезд, и, налив себе в пыльный стакан, обтёртый таким же пыльным полотенцем, собрался выпить. В дверь постучали.
   - Погоди! Налей и мне, потом всё расскажу, - проговорила соседка от порога.
   - Да дочка уже всё сказала, - ответил Сашка.
   - Одно непонятно, на что она мне письма-то писала, что всё хорошо?
   - Дак это не она вовсе, а твоя мать, договорилась с ней чтоб реденько присылала письма, а уж она отсюда и отправляла тебе. Так-то они давненько на строительство ГЭС на север области уехали с моим Вовкой. Снюхались-то раньше - я в ночную работала, а он тут ночевал. Да ты тоже хорош. Может, они до сих пор бы и блудили втихаря, так твоя генеральша написала про вас всё. Танька и порешила, что ничем не обязана, раз ты там подженился.
   - Да ничего я не подженился, видишь приехал.
   - Вижу, к разбитому корыту. Поезд то того... ту-ту! Налей-ка ещё. Да на вот, почитай, извини не утерпела я, прочла тоже. Танька бросила письмо-то тут на столе, а я присматривала за домом так и прибрала его. Да, возьми и фотку, красивая баба-то у тебя, только Танька попортила ей красу-то малость. Фигуристая шалашовка.
   Сашка прочёл Лизины откровения. Да, она решила бороться за него до конца. Он подумал, что-то бы изменило это, знай он о происшедшем? И не смог себе ответить.
   - А чего мать-то меня за дурака держала? - спросил у соседки.
   - Так она же не знала, что ты заблудил тоже, и переживала сильно. Армия ведь - сунул бы башку куда-нибудь не туда по дурости. Порешила, что так-то лучше.
   Сашка с соседкой допили водку, и она засобиралась домой, как-то несильно охотно. Потом всё таки решилась:
   - Саш, я дочку уложу так это...договорим.
   - О чём? - сделал вид, что не понял Сашка.
   - Дак о жизни, о чём ишо-то.
   - Ладно, приходи, - согласился он.
   Проснувшись рано, он не обнаружил соседки под боком. Ушла на работу.
   Сашка сидел и размышлял о превратностях судьбы. Остаться в посёлке и стать посмешищем? Жёнами поменялись, блин! Да если бы Танька просто сбежала - и то слава не самая лучшая. Вернуться к Лизе он не мог. Ну не мог, и всё тут! Если бы он знал, что она вытворила, он бы, возможно, вернулся, но узнает он об этом только через несколько лет. Он написал соседке записку и отнёс её с ключом дочке. Взял билет на ближайший поезд в Сибирь и вскоре уже варил нефтепроводы на Самотлоре.
   Через пару лет он как-то по-тихому сошёлся с лаборанткой из НГДУ и удочерил её малолетнюю девчонку. Вскоре она родила ему ещё дочь. Только баян напоминал ему в редкие часы, когда он брал его в руки, играя дочуркам, о той любви, что случилась в его жизни.
   Муж Лизы дослужился до генерала и сразу вышел в отставку. Лиза тут же бросила его и попыталась уверовать в Бога, оказавшись в одном из монастырей. Но её неуёмный темперамент не смогла победить никакая вера, и она решила разыскать Сашку. Зачем - она не ответила наверно бы и себе. Приехав в его посёлок, она не сумела найти Сашкиных следов и вернулась обратно в Хабаровск. Сашка отработал вредный стаж на северах и попытался вернуться на родину. Север держал цепко, а в одну из таких попыток его жена загуляла и бросила его. Но ему это уже было безразлично. Он понял к концу жизни, какую дурость совершил в молодости, оставив Лизу и, понял что любил по-настоящему только её. Но не судьба. Умер он совсем недавно, и я не написал бы эту историю, если бы не его похороны. По его просьбе дочь заказала гроб, в который вместе с покойником поместился и...баян. Наверное, Сашка веселит на той стороне земли ушедших от нас, а может и Самого.
12 За стеной
Тамара Авраменко
За стеной
 Тая очень волновалась. О таком отдыхе мечтала всю жизнь. Не просто отдых, а турпоездка в Египет, обещавшая море новых впечатлений, беззаботное безделье, а главное, тепло. Сейчас, зимой, казалось невероятным, что где-то плюс тридцать и можно ходить в лёгком, специально купленном для такого случая сарафане.
За стеной послышался кашель, сухой, с надрывом. «Вот что значит бетонные стены, - в который раз подумала она. – Слышимость почти стопроцентная». Кто-то кашлял уже несколько дней. Сначала это было лёгкое покашливание перед сном, затем – бухающая очередь ночью, а сегодня её разбудили на рассвете. За окном ещё темень, а короткие очереди «Кх-кх-кх» сыпались и сыпались с небольшим интервалом.
- Чаю с малиной напейся, клуша! – крикнула Тая. Почему-то ей казалось, что кашляла женщина.
Наверное, за стеной её услыхали. Кашель на время утих, но через несколько минут выдали новую порцию. Сон сошёл на нет. Тая отправилась в ванную снимать бигуди.
- Раньше хоть ребёнок то заливался смехом, то плакал, - ворчала она.
       Из детства девушка вынесла память о строгой матери и молчаливом отце.   Мама любила повторять:
- За поступки отвечай сама, не сваливай на чужую голову.
Эти же слова она повторила ей, когда застала  дочку в слезах с горстью таблеток в руке. Мать сумела выудить из Таи признание, и та, заливаясь слезами, поведала о своей любви к Ромке.
- Он никогда-никогда не обратит на меня внимания, - твердила девочка.
- Дурочка моя маленькая! – мать впервые прижала её к своей груди и погладила по голове. – Жизнь – штука серьёзная. Иной раз так пригладит – хоть вой. А ты терпи, сопротивляйся, не поддавайся, ищи свой поворот. Найдёшь – будет всё ладно, не найдёшь…  ищи дальше. Вот тебе мой сказ.
- А ты нашла свой поворот?
- Нашла, - улыбнулась мама.
 Тая и Роман учились в одном классе. Она знала: он влюблён в Оксану, общепризнанную красавицу. Рассчитывать на свою внешность не приходилось. Что и говорить, до красавицы далеко.
       Тая торопилась на работу. До отпуска всего ничего. Надо было уладить кое-какие дела. Мебельный цех, где она заведовала лакокрасочным складом,  заказами не был обделён, благодаря директору Николаю Григорьевичу Воеводину, бывшему однокласснику. Он забрал её к себе в цех после того, как они столкнулись в супермаркете. Пригласил в кафе. За чашкой кофе друзья вспомнили школу, поведали о своей взрослой жизни. Таю удивила метаморфоза, произошедшая с некогда робким Колькой, безнадёжно влюблённым в неё. За столиком сидел уверенный в себе мужчина с непростой судьбой.  Подрастая в многодетной  семье, он поставил цель: добиться успеха и выбиться из нужды. После школы был Афган. Тая помнила: в армию они ушли вместе, Колька и Ромка.
- И ты своими глазами видел, как он погиб? – затаив боль, спросила она.
- Да, Тасенька, вот этими собственными зенками, - убеждённо сказал Николай и пустился в подробности.
Она опустила голову, не хотелось показывать слёзы. В сознание врезалась одна настойчивая мысль: «Всё кончено. Надежды нет». До сих пор Тая жила мечтами, созданными по собственному сценарию. Самой любимой была сцена на пляже. Она сидит в шезлонге. Какой-то мужчина остановился рядом, закуривает.
- Будьте добры, сдвиньтесь в сторону, Вы заслонили солнце, - говорит она.
Мужчина поворачивается и …  на лице удивление.
- Тая? Вот так встреча! Какая ты стала красивая!
Он, конечно, оценит и фигуру, и модную стрижку.
Картины сменяли друг друга, но смысл был один: счастливая встреча с Ромкой и вспыхнувшее чувство. За своё Тая не боялась: с годами оно не угасло. А школьные будни рядовой учительницы надёжно оградили  от перемен в личной жизни. И вот теперь она молча прощалась с надеждой, а Николай жаловался на неудавшийся брак. Тая почти не слушала. Перед глазами Ромка.
- На днях забегу, обговорим переход ко мне. Зарплатой не обижу.
Вскоре Тая оставила школу и приняла склад, быстро вошла в курс дела. А ещё через некоторое время позволила Николаю Григорьевичу остаться на ночь.
       Переучёт закончили поздно вечером. На время своего отсутствия Тая передала склад расторопной пожилой кладовщице. По документам недостача: не хватало партии высококачественного лака. Жещина только развела руками.
- Спросите у Николая Григорьевича.
- И спрошу, - сказала Тая и, прихватив ведомость, пошла к начальству.
- Николай Григорьевич! Надо разобраться. Куда подевался финский лак? Вот документ. На нём нет моей подписи.
- Не кипятись, - ласково сказал Николай и обнял её. – Так надо. Не беспокойся. Недостачи не будет. Спишем как-нибудь.
- Нет, Коленька, на тёмные делишки я не подписывалась. Или дай письменное распоряжение на выдачу лака, или верни на склад. Иначе…
- Иначе что? Заявишь в прокуратуру? Это у тебя на складе недостача. Это ты материально ответственное лицо.
- Ты серьёзно?
- А ты? Я просил: «Не едь одна, поедем вместе через пару месяцев». Ты не стала ждать. Я просил тебя родить ребёнка.
- Я еду не одна, а с подругами, - оправдывалась Тая.
 Ребёнок. Ребёнка она очень хотела, но это значило окончательно разрушить семью Николая. И потом, отцом своих детей привыкла представлять Ромку.
- Знаю, что с подружками и догадываюсь зачем. Мужика искать едешь. Я уже не устраиваю?
- Хочешь обидеть? Никто мне не нужен.
- Знаю, Ромку дожидаешься, а его нет и не будет!
- Дурак! – Тая развернулась и вышла из кабинета.
 Николай Григорьевич набрал номер.
- Михалыч! Финский лак уже отправили?
- Ждём вашей отмашки, - ответила трубка.
- Сегодня же верни на склад. Сдать лично Таисии Фёдоровне.   
Тая возвращалась с работы. Слова о ребёнке, брошенные Николаем, не выходили из головы. «Может, и вправду родить? Годы уходят», - размышляла женщина. Вот она уже превратилась в старуху, шаркает тапочками по полу, ставит чайник в полном одиночестве, пьёт чай, заедая вчерашним хлебом. Кран на кухне не смолкает, и бесконечное «кап-кап-кап» бьёт по мозгам. Прислушивается. На лестнице чьи-то шаги. Но нет, не к ней. И неделями в дверь никто не позвонит. Разве что участковый врач, вызванный ею, чтоб увидеть живую душу.
- Ужас! – вырвалось вслух.
Разогрев утреннюю овсянку, она принялась за ужин. Готовить для себя одной  ленилась. «Может, не стоило уходить из школы? Там, по крайней мере, коллектив, дети, живое общение. Да и сама  когда-то сидела за партой с Колькой, а Ромка впереди». Воспоминания немного согрели.
- Кх-кх-кх, - раздалось за стеной.
- И снова здрасте! Давно не слышали, - рассердилась Тая.
Немного больше года жила она в этой однокомнатной квартирке. После смерти мамы переехала сюда: трудно было содержать большую на учительскую зарплату. С соседями почти не общалась. Кто же там, за стеной так надрывается? Тая представила старуху, грузную и неповоротливую, в поношенном, застиранном халате и стоптанных шлёпанцах. Живёт, скорей всего, с женатым сыном, а вечно недовольная невестка ждёт не дождётся, когда же свекровь помрёт.
- Кх-кх-кх, - напомнила о себе стена.
- Думают они лечить её или нет? – вздохнула девушка и направилась в ванную. К отъезду набралась приличная стирка.
Звонок оторвал  от занятия.
- Пришёл мириться, - Николай обезоруживающе улыбался и протягивал  цветы и шампанское.
Тая отвернулась и пошла в комнату. Пристроив подарки на стуле, он догнал её, прижал к груди и поцеловал.
- Соскучился.
- А я нет, - холодно ответила Тая. – Тебе лучше уйти. У меня стирка.
- К чёрту стирку. Надо поговорить. Я решил: ухожу от жены.
- Твоё дело. Я здесь причём?
- К тебе ухожу, Тайчонок!
- А я тебя звала? – она посмотрела ему в глаза. – Признаю, был момент, казалось, что у нас может получиться. Теперь твёрдо знаю – нет.
- Не пожалеешь, - в голосе Николая был вызов и раздражение.
- Если имеешь в виду работу…  короче, после отпуска возвращаюсь в школу, - решила расставить все точки над «і» Тая.
Николай глянул на фото в рамочке на стене. Это была виньетка их выпуска. Каждый раз ему казалось, Роман следит за ним из правого угла верхнего ряда беззаботно улыбающихся одноклассников. Он ненавидел эту фотографию.
- Ну и оставайся с тенью! – крикнул он. – Одним прошлым не проживёшь! Живой к живому тянется! Ты, похоже, тоже омертвела!
 Хлопнула дверь. Тая присела на диван и застыла. За стеной неслось:
- Кх-кх-кх…
Последний рабочий день тянулся, на удивление, долго. Завтра вылет. Вечером заглянут девчонки, надо всё обстоятельно обсудить.
На скорую руку нарезав колбаску и сырок, Тая принялась за крабовый салат. Подруги с работы голодные.
- Кх-кх-кх, - ожила стена.
Тая только вздохнула. «Ничего. Врубим музыку,  не будет слышно».
- Нет, девчонки! Ехать надо в курточке, а не в дублёнке. Куртку свернул и сунул в чемодан. Там ведь жара, - говорила, потягивая ликёр, Ниночка. – Вовка тоже так считает.
Ниночка была замужем, баловала маленького сына и не считала копейки до получки. За своим Володькой была, что называется, за каменной стеной.
Другая подруга, благодаря профессии, оставалась вечной Анжелкой. Так часто бывает с работниками дамских салонов красоты. В семейной жизни ей не повезло. Прожив три года в замужестве, родив прелестное создание, славную дочурку, она сбежала от пьяницы-мужа к родителям. Девушки росли в одном дворе и дружили с детства.
- Кх-кх, - возобновился кашель за стеной.
- Ой! Что это? – воскликнула Ниночка. – Кошмар. Всё слышно.
- Да уж, - подхватила Анжелка и, попрыгав на диване, добавила: - А ложе не скрипит? Представляю, как вытягиваются уши у соседей, когда твой Коляша принимается за дело.
- Кх-кх… - пробивалась сквозь стену.
- Наверное, там всё слышно, о чём здесь говорим, - понизила голос Ниночка.
-Не преувеличивай, - сказала Тая. – А честно говоря, надоело. Представляете, начинается утро и заканчивается день под аккомпанемент за стеной.
- Да ну его! Давайте о нашем, о женском, - вернула подруг к теме Ниночка.
Тая включила любимую Земфиру и разлила остатки ликёра.
- Дёрнем, девчонки, чтоб отпуск удался, - торжественно произнесла она и одарила подруг лучезарной улыбкой.
- А Николай отпускает тебя? – не скрыла любопытства Анжелка.
- Не он меня, а я его отпустила на все четыре стороны. Расстались, - Тая потёрла щёки, будто у неё болели зубы.
- Как?- выдохнули хором подруги.
- Прогнала. Хватит. Чужой он мне. Понимаете? Чужой.
 Вдруг, как часто случалось зимой, выключили свет, музыка смолкла.
- Приехали! У вас тоже отключают? – спросила Анжела.
- Последнее время регулярно. Я сейчас, - Тая пошла на кухню. – У меня всё припасено.
Яркие язычки трёх свечей потянулись вверх.
- Так даже уютнее, - успокоила хозяйка притихших гостей.
Протяжный с надрывом кашель пробился сквозь стену и разорвал тишину.
- Да. Обстано-о-овочка!  - пропела Ниночка и сладко потянулась.
- Всё, девчонки! Моё терпение лопнуло! – объявила Тая. – Я сейчас.
Она натянула сапоги, нырнула в куртку.
- Куда? – уставились подруги.
- Сил больше нет слушать! Пойду и разберусь, почему человек так долго кашляет, а близкие и не чешутся.
- С ума сошла! Надо оно тебе!
- А если там придурки какие-нибудь, - пытались отговорить подруги.
- А если одинокая старушка и некому вызвать врача? – парировала Тая.
Она осторожно вошла в соседний подъезд, включила фонарик. Лучик нащупал справа дверь смежной квартиры. Звонок не работал, и Тая робко постучала. Страх и неизвестность пугали и манили, но мысли  вернуться - не было. Она знала, что всё равно войдёт в эту дверь, пусть даже грозит опасность. На стук никто не отозвался, и она забарабанила кулачком.
- Открыто! – подали голос изнутри.
Осторожно приоткрыв дверь, Тая бочком втиснулась в коридорчик. Кашель звучал теперь не приглушённо, а звонко. Она пошла на звук и наткнулась на детские санки. Они с грохотом упали.
- Кто там? – спросил хозяин, и Тая остановилась.
Явно  здесь обитала не старушка, но отступать было неловко.
- Я Ваша соседка. За стенкой моя квартира, - объяснила девушка и направила лучик в сторону кровати.
На ней лежал небритый мужчина. Рядом на стуле - пачка сигарет, зажигалка, таблетки и другая мелочь. Стойкий табачный запах бил в нос. Тая сделала шаг к форточке, но споткнулась о что-то тяжёлое и чуть не упала.
-  Извините, это мои ноги, - сказал мужчина. – Обойдите с другой стороны.
Но тут дали свет, и Тая увидела протезы, валявшиеся у кровати.
- Тая? – не то сказал, не то спросил человек.
На неё смотрели ясные, чистые глаза. Такие были только у одного человека.
- Тая! – позвал он снова. – Как ты меня нашла?
Она не могла вымолвить ни слова, лишь смотрела во все глаза на говорившего.
- Изменилась. Похорошела. А я тут…  видишь…
Тая откинула одеяло: ниже колен ног не было. Она припала губами к обрубкам, целовала и гладила рукой красные рубцы, поливая их слезами, шептала:
- Ромка, родной мой. Ты жив. Ты жив.
- Как ты меня нашла? – повторил он, приподнявшись на локте.
- Потом, всё объясню потом, - говорила Тая, укутывая его одеялом. – Я сейчас. Ты только потерпи. Я скоро…

       Он лежал, уставившись в потолок, и прислушивался к звукам за стеной. Сначала были слышны оживлённые женские голоса, потом  слова песни:
- …хочешь сладких апельсинов…  - узнал он голос Земфиры, - … хочешь, я убью соседа, что мешает спать…
«Наверное, празднуют что-то», - подумалось лениво. Но вот отключили свет, музыка смолкла, а комнату окутал мрак.  Первые минуты глаза привыкали к темноте. Падающий с улицы свет обозначил контуры мебели. Надо было согреть чаю, да не хотелось возиться с протезами.
Лёжа в темноте, ему ничего не оставалось, как копаться в памяти, разжигать воображение. Он посчитал: больше десяти лет прошло после выпускного вечера, после так и несостоявшегося объяснения в любви Оксане. Долго подбирал слова и всё же решился пригласить на танец, чтобы, обнимая девичью талию, признаться в чувстве.
- Зря стараешься, - холодно сказала девушка. – Нам не по пути. Только без обид.
Мысленно он дал себе слово: никогда не влюбляться. Спасла повестка. Армия? Тем лучше! Он покажет себя. Она ещё пожалеет.
       … В такой солнечный, ясный день не хотелось думать о смерти. Казалось противоестественным упасть, навсегда закрыть глаза и никогда больше не видеть зелёные склоны гор, голубое небо над головой, не слышать шум воды, бьющей из  расщелины.
Роман уселся на камень, чтобы потуже затянуть шнурок на ботинке. На соседнем камне грелась ящерица. Близость человека спугнула её. Сверкнув изумрудной шкуркой, она исчезла меж камней. Последовала команда: «По машинам!» Роман забрался на броню. Рядом такие же ребята, недавно из учебки. По сравнению с ними они с Колькой старички, полгода в Афгане.
Ехали молча. В любую минуту могли появиться духи. Батальон находился на «прочёске».  Вот оно, ущелье.  Справа высотка метров 200, слева отвесная скала и обрыв к реке. Когда передние машины въехали  в каменный коридор, неожиданно бухнул гранатомёт. А за ним с высотки духи открыли кинжальный огонь.
Роман ощутил острую боль в груди, ноги стали непослушными. Он успел заметить, как бойцы посыпались с БТР-а, как Колька метнулся в сторону кустарника у подножия горы. Сознание отключилось.
Очнулся в Ереванском госпитале. Белый потолок, белые стены и белая косынка, из-под которой светятся огромные иссиня-чёрные глаза, тёплая улыбка на ярких губах – первое, что увидел он, придя в себя. Ануш. Милая медсестричка Ануш, его добрый ангел-хранитель. Она выходила Романа, оставаясь и после дежурства. Сердце парня сдалось без боя. О своём слове, не обращать на женщин внимания, он и не вспомнил. Да и не замечал никого вокруг, только смотрел в бездонные глаза своей Аннушки (так  стал её называть).  Родившаяся Зара была маленьким отражением жены, и Роман дал волю отцовским чувствам, как мог, баловал дочурку.   Если бы знать, чем закончится та поездка к родителям.
Они подходили к дому, где выросла Ануш. Старенький трёхэтажный горбун поблёскивал окнами. И тут земля содрогнулась с такой силой, что Роман еле удержался на ногах. Улица резко изменила облик. Дома трещали и исчезали на глазах.  Грохот, пыль, звон  стёкол…  и стоны, стоны, душераздирающий крик и плач обезумевших людей.
Роман скорее почувствовал, нежели увидел, оседавшую стену. Ближе всех к ней оказалась Ануш. Зару он успел сильно оттолкнуть в сторону, но потерял драгоценные секунды.  Обломок стены придавил ноги. На месте уютного Спитака остались развалины. После длительного лечения, встав на протезы, Роман вернулся в родной город, с трудом обменяв ереванскую квартиру. Первое время помогала сестра Люся.
 Мысли оборвал новый приступ кашля. Затарабанили в дверь.
«Кто бы в такое время? Люся с Зарой были днём, принесли лекарство, накормили».
- Открыто! – крикнул он.
Кто-то пробирался по коридору. Нервно бегал луч фонарика. Грохнули упавшие санки дочурки.
- Кто там? – позвал он и напрягся по старой афганской привычке, готовый встретить неприятеля.

 Запыхавшись, Тая вбежала в комнату.
- Девчонки! Вам пора. Я никуда не лечу. Простите! Спешу! Меня ждут там, за стеной! – тараторила она, набивая пакет.
- Банка с мёдом. Молоко, горчичники, не забыть шерстяной шарф, - бормотала Тая.
- Объясни толком, что случилось? Тебя напоили, что ли? – переглянулись подруги.
- Вы не поверите, - задрожал Таин голос. – За стеной Ромка. Это он кашляет. Нужна помощь. Вот и всё.
- Ого! Офигеть! – сказала Ниночка.
- Уж не знаю, радоваться за тебя или… - пожала плечами Анжела.
- Порадуйтесь, девчонки. Это как сон наяву. Боюсь проснуться, - глаза Таи сияли.
- Так, Анжелка! Ноги в руки и айда! – скомандовала Нина.
Женщины вышли вместе и стали прощаться.
- Лечи его хорошенько, а мы уж позагораем и за тебя, – сказала Нина.
- Надеюсь, ты знаешь, что делаешь, - Анжела чмокнула Таю в щёчку. – Пока.
- Пока, девчонки! Я позвоню.

       … Она убежала, но обещала вернуться. Эти живые, любящие глаза! Появились на миг и исчезли. Он уже скучал по ним и знал, чувствовал: теперь они всегда будут рядом.
Тая решительно вошла в подъезд. Сомнений не было. Жизнь давала шанс, и она его не упустит.
- Мама, я нашла свой поворот, - сказала девушка и шагнула в комнату.
 Роман стоял у окна, в глазах немой вопрос.
- Ну, как? Я быстро? – спросила Тая.
- Быстро, - улыбнулся Роман и шагнул ей навстречу.                
13 Простаки
Тамара Авраменко
Простаки.

     Это оказалась большая сосновая шишка, больно ударившая по голове. Люба глянула вверх. Среди веток копошилась пёстрая пичуга.
- Фу ты, зараза! – ругнулась женщина и свернула к другой полянке.
      Место она открыла давно. Ягодники сюда не наведывались, видимо, лень было топать пару километров да ещё лезть через глубокий овраг. Полянка оказалась что надо. Крупные фиолетовые ягоды так и просились в руки. Второй бидон наполнился быстро. Продаст за милую душу. На базар не пойдёт, постоит в торговом ряду у остановки. Там, на шоссейке, часто останавливаются проезжающие.
     Люба сняла фартук, поправила съехавшую на лоб косынку, собралась подхватить бидоны, но странные стоны остановили. Она обомлела: в двух шагах в траве  женщина и мужчина… голые… Такое она видела в заграничном фильме детям до шестнадцати. Люба не бросилась бежать, не отвернулась в смущении. Спрятавшись за сосну, досмотрела до конца.  И только когда любовники стали одеваться, юркнула в заросли орешника. Шагала лесной дорогой, а картинка так и стояла перед глазами: женщина с ярко-рыжими волосами, разметавшимися по траве, и бритоголовый мужчина, сверкавший белым задом с чёткой линией загара, на ягодице большое родимое пятно.
- Ну и ну! Не боятся греха! – не то восхитилась, не то возмутилась Люба.
Было и у них с Федей под стогом. Так это ж после свадьбы. Она улыбнулась своим воспоминаниям. А мысли уже перескочили на домашние проблемы. Куртку Феде на зиму новую надо. В магазин не затащишь, придётся самой выбирать. О себе он забывает, всё детям, детям. Родила шестерых. А как иначе, когда любишь! Люба слышала, как соседки судачили: «Простаки эти Пятницкие. Не выучились, детей нарожали. Что за жизнь! Сплошные хлопоты». Она же гордилась детьми: умные, трудолюбивые, красивые.  Старшие, Виктор и Катюша, студенты, всё лето подрабатывали на море официантами. Остальные отдыхали в оздоровительном лагере по бесплатным путёвкам. Дома оставалась младшенькая Алина. Осенью ей в первый класс. Как воспримет школьную жизнь её последыш, непоседливый и своенравный, острый на язычок?! Готовься, мать, к сюрпризам. Катюшка тоже учудила. Замуж собралась! Жених, намекнула, гораздо  старше. Вот только как Феде сказать? И какие слова найти для дочки, чтоб не спешила? Надо бы съездить к Катерине, отговорить.
      Вот и просека. В тени деревьев притаилась красная иномарка.  Не тех ли, что кувыркались в траве? Не опоздать бы на автобус. Через несколько остановок Люба вышла. Вдоль трассы тянулся стихийный базарчик. Торговали в основном дачники, грибники да ягодники.  То и дело подкатывали машины. Люба пристроилась к знакомой женщине. Первый бидончик с черникой ушёл сразу. И тут рядом притормозила красная иномарка, та самая, из леса. Уж она её запомнила. Забавно было наблюдать за парочкой, изображавшей супругов.
- Хочу ягод, - скорчила капризную гримасу рыжеволосая.
- Сколько? – раскрыл  портмоне бритоголовый.
Люба назвала цену, еле сдерживая улыбку. Так подмывало сказать: «Можно было в лесу отовариться».
- А Вы, видать, уже успели отведать ягодок, - рассмеялась Люба, указывая на  синее пятно на кофточке женщины. – Тоже ягоды собирали? Запачкаешься – не отмоешься, - она с вызовом смотрела на покупательницу.
Бритоголовый стрельнул чёрными глазищами и потащил спутницу к машине. Та ещё раза два оглянулась.
***
      Сентябрь принёс много волнений и забот. Алинка пошла в первый класс, в школу, где учились все дети Пятницких. Первый класс Люба проходила с каждым, зато потом ребята учились самостоятельно. Теперь предстояло повторение с младшенькой.
       Тревожила Катя. Она так и не познакомила родителей со своим избранником. Второй год, как выпорхнула из школы, а туда же – замуж! Когда Люба приехала на море к детям, Виктор шепнул матери:
- Приезжал Катькин ухажёр. Ночевал.
- Ой, батюшки! – всплеснула руками Люба. А делать нечего: Катерина стояла на своём. Отцу недосуг, постоянно в разъездах.
***   
     Глеб Неустроев принимал решения сразу и бесповоротно. Когда отец уехал в очередную якобы командировку, а мама проплакала всю ночь, мальчишка понял: пришло время действовать. Он проследит и выяснит, с кем в этот раз крутит роман папуля. Затем наступит возмездие. Уже была тётка из супермаркета, официантка из ресторана. Да сколько ещё! Больше молчать Глеб не станет. У матери сердце на пределе. С отцом он не разговаривает, только «да» и «нет». Пусть почувствует.  Но тот ничего не чувствовал и продолжал любовные похождения.
       Глеб подошёл к институту (после лекций с ним занимался  репетитор по физике, преподаватель вуза) и сразу заметил отцовский «Опель». Мальчишка остановился. Из машины вышел отец, распахнул дверцу перед подошедшей стройной девушкой, и они укатили.
- Вот номер! Сеструха Пятницкого, Катька!
Прошлый раз была рыжая. Он знал: жена директора рынка. Ещё подумал: может, отец на задании? Всё-таки опер. Мало ли, хочет мужа-хапугу прижать. Но Катька! Никакое это не задание. Какими глазками на неё смотрел! Так он смотрит на всех баб. Интересно, что теперь скажет Светка. Это она привела Катьку в дом.  Глеб сплюнул   на землю.
- Ну, они у меня попляшут!
      Светлана приняла упрёк брата спокойно.
- Чего ты кипишуешь? Отец увлекается женщинами. Все мужики такие.  Подрастёшь, тоже…
- Ты, Светка, дура или притворяешься? – Глебу хотелось задеть сестру.
- Подумаешь, Катерина ему понравилась. Сегодня она – завтра другая. Это же не серьёзно.
- А как же мама? – не унимался Глеб.
- По-моему, мама давно смирилась.
- Я не смирился. Усекла?
- Пацан ты ещё. Вырастешь – поймёшь…
- Не собираюсь ничего понимать! Я им устрою!
Светлана с интересом взглянула на брата, словно увидела впервые.
- Ну, ты…  притормози, - сказала она, а про себя решила: - Надо поговорить с подругой.
      … На последнем вступительном экзамене Светлане пришлось туго. Повернув голову в пол-оборота, быстро зашептала сидевшей сзади девушке:
- Помоги с задачей.
И та рискнула передать записку с решением. Как они визжали от радости, глядя в списки поступивших!    
- Идём к нам, отметим. Родители ждут, - пригласила Света.
- Неудобно как-то. Я их не знаю, - отказывалась Катя.
- Вот и познакомишься. Мы же теперь подруги? – обняла девушку Светлана.
     Пили чай с конфетами и пирожными. Катя родителям понравилась. После её ухода отец сказал:
- Правильная девушка. Ты, Светик, держись её.
Когда же у них началось? Может быть, тогда, в ливень? У Кати не оказалось с собой даже зонта, и отец предложил:
- Давайте подвезу. Мне как раз на дежурство.
О дежурстве он сболтнул, чтоб Катерина не отказалась. Сегодня Светлана всё прояснит. Для разговора  пригласила подругу в кафе.
      Катя сразу огорошила признанием:
- Да, мы любим  друг друга, и у нас будет ребёнок, девочка.

    Они снова были вместе, отец и эта Катька. Глеб засёк место встреч. Сейчас что-то горячо обсуждали. Пока голубки воркуют, он, Глеб, воплотит свой план. Надо только чтобы мать не заметила. Сейф не проблема, отец однажды открывал при нём, доставал табельное оружие. Шифр не сложный. Пятницкие надолго запомнят Глеба Неустроева!

      Сидя на лавочке в скверике, Света отвела душу: наплакалась. Домой явилась, изображая хорошее настроение. Мать крутилась у плиты.
- Глеб дома? – спросила Света.
- Пришёл мрачный,прихватил что-то в кабинете отца и убежал.
Увидев раскрытый сейф, Света ощутила, как под кожей побежали мурашки.
- Надо отыскать Глеба, пока не наделал беды.
Она выбежала из дому.
***    
      Люба волновалась: Катюша объявила, что приведёт кавалера. Пришлось затеять пироги. Гостя примет, как подобает. Принимать, правда, придётся самой. Супруг погнал фуру с овощами на север. Переволновалась, и подскочило давление. «Хоть бы порядочным оказался, - думала она. – Катюшка – умница, красавица. Не хочется отдавать первому встречному».
      К приходу гостя Люба надела любимое синее платье, белые бусы, туфельки на каблучке.
- Мы пришли, - услышала она голос дочери и вышла встречать.
 - Добрый вечер. Рад познакомиться. Станислав, - сказал мужчина, шагнув навстречу хозяйке.
      Люба стояла словно вкопанная. Наконец, взяв себя в руки, сказала, как отрезала:
- Прошу Вас немедленно покинуть мой дом!
- Мама, что ты говоришь! – не понимала Катя, что происходит. - Стасик, не слушай, это шутка! – истошно крикнула она.
Станислава распирало от злости. Что эта тётка себе позволяет! Он натянуто улыбнулся и выдавил:
- Не понял, это Вы мне?
- Вам, Вам. Я объясню всё дочери. Прощайте!
Она ушла на кухню, чтоб закончить неприятную сцену. Хорошо, что детей дома нет. Присев у окна, задумалась. Во, как всё обернулось! Катерину надо спасать.
      Из окна было видно: девушка пытается что-то объяснить ухажёру, но тот ускорил шаг.
- Довольна? Вышло, как ты хотела! – бросила Катя, вбежав на кухню. – Что ты наделала, мама!
- Этот человек – подлец. Чтоб я больше о нём не слышала. Ясно?
- Нет, не ясно.
- Тогда кое-что послушай.
И Люба рассказала дочке о приключении в лесу.
- Ты всё придумала? Да? – не верила Катя.
- Могу доказать. На ягодице у него большое родимое пятно, если тебе известно. 
Катя  опустила глаза. «Значит, всё у них было», - кольнула Любу обида.
- У меня будет ребёнок, - чужим голосом сказала дочь.

     Люба накормила детей и усадила за уроки. Объяснив Алине задание, взялась за спицы. К зиме обновит  ребятам шерстяные носки. Потихоньку наблюдала. Девчонки пишут в тетрадках. Денис читает историю, но уж больно увлечён. Она подошла к столу. Так и есть: детектив!
- Попался, герой! Опять стрелялки?
- Ма-а-а, всего на вечерок дали. Потом всё выучу, честное слово, - канючил Денис.
- Читай параграф и пересказывай, - Люба захлопнула книгу и отложила в сторону. – Сначала дело, потом всё остальное.
Паренёк насупился и взялся за учебник. Теперь все мысли матери сосредоточились на Катерине. «Родит - возьмёт академку. Буду нянчить, куда денусь. Как отцу сказать? Он этого кобеля шуганёт хорошенько. Ишь, чего удумал! И жена у него, и  с любовницей по лесу шастает. Мало! Катерину ему подавай! Перебьётся! А ребёнка вырастим. Ничего! Всё образуется! Вот только бы Фёдору как-то преподнести…»

     Люба  торопилась домой. Полчаса назад ей позвонили и сообщили, что Фёдор вернулся из рейса и у него неприятности, поэтому просят срочно прийти в автопарк. На сердце тревога, а в голове сомнение: голос по телефону странный, не взрослый что ли. В автопарке развели руками: никто не звонил, Фёдор вернётся завтра. И она кинулась назад, в школу. Алинин класс участвовал в «Весёлых стартах», после которых родители устраивали сладкий стол. Люба отвечала за сервировку. Хорошо, Катюшка вызвалась помочь и теперь отдувалась за мать.
      Соревнование уже закончилось, и раздевалка гудела детскими голосами. Заметив Дениса, помогавшего Алинке переодеться, Люба немного успокоилась. Вот и Катя следит за порядком, выпроваживает одевшихся. Всё хорошо. Просто кто-то подшутил. Оставались ещё две девочки, и Пятницкие терпеливо дожидались, чтобы запереть раздевалку.
     Он буквально ворвался к ним. Лоб взмок, в глазах лихорадочный блеск. Увидев Катю, наставил прыгающий в пальцах пистолет.
- Ты во всём виновата и сейчас умрёшь.
Катя  спрятала Алину  за спину, не отрываясь, глядела на пистолет.
- Ты чё, сдурел? – заорал Денис.
У Любы потемнело в глазах, но она преодолела страх.
- Сынок, не надо, - она шагнула к Глебу.. – У неё ребёночек… твоя сестричка.
Глеб судорожно сглотнул, передёрнул плечами.
- Врёте! Врёте! Всё равно убью!
- Глеб, она не врёт. Отдай пистолет. Ты же не убийца, - уговаривала подбежавшая Света.
- Зачем они так? Зачем? Зачем? – твердил мальчишка одно и то же.
Светлана быстро сунула пистолет в сумку, обняв брата, приговаривала:
- Всё хорошо. Всё замечательно. Идём домой.
Глеб вдруг обмяк и послушно пошёл за ней. Дети бросились к матери.
- Вы мои хорошие, - обнимала их Люба. – Испугались? Я никому не дам вас в обиду.
К побелевшему лицу постепенно приливала краска. Сказывался пережитый ужас. В голове металось: «Прошли по краю пропасти. Слава Богу, дети живы». Зазвонил мобильный.
- Любаша, скоро буду, - голос супруга придал сил.
- Мы тебя очень ждём. Очень,- воскликнула она радостно. Тут такое дело… Дедом скоро станешь.
- Вот и славно,- не удивился Фёдор. – Сама догадалась или Катюшка призналась?
- Выходит, ты был в курсе? – изумилась Люба.
- Не сердись. Так получилось. Отец я или дядя из лесу?
Сам того не подозревая, Фёдор попал в точку. Люба представила поляну, сверкнувший голый зад и рассмеялась.
- Чего развеселилась?
- Просто хорошо, что вы есть у меня: ты, дети и скоро будет внучка.
***
      Фёдор торопился домой. Он любил возвращаться. Представлял, как дети обступят, прижмутся, как будут светиться любовью их глазки. Люба в сторонке дожидается, пока ребята убегут рассматривать подарки. Потом обнимет его, взлохматит непослушные волосы и скажет: «Мой руки, кормить буду. Небось изголодался?» И только он  поймёт истинный смысл её слов. Да, соскучился по ласкам жены, её горячему телу, тёплому взгляду.
      Возле указателя на Андреевку голосовала женщина. Когда машина остановилась, она подняла лежавший на траве свёрток и забралась в кабину. Теперь Фёдор разглядел: совсем девчонка. Свёрток пискнул.
- Твоё дитя?
- Моё.
- Куда ты с ним? Или от кого бежишь?
- Мне бы до города, дяденька, - ушла от ответа девчонка.
- Понятно.
- В Андреевке у тебя кто?
- Родственники, - неопределённо сказала пассажирка.
      Дальше ехали молча. Юная мать покормила младенца грудью, и тот уснул. «Вот и моя Катерина скоро родит. От кого - не призналась. Сказала только, что женатый. Влепить бы кобелю, чтоб знал, с кем гулять. Эту бедолагу, видать, тоже обманули. Ладно. Приеду - обмозгуем».
    Фёдор свернул к заправке. Глянул на попутчицу – спит. Не было его минуты три. Ребёнок по-прежнему спал, а девчонка исчезла. На сидении лежала записка: «Дяденька, позаботьтесь о ребёночке. Простите. У меня нет другого выхода».
- Девушка! Девушка! Дитё плачет! – взывал он, бегая вдоль лесополосы, но только вороны отвечали своим тревожным карканьем.
      Люба встретила его недоумённым взглядом,молчала,ожидая объяснений.
- Всё расскажу потом. Детское питание прихватил в магазине. Покорми.
- Сперва искупаем. Ванночка в кладовке, - взяла инициативу Люба. – Мальчик? Девочка? – кивнула на младенца.
- Не знаю.
- Парень, - улыбнулась женщина, развернув одеяльце.
- Андреем назовём. Мамка его под Андреевкой голосовала, а потом сбежала. Собирайся, Любаша, в органы опеки пойдём. Усыновлять будем. Андрей Фёдорович Пятницкий. Звучит?
- Давай уже купать сыночка. Всё готово, - суетилась Люба. – С Катиной Верочкой вместе расти будет.
- Значит, Верой внучку назовём? – обрадовался Фёдор. – Правильно. Куда ж человеку без веры!    
14 Детские картинки из старого альбома 1
Нина Аксёнова-Санина
• 1. МАМОЧКА
      


М а м о ч к а,   о т п у с к,   К р ы м   и   я

Мисхор. Берег моря. Мы с мамочкой идём по самой кромке и собираем камушки. Они мокрые и блестят каждый по-своему. Выбираем самые-самые и складываем в наш тайничок. Тайничок придумала мамочка – нашла маленькую выемку-пещерку в каменистом откосе на берегу. Туда как раз проходила рука с зажатыми в ней морскими камушками. Боже, какие они были красивые!

Мы с мамочкой сидим в плацкартном вагоне, а соседи открывают свои чемоданы и перебирают всякие южные абрикосы-груши-персики. Мягкие съедают, остальные везут домой, в Ригу. Мы фрукты не едим и чемодан не открываем – у нас там камушки.


В с ё   х о р о ш о

В детстве во мне часто возникало чувство какой-то вселенской несправедливости. Поводом становилось не то, что происходило со мной, а то, что я видела со стороны:
плачущий человек, и не важно – взрослый это или ребёнок,  хромая кошка, чужая ссора или драка, вой скорой помощи или пожарной машины, да мало ли что ещё. А когда я узнала, что есть смерть, то погрузилась в полное недоумение. Как же так? А зачем тогда рождаются?

После мучительных раздумий пошла к мамочке за разъяснениями. А у моей мамочки было жизненное кредо говорить только правду. Даже ребёнку. Поэтому я верила ей безоговорочно:
 
- Мамочка, бабушка умрёт?
- Да, доченька.
- А ты?
- Когда-нибудь и я. Когда совсем состарюсь.
- А я? Я тоже умру?
- Это будет очень не скоро...
- А люди? Люди останутся?
- Да, доченька, люди останутся.
- Тогда хорошо.

Меня как будто отпустило. Я поняла главное –  всё хорошо.


М а м о ч к а   -   у ч и т е л ь н и ц а

Она, правда, была учительницей –  русского языка и литературы. Я этого не помню, потому что меня тогда ещё не было.
Зато очень хорошо помню, как мамочка учила меня читать. Она разбивала слова на слоги, делая карандашиком такие дужки под каждым, и я шла от дужки к дужке как по ступенькам и складывала их в слова. А возле моего правого уха было тёплое мамочкино дыхание и тихое «Правильно, молодец...». В шесть лет я уже читала вслух газеты бабушке, которая читать не умела и вместо подписи ставила крестик.

Всё оставшееся детство и юность прошли в борьбе за право читать, читать и читать... Ведь прибрать в комнате и помыть посуду можно потом.


М а м о ч к а   и   л ю б о в ь

Уже не помню, в каком разговоре, и по какому поводу мамочка обронила: «Я не знаю, что такое любовь» Меня это задело, переходный возраст как-никак. Начинаю спорить, что такого быть не может, потому что этого не может быть. И в качестве убийственного аргумента произношу: «Ведь меня же ты любишь!» Но тут же получаю сдачу: «Нет, я не знаю «любишь», я знаю «должна». Должна тебя вырастить, выучить и воспитать и я это делаю, потому что должна!»

Этот удар в поддых остался во мне до сих пор. А слово «должна» я почти возненавидела …

Мамочка растила меня одна, а в моём свидетельстве о рождении в графе «отец» стоит длинный прочерк.

*

Я никогда не звала её мамой. Она с самого начала и до последнего дня была моей мамочкой. Почему? Не знаю. Никто, а тем более она, меня этому не учил. Может, каким-то детским чутьём уловила, что отогревать её придётся долго. Всю жизнь.


«В с е   г е н и а л ь н ы е   л ю д и ...»

«Доченька, все гениальные люди рассеянны, но не все рассеянные – гениальны, поверь мне!»

Так приговаривала моя мамочка, когда в очередной раз я что-то забывала, теряла и перепутывала. Например, идя в магазин, сворачивала направо, где никакого магазина нет, и никогда не было, и вообще там пустырь. Сделав круг и оказавшись, слава богу, у прилавка, обнаруживала, что кошелёк я оставила дома (или потеряла на пустыре...) Надеть кофточку (платьице, маечку...) шиворот-навыворот было для меня раз плюнуть. Честно придти к первому уроку, когда надо к третьему – дежурное коронное выступление ...
И так далее, и тому подобное, с множеством вариаций на тему (см. первое предложение текста).

С мамочкой подобного не происходило...  /при мне; что там было до меня, история умалчивает/... и произойти не могло, потому что мамочка в своей жизни таким казусам просто не оставила места. Перекрыла кислород. Она всё записывала. По пунктам. На листочках – разовое, в блокнотик – с перспективой.

Когда мы перевозили её, уже старенькую, к себе, то на столике в её кухне я нашла вот такую записочку: «Не забыть поесть» ...

Мамочка прожила долгую, по нынешним меркам, жизнь, будучи к ней совершенно не приспособленной. Парадокс.


С т о л о в к и   б ы л и   в е з д е

Для меня люди, способные что-то там провернуть, достать, добиться, устроиться и устроить, всегда были инопланетянами. Виновата мамочка. Не научила. Потому что сама ничего подобного не умела.

Мамочка много чего не умела. Например, готовить. Нашим с ней фирменным блюдом была «картошка-с-чем-нибудь». Картошка могла быть варёной, жареной, мятой, а «чем-нибудь» становились огурцы-помидоры, кислая капуста, редиска-сметана-кефир и прочие разнообразия нашей, тогда ещё советской, жизни. Плюс – пельмени, сосиски и столовки.

Столовки были везде: на мамочкиной работе, на углу возле нашего дома ... На любом углу. Они вполне органично вписывались в наши будни. Но мне хотелось праздника. Однажды я решила к мамочкиному приходу испечь пирожки. Тесто делалось под диктовку её подруги Софьи Исааковны. По телефону. Начинка – тоже. Никакого газа у нас тогда и в помине не было. Была плита. Большая, дровяная и ужасно горячая. Топить её и печку в комнате, колоть-пилить дрова я тогда уже умела. А вот противень с пирожками запихивала в духовку впервые, старательно вытягивая руки и одновременно держась от неё как можно дальше, потому что не выносила жара, которым обдавало меня это раскалённое чудище.

Вот так, потихоньку, в обход, так сказать, мамочки, всеми правдами и неправдами я научилась готовить. Опять – парадокс.

*
                                                                                                                                                    
Зато мамочка умела работать. Честно и самоотверженно. С последнего места работы она ушла, когда ей было восемьдесят три года. По сокращению в связи с реорганизацией конторы.

Через два года мамочки у меня не стало.


К а к   м а м о ч к а   р о д и л а с ь

Мамочка прожила долгую, по нынешним меркам, жизнь, будучи к ней совершенно не приспособленной...

Родилась она тоже как-то неловко –  в странном, никак не подходящем для родов, месте, в странное, абсолютно не подходящее для этого время.

Её мама, моя бабушка, Ксения Петровна, почувствовала неладное месяца за два до срока. А жила она «в людях», своего угла не имела и кочевала от одних хозяев к другим. Муж её, бывший мелкопоместный шляхтич, жалкий погорелец революционного «красного петуха», тоскливо тащился следом за Ксеней и клянчил денежку. Она его шугала. Редко – жалела.

Так вот, почувствовала Ксеня неладное и потопала, как могла, на станцию.
Жила она на тот момент в деревушке на три двора и четыре кола,  и до больнички добраться можно было только на поезде.  А на дворе – ноябрь тысяча девятьсот девятнадцатого. Гражданская война и прочие напасти. Рельсы те уж травой поросли, а тут Ксеня со схватками!

И вдруг из-за поворота весь в пару и скрежете  – о чудо! – появляется странный поезд: бронированный, пушками да штыками ощетиненный и солдатами, говорящими не по-русски, набитый.
Ксеня – откуда только силёнки взялись! – подскочила к «доброму пану офицерику», и на смеси польского с белорусским уломала-таки подвезти её «до лекаря». Ехать было всего один перегон, но роды начались прямо в вагоне. Принял кроху Верочку тот самый «добрый пан офицерик».

Много позже Ксеня узнала, что родила мою мамочку в окружении притихших солдат Чехословацкого корпуса, прорывавшегося в то время с Урала на восток.


Н а с   б ы л о   д в о е

Нас было двое, поэтому после уроков я бежала к ней на работу. Сначала мамочка вела меня в столовку, а потом к Еве Юрьевне, в библиотеку. Там был мой маленький рай. В уголке, за стеллажами, за зелёным столиком (зелёный картон под стеклом, помните?) я делала уроки, а потом читала, читала, читала... Читала самозабвенно и взахлёб, а Ева Юрьевна подкладывала мне всё новые и новые книжки. Откуда в райкомовской библиотеке так много приключенческой литературы, я тогда не задумывалась. Подозреваю, что это был сговор моей мамочки с замечательной и добрейшей Евой Юрьевной.

Нас было двое, поэтому она брала меня с собой в гости, в театры, в Вильнюс и в Таллин, в Москву и в Ленинград и даже в Крым.
Нас было двое, потому что в метрике у меня в графе «отец» стоял длинный прочерк.
Нас было двое, потому что однажды, когда к нам пришёл дядька с букетом и начал с мамочкой какой-то длинный разговор, она вдруг позвала меня и спросила:
- Дочь, нам с тобой нужен папа?
И я прокричала «Нет!»

Нас было двое, потому что мамочкину маму Ксению Петровну мы так и  не смогли взять к себе моей бабушкой... Но это уже совсем другая и совсем грустная история.

                            ____________________________ 


                                                                                                                              
• 2. КСЕНЯ
      
 
Маму Ксения почти не помнила. Та умерла, когда девочке было четыре года. Так и не смогла оправиться после родов. А Ксеня, родившись семимесячной, выжила. Спасибо соседке, бабе Клаве, что ходила к ним каждый день с какими-то травами и приговорами. Ходила с трудом, мешала покалеченная в детстве нога. Но на все причитания не встающей с постели матери «не утруждаться» с тихой улыбкой отвечала: «Ну что ты, Полюшка, что ты...  Мне ж в радость. Я вон травок насобирала-насушила, варенья с ягод наварила, блинов под него напекла... Куда мне одной столько?» Мама сдавалась, а когда за бабой Клавой закрывалась дверь, крестила её вслед слабой рукой...

И если в минуты отчаянья Ксенины губы шептали «мама...», то перед глазами всплывало размытое белое пятно лица на смятой подушке, кое-как заплетённая коса до пола и тонкая рука, крестящая скрипучую дощатую дверь.

Пётр горевал недолго. Не до того было. Дел в хозяйстве невпроворот, а тут ещё Ксенька без присмотра. И он привёл в дом мачеху – женщину сильную, здоровую, крепкую и на руку, и на словцо.

Они невзлюбили друг дружку сразу. Зинку бесил один только вид диковатой тощей замарашки, и она тут же решила, что долго терпеть этот «довесок» не будет. А Ксеня всё больше превращалась в маленького, но очень кусачего, зверька.
Пётр ничего не замечал. Или делал вид, что не замечает. Ведь так-то оно проще. Уходил засветло,  возвращался, когда Ксеня уже спала, ужинал жёниными кашами-пирогами да пристраивался к её тёплому молодому телу. Что-что, а миловаться Зинка умела! Да и на кухне была хороша. Приворожила мужика намертво. А когда Пётр узнал, что жена понесла, то готов был её на руках носить. Совсем для Ксени дом чужим стал. Ела урывками, что стащит – то и её. Работала в надрыв – стирала, как могла, полы тёрла до кровавых обдирышей на костяшках, воду с колодца таскала, печь топила. Только мачехе было всё не так. Давно б уже сбежала, куда глаза глядят, но та всю одёжку то ли пожгла, то ли попрятала, и ходила девчонка босая, да в исподней рубахе, стиранной-перестиранной, латанной-перелатанной, и зимой, и летом.
 
Сколько бы ещё эта сказка длилась и чем бы закончилась, никто не знает. Но в один прекрасный день улучил Пётр минутку и, разбудив спящую за печкой дочь, быстро зашептал:
- Прости меня, Ксенюшка, только здесь тебе больше нельзя. Изведёт Зинка. Бога не побоится, изведёт.  Вот узелок с денежкой, вот пальтишко с ботиночками. Ты под себя запрячь. А с утречка, пока они с Ванечкой спать будут, мы и пойдём...

Так началась Ксенина новая жизнь «в людях».
                                                 
                                                         

                                                      _


... В глаза прямой наводкой било солнце, и надо было сильно сощуриться, чтобы понять:  Ада с Иркой во дворе или нет. Если нет, то можно быстренько спрыгнуть с крыльца, добежать до куста боярышника, устроиться в развилке, жевать ягоды и болтать ногами.
А, главное – забыть, что на тебе нелепые ботинки с калошами, растянутые шаровары и драная на локтях кофта.
«Ни к чему по двору новую одёжу трепать. Там мазуту полно, грязь да лужи. А то ещё об гвоздь зацепишься» - ворчала всякий раз бабка, снаряжая её на прогулку.
                                                                
Стыдно, хоть не выходи!

Но и дома сидеть тошно. Мусорные развалы вдоль стен и хилой мебели продолжали расти. Бабка тащила в дом всё, что попадалось ей на пути, а потом целыми днями копошилась, перебирая свою добычу – банки, склянки, обрывки, обломки... Всё это, вместе с бабулей, нехорошо пахло.

Мамочка говорит, что у бабушки голова совсем дурная стала. Странно, но как же она помнит каждую рванюшку из своих куч? Попробуй-ка, выбрось что, – такой крик поднимется!..

Можно, конечно, залезть в свой уголок между спинкой кровати и подоконником, но у куклы Любы опять голова сломалась, и играть с ней, безголовой, было страшно. Пока мамочка купит новую, пока пришьёт...
Жаль, что с человеком так нельзя. А то бы стала мамочкина мама, Ксения Петровна, новой бабушкой – доброй и ласковой. Чтоб мусор не таскала, чтоб водичку свою горькую не пила  и других не заставляла... Или, хотя бы в угол не ставила, когда я всё обратно выплёвываю.

Вот дождусь мамочку с работы и всё-всё ей расскажу!

                                                      _


... Сколько их было, хозяев и хозяек разных – Ксеня давно уже сбилась со счёта. Да и считать-то она  не особо умела. А читать – и подавно. Стирать, прибирать да нянчить и без того можно. А что характер не шёлковый – так по-другому не выжить. Кому она нужна? –  никому. Кто ей что даст? – да никто. И подворовывала Ксеня на хозяйских кухнях с чистой совестью, и огрызалась от души. Вот только сны сильно мучили. Про дом, про маму... Просыпалась вся в слезах, вытирала их рукавом сухо насухо, заплетала косу потуже и – ведро, щётка, тряпка, мыло да корыто...

Где и когда это началось, уже не важно, но наткнулась Ксения как-то к ночи на бутылку в хозяйском шкафчике.  Хлебнула прямо из горлышка, не раздумывая, и проспала всю ночь сладко и спокойно. С тех пор и пошло. Вино ли, самогон ли, брага – ей было всё равно. Главное – сны больше душу не рвали.
                                                                     

... Спать с мамочкой валетом на кожаном кабинетном диване было здорово! Всё было здорово. А, главное, они теперь всегда рядом. Нет, конечно, бегать за мамочкой весь день по райкому нельзя, но вокруг были только добрые и замечательные люди. Особенно – Ева Юрьевна в библиотеке и Большая Тётя Тоня. Она так и говорила: «Я просто очень большая. Потому что хорошая. А хорошего должно быть много!». И смеялась при этом громко и очень заразительно. Вообще жизнь стала светлой и улыбчивой.

Про бабушку не говорили. Как будто ничего не было. Ни отчаянно-слёзного «она меня заставляет пить то горькое, из-за чего вы ругаетесь...», ни жёсткого «... ещё хоть раз – подам в суд за совращение ребёнка!», ни визгливого «...змеюка ты, сука, а не дочь!!!» ...

И страшной ночной тени с топором, нависшей над их с мамочкиной кроватью тоже никогда не было.
15 Игрок
Ольга Постникова
                                    


Артём Богданович, мужчина  необычайно-яркой наружности, имел три неодолимых пристрастия – женщины, карты и анекдоты. Первое – не только неодолимое, но и губительное для спокойного течения жизни обыкновенного человека, два – вторых сыграли роковую роль, но об этом – впереди.
 
Роста - выше среднего, черты лица - правильные, словно выточенные искусным мастером. И – глаза… пожалуй, самым притягательным в его внешности, был взгляд синих глаз, опушённых густыми чёрными ресницами – омут, в который женщины  бросались с отчаянной смелостью, не считаясь с обстоятельствами собственной жизни. Он же всего-навсего – мужчина, уступающий женскому интересу к нему.

Или – огонь, на который летели, опаляясь. Но, если на  мужчине, при любом раскладе,  лежит  ответственность,  то…  какой спрос с огня? 

Несмотря на обилие мелких интрижек, как принято говорить – на стороне,  семьянином он был, по мнению Татьяны, жены Артёма Богдановича, которая или не знала, или закрывала глаза на шалости мужа, образцовым.  Её ли мнением это было, или жизнь не дала ей права на другое? Знать, кроме неё, не дано никому.

Семь лет назад Татьяна приехала в лесоустроительное предприятие по распределению. Наскоро попрощалась с родителями, не отбыв у них положенный после защиты диплома  отпуск. Нашла тому причины, родители поверили в их убедительность – дальняя дорога через  Украину, Россию и весь Казахстан, почти до границы с Китаем, необходимость устройства на новом месте.
-Ничего, дочка, отработаешь три года и вернёшься, найдётся для тебя и работа, и жених хороший. Будет у нас всё, как у людей - дочкА любимая со своим чоловиком внуками одарят, мы с матерью будемо их доглядати - отец улыбался, пряча растерянность от предстоящей разлуки с единственной дочерью в густых усах и, как всегда в волнении, переходил с одного языка на другой.

Отец улыбался, а Татьяна, сжавшись в комок, держалась, чтобы не разрыдаться и не упасть на грудь отцу с признанием, что внук у них будет скоро. Внук будет, а чоловика  – нет. И что  делать, она не знает - порой кажется, что лучше  не жить. Нет, не сказала.  Хотя знала, что лучше бы ей никуда не ездить, а распределение взять в ближайший к дому лесхоз.

Трое суток  отстукивали колёса. Она спала, не получая от сна отдохновения. Ела, не ощущая вкуса еды. Читала, не понимая смысла прочитанного. Смотрела в окно, за которым  расстилалась бесконечно-бескрайняя степь, мелькали жалкие полустанки, унылые посёлки. Такие же жалкие и  унылые, как она сама. По вагону ходили женщины в ярких цветастых платьях, предлагая носки, шали. Ближе к Аралу – копчёную рыбу. Открывая дверь купе, они натыкались на  взгляд, в котором застыла боль отчаяния. Деликатно прикрывали дверь  и шли в следующее купе.

 Всё, что впереди - страшило. Позади - срашнее и горче, потому что там – предательство:
- Подумай сама, зачем нам ребёнок? Сейчас?!  У нас вся жизнь впереди, не успеем обзавестись детьми?  Ты хоть представляешь, какая это обуза?  У нас пока ни кола, ни двора. Неужели не соображаешь, что нужно сделать в таком случае?

Она – сообразила. Поменяла своё  распределение.  Вместо Закарпатья – Казахстан.

В Чимкенте, освободившееся место в её купе заняла молодая женщина с грудным ребёнком. И Татьяна, волей-неволей оказалась привлечённой к хлопотам молодой мамы – присмотреть за малышом, пока та сходит за кипятком, выбросить мусор, да мало ли какая возникает  необходимость, отлучиться из купе. Татьяна агукала малышу, играла погремушкой, и… потихоньку холод в груди оттаивал, боль уходила.  Её умиляли  крохотные ручки, ножки. И до слёз – осмысленность взгляда и готовность рассказать  что-то такое, о чём знает только он.

Всё сложилось: коллектив хороший, комнату в общежитие дали. И предприятие, и общежитие – в центре города. Рядом – парк. Гуляла по его аллеям, а в мыслях видела себя с коляской.

Весна - приподнятое настроение полевиков, «сбивающихся в стаи перед отлётом». Рассказы и советы  бывалых для новичков, получение  полевого имущества на складе. Каждый таксатор подписывал свои  ящики, чтобы не перепутать при получении на товарной станции. Татьяна удивилась, когда увидела ящики с надписью: «Борщ+Суп».

Партия, начальником которой был Артём Богданович - сложившийся годами коллектив, и он без особого желания принимал изменения в нём. Но желания, желаниями, а начальник экспедиции, вносил  коррективы. Против такой коррективы, как молодой специалист - не возражал. Собрал своих таксаторов, представил Татьяну,  распределил всех по таборам и закрепил для неё наставников на  полевой сезон - опытных полевиков,  чьи ящики  удивили Татьяну – «Борщ+Суп». Шутник Геннадий добавлял к своей,  сокращение от фамилии жены –  Шуры Супрончик.  Шесть месяцев ей жить с ними  одним табором. «Табор… экзотика какая-то цыганская», - подумалось  Татьяне. 

За хлопотами подготовки к отъезду, Татьяна отвлекалась от своих дум, да и всё уже было продумано ею - успеет до родов отработать полевой сезон. Отработать и заработать на предстоящий год, который  просидит с малышом. Наверное, сможет брать какую-то работу на дом. Считывать таксационные описания, например, или  планы лесонасаждений. Так многие делают в конторе, она уже знала это. В годик малыша определит в ясли, а потом… будет отвозить его на лето родителям – не век же скрывать от них внука. Всё утрясётся.

Утряслось, как  и не мечтала.  Что разглядел в ней  Артём, чем  покорила   Татьяна, у которой в мыслях  не было – покорять? На  судьбе,   тогда казалось, стоял  крест.

Полевой сезон подходил к середине, когда Шура утвердилась в догадке:
-Танюша, а ведь ты  беременна. Зачем скрываешь, надрываешь себя, мучаешь ребёнка? Возвращайся в Алма-Ату, до декрета поработаешь в камералке, - ей хотелось  поговорить, утешить,  но – не решалась. Несмотря на то, что они почти три месяца отработали бок, обок,  отношения из рабочих, не перешли в доверительные, что тяготило Шуру изрядно.

 Не только тяготило, но и тревожило. Каждое утро они расходились по своим рабочим маршрутам. На день приходился десяток и больше, километров по лесу. Такие нагрузки - для беременной? И хоть бы раз, возвращаясь вечером в табор, Татьяна дала понять, как ей трудно. Умывалась, переодевалась и вместе с Шурой готовила ужин. Правда, у костра, после ужина не засиживалась, уходила к себе в палатку.

                    И в этот раз отделалась от разговора:
       -Шура, у меня всё хорошо, не волнуйтесь.
      

             «Как панцирь, надела на себя», - досадовала Шура. В другой ситуации она поговорила бы с начальником партии. Но  – в другой. Вся партия с недоумением наблюдала за Артёмом. В этот сезон его, словно, подменили –  проедет по таборам, развезёт заказанные продукты, проверит работу, примет наряды  и – никаких посиделок  у костра,  а тем более - за полночь с любителями покера. Забыли уже, когда последний анекдот от него слышали.

Анекдоты Артём коллекционировал со всей серьёзностью, не одну записную книжку заполнил ими. Титульные листы книжек, на случай утери,  заполнял тщательно – фамилия, имя, отчество, адрес и номер телефона.  Казалось, что его память вмещает все анекдоты,  когда-либо услышанные. По крайней мере, в шуточных состязаниях  со всевозможными переходами по темам, равных ему не было – всегда выходил победителем. Как и в покере - феноменальная память и умение мгновенно просчитывать все возможные варианты и комбинации карт, приводили новичков в восторг, а старых партнёров в досаду и, как бы, не досадовали, а игра с ним всегда была праздником. У него пытались научиться искусству блефа, но как можно научиться тому, что находилось за гранью фола. Для этого нужно одно – характер и… опять же  точное  и мгновенное  определение  психологического портрета партнёра.  Не многим   дано.

Артём Богданович был признанным лидером, не потому что начальник, а – таким и был. Попасть к нему – большая удача. И, попав, добровольно не уходили, если только обстоятельства не вмешивались. Работу организовывал чётко, без  простоев на переездах.  Таксаторские стоянки - по «человеческому фактору». Если таксаторы семейные,  с детьми «кочуют»,  снимал для таких  квартиры в посёлках – поближе  к цивилизации: молоку, свежим овощам-фруктам.  К тому же,  няню для детей в посёлке  найти не сложно. И продукты, несмотря на дефицит, умел достать для своих  самые лучшие. Кажется, на всех базах были кладовщицы, не устоявшие перед  чарами его взгляда и улыбки. Никогда партию не лихорадило от склок и раздоров, а работу ниже пятёрки, не оценивала самая строгая проверка, потому и зарплаты, и премии были  выше средних  по предприятию.

И, вдруг, какая-то пигалица, как окрестили её соратники по партии, словно околдовала Артёма. «Чем?», - недоумевали.  «Зачем?», - недоумевали, ещё пуще, если сама, кроме работы и своих наставников, ничего и никого не замечает. Женская часть партии  пришла к выводу, что это кара за былые подвиги.

Помутнение рассудка ли, или действительно расплата, но сочувствовали Артёму все. Деликатно - ни словом, ни намёком. По этой причине и не могла Шура сказать  начальнику партии о своей догадке. Очень  щекотливой получилась ситуация. Подумала так: «Не слепой же он. Неделя, другая и сам всё увидит. Острее шила – не утаишь». Но с мужем поделилась:
-Гена, ты ничего не замечаешь? Татьяна-то у нас… беременная. Скрывает, глупая девчонка. Похоже, собирается до конца полевой сезон отработать – без декретного отпуска.  Ей и сейчас тяжело, а – осенью?! Дожди пойдут, ночи холодные – сама застудится и ребёнка погубит. Тут ещё Артём… ну, не наваждение ли?! Сколько лет вместе работаем! Вроде, никогда такого не было с ним. Я, грешным делом, думала, что так и пропорхает всю жизнь мотыльком, не остепенится. И надо же, как она его зацепила! Главное-то, зацепить, зацепила, а сама даже не замечает: «Артём Богданович, Артём Богданович», - передразнила, подстроившись под нежный голос Татьяны, - а  Артём Богданович скоро уже мурлыкать начнёт, как котёнок.
-Шура, а ты уверена, что она в положении? Точно? Я ничего не заметил.
-Вот-вот! У Вас, мужиков, глаза странно устроены. Вдаль только глядят, а что рядом – не видят.

Шуру мучила этическая сторона, а Геннадий решил, что здоровье Татьяны и жизнь  малыша важнее. С этикой, так ли, этак ли, уладится, а случись чего здесь, у чёрта на куличках, помочь  будет невозможно и тогда, уж, точно, ничего не уладится. При первой же встрече с Артёмом, рассказал  о  разговоре с Шурой.

Вскоре начальник партии приехал к ним в табор. Привёз почту, продукты и объявил, что должен сделать внеплановую ревизию таксации молодого специалиста, то есть – Татьяны. Ревизия - дело волнительное, но пуще опасалась, что Шура поделилась своей догадкой с начальником, и он отправит её в Алма-Ату, камеральничать. За половину сезона ещё не заработано достаточно денег, чтобы и малышу купить необходимое, и на предстоящий   безработный год отложить.

Опасения оказались не напрасными – Артём Богданович действительно был в курсе её положения. Но, то, о чём он заговорил, оказалось  неожиданностью:
-Татьяна,  не хотел, спешить с признанием, что люблю тебя.  Кажется,  никогда ещё так не волновался.   Люблю так, что мне безразлично всё, что – позади. И теперь, когда  узнал о твоей беременности, хочу только одного, чтобы малыш родился моим сыном или… дочкой. Только потому мне пришлось, поспешить – времени у нас не очень много в запасе. Правильно понимаю? Не спеши с ответом. Пара-тройка месяцев есть? Тебе их будет достаточно для решения. Если – о любви, то моей хватит для нас  обоих… троих, - поправился на ходу – ну, вот, главное сказал, теперь – о второстепенном. Возможно, тебе наговорят обо мне, или уже наговорили, неважно, всяких глупостей. Возможно, что  – не глупости. Всё так и есть, вернее, было. Было и останется в прошлом. Для тебя я стану верным мужем. Верь мне.
       И, пожалуйста, не упорствуй  в решении, доработать полевой сезон. Не реально  и опасно. Причины – понимаю, но они не существенны. Если  не обопрёшься на моё плечо сейчас, я буду ждать и не оставлю тебя без своей поддержки.

Так неожиданно для Татьяны «утряслась»  жизнь – её и сына, наречённого Богданом Артёмовичем. За семь лет, прожитых с Артёмом, она ни разу не пожалела о принятом впопыхах решении, как, впрочем, и Артём. 

Если бы не вмешательство злого рока, который словно выжидал удобного момента, подставить подножку счастливым людям.

Впервые за семь лет у Татьяны и Артёма не совпали отпуска, и ей пришлось одной ехать к родителям, чтобы оставить у них до осени Богдана. Осенью  он пойдёт в первый класс, так пусть последнее вольное лето бабушка с дедушкой побалуют его. Тем более, что на предстоящий  полевой сезон им выпали лесхозы Кзыл-Ординской области: жара, безводье, пески с саксаульниками.

Артём  не мог найти себе места по вечерам в пустой квартире. Не нашёл ничего лучшего, как потаксовать. Особой нужды в деньгах не было, но и лишними – не бывают. И, не столько ради заработка, как – не оставаться одному.

В один из вечеров стоял у вокзала, в ожидании ташкентского поезда. Поезд подошёл, от вереницы людей отделились двое  мужчин и сели в его машину.
-Заря Востока, шеф.
-Заря Востока, так – Заря Востока,  - назвал цену. Посёлок окраинный, ехать через весь город.
  -Хорошо, идёт.

Мужчины уселись на заднем сидении, изредка переговариваясь друг с другом. В совершенстве казахского Артём не знал, но понимал многое. Из коротких реплик понял - едут на игру, но не уверены, что соберётся вся их компания. Что игроки серьёзные, понял сразу, и… что-то ёкнуло внутри.

Пассажиры, расплатившись, пригласили зайти в дом, выпить чая. Артём никуда не спешил, эта поездка была последней, поэтому, не заставляя себя упрашивать, легко согласился. К тому же, то, что ёкнуло внутри, не давало покоя,  предвещая, что, может быть, ему удастся,  поразмяться среди серьёзных игроков.

Бесшумными тенями сновали по дому женщины, накрывая на стол. Безмолвно взяли у него куртку, ботинки и подали мягкие тапочки. Так же легко, как и на приглашение на чай, Артём согласился  на игру. Перешли в другую комнату, уселись за большой круглый стол. Денег, на начало игры, было достаточно, а там, как повезёт, решил   для себя.

Не везло. Он не нервничал, присматривался к партнёрам. Их бронзовые, с приподнятыми скулами лица, были непроницаемы: «Да, это не полевые посиделки», - подумалось Артёму, который и за непроницаемостью сумел разглядеть их довольство партнёром-лохом - «ещё не вечер, ещё не вечер, и вы совсем не знаете меня», - импровизировал он про себя. Проигрыш составлял уже гораздо больше того, что было у него  изначально, а карты не шли,  и ему не удавалось, составить  не только сильную комбинацию - и  самую слабую, но дающую надежду, отыграться. Не оставалось ничего, как идти на блеф. Сработало. Он отыгрался. На лицах партнёров проступили досада и азарт, а к Артёму пришла спокойная уверенность и вместе с ней – везение. Карты пошли к тому, кто их заслуживал. 

Хозяин дома решил закончить партию, сославшись на то, что женщины снова накрыли стол к чаю. Вроде, ничего не изменилось в поведении хозяев, но Артём уловил витавшую около него тревогу – с таким выигрышем не отпустят по добру, по здорову. По оброненной вполголоса  реплике понял, что после чая предстоит новая партия. И не ошибся – его снова пригласили на игру… без права отказаться.

Удача не изменила Артёму – его комбинации были самыми сильными, словно потусторонняя сила составляла их, без вмешательства человека. Новый выигрыш и ставки лежали на столе, когда Артём поднялся: «Я  на минуточку выйду». Никто не среагировал на невинное желание. Спустя пару минут, поднялся хозяин, чтобы выйти, проверить, куда направился гость. Он поздно спохватился – увидел лишь свет отъезжающей машины.

Без куртки, в чужих тапочках Артём выжимал из машины предел, на который она была способна. Выехав на широкую и пустынную в такой поздний час - Ташкентскую, он выдохнул, кажется, в первый раз. Выдохнул и замер на вдохе – в кармане оставленной им куртки не осталось ничего ценного, кроме… записной книжки с анекдотами,  на титульном листе которой аккуратным почерком были написаны: фамилия, имя, отчество, домашний адрес и телефон.
16 Я люблю тебя до слёз...
Ольга Постникова
      Небо оплакивало ушедшее лето горючими слезами. Они залили город  мутными потоками, а в низинах  собрались в огромные лужи. Огни фонарей и освещённые окна домов отражались в воде, сплетались в причудливые созвездия. Лужи были похожи на  расколовшееся небо, что усыпало город  осколками.
       По пустынной улице брела промокшая до костей женщина, бережно прижав к  груди тощий  пакет. Свернула  с ярко освещённой улицы в переулок и навсегда растворилась в темноте.
Она поскользнулась на хлипких досках, перекинутых через разрытую траншею, и полетела вниз, раскинув руки, словно крылья. Пакет жалобно звякнул на дне,  разбитым о металлическую трубу стеклом.
       Утром, когда земля сушилась  под нежаркими уже лучами,   её увидела старушка,  с опаской пробирающаяся по скользким, без перил, мосткам. Она  посмотрела вниз,  оценивая глубину траншеи, и наткнулась взглядом на распластанное человеческое тело. Громкий крик собрал толпу. Вызвали милицию и «скорую». Когда  тело подняли со дна траншеи и положили на носилки, нашлись в толпе, кто узнал её: «Алкашка из семнадцатого дома». И, в ставших в одночасье свинцовыми глазах, ни слезинки, ни тепла – алкашка, что искала, то  нашла. А на застывшем, перепачканном грязью лице с кровоподтёком на левом виске – синие глаза. Спокойные, уже проникшиеся вечностью и  тайной. Не потому ли их закрывают с такой поспешностью? Не твой черёд постигнуть её. И каждый, стесняясь в этот миг самого себя, благодарит Создателя, что ещё не твой.  Погибшую увезли, люди, соединённые на час происшествием,  заспешили по своим делам, разнося по городу трагедию равнодушным эхом.
      В подъезде дома номер семнадцать, эхо, ударившись со всего размаха о дверь квартиры на пятом этаже, превратилось в вой, от которого стыла кровь. В вое различалось  только имя:  «Валя, Валюшенька».

       Музыка была сигналом - Генка с Валей  пьют. Начинали  в кухне. Гремела музыка, Валя заливисто смеялась. Заливисто и долго, пока смех не прерывал Генкин окрик. Вступал Серов с «Мадонной». Пара перекочёвывала в зал, где грузно топчась, танцевала. Отзвучав, «Мадонна» повторялась снова и снова, пока не раздавались звуки падающих тел. Устав от «печального силуэта, нарисованного дождём», Серов переходил «к любви, до слёз». Это был апофеоз. Праздник переходил в драку с отчётливым Генкиным матом, Валиными криками.
       
      Вчера   был… уважительный повод – первое сентября. Младшая дочь Генки и Вали пошла в первый класс. Утром они под руку,  нарядные, с  букетом гладиолусов уехали, чтобы проводить вместе с бабушкой первоклассницу в школу. А ближе к вечеру началось «торжество».  Когда Серов в очередной раз запел «Я люблю тебя до слёз», Валя уже охрипла от криков. Мы с дочкой стучали  по батареям одновременно и в кухне, и в зале, но, похоже, такие сигналы Генку только раззадоривали. Антон был в командировке, без него я опасалась идти в «не хорошую квартиру». Вдруг наверху стихли и крики, и пение, и наступила мёртвая тишина. Поборовшись со страхом,  открыла дверь, чтобы пойти проверить, что случилось с Валей. Одновременно открылась дверь на пятом этаже и по лестнице зацокали каблучки.  Бежала Валя, и я была готова принять и укрыть её, но она пролетела мимо, по-моему, не заметив меня. А с площадки пятого этажа свесился Генка и крикнул вдогонку: «Валя, не одну, две бери, две».
      
           Вчера  шёл дождь. Небо оплакивало ушедшее лето горючими слезами. Слёзы залили город мутными потоками. Как знать, может - там… уже была решена  Валина участь, и Небо плакало от бессилия изменить что-либо в её судьбе…
17 Моя первая сигарета
Лили Миноу
– Ваш сын сильно отстаёт в развитии. Но мы возьмём его в первый класс. На испытательный срок, – сказала строгая тётя, которая проводила с Сашкой какое-то «собеседование».

Сашка часто слышал эти слова от многих людей. «Отстаёт в развитии». Что это значит, он не знал, поэтому, как только они покинули здание школы, решил спросить у мамы:

– Что значит, я отстаю в развитии?
– Ничего особенного, – ответила мама. – Просто ты знаешь чуть меньше других детей твоего возраста. Но это не совсем так. На самом деле это они рано повзрослели.

И теперь слово «повзрослели» засело в его голове. Клещами не вытащить.

Сашка знал с детства – теперь-то ему уже целых семь лет – что мир делится на детей и взрослых. Взрослые люди это мама, папа, всякие там дяди, тёти, бабки, дедки. Но он очень удивился, когда мама сказала про его ровесников, что они уже повзрослели.

Интересно, как они это сделали? Как сумели повзрослеть?
Если Сашка повзрослеет, то тоже не будет отставать в развитии?

Сашка наблюдал за родителями. Они такие же, как он, только ещё и на работу ходят. Но на работу он ходить не может.

Что они делают ещё? Папа, например, курит. Сигареты. Такие тонкие трубочки. Когда папа курит, так приятно пахнет. Наверное, все, кто курят – взрослые, решил Сашка.

Тогда Сашке тоже надо курить, как папе, и он станет взрослым. И тогда про него никто не скажет, что он отстаёт в развитии.

С каждым днём эта мысль казалась Сашке всё умнее. И вскоре он уже ни о чём другом и думать не мог.

Он стал внимательнее наблюдать за папой. Как тот достаёт сигарету из пачки, как открывает зажигалку, как пользуется ею, поджигая сигарету.

И вот однажды Сашка решил, что всё хорошо изучил и настала пора взрослеть.
Потихоньку, когда родители вышли из гостиной, он вытянул сигарету из пачки, которая, как обычно, валялась на журнальном столике. Сигарета была длинной, белой и так приятно пахла, что у Сашки дух захватывало.

Он аккуратно положил сигарету в карман.
Маме сказал, что пошёл во двор. На улицу его уже отпускали одного, проверив, с собой ли у него мобильный, и взяв слово, что не будет уходить со двора.

На улице Сашка помчался в ближний киоск, где на карманные деньги купил зажигалку. Когда продавщица спросила, зачем ему, он сказал, что папа попросил. Она поверила и сразу дала.

Во дворе Сашка пошёл в самое незаметное место, которое облюбовал заранее. Он сел на перевёрнутый ящик, достал зажигалку, сигарету и поджёг её. Вот чёрт, он так спешил, что не обратил внимание, что поджёг фильтр. Он откусил кусок негодного фильтра и перевернул сигарету. Теперь всё верно. Поджёг и вдохнул.

Внезапно у него потемнело в глазах, а внутри груди произошёл взрыв и показалось, что что-то рвётся. Потом перехватило дыхание. Потеряв равновесие, он свалился с ящика и услышал странные звуки, идущие из его горла. Потом только понял, что громко кашляет, и никак не может откашляться. Из глаз потекли слёзы.

Наконец, он откашлялся, отдышался и огляделся. Сигарета валялась рядом. От обиды он пнул её ногой.

Вытирая рукавом глаза, он встал и на негнущихся ногах поплёлся на скамейку.
Ох, как же трудно быть взрослым, подумал Сашка.
18 Судьба - не взятая взаймы жизнь
Иван Власов
Проснулся он, как всегда, в предрассветный сумеречный час.
Привык рано просыпаться, что поделаешь, – возраст. Мысли лениво ворочались в голове, перебирая прошедшую жизнь, останавливаясь на ярких ее эпизодах. Их в его жизни было, увы, немного.

Все говорят:
 – Если бы представилась такая возможность – прожить жизнь еще раз, повторил бы, ничего не меняя.
А ведь лукавят, не решаются признаться даже себе – жизнь-то не состоялась…
Вот если бы у него спросили, он, не кривя душой, тотчас признался бы, что его жизнь состояла сплошь из ошибок, включая собственное рождение.
Короче, прожил он не свою жизнь – взял взаймы. Не ясно только – у кого, и кому досталась его собственная.
Всегда тянулся к живописи, литературе, музыке, а пошел в инженеры. Учась в школе, окончил студию живописи, пел в хоре, играл на ритм гитаре в школьном вокально-инструментальном ансамбле, сочинения же его перечитывались перед всем классом, демонстрируя способности к сочинительству. И где все это?..
Впрочем, быть может, лучше быть средним инженером, чем средним композитором, художником или писателем, коих пруд пруди.
Да бог с ней, с профессией.
 
Во всем остальном он вел себя так, словно сидел в кинозале, где на экране прокручивалась его собственная жизнь, равнодушно наблюдая ее, не пытаясь вмешаться.
Изредка, правда, “выныривал” из течения жизни, оглядываясь на пройденное. Определял, что тащит его совершенно не туда, махнув затем рукой, отдавшись воле провидения, совершая ошибки, а точнее, не совершая ничего, чтобы хоть как-то изменить жизнь, тем и ошибаясь.
Всю жизнь любил одних, а жил с другими, с теми, кто брал ответственность за него, направляя течение его жизни в "нужное" (не ему) русло.
Женился рано на нелюбимой девушке, ведь он лишил ее невинности, от которой, впрочем, она давно мечтала избавиться, увы, безуспешно, наконец, преподнесла ему в качестве подарка на день рождения, невзирая на не слишком решительный его отказ. Она его тоже не любила, но “посчитала”, и следуя своим расчетам, решительно повела под венец, сказавшись беременной. Потом выяснилось, что рожать она в принципе была не в состоянии вследствие женских болезней, полученных ею еще в юности, когда простуживала все, что могла простудить, расхаживая по городу в зимнее время в легкой курточке, чулочках и коротенькой юбчонке.
Сразу же взяла в свои руки бразды правления, выбивая из него все ей необходимое через ссоры и скандалы, каковые он абсолютно не переносил…
Всякий раз, когда он намеревался развестись, не выдерживая "непереносимости" своего счастья, она “впадала в беременность”, для чего специально полнела, переедая, демонстрируя торчащий живот, что потом “неожиданно срывалось”.
И когда однажды проснувшись, он увидел подле себя не просто непривлекательного человека, а заурядное, расчетливое, непереносимое до коликов уродство, собрал свои вещи и тихо ушел к матери, оставив благоверной квартиру и все нажитое, чего, собственно, она и добивалась…

Пройденная школа семейной жизни выработала в нем стойкий иммунитет к браку, теперь он сопротивлялся любым посягательствам на собственную свободу. Не стала исключением и единственно любимая им женщина.
  Мягкая, добрая, ласковая, она не претендовала ни на что. Жила с дочкой – смышленой малышкой, которой почему-то не позволялось называть его папой.
К тому же, она оказалась замечательной любовницей и сумела зажатого, пугливого, преисполненного комплексами неврастеника превратить в полноценного, знающего себе цену мужчину…
Когда же его любимая сообщила о своей беременности, вместо того, чтобы обрадоваться, он, памятуя ложные беременности своей бывшей, стал уходить от ответственного решения. Будь она потверже, жизнь их обрела бы счастливую завершенность.
На беду в это время серьезно заболела его мать, став “лежачей” больной, что заставило переселиться к ней. Он не удосужился даже объясниться с любимой, воспринявшей это, как уход от нее, прекратив всякие с ним отношения.
Он был очень обижен на нее, не пришедшую на похороны матери, о смерти которой та и знать не знала.
Потом спохватился, да она вышла замуж, у нее родился сын. Подозревал, что его.
Так он лишился двух единственно любящих его женщин…

Свято место пусто не бывает – и его нерезистентностью воспользовалась другая претендентка на его свободу – девушка, с которой он случайно познакомился в кафе, изрядно набравшись, и провожая домой почему-то оказался с ней в собственной постели,.
Нет, она не объявила, что беременна, ничего не придумывала, просто явилась под двери с чемоданами.
Разумеется, он возражал, и настолько “решительно”, что через год в его квартире проживали уже две дамы – добавилась мама его сожительницы.
Мамочка недвусмысленно стала намекать на свою одинокость. В силу своей безотказности он, пожалуй, и не устоял бы, и обихаживал бы  уже двух страждущих женщин, если бы не одно обстоятельство...
На их фирму пришла молоденькая девушка, в которую он скоропостижно влюбился. Та ответила ему взаимностью. Их роман стремительно развивался – дело шло к помолвке. Ему ничего не осталось, как потребовать у своих сожительниц освободить место проживания. Те, понимая шаткость своего положения, организовали “прощальный ужин”, основательно подпоив его. Затем переслали заснятые видео и фото его невесте.
Реакцию девушки предугадать нетрудно! Но не его!
 Невозможно было даже предположить, что он способен на такое!  Нерешительный мямля впервые совершил мужской поступок, и в гневе стал выбрасывать женские вещи в окно. Такого незадачливые квартирантки не могли предусмотреть и спешно покинули место сражения, опасаясь за целостность своих лиц и тел, надеясь еще, что не навсегда...

  Произошедшее сказалось благоприятным образом. Как-то случай привел его  в подземный переход возле метро. Там собирались художники, писавшие портреты горожан и приезжих, желающих увековечить себя. Вспомнил о былых своих способностях. Попробовал – получилось, более того оказался талантливее многих.
  Он бросил работу и обосновался в переходе. Новое увлечение стало приносить доход, достаточный для жизни и выпивки, без чего художники, увы, не обходятся.
Как-то он сидел у мольберта без работы. Неожиданно его руки стали быстро наносить на холст мазки. Проявилось красивое, удивительно знакомое женское лицо. Долго всматривался. Ну, конечно же, это она – та единственная, которую он когда-то любил и безвозвратно потерял.
Теперь нередко, когда не было клиентов, он писал ее, упрямо стоящую перед глазами, и, что странно, получалась она почему-то разной. И, если на первых работах была молодой, почти юной, какой знавал в ту счастливую пору, на последующих – выглядела старше. Всем этим работам дал название “Незнакомка”.
Портреты “Незнакомки” продавались на "ура".
Как-то к нему подошла пожилая женщина с мальчиком, попросила написать его портрет. Начал как обычно с уха, когда же дошел до глаз, его как ударило!
Ее глаза!
Рука дрогнула. С трудом продолжил.
Спросил у мальчика, сколько ему лет, как зовут маму – все совпало.
– Бабушка, смотри, да ведь это мама! – Малыш указал на одну из выставленных работ.
Закончив писать, отдал женщине рисунок мальчика и портрет, на котором тот узнал маму. От денег решительно отказался.
Через неделю он обратил внимание на молодую женщину в темных очках, неподвижно стоявшую невдалеке, долго и пристально разглядывающую  выставленные работы, лицо ее прикрывал платок.
Что-то удивительно знакомое было в ее облике.
Подошла ближе, рассматривая последнюю работу, платок сполз. Сомнений не осталось!
На глаза навернулись слезы.
– Разреши видеться с сыном, – едва слышно попросил он.
– Нет!
Резко развернулась, чтоб уйти. Удержал ее за руку:
– Постой, у меня к тебе лишь одна просьба. Ты не можешь посидеть недолго здесь? – указал на стульчик.
– Я тебя писал по памяти, забыл лицо, хочу восстановить.
Она колебалась, чуть не силком усадил.
Быстро наносил мазки, опасаясь не успеть…
Это был его звездный час,самая удавшаяся работа.
– Извини, этот портрет я оставлю себе, а любую другую работу или несколько можешь взять.
Она не торопилась выбирать, словно чего-то ждала.
– Я тебя люблю… очень… всегда любил, – почти беззвучно прошептал он.
Вздрогнула, качнулась к нему, но сдержала порыв. Глаза наполнились слезами. Опустила голову, боясь выдать себя, с трудом сдерживаясь, чтобы с рыданиями не сорваться к нему.
Не поворачивая головы, указала на портрет, где она – совсем молодая.
Сквозь пелену слез он смотрел, как, слегка пошатываясь, уходила от него самая желанная, самая любимая женщина, самая-самая. Вместе с ней из него вытекала жизнь, оставляла последняя надежда...
Будь он порешительней, ему удалось бы не только видеться с сыном, а быть может даже восстановить свои отношения с любимой. Но не было ему дано – не увидел, не сумел, не распознал. Знать не судьба…
Написанный им завершающий портрет он сохранил и пронес через всю свою неприкаянную жизнь…
 
Эта встреча надломила его…
Стал пить, безудержно, не просыхая, заливая свою боль, несостоявшуюся  жизнь, покатившуюся отныне под гору…
В переходе его больше не видели, зато видели молодую женщину. Она приходила на его место, расспрашивала о нем – но никто не знал, где его искать…
Допился он до того, что потерял не только любимое занятие, но и собственную квартиру.
Среди собутыльников странным образом затесалась женщина, с которой он, разумеется, не только пил. И что любопытно, прижившись в его квартире, сама пить перестала...
Через некоторое время к нему в гости пришли судебные исполнители, и объяснили, что пора бы освободить квартиру, теперь ему не принадлежащую, показав его подписи под соответствующими документами...

Так с легкой руки “прекрасной незнакомки” он переместился в разряд бомжей…
Приближалась зима, и он познал все прелести неприкаянности в условиях голода и холода. Жил он с такими же, как он “избранными” в подвале заброшенного дома.
 …Как-то у мусорных ящиков нашел разбитую гитару. Кое-как склеил и, подыгрывая, стал петь своим новым друзьям известные песни. Даже эти опустившиеся мужи заслушались. Теперь по вечерам он давал концерты, собирая рвань с окрестных ночлежек…
Все решили за него – где-то раздобыли более-менее приличный костюм, рубашку и куртку. Посадили в переходе, поставили банку для денег и заставили петь, ожидая легкого заработка.
Он стеснялся, прятался за бородой, опасаясь встретить знакомых.
Пел известные еще с молодости песни. Молодежь равнодушно проходила мимо. Этих песен она не знала, а вот прохожие постарше останавливались, слушали, бросали деньги. Появились постоянные слушатели. Петь ему нравилось гораздо больше, чем ковыряться в мусоре, голос потихоньку окреп и приобрел замечательную хрипотцу из-за курения и регулярных выпивок, хотя теперь ему наливали меньше – кормилец как ни как!
В его репертуаре была песня: “Что так сердце растревожено”, он пел ее когда-то своей любимой.
“О любви немало песен сложено, я спою тебе, спою еще одну”, – уверял он, нет, не слушателей, ее – свою единственную...
“Укажи мне только лишь на глобусе место скорого свидания с тобой”, – умолял он, ни на что уже не надеясь, вспоминая времена, когда был счастлив и любим.
И вновь провидение оказалось благосклонно к нему.
Был услышан.
Увидев ее, замолк. Приблизилась, всматриваясь в бородатое, постаревшее, испитое лицо.
  Стоял ни жив, ни мертв, только бы не признала!
– Ты, ты?..
В глазах слезы, лицо искажено мукой боли, сострадания и вины.
Потянулась к сумке за кошельком, шелестя губами:
 – Господи, как же так, почему?!!
Выдержать такое он был уже не в состоянии. Бросился прочь, оставив сумку, гитару, заработанные деньги, все, а главное – свою так и не реализованную надежду на счастье…
 
Больше он не пел никогда, заставить сделать это не смогли бы его даже под страхом смерти. Били нещадно – не помогло и это…
Вернулся к опостылевшей работе – рылся в мусоре, словно в этом теперь состояло его счастье, смысл его жизни, его будущее…

Так бы все и продолжалось, если бы не дикий случай.
Как-то зимним вечером, занимаясь своей привычной работой, услышал возню за контейнерами. Полюбопытствовал – двое неизвестных пытались изнасиловать девушку, она не давалась, сопротивляясь из последних сил.
Полупьяный, он слабо соображал, не слишком понимая, что происходит, возроптал все же, урезонивая насильников.
Те недоуменно уставились на неожиданную помеху. Девушка воспользовалась представившейся возможностью и убежала.
Что было затем, нетрудно догадаться.
Так его еще никогда не били. Со звериной жестокостью, норовя угодить ногами в самые запрещенные места. Треск костей. Сознание уплыло. Напоследок его раздели, и, помочившись на голое тело и лицо, засунули головой вниз в контейнер с мусором, оставив подыхать на морозе…
Скорее всего, это и произошло бы, да чувство самосохранения пересилило.
Вылез из контейнера и скуля, как побитая израненная сука, пополз к подъезду ближайшего дома.
Набрал какой-то код, двери почему-то отворились.
По необыкновенному стечению обстоятельств, это оказался подъезд дома, где когда-то он жил с первой женой, оставив той свою квартиру. С отмороженными пальцами на ногах, с отбитыми почками и сломанными ребрами, едва прикрытый пропитавшейся мочой одеждой,  истекая и харкая кровью и обломками зубов, заполз в парадное и устроился на лестничной площадке у батареи, как ему казалось, на последний свой ночлег.
Пришел в себя он в чистой постели, отмытый и отогретый.
Бывшая, нет, единственная официальная его жена притащила бедолагу к себе, опасаясь, что его увидят и узнают соседи. Теперь она стала более сговорчивой – сама хлебнула “счастья”. Ну, и лелеяла еще надежду, что он все же оформит на нее квартиру…
Оформлять квартиру не стал (не было документов), а просто остался, не надеясь выжить.
Последний его “подвиг” не остался безнаказанным. Сросшиеся неправильно не позволявшие свободно дышать ребра, отбитые почки, вызывавшие частые позывы к мочеиспусканию, выбитые передние зубы, головные боли – вот неполный перечень болезней, полученных им в качестве  награды за нечаянное бесстрашие.
Он не сетовал, но и не благодарил судьбу, что оставила его живым, ему было абсолютно все равно, просто донашивал свою жизнь…
Нашел мало оплачиваемую, неквалифицированную работу сторожа, позволявшую разве что не помереть от голода.
 
Так случилось, что два потрепанных жизнью существа, наконец, обрели друг друга, не любя, но и не ненавидя, напрочь утратив способность чувствовать, впрочем, ублажали порой друг друга в постели в угоду нечастым позывам плоти…
Прожили они долгие пятнадцать лет без детей, без любви, без надежд на счастье, объединенные лишь общей жилплощадью…

Он растолстел, обрюзг, потерял волосы, остатки зубов и какой-либо интерес к жизни.
Впрочем, не совсем.
Появилась у него тайная отдушина.
Каждый вечер, когда сожительница делала вид, что спит, садился к старенькому, дышавшему на ладан компьютеру, и одним пальцем набирал текст, роняя слезы, описывал историю своей жизни. Нет, не ту жизнь, что прожил, что не состоялась – другую, исполненную смысла, любви и доброты…
Когда же ложился спать, сожительница вставала, подсаживалась к экрану и подсматривала, описанную им счастливую, пусть и придуманную, жизнь, проживала ее вместе с ним. Из глаз ее текли слезы зависти к придуманным и не придуманным героям, проживавшим фантастически красивую жизнь, слезы раскаяния и вины перед ним.
Она поражаясь необыкновенному его таланту к сочинительству, так и не получившему признания…

Так все и продолжалось бы еще много лет, если бы не ее болезнь – результат наплевательского отношения к собственному здоровью в юности.
Закономерный итог – операция, облучение, химия, медленное, но неумолимое угасание…
Что самое странное во всем этом, с ними произошла поразительная метаморфоза. Смертельная ее болезнь сблизила их, сроднила. Он ухаживал за ней, как не делал это никогда и ни с кем, как любящий муж, обретя, наконец, потребность думать не только о себе, и страшась, естественно, надвигавшегося одиночества.
Она понимала, что ей недолго осталось, изменилась к нему, подобрела, с жалостью глядя на него – совсем ведь пропадет! Впервые беспокоилась не о себе…
Он подолгу просиживал у ее постели, удерживая за руку, говоря добрые, ласковые, ободряющие слова, которые мало кому говорил, она же была не в силах сдержать слезы и просыпающееся к нему чувство. Не благодарности, нет, другое – неведомое, незнакомое…
Так она тихо и ушла, едва слышно произнеся прощальные слова:
– Прости, не держи на меня зла, я получила сполна за все, что натворила. Теперь могу признаться – с этим мне легче уходить. Я тебя, я…
Шелест губ, последнее слово он не расслышал, даже перед лицом смерти она не осмелилась вслух произнести то, что так никогда никому и не сказала при жизни… 
19 К былым возлюбленным возврата нет
Иван Власов
 
Не возвращайтесь к былым возлюбленным,
былых возлюбленных на свете нет.
Есть дубликаты —
                как домик убранный,
где они жили немного лет…

Не возвращайся ко мне, возлюбленный,
былых возлюбленных на свете нет,
две изумительные изюминки,
хоть и расправятся тебе в ответ...

Не покидайте своих возлюбленных.
Былых возлюбленных на свете нет...
Вознесенский


Надя поцеловала его первая. Отстранилась, заглянула в глаза. Вновь слились в поцелуе. Забытые ощущения – расплескавшаяся о него женская плоть.
Руки Сергея соскользнули к ее бедрам, что это с ним? Не стоило столько пить, но остановиться был не в состоянии, более того...
Ощутив его реакцию, отстранилась, выдохнула:
– Наконец… снизошел. Не прошло и тридцати лет.
– Неужели тридцать?
– Если быть точным, тридцать один год и два месяца.
– Как летит время, что ж, годы почти не зацепили тебя, скорее пошли на пользу. Не узнать – красавица.
– Разглядел, а тогда не замечал, потому как была я для тебя гадким утенком.
– Не замечал? А как мы целовались на берегу моря – забыла?
– Ты и это помнишь? Меня ноги не держали, а для тебя – развлечение. Сегодня вот целуемся во второй раз. В третий раз соизволишь через следующие тридцать лет? А хоть помнишь, из-за чего затеял со мной игру в любовь?
– Нет, помню лишь как целовались. Ты была как тростиночка – тоненькая, ломкая. Совсем еще дитя, не то, что сейчас.
– Не дитя, мне было уже почти восемнадцать. А стал целоваться со мной ты из-за ссоры с Инкой, чтобы насолить ей.
– Даа… Инка… Инночка. Сколько лет прошло после ее смерти?
– Тридцать.
– Не могу забыть. Разругались из-за какой-то мелочи. Что на нее нашло? Если б я только знал, мог предвидеть. Оскорбилась. Уехала на мотоцикле с этим… не помню, как его… да еще без шлема. Что и кому доказала?..
– Дима, его звали Дима. Чуть не загремел, родители отмазали, сам-то был в шлеме… А хочешь, я признаюсь тебе, скорее, себе в ужасном? Только сейчас это поняла. Я тогда не слишком опечалилась ее смертью, а ведь она была моей подругой! Когда после похорон ты остался у могилы, как же мне хотелось взять тебя за руку и увести от нее умершей к себе – живой! Но ты был безутешен…
Потом только и делала, что ждала… Не дождалась. Выскочила замуж. Назло тебе. Теперь понимаю – нельзя такое делать, уж больно результат плачевный…
– Долго ждала?
– Долго. Надо же такое! Встретились на похоронах ее сына! А ведь ты собирался его усыновить. Теперь вот похоронили…
– Даа… славный был мальчуган.
– Ты знаешь, я не сразу тебе позвонила, узнав о его смерти. Не решалась, да и не верила, что отыщу тебя. Повезло, твой домашний телефон не изменился. Не жалеешь, что пришел?
– Нет, что ты. А отчего Саша умер?
– Точно не знаю, что-то, связанное с сердцем (сердечная недостаточность?), месяц не дожил до возраста Христа.
– У него есть семья, дети?
– Был женат, кажется, есть и дети, на похоронах никого из них не было, лишь какая-то молодица в черном, не иначе, нынешняя его женщина.
– А где сейчас родители Инны? На похоронах их почему-то не увидел.
– Где им быть, на кладбище. Умерли один за другим в течение месяца. Лет десять назад. Я не была на похоронах, находилась далеко. Жаль, могли бы встретиться еще тогда.
– Почему-то не жаловали они меня, считали, наверное, что гибель Инны как-то связана с нашими с ней отношениями. Старался не встречаться с ними у могилы, когда замечал, дожидался, пока уйдут. Мои цветы не успевали завянуть, убирались ими…
Потом женился, появились дети, все реже заходил, затем вовсе перестал…
А лет восемь тому назад вдруг решил навестить ее, пожаловаться на свою неудавшуюся жизнь, пожурить за это, да не нашел могилы. Два часа искал – как сквозь землю провалилась. Вдруг среди наваленного мусора на покосившейся плите углядел фотографию. С нее мне улыбалась Инна – обрадовалась. Видать, никто к ней не ходил, забыли. Разгреб мусор, плиту выровнял. Изредка наведываюсь теперь, когда совсем уж невмоготу… 

…Сергей и Надя сидели на кухне, пили коньяк. После похорон на поминки не пошли – никого там не знали. Надя пригласила Сергея к себе, помянуть Сашу, Инну, всю ее семью, ушедшую в никуда, вспомнить те времена, когда оба были молоды, когда он любил Инну, она – его. И так ему захотелось возвратиться в молодые их годы! Надя – единственный оставшийся свидетель, лучшего проводника в то счастливое далёко не сыскать...
Она потихоньку подливала ему, зная – другой случай может и не подвернуться. Не ждать же еще тридцать лет! Единственно, что смущало обоих – повод для возврата выбран не самый удачный...
После каждой выпитой рюмки Сергей бросал все более заинтересованные взгляды на нее, невозможно соблазнительную. А ведь ей недалеко до пятидесяти! Трудно поверить. Лицо почти без морщин, а тело-то! Время почему-то благосклонно к ней, чего, увы, не скажешь о нем.
Он не мог не замечать, как поглядывает на него Надя. Располнел, облысел, обрюзг, а ведь любит. Любит до сих пор!..

Полы ее халата неторопливо, как бы нехотя, поползли в стороны, как занавес в театре. Что ж, реквизиты на месте, свет притушен, пора приступать – зритель уж заждался. Сергей не стал испытывать терпение – вжался губами, лицом в упруго-податливую полноту…
А вот и первый зритель. Послышался скрип отворяемой двери, в кухню вошло существо мужского пола в халате, нога его волоклась вслед за ним. В руках – кастрюля с ручкой и кулек с крупой. Вошедший провел безразличным взглядом по забывшей о стыде парочке, больше заинтересовался  накрытым столом.
Зажег спичку, над конфоркой появился синий огонек. Сергей рассмотрел, наконец, пришельца. Узнал, ну, конечно же, Егор – муж Нади. Тот налил воду в ковш, поставил на огонь, промыл крупу, пересыпал в ковшик. На них внимания не обращал, занятый приготовлением еды.
Сергей не стал здороваться – странно бы это выглядело!
Оставив кастрюлю на огне, Егор вышел…

Надя с нескрываемой неохотой запахнула халат, подлила коньяк в рюмки, бросила в сердцах:
– Принесла нелегкая! Давай выпьем!
– Почему ты не сказала, что не одна, что он здесь?
– А куда мне его девать? Не беспокойся, мы давно уже не муж и жена.
– Тогда почему вместе живете?
– Год назад у него случился инсульт, к тому времени мы уже были в разводе. Врачи не давали шансов. К сожалению, ошиблись. Полгода лежмя пролежал, пришлось даже сиделку нанимать, хоть и накладно – не самой же утку подкладывать, мыть его! Живучий оказался. Плохо говорит, но, слава богу, обслужить себя еще в состоянии.
– И чего ты ждешь?
– Жду, когда помрет. Не выгонять же на улицу! Можно бы разменяться, да жаль терять такую квартиру. К тому же, дочь не дает мне спровадить его, навещает, готовит ему, стирает. Сама же ютится с мужем и ребенком в однокомнатной квартире.
– Ты так спокойно говоришь об этом.
– Не бери в голову, он абсолютно безобидный – нам не помеха.
Сергей поднялся, подошел к окну. Шум улицы пробивался сквозь стекла. Там бурлила жизнь, зажглись фонари, сновали люди, машины. Здесь она остановилась. Нет, потекла вспять…
Надя подошла сзади, обняла, вжалась грудью. Развернула к себе. Глаза затягивали в сумрачные глубины, суля мучительно-сладкие минуты…
Стала целовать… настойчиво, с надрывом. Сопротивляться не имело смысла, ведь чего хочет женщина…
Оторвалась от него:
– Я – в ванную комнату, ты – после меня. Не закрывайся, загляну к тебе…

Сергей подсел к столу, налил в бокал золотистую жидкость, выпил, запивая  нелепость, дикость происходящего. Как-то не по-людски все это: любовь после похорон… ожидание, когда помрет… освободится квартира… не такова ли перспектива и у него?
Закурил.
Раскатал губу! Жена… любовница. Жена, правда, – давно уже не жена, оттого и не чувствовал угрызений совести…
Некстати вспомнил Инну. Давно не делал этого. Перед глазами предстали ее глаза: огромные, исполненные укора…
Почему-то в памяти всплыла их первая поездка на море. Ребенка тогда она оставила с матерью. Предсвадебное путешествие – так назвала она этот их вояж. Без особого комфорта, без кухни, туалет и вода – во дворе, горячей воды и вовсе не было. Но более счастливым он не чувствовал себя более никогда. Так нет же, все сомневался, не торопился с предложением – с довеском ведь брал. Позови ее тогда замуж, была бы жива и сегодня, да и его жизнь сложилась бы иначе…
– Прости, – шептал, – почему, ну почему?..
Нет, не похвалила бы она  его. Ему казалось, что сейчас он изменял ей, ее памяти, да время еще нашел – на поминках сына…

Скрип двери оторвал его от невеселых мыслей.
Глянул на вошедшего. Тот прошкандыбал к плите, скользнув жадным взглядом по бутербродам с икрой, осетрине, фруктам, бутылкам с напитками. Отвернулся, переложил кашу из кастрюли в тарелку, сел в уголке у плиты, и, присыпав клейкое варево солью, стал есть…

 Господи прости! Ну и поминки!
Два соперника сидят на кухне. Один отрывается за столом, ломящимся от изысканных блюд. Когда же насытится, опрокинет на постель женщину своего соперника и станет ее громко любить, другой, уже не соперник, ему что остается – утешиться кашей на воде…

Сергей встал, подошел к выведенному за скобки супругу, поднявшему на него водянистые слезящиеся глаза, и широким жестом пригласил разделить с ним поминальную трапезу. У того загорелись глаза, жалкая улыбка скривила рот, стал подниматься. Опомнился, покачал головой, отвернулся к остывшей каше, принялся ковырять ее ложкой…

Его же соперник постоял в раздумье, как путник на раздорожье...
Набросил на плечи плащ и вышел вон, стараясь не хлопнуть дверью…
20 Неисповедимы пути Господни. Ч. 2. Оксана
Ирина Христюк
                   НЕИСПОВЕДИМЫ ПУТИ ГОСПОДНИ.
                               ЧАСТЬ ВТОРАЯ.   
                                    ОКСАНА

       Опустел без хозяйки дом. Развеялось, как дым, тепло семейного очага. Осиротели без маминой любви и доброты дети. Никогда теплая и нежная материнская  рука уже  не коснётся их плеча, никогда не зазвенит её ласковый голос. Мамина любовь – это то, чему нет замены.
А в глазах Гаврилы застыла такая щемящая тоска, что сердце от жалости сжималось у каждого, кто в них заглядывал. В душе сквозил такой холод, что казалось, сквозняки в ней гуляют. От боли и печали на свет не глядел бы. Его жизнь превратилась в сплошные чёрные будни. А тёмные мысли: за что? что совершил плохого? – всё чаще подкрадывались к нему, но каждый раз, вспоминая Писание: « В гневе сомкните уста ваши», - гнал их от  себя, думал о детях. Он сознавал, что только детские души дают понять, что чья-то жизнь дороже собственной.

       Надо жить! Жить для  этих пятерых детских глаз, устремлённых на тебя с болью и надеждой! Жить во имя их будущего! Он остался без родителей девятнадцатилетним и испытал все сиротские трудности будучи совершеннолетним, а тут дети, совсем ещё маленькие, им нужны и мать, и отец.

       Серьёзным испытанием стала для всех первая зима. Надо было привыкать жить без хозяйки. Первое время помогали старшие, замужние, девочки. Приходили, готовили, стирали, ухаживали за малышами.
С наступлением весны дел прибавилось, а времени для младших оставалось всё меньше. Гаврила старался изо всех сил. От зари до зари пропадал в поле.  «День весенний  год кормит», - объяснял он детям. Маленькие под присмотром старших день-деньской пропадали во дворе. Жили тяжко, не то, чтобы голодали, но на грани...

       В трудах и заботах прошёл год после смерти Федоры. Маленькие скучали,  каждой женщине в глаза заглядывали, стараясь отыскать в ней искорки материнского тепла.  Подрастали старшие.   Дарьюшка вот - совсем невеста. И Оксаночка, самая  младшая из Федорушкиных, на пятки ей наступает.
Ну что ж, время движется. Но стал Гаврила замечать, что они как-то отдаляются от младшеньких. Да и заходившие  замужние дочки все чаще шептались только со старшими, не замечая малышей. Сердцем  предчувствовал беду. ...

       И «гром грянул», хоть и не «среди ясного неба», но мороз по коже пробежал, и душа в пятки ушла.

- Забирай своих детей и уходи, куда хочешь. Это  - хата нашей мамы, и огород наш, и поле наше, - заявили старшие.

- Но вы  - тоже мои дети, я вас всех любил и люблю и никогда не делил на «своих» и « не своих». Как же я могу вас оставить? Я корнями врос в эту землю и навек сроднился с каждым из вас. И душа моя болит за каждого. Как же я могу разъединить вас? У меня кровь в жилах леденеет от одной этой мысли.

- Но ты – нам не родной отец. Ты женишься, приведёшь в дом чужую женщину, а мы этого не хотим…

       Разговор был трудным, серьёзным и пугающим своей будущностью. «Да, -  рассуждал Гаврила, мысленно перебирая детали разговора, - погладила меня судьба против шерсти»..
       На время страсти улеглись, но боль от нанесённой раны не утихала и не заживала. Что-то надломилось в семье, какой-то холодок пробежал между детьми. Младшенькие всё чаще жались друг к дружке, не находя поддержки и тепла у старших. А те на время утихомирились, но «чёрная кошка» в отношениях с отцом и «его детьми» пробежала. И вели они себя, как главные в доме.

       Прошло более полугода.  Дарьюшку просватали. Она вышла замуж за местного парня и ушла из родительского дома.

       Через некоторое время, вернувшись поздно с поля, Гаврила застал трёх своих заплаканных малышей у ворот.

- Что случилось, милые? Уже поздно, почему вы не в доме?

- Не пускают.

Не проронив ни слова, подхватив крохотную Тальку на руки, обняв Ванюшку и Еленку, он вошёл в дом. Четверо «маминых» дочек, что-то бурно обсуждавшие, умолкли. Поздоровавшись, он сел на лавку. Внимательно посмотрел  на дочек и понял, что его ждёт непростой разговор. Кто нарушил затянувшуюся паузу, он уже не различал. В голове всё смешалось. Только обрывки  фраз: если хочешь … остаться… можешь жениться… на… Оксане… на Оксане… на Оксане… Он приподнялся.  Поджилки затряслись. Ноги подкосились. Голова закружилась. Какая-то пугающая оторопь взяла. К горлу подкатил комок:

- Как? Она – моя дочь, - еле выговорил он.

- Не дочь, а падчерица. И она согласна.

Ему стало страшно. Страшно за детей. Страшно за Оксану. Страшно за будущее – возраст уже не тот, чтобы на молоденькой жениться. «Да, - подумал он, - видать,  несчастья меня не бояться»…

- Я подумаю – это всё, что он мог выдавить из себя.

       Всю ночь он провёл в молитве и мысленном разговоре с Федорушкой, женщиной, которую боготворил. Он, заземлённый человек, искал ответы на труднейшие жизненные вопросы и не мог найти.  От того, как он поступит, зависит жизнь всех его детей. Он давал себе отчёт, что только сам несёт ответственность за принятое решение и будет нести этот крест до конца дней своих. До восхода солнца глаз не сомкнул…

А наутро дал согласие жениться на Оксане: 

 - Но надо сделать всё по законам божьим и мирским. А до этого всё будет так, как было до сегодняшнего дня.

       И начались новые трудности и испытания. Местные власти, посоветовавшись с вышестоящими, дали согласие на брак. Основанием явилось то, что Гаврила и Оксана в прямых родственных связях не состоят. Труднее было получить разрешение церкви. Местный батюшка, впервые столкнувшись с таким случаем, консультировался в Бельцах, в городе, который впервые стал кафедральным в 1923 году, когда здесь разместился центр возрожденной Хотинской епархии. Писали, получали ответы, советовались… И вот, наконец, оформив все необходимые документы, Гаврила с Оксаной отправились в Кишинёвскую епархию, которая в 1918 году после оккупации Бессарабии  Румынскими властями, была включена в состав Бессарабской митрополии Румынской Церкви. И после личной встречи и беседы  с епископом получили разрешение на брак. На это ушло около года.

      Расписавшись в примарии и повенчавшись в местной церкви, Гаврила и Оксана стали законными мужем и женой…

      Но испытания и переживания на этом не закончились…

21 Неисповедимы пути. ч. 3. Несчастья не перемололись
Ирина Христюк
                   НЕИСПОВЕДИМЫ ПУТИ ГОСПОДНИ

                         ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
 
                   НЕСЧАСТЬЯ НЕ ПЕРЕМОЛОЛИСЬ

                                                   

             Для новой жизни Гаврила собирал свою душу по кусочкам. Сказать, что давалась это просто, значит, ничего не сказать. Надо было перестроить свой внутренний мир, свою жизнь, жизнь своих детей. Он с новой, несвычной, стороны посмотрел на своих друзей, родных, знакомых  и узнал, кто из них способен впустить в свою душу чужие переживания и поддержать в многосложную минуту,  кто – осудить,  а кто просто отвернуться. Он никого не обвинял, ни в чём не укорял, ведь не почувствуешь той же боли, что испытывают другие люди, пока не испытаешь то же, что и они. Он в себе, в своём сердце и своей душе искал ответа, как жить дальше...

           Внешне всё шло по-старому. Но внутри семьи всем надо было привыкнуть, что  в доме появилась новая хозяйка, что у детей появилась мачеха, «вчерашняя» сестра по матери; что у него появилась новая жена, вчерашняя падчерица. И это - испытание. Он был в ответе за всех. Теперь он часто вспоминал, как в трудные моменты  жизни его матуся любила повторять: если Бог послал тебе испытания, значит,  знал, что ты выдержишь.

          И Гаврила не щадил сил. С утра до ночи, не покладая рук, вкалывал на поле, а в непогоду чинил, мастерил, ремонтировал, хлопотал по хозяйству, помогал Оксане, не забывал про старших. Всегда при деле. Молодая хозяйка тоже прилагала усилия: старалась внимательнее относиться к детям, привела в христианский вид дом, за огородом следила и мужу стремилась всячески посодействовать, придти на подмогу. «Даст Бог, всё наладится», - предавался размышлениям Гаврила. И лез из кожи вон и прилагал всё своё старание, чтобы счастье вернулось в их дом.

          В мире и согласии прошел нелегкий для всех год. Детки подрастали, хлопот и забот прибавлялось: то учудят что-то, то такое отчебучат, что и сам не знаешь, то ли смеяться, то ли ругать; то фортели такие выкинут, каких от них никто не ожидал, а то приболеют.  И стал подмечать Гаврила, что Оксанка устаёт, стала срываться на детях, то накричит, то подзатыльников наддаст, то отшлёпает. Со свойственным ему спокойствием пытался поговорить с ней, учил терпению и взаимопониманию. Он понимал: ей непросто управляться с такой оравой.  Толковал отдельно и с детьми…

          Но тучи над семьёй сгущались. Какая-то гнетущая тревога уже повисла в воздухе. При видимом благополучии постоянная угроза, как дамоклов меч, нависла  над ними. И вскоре чудовищнейшие слова прозвучали:

  - Может, мы одного из детей, вот самую маленькую, например Тальку, отдадим кому-то, кому  Бог не послал детей? Нам сейчас так трудно! У нас вот и  свои, общие детки, скоро появятся. А в новой семье ей будет лучше, в достатке и внимании.

  - Оксана, как ты можешь так говорить? Это же мои дети, твои братья-сестры, наши кровиночки, а Талька - рожоное твоей матерью дитё. Как я могу отдать? Как мне потом жить с этим?..

Разговор длился долго.  Кажется, убедил. На время всё утряслось и забылось...

          Наступила осень – пора свадеб. На одну из них были приглашены и Гаврила с Оксаной. Свадьба как свадьба, но музыканты особенные - знаменитый в ту пору духовой оркестр из села Данул, что расположено в тридцати километрах от описываемых событий. Оркестр пользовался большим успехом на севере Бессарабии. Взрослые веселились, танцевали, слушали музыку. Дети, пришедшие посмотреть на жениха с невестой, бегали, забавлялись, предаваясь общему веселью. Барабанщик из оркестра, два года назад похоронивший семнадцатилетнюю дочь, приметил маленькую белокурую девчушку с грустными глазами.

 - Какая красивая малышка. Вот бы нам с Аникой, женой моей, такую. Но Господь забрал нашу Марийку на небеса, и счастье покинуло наш дом, - печально поделился он с местным приглашённым, стоящим рядом.

 - У этой девочки нелёгкая судьба: мама умерла при родах, отец остался с пятерыми  детьми на руках, а ещё две дочки уже замужем были. И чтоб сохранить детей, поднять на ноги, вынужден был жениться на падчерице. Трудно им живётся, очень. Может, поговоришь со своей женой, с отцом этой крохи и сможете удочерить её?! Она и похожа на тебя…

- Подумаю, - задумчиво произнёс барабанщик, и до конца свадьбы мысль
«удочерить» уже не выходила» у него с головы.

           А наутро он постучался в дом, где проживало белокурое чадо…
О чём вели неторопливый, затянувшийся надолго,  напряжённый  разговор невысокий, среднего роста, светловолосый мужчина лет сорока пяти и высокий, слегка, как многие рослые, сутулый и худощавый отец светлокудрой дочушки, одному Богу известно, но  глаза  барабанщика при расставании  впервые за последние два года  наполнились надеждой.  Их как будто живой водой  сбрызнули в этой хате, а в него самого  жизнь вдохнули.  Вежливо распрощавшись с хозяином, помолодевшей походкой барабанщик вышел из дома. А Гаврила, человек с удивительно крепким характером, закрыв лицо кулаками, горько зарыдал. Он не плакал, нет! Он выл от боли и безысходности. Казалось, стены содрогались от его рыданий. Сегодня он принял самое тяжёлое и горькое решение, от которого останется отпечаток на всю его жизнь. Это был его внутренний голос, голос сердца, голос интуиции… Он взглянул в окно, где играли дети, и взор его на минуту остановился на ней,  младшенькой, его плоти и крови. И в этом прощальном взгляде застыли леденящие душу скорбь и печаль, которые он пронесёт через всю жизнь, и сожаление, что не смог дать ей  всего, что обещал перед Богом – лучшей доли. С этого дня, чтобы он не делал, чем бы ни были заняты его руки, мысли вновь и вновь возвращались к ней, своей самой маленькой и самой нежной ангельской душе…

          И скорбно сжатые губы беззвучно прошептали: «Да, видать, права была матенка: когда семья вместе, и сердце на месте, а семью разъединить — счастливому не быть».

          Несчастья его не перемололись…
22 Жизнь - она долгая, всякое бывает
Наталья Юренкова
            Тётка Дарья присела на лавочку, спиной прижалась к стене дома и с наслаждением вытянула гудящие от усталости ноги. Устала что-то сегодня. Ну, ничего, вот заколем по зиме поросят, и можно будет уже по столько не держать. Для себя достанет и одного, вот и полегче сразу станет. А то ведь сколько лет уже – всё по три да по четыре, вестимо ли, нагрузка какая. Одного варева им сколько кастрюль надо. А зато деньги хорошие – где ещё взять. Ну, наконец-то машину купили, теперь можно и передохнуть.

            Машину на их порядке купили они первые. Завистники будут шептать, что тётка Дарья богачка. Но и завистники при этом добавляют, что горбатится она до кровавых мозолей. Мало – поросята, так она ещё по вечерам, после основной работы, ходит в одно учреждение – коридоры моет, кабинеты убирает.

            Ещё по договору с организацией квартирантов пускает. Платят ей за три места, но обычно живут две девчонки. А третью если и подселяют, то ненадолго - кто в командировку приедет, или ещё как. Комнату ведь в порядке надо содержать, ремонт делать ежегодно, за чистотой следить – тоже хлопоты.

            Да огород на ней. Пока муж был поздоровее, помогал, а в последнее время совсем исхворался, больше по больницам да санаториям. Степан Тимофеевич намного её старше, а хворым был всю жизнь. От безысходности когда-то пошла за него, когда родители померли и осталась она с четырьмя малыми на руках.

            Обещала она мамане в смертный час, что никого не бросит, всех поднимет, и исполнила обещание. Вначале сама пыталась, а когда поняла, что не сладит, времена были какие тяжёлые, решилась замуж идти. Давно сватался к ней Степан, а она боялась его – старым совсем ей казался, да строгим. Его по болезни на фронт не взяли, работал в тюрьме.
 
            Дарья была из себя не сказать, что писаная красавица. Однако всё при ней было – и руса коса, и стать, и молодость, и здоровье. А согласилась за Степана пойти, поняв,  что иначе не прокормить её ораву, а он соглашался, всех брал, уж больно по душе ему Даша пришлась.

            Помнится, целую ночь ревмя проревела. А наутро слёзы вытерла и сказала себе, как, бывало, маманя говорила: «Хватит реветь, девка, кого ревёшь-то, яку беду? Покуда ничё ведь не случилось, живы все, здоровы. А жизнь – она долгая. Глядишь, и сладится всё».

            Согласилась. А куда денешься? Кроме зарплаты, работникам тюремным ещё продовольственный паёк выдавали. Вот благодаря этому они все и выжили.

            Всяко по жизни бывало, конечно. Степан Тимофеевич на ласку скупой был, но, однако, её не обижал и не попрекал. Как обещал – так всех и кормил. Ох, и трудно было, ох, и хлесталась Дарья по хозяйству, вспоминать тяжко.

            Как ни трудно было рОстить всех, а никто не пропал, всех вырастила. Все семьями обзавелись, отстроились – все рядом живут, и Дарью до сих пор мамой Дашей зовут. А их дети – бабой Дашей, или просто бабушкой. По-прежнему слушаются, уважают и побаиваются.
 
            Даже братишка, уж сам скоро дедом станет, а. как накуролесит чего, выпьет лишку, так жену просит: «Ты только маме Даше не говори – она меня заругат».

            Так все и считают её второй мамой, со всеми вопросами к ней идут.

            Все, да не все. Самая большенькая из младших, Галина, не идёт. Живут рядом, забор общий, да и похожи друг на друга, словно близнята. Только Дарья старше, да лицо проще, хоть и неулыбчивое, но спокойное. А Галина словно от злости чёрная. Её и зовут все промеж себя Гитлершей, многие уже и забыли настоящее имя – Гитлерша и Гитлерша. Смолоду такая была, с характером, а лет десять тому и вовсе  рассорились они с Дарьей, и с тех пор не разговаривают.

            И никто не знает, какая кошка промеж них пробежала. Дарья молчит, а у Гитлерши спросить кто осмелится, к ней и с простым делом не подступишься. По одной улице ходят, на одной колонке воду берут, а десять лет даже не здороваются, вот ведь как. Нахмурилась было Дарья, но постаралась отогнать от себя мысли о сестре.

            Пожертвовала  Дарья своим женским счастьем ради сестрёнок и братишки, но материнское счастье испытала. Хоть и единственный, а всё ж родился у них со Степаном Тимофеичем сынок, да такой справный, такой славный. Уж как они его любили и любят. Вырос Петюнечка, не хуже других, а для родителей, так и всех лучше. Работает таксистом. Женился уже, и у самого сынок родился, Славочка, внучек ненаглядный.

            Жена, конечно, непроста попалась, ну, да уж какую полюбил. Так-то симпатичная, волосы рыжие, то распустит по плечам, то на макушке соберёт, чёлка пышная, взгляд настырный. Фасонистая, наряжаться любит – непривычно это Дарье, но это бы ничего, пусть. А вот не больно-то она их привечает, стесняется, что ли.

            Никак ведь ей не угодишь. Всё носом крутит: «Воняет у вас». Ладно, беременная ходила – беременным всё где-то воняет. А ведь родила – лучше не стало. Правла, хоть  и воняет ей, а внучка привозит нянчить. До года вовсе у них рос – девать-то некуда было. Да они с дедом и не против, только рады. Степан Тимофеичу последняя радость в жизни. Про Дарью и говорить нечего, не надышится. Сейчас Славик подрос, в садике место дали, пореже стали привозить, скучают дед с бабкой.

            Гонористая, в общем, невестка. Образованная – в техникуме на бухгалтера выучилась, так что та ещё прынцесса.

            А вот девчата, что живут на квартире, тоже ведь после техникума, а совсем другие. С девчатами ей повезло – два года уже живут, да такие хорошие. И за собой уберут, и помогут ещё, и сроду им не воняет ничего.

            И ещё сейчас поселили девушку – та вообще в Москве учится, в институте, на практику приехала, и ничего, нравится ей. Только собаки боится.
Ой, смеху-то! Дарьина сторожевая собачонка, по кличке Малышка, такая кусачая и голосистая, никого не пропустит чужого. А стоит в руки ведро взять – иди куда хочешь, сидит и спокойно глядит. С ведром – значит, свой, по делу идёт, а не просто так шлындает. Для этого во дворе всегда старое дырявое ведро стоит – кому в туалет надо или на огород, берут ведро и идут себе спокойно. А практикантка и с ведром боится мимо собаки идти, ведро дребезжит, собачонка нервничает. Так и приходится девушку сопровождать.

            Зато кот Васька полюбил москвичку эту всей своей кошачьей душой. По утрам наловленных за ночь мышей всех ей под кровать приносит и складывает. А она мышей боится ещё больше, чем Малышки. Ну, что тут поделаешь – городская, непривычная.
 
            Зато как начнут все трое песни петь вечерами - заслушаешься. Дарья потихоньку присядет рядом – ох, голосистые, до чего хорошо поют.

            И песни больно хорошие. Особенно одна нравится – про корабль с алыми парусами, да про какие-то города с чуднЫми названиями – Зурбаган, что ли. В общем, песня про мечту. Дарья не помнит, чтобы они в молодости такие песни пели. Да и была ли у ней молодость? Мелькнула только, а как не стало родителей, так и молодость прошла. В одночасье стала молоденькая Дашунька, маманина любимица, мамой Дашей.
 
            А только мечта и у Дарьи есть. Как же человеку без мечты? Никак невозможно без мечты, словно без души.

            Мечтала Дарья побывать в Прибалтике. Давно она её манила, как те загадочные города из песни. Рассказывали люди, что уж больно хорошо там народ живёт, богато, чисто, будто всё там есть, как за границей. И верилось Дарье, и не верилось. Там ведь климат сырой, дожди частые, куда же грязь девается.
 
            Вот у них, в Тюмени, непролазная грязь. Нет, конечно, во дворах-то чисто. Возьми хоть Дарьин двор – сверху плотный навес из досок. Ни дождь, ни снег не попадает. Земля во дворике, перед входом, тоже дощатым настилом покрыта.

            На улице, перед калиткой, корыто цинковое с водой, в нём палки с намотанными тряпками. Прежде, чем войти во двор, этими палками обувь моют, чтобы грязь не тащить.

            Такие корыта с тряпками на палках везде по городу наставлены – и перед учреждениями, и перед магазинами. Иначе бы все в грязи утопли. Грязь тут знатная – жирная, скользкая, вязкая.

            А в Прибалтике, говорят, чисто. Или земля другая? А какая? Уж так хочется хоть одним глазком глянуть на красивую жизнь – какая она бывает.
Только хочется Дарье не просто поехать, а как барыне, на своей машине, чтобы всё до капельки рассмотреть. Вот машину купили, теперь можно и поехать семейно, уже не раз говорили, летом вроде хотят.

            Кто-то засопел рядышком, Дарья приоткрыла глаза и встретилась с испуганным взглядом Вовки, внучатого племянника.

            «Баушка, ты живая? А я чего-то подумал, что не дышишь», - обрадовался Вовка.

            Дарья притворно рассердилась: «Большой уже, а глупОй. Чего выдумывашь? Лучше бы о школе думал, через год ведь уже в школу пойдёшь».

            Вовка умостился к Дарье под бочок: «А чего мне про это думать? Школа и школа, куда она денется, разве что сгорит или развалится за год. У меня мысли важнее».

            «Охтиньки мне! И об чём это ты думаешь?»

            «О своей красоте. Я ведь красивый очень».

            Дарья прыснула: «Да вроде ничего особенного. Мальчик и мальчик. Кака така велИка красота?»

            «Э, нет, ба, очень даже красивый. Ты вот положи себе на ресницы спичку. Удержится ли? Нипочём не удержится. А у меня можно две положить, а то и три, и не упадут, вот какие у меня ресницы длинные и пушистые. А ты говоришь – ничего особенного. Много ты видела таких ресниц? То-то и оно-то. Красивый я, даже слишком».

            «И кто же это тебе такую тайну рассказал, про красоту твою неписаную?»

            «Девчата твои, кто ж ещё. Сказали, что, если бы у них такие глаза синие да ресницы длинные были, то от женихов бы отбоя не было».

            «Ты бы поменьше девичью болтовню слушал, наговорят они. И вообще не ошивайся тут больно-то – может, мешаешь им».
 
            «Ага, как же – мешаю. Помогаю! Думаешь, сами они дохлых мышей из-под кровати убирать станут? Они ж боятся. А я зато – нет. Я всё-таки мужик, хоть и шибко красивый».

            Тут у ворот засигналила машина – молодые заехали по пути, с очередной обкатки новенького автомобиля. Дарья спешно поднялась навстречу, а Вовка застеснялся и убежал. Робел он перед женой Петюнечки, никак не мог к ней привыкнуть.

            Молодая сразу предупредила: «Мы ненадолго, нам ещё в садик за Славиком».

            Пока Дарья укладывала им чувалы с провизией, они все оживлённо говорили и говорили. Зашёл разговор и о поездке в Прибалтику. Вот тут конфуз и получился.

            Дарья возьми, да и вставь своё слово, где остановиться, да куда хочется пойти.

            Невестка фыркнула: «А Вы-то, мама, тут с какого боку?»

            Дарья и проговорить не успела: «Дак мы разве не вместе все поедем?», как она хвостом своим конским (причёска так называется) тряхнула и выпалила: «Вот ещё, позориться!»

            Сын продолжал есть, наверное, даже не расслышал, или не понял. У Дарьи в ушах зашумело, во рту стало противно и сухо, но она смолчала. Даже проводить их вышла и вслед помахала.

            Волю слезам только ночью дала, когда все спать уторкались.
Слова снохи пощёчиной на щеках полыхали.

            Дарья подошла к шифоньеру, глянула на себя в зеркало: «Неужто уж совсем позорище? А ведь не старая ещё. Просто наряжаться некогда, а есть во что. Вот и платьёв кримпленовых, новомодных, аж четыре висят, и туфли есть лаковые, и плащ, и пальто красивое. Умыться, причесаться, нарядиться, и буду ещё ничего. А сын-то – и не вступился, али и вправду не слыхал?»

            Легла, а  сон не идёт: «Воняет им. А деньги не воняют, на которые машина куплена? А мясо-сало, продукты? А вот возьму, да и не дам доверенность на машину, дак и куда тогда поедут, на чём, посмотрю, куды с добром».

            Промаялась до утра, а под утро строго скомандовала себе: «Хватит реветь, Дарья. Кого ревёшь-то, яку беду? Ничего ведь не случилось покуда, все живы-здоровы. Спать ложись. А то утром глаза не продерёшь. Жизнь – она всякая бывает - всё, глядишь, и образуется». С тем и уснула.

            Поутру дел было полно, а  как присела отдохнуть, так опять вспомнила.

            Вовка отвлёк, пострелёнок: «Ба, я посижу у тебя? Мамка на работе, Любка куда-то ушла и дверь заперла, а у меня ключа нет».

            «Терял бы меньше, вот и был бы ключ свой. Сиди, места жалко ли».

            «Баушка, ты сегодня грустная, а вчера какая весёлая была», - подсел к ней Вовка. – «Обидели тебя?»

            «Обидели, Вовка», - вздохнула Дарья.

            «А ты скажи, кто обидел, я того поколочу», - предложил Вовка.

            «Защитник ты мой», - потрепала Дарья мальчишку по голове. – «Они большие, сами тебя поколотят».

            «А тогда скажи, пусть их Бог накажет. У меня мамка так всегда говорит».

            Дарья вздрогнула: «Что ты, что ты! Не хочу я совсем, чтобы из-за меня кого-то наказывали, даже чужих, а уж тем более своих. Я ещё и помолюсь, чтоб простил их Бог. Они ведь не хотели меня обидеть, так случайно получилось. Просто молодые ещё. А я, стара дура, чего-то разнюнилась. Кого разнюнилась, сама не знаю. Подумашь, цацку отняли, в отпуск не берут. Они молодые, им, может, вдвоём охота. А тут я, бабка, навязываюсь».

            У Дарьи словно камень с души упал: «В жизни всяко быват, и меж своими тоже. А если мы так-то дружка на дружку будем бухтеть, дак это ведь что за жизнь получится? Кровь-то своя, одна, дак вот и прощать надо, как себя. На своих обижаться – всё равно, что себя лупить, самому больнее и будет».

            Она предложила: «Пойдём-ка, красивый мой, я тебя покормлю. У меня как раз подошла картошка с мясом. Голодный, поди?»

            Вовка подскочил: «Ага, голодный. А даже если б и не голодный, всё равно поел бы. Уж больно, ба, я твою картоху с мясом люблю, такая вкусная».
 
            Наблюдая, как уписывает Вовка за обе щеки толчонку со свиной жарёнкой, Дарья приговаривала: «То-то вкуснятина. Подумашь – Прибалтика. Чего мы там не видели, в той Прибалтике. Правда, Вовка? Жизнь красивая, богатая? Так мы и тут неплохо живём, не бедствуем. Ещё неизвестно, умеют ли там такую картоху с мясом готовить. Да и не денется она никуда, Прибалтика-то. Глядишь, когда и повидаем её ещё, какие наши годы».

            Потом, словно решившись, Дарья резко встала: «Как поешь, убери всё. Да смотри, уходить будешь, калитку хорошо затвори».

            «Ну, баушка, когда это я в калитку ходил? Я огородами, задами пойду. А ты куда?»

            «Вовка! Сколь раз тебе говорить – не кудыкай, а то дорогу закудыкашь».

            «А как надо?»

            «Надо говорить «покуда», или «далёко ли».

            Вовка послушно исправился: «А ты покуда идёшь? Далёко ли?»

            «Нет, тут близко. Я скоро».

            «А куда?»

            И оба расхохотались.

            Дарья вышла на улицу, зажмурилась от яркого солнышка, светившего уже совсем по-летнему. На душе было ясно и спокойно.
 
            Дарья прошла по тротуару, повернула за угол и решительно постучала в калитку соседнего дома: «Галина, это я, Дарья. Открой, я знаю, что ты дома. Нам надо поговорить».
23 Несостоявшийся полёт в конце апреля
Валерий Слюньков
                     

Случайно, прибираясь на книжных полках, задержался на небольшой книжке. Артур Хейли – «Аэропорт». Перечитал финал, вновь переживая ситуации, выпавшие на долю героев, и вдруг вспомнилось своё, уже далёкое, конечно, много меньшее по масштабу, но реально бывшее со мной и моими товарищами в те, уже далёкие годы…

   
  С высоты, из открытой  кабины  лётчика, далеко видна весенняя, зеленеющая степь, поле аэродрома с серой лентой ВПП вдалеке. Слева в отдалении огромный ангар сборочного цеха авиаремзавода, окуда в середине зимы, в самые лютые морозы  был переведён на ЛИС завода. Непросто привыкалось к «свежему воздуху», когда на морозе надо было ещё и работать. Но вот… красота! Теплынь долгожданная…

 -- Так! Внимания чуть… Кто закончил предполётную, роспись в контрольном листе– Инженер у самолёта, на бетонке доводочной площадки, делая какие-то пометки в толстой книге, «дело ремонта».
 -- Коль Количь, куда спешим-то?  Неуж летать собрались?                                                                           
Самый заслуженный и старый технарь заводской лётно-испытательной станции, дядя Миша, уставил на начальника удивлённый взгляд и, не дождавшись ответа, продолжил
 -- Раньше пятого мая ни разу не летали. Не подсохло ведь. Только с бетона, и – сядем.
 -- Всё меняется – Николай Николаевич, не отрываясь от бумаг – и погода, и… – оглянувшись – начальство.
 -- Так что? Что-то знаешь, нам не скажешь?
 -- Михаил Николаевич, предполётная подготовка на сколько дней действительна? Правильно. На один.        Потому и догадывайтесь…
Тот озабоченно повернулся в сторону грунтовой рулёжки.
 -- Ох и накувыркаемся…
Подошёл и расписался в контрольном листе радист Василий, вот и вооружейник Володя прицеливается. Пора и мне - всё проверено, всё пашет. Отключил питание и слез по стремянке.
 -- Всё нормально? Точно? – я всё ещё новичок, ко мне особый пригляд - Тогда визу… - Николай Николаевич подставил папку с контрольным листом.         
 -- Так! Дежурный у самолёта, остальные в кладовку, шанцы загрузить в АПА*, ждать.   
Палыч! – это к бригадиру, Валентину Павловичу – пойдём, покатаемся на ТЗ*, пути наши пощупаем.

 -- Эх, Николаич! Без покатушек ясно! Рано. Завязнем… Кому это не терпится? – Бригадир, не выдержал положенной субординации, с досадой махнул рукой и полез в кабину топливозаправщика, туда же, придерживая бумаги, забрался и инженер.

Набросали в кузов нашей старинной АПА лопаты, ломы… Дядя Миша, подумав, добавил пару коротких досок.
В бытовке - кто за чай, Василий и Владимир за шахматы. Сначала, в дебюте, тихи и сосредоточены, а вот к эндшпилю… «Я тебе шшас королём глаз выткну!», «А ты?... Чего смЫкал?»… бывает, что и разнимать приходится, но быстро отходят, партнёров-то терять нельзя, и садятся за новую партию.

 -- Ну, держись, мужики! Инженеры пришли, РП* с ними. – сидевший у окна дядя Миша прокомментировал происходящее у домика ЛИС. – Значит решились… Ох, сыра ещё земля…

 Подошёл топливозаправщик, и мимо двери быстрыми шагами протопал в свой кабинет инженер, а в бытовку вошёл хмурый бригадир.
 -- Ну как, Валентин? Как проехались?
 -- А то не знаешь, Николаич? Ты лет на двадцать больше моего стоянку топчешь…
 -- Так и скажи им! Ты бугор, тебя послушают…
 -- Коль Количь сказал, что парторг завода настаивает… первомай, подарок трудовой нужен.
 -- Кому подарок?
 -- Иди спроси. Скажут Родине, партии, народу…  Люди  к празднику корабль в космос запустили. Слышали? Владимир Комаров вот сейчас летает? «И мы не можем отставать, товарищи!» - Палыч очень похоже изобразил парторга - Ладно попусту… . Сейчас цепляем водило и вперёд. Я кое-какой маршрут присмотрел…  может, прорвёмся.
 
Мы со своей стоянки видели, как уже несколько дней, и, говорят, ночей, утюжила, уплотняла ВПП спецтехника батальона аэродромного обслуживания. А вчера полк, с которым соседствует завод, и полосой которого пользуется, начал свои плановые полёты. Но у них  стоянки рядом с полосой, а нам надо до неё полтора километра. Скоро всё это останется в воспоминаниях, начинается строительство бетонной полосы, а пока…


Палыч, пятясь задом перед тягачём, вывел к месту схода с бетонки и, показав быстрым вращением руки трактористу, что бы врубил на всю, разведёнными руками приказывая следовать за ним. Самолёт сошёл передней стойкой на чуть просевший грунт, вот левое колесо «спрыгнуло», слегка притормозив и развернув самолёт, а вот и второе… . Всё, пошла родная…. Но…

С первых метров правое колесо стало всё глубже проминать перед собой землю, тягач, изнемогая ревущим двигателем, какое-то время тянул… и встал.
 
 -- Ничего, мужики! Пару метров… дальше потвёрже, давай шанцы…
Вязкая, тяжеленная земля… и чем глубже, тем более насыщенная влагой… Надо пробить с метр канаву, что бы тягач мог стронуть… В низкой нише шасси, чуть не на коленях, специальными лопатами с короткими черенками, иначе не поместишься. Уже нагрелись, сколько же ещё предстоит такого, до полосы-то…
 -- Так, Дима! – это трактористу – сразу на всю дурь… Не раскачивай, с то зароемся. Ну! Поехали…

Трактор взревев, рванул, и самолёт, качнувшись влево-вправо, неспешно… и пошёл… пошёл вперёд вслед за уже бегущим впереди бригадиром. Мы облепили подножки АПА, кто в кузове, отдыхая, ехали следом.

Бригадир вёл наш караван по одному понятному маршруту, и я удивлялся его выносливости, столько бежать; медленно нельзя, загрузнем…. Но вот вырулили на твёрдую полоску заброшенной стоянки на четверти нашего пути, и остановились. Подъехал ТЗ, Николай Николаевич легко спрыгнул с подножки.
 -- Ну вот! А вы страхи нагоняли. Едем потихоньку.
 -- Да, особенно вашими стараниями – Василий снял кепку, показывая мокрую от пота голову.
 -- Кто на что учился – инженер невозмутимо.
 -- Да мы со Славой – в мою строну – на землекопов тоже не учились, однако…
 -- Вы – бригада ЛИС, ваша работа… и это тоже.
 -- Ладно! Разговоры пустые…. Давайте дальше… Дима, я с тобой в кабине. Только по моим командам… - бригадир полез в кабину трактора.

Мне было трудно понять, по каким приметам вёл бригадир наш караван. Тягач неожиданно поворачивал, что-то объезжая, снова возвращался на прежний курс. Иногда то или другое колесо угрожающе углублялось, махина бомбардировщика начинала поворачивать нос на тормозящую сторону, но тягач добавлял, как сказал бригадир, «дури» и вперёд… вперёд…

Пройдут годы, и битый и опытный техник Вячеслав, который я, также безошибочно будет знать, как и когда нужно делать многое: как вытащить самолёт из трясины распутицы, пробиваться в глубоких снегах, взглядом на небо угадывать без ошибок - есть погода, или можно не торопиться с подготовкой машин. И будет он чувствовать ответственность бригады за результаты работы завода, выполнение плана которым - только после облёта самолётов. Но это будет не скоро. А пока…

…Вот и полоса. ВПП была пустынна и тиха. Полк не летал, но что бы вытащить на неё наш бомбёр, надо было разрешение. Инженер на ТЗ отправился в сторону КПД*, а мы, оглянувшись на «пройденный путь», отмеченный остановками для откапывания завязших колёс, прилегли на тёплую землю. Все крепко устали, а ведь предстоит и «дорога домой». Надо отдохнуть. В наступившей тишине волнами трели невидимых жаворонков. В теплеющем воздухе запахи молодой травы.

 -- Где-то там сейчас Комаров рассекает – Василий, глядя в небо.
 -- Эх, ма! Нынче в деревне красота… Коров на первую траву выгоняют, сев идёт. Поле перед тобой неоглядное, грачи стаями… остановишься – в тишине вот так же жаворонки – тракторист Дмитрий, как бы про себя.
 -- А чего же уехал-то с деревни? – удивился Василий.
 -- Тебе, Вася, не понять. Не жил ты в колхозе…
 -- Не жил. Но люди-то живут?
 -- Разные, Вась, колхозы... Наша деревня малая, стала неперспективной. Во как. Школу, медпукт убрали. Переезжайте, говорят в другое село. А если и оно тоже...? Вот и решился в город.
-- Ну, послушай, Дмитрий… Ведь и в газетах, и по радио рассказывают… наша партия взялась сейчас за село, там уже всё по другому – это партеец дядя Миша. Он твёрдо верит в линию партии и всегда готов на её защиту.
 -- Ты, дядь Миш, знаешь тот анекдот. Человек некий хвалится, что у него всего полно. «Вешаю на радио сумку, вечером полна всякой еды». Вот так и про деревню…говорят.
 -- Нууу… - затянул дядя Миша – это ты, положим,… это… нутрируешь – он очень любил выражаться культурно, и иногда смешил народ околонаучными выражениями.

Подошёл топливозаправщик, и Николай Николаевич заторопил
 -- Так, давай, народ, поторапливайся. Рано устали. Выезжаем на полосу - и я за экипажем. Начали.
Бригадир, который всё это время озабоченно ходил рядом с полосой, сказал, глядя в сторону
 -- Стык плохой…. Выжали воду с полосы на край. Места хорошего не нашёл. Думаю – сядем…
 -- Так! Думать потом будем. Вы мне страху нагоняли, что и сюда не доедем…
 -- Ты, старший лейтенант, думай мало-мало – возмутился неожиданно дядя Миша – не обижайся, но если бы ты рулил, или другой кто – сидели бы уже давно по самые крылышки. Ты ему, бригадиру, спасибо скажи.
 -- Каждый, Михаил Николаевич, на своём месте…
 -- Ладно…. Начнём. Дима! С меня глаз не своди – бригадир вышел перед тягачём.

Эх! Как близка была удача…. Самолёт легко вышел передними дутиками на ВПП, вот левое колесо, чуть просев, тоже на полосе, но правое, перед самой кромкой сразу и резко ушло в грунт, упершись в край прикатанной полосы. Самолёт развернуло, тягач встал.
 -- Ну что задумались? Лопаты давай – засуетился инженер.
 -- Чего копать-то будем? Край полосы. Она сейчас крепче бетона прикатана… Да и кто разрешит, это уже взлётка…
 -- Так что? Безвыходно что ли? Так не бывает
 -- Сейчас будет нам выход, газик вон от КДП идёт – углядел дядя Миша.

Машина остановилась чуть в стороне, и вышедший из неё военный, громко позвал.
 -- Старший лейтенант!
Инженер быстро подошёл к нему, козырнув. О чём они говорили было неслышно. Затем машина, круто заложив вираж, увезла начальника в сторону КДП. А старлей, чуть не бегом, к нам.
 -- Всё, мужики… отлетали. Запрет пришёл полётам, где-то, какое-то ЧП, похоже. Сам командир полка подъезжал. Срочно надо полосу освободить, перекрыли мы её, а аэродром нужен для каких-то дел срочных. Сейчас будут борта садиться. А у нас крыло чуть не до середины. Назад надо как-то.

Бригадир, молча, начал ходить вокруг самолёта, что-то явно обдумывая. Потом подошёл к нам, и видно было, что у него есть какое-то решение.
 -- Николаичь, назад нельзя. Пару раз дёрнем, и колесо провалиться совсем.
 -- Что предлагаем? Вперёд – взлётка, назад – сядем. Что? Безвыходно, что ли?
 -- Есть выход. Давай лопаты… Но рыть канаву, куда покажу.
Ну что ж! Мы с новыми силами заработали лопатами. Но пробиваемая нами колея подходила не к переду колеса, а…к его середине
 -- Не понимаю, Палыч? Ты куда тащить собрался? В бок, что ли?
 -- Есть задумка. Должно получиться…
 -- Ну просвети..
 -- Мы сейчас ещё покопаем, а ты, Николай Николаевич, езжай за экипажем, хотя бы одного командира вези. На движках вырвем.
 -- Как? В бок?.
 -- Слушай. Самолёт на тормозах. Двигатели на взлётный, резко отпускается левый тормоз. Самолёт крутанёт, и когда правое сравняется с нашей канавой, снова левый тормоз. Понимаешь, двадцать тонн резко остановишь слева - толчёк на право, а движки-то на всю… и выскочит…должно получиться.
 -- Ничего не понял…
 -- Николаич! Время… командира вези. Он поймёт.
 -- Да не поймёт! Не захочет! Экипаж прикомандированный, я того пилотягу немного знаю. Законник. На фокусы, а это точно фокус, не пойдёт.

Мы и не заметили, как снова подъехал газик командира полка, на этот раз вплотную к самолёту. Грузный полковник выбрался из машины.
 -- Здравствуйте, ребята – обведя всех спокойным взглядом, мы вразнобой ответили, он подошёл к загрузшему колесу.
 -- Как понимаю - ничего не получается, товарищи профсоюз?
 -- Сейчас будем пробовать, товарищ полковник. Так, давайте – это нам - ещё подкопайте…
 -- Сам-то веришь, старший лейтенант? Ладно, пока не суетись…
Полковник отошёл к своей машине и взял, протянутую водителем, телефонную трубку.
 -- Срочно, батальон.. На полосу С -100 бульдозер, и грейдер. Троса подлиннее захватите. Как можно быстрее.

 -- Товарищ полковник, такими машинами мы угробим самолёт, шасси вырвем.
 -- Это бригадир, товарищ полковник. – подсказал инженер.
Полковник внимательно посмотрел на Валентина Павловича.
 -- Жалко самолёт?
 -- Здесь работы много вложено…  Зарплата людям. И самолёт жалко.
 -- И мне жаль. Может на этом летать приходилось. Но дело серьёзное, государственное. Срочно летят       специалисты… Куда и зачем?  Сказать не могу. Сажать их негде, весна, грунт готов только у нас. Потому… Воякам не объясняют, они – под козырёк. А вам можно и… нужно. И будем стараться, что бы поаккуратнее. Подъеду к буксировке.

Газик резво взял с места. Мы озадаченно смотрели на приговорённый самолёт. Только что это была плановая единица, за облёт заводу начислили бы зарплату, машина, на которую затрачено много человеческих усилий и…
 -- Вот тебе и подарок к первомаю… - Дядя Миша, сдвинув на лоб старинную форменную фуражку, чесал затылок.
 -- Николай Николаевич! Что я предлагал - всё ты понял. Такое дело – ты ничего не знаешь, уезжал по делам, а я…  вырулю машину.
 -- Да ты что, Валентин Павлович? А если тебя вынесет куда? Недалеко, вон, резервная стоянка, да и… Под суд хочешь? Или, думаешь, я буду крайний? – Николай Николаевич с возмущённым удивлением. – Так, я сейчас и, правда, уеду - надо доложиться командирам. И уеду на АПА, что бы ты, авантюрист, не запустил движки…

Бригадир вплотную подошёл ко мне, и, глядя вслед удаляющейся машине, вполголоса спросил
 -- Слав, аккумуляторы у нас нормальные?
 -- Конечно, Валентин Павлович. Только с зарядной.
Палыч отошёл к самолёту, посмотрел, как дядя Миша укладывал перед колесом привезённые доски, потом снова что-то вымерял шагами… И, явно решившись…   
 -- Слав! В штурманскую… как запущу левый, включишь генератор, от него правый запустим. Всем повнимательнее!  Трактор, ТЗ подальше, вон туда, в сторону, и сами… подальше.

Мне два раза не надо, запрыгнул в кабину, защёлкал автоматами защиты, включая нужное на запуск. Волнение, которое напрасно пытался скрыть бригадир, передалось всем, и мне тоже.
 -- Слава! Там покрепче… держись. Мотанёт сильно. Люк закрывай, мешает смотреть.
Пошла раскрутка левого, медленно и как бы нехотя, но вот мягкий хлопок вспышки керосина – ещё секунды и… запущен двигатель. Включил генератор. Правый легко вышел на номинал. Вот пошли, пошли обороты. Масимал. Самолёт весь, как живое нетерпение, задрожал. Ну…!

Машина буквально прыгнула, рванувшись по кругу, удар тормоза, меня кинуло к борту кабины, тут же толчок снизу, резко прижало к спинке сиденья и… в штурманском стекле увидел бегущую навстречу зелёную траву….

Валентин Павлович остановил самолёт на той, старой полоске заброшенной стоянки, на которой останавливались на пути к полосе. Открыв штурманский люк, я глянул через лобовое бронестекло в кабину лётчика и не утерпел, тоже засмеялся. Палыч, наш невозмутимый и сдержанный Палыч, с видимой и неудержимой радостью стучал кулаком по колонке штурвала.

Подъехала, набившись в кабину и на подножках ТЗ, бригада, примчался на АПА инженер, одновременно и довольный и растерянный.
 -- За самоуправство ответите, Валентин Павлович! За нарушение приказа…
 -- Какого приказа?
 -- Я приказывал не запускать!
 -- Николай Николаевич. Вы не приказывали запускать. Вы уехали, а я… понимаете?
 -- На себя всё берёшь? Ничего не боишься?
 -- Боюсь, Николаич, да делать-то чего было?
 -- Ну-ну, безумству смелых… как там… поём мы песни

Мимо нас проследовали в сторону полосы огромный бульдозер и грейдер, за последним, извиваясь по земле, волочился толстенный трос. А от полосы в нашу сторону мчался знакомый командирский газик.
Полковник, явно стараясь сдерживаться, подошёл к самолёту.
 -- И кто же такой герой? Старший лейтенант! Вы командовали?
 -- Бригадир ЛИС, товарищ полковник. Самовольно….Валентин Павлович! Подойди…
 -- Павлович… Вы… понимаете, что это нарушение? Тяжёлое… даже преступление? Не умея, берётесь за такое…. А если бы не вырулил? Самолёты  на резервной стоянке, она рядом, собрал бы в кучу?
 -- Не собрал бы, товарищ полковник. И обучен я. Полетать не успел, а рулить обучен. С половины второго курса лётки… по сокращению армии
 -- Вот как! Что ж… это уже лучше. Но….
Полковник, успокаиваясь, прошёлся около самолёта.
 -- Ладно! Разборки ваши профсоюзные….Разберётесь. А от меня…. Большое дело, государственное… сделал. Борта уже на подходе. Но… однако – махнул рукой, и крепко пожал Палычу руку. – Спасибо, Валентин Павлович!

Пока буксировали невезучую машину на стоянку, видели, как сели один за другим два транспортника, следом невдалеке три вертолёта. Видно было, как люди из самолётов быстро переходили и исчезали внутри вертолётов, которые тут же, один за другим, взлетали.

По дороге домой, водитель нашей развозки, притормозил, и, повернувшись к нам..
  -- Слушайте!
Прибавил громкость приёмника.

Так мы узнали, что в трёх сотнях километрах от нас несколько часов назад в разбившемся космическом корабле погиб лётчик-космонавт Владимир Комаров. Дальше до самого города ехали в непривычном, тяжёлом и печальном молчании.

Дело о несанкционированном рулении, заведённое, было, дознавателем, потихоньку затихло. Награды, конечно, Валентин Павлович тоже не получил. Да в них ли дело? Вот таким запомнился нам день двадцать четвёртого апреля уже далёкого шестьдесят  седьмого….

  АПА* - Аэродромный эл.питающий агрегат, на шасси автомобиля.
   ТЗ* - топливозаправщик
   РП* - руководитель полётов
  КДП* - командно-диспетчерский пункт
24 Проходит всё...
Сергей Гамаюнов Черкесский
   С кем пришла Маринка в кафе на «Уралмаше», где гуляла студенческая свадьба, Вадик так и не узнал, а сама она не призналась...
   Была осень — самая пора свадеб.
   Кафешка была стандартная, с традиционными в духе времени мозаичными панно на рабоче-крестьянские трудовые и застольные темы.
   Женился одногруппник Сашка Зайцев.
   На свадьбу пришел практически весь костяк 202-й группы — все бывшие рабфаковцы, в числе которых был и Вадька.
(Рабочими факультетами, или рабфаками именовались в СССР в семидесятые годы прошлого столетия подготовительные отделения в институтах).
   Задорный взгляд Маринкиных лукавых карих глаз сразу смутил Вадима, когда он ради любопытства стал рассматривать всех гостей и перевел взгляд на противоположную сторону стола, где сидела эта красивая и совсем ему не знакомая девчонка.
   Завязалась игривая дуэль, закончившаяся приглашением девчонки на танец, затем на второй с последующим знакомством...
В первый перерыв, когда народ, разогретый стремительными тостами и охрипший от криков «Горько!!!» выбрался из-за столов покурить, Вадим уже не отходил от новой знакомой.
   Девчонка была красива броской, сочной и яркой сибирской красотой: густые, пышные и длинные тёмно-русые волосы с пробором посередине обрамляли высокий чистый лоб и были заколоты сзади, оттягивая ей своим весом голову немного назад. Крепкие, с милыми ямочками матовой кожи щечки не портил легкий, умелый макияж. Темные крутые крылья бровей взметывались над крупными спелыми вишнями тёмно-карих насмешливых глаз, ещё больше их затеняя и делая почти чёрными. Немного вздёрнутый аккуратный носик и капризно чувственные пухлые губы, родинка над верхней губой — всё было мило, свежо и тревожно привлекательно. Фигурка у неё была выразительная: ладная, крепкая и сбитая, как говорится, всё при ней.
   Когда она дурачилась, то смешно, по-детски морщила лоб.
А родинку Вадиму всё время хотелось потрогать рукой: не нарисована ли?
Знакомство продолжилось за столом, куда Вадик пересел уже рядом с понравившейся ему девчонкой.
   Маринка дурашливо и самоуверенно пила наравне с мужчинами, дескать, мне всё нипочем, такая вот я независимая.
   Результат не заставил себя ждать.
   В очередной перерыв Вадик увидел, что девушке совсем плохо…
Проверенный рецепт — два пальца в рот — облегчил её страдания, но девчонка была уже непоправимо пьяна.
Что, в общем, не мешало ей довольно осмысленно продолжать флиртовать и дразнить Вадима, а когда он попытался поцеловать её задорную родинку, особенно не сопротивлялась.
— Ненавижу! — смеялась Маринка, морща лоб и шутливо отталкивая Вадима неловкими, мягкими руками. — Противный, наглый и самоуверенный тип!
А он, ловя эти не такие уж настойчивые руки, целовал её родинку, её пухлые горькие губы, её карие насмешливые глаза и говорил что-то глупое, смешное и ласковое, от чего Маринка пьянела ещё больше…
Когда ближе к полуночи все гости стали разъезжаться, Вадик ласково и уже уверенно увлек свою новую знакомую в такси.
— Куда ты меня везёшь, противный? — поинтересовалась Маринка.
— Ко мне домой, на квартиру, — не стал лукавить Вадька.
— На ВИЗ! — скомандовал он водителю, укладывая поудобнее голову девушки у себя на груди.
   Возражений и протестов не последовало.
   Совесть его совсем не мучила. А что? Он Маринку не спаивал, не обманывал и не принуждал: любовь — дело добровольное.
А дома будь что будет! Хотя в том, что именно будет, он особо не сомневался...
   А дома была сказка: было безумство ласки и любви, была ночь нежности и торжества молодости, здоровья и наслаждения.
   Хотя подробности этой ночи оба помнили потом достаточно туманно. И виноват в этом был совсем не хмель…
Поутру рассветные стыдливость и неловкость были погашены прихваченной со свадебного стола бутылкой «Советского шампанского». А ближе к полудню Вадим отвёз свою новую подругу на улицу Умельцев, в общежитие СИНХа – Свердловского института народного хозяйства, на последнем курсе которого Маринка училась.
   Роман закрутился всесокрушающим смерчем.
   Если раньше Вадька не торопился к себе на квартиру, допоздна засиживаясь то в институтском комитете комсомола, то в общежитии, теперь он, едва дождавшись окончания занятий в институте и послав подальше своих товарищей студентов с их насмешками и подтруниванием, мчался в общежитие на Умельцев, 13, где жила его новая пассия. Там он, как правило, оставался до утра.
Так незаметно прошла зима, потом весна и лето.
   Маринка сдала государственные экзамены и уехала по распределению к себе домой, на родину, в город Лысьву Пермской области, оставив Вадиму свой адрес, номер домашнего телефона и отобрав обещание звонить не реже двух раз в неделю и приехать в гости на зимние каникулы.
   Полгода пролетело для Вадима незаметно. Лето он провёл в стройотряде. Потом вновь закружила бурная институтская жизнь.
Общение с Маринкой только в телефонном режиме скоро несколько притупило чувства, однако своё обещание приехать к концу зимней сессии Вадим подтвердил.
   На зимних каникулах ехать ему было практически некуда. Вернее, было куда — домой, на Северный Кавказ. Но даже при стоимости авиабилета в 24 рубля и его повышенной стипендии в 75 рублей это по тем временам было довольно накладно.
   Почти все его институтские приятели на каникулы разъезжались по домам.
Поэтому в выборе решения Вадька не колебался.
Легко и словно играючи он сдал экзаменационную сессию (гуманитарные науки давались Вадиму легко). Собрал нехитрый студенческий скарб в видавший виды дембельский фибровый чемоданчик, сел вечером в электричку нужного направления и морозным январским утром следующего дня вышел из вагона на Лысьвенском железнодорожном вокзале.
   Городишком Лысьва был небольшим, но знаменитым своим металлургическим комбинатом, производящим для всего Советского Союза электрические кухонные плиты и эмалированную посуду. Был в городке даже драматический театр, ведущим актёром которого являлся в своё время Маринкин покойный отец — Венедикт Каморин, мемориальную доску в честь которого Маринка с гордостью показала как-то при случае на здании театра.
   По записанному адресу Вадим нашёл квартиру Камориных довольно быстро.
Была суббота, и вся семья, состоящая из Маринки, её мамы Ираиды Михайловны и кошки Изольды, была дома.
   Знакомство с мамой Маринки, сухонькой, ещё относительно молодо выглядевшей, опрятной и интеллигентной женщиной прошло без осложнений. Что нельзя было сказать об избалованной и привыкшей только к женскому обществу белой пушистой и породистой кошке…
   Маринкиной маме Вадим однозначно понравился.
   Кошка Изольда погладить себя не дала, вальяжно и с достоинством светской львицы удалившись в другую комнату.
Обед в честь потенциального жениха, не догадывавшегося ещё о грозящей ему перспективе, был поистине сибирским и хлебосольным: с солёными и маринованными грибочками, с традиционными пельменями и блюдами из таёжной дичи, поставляемой Маринкиным дедом, Михаилом Матвеевичем, не говоря уже о традиционных салатах и домашних соленьях.
   Назавтра, в воскресенье, молодые ходили в гости к каморинским деду с бабкой.
Бабка, Евдокия Ивановна — точная копия Маринкиной мамы, только немного уменьшенная и поблекшая от времени, как выгоревший от прямых солнечных лучей холст, бесперестанно хлопотала у стола, меняя разносолы: угощала внучку и Вадима любимыми им пирожками с разнообразными начинками.
Дед, крепкий, кряжистый, со староверской бородой высокий старик, найдя благодарного и понимающего слушателя, под вяленую солёную медвежатину и изумительные, пряного посола рыжики да под сибирскую же водочку увлеченно рассказывал об охоте в местной, богатой дичью, тайге.
Расстались со стариками взаимно удовлетворёнными.
   А вечером, когда они вдвоём гуляли по заснеженному городу, Маринка деловито и как-то обыденно, как о само собой разумеющемся, завела разговор о том, что завтра им можно будет пойти в ЗАГС, подать заявление…
На хмельную голову и под хорошее романтичное настроение сделанное ему Маринкой предложение особо Вадима не озадачило. Надо, значит, пойдём, подадим…
   Прозрение и некоторая растерянность наступили утром, когда Вадька проснулся один в чужой квартире.
   Женщины обе ушли на работу.
   Только кошка, разлёгшаяся по-хозяйски на диване, насторожённо и немигающе следила за передвижениями Вадима по квартире.
Обеденный стол в зале был накрыт для завтрака, а на столе лежала записка от Маринки: «Вадичка! Завтрак на столе. Ближе к обеду приходи ко мне на торговую базу. Возьми бидончик под молоко и не забудь паспорт. Люблю. Целую. Твоя Марина».
   Записка окончательно отрезвила и раскрыла глаза на реальную действительность: жениться почему-то совсем не хотелось.
Перспектива раз и навсегда оказаться привязанным к бабьему подолу, стать эдаким бычком-производителем на поводке с молочным бидончиком в придачу, жить под одной крышей в чужом городе и с чужими практически людьми, принять чужие правила игры, отказавшись от милой сердцу свободы, Вадима совсем не прельщала.
   Свой фибровый чемоданчик он собрал за пять минут и, захлопнув дверь каморинской квартиры (благо замок был автоматический), через полчаса ехал в рейсовом автобусе по направлению к ближайшей крупной железнодорожной станции Кунгур, где можно было сесть на проходящий поезд до Свердловска. Сделано это было совсем не для того, чтобы запутать следы, а потому, что нужная электричка из Лысьвы до узловой станции в сторону Свердловска ходила всего один раз в день, по утрам, и он на неё опоздал.
   На Кунгурском железнодорожном вокзале пришлось часов шесть ждать ближайший проходящий поезд Москва — Новосибирск.
Купив билет и найдя свободную скамейку поближе к батарее отопления, Вадька, намёрзшийся в старом и провонявшем бензином и выхлопными газами ЛиАЗе, скоро уснул.
   Приснились ему Маринка с Ираидой Михайловной, которые непонятно каким образом нашли его в зале ожидания Кунгурского вокзала и, схватив за плечи, трясли, приговаривая незнакомыми хриплыми, прокуренными голосами:
— Ой, какой женишок! Какой женишок! Просыпайся, пошли с нами! Не обидим!
Пытаясь избавиться от наваждения, Вадька с трудом разлепил глаза и понял, что его действительно трясут за плечи, но совсем не коварно покинутые им лысьвенские девы, а две подвыпившие, неопределённого возраста, коротко стриженные бабищи, одетые в чёрные ватные фуфайки и такие же черные юбки со штанами и в кирзовых сапогах. 
   Весь вокзал, пока Вадим спал, до отказа набился такими вот пьяными, шумными и буйными тётками в таких же одинаковых чёрных одёжках, с вещмешками и фибровыми чемоданчиками.
   Вадим вспомнил, что кроме знаменитых соляных и карстовых пещер Кунгур славился ещё и своими женскими исправительно-трудовыми колониями…
Именно этими, видимо, освободившимися от отбытия наказания жертвами пенитенциарной советской системы и был наполнен железнодорожный вокзал.
Зрелище это было не для слабонервных...
   Пока Вадим осмысливал ситуацию, пытаясь найти достойный и бескровный выход из положения, явно веселившего окружавших его зечек, в зале появились двое пожилых, мордастых милиционеров с резиновыми дубинками, которые оглядевшись, сразу направились к его скамейке.
— А ну, кобылищи, быстро отчалили от парня! — скомандовал, видимо, старший из них.
   Зечки нехотя повиновались, разочарованно ругаясь сквозь зубы и отходя в сторону с интересом наблюдавшей за развернувшимся представлением компании их товарок.
   Развлечься по полной не удалось.
   Получить дубинкой по почкам под занавес их и без того невесёлой эпопеи никому из зечек не улыбалось.
— А ты, парень, уходи от греха подальше! — посоветовал Вадьке тот же милиционер, — тут через пару часов такое будет твориться! Не видишь, бабьё с зоны откинулось? Теперь гудеть будут до усёру! — и он махнул дубинкой в сторону черной, галдящей и пьющей прямо из горлышек бутылок зечьей стаи.
До прихода нужного поезда оставалось меньше часа, поэтому Вадим вышел ожидать его прибытия на перрон, где было хоть и холодно, но зато безлюдно и относительно безопасно.
   До Свердловска он доехал без приключений.
   В общежитии было пустынно.
   Вадим пересчитал оставшиеся деньги: было четыре рубля с мелочью.
На неделю относительно сытого житья с картошкой по цене 12 копеек за килограмм и зельцем по 90 копеек хватало с лихвой. Чай и сахар в комнате отыскались.
А через неделю начнут подъезжать студенты с запасами домашних харчей — жить станет легче и веселее…
   Расставаться со своей драгоценной свободой Вадька явно не торопился, поскольку до окончания института ещё дважды благополучно ускользал от настойчивых претенденток на его руку и сердце и женился только в конце четвёртого курса, перед самым государственным распределением, на девчонке курсом моложе, в которую безоглядно и успешно влюбился. Но это уже совсем другая история.
   С Маринкой они встретились вновь почти через тринадцать лет, когда Вадим уже не один год проработал следователем прокуратуры в одном из райцентров региона Кавказских Минеральных Вод.
Она неожиданно позвонила на его служебный телефон сама, сказав, что приехала отдыхать по профсоюзной путёвке в Кисловодск, что всё о нём знает: интересовалась все эти годы его жизнью. Она замужем и растит двоих детей: мальчика и девочку. Работает директором той самой торговой базы в Лысьве. Счастлива и обиды на него больше не держит…
   Встреча особой радости не принесла, хотя расставила всё по своим местам, удовлетворив взаимный интерес о том, как были прожиты эти годы, и кто чего достиг.
Вспомнили былые студенческие годы, первую и последнюю встречу.
Жаловаться в общем-то было не на что: жизнь получилась такой, какой они её хотели, и смогли прожить порознь, а не вместе…
   Если Вадим за эти годы практически не изменился, то Маринка, не утратив былой внешней привлекательности и миловидности своего лица, превратилась в солидную матрону.
Некогда лукавые, карие её глазки не утратили былой блеск, но смотрели оценивающе.
Вместо смешливой девчонки перед Вадимом предстала властная, знающая себе цену, хваткая, постперестроечная бизнесвумэн уральского разлива.
Молодая наивная и романтичная девушка превратилась в зрелую, опытную и практичную женщину…
   Расстались они друзьями, но больше друг другу не звонили и писем не писали.
   Как говорил мудрец: проходит всё…
   Прошло и это.
25 Два портрета из Туапсе
Владимир Узланер
Две недели своего медового месяца мы решили провести в Сочи. Хотя на дворе был уже октябрь месяц и было не до купаний, но стояло какое-то затянувшееся бабье лето. Казалось все бабьи лета с разных холодных мест слетаются сюда, к Чёрному морю, погреться на камешках.

Все формальности были соблюдены, а также неформальности: по строгим советским законам всю нашу группу решили расселить по половому признаку – женщин отдельно, мужчин – отдельно. Но сердобольный гид объяснил всем, что у нас в группе – молодожёны, и не хорошо их разлучать на время медового месяца. Все понимающе улыбались и было решено найти комнату для молодых в частной квартире, чтобы никто им не мешал.
Было неплохо, хотя мы постоянно ощущали присутствие хозяйки – одинокой скучающей бабы.

Посмотрев всё, что можно было посмотреть в Сочи и его окрестностях, мы решили посетить дядьку моей новоиспечённой жены, Софы. Он жил совсем недалеко, в Туапсе. Дядю она называла по-свойски - Сергей. Вернее это был не её дядя, а дядя её отца, но по возрасту был как дядька и мы так его и называли между собой.

Мы буквально летели по Чёрному морю на "Ракете" - это такой большой пассажирский катер. Софа успела рассказать мне многого интересного об этом своём дальнем и далёком родственнике. Сергей - свободный художник, он был родным братом по матери с софиной бабушкой. Ещё у Сергея был родной брат, который погиб в детдоме при невыясненных обстоятельствах.
Родители Сергея умерли довольно рано и их забрал к себе другой сводный брат Абрам, который был тогда прокурором в Харькове.

Но и он недолго пожил, он покончил с жизнью в конце 30-х годов. Тогда многие партийные работники сводили счёты с жизнью, в основном это были 'настоящие коммунисты', те, кто был в ужасе от сталинской политики террора, и кто не хотел быть очередной его жертвой. Чувствуя, что капкан захлопывается, они предпочитали 'свободный полёт' чёрному воронку, и следовавшими за ним унижениями, пытками, а затем расстрелом или сталинскими лагерями. До нас дошли сведения, что Абрам просто не захотел быть винтиком в набиравшей ход машине террора, не мог судить ни в чём не повинных людей, по грубо сфабрикованным на них обвинениям.

А что же делали с детьми врагов народа? Хотя, 'ушедшие добровольно' не были ещё 'врагами народа', потому что не были соблюдены формальности - не были подписаны протоколы. Почему-то именно из-за этой формальности раскалывали самых стойких партийцев средневековыми методами новоиспечённые чекисты, многие из которых вышли прямиком из уголовной среды.

Если повезёт, таких сирот забирали родственники, если нет - они становились детдомовцами. Сергею Георгиевичу не повезло.
Софина бабушка, которая тогда жила в Таджикистане, по каким-то причинам отказалась брать своих сводных братьев к себе в семью. Не знаю, что повлияло на такое решение. Возможно то, что её муж был крупным партийным функционером и стремительно поднимался по карьерной лестнице. Принятие в семью детей потенциального 'врага народа' могло подмочить репутацию, да и сам софин дед считал всё советское очень качественным - начиная с сапог и кончая детдомами. Возможно, считалось, что Советская Власть позаботится о детях по-отечески, лучше всяких родственников.

Сам Сергей очень сильно страдал там, на казённых харчах. Это всё усугублялось ярко выраженным еврейским типом лица, на который детдомовцы, впрочем, как и вся Советская Власть, реагировали очень плохо.

Потом, когда Сергея выпустили из детдома и он вступил во взрослую жизнь, стал художником, осел в Туапсе - софина бабушка с семьёй наведывалась к братику. У неё у самой была нелёгкая судьба: блокадный Ленинград, "Дорога Жизни", потеря в эвакуации младшего, совсем ещё маленького сына. Я не знаю как он относился к своей тётке, но первый портрет, написанный с её внучки, моей жены Софы, получился довольно жестким. Софа мне всегда говорила, что ей казалось - когда Сергей рисовал с неё первый портрет, он как будто пытался высмотреть свою сестру, понять её, почему она так поступила? Второй портрет получился намного мягче, но об этом чуть попозже.

К Мрачковским в дом мы ввалились по-ташкентски, т.е. безо всякого предупреждения - открываем дверь, мол, вот они мы. Сергей сразу воскликнул 'Соня!', когда увидел нас, хотя единственный раз в жизни видел её совсем маленькой. Сергей показался мне очень похожим на Софину бабушку, особенно глазами и острым проникающим взглядом. На следующий день сын Сергея Сёма потащил нас в его мастерскую. Там сидел какой-то командировочный мужик, на столе стояла початая бутылка вина. Мастерская была завалена картинами. Особенно нам нравились пейзажи. Сергей тут же схватил Софу, усадил на табурет и резкими уверенными взмахами руки набросал 'impression' - 'впечатление'. Когда он рисовал меня и сказал, что в принципе портрет можно закончить и на 'впечатлении' - там весь я уже есть, я посмотрел на выражение своего 'впечатления' и попросил всё-таки 'одеть' меня в 'плоть и кровь'.

Сергей очень радовался гостям. Сетовал на то, что к нему в мастерскую месяцами никто не заходит, а тут - такое!

Прибегал сосед, для него Сергей 'подхалтуривал' - рисовал всякие глупые лозунги, которые должны были украшать свадьбу. Женихом и был этот самый сосед. Он спросил - как идут дела, посмотрел с недоверием на нашу пустую бутылку вина, куда-то сбегал и принёс целую непочатую пол литры водки. Как мне кажется Сергей немного смущался своей халтуры, но над нашими портретами работал вдохновенно.

Один портрет с 'доброй Софой' он оставил себе, а два других подарил нам. В 1989 году, спустя шесть лет, мы их повезли с собой в Израиль. Ещё спустя шесть лет там в Израиле их и оставили у софиных родителей, когда сами уехали в Канаду. Ещё спустя шесть лет, в 2001 её родители приехали в Канаду и тогда осуществилось наше окончательное воссоединение с нашими же портретами. К тому времени Сергея Мрачковского уже не было в живых. Но до этого у него была большая выставка в Москве, я потом нашёл на Интернете видео и посмотрел с удовольствием на почти не изменившегося Сергея Мрачковского.

http://youtu.be/1hYJzC2KsCQ

Вот так вот, художники уходят, а их картины остаются. Мы иногда смотрим на наши портреты, где нам по 20 лет и вспоминаем Сергея -  художника из Туапсе, с такой удивительной судьбой и с такими удивительными и разными картинами.

Я потом написал песню, которая так и называлась "Два портрета из Туапсе".
26 Без маски
Владимир Узланер
Каждый человек имеет в своём арсенале набор масок, на все случаи жизни.
Маска для начальства, как правило, заискивающая, она похожа на маску для клиента.
А если ты - сам клиент, то это очень важная и умная маска, маска 'как ты мне надоел', маска 'меня-то ты не надуешь'.
Есть маска для родственников жены или мужа. Есть даже маска для себя самого - это не только то, что ты видишь в зеркале, а то, как ты видишь себя в окружающем мире, в обществе, на улице, на работе, в транспорте. Личной маски нет, разве что у сумасшедших, или у людей 'не от мира сего'.

Так получилось, что Виктор в какой-то период своей жизни остался без единой маски. Он много лет жил в тоталитарной стране и маски, его окружающие, составляли его мир. Маски политических лидеров в экранах телевизоров, маски пассажиров в общественном транспорте, маски продавцов и стяжателей, алкашей и преподавателей.

Но страна обрушилась, как песочный замок, смытый огромной волной перемен. Оказалось, что всё вокруг - сплошная ложь!
Включая 'масочную оболочку', которой прикрывалась огромная страна в лицах рядовых граждан, граждан-генералов, граждан-Генеральных Секретарей... Люди ходили в растерянности, и не знали - какую маску нацепить. Пришла эпоха непонимания. 'Масочную' массу сменила мышечная. Люди били друг друга по непонятным теперь уже мордам, мочили в туалетах не за здорово живёшь. В стране начался кризис. Ведь лицо человека, помимо языка, является одним из основных инструментов для общения.
Люди не понимали друг друга и перестали доверять, стали бояться соседа, друга.

Виктор, как человек честный, не знал, что делать со своими собственными масками. Уехав в другую страну, землю обетованную, страну своих предков, он не смог привести с собой маски социалистические. Не потому, что их не пропустила бы таможня. Ему казалось, что они никому не нужны и в новой стране. Как соломенный рубль, значок октябрёнка или пионерский галстук, или кодекс строителя коммунизма.

Поначалу он долго стоял у зеркала, смотрел местные передачи в то же самое зеркало и не мог уловить то неуловимое в своём лице, которое приблизило бы его к израильтянину. Почему-то заново слепленные маски воспринимались новыми согражданами именно как маски, а не как привычные лица, с которыми можно разговаривать, которые можно понять.

Вместе с изучением иврита, он присматривался к преподавателю, пытался примерить к себе её улыбку, ужимки. Все вокруг говорили об иной ментальности. Термин довольно расплывчатый. Что такое ментальность? Он-то знал, что всё дело в масках.

Как только его стали понимать на улице, даже если он не говорил ни одного слова - Виктор понял, что адаптация прошла успешно, маски, как ключики на все случаи жизни - подобраны и можно смело идти вперёд.

Во второй эмиграции Виктор вновь оказался без единой маски. Его трагедия состояла в том, что у него не было никакого желания вылепливать из своего лица что-то новое. Он просто устал. Его опыт показывал, что всё - лживо и недолговечно. Стоит ли из-за этого насиловать своё лицо?

Из-за этого он с трудом нашёл работу, из-за этого у него часто были стычки с начальством, которое не могло понять его, так как не видело привычную физиономию. Многие считали его 'чудиком'. Он всё это видел, ему всё тяжелее и тяжелее было в окружении людей. Единственным местом, где он ощущал себя в безопасности - были семья и друзья, где можно было обходиться без масок. Но полную свободу он приобретал, лишь оставаясь в абсолютном одиночестве.

Он любил гулять в парке в то время, когда там с большой вероятностью никого нельзя было встретить. На всякий случай он надевал тёмные очки и огромные шумоизолирующие наушники. Он с удовольствием надевал бы и лыжную маску, где открытыми оставались только глаза и нос. Но боялся последствий, боялся быть непонятым в тёмных уединённых аллеях.

Жена часто беспокоилась, чтобы в сумерках, особенно зимой, её муж не набрёл на голодных койотов. Он любил смотреть фильмы в полном одиночестве, это позволяло ему полностью растворяться в том, что он видел.

Так, незаметно его жизнь докатилась до своего нелогичного конца.

Эпилог.

Виктор лежал, наконец-то успокоенный, на своём смертном одре. Он был совершенно один, в том смысле, что ему не было ни до кого дела. Никто его не мог ни о чём спросить, ничем ему не мог помешать. Виктор лежал, а на его лице была маска, возложенная какими-то высшими силами. И это была маска счастья и умиротворения.
27 Нинка мой враг
Светлана Тен
Теплым летним днем наша Светка вышла замуж. За немца. За настоящего, из Германии. Познакомились в Интернете, и вот на тебе – любовь у них случилась аж до замужества. Он увез её в эту самую Германию. Если честно, я за Светку даже рада. Здесь она просто была бы Петровой или Сидоровой или ещё какой-нибудь Светланой Андреевной - методистом детского сада «Солнышко» в Богом забытом городишке на Севере России. А там она не просто Светлана Андреевна Шнайдер, она там фрау Шнайдер. А фрау - это не то, что жена. Вообщем, повезло бабе.

Не повезло нам. На её место наша директриса взяла старую грымзу, Неонилу Брониславовну, бывшего методиста Управления образования. Имя свое она носила также гордо, как начес на своей голове из волос цвета «Мэрилин Монро». В кулуарах мы называли её Нинка. Детям было сложнее. Ни с первого, ни со второго, ни, даже, с третьего раза ни один воспитанник не мог произнести её имя правильно. Вариантов было множество: Необрославовна, Нила Славовна, Анилабронислана и просто тетя Нина. Неонила расстреливала их взглядом, намертво приколачивая детей к тому месту, откуда неправильно доносилось её имя. Дети замирали, как морская фигура, и ещё долго не могли обрести дар речи.


Неонила Брониславовна была красива, но уже немолода. Она душилась крепкими французскими духами. Душилась так, чтобы все слышали и понимали: дама она дорогая, с большими достоинствами и немалым достатком. Её муж - большой ученый. И не абы кто – физик-ядерщик, профессор. Преподает, консультирует, пишет и печатается в научных журналах всего мира. Серьезный мужчина. Дочь – начинающая актриса. Ещё пару прыжков и эпизоды сменит на роли.
Неонила Брониславовна была отличным теоретиком. Планы, отчеты, методические разработки – все было исполнено блестяще и тянуло на научный труд. Всегда. За это ей рукоплескало наше Управление образования и, даже, Областное Министерство. А наша директриса, Марина Борисовна, готова была целовать ей ноги и гладить её следы, захлебываясь восторгом.


Неонила поучала всех: от помощника воспитателя до директора. Больше всего доставалось мне. После посещения моих открытых занятий Нинка устраивала мне методическую головомойку:

- Елена Владимировна! Будьте любезны, ответьте мне на один вопрос: почему вы позволяете детям во время занятия свободно разгуливать по классу? И почему дети рисуют где угодно: на подоконнике, на полу, на доске? Почему они делают это стоя, лежа, на коленках?! Где дисциплина в вашей группе? Отсутствует? Что вы пытаетесь слепить из этих детей?


Когда разбор полетов достигал кульминации, её глаза до краев набивались злостью, а брови становились одной прямой линией. Она была похожа на удава.

- Неонила Брониславовна, вы когда-нибудь пробовали рисовать? Рисовать сказку собственного сочинения, – пыталась я сопротивляться удаву. – Попробуйте. Может, тогда вы поймете, почему дети рисуют на полу, на подоконнике, лежа, на коленках, на стекле окна.

- Чтоо??? Вы будете учить меня??? Критиковать??? Развели тут креативность! – тряся начесом, четко выговаривая слова, она почти переходила на крик. Лицо её покрывалось пятнами. – Вам доверили подготовительную группу. Вот и подготовьте их к школе. Качественно подготовьте. И не надо изобретать велосипед: делать из них сказочников и великих художников.


Она подходила к зеркалу и поправляла пергидрольную «Пизанскую башню» на голове, дав понять, что на сегодня всё.

Я выходила из кабинета. Хотелось рыдать. В висках пульсировало давление. Это была реакция сосудов на стресс. На постоянный стресс. Стресс по имени Нинка.

- Не могу больше! – срывалась я на слезы, увидев сочувствующие лица моей напарницы Ани и помощника воспитателя Лидии Филипповны. – Уволюсь!

- Что вы, Леночка. Вы - прекрасный педагог. Это я вам как бывший учитель говорю. Дети вас очень любят. Детей не обманешь, - гладила меня по спине Лидия Филипповна.

- Да, забей! Плюнь и разотри! Грымза она старая! Завидует тебе! Поставь мысленно зеркало между собой и ей. Пусть она в него смотрится. Зеркало будет отражать любые её воздействия и оборвет негативную энергетическую связь. Она же энергетический вампир! Она подпитывается тобой! – включала свои экстрасенсорные способности Анька.

 
Нинка не любила детей. Дети для неё были предметом труда, материалом, из которого можно было лепить. А я была средством труда, инструментом, орудием. Я должна была слепить из материала что-нибудь качественное. А Нинка нас исследовала, проводила над нами опыты. А потом записывала все в свои «научные»  методические разработки.

Наши отношения с  Нинкой складывались из маленьких конфликтов, которые притягивались друг к другу, словно магниты, образовывая один огромный конфликт. А огромный конфликт ведет к войне. Война – это самое большое зло. Это зло губит душу, убивает талант, рвет в клочья сердце и мозги, раскрашивает все дни в цвет ненависти. И ты отдаешь злу всю свою жизнь, без остатка.

После очередного линчевания я села за свой рабочий стол, достала листок бумаги и написала красным фломастером: «Нинка - мой враг! Убирайся из моей жизни! Ненавижу!» Потом скомкала листок и жалобно завыла, как Наташенька Павлова из моей группы, когда у той не получалось вылепить крылышко птички. Тогда я подошла к ней, обняла за плечи, вселила в неё уверенность и помогла вылепить крылышко.

- Теперь птичка не умрет? – спросила Наташа.

- Нет, не умрет. Она теперь сможет взлететь высоко – высоко, в голубое небо.
 Птица не может жить без неба. Наташенька, мы спасли ей жизнь.


А кто обнимет меня? Кто спасет мою жизнь?
Я не умела воевать. Да, и не хотела. Зеркало поставить тоже не смогла. Я вообще про него забывала. Надо было что-то делать. Но что? Можно посетить психоаналитика. Вопрос: где его взять в нашем Мухосранске? А потом, не принято у нас это: трясти своими проблемами неизвестно перед кем. Дать себя победить или уйти достойно и остаться непобежденной?
А дети? У меня выпускная группа. Я не могу их бросить. Бросить - значит предать. Предать тех, кто мне верит. Это удар в спину. В спину каждого маленького человечка. Значит, остается ждать мая, терпеть и тихо ненавидеть. Нет, ненавидеть – это слишком. Не любить, презирать.

Новый Год в детском саду начинается задолго до его календарной даты, с первым снегом. Неизвестно, кто больше ждет  этот праздник, дети или взрослые. Все желают окунуться в атмосферу магических чудес. Уже в начале декабря воздух буквально пронизан сказочным волшебством. Ощущение праздника во всем: в сценариях к утренникам, в музыкальных нотах, в новогодних костюмах, атрибутах, в номерах телефонов родителей, которые обеспечат праздник почти настоящими Дедом Морозом и Снегурочкой, новогодними подарками и ледяным городком. Вместе с детьми разучиваем роли и становимся настоящими актерами. Мы делаем сказку сами. И сами в неё верим:
                                           Скоро, скоро Дед Мороз
                                           Постучится в двери
                                          И подарки принесет
                                          Всем, кто в чудо верит!

А ещё мы с детьми пишем письма самому главному волшебнику - Деду Морозу. Я бы, например, в этом году попросила Деда Мороза исполнить моё единственное желание - чтобы Нинка исчезла из поля моего зрения. Совсем. Навсегда.

А потом, начиная с первого января, я буду ждать исполнения желания. А Дед Мороз его не исполнит. Ему не понравится моё желание. Я его исполню сама.


Наши Новогодние корпоративы - эта та еще сказка, сказка для взрослых. Направлены они, понятное дело, на поднятие корпоративного духа, создания атмосферы доверия и взаимопонимания в коллективе. В женском коллективе. Одним словом, чтобы в нашем детском саду поселились фантастические тишь да гладь.


По традиции действо началось с официоза. В этом году все происходило так же скучно, как и в предыдущие годы: подведение итогов, награждение и премирование отличившихся, объявление благодарностей остальным, рукопожатия и, даже, показушные поцелуи куда-то в сторону.


После развлекательно-выпивательной части, когда наши доморощенные Дед Мороз, Снегурочка, певцы, фокусники, клоуны показали свой зажигательный шоу-балет, одарили всех больших тетенек подарками, а воздушное пространство вокруг нас наполнилось алкогольно-салатными запахами, наступила заключительная часть нашего «Марлезонского балета». Начались танцы вперемешку с бабьими сплетнями. О мужиках своих, чужих, бывших и настоящих, об обреченной любви ( о счастливой никому неинтересно), о детях маленьких и давно уже выросших, о зарплате и пенсии, о продуктах и тряпках, и ещё Бог знает о чем.


В промежутках между танцами мы с Анькой тоже грешили «устным женским творчеством». В один из таких промежутков за нашими спинами выросла Неонила, как статуя Свободы, в серебристом балахонистом платье в пол, с бокалом золотистого шампанского в руке.  Лицо её было красным, как помидор. Она пыталась сфокусировать взгляд то на мне, то на Аньке, но получалось где-то около.

- Девочкиии! С Новым Гооодом, мои хорооошие! С новым счааастьем! Пусть все у вас будет, девчооонки! – переполненная благодушием почти пропела она пьяным голосом и протянула к нам свой бокал.

- С Новым Годом! – отчеканили мы с Анькой хором, звонко «чокнулись» и отпили шампанское из своих бокалов.

-Девчонки! Вы такие молодые, такие красивые, такие перспективные. Дети к вам тянутся. Дети вообще любят все новое, молодое. Старость они боятся. Не принимают они старость, - Нинка выдохнула на нас алкогольным «ароматом», смешанным с  запахом закуски.

- Ну, почему же не принимают? – попыталась возразить я. - Вот например, на нашу Лидию Филипповну они гроздьями вешаются, расцеловать готовы. А ей далеко за шестьдесят.

- Ну, ну, ну! Такого панибратства детям нельзя позволять. Они должны соблюдать субординацию и четко представлять, кто перед ними, -сказала Неонила и недовольно свела брови.

- «Панибратство», «субординация»… Дети и слов – то таких не знают. Они ещё не умеют приспосабливаться. Они просто так выражают свои чувства. На искренность и добро отвечают тем же. Это только мы, взрослые, боимся показать свои эмоции, оглядываясь на других. Это только мы, взрослые, живем, руководствуясь какими-то выдуманными нами самими правилами и стереотипами. Мы надеваем каждый раз разные маски и играем нужную нам роль. А дети врать не умеют, - начинала заводиться я, доказывая свою правоту.
Анька слушала, широко открыв глаза. Неонила посмотрела на меня пьяным и каким-то сложным взглядом, в котором было ни то извинение, ни то растерянность.

- Да-а… Может, вы и правы, Леночка…Главное, чтобы мы не держали зла вот здесь, - проговорила Нинка и несколько раз постучала себя по груди. – Не буду вам мешать, девчата, веселитесь!

Качающейся походкой Неонила направилась к своей компании.

Мы с Анькой проводили её колючим, сверлящим взглядом.

- Вот, что с людЯми Алкоголь делает! Как он её торкнул, что аж снизошла грымза до нас! – Анька намеренно искажала ударение в словах, осуждающе качала головой из стороны  в сторону и саркастически улыбалась.

- Аня, детка, алкоголь, конечно, враг! Но наша Нинка врагов не боится! – язвительно произнесла я.

Анька прыснула со смеху и потащила меня танцевать под зажигательную песню Бейонсе. Нам было очень празднично и задорно, потому что мы - молодые, красивые и немного пьяные. Потому что завтра - выходной, а через четыре дня – Новый Год! А Новый Год- это всегда надежда на чудо, на счастье и на радугу жизни! Потому что у нас все ещё впереди: и любовь, и жизнь. А если повезет, и жизнь в любви.


На следующий день, примерно в одиннадцать утра позвонила Анька и сбивчиво, с тревогой в голосе стала объяснять:

- Лен, ты представляешь, Нинка скончалась! Они спускались к бульвару, и Нинка поскользнулась и ударилась головой. И все…

- Аня, Анечка! Не тараторь! Я ничего не поняла. Кто упал, кто скончался? Что случилось? – Анькино волнение передалось мне, и я начала нервничать.

- Вчера Марина вызвалась провожать Неонилу с корпоратива. Она же напилась до «не могу». Сама же видела.

-Ну? Что потом?

- Они решили пойти по бульвару, по Алещенкова. Неонила где- то там рядом живет…жила. Стали спускаться по лестнице, Нинка поскользнулась и упала, ударилась головой о ступеньку. Марина скорую вызвала, а Нинка прям в машине и скончалась, – Анька выдохнула последнюю фразу так, как будто с её шеи убрали веревку с  тяжеленным камнем.


Я медленно опустилась на подлокотник кресла, держа телефон в руке. Из трубки слышался Анькин голос, она ещё о чем-то говорила, говорила, говорила. Но мне казалось, все это она сообщала не мне. Внутри разливалось какое-то странное чувство, одновременно похожее на страх, волнение, испуг, панику. Вдруг вспомнилось дурацкое желание Деду Морозу -  чтобы Нинка исчезла из поля моего зрения. Совсем. Навсегда. Господи, но я не этого хотела. Зачем ты так, Нинка? Зачем ты так? Сознание все отчетливей стало отражать действительность. Страх сменился отчаянной тоской.

- Лен, Лена! Ты ещё здесь? С тобой все в порядке? Почему ты молчишь? Леен! – сыпала Анька словами, как горохом из мешка.

- Да, да! Я слушаю,- бесцветным голосом произнесла я, спустя минуту.

- Лен, ну, ты придешь?

-Куда?

- Как куда? Я же тебе говорю, Марина Борисовна предлагает всем собраться к часу в садике и обсудить организацию похорон. Надо помочь. У неё родственников – то: только старенькая мать да муж. Дочь в Германии. Лена, ты придешь?

- Конечно, приду. К часу? – уточнила я.

- Да, к часу в садике. Ладно, давай. До встречи.

-Пока, - сказала я и отжала красную кнопку мобильника.

****


Тридцатого декабря с Неонилой прощались в ритуальном зале крематория.
Она лежала в гробу с закрытыми глазами и гладким, фарфоровым лицом все такая же красивая, дорогая и величественная. Но все эти достоинства стали безжизненные и мертвые. Нинки больше не было. Было только её бездыханное тело.


Рядом с гробом сидела мать Неонилы – маленькая, сухонькая старушка в черном платочке, из- под которого выбивалась прядь белых, как снег, волос. Опустив глаза, она тихо плакала и  причитала, дотрагиваясь до лица дочери. Муж-профессор сидел рядом с каменным землистого цвета лицом. Говорили, что он сразу постарел лет на десять и выглядел теперь совсем немного младше тещи. Старик стариком. Дочь на похороны не приехала. У неё были какие-то очень важные съемки в Германии. Жизненно важные. Жизнь всегда важнее смерти. У жизни есть будущее. Съемки - это жизнь, а похороны - это смерть, конечная остановка.


Поминки прошли торжественно-печально. Было много пустых формальных фраз типа: «от нас ушла навсегда…», «это огромная утрата», «мы никогда не забудем»… И только Марина Борисовна, наш директор, встала и произнесла без похоронных штампов:

- Неонила Брониславовна пришла ко мне на собеседование полгода назад. Красивая, умная, сильная, неприступная внешне, она оказалась ранимой и одинокой. Поверьте, я знаю, что такое одиночество... Одиночество – это, когда всех вокруг много, а ты один. Вот мы и встретились - два одиночества.  Мы были друг другу докторами. Она врачевала моё одиночество, а я – её. Мы снова учились доверять людям, разрушали стену, которую построили сами, пытались снять защитные маски… Говорят, время лечит. Не верьте. Время - плохой доктор. Со временем вы только подальше запрячете боль и слезы. Память будет вытаскивать из своего хранилища кадры из прошлого, обрывки фраз и судеб. А ты будешь смотреть эту хронику, вспоминать и плакать. Вспоминать тех, кого забыть не можешь… Нилочка, я не успела тебе сказать, ты – лучший эпизод в моей жизни…


Марина Борисовна тяжело опустилась на стул, уронила голову на руки, как будто в ней что-то сломалось. Потом стала безголосо выдыхать из себя всю накопившуюся горечь и скорбь, вздрагивая плечами.


Я с тоской смотрела на Марину. Я вдруг поняла, что Неонила не пыталась кому-то понравиться. Даже себе. Она выстроила свою Бастилию и ожесточенно защищалась от людей. Потому что когда-то люди её предали. Она больше им не верила. Она выбрала себе в жизни преданного, надежного друга – одиночество. Одиночество-это плата за прямоту, за ум, красоту и свободу, за то, что ты слишком не такой , как все. Одиночество-это плата за ошибки. И Нинка ошибалась. Она имела право на ошибки. Не имеет право ошибаться только хирург и пилот. Я тоже ошибалась. Я даже не сделала попытку заглянуть внутрь, проникнуть в душу, посмотреть в глаза. Мы давно разучились смотреть в глаза, разучились говорить, понимать, принимать. Мы больше не умеем любить людей. Мы торопимся жить, не успевая оглядываться назад. Мы думаем, что люди против нас, а они просто борются за себя. Нинка преподала мне урок жизни. И я выучу его на «отлично». Я научусь любить людей, научусь понимать и прощать. Прости меня, Нинка! И я тебя прощаю! Простите меня все!
28 Поле
Анна Андим
 «Жизнь прожить – не поле перейти», - подумал путник, ступая на прохладный травяной покров. Ему требовалось переправиться на противоположный край именно сегодня, не позднее 17.00, и он радовался выпавшему солнечному деньку, потому как по слякоти идти было бы совсем неудобно. Сделав несколько маленьких шажочков, мужчина остановился, яркой вспышкой пронзило мозг воспоминание детства – он, маленький и беззащитный, весь в слезах, прижимается к маме, к самому близкому и родному человеку, та ласково гладит его по голове и от этого он постепенно успокаивается. Путник улыбнулся, как давно это было, он уже и не помнил свою мать такой молодой, последние годы, что была она рядом с ним, воспринималась не иначе, как морщинистая старушка, хотя неизменно добрая и ласковая.

 Постояв немного, двинулся дальше, образы детства мелькали один за другим, вот он во дворе с мальчишками в футбол гоняет, вот в школе блестяще отвечает какой-то урок, вот с товарищами рассуждают, какая из девочек краше. Хорошее время было, беззаботное. Внезапно он почувствовал резкий запах ландышей. Оглядевшись, он заметил, что стоит, окруженный этими милыми цветами. Аромат маленьких цветиков будоражил воспоминания другого рода. Он, молодой и влюбленный, собирает в лесу букет для своей избранницы. Это ее любимый цветок, и он готов на все, чтобы порадовать свою будущую жену, даже выехать накануне свадьбы в лесополосу, покупные цветы весь спектр чувств передать не смогут. Он радовался, смакуя вспоминания о восхищенных глазах, какими его невеста смотрела на него и его подарок. Однако задерживаться на этом месте он больше не мог, поэтому двинулся дальше.

 Опять начали мелькать образы, рождение первенца-сына, затем двух дочерей, в какой момент все прахом полетело, он как ни силился, сообразить не мог. Вспомнил, какими чужими они с женой стали всего-то через шесть лет после бракосочетания, удивился, как и всякий раз, когда думал о ней, куда делась та трепетная влюбленность, и как всегда не найдя ответа, отогнал эти мысли в сторону. Карьерный взлет, предательство сослуживцев, болезнь мамы, взросление детей вдали от него – жизнь мелькала ускоренным воспроизведением какой-то замусоленной видеозаписи. Что за место такое странное! Люди, поступки, сами из головы выпрыгивают, множатся, гудят, лишь изредка акцентируя его внимание на каком-нибудь ключевом событии.

 Вот и вторая жена появилась, с ней встретились уже в зрелом возрасте, юношеских эмоций меж ними не наблюдалось, зато обнаружилось взаимное уважение и общность интересов. Для нее он не совершал безумных поступков, не извергался водопадом ревности, а ровно тёк полноводной рекой, даря защиту и уверенность в завтрашнем дне, но именно она, в свою очередь, давала ему силы, для наполнения его русла водой, чистой и прозрачной, именно она дарила ему заботу и нежность последние двадцать лет, с ней он объездил полмира, реализовал свои самые смелые творческие замыслы и прочувствовал себя состоявшимся человеком, благодаря ей нашел общий язык с успевшими вырасти детьми. Он знал, что ему повезло.
 
 И вот сейчас, он готов был осуществить очередной креативный проект, ради чего и отправился в путь. Он шел уверенно, и если бы не лавина воспоминаний, непонятно почему обрушившаяся на него в этом месте, заставляя то и дело останавливаться, то добрался бы он до края поля еще раньше. Однако, как и планировал, к пяти часам он был на месте, прибыл даже раньше, в 16.57. Остановился, огляделся по сторонам, будто ждал чего, полез в карман за сигаретами, не найдя их, сообразил, что давно оставил пагубную привычку. Вздохнул глубоко, будто прощаясь, и в следующее мгновение приподнялся над Землей, уносимый ввысь двумя огромными белыми крыльями, постепенно растворяясь в пространстве. Через минуту от него не осталось и следа. А в поле все так же светило солнце, добавляя золотистых пятен на благородную малахитовую зелень травы, слегка покачивающуюся под несильным напором пролетающего по своим делам, ветерка.
29 Июнь, месяц особенный
Альфира Ткаченко
                         Миниатюра


                    Июнь, месяц особенный

         Лунная ночь… Звезды угасали и никто не мог подумать, что девочка, а она родила именно девочку в эти прекрасные летние дни, выживет. Врачи роддома бегали все время по коридору, забегая в родильное отделение. Мамочка лежала  на кресле и её глаза, голубые и поблекшие от усталости или ещё от чего-то, блуждали по потолку. Она уже много дней думала, что ей делать. Зеленые листья шевелил ветерок. Солнце заглядывало в окна и радовало женщин яркими днями. Хорошее настроение не покидало все эти дни всех рожениц. Они ожидали каждая свое чудо.   А она лежала и смотрела на солнце и каждый раз хмурила свои красивые брови, лишь только вспомнив, что должна была стать матерью. А кто мог знать о ней, о её судьбе, в которой она купалась, в жуткие дни беременности,  и казалось, что придет конец всей этой истории и она, счастливая опять бросится ему на шею и будет целовать, целовать, целовать…   Но пока она должна выносить этого малыша под сердцем и вспоминать все дни, которые забыть ей не удается.  Как не хочется именно сейчас заводить детей. Ей только пятнадцать и она ещё сама совсем ребенок. ОН! Она бежала к нему и радовалась вместе с ним всему, что видела. Солнце, море, катер. Потом что-то переменилось в нем.
- Я жду ребенка… - сказала она, нежно обнимая его, и ждала, что он сейчас вскочит и начнет целовать её только за то, что она станет матерью.      
          Но то, что произошло в следующую минуту, она просто зажмурила глаза… То, что произошло потом… Ей ни хотелось вспоминать. Он, конечно, вскочил.   Но столкнул её с кровати и начал… пинать. Да, да… Пинать. Куда попало.  Она корчилась от боли и  не плакала. «За что?» - немой вопрос встал в её глазах.
- Мне не надо от тебя детей! Ты просто должна была спать со мною и все! – кричал он на всю квартиру, которую они снимали.
         Вечером, когда он опять уснул после того, как насытил свою утробу, она собрала вещи и уехала. Надо было бежать от него. Что будет с нею, она ещё не знала. Но надо было просто бежать. Купив билет на поезд она села в вагон и через какое-то время была на востоке страны.
        Вначале ей было очень тяжело. Никто не хотел брать на работу, когда узнавали, что она ждет ребенка. Она стала злиться на него и уже не раз думала, как бы ей избавиться от не желанной беременности, которая не принесет счастья. Но устрашившись одной только мысли, что это живой малыш ждет её… маму, она опять, сжав губы, шла искать работу или работать. Зима и весна пролетели как-то сразу, и настал тот день, когда она должна была рожать. Скорая приехала и её, совсем девочку, увезли в роддом.
- Не сжимайся, расслабься… Все идет хорошо. Ну, вот и твой малыш. А вернее малышка.
         Яркий свет в вечерней родовой  ослепил её и она ждала, когда… И все время думала, что ей делать дальше: оставить её здесь или забрать. Крика девочки не было слышно.
- Мамочка, вы нормально выносили ребенка во время беременности? – раздался резкий голос врача над её головой.
- Да… - облизав высохшие губы, произнесла она.
- Странно… Но у неё низкое давление. В реанимацию ребенка.
    Что было позже, она не помнила. Её отвели в палату, и она уснула. Соседки по палате что-то говорили. Но о чем, она не слышала… Она спала крепким детским сном.
      Утром в палату вошла лечащая врач.
- Милая моя, что с тобою? Ты волнуешься по поводу дочери? У тебя славная дочурка. Пришлось повозиться, но зато сейчас она ест хорошо, давление нормализовалось. Рада?
     Лена заплакала. Она не знала, что ей делать.
- Ну, ну… Что за слезы? Тебе не нравится, что твоя дочь выжила? – врач, пожилая женщина с грубовато-мягким голосом погладила её за плечи, - Не плачь. Уже все позади. Ты здорова. Ребенок тоже. Только радоваться надо. А муж рад?
      Но откуда было знать Наталье Владимировне, что у Лены никого нет, и что она совсем не хочет этого ребенка.
- Нет, - вытерев слезы, твердо сказала Лена.
- Как нет? Ты хочешь сказать, что родила  и никто не рад твоему ребенку?
- Да.
- Зайди ко мне после обхода.
       Наталья Владимировна за многолетнюю практику не раз видела отказниц. Но сейчас ей стало, как-то по-женски, жаль девочку. Хороший, здоровый ребенок. Мамаша здорова. И что только этим мамочкам надо? Но что-то надо было делать.
        Лена вошла в кабинет, встала около двери и приготовилась выслушать тераду не приятных слов. Но врач посмотрела на неё и сказала:
- Что, не рада ребенку?
- Нет.
        Лена вся съежилась, подперлась о дверь и замолчала. Она ждала этих не приятных слов. Но, вспоминая, что было с нею, когда была у него, ей ещё больше хотелось отказаться от ребенка.
- Ну, что ж… Опять старая история жизни? Он не хочет?
- Нет. Его нет в этом городе.
- А где он?
- Нет его и все…
- Но мне все равно придется все узнать, хочешь ты этого или нет, кто отец девочки и что ты собралась делать с нею? Ты что будешь делать с ребенком?
- Откажусь… - очень тихо прошептала Лена.
- Да?!... Откажусь… Пиши заявление на отказ.
     Лена села на край стула и начала писать. Рука дрожала. И вдруг из глаз побежали слезы.
- Куда я с нею пойду. У меня нет квартиры и даже комнаты в общежитии. И кто же это сейчас пустит меня в общежитие. Работа, на которой я работала теперь не для меня. А как я буду жить?
- А ты где работала?
- В ресторане, посудомойкой и уборщицей. Но хозяйка ресторана меня сразу уволила, как узнала, что мне уже рожать. Я декретный отпуск не оформляла.
- Хорошо. А девочке то рада хоть?
- Да. Видела её. Кормила немного.
- Так значит ты ещё и бездомная. Плох твой мужчина, что бросил тебя в такие тяжелые минуты, да ещё, такую несмышленую. Сама ведь ребенок. А хочешь остаться здесь работать и присматривать за своей дочерью? Мне нужны уборщицы.
- А можно? Конечно, хочу.
     Лена вытерла слезы и обрадовалась. Значит, Катю оставят мне. За те не многие дни, когда она родила девочку, она уже привыкла к ней. Её маленький носик посапывал у её груди. Теплое тельце и круглый носик окутывали её какой-то материнской заботой о маленькой крошке.
- Хорошо. Завтра ты оформишь все документы, которых у тебя не хватает для прописки, житья в нашем общежитии и будешь работать до того времени, когда закончиться твой декретный отпуск. Но сейчас нам надо будет иногда помогать в уборке помещений. Ведь тебе надо будет на что-то жить.
      Солнечные лучи скользили по окну, заглядывая на прощание.  "Завтра, у нас с тобой, новая жизнь - Катя".

18.09.2017 года
PS: Случай  реальный. Но немного измененный. Произошедший не с автором. Девушке было 15 лет, но молодой человек, старше её на 9 лет, бросил её. Случай из 1994 года. Имена изменены.
30 Дар Лукерии ч. 1
Марина Шатерова
Как в старом кино, с мутно-цветным дёргающимся изображением, достаёт память из недр сознания эпизод из далёкого детства.

— Луша, Лушенька, почему ты плачешь? — обеспокоенная мать вошла в комнату, присела на корточки перед сидящей на детском диване дочкой.

Слёзы текли по пухлым щекам, пятилетняя девочка тёрла кулачком припухший красный нос.

— Мамочка, с папой случилось что—то страшное, я видела… — горькие рыдания поглотили последние слова.

— Солнце моё, взгляни на меня. — женщина убрала детские руки от влажного лица, приподняла за подбородок голову ребёнка вверх.

Полные слёз глаза ангела смотрели в самую душу. Тёмно-рыжие кудрявые волосы были взлохмачены и делали девочку похожей на сказочного домовёнка Кузю.

— Как же ты можешь видеть, если ты дома, а папа уехал на работу? — ласково улыбнулась мама. — Пойдём на кухню, я заварю тебе чай!

Прижав дочь к груди, женщина гладила её по непокорным волосам, грусть и тревога залегли глубокими складками в уголках её губ. «Я заварю тебе чай» — эти слова, как мантра, как заговор, успокаивали в любой непонятной ситуации.

А потом зазвонил телефон, чьим-то незнакомым мужским голосом трубка сообщила, что её муж, работающий инспектором, упал со строительных лесов. Была больница, слёзы, операция, но, благодаря невероятному стечению обстоятельств, всё обошлось достаточно благополучно.

***

Много лет минуло с тех пор. И событий, подобных этому, было не счесть: обострённая интуиция помогала в школе, бывали страшные сны, которые потом сбывались, или, уже гораздо реже, видения наяву. То, что поначалу казалось таким страшным и непонятным, постепенно облекло форму нормы, детское сознание адаптировалось и воспринимало уже всё это, как что-то такое, что бывает со всеми. А пухленькая маленькая девочка выросла в высокую стройную рыжеволосую красавицу, чьи кудрявые локоны струями ниспадают по плечам до пояса.


Долгих шесть лет обучения в медицинском университете и диплом терапевта с отличием получила Лукерия из рук ректора. Дома был праздничный ужин с шампанским и «Киевским» тортом. Слёзы счастья в глазах матери, объятия отца и такие драгоценные слова:

— Я так горжусь тобой, доченька!!!

Студенческая группа Лукерии готовилась к проведению выпускного вечера в стенах университета. Сама девушка, крутясь дома перед зеркалом, примеряла длинное зелёное платье с отливом и тиснёнными по подолу крупными цветами. Блаженством разливалась в душе радость оттого, что трудные годы учёбы уже в прошлом, вершина в виде такого желанного «красного» диплома взята, теперь впереди новые горизонты: работа, освоение полученной профессии на практике. Но всё это «завтра», а сегодня вечером будет веселье и праздник, прощание со стенами alma mater, преподавателями и одногруппниками, которые за шесть лет учёбы стали практически родными.


Лукерия резко крутанулась перед зеркалом, глядя в отражение, как развевается подол зелёного платья и обкручивается вокруг ног, как веером летят по воздуху длинные тёмно-рыжие волосы. Что-то мгновенно изменилось в этот момент… Лукерия никогда не могла описать словами это состояние, когда какие-то повседневные, обычные чувства вдруг замирают, останавливаются, как будто само Время вдруг нажало кнопку «Пауза». И на смену этим обычным эмоциям вдруг приходит одно-единственное чувство тревоги, как будто сосёт под ложечкой от предчувствия чего-то плохого, что неизбежно должно произойти. Озорная улыбка покинула лицо девушки, уступив место печальным складкам в уголках губ и той грусти в бездонных зелёных глазах, какая бывает только у очень пожилых людей, познавших всю соль этого бренного мира.


Зазвонил телефон. Тревожным набатом отозвалось сердце на этот звук, и телефонная трубка в руке показалась сейчас тяжелее обычного.

***

В десяти километрах от города в посёлке Привольный жила Агафья — бабушка Лукерии по материнской линии. Звонила соседка бабушки, живущая в частном доме справа от её участка. Не замечая долгое время Агафью во дворе, зашла в гости, благо дверь была не заперта. Старушка сидела в кресле, голова её была запрокинута на подголовник, а лицо, покрытое испариной, неестественно бледным пятном контрастировало с рыжими волосами.


Осознав, что дело худо, соседка засуетилась: помогла старушке дойти до кровати, измерила температуру, заварила чай с малиной. Теперь же звонила родственникам, чтобы те приехали. Отец Лукерии был в командировке, а мать, работавшая во вторую смену, возвратилась бы домой только поздно вечером. Собрав вещи, необходимый комплект лекарств для первой помощи и медицинский чемоданчик, Лукерия вышла из дома. На метро доехала до автостанции, откуда до Привольного ходили пригородные автобусы. Повезло, что ближайший автобус отходил через пятнадцать минут.


Присев на металлический стул в зале ожидания, Лукерия зажала в руке длинный бумажный билет на автобус, купленный в кассе, вчитывалась в информацию, указанную в нём. Сосредоточенность и попытки успокоиться не увенчались успехом, тревога и беспокойство брали своё, точили девушку изнутри. Не покидало ощущение того, что ты стоишь на пороге каких-то глобальных изменений, что водоворот жизни закружил тебя, как лёгкий стебелёк, и втянул в пучину, и как бы ты ни старался, не в силах больше сопротивляться силам Судьбы. Калейдоскоп мыслей и чувств прервал голос диспетчера, доносившийся из хриплого динамика — объявили посадку на нужный автобус. Подхватив с пола сумки, Лукерия устремилась к выходу из автостанции, задняя дверь вела к платформам.


Через двадцать минут девушка уже стояла на автобусной остановке посёлка Привольный. Тёплой волной нахлынули детские воспоминания о времени, проведённом здесь в гостях у бабушки. Летний вечер окутал сумерками знакомую местность, по которой было так приятно идти, узнавая по ходу знакомые дома, отмечать с удивлением те изменения, что произошли со времени последнего визита сюда Лукерии. Свернув с главной улицы, ещё несколько раз сворачивая на перекрёстках, Лукерия подошла к одному из домов, стоящих на окраине посёлка, дальше было только поле.
Вошла в дом. В комнате соседка сидела на краю кровати, в которой лежала бабушка Агафья. Старушки негромко о чём-то разговаривали, вздрогнули обе и одновременно замолчали, когда увидели в дверном проёме комнаты девушку с сумками. Увидев соседку, Лукерия благодарно улыбнулась, радуясь в душе тому, что в то время, пока она добиралась, с бабушкой кто-то сидел:

— Здравствуйте, Мария Ефремовна! Спасибо, что позвонили и зашли.
Наклонившись над кроватью, девушка поцеловала бабушку в щёку.
— Привет, бабуля. Как ты?
— Ты одна? — спросила соседка, глядя в коридор и явно ожидая, что родители Лукерии тоже приехали и вот-вот должны были войти в дом.
— Да. Родители на работе, будут только завтра.
— Может мне побыть до утра, пока они не приедут? — беспокойство в голосе соседки сочеталось с усталостью и очевидным желанием поскорей уйти.
— Да нет, спасибо, Мария Ефремовна, Вы и так много сделали, идите домой, отдыхайте. Я справлюсь сама, я же врач. — Недоверие со стороны соседки задело самолюбие девушки, старшие по привычке видели в ней ребёнка и никак не хотели замечать того, что она взрослый и самостоятельный человек.
— Хорошо, тогда спокойной ночи, завтра с утра я зайду вас проведать. Если что-то нужно будет, заходи в любое время не стесняясь. — соседка вышла в прихожую, обулась и ушла.

Каким-то странным взглядом посмотрела она на девушку напоследок, будто знала какую-то тайну, о которой пока не догадывалась та. Пожилые женщины были не только соседками, но и дружили уже много лет, помогая друг другу делом, советом и делясь всем тем, что на душе наболело. Вся эта торопливость и недоверие, странные взгляды со стороны соседки, неким невидимым напряжением, словно сгустившимся воздухом, повисали в пространстве комнаты. Лукерия подмечала все эти детали, но пока не могла понять, в чём тут дело. То самое чувство тревоги, которое она испытала дома перед зеркалом до того, как позвонила соседка, вновь вернулось, зашевелилось в душе девушки.

Вымыв руки и переодевшись в домашнее, Лукерия измерила бабушке давление и температуру, послушала стетоскопом лёгкие и осмотрела горло.

— Бабуль, ты простыла, что же ты совсем себя не бережёшь. — сказала девушка, закончив с осмотром.
— Немного мне осталось, силы с каждым днём покидают меня, словно вытекают через ноги в землю. — с дрожью в голосе промолвила Агафья.
— Да брось ты, бабушка, что за упаднические настроения, — махнула рукой Лукерия.
— Я вон лекарств привезла, сейчас чайку заварю твоего любимого, через пару дней будешь, как огурчик. Какие травы тебе заварить?

Бабушка Агафья была известной на всю округу знахаркой и ведуньей. Много знала она трав и рецептов целебных, был Дар у неё, некая мистическая Сила, позволяющая видеть ауру людей, их внутренние органы, лечить руками, молитвами, заговорами. Очень многим людям в посёлке помогла Агафья и по всем близлежащим городам и весям добрая слава ходила о ней.


Проявлялась эта мистическая Сила в их роду по материнской линии через поколение, была она у бабушки Агафьи и начала проявляться в детстве у внучки её Лукерии. Более сильный Дар бабушки можно в определённый момент передать внучке, при этом сила Дара усиливается вдвойне. В генах матери Лукерии не проявился этот Дар. Всю свою жизнь с самой школьной поры и по сей день любит она науку, рациональность и обоснованность. Знахарская работа Агафьи, все эти травы в баночках на кухне, что целых два шкафа занимают, молитвы, шепотки, заговоры, свечки, непрекращающаяся вереница людей в их доме, приходящих на приём к целительнице — всё это вызывало в ней резкую неприязнь и отторжение. Выйдя замуж, она переехала жить к мужу, родилась Лукерия. В детском возрасте малышка часто бывала у бабушки, но как-только с более сознательным возрастом стали проявлять разные «странности», то визиты к бабушке становились всё реже и реже. Молодые родители очень уж не хотели, чтобы бабушка «дурно влияла» на внучку своим «мракобесным влиянием». Воспитывая ребёнка, они всячески прививали ей любовь к науке и были очень рады тому, что Лукерия захотела стать врачом-терапевтом.


Сама же Лукерия, может быть и не очень осознанно, но ощущала в себе некую пока ещё не очень чёткую Силу, её тянуло к бабушке не только как к родной крови, но и как к Учителю. Будучи школьницей старших классов, пользуясь постоянной занятостью родителей на работе, Лукерия тайком ездила на пригородном автобусе к бабушке в гости. Её манила магия слова, таинство ритуалов, то разнообразие трав, что отдавали свою целебную силу в помощь людям. Прямо за домом простирался луг, где бабушка Агафья обучала внучку разбираться в травах, когда и как их нужно собирать, объясняла их целебные свойства. Много рецептов, молитв и заговоров было записано у старой знахарки в толстой, потрёпанной временем, зелёной тетради, с едва различимым цветущим чертополохом на обложке. Весь этот таинственный мир казался Лукерии волшебной сказкой, которая не в детских книжках описывается неким автором, а была самой что ни на есть настоящей.


Лукерия заварила бабушке травяной чай. Отпив примерно половину, Агафья поставила чашку на прикроватный столик рядом с лампой и очками. Её голова блаженно коснулась подушки, Лукерия сидела на краю кровати и Агафья не могла не залюбоваться красотой внучки, которая стала такой взрослой и самостоятельной. Дар Лукерии с каждым годом набирал силу, раскрывался чудесным цветком, девушка и сама чувствовала это, но Агафья видела это своим внутренним оком совершенно по-своему. Её время неумолимо уходило, скатывалось последними песчинками в нижнюю часть песочных часов жизни. Нужно было передать кому-то Силу перед тем, как окончательно пересечь ту грань, откуда не возвращаются, тогда и сам Переход будет легче, а может и само посмертное существование будет не таким мучительным, как говорят. Тяжело бремя знающего человека. И нет идеальнее претендента на получение Силы, чем кровная родственница возрастом моложе передающего.


Агафья печально улыбнулась Лукерии:
— Дай взять тебя за руку, милая. Я так устала, скоро усну. Готова ли ты принять от меня подарок?
— Конечно готова, бабуля. — ответила девушка. — Что за подарок?

Ничего не успела ответить Агафья, веки её смежились под усталостью дня, а может и все её прожитые годы навалились сейчас на старушку всем своим весом. Бабушка продолжала держать руку Лукерии в своей ладони. Невероятно сильный поток энергии, сравнимый по ощущениям с течением бурного ручья или потоком насекомых, стремительно ползущих в одном направлении, начал переливаться из руки старой знахарки в руку молодой девушки, разливаться внутри под кожей, распространяться по всему телу.


Лукерия была ошеломлена посетившими её ощущениями, но как будто под гипнозом, как под воздействием электрического тока, человек не может сопротивляться источнику воздействия, так и она не могла высвободить свою ладонь из цепкой хватки руки бабушки, державшей её. Всё потемнело перед глазами, привычная обстановка комнаты вдруг исчезла. Перед внутренним взором вспышками стали появляться образы, в бешенном танце сменяющие друг друга: стол, огонь свечи, тропинка в поле, лес, бурное течение реки через пороги, поляна в лесу, костёр, чьи искры взлетали в ясное ночное небо, как бы соединяясь с яркой россыпью звёзд Млечного Пути, Солнце и Луна слились в затмении, чёткое кольцо образовалось по краю диска, только солнечная корона шевелила своими чёрными лучами. Шум дождя, запах свежескошенной травы, цветок чертополоха… Поток образов не прекращался и нёс в себе не только символизм, но и некую чувственную информацию, какие-то зашифрованные знания, которые потоком вливались в ауру девушки и начали интеграцию с её сознанием.


Утром следующего дня, как и обещала ранее, в дом Агафьи наведалась соседка. Увиденное в комнате повергло её в недоумение и шок: в кровати лежала умершая знахарка, а поперёк, в ногах у бабушки, в бессознательном состоянии лежала Лукерия. Бабушка и внучка держались за руки. Мария Ефремовна перевернула девушку лицом вверх, тормошила и хлестала её по щекам, пытаясь привести в чувства, но та находилась в глубоком обмороке. Видя тщетность своих действий, соседка вызвала скорую и позвонила родителям Лукерии.

Продолжение часть 2: http://www.proza.ru/2017/10/06/2109
31 Дар Лукерии ч. 2
Марина Шатерова
Прошло две недели. Агафью по всем правилам схоронили на местном кладбище, Лукерия же была в больнице. Через три дня бессознательного состояния девушка пришла в себя, но была молчалива и задумчива. Врачи не нашли у неё каких-либо заболеваний, поэтому всё списали на стресс, полученный от присутствия рядом с близким родственником в момент смерти. Несколько раз в неделю в больнице Лукерию навещал психолог. Постепенно девушка начала говорить, но на вопросы родителей и психолога отвечала немногословно и уклончиво. Особенно не хотела она вспоминать о том, что случилось тогда дома у бабушки, замыкалась в себе и вновь становилась молчаливой и задумчивой. Некоторые детали того вечера родители выведали у соседки, но при этом у них тоже сложилось впечатление, что та странно на них косилась и явно чего-то не договаривала. Мария Ефремовна знала о скептическом отношении к мистике дочери Агафьи, поэтому не хотела рассказывать о том разговоре, который случился у неё с Агафьей аккурат перед приездом Лукерии в тот вечер.


Настал день выписки из больницы, девушка с тихой радостью лице и облегчением в душе вернулась домой из этих казённых стен, так тяготивших её. После окончания медицинского университета Лукерия должна была работать по распределению терапевтом в больнице скорой помощи, но… неожиданно для всех она попросила перевода в поликлинику посёлка Привольный. В разговоре с родителями девушка немногословно, но совершенно категорично заявила о своём желании переехать из города в посёлок Привольный, жить в бабушкином доме и работать терапевтом в местной поликлинике. Родители были в сильном недоумении от такого неожиданного поворота в судьбе их дочери, шутка ли окончить университет с отличием, а потом отказаться от работы в столичной больнице ради обычной поселковой поликлиники. Да и странно само желание молодой, весёлой девушки сменить бурную столичную жизнь на захолустье. Они смотрели на Лукерию и не узнавали в ней ту прежнюю их дочь — улыбчивую, весёлую хохотушку, лёгкую на авантюры и приключения, теперь же в девушке была какая-то не по годам приобретённая серьёзность, сосредоточенность, немногословность и решительность. Как будто что-то тяготило её, но она не могла открыть душу и поговорить об этом даже с самыми близкими своими людьми — родителями.


И это было правдой. Придя в себя в больнице, Лукерия ощутила себя какой-то иной. Интуиция её обострилась сильнее прежнего, разговаривая с кем-то из медперсонала, она могла ощутить эмоции человека, почувствовать какие-то основные, глобальные события и проблемы в его судьбе. Если пристально посмотреть на человека, сосредоточится, то можно увидеть его ауру, по цвету которой можно понять его характер, какие-либо болезни. Самой необычной из вновь приобретённых способностей было то, что каким-то непостижимым образом Лукерия начала получать информацию и видеть внутренним взором те вещи, которые обычно недоступны при использовании стандартных пяти человеческих чувств. Например, она знает, кто лежит в соседней палате, знает, что у психолога, который её навещает, дома чудесные девочки-двойняшки, а медсестра всё время переживает за больную мать, притом, что в соседней палате Лукерия не была и персонал не обсуждает с больными свою личную жизнь.


А ещё эти сны… В них Лукерия видит свою бабушку, которая улыбается и зовёт её домой, в тот самый дом на краю посёлка, за которым начинается луг из целебных трав. Девушка всё время мысленно возвращалась в тот день, когда она приехала проведать бабушку. До мельчайших подробностей вспоминала тот момент, когда бабушка взяла её за руку и спросила про подарок. С каждым разом, прокручивая в голове этот момент, Лукерия с холодным трепетом в душе всё больше понимала и убеждалась — бабушка, умирая, действительно передала ей свой Дар, немного обманным путём, назвав его просто «подарком», и не говоря открыто о том, что это именно Дар, свою знахарскую мистическую Силу она хочет ей передать. Видно Агафья боялась отказа или же травмировать внучку заявлением: «Я прямо сейчас умру». Просто такие люди, как бабушка, заранее чувствуют время Перехода, для обычных людей это недоступно, страшно и просто уму не постижимо.


Теперь же Лукерия понимала, что жизнь уже никогда не будет прежней. Не такой клубно-тусовочной и алкогольно-коктейльной, как она себе её раньше представляла. Теперь у неё есть Дар! Это Сила, которой нужно научиться управлять, использовать её в помощь людям. Отсюда и решение переехать и сменить место работы. Терапевт в поликлинике — это просто официальная работа длят стажа и пенсии. Дело же всё её жизни теперь — это целительство, использование во благо людям всех граней того Дара, которым она теперь обладает, продолжение всего того, что делала её бабушка. Понимание всего этого вносило смуту и растерянность в душу девушки, ощущение неуверенности, страха перед таким ещё неопределённым будущим.

***

Лукерия собрала все необходимые документы для перевода на работу в поселковую поликлинику, упаковала в небольшую сумку на колёсиках необходимые в первое время вещи и книги, взяла ключи от бабушкиного дома. В прихожей обняла родителей:

— Доченька! — со слезами на глазах причитала мать. — Ты уверена, что правильно поступаешь?
Лукерия поцеловала её в щёчку:
— Всё нормально, мамуль. Я не на край света еду, буду звонить и приезжать.
Отец погладил дочь по рыжим кудрявым волосам:
— Не гуляй слишком поздно на улице, знаю я этот Привольный.
— Всё будет хорошо, пап. — Лукерия прижалась к груди отца. — Вы тоже приезжайте в гости.
Когда дочь скрылась за порогом, родители печально вздохнули.
— Я всегда чувствовала, что этим всё закончится, как бы я ни старалась уберечь её от этой доли. — промолвила женщина, обнимая мужа, склоняя голову на его могучую грудь.
— Она уже взрослая. — ответил он. — Тут уже ничего не поделаешь. Зов крови — сильная вещь. Главное, что она чувствует себя на своём месте, значит в будущем будет крепко стоять на ногах.


Лукерия держала уже знакомую путь-дорогу до бабушкиного дома в посёлке. Добралась на метро до автостанции, села в пригородный автобус. Разместившись у окна, смотрела, как меняется пейзаж за окном, как снуют в своей ежедневной суете машины и люди. Но не смотря на этот привычный пейзаж за окном, девушку не покидало ощущение некого переломного момента в судьбе, какого-то рубежа, который делит жизнь на «до» и «после». И всё, что суетится снаружи окна автобуса, и даже люди внутри с их вещами и разговорами — всё это воспринималось как-то отстранённо, будто девушка находилась внутри аквариума, окружавшего её одну, и время внутри с наружи протекало не одинаково, восприятие окружающего сквозь стеклянные стенки было совершенно иным — отстранённым, философским, с концентрацией на самых мелких деталях, с полным поглощением всех эмоций и мыслей людей.


Проехав мост, ведущий в посёлок Сосны, автобус, в котором ехала Лукерия, резко затормозил. Люди покачнулись, упали чьи-то вещи, заматерились мужики. Водитель вышел из кабины, осмотрел моторный отсек, затем объявил по громкой связи, что автобус сломался, и он вызвал из города другой. Часть людей вышла на улицу и стала ловить попутки.


Лукерия взяла свою сумку и тоже вышла на улицу. Попутку не ловила, просто решила побыть на свежем воздухе, пока не приедет другой автобус. Лёгкий ветер трепал её длинные кудрявые рыжие волосы, делая похожей на Афродиту с картины известного художника. Рядом с ней на обочине припарковалась красная «Ауди». Водитель опустил стекло рядом с водительским сидением:

— Девушка, садитесь, я Вас подвезу. Не бойтесь!

Лукерия наклонилась, заглянула в окно автомобиля, цепким, внимательным взглядом изучала молодого мужчину, сидящего за рулём. Ростом выше среднего, он был крепкого, мускулистого телосложения, немного смуглый, скорее сильно загоревший брюнет, ухоженные, красивые руки, лежащие на руле, говорили о нём, как о человеке интеллектуальной профессии. Своим внутренним взором молодая знахарка смогла рассмотреть отсутствие вредных привычек, крепкое здоровье мужчины, высокий интеллектуальный уровень, отсутствие фобий и маний.


Улыбнувшись уголками губ, Лукерия кивнула в знак согласия. Водитель вышел из машины, помог поставить её сумку на заднее сидение, сама же девушка села на переднее сидение рядом с ним. Оказавшись в салоне автомобиля фактически лицом к лицу, они оба почувствовали, как некая электрическая искра проскочила между ними, какое-то тепло волной прокатилось, заставляя уйти то напряжение, которое обычно возникает при знакомстве с новым человеком. Своим внутренним зрением Лукерия вдруг увидела довольно необычную картину: от него и от неё друг к другу потянулись длинные тонкие нити, как паутина у паука, эти нити переплетались в одно целое, образуя плотный воздушный кокон, в котором так тепло и уютно вдвоём. Всем сердцем и душой Лукерия почувствовала, что это и есть её Судьба, ей суженый. Внутреннее подспудное чувство подсказывало ей и это было сильнее всех остальных пяти человеческих чувств, теперь главное вести себя естественно и не спугнуть человека.


— Я — Лукерия! — улыбнувшись, сказала девушка. — Спасибо Вам за помощь.
— Вадим. — ответил мужчина. — Не за что. Куда Вас отвести?

Лукерия назвала посёлок Привольный и попросила высадить её на остановке, но Вадим вызвался отвезти её до самого дома, чтобы ей не пришлось слишком долго идти пешком с сумкой. Лукерия была благодарна такому стечению обстоятельств, так как действительно устала от пешего моциона с поклажей. Высадив девушку у дома, Вадим попросил номер её телефона и дал свой. Лукерия хотела отблагодарить своего спасителя чаем, но тот с сожалением отказался, так как ему нужно было ехать по делам.


«Какой же он красивый мой будущий муж. — подумала девушка. — И как же порой удивительны повороты Судьбы: не сломайся автобус — не встретились бы».
Подняв с земли сумку, Лукерия прошла через калитку во двор, открыла ключами двери и вошла в дом.

***

Поужинав творогом, Лукерия заварила травяной чай. Солнце село, опустив на окружающую местность завесу сумерек. Девушка поставила чашку с чаем в комнате на столик, пока горячий ароматный напиток остывал, готовилась ко сну, расстилала постель, доставала свежее постельное бельё из шкафа. Это её первая ночь в бабушкином доме уже не в детстве, а во взрослом возрасте и как-то непривычно и неуютно находится и заночевать тут совершенно одной. Всё напоминало здесь о бабушке, было пропитано её энергетикой, той Силой и волшебной атмосферой, которую она в себе носила, которой обладала.


Лукерия не заметила, как стемнело, не включила верхний свет в комнате. Все окружающие предметы погрузились во тьму, тёмными силуэтами выступали на фоне мягких сумерек почти ушедшего дня, что проникали через окно с отдёрнутыми занавесками. И это завораживало, пугало и одновременно притягивало, свет включать совершенно не хотелось, а наоборот — поглощать эти сумерки, наслаждаться ими, как будто какая-то энергия вливалась из окружающего пространства через поры кожи вовнутрь. Было в этом что-то пугающее, необычное, никогда доселе не испытанное, наверное, потому, что раньше Лукерия жила в городе с родителями, теперь же она оказалась в том самом месте, где долго жила и занималась знахарством её бабушка, здесь она «припала к корням» и сам Дар её начал резонировать с окружающим пространством, включаясь и запускаясь, становясь всё более ощутимым.


Лукерия стояла рядом с бабушкиной кроватью и смотрела в сторону окна, сумерки за окном сгущались, постепенно укутывая плечи мантией ночи, очертания предметов комнаты терялись в темноте по мере наступления ночи. Девушка ощущала тёплую энергию, что двигалась вокруг неё, вытянув руки вперёд ладонями друг к другу, она почувствовала, как эта энергия напряжённо сгустилась между ними. Всему должно быть своё время и место. Так раскрывался её Дар, который передала ей бабушка и это теперь её Судьба, её жизненное предназначение.


Взяв в руки чашку с чаем, Лукерия обхватила её ладонями, тепло чашки согрело кожу, даровав спокойствие и ту долгожданную уверенность в завтрашнем дне, которой ей так не хватало в последнее время. Присев на кровать, девушка отпила из чашки травяной чай, аромат приятно играл с обонянием. Вот и закончился ещё один из нелёгких дней, но это был день её прошлой жизни, теперь же эта страница перевёрнута навсегда, а впереди всё будет совершенно по-другому. Тихой, благодатной радостью разлилось в душе чувство удовлетворённости тем, что ты наконец-то нашёл себя, занял своё настоящее место в жизни, нашёл своё призвание.
Усталость взяла своё и девушка уснула, мягкая, счастливая улыбка коснулась её уст, пока она спала.

***

Настало утро и первый рабочий день Лукерии в поселковой поликлинике. Приняв душ и позавтракав, девушка вышла на крыльцо и закрыла двери на замок. На ней сегодня было серое платье с V-образным вырезом, длинной чуть выше колен, подпоясанное узким чёрным поясом, рыжие кудрявые волосы были заплетены в длинную толстую косу с чёрной тонкой резинкой на конце. В сумочке, которую Лукерия изящно держала на сгибе локтя, лежали документы для администрации поликлиники для приёма на работу, косметичка и «ссобойка» в виде салатика в контейнере и бутерброда с зеленью и сыром.


Свежесть утра бодрила, и девушка не могла скрывать своего весёлого настроения. Во дворе соседнего участка Лукерия увидела соседку, кивнула ей в знак приветствия и вышла за калитку на улицу. Соседка подошла к своей калитке и жестами подозвала к себе девушку. Лукерия подошла:

— Здравствуйте, Мария Ефремовна! Извините, не могу разговаривать — спешу на работу.
— Здравствуй, Лукерия! — затараторила старушка. — Я только хотела спросить погостить ли ты приехала или же насовсем.
— Насовсем, Мария Ефремовна. — ответила девушка, чувствуя в голосе старушки какое-то нетерпение и интерес. Чувствовалось, что вопрос наводящий, а на самом деле пожилую женщину интересовало нечто совершенно иное и не ошиблась.
— Помнишь ли ты что-то о том вечере? Извини, что напоминаю. Я ведь разговаривала тогда с Агафьей, она знала, что это случиться и очень ждала тебя…
Настроение девушки заметно поменялось с весёлого на мрачное. Не любила она вспоминать тот вечер, тот тяжёлый для себя момент и раздражало её это праздное бабье любопытство, исходящее от соседки. Лукерия взглянула на старую тяжёлым мрачным взглядом, так, что у той слова в горле застряли.
— Извините, Мария Ефремовна, некогда мне разговоры разговаривать, работа не ждёт.


Путь до работы прошёл в раздумьях.
«Значит бабушка перед смертью рассказала соседке-подружке, что собирается передать мне свой Дар, — думала Лукерия. — А меня решила разыграть втёмную. А ведь не прими я этот Дар, то жила бы я прежней жизнью в столице, была бы совершенно другая жизнь и другой полёт».


Не то, чтобы Лукерия о чём-то жалела, просто поняла, что случилось, то случилось, и в данных реалиях жить прежней жизнью не получилось бы. А не будь Дара, то и менять в жизни ничего бы не пришлось.


Первый день на работе прошёл на позитиве: Лукерия перезнакомилась со всеми коллегами, в обеденный перерыв купила в магазине большую коробку конфет и сок, чтобы всех угостить за знакомство. Работать первые два года нужно будет в паре с другим, более опытным врачом.


Вечером, поужинав, Лукерия рассматривала и изучала бабушкины вещи, которые та использовала в работе: книги, баночки с травами, мазями на основе трав, нашла девушка и ту толстую зелёную тетрадь с цветущим чертополохом на обложке, куда Агафья записывала наиболее ценную информацию. Так и проходили будни Лукерии: днём работа с больными в поликлинике, а по вечерам — изучение бабушкиного знахарского ремесла. Если в первое время она чувствовала некий внутренний протест и дискомфорт оттого, что нужно самостоятельно осваивать целый неизведанный пока для себя пласт науки, то со временем она начала понимать и проникаться всеми этими тонкостями, особенностями, энергетикой самого процесса лечения.


Рано утром на рассвете или же на закате дня Лукерия шла в поле собирать целебные травы. Для каждой травки своё время сбора, когда она полностью созреет, наполниться целебными силами Природы. Важно так же и место сбора трав, так называемые «места силы». В этих местах чувствуешь тепло, такой прилив сил, что горы готов свернуть, чувствуешь так же приятное покалывание в конечностях, здесь травы обладают наиболее целебной силой. Есть и негативные зоны, где травы собирать ни в коем случае нельзя, не принесут они пользы страждущим, а то и навредить могут. В таких местах ощущаешь апатию и слабость, руки-ноги холодеют и совсем нет сил идти дальше.

 
Лукерия собирала запасы трав на весь ближайший год, чтобы хватило до следующего «урожая» трав, опираясь на знания из книг и бабушкиной зелёной тетрадки. Дома же девушка траву сушила, перемалывала и хранила в стеклянных баночках в шкафу. В случае необходимости можно было смешать компоненты и заварить чай, отвар или же сделать спиртовую настойку. Делая то или иное целебное снадобье, читая молитвы и заговоры, Лукерия чувствовала незримое присутствие рядом с собой бабушки Агафьи, которая подсказывала ей. Лукерия слышала у себя в голове её голос, к ней приходила информация в виде мыслей и знаний, как бы исходящих откуда-то извне.

— Важно не только то, что ты кладёшь в отвар, но и в каком порядке. — подсказывала бабушка Агафья.

Своим внутренним слухом, тем самым особым Даром, слышала и чувствовала Лукерия её подсказки. Заговоры и шепотки произносила девушка во время лечения и изготовления целебных снадобий, и несли произнесённые ею слова колоссальный положительный заряд на выздоровление.


Однажды днём зазвонил мобильный телефон Лукерии, заиграла бодрящая музыка из «Форта Боярд», всегда поднимающая настроение. На экране высветился незнакомый номер:

— Алло. — подняла трубку Лукерия.
— Здравствуйте, Лукерия, это Вадим. — приятный мужской голос донёсся из трубки.
С новой работой в поликлинике и освоением ремесла знахарки у Лукерии совершенно вылетел из головы этот эпизод со сломанным автобусом и таким приятным мужчиной, который довёз её до самого дома.
— Здравствуйте, Вадим, рада Вас слышать! — радостно проворковала девушка.
— Простите, что не сразу позвонил, был в командировке по работе. В силе ли ещё Ваше приглашение на чай?
— Конечно! Приходите ко мне в субботу к пяти часам вечера.
— Замётано! Буду рад снова Вас увидеть! — с улыбкой в голосе произнёс Вадим.


В субботу с утра Лукерия испекла пирожки с яблоками и вишней, отварила картошечки, сделала зажарку к ней из лука и грибочков, какие бывают только у молодых красивых знахарок, сделала самый вкусный салат из тех, что были в тетрадке с рецептами её бабушки.

Приближался назначенный час, девушка крутилась перед зеркалом в длинном зелёном платье с тиснёнными по подолу цветами, расчёсывала и укладывала рыжие кудрявые волосы, струящиеся по плечам и спине. Лукерия смотрела на себя в зеркало и не узнавала себя в отражении. Не видела она себя прежнюю — из зеркала на неё смотрела она и в то же время совершенно иное создание. Совсем по-иному она себя ощущала теперь. Звонок в дверь вывел её из оцепенения, на крыльце стоял высокий красивый мужчина, Лукерия улыбнулась ему и впустила в дом.


Пара сидела за столом на кухне. Шумя и грозно пуская пар, закипал на плите чайник. Наполняя кухню ароматами луговых трав, заструился пар над двумя чайными чашками. Много времени прошло за разговорами, угощениями, шутками и весёлым смехом. Солнце клонилось в объятия леса, оставляя после себя всё меньше и меньше дневного света. Сумерки превратили этих двоих в два силуэта на фоне окна: один с длинными кудрявыми волосами, другой — с крупной брутальной фигурой и волевым мужественным подбородком. Руки держали чашки с чаем, периодически прикасались губы к краям. Этот вечер будто целая вечность, будто само Время остановилось, давая возможность двум половинкам узнать друг друга, чтобы потом слиться в одно целое.

***

Так дальше и закрутилась жизнь Лукерии: с утра работа в поликлинике, по вечерам и выходным приём больных на дому уже в роли знахарки, а не участкового терапевта. Весть о том, что Лукерия продолжает ремесло бабушки, разнеслась по округе довольно быстро после того, как девушка помогла соседке избавиться от головной боли. Часть больных Лукерия приглашала к себе из поликлиники, увидев проблему в чём-то ином, где традиционная медицина уже бессильна. Вадим приезжал к девушке в гости, а после свадьбы переехал насовсем.


— Я заварю тебе чай? — спросила Лукерия.
— Конечно. Спасибо! — ответил Вадим.
На деревянном кухонном столе стояли две чашки со струящимся из них ароматным паром, а рядом лежала толстая зелёная тетрадь с цветущим чертополохом на обложке.
32 Предел прочности
Виктория Белькова
                                Не бывает жизни без скорбей.  И часто нам кажется, что тот крест, который дал нам Господь, невыносимо тяжел.  Что у соседа (друга, одноклассника, коллеги по работе) гораздо легче и приятнее его жизненный путь. Но иногда, будто случайно, мы получаем известие о человеке, чей жизненный подвиг затмевает все твои надуманные «невыносимые» трудности. После этого становится стыдно роптать, стенать и жаловаться на судьбу.

                               Непоздним вечером, в праздник Святой Троицы, раздался звонок. Тамара, пожилая прихожанка нашего храма, поздравила с праздником, а потом спросила:

– Не хотели бы вы завтра, в день Святого Духа, съездить в Онот?

                                    Еще минуту назад мы с мужем даже и не думали об этом, но почему-то сразу согласились.  Это, конечно, с нашей стороны была своего рода авантюра.  Онот – село таежников, находится от нас более чем в ста километрах, половина которых представляет собой плохо грейдированную грунтовую поверхность, к тому же размытую ночным дождем. Успеть нужно было к Литургии, которая совершалась в новом храме Святителя Иннокентия Иркутского (Кульчицкого).
 
                                     Село протянулось вдоль речки с одноименным названием. Онот – это форпост на границе человеческой цивилизации и тайги. Дальше – только безкрайнее таежное море. Первое, что поражает вновь прибывшего человека – это шум воды, напоминающий шум водопада.  Оказывается, напротив села река входит в узкую протоку, так называемую трубу, ускоряет свой бег, вызывая столь родной и привычный для каждого онотца шум. Изумрудная зелень молодой травы, сияющие иглы молодой еловой и лиственной поросли, поросшие мхом камни и скалы, оставляют в памяти неизгладимый след.

                                      А воздух!  Что за кристально чистый воздушный океан, наполненный ароматом таежных, пробудившихся от зимней дремоты трав! С непривычки начинает кружиться голова. Стоило потерпеть неудобства дороги, чтобы увидеть такую девственно-чистую красоту природы!

                                     Как жаль, что не может слышать пения дивных птиц, шума стремительного прозрачного потока и лепета своих детей Миша.  Миша Игумнов. О Мише до этого дня слышала мельком, в «Одноклассниках» любовалась его работами – портретами и рисунками...



                                                                        *** 


                                        После почти четырехчасовой Литургии нас любезно пригласили за трапезный стол, уставленный таежными деликатесами – позами из мяса дичи, грибочками, папоротником и царской рыбой – хариусом. Одна из стен трапезной была сплошь увешана рисунками Миши.  Впервые я имела возможность видеть это чудо, не побоюсь этого слова, в непосредственной близи. Сказать, что эти портреты поражают – не сказать ничего.

                                     Что можно увидеть в мониторе компьютера? Мне казалось, что рисунки сделаны графитом или углем с растушевкой. Но на самом деле все они  выполнены обычной шариковой ручкой!!!  И все эти очень тонкие переходы тени в свет и света в тень – это искусно наложенная сеточка мелких, очень мелких штрихов! 

                                   Рисунки были живыми.  Вернее, так мне казалось.  Они радовались, грустили, печалились и светились счастьем.  Они были от меня на расстоянии вытянутой руки.  Невозможно было удержаться, и я протянула руку.  Неровная поверхность рисунка от тысяч мелких штрихов напомнили тактильное соприкосновение с живой кожей человека.

                                   Рядом с портретами близких для Миши людей – лик Христа. Замечательны рисунки домашних питомцев. Необыкновенно теплая энергетика исходит от этих портретов. Хочется смотреть на них непрерывно, наслаждаться исходящей от них добротой и светом!



                                                                           ***




                                 На обратном пути наша попутчица и инициатор поездки Тамара, жившая когда-то в Оноте шесть лет, рассказала нам историю Миши Игумнова. Вот ее рассказ:

– Миша родился нормальным ребенком. Но в раннем детстве переболел инфекционным заболеванием и потерял слух. Чтобы научить глухого ребенка разговаривать, необходимо было устроить его в интернат, где это могли бы сделать специалисты-педагоги.  Но у родителей Миши не нашлось времени, или средств.  Так Миша и остался без специального образования и возможности общаться даже с глухонемыми людьми.

                                         Зато Господь наделил его недюжинной силой и добрым сердцем.  Односельчане любили ходить с Мишей в тайгу.  Свой четырехведерный горбовик он набирал быстрее всех, потом помогал набрать ягоду ребятне и пожилым людям.  На обратном пути нес свою поклажу, а также забирал и нес один или два горбовика с ягодой у своих ослабевших сотоварищей. При выходе из тайги всегда шел последним, проверяя, чтобы никто не отстал.

                                      Тайга – дело нешуточное. В Оноте смерть кого-то из односельчан от лап и клыков медведя – дело не сказать что привычное, но, во всяком случае, наслышанное и неудивительное.

                                        Поначалу, жизнь Миши складывалась неплохо и даже счастливо. Нашлась глухонемому богатырю жена, которая родила ему дочку и сына.  И тут случилось несчастье.  Авария на мотоцикле, в которой Миша был пассажиром, принесла ему перелом позвоночника. Беда одна не приходит. Жена ушла, оставив мужу детей.  Вся забота о маленьких детях и самом Мише легла на плечи его уже немолодых родителей.

                                       Многие в такой ситуации пали бы духом. Но не наш герой.  Одному Господу известно, чего стоило Михаилу, преодолевая боль, заставить, хотя бы частично, слушаться свое тело. Он научился без посторонней помощи подниматься  с кровати в инвалидное кресло.  Взялся за силовые упражнения для рук.  И в соцсетях появились фотографии, глядя на которые не скажешь, что изображенный на них молодой мужчина  – инвалид.  С фотографий смотрит симпатичный улыбающийся парень с накаченными бицепсами.  И только немногие знают, что за кадром осталось инвалидное кресло…

                                       Рисовать Михаил начал через год после аварии. Рисунки для Миши – это та отдушина, через которую этот не сломившийся от тяжести навалившихся невзгод человек черпает силы жить и творить.

                                        На этом можно было бы поставить точку. Но рассказ этот еще не дописан.  Бывшая жена Миши родила в другом браке еще одного ребенка, которого записала на своего бывшего мужа.  Трудно понять, чем руководствовалась эта молодая женщина?  Возможно, безконечной Мишиной добротой и терпением. Предстоит суд, который должен расставить точки над «и».

                                           Найти Мишину страничку на сайте «Одноклассники» не трудно. Достаточно набрать в поисковике «Миша Игумнов село Онот, Черемховский район, Иркутская область».  Полюбуйтесь его творчеством, его от Бога данным талантом. 

                                            Михаил, этот таежный богатырь, сражается с болезнью, с навалившимися скорбями, которые словно испытывают его предел прочности.   Он ежеминутно, преодолевая боль, борется со своим недугом и сам с собой. Борется и не сдается.
33 Простая арифметика
Ольга Кучеренко 2
         Надпись на асфальте  у моего подъезда была солнечно-желтой, яркой, совсем свежей и короткой: два имени, соединенные знаком «плюс», и жирный вопрос в конце. Я  улыбнулась и пошла своей  дорогой, но мысли вновь и вновь возвращались к этому нестареющему равенству.  Счастья вам обоим - и мальчику, старательно под покровом темноты написавшем эти слова,  и незнакомой,  вероятно  совсем юной девочке!

      …Цоколь моей старой краснокирпичной школы  в далекие семидесятые был окрашен   в черный цвет. Кривовато  намалеванные  белой краской на черном два имени со знаком  «плюс» сразу бросались в глаза,  вызывая хихиканье  и шутки идущих в школу ребят.  Я вошла в класс с пунцовыми щеками и глазами, полными слез. Какое счастье, что мальчик, чье имя красовалось на фасаде школы рядом с моим, сегодня в классе отсутствовал! Я точно знала, что он не  имел  никакого  отношения к «настенному» творчеству - в классе  была группа девочек, очень любивших подобные, зачастую очень жестокие шутки. А вечером я долго и старательно стирала  эту надпись. На следующее утро только непонятные разводы и подтеки напоминали об этой «формуле любви»…

       Южный город , в котором  по счастливой случайности мне выпало провести несколько дней, жил своей суматошной жизнью. Я  спешила побывать в местах, которые вряд ли еще когда- либо  придется посетить. Много лет назад, во времена студенчества, началом многодневного похода  нам послужила Красная Поляна, небольшой поселок  на Кавказе. Очень хотелось увидеть, какие коррективы внесла в эти места недавняя Олимпиада. Туда я и отправилась в последний  свободный день. Как жаль, что завтра уже уезжать!  Вот  огромный современный вокзал, ряд явно пустующих гостиниц с фешенебельными и тоже пустыми магазинами на первых этажах и … радостно произнесенное рядом  мое имя!  Встреча была той нечаянной радостью, которую судьба преподносит в самый неожиданный момент. Это был мой одноклассник, стройный, вполне узнаваемый, только совсем седой.  В последний день  командировки    перед возвращением в суету столицы и он решил  подняться  на новом  подъемнике вверх, полюбоваться горными вершинами с нетающим снежным покровом на них…

        Станция Роза Хутор принимала в просторные кабины подъемника и бородатых лыжников, и таких как я и мой спутник случайных приезжих. Мы спешили расспросить друг друга о делах семейных и прочих, смеялись и извинялись, перебивая друг друга… Очередной взрыв смеха вызвали босоножки на моих ногах- в них мне предстояло выйти на искрящийся снег или осматривать окрестности из станции подъемника. Кабина медленно плыла над сказочно красивым горным пейзажем;  вдруг  со словами «смотри, смотри!» соученик показал рукой на скалу, освобожденную ветрами от снежного покрова.  На скале красовалась написанная кем-то большими неровными печатными буквами нестареющая формула. Это были наши имена! А после знака «равно» красовался большущий снежный ком. Я никогда не узнаю фамилии и координат влюбленного скалолаза, оставившего в таком труднодоступном месте вечное как мир признание. Только могу догадываться, что он тезка приобнявшего меня за плечи соученика…

         Следующим утром  мы  уезжали с одного вокзала  с небольшим интервалом  во времени-я на полчаса раньше. Моросил дождь, делая мутным, запотевшим   стекло в окне тронувшегося вагона. А мой соученик, ускоряя шаг, торопливо что-то писал на стекле. И только когда вокзал скрылся в из глаз, я прочитала на стекле наши имена, соединенные знаком «плюс», и размываемую  дождем вторую часть равенства…
34 Гулечка
Нина Гаврикова
                             Гулечка

Ваня, сжав мелочь в кулаке, сунул её в карман. Проскакал по ступеням вниз, и, выскочив на крыльцо, остановился, зажмурившись от ослепительного света. Весна! Прохладный, пахнущий арбузом, ветер щекотал нос. Мальчик открыл глаза: высокие деревья лениво покачивали ветвями, в верхушке березы знакомая ворона копошилась около гнезда. Двор давно наполнился птичьим гомоном, а на тротуаре до сих пор сверкали разного размера лужи. Городской житель, умело перепрыгивая их, торопился в магазин, где бабушка работала дворником. Вчера Ваня помогал ей собирать бумажные пакеты и пластиковые бутылки.  Сейчас же, оглядевшись вокруг, понял, что вечером придется снова выходить на субботник по уборке территории - на газоне вновь валялся всякий мусор. У высокого клена, его чуткое ухо уловило непонятный, еле слышный писк:
- Чив, чив.
Мальчик остановился, начал озираться по сторонам в поисках хозяина звука и вдруг на серой промозглой земле у основания дерева он увидел страшненького горбоносого птенца: неуклюже распластав только что оперившиеся крылья, беспомощно подняв вверх небольшую голову, жалобно раскрывал клюв. Полупрозрачный взъерошенный пух не скрывал синюю в мелких пупырышках кожу, малыш изо всех сил попытался приподняться на тонких коротких лапках, но был слишком слаб. С замиранием сердца, Ваня присел на корточки, аккуратно взял мокрый, трясущийся от страха и холода, комочек. Согревшись теплом человеческих рук, птенец примолк.
 - Что мне с тобой делать? – на ходу вслух задавал вопросы мальчуган, сам заботливо расстегнул молнию куртки и спрятал малютку за пазуху.
Войдя в магазин, обвел взглядом помещение, ничего не обнаружив, обратился к знакомой продавщице. Та, улыбнувшись, поставила на прилавок небольшую коробку. Мальчик пересадил голубёнка в новое жилище, поблагодарив, поспешил обратно.
Около мусорных баков он заметил стаю голубей, бесшумно подкрался, опустил ящик на землю, и, как можно ближе, пододвинул к птицам. Голуби, покружившись вокруг, взмахнули крыльями и стремительно поднялись в небо.
- Значит, среди них нет твоих родителей, - сделал вывод Ваня.

Вернувшись в дом, Ваня сообщил радостную новость. Сам, скинув ботинки, прошёл в кухню и поставил коробку с птенцом на обеденный стол.                                 
- Ой, какой он маленький?! И такой неуклюжий! – удивилась мама, но тут же спохватилась. - Где хлеб?
- Забыл… - Ваня прошмыгнул в прихожую. – Я мигом!
Пока Надежда Анатольевна звонила ветеринару, пришла бабушка:
- Как живете? – и, заглянув в картонный ящик, отшатнулась. – Кто это?
- Голубёнок, - положил на подоконник буханку хлеба, вернувшийся из магазина, внук.
- Вы хотите превратить квартиру в приют для бездомных кошек и собак? – пожилая женщина безжалостно схватила коробку. – Я не позволю вам это сделать!
Дочь с внуком непреступной стеной встали в дверном проёме.
- Трудно поверить в людскую доброту брошенным животным! - попыталась возразить Надежда Анатольевна.
- Но… - запнувшись на полуслове, швырнула коробку на стол старушка. – Ладно бы, кошки и собаки, но птенец?! Голуби – ожиревшие, нахальные, помойные твари! На дух не переношу! Обхожу стороной, брезгую даже прикасаться.
- Скорее всего, это беда многих птиц! Сейчас в городах столько мусорных баков и разных свалок, а кто в этом виноват – голуби?  Может, и болезней было бы меньше, и отношение к птицам изменилось, если бы сами люди о чистоте заботились?!
- В кого вы у меня такие сердобольные? Человеческое великодушие – безгранично! Но это уже слишком! Слышите?!
Родные прекрасно знали, что бабушка сама была милостивой женщиной и сейчас жила в доме старшей дочери. Та когда-то купила дорогую собаку, потом переехала жить в другой город. Так что Генриетте Макаровне приходилось самой заботиться о животном.
- Бабуль, посмотри, какой он несчастный и беспомощный! Разве тебе не жалко Гулечку? – вступился внук.
- А если ты завтра в дом крокодила притащишь?! Или белого медведя?! Что будем делать?
- А ничего! Лечить будем, кормить и воспитывать!
Услышав знакомый голос за спиной, Надежда Анатольевна и Ваня повернулись в прихожую, там стоял высокий сухощавый седовласый в белом халате с чемоданом в руках пожилой мужчина.
- Дверь была не заперта, а вы так громко разговаривали, что я посмел войти без спроса.
- Ой! Простите, - мать с сыном пропустили доктора.
- Так вот, если вы помните, то у цыган всегда были медведи, ну, правда, не белые, - простодушно улыбнулся ветеринар, - но это не меняет дела - они их прекрасно дрессировали! Ну, а насчет второго, я вам скажу, мои дорогие, будет гораздо сложнее. Да и где возьмёте крокодила в нашей местности?! Ну, если только какой-нибудь богач, купив по случаю, от скуки не выбросит его на улицу.
- Вот именно, - оживилась Генриетта Макаровна. – Мы живём в такое время, что всё возможно!
- Ага, это я так понимаю и есть ваш птенец, - заглянув в коробку, уточнил Степан Степанович. – Так, и где я могу помыть руки?
- Проходите в ванную комнату, - предложила хозяйка дома.
- Зачем руки мыть? Вы видели, какой грязный этот голубёнок?! – повышая голос, возмутилась бабушка. – И эту гадость притащили в дом. Он всё равно не выживет, птенца должны родители кормить. Тьфу! Все они переносчики птичьего гриппа и всякой заразы.
- Ну, болезни бывают и гораздо страшнее, чем грипп, – вернулся доктор.
- Ой, мне пора, - поспешила уйти Генриетта Макаровна.

Опытный врач взял птенца в руки, тщательно оглядел:
- Явных следов перелома лап и крыльев нет. Общее состояние удовлетворительное! Ему примерно десять дней. Именно в этом возрасте они начинают вставать на лапки и оперяться.
- Так он не больной? – сорвался с губ вопрос у  Надежды Анатольевны.
- Ну, конечно, нет! Если малышу обеспечить хорошие условия, то он вырастет прекрасным голубем! Но надо потрудиться. В мире известно лишь несколько случаев, когда люди вскармливали голубят.
- Голубятни же существуют давно, - удивилась хозяйка дома.
- Существуют, но… птенцов там всё-таки выкармливают родители, причём оба! И что интересно - голуби выкармливают их птичьим молоком!
- Чем?
- Это специальные выделения из зоба, - уточнил Степан Степанович. – А вам можно давать пшённую кашу с мелко порубленным яйцом, можно добавить зелень и перемолотую скорлупу.
- Спасибо! – вздохнув с облегчением, Надежда Анатольевна достала из кошелька последнюю сторублевую купюру и протянула ветеринару.
- Это тебе ещё пригодиться, - вежливо отодвинул деньги старый знакомый и, привычно подхватив чемодан, поспешил домой.
- Чив, - напомнил о себе птенец.
- Пора кормить! – Надежда Анатольевна открыла дверцу навесного шкафа и ахнула. – Пшёнки нет.
Сын предложил помощь, на что мать, тяжело вздохнув, подала деньги:
- Купи ещё пакет молока и пять яиц. Нам с тобой неделю надо до получки жить.
- Проживём! Не беспокойся!
Хозяйка дома налила в низкую банку кипяченой воды, поставила на стол, взяла птенца в руки. Он изумлено смотрел вниз, не понимая, что нужно делать. Тогда она опустила кончик клюва в воду и отпустила пальцы. Голубёнок чуть не захлебнулся. Надежда Анатольевна так испугалась, что сразу положила птенца обратно в коробку.
Сын вернулся быстро:
- Мам, я пока ходил, вот что придумал: давай суп без хлеба есть! Можно картошки больше положить, чтобы гуще был и всё!
- Рыцарь ты мой благородный! – сердце матери сжалось от умиления.  – Завтра отцу позвоню, займём денег.
- Не надо, его новая жена за птенчика меня ругать будет.
Надежда Анатольевна сварила кашу, мелко протёрла желток и подошла к птенцу.
- Как же тебя кормить? - расстелила на пол большую салфетку. Поставила миску. Сама села по-турецки рядом. Взяла голубёнка в левую руку и попробовала наклонить к каше, да не тут-то было, он, сколько было силы, замотал головой, давая понять, что так его кормить не получится. - Ну, и что делать? - она захватила маленькой ложечкой кашу, попробовала раскрыть мягкий большой клюв, но малыш активно отбивался, в результате чего каша оказалась на стенах, на шкафу, на полу, а новый жилец оставался голодным.
- Может, шприцом? - сын поспешил в комнату, достал из ящика письменного стола шприц, которым заполнял принтер. Прошёл к раковине, наполнил его теплой водой, а потом с силой выпустил содержимое в раковину, та сразу стала чёрной, повторил процедуру несколько раз, но шприц оставался тёмным, хотя вода из него текла уже вполне прозрачная. – Нет, не отмывается, придётся идти в магазин.
- С чем? – горестно вздохнула мать.
- Ай, да, - согласился Ваня.
- Слушай, а давай обрежем соску. Я недавно видела, что твоя соска в столе до сих пор валяется, - молодая женщина проворно вскочила, раскрыла ящик и торжествующе подняла руку вверх. – Ура! – промыла теплой водой с мылом, увеличивая отверстие, отрезала краешек. Сев на пол, наполнила соску кашей, раскрыв клюв, попробовала выдавить. Но и это приспособление не понравилось  голубёнку, он самоотверженно сопротивлялся.
- Он так и останется голодным? – заволновался сын.
- Вот именно, так и останется голодным! – бесшумно, как приведение, появилась в кухне бабушка. – Я же говорила вам, что птенец не выживет!
- Бабушка? – вздрогнул внук.
- Мама, ты откуда здесь?! – поднялась дочь.
- Вот решила посмотреть, как поживает ваш новый жилец? – язвила старушка. – У вас теперь не квартира - проходной двор.
- Просто не успели запереть дверь, - оправдывалась хозяйка дома.
Ваня, потеряв всякую надежду накормить голубёнка, искренне жалея его, решил погладить по голове, птенец незамедлительно засунул клюв между пальчиками, открыл его и замер. Хозяйка дома, воспользовавшись моментом, начала запихивать кашу в открытый клюв.
- Может и воду ему таким же образом дать? – сомневалась Надежда Анатольевна.
- Пробуй, - чуть слышно проговорила бабушка.
Надежда Анатольевна зачерпнула ложкой воду из банки и осторожно вылила в раскрытый клюв. Птенец тут же высвободился из руки Вани.
- Ишь, какой требовательный! Только кашу ему давай! Нет уж и воду пить надо! – по-доброму заворчала старушка.
- Чив, - с закрывающимися от усталости глазами пропищал голубёнок.
Ваня взял свои новые махровые носки, аккуратно свернув, положил на дно коробки, потом уложил, как в гнёздышко, голубёнка и отнёс в спальню:
- Пусть поспит.
- А давайте чайку попьём? – предложила хозяйка дома.
- Некогда мне - на работу пора, - заторопилась бабушка. – Пусть внук сегодня отдыхает, сама справлюсь.

Мать с сыном поужинали. Ваня включил телевизор. Надежда Анатольевна прилегла на диван, и тут новый жилец вновь подал голос.
- Неужели снова есть хочет? – встревожился Ваня.
- Давай покормим. Мы же не знаем, сколько дней он голодал?!
Хозяйка подогрела кашу. Покормили птенца. Потом Ваня отнёс Гулечку в гнёздышко. А спустя четыре часа вновь услышали пронзительное безудержное требование:
- Чив, чив, чив, чив.

Получку Надежде Анатольевне задержали ещё на четыре дня. Вопрос кормления птенца встал на первое место. Ваня пришёл в магазин помогать бабушке и спросил:
- Может, ты возьмёшь под получку пакет пшена для Гулечки?! Его совсем нечем кормить.
- Нет, не возьму, - разозлилась Генриетта Макаровна и, хитро прищурив глаза, дополнила. – Я предупреждала вас, что затея бросовая. Не послушались?! Вот и выкручивайтесь, как знаете.
- Но я же помогаю тебе прибираться?! – пытался разжалобить внук.
- Может  тебе полполучки отдать за это?
Ваня, не ожидал такой реакции и, покраснев, схватил мешок и побежал собирать мусор. Пока он наклонялся за каждой бумажкой, всё думал, где же взять деньги?! Бабушка, как ни в чём не бывало, прибирала газон, расположенный на противоположной стороне магазина. И тут его осенило – у него в копилке мелочь! Мальчик, бросив под дерево куль, поспешил домой. Перескакивая через ступеньку, поднялся на второй этаж, ловко отпер дверь. Не разуваясь, пробежал к письменному столу, достал из ящика розовощекую свинью-копилку и на секунду остановился:
- Обойдусь и без велосипеда! - с силой бросил на пол свинью, та сразу разлетелась на мелкие осколки. Ваня собрал монетки, сжав их в кулаке, поспешил в магазин.
- Чего это ты бегаешь туда-сюда? Мешок бросил, мусор не собрал, - недовольно ворчала бабушка.
- Сейчас соберу, - нагнулся за мешком Ваня.
- Как же - соберу! Можешь домой возвращаться, всё уже убрала, - не унималась старушка. - Денег просил, а работать не хочет.
Внук, не обращая внимания, отнёс мешок к баку, высыпал мусор и поспешил в магазин.
- Дайте мне килограмм пшёнки и пакет молока.
Продавщица слышала его разговор с бабушкой и посочувствовала:
- Вот держи. Приходи завтра утром, отдам треснутые яйца. Сваришь в подсоленной воде и покормишь питомца.
- Спасибо! – от радостного волнения у Вани даже голос перехватило. Он засунул пакеты в куртку и поспешил домой.

Так начались трудовые будни по уходу за голубёнком, которого ласково называли Гулечкой или сокращено Гулей. Мать с сыном составили график кормления. Жил птенец в спальне на столе. На ночь хозяйка дома заботливо прикрывала коробку полотенцем, так как чем раньше вставало солнце, тем раньше живой будильник выныривал из своего гнезда и начинал чивкать. Со временем Гулечка научился спрыгивать со стола на пол, получалось плавно. И, хлопая крыльями, он взбирался на подушку хозяйки, привлекая её внимание, гладил голову, а потом клювом, который со временем уменьшился в размерах, нацеливался то в ухо, то в глаз, то в нос, требуя, чтобы скорее покормили. Мальчик увлёкся голубем, подбрасывая над кроватью, научил его летать. Потом Гулечка стал перелетать со стола на шифоньер, с шифоньера на плечо Вани. Чуть позже Надежда Анатольевна приучила любимца к условному знаку: стучала ногтем по фарфоровой миске – птенец знал, что сейчас его будут кормить, и, чивкая ещё громче, спешил на кухню!

В заботах время летело незаметно. Прошло несколько недель. Гулечка на удивление быстро окреп. Начали каждый день ненадолго открывать форточку, чтобы он видел и слышал своих сородичей. Первый опыт полёта был удачен: птенец вылетал на улицу, присел на перила соседнего балкона и, озираясь вокруг, боясь малейшего шороха, быстро вернулся обратно. Но любопытство пересиливало страх! Гуля стал вылетать ежедневно. И так случилось, что в один солнечный день голубёнок перемахнул на крышу соседнего дома и оттуда с большим интересом наблюдал за происходящим вокруг. Смелости заметно прибавилось! И он, дождавшись удобного момента, стремительно взмыл к облакам и, набрав высоту, повис в воздухе, плавно размахивая крыльями. Ваня, задрав голову вверх,  завороженный стремительным полётом Гулечки, как околдованный, стоял на балконе. Спустя несколько минут птенец привычно сел мальчику на плечо, и они вернулись в квартиру.
Мать с сыном искренне радовались, что голубёнок совершал самостоятельные полёты! Но однажды он не вернулся. Гулечку долго ждали, не закрывали форточку. Но чуда не произошло. Видимо, птенец улетел с пролетающей мимо стаей голубей.
После побега Гулечки Ваня не скрывал разочарования:
- Мам, ну, почему он улетел? Я так о нём заботился! Так любил!
- Понимаешь, - прижав к себе сына, Надежда Анатольевна пыталась объяснить ситуацию. - Птенцы, вырастая, покидают гнездо! Когда ты подрастёшь, тоже уедешь.
- Нет, если даже, куда-то и уеду, то все равно вернусь обратно.

… Однажды вечером Ваня помогал бабашке собирать мусор. Около знакомого клёна его сердечко сжалось от воспоминаний, совсем недавно он обнаружил здесь птенчика, как он тогда радовался… Из тяжелых раздумий его вывел толчок в плечо. Ваня обернулся, перед ним стоял верзила Вовка из соседнего дома, о парне шла дурная слава. Хулиган выхватил из рук Вани мешок с мусором и побежал на крыльцо магазина.
- Не догонишь! Не догонишь, - он поднял куль вверх тормашками, пытаясь вытряхнуть мусор.
-  Стой! – Ваня попытался догнать озорника, да запнулся за торчащий корень дерева и со всего размаха хлопнулся на землю. Но быстро встав во весь рост, крикнул, как можно громче и строже. – Я кому сказал? Отдай мешок!
Вдруг услышал знакомое воркование. Неизвестно откуда взявшийся голубёнок сел, как обычно, на плечо Вани. А стая голубей начала стремительно кружиться вокруг хулигана. Тот жалобно завопил и, отчаянно размахивая руками, скрылся за углом соседнего дома.
- Гулечка, милый, ты спас меня, - Ваня подставил руку, голубь перелетел и сел на указательный палец. Мальчик радостно улыбался и нежно гладил любимца по голове. – Куда ты так внезапно исчез? Я тебя по всему городу искал.
- Чив, чив, чив, - ответил Гулечка и, решительно взмахнув крыльями, потерялся в стае голубей, которая внезапно появившись, так же непредсказуемо быстро исчезла из вида.
- Эх! Не успела я этого сорванца за уши оттаскать. Всё так моментально произошло, - бабушка, услышав крик, выскочила из-за угла магазина, да остолбенела на месте от  увиденного зрелища. И, подняв глаза вверх, проговорила. - А всё-таки голуби – Божьи птицы!
35 Маршрут для двоих
Наталья Коряковцева
Она неловко, почти на ощупь нащупала пальто, небрежно накинула его на плечи и двинулась к выходу, захлопнув  за собой тяжелые двери  купе.  На заснеженном перроне толпились люди. Смеясь и переминаясь с ноги на ногу, курили  студенты, вдалеке галдели суетливые цыгане, где-то плакал ребенок.  Под яркими фонарями,  туда-сюда сновали темные тени, незнакомые лица, сменяли  друг друга пестрым калейдоскопом. Легкий снег падал на волосы и  каплями сползал   по щекам, было не холодно, но как-то зябко и не уютно. Под воротник пальто предательски закрадывался колкий ветер. Она поежилась и двинулась  в сторону вокзала, где яркими красками горели рекламные щиты магазинов, кафе и привокзальных киосков. Она зашла в кафе и посмотрела на часы, двадцать минут в ее распоряжении, выпить кофе и вернуться к пассажирскому экспрессу,для того, что бы продолжить свой путь в «никуда».
Уже прошло три года... А она, все еще скучала по нему.
             Как-то все странно сложилось в ее жизни, никогда Вика не мечтала о профессии проводницы.  Но судьба повернулась таким образом, что ехала она, Вика, в новом фирменном вагоне, в наутюженной форменной одежде проводницы. Сначала, она приняла это, как удар судьбы, совсем не хотелось ей, проматывать свою молодую жизнь в поездах, ну уж если, случай сыграл с ней такую шутку, она смерилась. Срочно нужна была работа, больная мать,  сестренка - еще школьница, так что, о карьере, Вике думать не пришлось. Имея за спиной пединститут, но, не имея работы, согласилась на то, что было предложено. Первые полгода пролетели как в тумане, она почти не бывала дома, все старалась заработать побольше.  Лекарства для матери обходились не дешево,  Вика понимала, что рассчитывать ей не на кого. Понимала, что  она, Вика и есть то плечо, на котором, держится весь их дом. Монотонные, однообразные поездки, гул поезда и часто меняющиеся пейзажи за окнами купе. Все это стало неотъемлемой частью ее жизни.
Так продолжалось до того момента, пока она, не встретила его. Раньше, она не верила в любовь с первого взгляда, вернее  она вообще, не верила в любовь. Но увидев его на перроне, почему то подумала - «таким будет мой муж!». Он показался ей таким мужественным, по взрослому деловым и серьезным.  У него были удивительные глаза,глубокие и пронзительные, она сразу заметила это. А  он даже не обратил  на нее внимания, молча, прошел в купе и захлопнул за собой дверь. А ведь смотреть было на что, Вика была очень красивой. Высокая, длинноногая, каштановые  волосы, нежными волнами спускались по плечам, закрывая половину тонкой, изящной спинки. Костюм сидел на ней как влитой, будто она родилась в нем, так нескромно и отчетливо огибал он, ее стройное тело.
С тех пор, она видела его часто, успела привыкнуть к его равнодушным, быстрым взглядам, невнимательности и сосредоточенности. Он ездил этим маршрутом, примерно раз в неделю. Вика, часто думала о том, кто он. Она, уже почти влюбилась в этого странного мужчину. Монотонность ее жизни и цветущая молодость, располагала к мечтам, а он, был похож на того самого, единственного - так думала Вика. Ее не интересовали сверстники, да и времени на развлечения и встречи у нее не было. А он, явился и не покидал ее мысли. Часто, под стук колес она представляла, как он, просит ее войти в купе, начнет жадно целовать, говорить нежные и так нужные ей слова, ее голова, кружилась от одних, этих мыслей. А он, все так же,  не замечал ее. Так продолжалось около года, он все ездил, периодичность его поездок часто менялась, Вика привязалась к нему, сама начала заговаривать, это были разговоры о погоде, неловкие и угловатые. Вика смущалась, ее фразы казались ей глупыми и банальными, а ей, так хотелось, выглядеть достойно. Так хотелось, ему понравиться. В своих мечтах она заходила так далеко, что иногда останавливаясь перед салоном для новобрачных, выискивала глазами самое красивое свадебное платье. Но чаще, тихо плакала в подушку, под тихий гул мчавшегося  экспресса. Она плакала от отчаянья, зная что за соседней стенкой, сидит он. Снова совсем близко, но одновременно бесконечно далеко. Если бы она могла рассказать о своих чувствах.... В ее голове разыгрывались бесконечные сюжеты. Она ушла в этот мир грез и только не надолго  возвращалась в реальность. Ее тревожила мысль что он не одинок и у него наверняка красивая и умная жена, а может и дети. Но мысль что он одинок и не занят, нравилась ей куда больше. Шло время, он снова приходил на вокзал а она вновь встречала его своей ослепительной улыбкой.

Однажды и он улыбнулся Вике, улыбнулся и попросил ее зайти в его купе.
И она летела, летела как птичка, летела и не чувствовала своих ног, такое счастье охватило всю ее сущность, что хотелось петь и смеяться.  Домашние проблемы казались ничтожными и далекими, и только он, он был настоящим и близким. 
Она выдохнула и открыла дверь купе, он как то вымученно улыбнулся и проговорил:
- Я знаю, вам совсем не до меня, вы на работе, если можно, уделите мне несколько минут, если это конечно удобно?
-Да, да. Радостно закивала Вика.
Она вошла в купе и села напротив мужчины. Ее колени дрожали, а руки предательски потели, она так сильно  сжала ладонь, что ногти больно впились в нежную кожу.
Он был все так же сосредоточен, с минуту они молчали.  За окном проносились леса, рыжие облака листвы, мягкие  и золотые, неумолимо напоминали о прошедшем лете. Солнце, то ударяло в окно, то исчезало где-то, за горизонтом,оставляя их в легком полумраке, поезд слегка покачивался, вдруг он заговорил:
-Я ведь ненавидел этот поезд, эту дорогу, весь этот путь. Он задумчиво посмотрел в окно.
Как красиво! Такая синь, хочется захлебнуться этой синевой, правда? Как вас зовут, я почти год знаю вас, но не познакомился с вами - он рассмеялся, натянуто и неестественно.
-Вика.
-Забавно... А я Виктор.
-Я знаю.
-Действительно, глупо…  Он покрутил в руках проездной билет, и снова рассмеялся.
Вы простите меня, Вика, вы мне, уже не чужая, с вами  за последний год, я встречался гораздо чаще, чем со своими родными.  Сам не знаю почему, но  я захотел проститься с вами.
- Почему? Вика невольно вскрикнула, и тут же осеклась, испугавшись своей несдержанности.
- Так сложились обстоятельства, что мне больше не нужно будет ездить этим маршрутом, жизнь меняется, так сказать, не стоит на месте... Он глубоко  вздохнул, и посмотрел на Вику, долгим и пронзительным взглядом. Только сейчас Вика заметила, как он  похудел и осунулся.
- Вы сменили работу?
Он снова улыбнулся
- Можно сказать и так! Ты извини, если я отрываю тебя. Я сегодня сам на себя не похож, захотел сказать тебе все это. Мне почему то кажется, что ты поймешь меня. Какая-то ты, необыкновенная... Как будто, из сна какого-то, далекого... Ну, да  это, не важно. Просто, захотел сказать тебе, что ты замечательная! Счастья тебе пожелать захотел…
         Вика растерянно смотрела на мужчину, она совсем не понимала, зачем он прощается с ней, такой замечательной и хорошей. Хотелось броситься к нему на шею, сказать, как сильно она, привыкла к нему, как полюбила его холодные и  умные глаза, что узнает из тысячи чужих мужских рук, его руки.  Что  давно уже, высматривает его силуэт, в толпе незнакомых людей. И каждый раз, боится, что он, не придет на вокзал в этот раз.
Выходя из поезда, он обнял ее и поцеловал в щеку.
Ну, прощай Виктория... Забавно, Виктор и Виктория, мы были бы славной парой, по крайней мере, вместе, мы были бы, непобедимы!  Потом он задумался:
А кто его знает, Вика? Может и увидимся еще? А?...
Он засмеялся и пошел прочь, в безликую и суетливую толпу, движущуюся к подземному переходу. А она, все стояла и плакала, плакала от безысходности и нестерпимой тоски, сжимающей ее сердце. Она плакала от собственной трусости и осознания ничтожности своего положения. Почему я, не могла сказать то, что чувствовала? - спрашивала она себя, и не находила ответа. Слезы душили ее, а он, уже растворился в удаляющейся толпе, безнадежно и  навсегда.
 Сначала, она, на что-то, надеялась, и когда ее захотели перевести на другой маршрут, ни за что не соглашалась. Но время шло, а он, больше не возвращался.

Он умер в пустой,  больничной палате, спустя несколько дней, после операции, которая, практически не давала ему ни каких шансов. 
36 Я отпускаю тебя
Николай Ананьченко
          – Здравствуй Петровна. Это опять я. Чай, надоел уже?
          Старик смахнул с дощатого стола несколько опавших листьев, поставил на него матерчатую кошёлку и сел на лавочку, зорко оглядывая свежую могилку, оградку и деревянный крест, ещё не успевший потемнеть под жарким летним солнцем и ветрами, постоянно гулявшими по небольшому сельскому кладбищу.
          – Посижу маленько, да и приберу чуток. Вон венок-то совсем засох, уже и выбросить пора. Васька наш приедет, мы хороший принесём. Надолго хватит. Трава, опять же, полезла. Прополоть надо. Ты, Петровна, не беспокойся, всё сделаем, как полагается. Вот после зимы-то и памятник поставим. Васька мне уже и картинку показывал. Хорош будет. Тебе понравится. С крестом, с фотографией прямо в камне. Прям, как в кино.
          Дед хихикнул и, встав с лавочки, принялся наводить порядок, не прекращая беседу с невидимой собеседницей.
          – Да тут и прибирать-то нечего. Вчера почти всё сделал. Вон и лавочка крепко стоит. Хорошие доски взял. Сухие. Эти не загниют. Я их, Петровна, заранее олифой прошёл. А весной покрашу. Сносу не будет.
          Вынес завядший венок и, воротясь, опять уселся на лавочку.
          – Дома управился ещё спозаранку. Как ты любишь. Кругом порядок навёл.     Коз накормил, стайку вычистил, курам твоим зерна дал. Потом в огороде потяпал  да прополол.
          Старик замолчал, как бы вспоминая, обо всём ли доложил. Потом продолжил:
          – В избе всё протёр, подмёл. Ну, печку-то ещё затемно раскочегарил.  Поглядел, вроде бы всё сделал, значит, пора чаёвничать, как мы с тобой всегда делали. Собрал вот термос, варенья маленько,  сухариков твоих любимых и к тебе вот прибёг. Так что, будем чаи гонять.
          Дед развязал тесёмки на сумке, достал китайский термос с уже поблекшим красным драконом, два гранёных стакана, баночку варенья и несколько ржаных сухариков. Всё разложил на столе, налил в стаканы тёмный дымящийся чай, и, прихватив свой стакан обоими руками, понюхал ароматный напиток и удовлетворённо сказал:
          – Ишь, как смородиной в нос шибает. Я свежих листиков прямо в термос положил. Ох, и знатно же получилось. Ну, давай, Петровна, как ты говаривала: «Пошвыркаем!».
          Дед опять хихикнул, вытер глаза тыльной стороной руки и надолго замолчал.  Упёршись локтями в стол, он закрыл ладонями лицо,  да так и замер. Над кладбищенским холмом разлилась тишина. Слегка шелестела листва берёз, как бы отмахиваясь от назойливого ветерка, иногда , надсадно гудя, пролетал шмель… . Бежали минуты, а старик всё сидел неподвижно.
          Наконец, он отнял ладони от лица и сдавленным голосом тихо произнёс:
          – Сильно тоскую я, Маруся. Прямо места себе не нахожу…
          Опять замолчал. Взял в руку стакан, сделал небольшой глоток и продолжил:
          – Ночью почти не сплю. Всё нашу жизнь вспоминаю. Нормально ведь прожили, а, Марусь?  Вона, каких детишек вырастили. Любо-дорого посмотреть. А по молодости-то как веселились, помнишь? Ты же плясунья была , других таких и не сыщешь. Да я от тебя не отставал. Верно ведь?
          Дед опят хихикнул и замолчал Опять долгая пауза повисла над могилкой. Несколько раз старик, вроде бы, собирался нарушить это молчание, но не решался. Наконец, заговорил.
          – Знаешь Петровна, я ведь в церкву нашу захаживать стал. Вот над тобой, дурак, посмеивался, а теперь хожу сам. И очень даже рад этому. Батюшка наш очень сердечным оказался. Каждый день мы с ним беседуем. Вернее он беседует, а я дурень-дурнем стою, слушаю. И, знаешь, на многое  по другому смотреть стал.
Так вот, Петровна, объяснил он мне, что мучаю я душу твою. Не отпускаю её на покой тем, что каждый день к тебе прихожу, тревожу. Грешно это. Неправильно. Он так это складно объяснил, что всё я понял. Даже всё нутро моё дрожью пошло, вот как я понял. Только словами тебе это передать не могу. Слов не хватает. Да и мозгов маловато, видать. И решил я Петровна отпустить тебя. Вот сейчас попрощаюсь, и всё… . Нет, по праздника, на день рожденья, конечно, приходить буду. Ну это, как в гости загляну. А так вот каждый день тебя мучить больше не буду.
          Старик встал, подошёл к могилке и еле слышно произнёс:
          – Прости меня, Машенька. Прости, коль обидел когда. Не по злобе это, а по дурости, по недомыслию. Прости и прощай.
          Дед низко поклонился, всхлипнул, потом, махнув рукой, подошёл к столу взял свою котомку и прикрыв за собой низенькую калиточку оградки, не оглядываясь быстро пошёл прочь.
37 и в радости, и в горе
Анатолий Жилкин
В этот раз им не успеть …
Я всё продумала. Не будет возвращения. Не нужна мне их помощь.
Ничего не хочу.
Устала …
Не желаю возвращаться.
Прощать?
Кого? Его прощать?
Устала …
Незачем прощать.
У меня душа не великая – она у меня маленькая. Беззащитная она у меня. Она не простит. Больно ей – ох, как больно.
Умоляет Душа – не возвращайся, Настёна.
Я не вернусь.
Я слышу тебя – моя Душа.
Я справлюсь. Я уже справилась.
Потому и спокойно в груди. Сердечко моё домой вернулось. Столько лет жила без него. Забыла совсем, как оно стучит. В моей груди … – не в его. 
Хорошо постукивает, ровненько. Мне нравится.
Они вернулись - и душа, и сердце. Они со мной.
Теперь уж навсегда.
Они мои – и ничьи боле.

Только бы Боженька меня понял и простил. Он то знает - я не сильная. Что я силы той на один раз с собой захватила. Нечем мне пополнить её – силу мою.
И любовь моя раньше меня дышать перестала.
Она меня поджидает там … за дверью.
Я знаю - скоро дверь. Дважды я её видела. В первый раз - разглядела, подойти успела.
Во второй - дотронулась. И что удивительно – ручка оказалась тёплой и в руку уютно легла. Я успокоилась сразу.
Тогда помешали - вернули назад. Насильно вернули. А я была готова и тогда, а сейчас и подавно.
Да что там готова … силы закончились у меня. Я бы может и рада, как говориться, попытать на стороне.
Но нет в моей жизни той стороны. Я вся на этой. А сторона моя на стену отвесную похожа.
А я, к стене холодной прижатая стою. Всё равно не выбраться. Под ногами пропасть чёрная, над головой – небо и тоже чёрное.
Во второй раз у меня смерть клиническую определили. А она настоящая была.
Я с ней познакомилась у той двери. Она только до двери и проводила. Дальше … за дверью благодать. Должна быть благодать. Я видела.
Не знаю, как объяснить. Если не был там – не поймёшь.

 И вот - снова дверь.
 Иду.
 Ручка тёплая и такая же уютная.
 Потянула.
 Отворилась легко.
 И, правда, … сады, … пение, … птицы, … цветы, … благодать …
 Покой.
 
А это кто?
Ромка?
Ромка, родной мой Ромка …
Конечно, вернусь! Для тебя и живу!
Любимый мой Ромка. Единственный мой.
Забирай моё сердечко. Возвращаю, любимый. Для тебя ничего не жаль. Ты без него долго не протянешь.
Бери … бери скорей.
И в радости, и в горе?
А может, вместе в эту благодать?
Ах да – у нас тут Каринка, Сашка и Лерка остались.
Будем растить?
Только вместе.
Навсегда вместе.
 ... и в радости, и в горе …
Научим их быть счастливыми. Мой Ромка ... успел.
38 Признание в любви или путь на Край Света
Ирина Ярославна
Рано или поздно, под старость или в расцвете лет, Несбывшееся зовет нас, и мы оглядываемся, стараясь понять, откуда прилетел зов. Тогда, очнувшись среди своего мира, тягостно спохватываясь и дорожа каждым днем, всматриваемся мы в жизнь, всем существом стараясь разглядеть, не начинает ли сбываться Несбывшееся? Не ясен ли его образ? Не нужно ли теперь только протянуть руку, чтобы схватить и удержать его слабо мелькающие черты? Между тем время проходит, и мы плывем мимо высоких, туманных берегов Несбывшегося, толкуя о делах дня...*

Долгий рейс  из Н-ска на  Край Света с посадкой и дозаправкой в Хабаровске.
Край Света, или Питер, да не обидятся истинные Санкт-Петербуржцы. Так, кроме этой прекрасной Северной Пальмиры, называют камчадалы свой областной центр.

Долгий рейс, многочасовое воздушное путешествие. Она, любительница живого интересного общения. Молодое, длинноногое, обаятельное создание   с запасом  интеллекта и эрудиции, обильно приправленных гордостью, заняла почетную золотую середину в ряде кресел. А соседи достались, так себе. Слева, в годах, затрапезная,  серая от повседневности и бытовых неурядиц тетка, мужловатого вида, справа - молодой человек с внешностью русского Иванушки. Но тоже, как ей показалось, какой-то зажатый, затюканный. Кроме вежливых слов «спасибо», «пожалуйста», «позвольте», ничего. Вот и пообщались, скоротали полетное время. Пришлось дремать, как все.

Посадка в Хабаровске в действительности из сорокаминутной превратилась в многочасовое ожидание. Из-за нелетной погоды воздушный порт Петропавловска самолеты  не принимал. Это было не удивительно, но не желательно. Аэропорт гудел, как растревоженный улей. Северяне знают, что Хабаровск - большая перевалочная база. Во все концы необъятной страны летят пассажиры с Камчатки и Сахалина, Магадана и Владивостока  отдыхать, отрываться в долгих отпусках. А возвращаются с огромными баулами, сумками, детьми, своими и чужими, которых попросили забрать соседи, друзья, знакомые, с каникул, проведенных на материке. Аэропорт, где не только не присесть, но и не всегда удобно  стоять. Ей грустно вздохнулось. Нужно было как-то устраиваться. Рейс отложили на неопределенное время. Это могло быть и четыре часа, и сутки, и больше. И вдруг, кто-то мягко, но настойчиво потянул ее за руку сзади.
 
- Меня зовут Алексей, - услышала она голос около  уха и, оглянувшись, узнала своего соседа с рейса. Он, бойко вытаскивая ее из бурлящего людского водоворота,  лавировал между снующими взрослыми и детьми и вел попутчицу в зал ожидания. Посадив в кресло, улыбнулся и спросив, чего она желает,  умчался, не дождавшись ответа. Кофе, пирожные, бутерброды со всякой всячиной, всё было принесено для нее  услужливым пареньком.

А потом начались долгие, задушевные разговоры. Она умела направить беседу в нужное русло так, что рассказчик выдавал всё, что было интересно, а может даже что-то и из своего сокровенного, личного. Алексей оказался земляком, ехал из отпуска, проведенного у сестры в Н-ске. Закончил мореходку, работал механиком на рыболовецких судах среднего класса. Женат не был. Простой, искренний парень с открытым взглядом серых глаз, немного пониже ростом, он и импонировал, и одновременно вызывал какую-то непонятную досаду, даже тоску. Видно было, что случайный попутчик тянулся к ней, а она... Только в силу природной доброты и жалости снисходительно терпела его рядом. Просто надо было как-то провести время ожидания. Все лучше, чем одной, в положении по стойке "смирно". Алексей сыпал шутками-прибаутками, морскими байками, стихами и очень удивлялся, откуда девушка знает столько всего-всего. И может легко отличить Тютчева от Фета, Блока от Пастернака, когда другие даже не знают такие имена. Она горько вздыхала про себя. Гордость ела ее поедом. Это был не тот Алексей.

Имя это было любимо с детства. Так звали дедушку по маминой линии, который умер совсем молодым, но по рассказам  был очень добрым и замечательным. А про святого Алексия, Божьего Человека, рассказывал любимый и почитаемый папочка. И само имя, такое светлое, доброе, мягкое и мужественное  одновременно, мелодией любви и ожиданием счастья всегда звучало в сердце. Еще в детстве она решила, что выйдет замуж только за Алексея. Но попадались Александры и Сергеи, Николаи и Григории, а Алексея не было. И то, что сейчас рядом стоял, сидел, бегал вокруг, суетился и оказывал  знаки внимания Алёша, хоть и льстило, скрашивало плетущиеся еле-еле предполетные часы, но особо и не радовало. Он настойчиво звал ее поехать в город, погулять, в ресторан,  в кино, просто кататься на такси, на все она отвечала смешливым отказом. В конце концов, время, на удивление пролетело незаметно. И, действительно, когда нужно уже было думать о ночлеге, объявили посадку на рейс. Молодой человек и помрачнел, и, вместе с тем, как-то легко вздохнул.

До Питера они летели, как старые добрые друзья, обмениваясь взглядами, прикосновениями рук, улыбками. В аэропорту парень, быстро подхватив багаж девушки, сам  ехал налегке, втридорога поймав частника, отвез ее до дома, напоследок взяв номер  телефона. И, неловко чмокнув в щеку, как-то отчаянно взмахнув рукой, уехал к себе на рыболовецкий корабль.

Следующие две недели новый попутчик не давал ей проходу, поджидая у дома, оставляя у квартиры цветы, досаждая звонками по телефону и в дверь. Пытался петь серенады под окном и даже проникнуть, как отважный возлюбленный, через балкон четвертого этажа. Но все попытки были тщетны. В одно из таких домогательств, она открыла дверь и высказала все, что думает о нем. Все, что думает... Еще через две недели несостоявшийся Ромео ушел в рейс. Больше они не встречались. Вскоре девушка вышла замуж за молодого высокого симпатягу,  штурмана дальнего плавания. Она называла его «light man» и совсем забыла про случайного ухажера. Прошло несколько лет...

Как-то после очередной, затяжной камчатской пурги нужно было срочно поехать в центр города. У супермаркета, в самой толчее, «Тойота» прочно застряла в сугробе. Все попытки вырваться из снежного заноса были тщетны. «Толкач» из нее получился слабеньким, да и водитель тоже никудышным. Поочередно меняясь местами с мужем, они не смогли сдвинуть белоснежную красавицу. "Японочка" рыдала и стонала мотором, но упорно не хотела двигаться ни назад, ни вперед. А на помощь никто не спешил. Молодая женщина пренебрежительно и удивленно смотрела на прохожих. Мужчины отводили взгляды и проходили мимо. И вдруг какой-то человек отделился  от серой толпы и, дав знак мужу, стал со всей силы толкать иномарку. Взвизгнув, та двинулась вперед и поехала. От радости, что наконец-то семья вырвалась из снежного плена, женщина чуть не повисла на шее у незнакомца, но вовремя спохватилась и начала сердечно благодарить. А тот стоял, молчал и улыбался, глядя на нее добрым восхищенным взором.

- Ну, началось, - подумала она и полезла в кошелек за деньгами. Но спаситель, мягко отведя ее руку, и так же внимательно глядя в лицо, сказал,
- А ты всё такая же, красивая и молодая. Совсем не изменилась. Всё та же. Неужели не узнаешь меня? - она начала лихорадочно всматриваться в эти серые бездонные глаза со смешинкой. Кого-то они напоминали, но кого?
- Помнишь полет, задержка рейса в аэропорту, Тютчева и Фета? Моя неудачная вылазка на твой балкон, помнишь? -да! Она вспомнила... Всё...
-  Алёшка, Алёшка! -только и смогла сказать умильно. А он, взяв ее ладони в свои, начал говорить.

- Если бы ты знала, если бы чувствовала, как я любил тебя! Влюбился с первого взгляда, в самолете, но не смел даже слова сказать от волнения, только украдкой любовался тобой и все обдумывал предлог для знакомства. А ты закрыла глаза и уснула. Я запоминал каждую твою ресничку, дыхание твое, улыбку безмятежную. А потом, небо подарило возможность побыть с тобой почти день в Хабаровске. Целый день! Как же я был счастлив. Ты знаешь, я тебя так любил, так любил, так ревновал ко всем сидящим рядом и проходящим мимо. Я тебя даже... даже к Хабаровску ревновал! Ревновал, что ты была не только со мной, но и с аэропортом. Я хотел, чтобы ты принадлежала только мне. Не желал ни с кем тебя делить. Ни с кем! Тем более, с Хабаровском! Я и сейчас тебя люблю. Ты - моя светлая мелодия, несбывшаяся мечта. И когда увидел дорогой силуэт у застрявшей машины, то не поверил своим глазам, стоял и любовался. Пока не понял, что время уходит, ты в отчаянии, надо спешить на помощь. Не говори ничего, все знаю и вижу, будь счастлива!

И, оглянувшись, улыбнулся на прощание и сказал,
-  А ты, всё та же!
- Лёша, а ты? Как, ты? - виновато промолвила она. Алексей покачал отрицательно головой, показал на нее, на свое сердце и снова повторил,
 - Всё та же...

Она вернулась в салон авто, сердце отчаянно билось, пальцы  слегка дрожали. Убрала из рук уставшего и заснувшего малышка машинку, с грустной  улыбкой поглядела на мужа,
 - Что ты стоишь, поехали. Эх, что бы  делал без меня, горе луковое, сердечко болит, постукивает!

Всю дорогу до дома она вспоминала тот рейс на Край Света, тот путь Алёшкиной Любви, такое необычное его признание, и слова восхищения, сказанные  с  нежностью и пронзительной грустью,
 - А ты, всё та же!


А ты все та же -лес, да поле, да плат узорный до бровей...
И невозможное возможно, дорога долгая легка,
Когда блеснет в дали дорожной мгновенный взор из-под платка,
Когда звенит тоской острожной глухая песня ямщика!**
39 Букет хризантем
Ирина Ярославна
                                                                  

Ко дню рождения из Средней Азии привезли роскошный букет хризантем, ее любимых. Ни до, ни после не видела она больше таких изысканных цветов. Семь белоснежных ангельских головок в кружевных завитках упругих и нежных лепестков. Грациозные красавицы на длинных, темно-изумрудных стройных ножках источали терпкий, с легкой горчинкой светлой грусти, экзотический аромат восточных стран. Он кружил голову приятными, совсем свежими волшебными воспоминаниями.

Осенью поздней
Ни один не сравнится цветок
С белой хризантемой
Ты ей место свое уступи
Сторонись её утренний иней *

Цветы торжественно курчавились в палево-голубой вазе венецианского стекла и контрастом невинных светлых глаз смотрели сверху черного блестящего фортепиано, куда были небрежно водружены виновницей события.
— Отцвели уж давно хризантемы в саду. Но любовь все живет в моем сердце, —   промурлыкала она нежно, быстро наиграв мелодию, слегка касаясь длинными пальчиками черно-белых клавиш. И, захлопнув крышку инструмента, улыбнулась. Ей показалось смешным в двадцать лет петь такой душещипательный романс. Но, взглянув на цветы, чувственно произнесла:

 «О, хризантема, осени цветок,
  Твой гордый дух, вид необычный твой
  О совершенстве доблестных мужей
  Мне говорят…»

И, вздохнув, продолжила:

 «Нисколько не жалеешь ты меня.
  Так щедро разливаешь аромат,
  Рождая мысли грустные о том,
  Кто далеко»**

А потом удивленно подумала, вдыхая цветочный запах, о том, как можно было привезти в сибирские морозы эти невинные свежие создания, срезанные, как будто час назад, заботливой сильной рукой специально для нее, любимой, единственной, желанной.

Вместе с букетом курьер вручил со вкусом оформленную подарочную корзину.
В центре ее, на почетном месте, возлежала красавица Чарджоу, источающая благоухающий аромат, истекающая соками, знаменитая дыня. Зазывно теснили друг друга боками, обтянутыми темно-пурпурной кожицей в шероховатых бугорках зрелых зерен, обожаемые гранаты. Щедрым янтарем светилась крупная, чуть влажная, подвяленная курага. Антрацитом блестел душистый чернослив. И над всем  щедрым великолепием с достоинством возвышалась, завернутая  в красивый папирус, старинная на вид, пузатая бутылка  темного стекла с витиеватой вязью неизвестных букв  на элегантной этикетке.  Ни одного слова, ни по-русски, ни по-английски, ни по-французски.

Ключ к разгадке был в тексте. Кроме теплых поздравительных слов с днем рождения на папирусной бумаге было написано следующее:

"Вино это настояно с любовью  по древним рецептам на высокогорных целебных травах. Для Тебя оно совершило долгий  и трудный путь. Караван вез его через пустыню одиночества, разлуки, отчуждения и забвения. Выпей глоток, смежив ресницы, и может быть, ты услышишь отзвук тех колокольчиков, что нежно звенели для нас во время  свиданий. Встреч, наполненных  мелодией чистой и светлой любви, пламенной страсти, всепоглощающей нежности чувств, единением душ! Пусть это волшебное вино скрасит твое ожидание и согреет в холодные вечера от студеной, колючей разлуки."

Белоснежные хризантемы, подаренные с любовью и  сердечной признательностью, простояли до Нового Года, сияющие и живые.

Дни рождения пролетали танцующим снегопадом. Без него.

И в один из  таких дней, когда она была далеко от родных и близких, колокольчик любви  призывно зазвенел в ее сердце. Еще накануне, из-за разницы часовых поясов, обрушился на нее ворох из смс-ммс поздравлений. Были  стихи, букеты, галантность гостей и в сам праздник. Не было только его, единственного и желанного, такого нужного сейчас и уже... навсегда. С равнодушной улыбкой  взирала она  на  тщеславную поздравительную суету – пустоту оживленного веселья в гостиничном номере с дежурными цветами -  однодневками.

Ей вдруг, до острой пронзительности сердечной, захотелось немедленно зарыться всем своим существом в драгоценные, жемчужные луны-хризантемы, подаренные с теплом  в тот зимний день от  любящего и преданного человека. Порывисто выбежала она  от шумных гостей на морозный воздух, в темную ночь, накинув впопыхах на обнаженные плечи легкую шубку.

Сердце билось в необъяснимом волнении. Казалось, что вот сейчас он обязательно  появится перед ней, возникнет из небытия с  хризантемами, цветами нежности и светлой печали одновременно. В проблесках ночи на улице были только двое. Мороз, и одинокая молодая женщина. Да мерцающие звезды безразлично смотрели свысока, так же, как и она, когда-то.

Всей грудью, вдохнув свежий, бодрящий воздух декабря,  сначала чуть слышно, а потом  громче произнесла она имя своего далекого, желанного возлюбленного. И как наяву  зазвучал в ответ его обволакивающий теплом, бархатистый голос. Раньше он напевал ей иногда под гитару древние бардовские песни, пленившие чистотой и искренностью человеческих отношений.
Вот и сейчас исполнялась ее любимая.

Ветер
Гонит стаи листьев по небу,
Нагие ветви подняты,      
Как руки у тебя.         
Светел
Золотой листок у ног твоих,                     
Зато трава груба.                           
Даришь
Мне букетик одуванчиков
И говоришь: "Храни его,
Иначе я умру".
Как же донесу домой подарок твой
я на таком ветру?!  ***

А душу уже наполнял пьянящий аромат  неувядаемых хризантем, сияющих  живыми солнышками, обворожительный  и неповторимый запах тех встреч, их любви. И все громче звенел колокольчик для него.

Любимых хризантем букет
Глоток  вина с дурманом трав
В декабре скрасят ожидание 

Любовь жива? Любовь жива!  Нужно жить и ждать!


*    Сайгё, поэт (1118-1190) Япония
**  Ли Циньчжао, поэтесса (1084-1151) Китай
*** Е. Клячкин, бард, российский и израильский поэт (1934-1994)
40 Байки разные. Матрос с Памяти Азова
Владимир Репин
Лет в 5, году этак в 1955, познакомился я на даче, в деревне Лампово под Питером, с боевым таким дедочком, прошедшим Цусиму, служившим матросом на гвардейском броненосном крейсере "Память Азова" - то ли до того, то ли потом.

В избе - портреты адмиралов, еще дореволюционные - Макаров, Корнилов, Нахимов; картинка с "Памятью Азова" на рейде.

Работал он тогда, в его-то годы, на заводе лабораторного стекла в Дружной Горке стеклодувом, и осталась у нас в семье память об этом деде - графин под водочку с петухом внутри, расписанным цветным стеклом. Перельёшь в него бутылку водки - и петух раздувается на глазах в этой рукотворной водочной линзе от возросшей собственной важности и значимости, играет живыми красками...
Видел я потом похожие графинчики, но без души сделанные, и тамошние бройлеры крашеные ни в какое сравнение с дедовым царственным петухом не шли.
А дед свою работу не просто любил - он в ней красоту видел и создавал ее. И, хоть не отдавал ее людям безвозмездно, то есть задаром, но и лишнего не ломил.

Вы старика из к/ф  "Приезжая" помните? Характер у дедочка был примерно такой же. Наберёт, бывало, боровиков на жарёху, дочка ему выговаривает, что червивых принёс, а он ей заявляет:
- Я эту мелочь все равно не вижу, да и пережарятся они... Это не черви в солонине, когда на борту второй месяц свежатины нет! Жарь, тебе говорят! Ты не будешь - мне больше достанется...

А вечерами рассказывал мне, как зовут адмиралов на картинках, и как вот этот, с расклешенной бородой, Макаров, Степан Осипович, предупреждал: "Помни войну!"
И конечно, потом, в школе уже, я все книжки про этих адмиралов перечитал, которые сумел в библиотеке найти.

Больше шестидесяти лет прошло с тех пор, а дедка того и его неуёмный, азартный до настоящего дела характер до сих пор помню.
41 Жизнь длиной три века
Олег Маляренко
     Весь декабрь был бесснежным. Природа позволяет себе такие шутки. И вот в последний день года, словно по взмаху волшебной палочки, выпал долгожданный снег, да такой обильный, что в скором времени покрыл двор, деревья и домик.
     Дед Архип сидел у жарко натопленной печи, но ему нездоровилось, и потому было зябко. А ведь сегодня был не только канун Нового 2002 года, но и его день рождения. Такое вот редкое совпадение. Он сам читал запись в церковной книге о том, что «… народилось чадо мужеского пола месяца декабря 31 числа 1899 года от Рождества Христова, наречённое при крещении Архипом». 
     Нет давно той церкви. В двадцатых годах разрушили её большевики, а иконы, книги и прочую утварь сожгли. Много делов они натворили, да Бог им судья.
     Так уж выходит, что именинничку сегодня стукнуло ни много, ни мало, сто два годка. Страшно подумать, что такое возможно. Ведь он родился аж в девятнадцатом веке, а сейчас на дворе двадцать первый. Выходит, что по воле Божьей ему выпало пожить в трёх веках. Зажился он на этом свете, и, похоже, что Всевышний вскоре заберёт его к себе.
     Заканчивался короткий зимний день. Старик поднялся и досыпал в печку угля. Спасибо Лёньке, Глашиному внуку, что привёз его, иначе топить было бы нечем. Лёнька приезжает каждую неделю с продуктами. Вот и сегодня доставил их, а по случаю праздника ещё и бутылку водки.
     Дед Архип сидел за столом, но есть ему не хотелось. Как нередко у него бывало в последние годы, он и на этот раз предался воспоминаниям.
     Семья Архипа была большая и крепкая, всего двенадцать душ. Вели исправное хозяйство, владели скотом и собственной землёй. Жили не богато, но и не бедно. Их хутор с трёх сторон окружал лес.
     Архип начал трудиться с шести лет, познавая азы крестьянского труда. В школу он стал ходить в ближайшую деревню Пеньки за пять километров. Он учился хорошо, но без особого прилежания.
     В германскую войну деду воевать не пришлось по молодости лет. А в гражданскую войну его призвали красные, но и здесь в боях не участвовал, потому что она быстро закончилась. Не раз хутор навещали белые, красные и просто бандиты и не для того, чтобы чем-либо поделиться, а исключительно для того, чтобы пограбить.
     Когда Архипу исполнилось двадцать пять лет, он женился на пеньковской девушке Марфе Пеньковой. В этих Пеньках половина жителей носит такую фамилию. До Марфы Архип гулял с Агафьей, но что-то у них не заладилось, и она отказала сватам. Как говорят на Украине, дала гарбуза, который вовсе не арбуз, а тыква. Над Архипом потешалась вся деревня, а Агафья быстро вышла замуж за другого. Потом Архип не пожалел о том, что случилось, поскольку с Марфой они прожили почти полвека душа в душу.
     Через год после свадьбы Марфа родила близнецов, двух мальчиков, крепышей Петю и Митю.
     Настоящий переполох начался во время коллективизации. Отец Архипа сразу почуял, что здесь добром не пахнет, потому что его сразу определили в кулаки.  Отвёл скот в колхоз, развёлся с матерью и сбежал в город до лучших времён. Мать с детьми выселять с хутора не стали и позволили обрабатывать землю бывшую свою, а теперь колхозную.
     Особенно тяжко пришлось семье во время отлучки отца. А когда через два года он вернулся, жизнь снова вошла в нормальную колею. Отец устроился на работу лесником, а за ним последовал и Архип. Благодаря лесу в голодные годы в их семье никто не умер от голода. Он давал дичь, ягоды и грибы, а главное, помогал сохранить съестные припасы от лихих людей.
     Перед войной Архип серьёзно заболел печенью. Похудел, пожелтел и ослабел. Доктор сказал матери, что он больше месяца не протянет. Однако мать этому не поверила и стала лечить Архипа травами и молитвами. И свершилось чудо: он выздоровел и вскоре пришёл в норму. Тогда мать и предсказала, что сыночку суждено жить сто лет. Мамочка, ты оказалась пророчицей!
     Когда началась война, Архипа призвали в пехоту. Спустя три месяца его полк попал в окружение. Непросто было добраться до дома по захваченной врагом территории. Но Архипу это удалось, а из дома ушёл в партизаны. Когда наши прогнали немцев, он продолжил воевать в Красной армии. День победы Архип встретил в Будапеште в звании сержанта.
     После войны Архип продолжил лесничить. Повзрослевшие сыновья Петя и Митя завербовались в Кузбасс, где стали шахтёрами. Там женились, народили детишек и лишь изредка навещали родителей.
     Разъехались по стране братья и сёстры, умерли родители. И остались Архип и Марфа в хуторе одни.
     А в 1970 году случилось большое несчастье: оба сына погибли при аварии на шахте, когда они работали в одну смену. Со дня рождения они были неразлучны, и смерть приняли в один и тот же день. Архип с Марфой тяжело пережили такую беду.
     А через четыре года, когда до их золотой свадьбы оставалось пару месяцев, умерла любимая жена Марфа. Не болела, а только легла спать, а утром не проснулась. Сказали, что остановилось сердце. С тех пор Архип стал одиноким. Вёл своё убогое хозяйство, насколько хватало сил.
     Внуки Архипа вниманием его не баловали. Изредка присылали поздравительные открытки, но дед не обижался на них. У каждого своя жизнь и заботы. Сегодня не прислали никакой весточки. Видно, забыли деда…
     Два года назад, когда Архипу исполнилось ровно сто лет, о нём вдруг вспомнили. Понаехало много народа, устроили шумное веселье. Снимали юбиляра, как его назвали, для телевизора. После их отъезда Архип несколько дней наводил порядок и рассовывал по углам ненужные подарки. Самыми дорогими подарками стали письма от внуков со снимками их семей.
     Единственным утешением в жизни стала Глаша, дочка Агафьи. После смерти матери она зачастила к Архипу. За свою долгую жизнь он привык к тому, что просто так ничего не делается. Поэтому и задумался над тем, что могли означать такие приходы. Глаша – женщина ладная, исправная и моложе его на целую четверть века. К тому же, одинокая, хотя и живёт вместе с дочерью и внуками. Ведь каждая женщина ищет мужчину, чтобы опереться на его плечо. Где же она была раньше, когда Архип был ещё крепок? А сейчас он шатается даже в безветренную погоду. Корысти Глаша преследовать не может, так как он гол как сокол. Правда, есть земля, что принадлежала его родителям. Но кто её вернёт?
     С приходами Глаши домик Архипа засиял, а он сам вновь приобщился к вкусной стряпне. Такой хозяюшке нельзя было не нарадоваться. Архип предложил ей стать его женой. А она только засмеялась, после чего уже серьёзным тоном ответила, что не сможет покинуть свой деревенский дом и родных. Архипу только оставалось просить её подумать над его предложением.
     В следующий раз Глаша пришла наряднее, чем обычно. Сердце Архипа радостно застучало. Она согласна! Но, оказалось, напрасно.
     - Дорогой Архип! Ты замечательный человек, но замуж за тебя я не выйду никогда, - сказала Глаша взволнованно.
     - Почему, Глаша?
     - Потому что ты мой родненький отец!
     Она бросилась к Архипу и стала целовать его в морщинистые щёки. А Архип, потрясённый её словами, не мог понять – говорит она правду или шутит.
     - Надеюсь, что ты не смеёшься над стариком. Расскажи поподробнее, - наконец произнёс он.
     - То, что мой отец не был мне родным, мама рассказала незадолго до смерти.  Когда она узнала, что беременна мной, то вы уже расстались. В это время ей сделал предложение молодой агроном, и она его приняла. От отца не было тайной, что я не его дочь, но ко мне он относился нисколько не хуже, чем к сестре и брату. За это я ему благодарна. Мама призналась, что любила тебя и умоляла, чтобы я заботилась о тебе. Вместе с тем, она просила, чтобы я никому не рассказывала о том, что ты мой отец. Об этом же прошу и тебя.
     - Хорошо, дочка.
     Последнее слово Архип произнёс с трудом. Больно непривычно было назвать таким словом эту женщину. Сто лет – не шутка. Голова отказывается соображать, и мысли ворочаются как тяжёлые камни. Он молчал в задумчивости. Вспоминал себя молодым и молодую застенчивую девушку Гапку, как тогда все называли Агафью. Дважды они согрешили в ночь на Ивана Купалу. Архип послал родичей сватать девушку, но она почему-то заартачилась и отказала сватам. А потом вышла замуж за агронома Семёна. Когда Агафья родила девочку, то по деревне ходили слухи, что не от мужа. Но для того и существуют бабы, чтобы сплетничать. А ведь Глаша в самом деле его дочь. Она даже похожа на него. Вот так нежданно-негаданно на старости лет Архип приобрёл дочку.
     До семидесяти лет дед Архип трудился лесником. К работе относился добросовестно. Не ленился следить за порядком, приструнивал браконьеров. Трижды в него стреляли, но всякий раз, слава Богу, промахивались.
     В конце пятидесятых годов в ближайший лес нагнали людей и технику. Говорили, будут строить что-то военное. Выкорчевали деревья, разрыли землю, а потом поднялись и исчезли. До сих пор сохранились следы того безобразия.
     Лет десять назад в лесу на развилке дорог кто-то выгрузил мусор. А потом там устроили настоящую свалку, которая постоянно росла. Выследить негодяев было невозможно, но Архип не остался в стороне. Недалеко от свалки прикопал шест и прибил к нему трофейную с войны немецкую табличку «Achtung! Minen!». Народ у нас грамотный, и разобрал надпись без переводчика. Сомнительно, что поверили, но мусорить перестали.
     Много лет Архип не расставался с толстым блокнотом. Его редкие посетители считали, что он пишет книгу. На это дед только посмеивался, но молчание хранил. В его доме никогда ничто не запиралось. Один только блокнот Архип сберегал в тумбочке под замком. Дважды воры срывали замок, надеясь найти в тумбочке ценности. Но кроме блокнота там ничего не было.
     Глаша стала для Архипа нежной и заботливой дочерью. Почти каждую неделю навещает его с внуком Лёнькой на его грузовике. Дед ждёт их как праздника. И он наступает, когда Глаша готовит что-нибудь вкусненькое. Этот Лёнька, шустрый и весёлый парень, получается, что его правнук. Архип давно предлагал Глаше раскрыть, что она его дочь. Но не соглашается. Мол, такая воля матери.
     Сегодня Лёнька оказался единственным, кто поздравил его с днём рождения и Новым годом. Передал приглашение Глаши приехать к ним, чтобы отметить праздник. Архип отказался, а Лёнька долго и настойчиво уговаривал его согласиться. А когда понял, что деда не уломать, то пообещал нагрянуть к нему со всеми на следующий день.
     Архип пробудился от дремоты. Печка почти погасла. Надо было ещё подсыпать угля, но сил не хватало. Ладно, утром разберусь…

     Шумная компания высыпала из грузовика, который едва дотащился по заснеженной дороге до домика лесника. Лёнька в высоких сапогах первым прошёл по засыпанному снегом двору. С шумом и гиком ввалились в домик.
     Дед Архип сидел за столом, положив на него руки, с опущенной головой. Казалось, что он крепко спит. На столе стояла нетронутая еда и непочатая бутылка водки.
     Глаша осторожно коснулась отца и судорожно отдёрнула руку. Он был холоден.
     - Отец родненький! Зачем ты ушёл от нас?! – отчаянно запричитала Глаша сквозь душившие её слёзы. – Прости меня. Это я во всём виновата. Нельзя было оставлять тебя одного.
     - Успокойся, мамочка! – дочка обняла Глашу. – Не надо винить себя. Просто пришёл дедушкин срок, и он покинул нас.
     Обе женщины были не в силах сдержать громкие рыдания. Остальные стояли молча, понурив головы. Завершилась долгая земная жизнь человека, который никому не делал зла, а только добро.
     И тут до Глаши дошло, что невольно она выболтала семейную тайну. Наивная душа! Никакой тайны не было. В маленькой деревне что-либо скрыть невозможно.
     Лёнька не удержался, открыл тумбочку и достал заветный блокнот деда Архипа. На первой странице крупным неровным почерком было написано: «Берегите природу мать вашу!» Остальные страницы были чисты, и только на последней значилось: «Да хранит вас Господь!»

                                ПОСТСКРИПТУМ
     Мой отец родился 31 декабря 1899 года. Одна старая цыганка нагадала ему сто лет жизни. Это единственное, что у него общего с героем рассказа. Отец погиб 18 июля 1942 года при обороне Воронежа.
42 Преображение
Алиса Манки
   
Замешательство Миши продолжалось не больше пяти секунд, которые тянулись невыносимо долго и пульсировали в висках взволнованным биением сердца. Он не знал, что делать: продолжать смотреть или закрыть глаза руками? Не верить, выругаться или сдержать нахлынувшие эмоции? Он впервые видел перед собой человека, который так же находился в смущении и растерянности, и так же не знал, что ему делать.

В зеркале, напротив Миши, стоял бизнесмен лет пятидесяти, в тёмно - синем костюме, в белоснежной рубашке с галстуком... Отличная стрижка, благородная седина, чисто выбритое лицо без впалых глаз, окруженных тёмными болотцами усталости... С ровным лёгким загаром, словно только что вернулся с моря, где не спешил сжечь себя за один день, а имел возможность лежать под навесом, наслаждаясь солнцем и тенью.

Миша заплакал. Он отошёл от зеркала и вытер кулаком слезы.

К нему подскочил фотограф и крепко обнял его. Миша не мог говорить. Он по-детски упёрся лицом в шею фотографа и непроизвольно постукивал того ладонью по спине. Им хлопала вся  съемочная группа проекта «Бомжи у стилиста» и каждый участник хотел искренне, по человечески, не брезгуя и не затыкая нос, обнять Мишу, пахнущего чистотой и ароматом дорого одеколона, а не зловонием сырого подвала.

Впереди оставалось самое сложное… Куда он пойдёт когда закончится съёмка и погаснут софиты? Где ляжет спать в дизайнерском костюме и белой рубашке, с загримированным под респектабельный загар лицом? Как будет разговаривать с людьми и просить милостыню, чтобы поесть?

Утром в полицейский участок поступил звонок от дамы, гуляющей с собачкой, что у старых гаражей лежит человек в синем костюме, и не понятно – жив он или нет…
Пока бригада полицейских ожидала спецтранспорт для вывоза трупа, Миша всё дальше и дальше удалялся от города в сторону своего посёлка, где когда-то давно слыл лучшим автомобильным мастером, пока однажды не исчез.
Он был счастлив! Счастлив как никогда и нигде.
Перед ним открывалась  новая жизнь, та, в которой он легко умел летать.
И он воспользовался этим простым способом передвижения.
43 На грани
Евгения Козачок
Инга открыла глаза, посмотрела на окружающее её пространство, вяло улыбнулась. Знакомые обои, люстра. «Дома», - подумала она с облегчением.
Попыталась вспомнить вчерашние, а может, позавчерашние (?) события. Не смогла. Ни одной мысли, ни факта, который бы внёс ясность в её серую массу: «Где пила, с кем, по какому поводу?»
Хотя «повод» для неё последние пять лет не был существенным аргументом. Пила часто, много, до «самозабвения». Это состояние выбивало её из рабочего графика дня на два-три, а то и на неделю. Коллеги уговаривали её взяться за ум ради сынишки. Ведь ему стыдно за маму, которая пьёт.
А он, в пять лет, часто должен был выходить ночью из дома в поисках мамы. Старался, чтобы соседи не увидели её пьяную. Утром она обещала сыну, что больше не будет пить. И не пила месяца два. Сын счастлив. Коллеги вздыхали с облегчением: «Неужели Инга нашла в себе силы и справилась с губящим её пристрастием?»

- Жаль её! Умница ведь! В компьютере и в бухгалтерии равных ей на работе нет. «Что касается работы, то вмиг может решить все проблемы. А вот со своей горькой и ранящей душу ребёнка напастью ей справиться пока не удаётся», - говорила главный бухгалтер, когда Инга уходила в очередной раз в запой.

А запойные недели были всё чаще и чаще. Полностью отключалась от реального мира. И ей было всё равно,  и работа, и что ребёнок голоден. Юра за эти чёрные пять лет вырос и научился готовить обеды, стирать, убирать в квартире, гладить себе одежду, чтобы в школе выглядеть не хуже своих одноклассников. Но это не так страшно. Больше всего он боялся, что в школе узнают, что его  мама  пьёт.

«Но если вдруг одноклассники узнают об этом и будут оскорблять маму и его дразнить, то лучше уйти со школы. Буду дома сам учиться и за мамой следить, чтобы она не пила», - думал он.

Юра, по-прежнему, боялся, что маму пьяной увидят соседи. Но хорошо уже то, что она не по пивнушкам ходила и на улице не пила, а со своими друзьями. Юра её забирал, то от дяди Вани, то от тёти Тони. Они вмести «заглушают» свою горькую судьбу.

У Вани три года назад умерла жена и он запил. Да так сильно, что потерял всё, что составляло его смысл жизни – работу, друзей, себя. Думал, что никто не понимает его душевной боли. Разве только Инга и Тоня, такие же, как и он, обиженные судьбой. Он жалел всех женщин и всячески помогал им, когда не пил. А теперь, похоронив единственную любимую Машеньку, его «помощь» женщинам заключалась в том, чтобы облегчить им боль души и сердца. А души, по его мнению, сильнее всего болели у Инги, которую бросил с сыном стервец Колька, и у подруги его жены, Тони.

Тоня, в одночасье, похоронила мужа и доченьку. Налетел из-за поворота на их легковушку Камаз И нет теперь ни мужа, ни доченьки и интереса к окружающей её жизни, тоже нет. Забросила главное своё занятие, которое спасало от отчаяния – художество. Не ведает, куда дела краски, мольберт, кисти. Картины, которые вызывали восхищение у посетителей престижных выставок, продала за копейки. Деньги ушли на покупку спиртного. В «просветлённые» дни, по объявлениям шла мыть полы. Заработает и снова идёт к Ване, мужа, доченьку, подругу поминать, Ингу поддержать.

- «Надломилась Инга, когда Колька от неё ушёл», - думала Тоня. Да так надломилась, что таблеток наглоталась и чуть богу душу не отдала. Сынок мал ещё был, а мамку спас. Соседей позвал, а те «скорую» вызвали. Откачали от таблеток. Спасли. Тело спасли, а душу нет. Умерла душа у неё.

И жалко Тоне  Ингу, Ваню, себя. Будучи в трезвом состоянии они с подругой уже не раз давали слово, что ради сына и памяти о муже и доченьке, соберут всю свою волю в кулак, не будут пить,  и возвратятся к прежней жизни, чтобы  рисовать яркие, солнечные картины, жить счастливо. Инга, слава богу, работу не потеряла. Ценят её там. Даже собрались вылечить от пристрастия к выпивке.

- «А какое это пристрастие?», - тут же думала Тоня, возвращаясь к прежней боли. – Это тушение огня в душе и сознания, что нет рядом тех, кого любил и любишь больше, чем жизнь. Мне своих родненьких уже не возвратить. Жаль, что подруга её так расклеилась из-за какого-то хлыща Кольки, который предал её, растоптал одним шлепком каблука. И всё ещё верит, что он осознает свою ошибку и вернётся к ней. Как же, жди, вернётся! Ушёл от успешной Инги, а вернётся к пьянице? Юрку жалко больше всех. Умный мальчик, и учиться хорошо, и по дому всё делает сам. Хороший помощник маме растёт. Надо выручать его. Сегодня же пойду к Ване и будем решать, как спасти его маму, да и себя из болота вытащить, в котором они втроём тонут», - размышляла Тоня.

Ночью она глаз не сомкнула. Всё думала о своей бывшей и теперешней жизни, о своей подруге Маше, её муже Ване, об Инге и Юре. Как калейдоскоп сменялись картинки. Расстроилась от воспоминаний. И что удивительно, рука не потянулась к бутылке пива, которая стояла рядом на тумбочке. Не вспомнила о «жажде» ни утром, ни днём, когда пришла к Ивану.

Обрадовалась. Что он «светел как стёклышко» и поведала ему о своём решении спасти Ингу ради её самой и сына.

- Ваня, у нас с тобой никого не осталось, а у Инги есть мы. Давай подумаем, как её вытащить из состояния сомнамбулы, чтобы она поверила в себя, в то, что молодая, красивая и встретит ещё на своём пути хорошего человека, а не такого, как хмырь Колька. Ведь умная же девка. Она бы давно уже по карьерной лестнице поднялась, если бы не пила. Так что давай дружок, спасать нашу подругу, да и себя заодно.

Долго думали, рядили. Перебирали различные варианты. Ни один из них не был действенным настолько, чтобы мог кардинально изменить их теперешнюю жизнь.

Вдруг Ваня вспомнил о даче – родительском доме жены в селе, где не был три года. Небольшое село красотой славилось. Расположено в лесу, речушка рядом пробегает, грибы, ягоды, но далеко от районного центра. Молодёжь разъехалась, а старики остались. Их было тогда не больше семидесяти. Магазин в тридцати километрах от села, так что питаются тем, что даёт огород, сад, лес.

- Тонь, давай поедем втроём туда, будем старикам помогать по хозяйству. А дед Пётр будет нас травами лечить. Он Машу от всех болезней спасал. А вдруг и нам поможет? Не зря же его «знахарем» величают.

Поговорили. Решились. Ваня с соседкой Марией Семёновной, договорился за Юру. Честно ей признался, что хотят избавиться от напасти, завладевшей ими, а главное,  Ингу спасти. Мальчишку жалко. Переживает он сильно из-за её запоев.
 Спасибо соседке. Согласилась взять Юру к себе на летние каникулы. Юре объяснили, что маму отправляют на курсы повышения квалификации на два, а может и больше, месяца.

- И мы, с тётей Тоней, тоже в это время вынуждены уехать из города, по своим делам. Так, что будешь жить у Марии Семёновны. Она хорошая. Тебе не будет скучно. Знаешь сколько у неё интересных книг! Я все их в детстве перечитал, - объяснял Юре создавшуюся ситуацию Ваня.

С Юрой уладили. Теперь для Инги необходимо придумать мотивацию, чтобы она поехала с ними в село. Надо было решить вопрос с её директором об отпуске за свой счёт на три месяца. Ваня взял эту миссию на себя. 


- Ты, знаешь, Тоня, - радостно сообщил он. Мне ничего не пришлось особо объяснять директору. Игорь Викторович обрадовался нашему решению. и дал, что ты думаешь, деньги на лечение Инги! Оказалось, что коллектив давно их собрал для этой цели. Тоня, он мне доверился, и мы теперь не должны ударить «лицом в грязь», и вытащить Ингу. Вся надежда на деда Петра.

Подруге не раскрыли все карты отъезда из города. Только и сказали, что решили этим летом отдых провести на природе, где есть, лес, речка, фрукты, овощи. Она согласилась ехать с ними только тогда, когда узнала, что Юра будет жить у Марии Семёновны.

Юра хоть и скучал по маме, но ему так понравилось читать и беседовать с Марией Семёновной на разные темы, что не хотелось и на улицу выходить.

А тройка друзей, взяв с собой минимум одежды (не на балы ходить), Тоня краски, холст, кисти, кое-какой припас продуктов и ни капли спиртного (!), прибыли к месту назначения.

Двор, заросший высокой крапивой, их не испугал, а поддал энтузиазма. За недельку навели порядок в доме, на подворье, познакомились со всеми жильцами селения, которых, к сожалению, осталось меньше пятидесяти человек. Наметили план помощи им – по дворам. Вначале по вечерам, «жажда» напоминала о себе так, что мочи не было терпеть.  Тогда они шли к деду Петру и утоляли её травяными чаями, которые он им готовил.
Аромат от трав в его доме, дворе был такой, что уходить не хотелось. Подолгу он беседовал с ними о смысле жизни, Боге, космосе, мистике, будущем.
Дед Пётр только с виду выглядел таким простачком, а сам философствовал на разные темы и знал так много о новых технологиях, что «за пояс заткнул» рядом сидящую молодёжь. И им стыдно стало за свою неосведомленность по многим социальным и научным вопросам.

Вот так изо дня в день, из ночи в ночь, дед потчевал их своими «байками» и собирал в лесу травы для гостей. Радовался, что постепенно исчезла у них тусклость глаз, появились улыбки на загоревших за лето лицах. Правда, с ними значительно дольше пришлось работать, нежели с другими. Уж сильно души их болью прониклись. Денег с них не взял, а ещё и поблагодарил за помощь его односельчанам и за приятное общение. Инге наказал беречь сына:

- Он твоя гордость! И учиться ведь на отлично?

- Да. А откуда Вы знаете о Юре, и как он учится?

- Так ты же мне всё и рассказала. Видел, как фотографию мальчика часто рассматриваешь. А по твоим умозаключениям по многим вопросам, о коих мы вели беседы, пришёл к выводу, что ты умница. Значит и сын такой же.

- Дети, хорошо, что вы приехали к нам. Я уверовал в вас и теперь знаю, что вы больше не совершите ошибок, которые могут навредить вашей будущей жизни.

- Тоня, те картины, что ты нарисовала здесь, я уверен, достойны лучших выставочных залов.

- Ваня, вернись в архитектурный отдел города. Не бойся, тебя снова примут с открытыми объятиями.
Такие специалисты, как ты, на дороге не валяются.

- Дети,помните что любой неверный шаг может оказаться над пропастью и лишить вас всего наилучшего, что дано человеку. Живите полной интересной жизнью. Ведь судьба дарит нам не так уж много лет счастья.

Друзья готовы были стать перед дедом Петром на колени за то, что он их за чубы вытащил из болота, которое их засасывало.
Пригласили его в гости к себе и пообещали каждое лето приезжать в село, привозить Юру с собой, и помогать всем по хозяйству.

В город возвращались в прекрасном настроении, полны надежд и планов.

Дед Петр перекрестил их с напутствиями:

- Дети, перешагнув через чёрную грань, идите уверенно. И больше не оступайтесь на дальнейшем жизненном пути. И да поможет вам в этом Бог!
44 Целебная сила любви
Евгения Козачок
                               


   Жизнь человека полна испытаний. То поднимает его к небесам, где греет солнышко, словно тёплые руки матери, то метеоритным камнем бросает вниз, сплющив, как блин, разрывая мышцы встречным ветром. А уж на долю детей из интерната этих испытаний выпадает немало.
                                                                                                                                                                                                                                                                        
   Как  хочется облегчить тяжесть  безотцовщины  добрым словом, поддержкой!   Вначале  своего рабочего пути при виде крохи с  грустными глазами  плакала.  Строго  предупредили, чтобы ни к кому не было проявлено особое внимание, ибо подобная забота может навредить любимчику и вызвать ненависть и враждебность со стороны нелюбимых.  Приходилось держать в тенёчке свои чувства  к светлому лучику детской души. Ко всем относилась одинаково с любовью и вниманием.

   Был такой старец Амвросий, который говорил, что  следует быть для всех солнышком, жить - не тужить,  никого не осуждать. Вот таким солнышком для всех был  Миша!  Видно  что-то в Божьей канцелярии  пошло не так в момент рождения этого ребёнка.  Ему дали с избытком  ума, доброты, душевной щедрости, красоты и не определили счастье в его жизненной судьбе. Миша дарил свою любовь людям, окружающему  миру,  а взамен получал непонимание,  ранящее  его  сердце огорчением .  Оно постоянно кружило над ним чёрным вороном, напоминая  о  наследованной  от матери  судьбе.

    А она у Светланы - не дай, Боже, кому ещё такой!  Девочка была душевно и внешне красива, но она не предавала своей красоте какого-либо значения. Единственная  ценность  - учёба и осуществление мечты (поступить в мединститут).  В отличие от большинства  своих сверстников  и училась хорошо, и серьёзно относилась к жизни, не тратя время на пустозвонство. Жить бы да радоваться такому целеустремленному, доброму ребёнку.  Но жизнь не  дарит полного счастья человеку, а разбавляет его  невзгодами. А люди эти невзгоды приумножают  тем, что не принимают и не понимают тех, кто не похож на них. 

    Света не обращала внимание  на ухаживание парней, не понимала одноклассниц,  которые часами могли сплетничать и  разговаривать о женихах. Она избегала каких-либо ухаживаний. Но уберечься от  человеческой подлости  ей не удалось. Как-то  возвращалась из магазина  в интернат.  Когда уже почти зашла на его территорию,  с проезжающей мимо неё машины выскочили три парня. Закрыли рот, чтобы не кричала, затащили в машину и увезли на дачу. Три дня  продолжались издевательства  над бедной девочкой, пока  не потеряла сознание. Только после этого  изверги выбросили ее на обочину дороги,  недалеко от остановки.   

     Обнаружила и вовремя привезла в больницу Светлану супружеская пара.  Девочка потеряла много крови,  на теле  не было живого места от побоев. Врачи спасли ей жизнь. Подонков, изувечивших Свету, арестовали.  Девочка же от испытанного ужаса,  стыда,  кошмарных видений  не могла  жить. Пришлось  организовать постоянное наблюдение за ней, чтобы  ничего с собой не сделала.

     Но никто и предположить не мог, с какой стороны обрушится на Свету новая  беда. Вскоре стало заметно, что она беременна. Новый шок и для Светы, и для педагогического  коллектива. Приняли решение: «Чтобы оградить от ненужных разговоров, отвезти ее в село до рождения ребёнка к чьим-либо родственникам. Экзамены за десятый класс сдаст экстерном». Не довелось Светочке сдавать выпускные экзамены. Умерла во время  очень тяжёлых родов от большой потери крови и…  передала появившемуся на свет божий человечку и своё счастье, и своё горе.

     Мишу усыновила  дальняя родственница, не имевшая детей. И вдруг эта родственница через девять лет возвратила мальчика  в  «свой дом», как она сказала:

   -  Зачем он мне теперь, если не помог удержать около меня мужа! Бросил меня Васька. Так и Мишка мне не нужен!

      Мишка удивил нас своей схожестью со Светочкой!  Как будто  она возвратилась домой в свое печальное детство и определила такую же печаль в его жизни. Светлый, умный ребёнок.  И вот этот лучик света в четырнадцать лет перенёс такую ужасную  душевную и физическую травму, которая оставила чёрную полосу в его жизни навсегда!

      В применении к нему не подтвердилась пословица, провозглашавшая, что «добро – рождает добро». Зло и доброта ходят под одним небом, едят один и тот же хлеб, живут под одной крышей, дышат одним воздухом. Но мыслят и чувствуют  не одинаково.  Доброта – улыбается. А зло – скалится, забывая, что, эти дети, не имея общих родителей, являются, по сути, братьями и сёстрами.  И вот один из этих «братьев» со своими, приходящими из города дружками, выманил Мишу на улицу, якобы помочь решить задачу по математике. Вышел он к ним на свое горе. Четверо  хулиганов (двое из них побывали уже в тюрьме) набросились на него,  потащили  через хозяйственный двор за территорию  интерната.  Били, насиловали, а «братик» больше всех издевался и кричал: «Это тебе за чистоту твоих помыслов, которыми девки восхищаются, и за то, что всё время тебя нам  в пример  ставят!»

     Сколько  это зверство продолжалось,  Миша не мог определить.  Последнее, что он услышал, как  кто-то сказал: «Хватит, а то ещё дуба даст.  Подпортили красавцу  репутацию и физиономию, теперь девкам не на что будет любоваться».

     Миша пришёл в себя от прохладных капель  дождя, который превратился в ливень, смывающий с него кровь и грязь. Но он не  смог смыть  боль, отчаяние, омерзение и нежелание жить! Не знал, что делать,  куда идти.  Боялся, что его кто-то увидит и, главное, узнает причину его состояния. Первое, что попалось ему на глаза – двери  сарая.  Справиться с замком было несложно.  Зашел, снял пояс и рубашку,  связал их, сделал петлю.  Поискал среди поломанных стульев более устойчивый, стал на него,  завязал один конец за перекладину, петлю на шею и… дальше, как позже он мне рассказывал,  ничего не помнит.

     Зато я хорошо запомнила тот  ужасный рассвет, когда  вывела Тишку на прогулку,  и то,  что Тишка,  нарушив наш обычный маршрут,  побежал   в другую сторону.  Бежал и лаял, чего раньше с ним не случалось. Подбежал к двери сарая,  возвратился ко мне и снова к сараю,  приглашая меня за собой.  От ужаса увиденного не смогла ни крикнуть, ни охнуть. Слава Богу, что мозг  чётко работал. Освободила шею  Миши от петли и начала делать искусственное дыхание до тех пор, пока он не сделал вдох. А он открыл глаза и потерял сознание.

    В это утро подтвердилась гипотеза о том, что  человек в минуты крайней опасности  может поднять вес несвойственный его силе. Я подняла Мишу, как пушинку, и отнесла к себе домой, словно несла груз не больше пяти килограммов.  Позже пыталась поднять его  - не удалось.  В то утро  движения моего тела  и мысль  работали слаженно.  Пригласила знакомого врача. Осмотрели.  Увидели седую прядь в волосах Миши. Он поседел в четырнадцать лет! Пришли ещё в больший ужас, узнав причину его решения уйти из  жизни.  Чтобы оградить мальчика от издевательств и насмешек, договорились никому ничего не рассказывать. Знали, что зверье, сотворившее это преступление, поджав хвосты,  будет молчать.

     Дирекции сказала, что у Миши инфекционное заболевание, требующее  изолированного лечения, поэтому оставила его у себя. Через неделю увезла Мишу в село к своей маме. Позже оформила опекунство. Миша окончил с серебряной медалью  среднюю школу, поступил в институт. Учёба давалась  ему  легко. Жил в общежитии. В город своего ужасного прошлого  больше никогда не возвращался. Съезжались в общий дом на каникулы.

     В один из приездов Миша рассказал нам, что уже несколько месяцев встречается с девушкой. Познакомились на вокзале. Он купил и принёс ей воды, когда увидел, что той стало плохо.  В такси довёз  ее  к дому, где  снимала комнату.  Мы удивились, что он не привозит ее к нам. На что  Миша ответил, что Катя всё время себя плохо чувствует. Последний раз,  приехав домой за вещами, посудой, сказал, что  живёт с Катей вместе. С тех пор он перестал бывать дома, и не разрешал нам к ним приезжать.  А когда приехал, то узнать его было трудно. Холодный, мелкий снег снова запорошил его волосы.  Он стал почти полностью  седым.  На наше  «О, Боже!»  -  сказал, что всё расскажет завтра.

     Ночь не спали, терялись в догадках о причине его молчания и появлении  седины. Утро было тревожным. Мише вопросов не задавали, но даже дышать боялись в его сторону, чтобы не спугнуть откровение и не потерять, не дай Бог, возможность  помочь ему. О завтраке  как-то никто и не вспомнил.  Все думали о предстоящем  трудном разговоре.

    - Не буду томить вас, родные мои. Расскажу, как жил я последние полгода.  До сих пор не могу возвратиться в свое нормальное состояние  и еще неизвестно возвращусь  ли. Но то, что пережил, перед глазами стоит до сих пор. Катя покончила жизнь самоубийством. В день её рождения  я решил преподнести ей подарок  и предложил  стать моей женой. Она  обрадовалась, но к своему удивлению я увидел в ее глазах бесконечную тоску.  Сослалась на усталость и  легла спать. Утром не стал будить её, погладил по голове и ушёл в институт. Когда возвратился домой, то увидел Катю в ванне с перерезанными венами. Врачи «скорой» ничем уже помочь не смогли.  После похорон я узнал, что у Кати  СПИД  и она стояла на учёте. До сих пор не могу понять, как она, такая заботливая,  внимательная, любящая, могла держать в тайне страшный диагноз,  не думая  о последствиях для нас обоих и для будущего ребенка,  если бы он был.  Мне стало понятным то,  почему она избегала  интимных отношений.  Последние несколько месяцев и меня приглашали сдавать анализ на ВИЧ.  Анализы каждый раз были отрицательными, так что не волнуйтесь, я не болен. Но меня сводит с ума мысль, что ничем не смог ей помочь.

     После перенесённого ужаса Михаил не мог начать с кем-либо серьёзных отношений, боясь новых страданий.

     Но судьба видно обрекла его на испытание болью и отчаянием. После окончания института, уже работая, попал в аварию. Больница, две сложные операции, длительное лечение. Выписали из больницы не с диагнозом, а приговором – ходить не будет. Пять лет ушло на реабилитацию. Оставил в городе квартиру, приехал в село. Тренировался до седьмого пота.  Постепенно восстановился  духовно и физически. Появилась надежда на то, что сможет работать. Предложили  должность  инженера на вновь открывшемся предприятии.

     Михаил не любил вспоминать прошлое.  Боль, отчаяние, горе вонзились в мозг, как осколки стекла, и являлись в кошмарных снах. Счастье же своим кратковременным появлением  мало  радовало его душу. Но видно, что ангел-хранитель решил все-таки уберечь его от дальнейших страданий, подарив ещё одно испытание счастьем.

     В одночасье  всё любопытное население  села заговорило об Анне – молодой,  красивой женщине,  которая вдруг выходит замуж за Михаила. Какой-то тайной частью женской интуиции она услышала боль души Михаила, почувствовала его доброту  и прикипела к нему всем сердцем. Женщина потянулась к нему, словно цветок к солнцу.  И Михаил преобразился. Глаза стали весёлыми, снова появилась его лучезарная улыбка. Счастье переполняло их сердца. Глаза и губы умоляли, просили любви, и неслось по всей Вселенной  выстраданное, тревожное и сладкое – ЛЮБЛЮ  ТЕБЯ!

    Жили Михаил и Анна в полном согласии. Вскоре в  доме зазвучали  детские голоса, которые  наполнили их счастье и открыли им новый мир взаимоотношений.

    Но,неудача снова обрушилась на них, словно снежный ком с горы,  сметая все надежды и мечты.  Заболела  Анна.  Да так серьёзно, что, как сказали врачи, никакой надежды на её выздоровление нет. Анна не поднималась с постели уже несколько месяцев. Все думали, что не жилец она на  этом свете. Врачи даже сроки жизни ей назначили. Но она не укладывалась в эти сроки, цеплялась за жизнь. Стих  детский смех. Михаил весь изболелся душой.   Чёрные тучи закрыли солнце, и ни один тёплый лучик не попадал в их дом.

    Приближалась семнадцатая весна их встречи. Михаил, как всегда, купил Аннушке ее любимые кремовые розы с темной окантовкой на  краях лепестков. Зашёл к ней в комнату с улыбкой и букетом цветов, чтобы поздравить. И увидел какую-то новую тревогу в её глазах. Подошёл к своей  ненаглядной  Аннушке, взял за ослабевшую руку и сказал: «Любимая,  я так благодарен тебе, что ты подарила мне  счастье!»  Сидел и гладил её руки, волосы, целовал и всё время  повторял: «Аннушка, хорошая ты моя, родная моя Аннушка…» Она улыбалась. Ослабевшими губами еле слышно спросила:

    - Мишенька, а ты меня по-прежнему любишь?

    Михаил, как подломленный стебелёк, упал на плечо жены и зашептал:

    -  Счастье   моё,  люблю тебя так, что сильнее и любить невозможно! Я не смогу без тебя жить. Умоляю, не покидай!..

     Он обнял жену, прижал к себе и тяжело, с надрывом зарыдал. Впервые в жизни он мысленно умолял Бога помочь Аннушке выздороветь.

      Анна ласково гладила голову Михаила, а слёзы, как холодные льдинки, катились по щекам,  разрывая сердце и терзая душу. Она шевелила губами и, видно, говорила что-то хорошее, её лицо светилось радостью и умиротворением.  Потом тихо вздохнула  и уснула.

      Проспала почти двое суток. Проснулась. Увидела встревоженные родные лица мужа и детей, в окне открывающиеся почки  на дереве, улыбнулась  и сказала: "Весна... Как красиво!"   
А потом попросила…  поесть!  И это после двухмесячного приёма  по несколько ложечек куриного бульончика…

      С тех пор пошла на поправку!!!

     Радость Михаила нельзя  было описать никакими словами. С его души свалился тяжкий груз, и он познал настоящее облегчение! Жизнь  началась заново, открыв новый мир, в котором есть всё: любовь, привязанность, взаимопонимание, дети, семейное счастье.  Расправил плечи, словно птица крылья, и полетел к своему счастью, своей  ЛЮБВИ! Всё смотрел и смотрел, и наглядеться не мог на свою Аннушку!

    А она  тоже не сводила глаз со своего любимого. Загадочно улыбалась чему-то, словно постигла только ей известную  тайну  ЦЕЛЕБНОЙ СИЛЫ ЛЮБВИ!!!
45 Хитрость старухи Шендерович
Владимир Погожильский
    Угрюмый и ворчливый старик Иван Шендерович с тревогой наблюдал, как наступает вечер. Приближалась ночь, когда хочешь-не хочешь, а надо ложиться спать.
Однако  стоило старому закрыть глаза, как его охватывало непонятное волнение и перед глазами снова и в который раз вставали не самые радостные картины его беспокойной молодости.
     Собственно, было в его жизни много и хорошего и плохого. Но, почему-то в памяти всплывали только жуткие картины  военной поры. Наверное, это подготовка к самому худшему - к уходу из жизни, думалось старику.
Вид горящей вески. Односельчанка, жившая на самом краю отказалась отдать немцам единственную  свинью и они подожгли ее дом. В назидание другим. Соломенная крыша вспыхнула и тлеющую солому понесло ветром в сторону других хат. Тушить не особенно кому было - бабы, подростки, инвалиды да один-другой мужики. В тот день сгорело больше половины деревни. Сгорел и дом Шендеровичей. Эту летящую горящую солому он видел во сне уже не первый год.
     Расстрел заложников в Лынтупах после покушения на гауляйтера. Людей повязали на выходе из костела. Пару человек он неплохо знал, доводились дальней родней. Ощущение безнадежности и невозможности что-либо изменить, даже рискуя собственной жизнью...

     Партизанские землянки, будни полные голода, холода и смертельной опасности.  Потом кончилась война. Дома в окрестных деревнях сожжены, поля заминированы.  Поставская районная власть  направила в Минск- там после войны восстанавливали город и создавали крупные предприятия. Строил тракторный. Работал токарем, окончил вечернюю школу, техникум, дослужился до мастера участка. Работа, работа, работа... Редкие часы и дни досуга... Как у всех. Пенсия.
     На пенсии Шендерович почуствовал себя совсем лишним человеком. Хотя выросли дети, подрастали внуки. Купили садовый участок. Дети помогли построить домик. Но не хватало настоящего дела, своего, трудного, с которым не каждый справится, каким он занимался всю сознательную жизнь. Хотя, конечно, со слабеющими ногами, больным сердцем и склерозом какое могло быть «дело»? Потому то и охватывало старика беспокойство по вечерам, а по ночам снились страшные сны. Он просыпался едва заснув и лежал на кровати силясь призвать из памяти хорошие воспоминания. Ничего не получалось.

     Бабка Шендеровичиха, видя как мучается старик, время от времени шла на хитрость. Просила соседа или какого-нибудь знакомого позвонить вечером мужу по телефону, представиться военным или начальником с завода и пообещать ему с утра какое-то важное поручение. Знакомым разве жалко?
     Сосед снимал трубку, звал деда к телефону и говорил примерно следующее:
-Товарищ Шендерович? С вами говорит полковник Иванов. Сейчас, пожалуйста приведите себя в порядок, как следует выспитесь. А утром вам перезвонят и вы получите важное задание. Всего хорошего!

     Шендерович плелся к постели, валился на нее  и засыпал праведным сном.
Снились друзья по отряду, по заводу, как женился, свои малые дети...
Ивана ценили в партизанском отряде за обстоятельность, цепкий ум, сметливость.
 - Во, гляньте, хлопцы на Ивана, - говорил взводный.  - Теж хлопак з вески, такий як вы усе. Але ж разобрался с миной, хочь спать з ею клади. И ходит спрентко - чи по шляху, чи по гаю. А коли чего подорвать вражине - проше пана. Шоб вы усе  в мене так воевали!    
    Хорошо относились и на заводе. Там, в сборочном он встретил свою Галю. Пусть сейчас она толстая ворчливая и не очень расторопная старуха - он помнит как любил смотреть на ее тонкую талию, прикасаться к ее  чутким пальцам, касаться русых волос, заглядывать в серые бездонные глаза. Он и сейчас в ней все это видит.
     Мальцы росли трудно - вечно всего не хватало. Но выросли мужики что надо, справные.  Окончили институты, женились, квартиры получили от работы, внуков деду произвели...  К  отцу всегда с уважением, за советом и так, проведать.
И очень устает от гостей старик, но уже на другой день начинает с нетерпением ждать их опять. В общем, хоть и не хватал Иван звезд с неба, но прожил достойную жизнь. Не хуже других. И может спать спокойно.

Утром Шендерович просыпался в хорошем расположении духа. Хотя и не помнил уже ни о каком ответственном поручении. Но оставалось ощущение востребованности, которым он делился за завтраком с бабкой.
-Знаешь, мать,- говорил он,- а я, так думаю, еще для чего-нибудь нужен…
-Мне ты, старый дурень, нужен,- отвечала старуха.- Чтоб я одна на белом свете не бедовала. Знаешь ведь - две головешки горят, одна гаснет.
46 Живём
Анатолий Куликов
                                     Живём

Василий Ершов, автослесарь пятого разряда, лежал на диване и с интересом перелистывал только, что пришедший «Крокодил». За столом сопел и дрыгал ногами сын Василия, тоже Василий Ершов, ученик третьего класса, такой же круглолицый и краснощёкий, как отец. Василий Ершов-младший готовил уроки. Закончив писать, он облегчённо вздохнул и закрыл лежащий перед ним учебник.
- С ответом сошлось? – перелистывая страницу журнала спросил строго Ершов-старший.
- Сошлось. – засовывая тетрадь в портфель буркнул сын.
- Смотри, если подогнал, всыплю. А то, ишь ты, деятель, тяп-ляп и в дамки…
Ершов говорил без злобы, но со значением. В эти минуты он очень уважал себя и поэтому говорил именно так, веско, со значением.
- Что там дальше? Рисуй.
Сын опять вздохнул и вытащил потрёпанный дневник. Ершов ещё перелистнул страницу и стал рассматривать карикатуру разобранного в поле трактора. «Трактора нарисовать не могут, тоже, вот ещё, деятели! И, ведь, учились на это, чтоб рисовать, дармоеды.» - подумал он так же без злобы и со значением. Со стороны стола забубнил Ершов-младший.
- Ты чё там, хоронишь кого? Этот…как его…псалтырь чтёшь? А, ну, как следует, по-военному!
- Люблю грозу в начале мая,
Когда весенний первый гром
Как бы резвяся и играя…
- Грохочет в небе голубом, - по инерции добавил отец. Он знал это стихотворение давным-давно, так давно, что даже слегка удивился, что вспомнил. Видно когда-то заучил его так, что через столько лет оно, как пуля выскочило из уголков его памяти, едва он услышал первые строки. Сын удивлённо уставился на отца.
- Я, брат, тоже его учил, когда как ты был. Вишь, память-то какая. Вспомнил. Ладно, учи дальше,- потеплевшим голосом произнёс Ершов.
- Люблю грозу…грозу…в начале…
люблю грозу в начале…мая
Знакомые с детства слова мягкой трогательной волной прокатились по душе Ершова. Он закрыл глаза и стал вытаскивать из памяти картины детства, пытаясь найти ту, в которой он учит это стихотворение. Вот он прыгает с крыши сарая в сугроб. Страшно было… Кусочки этого страха даже сейчас коснулись его и ему стало неуютно. Нет...не то…Вот он стоит у доски после тяжёлой болезни. Учительница, скрывая жалость ставит ему четвёрку. Он видит эту жалость и ему становится тоскливо. Нет, опять не то…
   « Интересно, программа не меняется, что ли? Я учил, сын учит, потом его сын будет учить, потом внук сына. А отцы вот так же будут лежать на диване и вспоминать. И мой Васька тоже будет лежать и вспоминать, как я его уроки делать заставлял. А меня, вроде никто не… А, ну да, проверять конечно, проверял. Он занят был очень. Учился и работал. Уважал я его очень, не знаю любил ли, но уважал очень. Да и сейчас уважаю. Трудно сказать за что, ведь не доходило тогда до меня, какого ему, а вот уважал. Точно помню!
А Васька меня уважает? Интересно, что он вспомнит обо мне, об сейчасном?»
   Ершов встал и подошёл к столу. Сверх вниз глянул на вихрастую голову сына.
- Вась, ты как ко мне… Ну, в общем, как я тебе…ничего?
Сын поднял удивлённые глаза и молчал. Ждал разъяснений. Ершов сел на стул рядом и стал мучительно подбирать слова, чтобы спросить не подавляя. Ежели вот так вот, в лоб, он может и соврать или вообще замычать ни то ни сё, он это умеет, уже научился.
- Ты представь, Вась. Ты стал взрослым, как я. У тебя сын растёт, как ты, тоже может быть, Васькой назовёшь, и, вот, сын твой тоже будет учить эти стихи. А ты их тоже помнить будешь. Так?
Ершов-младший молчал.
- Понял, а?
- Тогда, может, и учебников никаких не будет. Может просто выпьешь таблетку и – раз всё в голове, и стихи и задачки. Сейчас, пап, наука, знаешь как…это… развивается!
- Фу ты, ну ты, елки-зелёные! Ну, ладно. Пусть таблетки. Я не об этом. Ты вспомнишь как ты тут стихи учил. Так? И меня вспомнишь. А каким вспомнишь? Я, вот, сейчас батю своего вспомнил. Уважал я его очень. Не боялся, ты понял, не боялся, не любил…Я не знал, что любовь-то такое тогда. А уважал очень. Хороший он человек. С большой буквы.
- А сейчас?
- А что сейчас?
- Чё мать тебя письма уговаривает писать, а ты никак?
- Ну, это ты не того… не понимаешь. Мне некогда было… Да и не в этом дело. Письма! При чём здесь письма? Я его без всяких писем люблю и уважаю. И не потому, что он мне родной и, как говорится, вскормил-вспоил. Человек он. Настоящий мужик! Понимаешь, про иных говорят: так…живет, мол, мой старик. Прожил с нами…и всё.. А то и так: плюнут презрительно – какой он отец…так, жили вместе.
Ершов внимательно взглянул в блестящие глаза сына. Встал.
- Ладно, учи. Спросят завтра, чтоб от зубов…
Помедлив, вышел на улицу, и сев на лавочку, закурил. Выкурил две сигареты. Потом поднялся и быстрым шагом направился на почту. Взяв бланк телеграммы он на минуту задумался и торопливым почерком написал корявой телеграфной ручкой « Всё нормально, батя. ЖИВЁМ.»
47 Чудо
Евгений Михайлов
            Оля Ведерникова, женщина средних лет, давно и несчастливо живущая в браке с мужем Николаем, и сама толком не могла понять причину почти постоянного душевного дискомфорта, испытываемое ею. Вроде бы и неплохой мужик Николай – малопьющий; не бита и не матерёна она им, а вот не глянется он ей и всё тут!
            Говорят, что женщина любого встреченного ей мужчину инстинктивно сравнивает с тем, кто был у неё первым. И вот тут сравнение было не в пользу  смирного Николая, потому что сердечный друг Олиной молодости всегда из кожи лез, доказывая свою крутость, и схлопотал милицейскую пулю во время одной из своих дерзких выходок. Рана оказалась смертельной.
            После этого Оля не сразу вышла замуж. Оглядывалась, осматривалась.
Любви к Николаю она не испытывала. Думала: стерпится, слюбится.
Не получилось. Короче говоря, жили Ведерниковы вместе, детей растили, но романтики в их жизни не было. Хотя Николай и испытывал влечение к жене, принимая это за любовь. Он всегда скучал, оставаясь один, даже ненадолго.
Ему всё время хотелось обнять и потискать Ольгу. Её ладненькое тело возбуждало в нём страсть. Оля уступала требованиям мужа, не испытывая никакого удовольствия. Странно, что о разводе она и не помышляла. Её страшила перспектива в одиночку воспитывать двоих детей.
             Женская душа, запутавшаяся и измученная, металась, как птица в клетке. Нездоровье души передавалось и телу. Болезней становилось всё больше и больше. Как говорится, от пародонтоза до геморроя – весь набор.
Постепенно главное место в Олиной жизни заняла непрекращающаяся война с болезнями.
              Применение большого количества медикаментов привело к коллапсу иммунной системы. Теперь уже организм женщины не мог рассчитывать на собственные силы и ждал помощи извне. Круг замкнулся.
               Оля часто задумывалась о причинах своих болезней, ища их не в себе самой, а вокруг себя. Всё в её понимании сводилось к неблагоприятным внешним факторам. Однако, к её удивлению, радиационный фон в квартире был нормальным. Испарений формальдегида тоже не обнаружилось. Какие-то проходимцы провели и очищение квартиры от вредных энергетических сущностей (за немалые деньги, конечно). Однако положительных результатов это не принесло. Не помогли и занятия по методике Порфирия Иванова, а также посещение секты солнцепоклонников. Творец всего живого тоже почему-то не реагировал на слёзные мольбы отчаявшейся женщины.
                Тут Ольга , насмотревшись псевдонаучных телепередач,  прониклась очередной гипотезой, выложив её перед оторопевшим мужем.
- Знаешь, Николай, - начала она, - я думаю, дело в том, что ты отсасываешь у меня жизненную энергию. Ты, конечно, не виноват. Это происходит непроизвольно. Но я заметила, что особенно плохо себя чувствую, когда мы вместе.
                  - Что ты предлагаешь? – нахмурился Николай.
- Прежде всего – полностью прекратить интимные отношения. И вообще, хорошо бы нам пожить врозь.
Николай остался верен себе. Бить и материть жёнушку не стал. Но слово за слово, так и разгорелась нешуточная ссора. Ничего хорошего не услышали о себе в тот вечер супруги.
                  Николая особенно взбесило то, что курс на полный разрыв отношений женщина взяла аккурат накануне его дня рождения. Сильно хлопнув дверью напоследок, он отправился в гараж.  Фиолетовая «шестёрка» завелась не сразу. Прогревая мотор, Николай ещё не представлял себе, куда же он поедет.
                  Неожиданно он вспомнил, что двоюродный брат Василий, живущий в деревеньке Кривой Лог, ещё до Нового года звонил и приглашал поохотиться на зайчишек.
- Решено, поеду к Ваське! – повеселел Николай, - Через несколько дней эта дура одумается. С работы отпрошусь, не забыть бы завтра шефу позвонить из деревни.
                  Подъехав к банкомату, он, порывшись в карманах, не обнаружил  банковской карточки и вспомнил, что ещё до ссоры отдал её Ольге. Как же теперь заправиться-то?
Счётчик показывал уровень горючего  где-то на полбака. До Васькиной деревни было километров девяносто.
- Хватит туда и обратно, - решил Николай, - в случае чего, Васька заправит.
                 Выехав за город, он с неудовольствием увидел всё усиливающуюся позёмку. Когда «шестёрка» свернула с трассы на просёлок до Кривого Лога, пурга накрыла её сплошной пеленой. Скорость резко упала, мотор ревел на пониженной передаче, а через несколько минут совсем заглох. Николай обследовал бензобак и с грустью убедился, что он пуст.
- Значит, врал датчик-то! – пробормотал обескураженный мужик.
                  Он уже проклинал себя за необдуманный выезд.
- Надо было утром ехать. Чего торопился, дурак! – ругал он себя – Здесь, на просёлке, на ночь глядя, вряд ли кого-нибудь встретишь.
До деревни оставалось ещё километров двадцать, поэтому он решил возвращаться на трассу и купить у кого-нибудь литра три-четыре бензину. В багажнике нашлось пустое ведёрко, но тут же оказалось, что пурга успела напрочь засыпать просёлок. Перед Николаем лежала сплошная снежная целина. Пурга с завыванием бросала ему снег в лицо, В сумерках  было совершенно непонятно, куда идти.
                    Оглядевшись, Николай увидел вдалеке какие-то огоньки и с облегчением перевёл дух.
- Жильё! – обрадовался он – Надо идти туда. Если бензина не раздобуду, то хотя бы переночую в тепле.
                     Заперев машину, он двинулся в путь. Снег лежал выше колена. Николай быстро выбился из сил, а огоньки призывно маячили, но не приближались. Пурга неожиданно прекратилась, а мороз стал усиливаться.
Николай несколько раз отдыхал, садясь прямо в снег, но вскоре поднимался, боясь замёрзнуть, и плёлся дальше. Силы быстро таяли.  В эти тяжёлые минуты он вспомнил о Боге. Чуть не плача, молил он  о божьей помощи.
                  Неожиданно начался  небольшой подъём, и Николай увидел впереди на пригорке дом с ярко освещёнными окнами. Когда он подошёл поближе,  то не поверил свом глазам – перед ним был дом его детства.
Откуда он здесь? Бред какой-то!
                   Дальнейшие события повергли Николая в шок. Поднявшись на крыльцо, он увидел в дверях… свою мать, умершую несколько лет назад.
Он попятился. Женщина двинулась к нему, протягивая руки.
Николай не выдержал и, схватив за грудки существо, поразительно похожее на его мать, закричал: - Кто ты?  Что это всё значит?! Моя мать умерла!
Женщина легко освободилась от захвата и сказала ему: - Успокойся! Всё будет хорошо. Иди в дом. Погрейся.
                     Николай почему-то повиновался и, войдя в дом, оказался в пустой комнате с единственным креслом у окна. В углу комнаты топилась печь, бросая на стены яркие отсветы. Придвинув кресло поближе к печи,
он уселся поудобнее, чувствуя проникновение божественного тепла в каждую его клеточку. Сквозь дрёму, он увидел свою Ольгу.  Она подошла к нему и поцеловала почему-то в лоб.
- Умер я, что ли? – успел подумать Николай и провалился в глубокий сон.   
                     Нашли его через три дня с помощью специально обученных собак-спасателей. Он успел довольно далеко отойти от своей машины, заметённой снегом по самую крышу, и замёрз в пятидесяти метрах от трассы.
                     Оля на похоронах поплакала немного, впервые назвав мужа уменьшительно-ласкательным именем Коленька. Когда она целовала бездыханного Николая в лоб, то не могла отделаться от ощущения, что это с ней уже было совсем недавно.
                     Многие заметили, что, несмотря на свалившуюся беду, она как-то странно похорошела. Такой бодрой и свежей она себя давно не чувствовала.
Исчезло то невидимое и неведомое, что поглощало все её силы. Она была уверена, что эта трагическая ночь стала для неё поворотным пунктом к чудесному выздоровлению.  Только об этом она никогда никому не говорила  и не скажет.
48 Страдания несломленного гения
Ави -Андрей Иванов
https://vk.com/ivanov1963

ИСПОЛНИЛОСЬ 136 лет со дня ухода на небеса ВЕЛИКОГО ГЕНИЯ и МУЧЕНИКА ФЁДОРА МИХАЙЛОВИЧА ДОСТОЕВСКОГО (30.10.1821—28.01.1881)
Это ЭССЕ посвящаю ЕГО ВЕЧНОЙ СВЕТЛОЙ ПАМЯТИ.

СТРАДАНИЯ НЕСЛОМЛЕННОГО ГЕНИЯ

Если спросить у большинства читателей на Западе и в большинстве стран мира о русских литераторах - классиках, то обязательно в первой пятёрке назовут Достоевского, Толстого, Гоголя и Пушкина.

Я полюбил творчество Достоевского не со школьной парты. А гораздо позже, когда смог, хотя бы частично, осознать гигантский масштаб этой творческой личности.
Только прочитав его произведения уже в зрелом возрасте, я заинтересовался его автобиографией и личной жизнью. И тогда меня глубоко поразило, сколько же смог перенести этот человек горя, боли, страданий. И не только не сломиться под ударами судьбы. А ещё и гениально писать, анализировать и чувствовать боль других людей. Сострадать им, уважать, и любить их.
Именно тогда и возникло моё желание рассказать в СВЕТЛЫЙ ДЕНЬ ЕГО ПАМЯТИ(28 января) о многочисленных страданиях и испытаниях этого русского писателя Вселенского масштаба.

Родился Ф.М.Достоевский 11 ноября 1821 года в Москве. Отцом будущего писателя был отставной военный лекарь Михаил Андреевич, он установил дома строгий порядок и требовал, что бы все неукоснительно его соблюдали.
Будущий великий писатель рос в довольно суровой обстановке больницы для бедных, где работал отец и жила вся семья, над которой витал угрюмый дух отца — человека нервного, раздражительно-самолюбивого, вечно занятого.
Дети (их было 7; Федор — второй сын) воспитывались в страхе и повиновении, по традициям старины, проводя большую часть времени на глазах родителей. Редко выходя за стены больничного здания, они с внешним миром очень мало сообщались, разве только через больных, с которыми Федор Михайлович, тайком от отца, иногда заговаривал.

Первый ДВОЙНОЙ УДАР СУДЬБЫ - зимой 1837 года умерла мать Фёдора Михайловича, и этот период принято считать окончанием детства писателя. Достоевский вспоминал её с нежностью, это была добрая и ласковая мама. Эта смерть совпала с гибелью Пушкина. Гибель Александра Сергеевича юным Федей была воспринята как личное горе. Брат писателя Андрей писал: "брат Федя в разговорах со старшим братом Мишей несколько раз повторял, что ежели бы у нас не было семейного траура (умерла мать - Мария Фёдоровна), то он просил бы позволения отца носить траур по Пушкину".
Тяжело пережив смерть матери, совпавшую с известием о смерти А.С. Пушкина (которую он воспринял как личную потерю), Достоевский замкнулся в себе. Лучшим его другом на всю жизнь оставался только родной брат Михаил.

Второе горе - смерть отца, который умер через два года после смерти матери, в начале лета 1839 года. Будущий писатель очень тяжело перенёс эту трагедию, тем более что упорно ходили слухи о том, что Михаила Андреевича убили собственные крестьяне в селе Даровое(Тульская губерния, в котором маленький Федя проводил каждое лето). И именно со смертью отца, связан первый приступ эпилепсии, который преследовал Фёдора Михайловича до конца жизни.

Рано утром, в 4 часа 23 апреля 1849 года к Фёдору Михайловичу Достоевскому, по личному приказу тогдашнего царя Николая I пришли жандармы , арестовали и заключили в Петропавловскую крепость. Вместе с ним было арестовано ещё несколько десятков кружка петрашевцев.
По решению суда, Достоевский и девять других членов кружка были лишены дворянского титула, чинов и были заключены в Петропавловскую крепость.

За девять месяцев, проведённых в ожидании суда, всё это время велось следствие, во время которого обвинённый Фёдор Михайлович отрицал все предъявленные ему обвинения. Он не выдал никого из своих товарищей. Но военный суд признал Достоевского "одним из важнейших преступников" и обвинив его в преступных замыслах против правительства, приговорил к смертной казни.
Первоначальный приговор военно-судебной комиссии гласил: "... отставного инженер-поручика Достоевского, за недонесение о распространении преступного о религии и правительстве письма литератора Белинского и злоумышленного сочинения поручика Григорьева, лишить чинов, всех прав состояния и подвергнуть смертной казни расстрелянием".
Но лично император Николай I добавил: "Объявить о помиловании лишь в ту минуту, когда всё будет готово к исполнению казни".

Инсценировка смертной казни состоялась. 22 декабря 1849 Достоевский вместе с другими ожидал на Семёновском плацу исполнения смертного приговора. Стоя на месте казни Достоевский, непосредственно перед расстрелом, сказал товарищам, что они сейчас попадут ко Христу, на что один из них ответил: "В виде праха". А через два дня Достоевского заковали в кандалы и отправили в Омский острог, в котором он содержался до февраля 1854 года.
По резолюции Николая I казнь была заменена ему 4-летней каторгой с лишением "всех прав состояния" и последующей сдачей в солдаты.
Ночью 24 декабря Достоевский в оковах был отправлен из Петербурга.

С января 1850 по 1854 Достоевский вместе с товарищами отбывал каторгу "чернорабочим" в Омской крепости. После тяжелейших лет каторги, Фёдор Михайлович был отдан в солдаты. В январе 1854 он был зачислен рядовым в 7-й линейный батальон (Семипалатинск). Здесь он и познакомился с будущей женой. В 1857 Достоевский женился на овдовевшей М.Д. Исаевой, которая, по его словам, была "женщина души самой возвышенной и восторженной ... Идеалистка была в полном смысле слова ... и чиста, и наивна притом была совсем как ребенок". Брак не был счастливым: Исаева дала согласие после долгих колебаний, измучивших Достоевского. Она была больна чахоткой и страдала от нервных истерических приступов ревности к славе писателя и его многочисленных поклонников.
Весной 1857 Фёдору Михайловичу было возвращено потомственное дворянство и право печататься, но полицейский надзор над ним сохранялся до 1875.

1864 принес Достоевскому новые тяжелые утраты. 15 апреля умерла от чахотки его жена. Личность Марии Дмитриевны, как и обстоятельства их "несчастной" любви, отразились во многих произведениях Достоевского (в частности, в образах Катерины Ивановны — "Преступление и наказание" и Настасьи Филипповны — "Идиот").

10 июня того же года умирает от болезни его любимый родной брат и верный друг М.М. Достоевский. Для Фёдора Михайловича это был тяжёлый удар и к тому же все основные заботы, связанные с журналом "Эпоха" свалились на его плечи, но журналу это все равно не помогло. После смерти брата Достоевский взял на себя это издание отягощенное большим долгом и отстававшее на 3 месяца. Резкое падение подписки вынудило писателя закрыть этот журнал. Он остался должным кредиторам около 15 тысяч рублей, которые смог выплатить лишь к концу жизни.

Стремясь хоть как-то уйти от долгов кредиторам и надвигающейся полной нищеты, чтобы обеспечить себе минимальные условия для работы, Достоевский заключает невыносимо кабальный контракт с книгоиздателем Стелловским на издание собрания сочинений, в котором обязуется написать для него новый роман всего за один оставшийся месяц(26 дней), уже к 1 ноября 1866.

В 1866 истекающий срок контракта с издателем вынудил Достоевского одновременно работать над двумя романами — "Преступление и наказание" и "Игрок".
Писатель остался без средств к существованию и в случае невыполнения этого договора писатель на девять лет терял право собственности на все свои сочинения.
Тогда Достоевский прибегает к необычному способу работы: 4 октября 1866 друзья, видя катастрофически безвыходную ситуацию писателя, решают помочь и рекомендуют ему молодую стенографистку А.Г. Сниткину.
Он начал диктовать ей роман "Игрок", в котором отразились впечатления писателя от знакомства с Западной Европой. Благодаря помощи и поддержке этой молодой женщины роман удалось сдать издателю в срок.

Зимой 1867 стенографистка Сниткина становится женой Достоевского. В 1868 родилась дочь Софья, внезапную смерть которой Достоевский тяжело переживал. Примерно в это время, согласно свидетельству доктора С.Д. Яновского, у Достоевского резко обострились симптомы эпилепсии. Частые припадки "падучей болезни" ещё более ослабили здоровье писателя.

1875 — смерть любимого сына Алексея, умершего в трёхлетнем возрасте от припадка врождённой эпилепсии.
Тяготит писателя и изнуряющий труд для различных журналов. Бедность вынуждает его браться за любую литературную работу (в частности, он редактировал чужие статьи). Интенсивная деятельность Достоевского сочетала редакторскую работу над "чужими" рукописями с публикацией собственных статей, полемических заметок, примечаний.

В связи с ухудшением здоровья (усилившейся эмфиземой легких) он в 1875 уезжает для лечения за границу и повторяет поездки туда 1876 и 1879. В конце 1879 года врачи, осматривавшие Достоевского, отметили у него прогрессирующую болезнь лёгких. Ему было рекомендовано избегать физических нагрузок и опасаться душевных волнений.

26 января 1881 года Достоевский, часто работавший по ночам, случайно уронил ручку на пол. Пытаясь достать её, ему пришлось сдвинуть с места тяжёлую этажерку с книгами. Физическое напряжение вызвало кровотечение из горла. Это привело к резкому обострению болезни. Кровотечение то прекращалось, то возобновлялось вновь.
Утром 28 января Достоевский сказал жене: "...Я знаю, я должен сегодня умереть!". В 20 часов 38 минут того же дня Фёдор Михайлович Достоевский скончался. Проститься с великим писателем пришли тысячи людей. На похоронах, молодёжь пыталась пронести к могиле Достоевского кандалы, как пострадавшему за политические убеждения.

Хотя у Достоевского перед смертью было слабое физическое здоровье, он был полон душевных сил, творческих планов и интереснейших мыслей. Вот, что сказала в 1916 году его супруга А.Г.Достоевская: "Смерть унесла его действительно полного замыслов. Он мечтал в 1881 год всецело отдать "Дневнику писателя", а в 1882 засесть за продолжение "Братьев Карамазовых".

Достоевский внёс в мировую литературу то, что должен был кто-то внести. Даже М.Горький, неоднократно выступавший против книг и идей Достоевского, сказал:
"Должен был явиться человек, который воплотил бы в своей душе память о всех этих муках людских и отразил эту страшную память, этот человек - Достоевский".
49 Ребенок или Как стать счастливой
Галина Прокопец
Майя была некрасивой коренастой девушкой. Жила она с матерью вдвоем в маленькой однокомнатной квартире в старом доме. Училась не плохо и не хорошо. Середнячок. Как и почти все девчонки в классе, девушка была влюблена в высокого спортивно сложенного уверенного в себе красивого парня, которого звали Максим. Природа одарила Максима также богато, как обделила Майю.
Девушка была вне себя от счастья, когда Максим пригласил ее на день рождения…. Через девять месяцев девушка родила. Она не знала, кто отец ребенка, на день рождения парень пригласил трех своих друзей. И хоть Майя была достаточно сильной, но… С того дня девушка возненавидела не только Максима, но всю мужскую половину человечества.
Уставив взгляд на белый, весь в трещинках потолок больничной палаты, Майя думала о словах матери. Она не могла от них избавиться ни днем, ни ночью: «Ты и без ребенка никому не нужна, а с ребенком!... И угораздило ж меня выйти замуж за твоего папашу-урода!». Ребенок и так был нежеланный, а тут еще мать…
В палате была еще одна женщина, искавшая ответы на растрескавшемся потолке больничной палаты. Маргарита родила мертвого ребенка. Это был ее единственный шанс. Врачи сказали, что больше детей у нее не будет. Жизнь теряла для женщины смысл…
Мать приходила к Майе в роддом только дважды, когда привезла ее сюда и когда пришло время забирать девушку домой. Она прокричала в окно: «Бросай здесь своего выродка, и поехали домой!» и пошла к входу в роддом.
И тут встрепенулась Маргарита: «Отдай мне свою дочь! Она тебе не нужна! А я ей все могу дать, я буду ее любить и беречь! Ей будет хорошо у меня! Ты себе еще родишь! А у меня больше не может быть детей! Отдай! Пожалуйста!» Подписав необходимые бумаги, семнадцатилетняя Майя, не оглядываясь, ушла из роддома…
Прошло три года. Майя закончила школу, училище и работала кондитером в ресторане. У нее оказался талант к тортам и пирожным. К юбилеям, свадьбам она делала сказочно красивые торты, ее уважали… Казалось бы, жизнь налаживается. Однако…
После тяжелой болезни выяснилось, что Майя больше не сможет рожать. Она приходила в роддом, умоляла, просила дать ей адрес той женщины, хотела вернуть ребенка. Сама она даже не смогла вспомнить, как выглядит приемная мать ее дочери. Ее жалели, сочувствовали… Но было поздно… И тогда…
Майя, вся сжавшись, вошла в кабинет главврача: «Я хочу усыновить ребенка… Удочерить… Девочку…». Новый главврач, незнакомый с историей Майи, удрученно посмотрел на молодую некрасивую женщину: «Вы еще молоды! А это очень ответственное решение. Поживите для себя, разбери…». «Нет! – перебила его женщина, - Мы с мужем хотим ребенка, а я по медицинским показаниям не могу родить. Все документы у меня в порядке! Я хочу удочерить девочку!»
Майя почти не дышала, когда несла драгоценный, слегка посапывающий сверток домой. Она будет самой лучшей матерью на свете! Это совсем неважно, красива будет дочь или нет, она будет любима, все равно! А дома в инвалидной коляске ее ждал муж, который без нее был совершен беспомощен. Но он заслуживал заботы и любви, хотя бы потому, что подарил Майе счастье быть матерью. И у маленькой Светочки теперь есть и папа, и мама!
Наконец, она была счастлива!
50 Без права на надежду?
Галина Прокопец
Я люблю тебя, люблю неистово
Всей душой, измученной почти до дна,
Мы с тобою друг для друга пристани,
Жизнь нам на двоих всего одна дана...

- Я больше не могу! - голова молодой женщины со стоном упала на безвольно лежащие на столе руки.

- Мама! - В глазах девчушки был испуг.

- Все в порядке, моя малышка. Все хорошо. Видишь мама уже улыбается. Мы с тобой сильные, справимся.

Вчера женщина, гулявшая с маленькой собачкой, с возмущением высказывала: "У вас же ТАКОЙ ребенок, что его даже к собаке подпускать нельзя! Держите ее при себе! Ребенком же надо заниматься!" Даже отвечать не хотелось. Говори - не говори, все равно не услышит. Если у человека в сердце нет милосердия, не достучишься, бесполезно.

Аутизм. И не пила, и не курила, и Боже упаси, наркотиков не употребляла. Почему? Почему малышка не смотрит в глаза? Почему не хочет отвечать на  вопросы, закрывает ручонками уши при громких звуках?...

Говорят "ТАМ" лечат, по крайней мере, пытаются лечить, а у нас ДИАГНОЗ без права на НАДЕЖДУ.

Крошка уснула. И снова у монитора с опухшими от слез глазами. Интернет . Всемирная паутина. Информация с миру по нитке. А может диета? Многим помогает. Специальная методика обучения? Надо вникнуть. А может...

И рождается общество без государственных границ и языковых барьеров, без выяснения вероисповеданий и пристрастий, общество родителей, дети которых - аутисты. Общество, главным принципом которого является бескорыстие и милосердие, готовность протянуть руку помощи тому, кого никогда не увидишь, но кто остро нуждается в ней...

- Ничего малышка, справимся. Мы с тобой не одни. Впереди уже видна тропинка, и мы все увереннее ступаем по ней. Ты делаешь большие успехи!  Прости меня, что заставляю тебя столько трудится. Но тебе жить среди людей, в том числе и таких, как та тетя. Мы ее простили, правда? Но ведь она не одна такая... Я люблю тебя, моя девочка!...И я верю, все у нас будет, хорошо, мы с тобой это заслужили...

 У пунктуальных англичан есть такая статистика: на тысячу новорожденных - восемьдесят аутистов. И эта тенденция усиливается.  Кто знает, может это растет новая формация людей. И через несколько столетий современный человек уже будет исключением, отклонением от нормы. А пока... давайте будем милосердны...
51 Нераспечатанный конверт
Владимир Цвиркун
В середине января ярко светило солнце, но мороз знал своё ремесло. Назар вошёл в подъезд дома и радостно произнёс, потирая свободной рукой замёрзшие щёки:

– Наконец-то в тепле.
Достав из кармана маленький ключик, открыл дверцу почтового ящика. Там лежала письмо.  «От Галины», – улыбнувшись, подумал он и положил его в боковой карман зимнего пальто.

Войдя в прихожую, положил на журнальный столик всё принесённое и хотел опустить руку в карман, но раздался телефонный звонок.

– Алло. Слушаю.
– Назар, извини, но тебе надо срочно прибыть в отдел.
– Буду после обеда.
– Нет, нет. Давай прямо сейчас.
– Но я же отпросился, – недовольно сказал он. – У меня же …
– Ты срочно едешь в командировку. Документы готовы, поезд через два часа.
– Что за спешность? Не понимаю.
– Старик, извини, приказ шефа.
– Ладно, буду.

В купе Назар находился один. Разместившись, собрался пойти в вагон-ресторан перекусить. Засунул руку в боковой карман, ощутил упругое портмоне, а рядом с ним – нераспечатанное письмо. «Прочитаю после, когда вернусь из ресторана», – решил он.

Рука только приблизилась к ручке двери, как та открылась. В её проёме стояла обворожительная девушка.  Она была из тех, которые покоряют мужчин с первого взгляда.  Назар сделал шаг назад.
 
– Прошу, пани, – чуть наклонившись, сказал он.
– Мерси, – кокетливо ответила незнакомка, и тут же удивлённо спросила: – Вы что поляк?
– Нет, что вы. Так, вырвалось. У вас какое место?
– Двенадцатое.
– А у меня несчастливое тринадцатое. Хотя, что я говорю. Вы…
– Ох, уж эти приметы, – улыбаясь, промолвила черноволосая девушка.
– Да, да. Но люди верят. А мне повезло сегодня. Вы такая…
– Поставьте, пожалуйста, мой чемодан на место.
– Непременно, как скажите. Вот так. Всё, – и он сел на мягкий диван, не сводя глаз с попутчицы.
– Давайте без всяких жеманств. София, – протягивая руку, сказала она.
– Назар. Готов быть вашим преданным слугой во время пути. Я – в Новосибирск, а вы?
– И я туда же.
– Прекрасно. Может, мне выйти пока, София?
– Пожалуй. Только, может…
– Ваш покорный слуга проголодался. Позвольте пригласить вас в ресторан откушать.
– Даже не знаю, – но, немного подумав, добавила: – Ресторан, так ресторан.
– Жду вас в тамбуре. А давайте, для удобства, будем говорить друг другу «ты».
– Конечно, так лучше.

Из ресторана они уходили последними.  Было желание и ещё посидеть, но уставшая за день официантка начала недвусмысленно греметь посудой.
 
Войдя в купе, Назар поставил на столик бутылку сухого вина, положил коробку  конфет, поспешно  засунул портмоне в карман, примяв нераспечатанное письмо…

Проснувшись под стук колёс почти одновременно, они протянули друг другу руки и улыбнулись.
– Доброе утро, Назар.
– Доброе утро, София.
В дверь купе постучали и послышалось: «Утренний чай, кому утренний свежий чай?».
– Нам два стакана, – сказал Назар, одеваясь. – Сейчас открою.
 
Две недели в гостиничном номере они провели, словно медовый месяц. За это время портмоне Назара, то несколько раз оказывалось в его руках, то снова опускалось в карман, всё сильнее приминая нераспечатанное письмо. Возвращались они с твёрдым намерением: завязать тугой узел в своих отношениях.

 Однако супружеская жизнь сразу не задалась. София не желала никуда идти на работу. Резервные сбережения  Назара заканчивались, а она всё просила новые наряды. Рестораны и театр тоже входили в её меню. О себе позаботиться Назару не хватало средств. Когда-то модное зимнее пальто с хлястиком и медной бляшкой поизносилось. Остальная одежда тоже нуждалась в замене.

О Галине Назар впервые вспомнил на своей свадьбе, когда весёлые гости дружно кричали: «Горько! Горько!». Теперь от шутливого свадебного «горько» ему всё чаще горько становилось в жизни. Запив, перешёл работать грузчиком в продовольственный магазин. Чем горше было на душе, тем чаще он вспоминал Галину.

Пустое портмоне теперь без надобности лежало в тумбочке. Когда появлялись деньжата, Назар небрежно засовывал их в карман. Вскоре София уехала жить к своей матери. Её сборы были недолгими. Расторжение брака отложили на потом. Их союз оказался бракованным. А как красиво всё начиналось!

Назар сидел на лавочке в парке в совсем износившемся зимнем пальто, хотя на дворе уже бушевала весна. Послышались звуки музыки. Мимо прошла парочка с магнитофоном. Что-то шевельнулось в его душе. Решил закурить и стал искать сигареты по всем карманам.  В боковом прихватил какую-то помятую бумагу.

Назар разгладил её и понял, что это – письмо. То письмо, которое он носил столько лет у сердца, так и не прочитав. Дрожащими руками распечатал конверт.

«Назар, любимый, почему не пишешь? Я очень жду твоей весточки. Я помню все твои поцелуи, мысленно глажу твои волосы. У меня болеет мама, врачи говорят, что это серьёзно. Мне нельзя от неё отойти. Ты бы приехал, да помог мне разобраться с отцовским наследством. Специалисты-антиквары говорят, что у него редкая коллекция. Выбери время, дорогой. Приезжай. Жду. Твоя Галина».

– Ох, судьба, судьба. Что же ты меня не в ту сторону привела? – произнёс Назар, сжимая голову руками.
52 Ксения
Владимир Цвиркун
 Кроме нескольких газет и журналов, в его руках оказалось письмо. Пальцы машинально оторвали узенькую полоску и извлекли из конверта синеватый билет на вечерний киносеанс. «Что это: приглашение или шутка? Незнакомец это или незнакомка?» – думал он. И с мыслью, что всё это может проясниться только в кинотеатре, он отправился туда, влекомый загадочным приглашением.

Прозвенел первый звонок, второй. Мимо прошла девушка в белом плаще и села впереди. В руках у неё был зонтик и коричневая сумочка. Она поправила плащ и мельком оглядела соседей. Её взгляд…

Дали третий звонок. Свет в зале стал медленно гаснуть, а в его сознании с каждым мигом всё яростнее поднималось воспоминание…

Надоевший серый снег сменился зелёной травкой. Тёплый ветерок, будто струны арфы, нежно перебирал ветки густых деревьев. От этого прикосновения взрывались набухшие смолянистые почки. А солнце – главный дирижёр природы – с каждым днём поднималось всё выше и становилось всё приветливее. Весна прихорашивалась, словно к свадьбе.

Выпускной бал. Они танцевали всего два танца: один раз он пригласил её на танго, другой она его – на «белый вальс». Музыка захватывала их. В его сознании очертенело, обгоняя друг друга, проносились мысли: «Она, только она… Красивая, белая.  Белая лилия, и рядом, совсем близко…  Какая она милая… Любовь… Неужели она рождается в такие минуты. Любовь... Щемит что-то в груди, будоражит. Я люблю, я люблю. Это точно. Она заслонила всё. Она стала всем… Она и я, я и она. Мы вместе, рядом. Я скажу ей, непременно скажу…»

В армии он клял себя за то, что так и не сказал ей обо всём наедине. Эти слова, как ему казалось, надо говорить, глядя в глаза любимой. Пусть даже одно слово «люблю», но сказать, чтобы она слышала.

Переписывались почти два года. Письма были всякие, но частые. И вот пришло последнее. Три страницы о погоде, о друзьях, о фильмах, о книгах. И всего одна строчка о себе: «Я выхожу замуж».

Кадры фильма бессвязно, но настойчиво мелькали перед его глазами. Он наклонился вперёд, присмотрелся. Она? Или похожая на неё?

– Ксения, – позвал он тихо.

Она повернулась. В глазах недоумение: зачем и кто её звал. Но, увидев его лицо, вся переменилась.

– Алексей?..

Ксения прижала ладони к пылающим щекам и вышла из зала. Они долго и молча смотрели друг на друга. Потом спустились по ступенькам и вышли на улицу.

– Ты живёшь здесь? Конечно, женат, дети?

– Да, так оно и есть, – ответил он. – А ты, как ты, Ксения? Где ты была все эти годы.

– Про меня сказ короткий. Последнее письмо? Дурочкой была. Решила тебя проверить. Или подшутить. Не знаю, что мне взбрело тогда в голову. Думала вернешься, и всё уладится. А ты отслужил и как в воду канул.

Он взял её за руку и переспросил:
– Так это была шутка и больше ничего?
– Просто так взяла и пошутила: «Выхожу замуж»?
– Да.
– Понимаешь, что ты наделала? Ведь я уже ехал к тебе, мысленно представлял нашу встречу…

Она грустно посмотрела в его глаза, тихо заплакала.
 
Из открытого окна донеслись звуки «Школьного вальса».

Алексей чувствовал, что все далёкие ручейки его радости, думы и мысли о ней сейчас слились воедино. Чаша его счастья впервые наполнилась до краёв. Ксения подняла глаза, из которых неудержимо лились слёзы не то радости, не то обиды.

–  Дай ещё раз посмотрю на тебя, Алёша. Я, только я в этом виновата. Виновата в том, что тебя не было со мной все эти годы.

Пошёл дождь. Вечерние фонари грустно склонили вниз свои колокольчики и тоже плакали. Справившись с нахлынувшими чувствами, Ксения посмотрела на Алексея полными грусти глазами и сказала:
– Вспоминай меня изредка, Алёша. Слышишь, кончился наш «Школьный вальс»…

Он пришёл домой мокрый и понурый. Жена, предвкушая ответ, спросила его из кухни:
– Алёша, ты догадался, что это я прислала по почте тебе билет? Ты слышишь? Проветрился немного? Ты рад?
Из другой комнаты донёсся тихий ответ:
–  Рад… очень.

А в его голове всё ещё звучал и звучал тот далёкий и близкий «Школьный вальс».
53 Все будет хорошо
Людмила Май
Александра Ивановна тихо и незаметно трудилась в производственном отделе довольно известной в городе строительной фирмы и своим внешним видом явно диссонировала с обстановкой этого современного делового офиса. Да что там говорить: ее возраст давно уже переступил пенсионный рубеж, была она старомодна и откровенно некрасива, с нелепой седой челкой и стариковскими очками на блеклом невыразительном лице. А сдержанный сухой характер довершал этот совсем непрезентабельный портрет ведущего специалиста.

Ее никогда не занимали такие неизбежные компоненты любой офисной среды, как сплетни, интрижки и разговоры на садово-огородную тему. В корпоративных мероприятиях она участвовала неохотно, словно по принуждению. Может, неловко чувствовала себя среди молодых жизнерадостных сотрудников и стеснялась своего несуразного вида, а может, ей было просто неинтересно – за толстыми линзами невозможно было угадать ее чувств.

Коллеги по-разному к ней относились. Кто-то ее замкнутость принимал за высокомерие, а кто-то восхищался ее профессиональной грамотностью и острой, несмотря на возраст, памятью. Но все однозначно побаивались ее строгого взгляда и давно оставили попытки втянуть ее в круг своих разговоров «за жизнь».

Никто даже представить не мог, какие думы и какие заботы могли занимать ее помимо работы, да никого это, собственно, и не интересовало. Знали только, что живет она одна: ни детей, ни внуков. Знали и то, что она – протеже самого Арчинского, главы компании. Этот факт, в общем-то, и объяснял ее присутствие здесь, хотя, к слову сказать, была Александра Ивановна одним из самых прилежных и незаменимых работников.

А в одно прекрасное утро она вдруг позвонила на работу, сообщив, что несколько дней ее не будет по семейным обстоятельствам. Прямо так и сказала своим старческим голосом, но очень твердо и решительно.

Начальник был в ужасе: на носу сдача объекта, и разного рода представители толпами валили в контору с кучами бумаг, требующих немедленного рассмотрения. Еще никогда не было такого случая, чтобы Александра Ивановна поставила личные интересы выше своих рабочих обязанностей. Она в отпуск-то никогда не ходила, а тут...

Все гадали, какие такие семейные обстоятельства могут быть у одинокой старухи, не заболела ли, часом...

***

Первый раз Александра увидела ее на фото. Олег вернулся тогда из туристической поездки и показал ей кучу снимков. Заметила, что одна девушка мелькает на них чаще других.

– Это Оленька, – заулыбался Олег, – Живет в Краснозерске.

Она долго потом разглядывала эти фотографии, пытаясь понять, чем уж эта Оленька так зацепила ее сына, что стала для него той, единственной. Ничего особенного: маленькая, худенькая, с короткой стрижкой и задорным взглядом.

Конечно, что-то царапнуло внутри, когда узнала, что у нее уже есть ребенок. Но она не позволила этому «что-то» разрастаться – сын счастлив, чего еще надо? Спросила только про отца девочки.

– Да нет у нее никакого отца! – засмеялся тогда Олег.

– А вдруг объявится?

– Да не переживай ты так, – он обнял ее за плечи. – И вообще, не заморачивайся – все путем будет.

Она и не заморачивалась. Другое, тайное и невысказанное, молоточками стучало в ее голове: – Не пара она Олегу, не пара... У него престижная специальность, знание языков (двух!), второе высшее и солидная перспективная работа в международной компании. Не красавец, конечно, но девчонки к нему всегда липли. Взять хотя бы эту рыжую... Как ее?.. Вместе на юрфаке учились... А Оленька? Простая медсестра...

– А будет ли «все путем», сынок? – тревожно думала она. Больше всего она боялась, что сын догадается о ее сомнениях. Догадается и оскорбится.

Она одна растила своего Олежку. Не стала терпеть грубость и унижение от гулящего мужа, вовремя разобралась, что и сын не очень-то был ему нужен. Попросила уйти по-хорошему. Тогда еще мать жива была, кинулась к ней со слезами: – Что же ты делаешь, Шура?

А Шура на всю жизнь запомнила насмешливую ухмылку мужа: – Да кому ты нужна такая? Посмотри на себя, квазимода!

Пожалуй, это было лучшее, что он мог сделать для них: исчезнуть и больше никогда уже не появляться в их жизни. С этого момента сын стал для нее главным и единственным мужчиной всей ее жизни.

Прозорливость бога в этом своем мудром решении послать ей именно сына настолько изумляла ее, что она готова была поверить в существование высших сил. Потому что розовый мир бантиков, рюшечек и кукол Барби был всегда для нее непонятен. Ни шить, ни вязать она так и не научилась, хотя прилагала к этому немало усилий. Ей гораздо комфортнее было держать в руках молоток или разводной ключ, нежели иголку и спицы. А вот азартно сражаться с сынишкой в войнушку и совместно изготавливать самолеты по чертежам из «Юного техника» было для нее очень даже естественным.

Они одинаково зачитывались Бредбери и Стругацкими, могли поспорить о преимуществах дисковой тормозной системы велосипеда и поругаться из-за проигранной шахматной партии.

На свою внешность Александра давно махнула рукой и одевалась всегда подчеркнуто просто: ни к чему выпендриваться – квазимода и есть. Нет, она вовсе не была мужиковатой, своим обликом она, скорее, напоминала нескладного подростка, и ей всегда было неловко, когда ее иной раз принимали за мальчишку. Поэтому брюки не стала носить принципиально, а макияж... Да она даже слова такого не знала: слегка подкрасит губы – и все на этом.

Все же однажды приятельница уговорила ее закрасить рано появившуюся седину. Из зеркала глянула на нее жуткая бледная физиономия с черным кошмаром на голове.

– Ну ты, мать, даешь! – только и сказал изумленный сын, увидев ее в таком совершенно непотребном виде. А она долго потом ежедневно мыла голову, стараясь побыстрее осветлить волосы.

Когда Олег вырос у нее хватило ума, чтобы не влазить с потрохами в его взрослую жизнь. Единственным требованием к сыну было непременно звонить, если он уезжал в свои командировки или еще куда-нибудь, пусть даже ненадолго. Зная этот материн пунктик, Олег всегда звонил и шутливо докладывал: – Рапортую: я там-то и и там-то, все путем, не переживай.

Она никогда не досаждала назойливыми расспросами, ей было достаточно услышать его неизменное «все путем», чтобы знать, что с сыном все в порядке.

Если бы у нее было время поближе узнать свою сноху, она, несомненно, полюбила бы ее. Но как раз этого времени у нее и не было. Свадьба Олега с Оленькой состоялась в декабре, перед самым Новым годом, а хмурым мартовским утром их обоих не стало. Страшная автомобильная авария зачеркнула и жизнь Александры, и началось что-то совсем другое: бессмысленное и враждебное.

Именно тогда и появилось это отвратительное существо: то ли мальчишка с черными торчащими лохмами и лицом старухи, то ли мерзкая старушенция в старых тренировочных штанах и синей олимпийке – в таком наряде Шурочка ходила на субботники в своей далекой молодости.

Квазимода, как окрестила Александра этого монстра, изо дня в день терзала и изводила ее: – Это все ты! Ты! Оленька ей, видишь ли, не ко двору пришлась! Вот и получай теперь...

– Ты даже обрадовалась, когда Олежкин приятель предложил им пожить в его пустой квартире. И даже не пыталась воспротивиться! А ведь все могло быть иначе. И тогда не было бы этих поездок на другой конец города, и ничего этого не случилось бы...

И злобно шипела, когда окружающие пытались хоть как-то облегчить ее боль: – Ты думаешь кто-нибудь жалеет тебя? Да они все рады, что это не их дети были насмерть раздавлены грудой железа! И все, все считают тебя виноватой!

С тупым безразличием Александра уволилась с любимой работы и так же равнодушно устроилась гардеробщицей в медицинский центр возле дома.

Но и здесь в закутке возле лифта среди чужих пальто и курток любой мужчина на костылях или инвалид в коляске вызывал в Квазимоде жгучую ненависть: – Даже этот калека живет, больной и немощный, а твой Олежка умер, умер! И все из-за тебя!

– Тварь! – лязгали смыкающиеся двери старого лифта.

– Га-а-адина, – скрежетали и дребезжали все его механизмы.

Если бы не Арчинский, Александра так и осталась бы в этом аду с полоумной Квазимодой. С Василием Степановичем их связывала если не дружба, то очень теплые отношения еще с советских времен, когда они вместе работали в одном строительном управлении. Они и квартиры получили в одном доме от своего предприятия. Правда, Арчинский уже давно не жил здесь, но, видимо, кто-то из знакомых рассказал ему о бывшей соседке и сослуживице.

– Хватит дурью маяться, – сказал он в своей грубоватой манере, как-то заехав к ней, – нам толковый специалист требуется.

Александре было уже все равно, лишь бы не слышать больше этих зловещих звуков лифта.

Тогда же, чтобы окончательно не свихнуться, она придумала для себя, будто Олег, как и прежде, звонит ей: – Все путем, ты не волнуйся. Как ты?

Раньше она не любила трепаться по телефону, забивая голову сына всякими пустяками, теперь же подолгу мысленно пересказывала Олегу подробности своей теперешний жизни. Это стало для нее ежедневным ритуалом по дороге с работы, и даже спустя восемь лет это воображаемое общение доставляло ей тихое удовлетворение:

– Работающим пенсионерам пенсию не стали индексировать. У кого минималка, тем обидно конечно. Полине Андреевне, например, эта прибавка не лишняя была бы...

На работе премию выдали за полугодие. Директор похвалил, сказал, что молодцы по всем показателям. Это у него присказка такая, – улыбалась Александра Ивановна, – Может сказать: «молодец по всем показателям», а может – наоборот: «халтурщик по всем показателям»...

Вечером сабантуй был: отмечали день рождения Оксаны. Ты ее не знаешь, она у нас недавно работает. Я выпила целую рюмку коньяка и так чего-то грустно стало...

– Э-эй, ты чего, мать? Не вздумай киснуть! Ты держись там.

– Да это я так, сынок, не обращай внимания.

И быстренько меняла тему: – Пуговица вот на плаще оторвалась. Уже неделю в кармане таскаю.

А дома ее ожидала все та же Квазимода, которая никуда не делась, только поутихла, но все так же продолжала отравлять ее существование: то припомнит ей подзатыльник, полученный Олежкой в пятом классе за изодранную куртку, то начнет нашептывать гадости про молодую продавщицу из продуктового. А недавно, когда позвонила Зинаида, ее старинная приятельница, эта грымза выхватила трубку и нагло заявила: – У меня суп на плите кипит, мне некогда выслушивать твои бредни. – Хотя никакого супа не было.

***

Поздний звонок раздался так неожиданно, что она испуганно подскочила на диване. Женский голос спросил Александру Ивановну, и она крикнула внезапно осипшим голосом: – Это я ! Я!

Женщина сообщила, что звонит она из Краснозерска (у Александры Ивановны екнуло сердце), что зовут ее Светлана и что она Олина школьная подруга: – Я была у них на свадьбе. Не помните?

Она не помнила.

Дальше эта Светлана сообщила о смерти Веры Ивановны, матери Оленьки («две недели как схоронили»), но беспокоит она, собственно, по поводу Тихоновой Ани.

– Вы запишите, пожалуйста, мой номер телефона... Если, конечно, Вас это интересует.

Путаясь в упавшей шали, Александра Ивановна судорожно кинулась за листком и ручкой.

Разговор получился недолгим и каким-то бестолковым. Она ошеломленно припоминала и переваривала подробности, то и дело вглядываясь в бумажку с торопливыми цифрами, словно они могли рассказать ей более того что значили.

Тут же явилась Квазимода: – Умерла, значит? А она ведь моложе тебя. И девочка, значит, теперь одна осталась?

– Нет, она сказала, что есть какие-то родственники. Живут там же, в Краснозерске, но...

– Вот именно – «но». Что она имела в виду? И в самом начале она что-то такое сказала, очень важное, а ты, бестолочь, даже понять толком ничего не смогла.

Александра решительно подошла к телефону. Теперь, когда растерянность прошла, нужно было подробно все выспросить и кое что прояснить.

– Светлана... Простите, пожалуйста, – она никак не могла совладать с собой,  – Почему Вы сказали: Аня Тихонова? Почему – Тихонова? Это, наверное, какая-то ошибка?

– По документам она Тихонова Анна Олеговна...

Пока она звонила в справочную, а потом спешно собирала сумку в дорогу, Квазимода насмешливо наблюдала за ней: – Ты это серьезно?

– А как иначе? Она же Тихонова! Так хотел Олег, значит и мне она не чужая. Какой может быть детский дом?

– Все это время она была чужой для тебя! – завизжала Квазимода.

– Но я ведь не знала, ничего не знала!

– А ты хотела знать? Олег даже не счел нужным посвятить тебя – уверен был, что не встретит понимания и одобрения!

– Какая теперь разница: уверен – не уверен! Что это меняет? – прикрикнула Александра Ивановна на несносную старуху.

Ей показалось, что сын удивленно взглянул на нее, как будто хотел сказать: – Ну ты даешь, мать, – совсем как тогда, когда она вздумала покрасить волосы.

– Не, мам, я бы сказал... Я просто не успел – там же потом такое...

Квазимода шмыгнула на кухню, а сын спросил хитро: – Ты пуговицу-то пришила?

– Нет конечно! – ахнула она и кинулась в прихожую за плащом, – Ты же знаешь мою безалаберность: так и ходила бы...

– Я давно хотел спросить у тебя, мам: за что ты так не любишь соседа из пятнадцатой квартиры?

– Потому что он наркоман! И вообще – асоциальный тип! – крикнула Квазимода, – Тебя нет, а этот гад живет и радуется!

– А тебя тоже нет. Между прочим, этот парень в компьютерах здорово шарит. С чего ты взяла, что он наркоман? И с Зинаидой тоже некрасиво получилось...

– Да она достала уже своими болячками! – не унималась Квазимода.

У Александры Ивановны от слез туманились глаза, и она уже не видела ни пуговицу, ни иголку: – Я позвоню ей... Обязательно позвоню, как приеду, – и хлюпала носом, как провинившаяся школьница.

Она вышла на балкон, и у нее захватило дух от усыпанного звездами ночного августовского неба.

– А помнишь, какие бабушка цветы здесь выращивала? Очень красиво было,  – голос сына звучал грустно и по-особенному нежно.

– Да... Королевская герань... Я зайду к Полине Андреевне за черенками. Где-то и горшки еще остались...

– Знаешь, я не смогу больше звонить тебе.

У нее сжалось сердце: – Как же так, сынок? И что же теперь?

– Да все хорошо будет, вот увидишь.

И словно в подтверждение его слов по небу чиркнул хвост пролетающей кометы. В ее голове мгновенно, независимо от ее сознания, такой же яркой вспышкой промелькнуло: – Пусть все будет хорошо!

Александра Ивановна даже засмеялась от своей невольной шалости – вспомнила, как в детстве она подолгу стояла с запрокинутой головой под звездным небом, заранее придумав эти слова, чтобы успеть произнести их.

Она вдруг с ясной пронзительностью ощутила, что липкое кольцо безнадежности, тоски и ненависти, плотно сжимающее ее в своих тисках многие годы и ставшее для нее таким привычным, уже не держит ее своей мертвой хваткой.

Хлопнула входная дверь, а через несколько мгновений ненавистная Квазимода чуть ли не бегом пересекла двор и скрылась в темных зарослях старого парка. Александра Ивановна решительно вытерла слезы и пошла вызывать такси, чтобы ехать на вокзал. Будущее совсем не страшило ее – она точно знала: все будет хорошо.
54 Гнида
Ирина Никулова
1945 год. Берлин.

«Капитан, там люди в подвале…»
« Приказ поняли, старшина  Толобеев? Выполнять».
« Иван Макарыч, там дети, я сам видел- в ночи выходят за водой , слабые».
« Еще хоть  слово и пойдете под трибунал по закону военного времени. Нужно расчистить дорогу нашей  колонне. Некогда нам тут сопли жевать. Вспомните лейтенанта Леонтьева. Пожалел мальца, а тот по нашим из автомата. Одну мину установить возле выхода из здания, вторую напротив вот того окна. На войне один закон - или мы их или они нас». - Полковник снял фуражку , вытер пот со лба  и тихо добавил  – « Кузьма, это приказ…».


2017 год . Смоленщина.

Это был первый отпуск, который я решил провести в деревне . Когда-то давно, мой дед говорил-  « Внук, нет ничего слаще редьки со своего огорода и нет ничего красивей заходящего солнца за макушки яблонь  родного сада».  Уже давно нет моего деда ,  да и сам я уже не молод, но эти слова  помню всю жизнь. Сколько же лет я тут не был? Двадцать, двадцать пять? Закрутила жизнь, завертела, погоняла по планете, надавала полные закрома взлетов и падени. Но наверное у каждого наступает такой момент, когда хочется полной грудью вдохнуть  запах детства, запах спелой малины и парного молока, запах сухих дров и скошенной травы.


Деревня здорово изменилась. Где были заливные луга, по которым неспешно гуляли коровы, жуя сочную траву и отбиваясь хвостами от назойливых мух, появились современные дачи за высокими металлическими заборами. Развалины старой церкви , где деревенская детвора искала клады и мечтала о дальних странствиях, превратились в красивый храм с блестящими на солнце  куполами и аккуратной лужайкой возле входа.

Цивилизация добралась и сюда.

 И только старое деревенское кладбище жило своей неизменной веками жизнью – тишина и покой , как будто не сменяли друг друга политические строи , как будто не было достижений человечества в изучении космоса , науке, медицине. Люди так же умирали и погост гостеприимно ждал своих новых жителей.  Поклонившись могиле деда и бабули, уже на обратной дороге я заметил необычную могилу . Из гранита была высечена фигура деда – странный памятник для таких мест. « Толобеев Кузьма Иванович 1910-1990гг». 


Вечером ко мне нагрянули гости, чему я был несказанно рад. Баба Зина и дядя Захар – соседи. Совсем старые стали. В деревне все по другому, там не нужно специальных приглашений, не нужно нарядов и долгих приветствий. В деревне все проще.

- Какой же ты взрослый то, Антон. Я то тебя помню еще совсем мальцом.  Приезжал к деду с бабкой. Все больше с книжкой сидел и схемы какие-то рисовал. А потом пропал. Да , совсем что-то пропал. Даже на похоронах деда не был.

- Я тогда в командировке  в Африке был. Как раз окончил военное училище и …ну сами понимаете.

Долго беседовали, вспоминали.  Пили вкуснейшую вишневую наливку, закусывали пупырчатыми огурчиками и белым наливом.

- Дед Захар, сегодня видел на кладбище памятник. Странный, почти во весь рост пожилой мужчина…

- А, так это памятник Кузьме-Гниде. Да, вот так вот, жил Гнида и знать ничего о нем не знали, а как помер- так оказывается Человеком был. Ну слушай историю то.

« Вернулся Кузьма в родную деревню в начале пятидесятых. Уж никто и не ждал, думали погиб на войне, ан нет, пришел. Седой весь, угрюмый. Уходил то молодым , а вернулся стариком совсем. Ходили тогда разговоры, что мол Кузьма то предателем был и поэтому сослали его на Колыму. Кто-то говорил, что приказ важный не выполнил, ослушался командиров, а в то время это было ух как. Ну, а кто-то судачил,что в немку влюбился и хотел остаться в немчурии.  Семью  его еще в первые месяцы  войны фашист расстрелял – лютовал немец в наших краях.  Мужики , с фронта вернувшиеся, быстры были на расправу, повидали   много чего, всему свои имена были.  Предателей не любили.  Но как говорится - не пойман , не вор. Но  прилепилась к Кузьме прозвище «Гнида».

Устроился на работу в рыбхоз, а время то голодное было, но когда дежурил Гнида- на пруды ни-ни, можно было не на шутку  схлопотать.  И стрельнуть мог. Сам правда тоже карпа  на рыбхозовских прудах не ловил, все с удочкой на речку ходил. Принципиальный Кузьма был.

 Пытались бабы наши его разговорить- много вдов осталось, а он хоть и бирюк, но все-таки с руками и ногами. Только не на кого Гнида не смотрел. Слова порой от него не услышишь- пройдет мимо сельсовета или колодца, даже голову не повернет в сторону людей. А со временем и здороваться с ним народ прекратил- что толку то, в ответ все равно ни словечка.  Я то тогда мальцом был и частенько по садам с ребятней бегал- где помидорчиками обживемся, где вишню оборвем. Но к Кузьме залезать побаивались- мог за ухо отрепать и при этом приговаривал - « У вас все свое есть. Другим нужней». Так меня один раз метлой отходил, что задница неделю болела. Боялся я его. А по утру набирал Гнида корзинки с малиной и какой другой ягодой и в район. Продавать. Яблока у него не выпросишь, все на рынок свозил. Так думали сельчане и не любили крохобора.  С бородой всегда ходил, только на 9 мая сбривал, а потом опять отращивал- быстро она у него росла. И все какие- то палки и ветки собирал. Бывало идет по деревне из леса, а на спине связка дров – прижимистый был, все у него в дело шло.

А на новый год, аккурат 31 числа уезжал Кузьма из деревни. Выписывал в сельсовете машину, грузил какие-то мешки и в район, а от туда в Смоленск на электричке. Удивлялись мы конечно, но давно все знали-с придурью дед . Первого января всегда возвращался. Долго мы тогда понять не могли куда же он ездит каждый год… 

А один раз к нему корреспондент какой-то приезжал, из военного журнала или газеты, так выгнал его взашей Гнида , только пятки и сверкали – чуть фотоаппарат не потерял.   Делегация из сельсовета к нему приходила после этого, нотации председатель читал, ругал, совестил, только как сидел Гнида во дворе и лобзиком что-то мастерил, так и сидел, даже усом не повел.

Матрена у нас на окраине деревни жила. Баба склочная была и как не пройдет Кузьма мимо нее, так начинала голосить на всю деревню - «Ирод, супостат, опять корову мою заколдовал».  Он только плюнет под ноги и идет дальше. Бабам Матрена рассказывала, мол ходит Гнида к ней по ночам . Пока спала баба, он к ней под бочок и  давай копытами душить. А по утру уходил незаметно- только волосы белые на подушке и находила баба-дура.  Она их собирала  потом  и все заговоры какие- то делала. Верил народ и этому. 

Ну, а в канун нового года ( уж и не помню какого) Гнида помер. Дня три никто Кузьму не видел и первый раз за стока лет не поехал никуда дед. Тут народ и понял- преставился. А когда в дом то его зашли, так и диву дались- беднота кругом страшная- лавка, стол и кровать- вот и все богатство. Видать денюжки припрятал где-то, вона скока лет на рынок ездил… 

Через полгода где-то, после майских как раз, приехал в деревню целый автобус людей. И все про Гниду спрашивали. К дому его ходили , с соседями беседовали, тока никто толком  рассказать про деда и не мог. Военный моряк, помню, среди них был,  женщина с детьми, да много человек и возраста разного. Отвели их на кладбище- могилка тогда не огорожена была, крест покосился...Эх.  Тока тогда и узнали. Оказалось  весь свой урожай свозил Кузьма в детский дом в Смоленске. Приезжал, ставил корзины у входа и уходил. Долго потом стоял возле забора и все за детками украдкой наблюдал, а потом на вокзал и до дому.
А на новый год возил мешки с детскими игрушками, которые сам и мастерил из коряг и веток, а потом обряжался в костюм Дед Мороза и  детям вручал. Так каждый новый год- поздравит детей и домой. Ночь на вокзале переночует и утром первого января опять в деревню.  

Вот такой он Гнида был...Кузьма Толобеев. И памятник ему поставили те детки, которые выросли , но  деда своего всегда помнили...
Ну давай по чарочке, за помин души Кузьмы Иваныча» 

**** 
Уезжая из деревни, я зашел на кладбище. Поклонился своим дедушке и бабуле и заглянул на могилку к Деду Морозу – « Вечная слава , тебе, дед Кузьма ».
55 Разве можно забыть...
Галина Гостева
    Готовясь в 2017 году к Общероссийскому дню библиотек, который с 1995 года ежегодно отмечается в России 27 мая, работники Библиотечно-музейного комплекса города Сосновоборска решили организовать Красную Вечеринку, направленную на привлечение новых читателей.

     В эпоху интернета печатные издания рискуют отойти на второй план, поэтому библиотекари постоянно придумывают и проводят необычные массовые мероприятия с целью повышения интереса читателей к книгам и журналам.Мне они предложили самой выбрать персонаж, которого я буду представлять на этой Красной Вечеринке.

     Я тут же назвала организаторам имя и фамилию моей героини, поскольку меня давно уже волновала удивительная судьба женщины-россиянки, волею рока заброшенной во Францию в Париж, где одна из улиц носит ее имя сейчас.
 
     Это ее 7 мая 1985 года наградили посмертно Орденом Отечественной Войны 2 степени. Это ей присвоено звание  «Праведник мира». Это о ней в 1982 году  режиссером Сергеем Колосовым был снят фильм « Мать Мария», в котором нашу героиню сыграла знаменитая Людмила Касаткина. 16 января 2004 года Константинопольский патриархат прославил ее в лике преподобномучеников.

     Она  общалась с поэтами и писателями России: Николаем Гумилевым, Анной Ахматовой, Осипом Мандельштамом, Михаилом Лозинским, Александром Блоком, Максимилианом Волошиным, Алексеем Толстым и другими.

     Писатель Иван Сергеевич Тургенев, хотя и не был лично знаком с ней, так написал об этой уникальной женщине: « И когда переведутся такие люди, пускай закроется навсегда Книга историй. В ней нечего будет читать».

     А сама она о себе написала такие строки:
« У каждого имя и отчество,
И сроки рожденья, и смерти.
О каждом Господне пророчество:
Будьте внимательны, верьте».

    Большинство из вас, читателей более зрелого возраста, уже догадались, что речь идет о Елизавете Юрьевне Кузьминой-Караваевой, родившейся 8(20) декабря 1891 года и героически погибшей 31 марта 1945 г.

   Представьте себе, мои уважаемые читатели, что Вы оказались сейчас в Петербурге в 1910 году. Нашей очаровательной героине, Лизоньке Пиленко, всего 18 лет. Родилась она в Риге в семье интеллигента-дворянина, жила в Анапе, Ялте, Петербурге, зачитывалась Лермонтовым и Бальмонтом, сама стихи писала.
 
     Однажды Блока увидав, стихи его послушав, влюбилась в него страстно, безрассудно, всепоглощающей любовью. Она  бегала к нему на Галерную 41,  все говорила о тоске, о бессмыслице жизни, о жажде все изменить в этом мире, писала Александру письма без конца, надеясь на взаимную любовь.

     Увы. Он вежлив с нею был и холоден, ведь, для него на всем свете было только две женщины: Люба и « все остальные». Таинственною Незнакомкой, Прекрасной Дамой, Вечною женой для него только Менделееева Любонька была.
      
    Лизиных стихов Блок не признавал, называл их откровенным подражаньем. Свое отношение к Лизе он выразил такими словами:
«Когда вы стоите на моем пути,
Такая живая, такая красивая,
Но такая измученная,
Говорите все о печальном,
Думаете о смерти,
Никого не любите…
И потому я хотел бы,
Чтобы вы влюбились в простого человека,
Который любит землю и небо
Больше, чем рифмованные и не рифмованные
Речи о земле и о небе. Право, я буду рад за вас,
Так как – только влюбленный
Имеет право на звание человека».

       От обиды и назло ему вышла Лиза замуж за помощника присяжного поверенного Дмитрия Владимировича Кузьмина-Караваева, бывшего большевика и близкого знакомого многих столичных литераторов. Она вместе с ним посещала заседания  «Цеха поэтов», а затем от мужа и Блока в  Анапу убежала. И родила  там доченьку Гаяну, возможно, от простого виноградаря.

       А тут и революция 1917 года, как снег на голову России. Кто с кем? Кто за кого? То большевиков Елизавета обвиняла, то Главой Анапы стала, а в 1918 году  и должность заняла комиссара по здравоохранению и народному образованию.

      Деникинская контрразведка ее арестовала. Ей грозила смерть. Даниил Ермолаевич Скобцов, Председатель военно-окружного суда, Председатель Кубанской краевой Рады, спас Лизу от расстрела, увезя ее в Тифлис, а затем в  Константинополь.  Позднее она вышла замуж за него. Там у нее уже стало 3 детей:  Гаяна, Юрий и Настя.
 
      Именно об этом времени она и написала:
«Опять я отрываюсь вдаль,
Опять душа моя нищает,
И только одного мне жаль,
Что сердце мира не вмещает».

    Но даже тогда Елизавета не переставала по Блоку горевать.  Не могла  забыть она Александра и после его смерти  в 1921году.  Похоронив в 1926 году младшую дочь Настю, Елизавета Юрьевна вдруг ясно поняла свое предназначение на земле: стать матерью для всех, нуждающихся в помощи, охране и защите. Ей было тесно в самой себе:
«Мне голос ответил: « Трущобы –
Людского безумья печать –
Великой любовью попробуй
До славы небесной поднять».

    У нее проснулось стремление к самопожертвованию. Она решила служить людям во имя Бога. В 1931 году  Елизавета Юрьевна приняла монашеский постриг, приняв имя Мария в честь великомученицы Марии Египетской:
«И будет гореть мой костер
Под песнопенье сестер,
Под сладостный звон колокольный
На месте на Лобном в Кремле,
Иль здесь, на чужой мне земле,
Везде, где есть люд богомольный».

     В Париже на улице Лурмель устроила Матушка Мария приют для сотен голодных, бездомных, туберкулезных русских эмигрантов и других обездоленных людей:
«Припасть к окну в чужую маету
И полюбить ее, пронзиться ею.
Иную жизнь почувствовать своею,
Ее восторг, и боль, и суету».

     Больницы, тюрьмы, сумасшедшие дома, почти не отдыхая, посещала. И столяром, и плотником была, дояркой, огородницей и маляром, иконы вышивала и писала, обстирывала, одевала и кормила всех, кто шел за пищей, за одеждой, за надеждой:
«Пусть отдам свою душу я каждому,
Тот, кто голоден, пусть будет есть,
Наг – одет, и напьется пусть жаждущий,
Пусть услышит неслышащий весть».

     Несчастья продолжали преследовать ее, словно испытывая на крепость.  Старшая дочь Гаяна, возвратившись в Россию, скоропостижно скончалась  в 1936 году.

     Во время 2 Мировой войны  Мать Мария вместе с сыном Юрием вступила в Движение Сопротивления, спасая евреев и  других военнопленных. В феврале 1943 года ее с сыном Юрием арестовали  гестаповцы и отправили в лагерь Равенсбрюк. Юрия расстреляли в феврале 1944 года.

«Разве можно забыть? Разве можно не знать?
Помню,  небо пылало тоскою закатной,
И в заре разметалася вестников рать,
И заря нам пророчила путь невозвратный.
Если сила в руках – путник вечный, иди;
Не пытай, и не мерь, и не знай, и не числи.
Ведь мы встретим, смеясь, что нас ждет впереди,
Все паденья и взлеты, восторги и мысли.
Кто узнает – зачем, кто узнает -  куда
За собой нас уводит дорога земная?
Не считаем минут,  не жалеем года
И не ищем упорно заветного рая».

    В марте 1945 года Елизавета – Мария, спасая пленную русскую девушку, обменявшись с ней лагерным номером и курткой, бесстрашно шагнула вместо нее в газовую камеру.
«И в час, когда темнеют зори,
Окончен путь мой трудовой.
Земной покой, земное горе
Не  властны больше надо мной».

    Елизавета Юрьевна Куэьмина-Караваева, Мария Скобцова, Мать- Мария,  стоически перенесла все страдания, выпавшие на ее долю. Ей помогала молитва и великое сострадание к людям:
«В любые кандалы пусть закуют,
Лишь был бы лик Твой ясен и раскован,
И Соловки приму я, как приют,
В  котором Ангелы всегда поют -
Мне каждый край Тобою обетован.
Но будет час; когда? – еще не знаю;
И я приду, чтоб дать живым ответ,
Чтоб  вновь вам указать дорогу к раю,
Сказать, что боли нет".

     О Матери Терезе знают все: и взрослые,  и молодежь, и дети.  Но русская Мать Мария была первой на этом пути любви и милосердия ко всем нуждающимся.  Считаю, что имя ее незаслуженно забыто. Она была не только поэтом, но и настоящим Гражданином Земли, Человеком большого сердца и сострадательной души. Разве можно забыть ее?!
56 О тех кого помню и люблю
Наталья Жимон
  Название моей  повести  заимствовано  от  наименования  одноимённого  фильма.Так - как нельзя лучше подходит , к  моим чувствам и тому ,что хочу ВАМ  рассказать .Это письменное признание  в любви моим родителям ,которыми Благословил меня Бог и рассказ о том ,какое счастье было жить рядом с ними.
Мою  повесть ,можно было - бы ещё назвать“Ромео и Джульетта  из Белорусского  Полесья”,что тоже было-б верно и вот почему.....                         

  Когда и почему произошло ”великое  переселение“семьи  Шуколович   из   небольшого районного  городка Овруч,что на Житомирщине- Украины,в Белоруссию...к  своему стыду я не знаю. В девяностые годы прошлого столетия дедушки Вани Шуколович уже не было в живых,а вот бабушка Наташа жила с моими мамой и отцом.   Я приезжая к ним в гости ,с тетрадью и ручкой ,усаживалась рядом с бабулиным  креслом,пыталась востановить наше”генеалогическое  дерево“,но ....но моя бабушка на то время была уже старенькая и вспомнить подробно,всё и всех,в хронологическом порядке ,как не старалась моя бабуля у неё это плохо получалось,только эпизоды   из её жизни значимые только для неё.             
 
 На всём постсоветском пространстве в ”лихие“ девяностые,магазины были пусты,а  счастливое будущее казалось из области фантастики.Я спрашивала бабулю нет ли у  нас родственников в Америке ,которая  тогда  казалась ”райским островом“ и  панацеей от всех бед.Усиленно морщила лоб моя бабуля,силясь хоть чем -то меня  обнадёжить,но почему-то вспомнила только,что в роду нашем,много крови намешано кроме  русской,польской,украинской и белорусской ,была так сказать струя и с  кавказских  гор - от грузинского и армянского потока,даже был у кого-то в мужьях  цЫган. Ещё сказала бабуля :”Мой  Иван,твой дед,воевал до Берлина дошел,кто его  знает,может там его семечко осталось“.И чем больше вспоминала моя бабуля тем больше грустнела и я оставила в покое свою старенькую бабушку,но вот что с  удовольствием рассказала мне бабуля,это как развивался роман моих ПАПЫ  и  МАМЫ.
   
Белоруссия,село Дубницкое.1929  год середина  жаркого июля,а именно    одиннадцатое число,в молодой семье Шуколович радость,рождение первенца - дочери. Назвали  Марией .МОЯ  МАМА.
  Через  полгода ,а именно в январе 1930 года, сразу после каталического  рождества ,27 числа в семье Карпенко,явился свету такой долгожданный,после  четырёх  дочерей - СЫН.Нарекли Николаем. МОЙ  ОТЕЦ.
  Мария в семье была старшей ,поэтому  едва начавшееся  детство,быстро закончилось. Приходилось помогать матери по хозяйству ,но главной  обязанностью  было  присматривать  за  младшими,братом Лёней и сестрой Любашей .
  В семье Карпенко всё вертелось вокруг ”Принца“. Николашу баловали  все. Души  не чаяли в маленьком брате все четыри сестры ,а отец Николашы был горд ,что  фамилия Карпенко имеет продолжателя,который Слава  Богу растёт здоровым  и  смышлённым  малышом.
  Года бежали,что называется  вприпрыжку и вот уже Николаша и Мария подросли до  возраста,когда нужно было идти в школу.Где,как я поняла из рассказа папы и  произошло,что - то с его сердцем,потому  что именно с тех пор,краше чем Машенька  Шуколович  - он не видил вокруг никого.
 
  Сейчас,когда пишу эти строки мысленно ругаю себя,что не просила отца более  подробно рассказать о ИХ истории.Слушая папу о начале повести, как наяву представляла себе - старенький дом,в котором была школа,с огромной печкой , которую топили зимой для обогрева класса.Представляла  тот сентябрь 1937года,и как описывал папа Машеньку-в стареньком,застиранном платьице,в косички вплетены  голубые тоненькие атласные ленточки.
  Мама сидела за партой впереди папы, и часто Николаша слышал от учителя такие слова :”Карпенко прекрати смотреть мечтательными взглядом в затылок Марии Шуколович,а будь внимателен ,что говорит учитель“.Но..и с мечтами в голове Николаша учился хорошо,как говориться всё схватывал на лету.Марии учёба давалась  тяжелее,но только потому,что уставая за домашними делами в помошь родителям,в  школе была не так внимательна .Учёба  моих  родителей  закончилась  по окончании   четвёртого  класса....       
      НАЧАЛАСЬ  ВОЙНА.......
   Мужчины  призывного  возраста - ВСЕ УШЛИ  НА  ФРОНТ. Те  мальчишки,которые по  возрасту не подходили для отправки на фронт уходили в  лес, в партизаны.В селе  остались старики,женщины и дети .Один .... душераздирающий  день  вспоминала  всякий  раз   мама,когда разговор  заходил о войне и сколько - б не прошло лет двадцать, тридцать , пятьдесят , каждый раз захлёбывалась слезами  рассказывая  о  том  что  произошло. Всех  жителей  села  собрали  в  центре.....  и немцы  устроили  показательную  казнь молодой  совсем  девчонке - жены  партизана  и её  грудному  ребёнку .Для устрашения  всех тех,кто помогает  партизанам. Группа из  десяти нелюдей,подбрасывали  малыша в воздух и со зверинным хохотом  ловили  его  на  штыки винтовок ..............Какие могут быть слова от нас ,которые  можем с  трудом  представить эту холодящую душу картину ,а каково было всё это видеть  молодой  маме ,ожидавшей  своей  участи и  смотревшей  на  весь  этот  кошмар,  что  творили  с  её  родненькой  кровинушкой с  её  малышом. Затем  пришел  и  её  черёд  поседевшую  на  месте  женщину  -  растреляли...

  Не менее ужасающий  случай, по той же самой причине -- помощь  партизанам имел место быть и в семье моего папы.Его деда /моего прадеда/,а  вместе с ним и  маленького двоюродного братика  отца,которому было не больше  четырёх  лет  отроду,закопали живьём..................стоя ......Немцы  заставляли всех  смотреть,как шевелилась земля и слушать с каждой минутой угасающие стоны.......Когда  наконец  толпа садистов ушла и все стоящие рядом попытались  быстро  откопать,в надежде,что еще можно спасти но...но было поздно....Наклонённая головка малыша лежала на плече деда ,а ручки крепко  обхватили шею старика ...Дед крепко  прижимал  малыша  к груди....
   Мы  рождённые после войны ,со слезами на глазах слушаем эти холодящие душу  трагические  моменты из жизни  наших  родителей ,а ИМ  ПРИШЛОСЬ  ЭТО  ПЕРЕЖИТЬ.И  жить с этой болью и тяжёлыми  для  сердца  воспоминаниями .Но как мы все знаем, просчитались немцы,не поняли нацию славянскую. Чем хуже делали,тем сплочённей    становились люди в своем ожесточении и поэтому в помощи партизанам  принимало  участие ещё больше народу,с ещё большим рвением .ВСЕ - от  мала  до  велика .  Мама рассказывала,что недалеко от их села был аэропорт откуда партизаны  приносили парашюты ,из которых ,им же -партизанам, бабушка Наташа с мамой и  сестрёнкой Любашей шили нижнее белье.
   В январе 1944 года пришло освобождение .Бойцы из Армии Белорусского фронта  совместно с партизанами очистили село от фашисткой нечисти.Закончились тяжёлые  годы нечеловеческой войны , пришло время тяжёлым ,но счастливым годам  востановления и возвращения к мирной жизни,строительству светлого  будущего.

 Героям моей повести Марии и Николаше исполнилось по пятнадцать лет.Трудились, как говорится не покладая рук и в поте  лица  - отец трактористом,мама молодая  совсем девчонка уже звеньевая  женской бригады в родном колхозе.
  Молодёжь  тех  лет - особенная ,удивительная ....Закалённая войной  и  тяжёлым  трудом,не чувствуя усталости после трудового дня,им хватало сил ещё вечером  собираться в стареньком клубе на посиделки и конечно с танцами.

  Когда впервые я в десятилетнем возрасте приехала с родителями на их Родину в Белоруссию,я ещё застала ”дискотеку“подобную той - послевоенной.Мама с отцом  вечером пошли в клуб и взяли меня с собой.Сидя на стульчике возле  стеночки я ,  что называется с открытым ртом смотрела на действо происходившее перед моими  глазами.После сеанса кинофильма ,все стулья ”выстраивались“вдоль стен,в углу на  столике стоял патефон,на середину залы выходил молодой человек и обьявлял каким  будет следующим танец.Что я видела?Дорогие  мои,это был конечно не ансамбль  Игоря Моисеева ,но вам придёться поверить мне на слово, точно не ТОП-Танго.Разбившись на пары ,молодые и не очень молодые люди танцевали - украинский  гопак,белорусскиую лявониху и крыжачок ,польский краковяк и русскую плясовую .   Это было здорово !!! Красиво и синхронно.Ни вовремена  моей молодости,и уж тем более сейчас подобных красивых танцев,в обыкновенном клубе не увидеть.
Куда там современным клубам до красоты чувств витавших на таких танцевальных  вечерах.Да-а-а много воды и лет утекло с тех пор,но красота того вечера,   никогда не повторившаяся больше в моей жизни,свежа в памяти,как будто это было  вчера.

  Село возвращалось ”бегом“ и ”пешком“ к мирной жизни .Взрослели мои Николаша и  Мария. Мама трудоголиком была всегда.Просто выполнить норму,это не про мою маму. Выполнить и перевыполнить,быть только впереди и ни меньше.Быть ПРИМЕРОМ ДЛЯ  ПОДРАЖАНИЯ .Папа в плане обязательной работы был менее амбициозен.Хорошо,как  говорится,с душой выполнял заданную ему работу.Любил технику,свой  трактор держал  в исправности и чистоте.Лозунг ”Впереди  на  лихом  коне“скорей всего это не о  папе.Более подходящие слова для выражения его характера - - ОБДУМАННО... ЧЁТКО....КАЧЕСТВЕННО.
 
 1948 год...Моим героям Николаю и Марии по восемнадцать лет. Между собой всё  давно решив со своими чувствами.Отец получив заветное ДА от своей Марийки,  вечером сообщил своим домашним,что хочет жениться на Марии Шуколович.И вот
”Монтекки“или”Капулетти“ местного разлива вступают на сцену.Как могут  породниться  богатые Карпенки с бедными Шуколовичами ???У Карпенков полон двор - коровы ,свиньи и  ...знаете не буду я перечислять весь список    домашних  животных,но из рассказа отца знаю,что хозяйство было немалое,а у Шуколовичей  только несколько курей -- нищета ,голь- перекатная ,зачем тебе такая? Набросилось  семейство на влюблённого Николашу.Одно не учли Карпенки,что Николаша - ЛЮБИЛ  Марию,и его не волновало отсутствие ”фермы“  в хозяйстве  Шуколович .Поэтому категорично сказал всем домашним - или Мария,или никто.ЧЕТКО...ОБДУМАННО...КАЧЕСТВЕННО.Балованный младшенький,продолжатель рода  Карпенко получил  родительское благословение и на следущий день,в дом Шуколовичей   постучали сваты .
 
   После свадьбы молодые остались жить в доме Николаши.Не всё шло гладко,но ни в  отношениях моих  дорогих сердцу героев.Из четырёх сестёр Николая,ни всем была по  нраву передовичка,звеньевая.Только одна - относилась душевно и с потдержкой к  молодой Марии.Лидия -она подбадривая говорила,что всё утрясется и будет хорошо. Но пожалуй оставлю в покое перепитии конфликтов и неурядиц в доме молодых,потому  что из тех о ком идёт речь давно никого нет в живых.Лучше расскажу о том случае,  который круто изменил жизнь моих горячо любимых папы и мамы.В село пришло распределение для желающих заработать,по вербовке ехать на Сахалин.Предложили  деду Ване Шуколович,а он предложил своей дочери Марии и Николаю воспользоваться  возможностью уехал от докучливых родственников зятя и начать СВОЮ,самостоятельную  жизнь.К тому времени,под сердцем мамы уже жил и в ус,как говориться не дул,мой  будущий старший брат.Итак решено,молодая чета Карпенко погрузив деревянный  саквояж с небольшим количеством пожитков,в  товарный вагон переделанный при  помощи досок под спальный ...ну типа ”купе“ ,под стук вагонных колёс,ехали на  другую сторону страны в самую дальнюю гавань Союза,туда где солнце восходит в  первую  очередь,сразу после Японии -- навстречу  новой  жизни.

  Им девятнадцатилетним это далёкое путешествие казалось приключением,но они ещё не знали ,что оно будет таким долгим.Папа вспоминал,что в один из дней проснувшись на ”купейных нарах“,поймал себя на мысле о желании,чтоб это всё был  сон и он проснувшись окажется дома в родной  Белоруссии ,как Емеля на печи,но....но колёса монотонно стучали  тутух  -  тутух.....увозя всё дальше и  дальше моих Марию и Николашу от их родной Белой - Руси.Только через МЕСЯЦ поезд  прибыл на Дальний  Восток в город Ванино ,в морском порту их ожидал паром, который отдав швартовый взял курс на Сахалин - порт Корсаков,а уже из Корсакова  на поезде добрались до конечного пункта назначения - город Поронайск.
Папа рассказывал,что когда они приехали в Поронайск,в городе ещё было много  деревянных построек отставшихся от яповцев.

  Одно такое здание,застала и я...оно как говорится”живо до сих пор“-    кинотеатр”Рыбник“. Вспоминая детство приходит на память и это деревянное,на  первый взгляд такое не приглядное на внешний вид здание ,но для души такое  родное и почему -то фильм ”Неуловимые  мстители“. Замечательная библиотека    была там в мою молодость,где я была записана,но это так,лирическое отступление.  Вернёмся к моим героям Марии и Николаю.
  Из рассказа мамы .Сразу по приезду получили свое жильё,в доме на два хозяина  по улице Торговой.Соседями так интересно рапорядилась судьба ,были тоже молодая  пара только из Украины ,с Житомирщины.Подружились сразу и на всю жизнь.Вроде как  родственников встретили.Там...теперь уже в прошлой жизни,жили совсем рядом,ведь  от Белоруссии до Украины ,как говориться -”рукой подать“.
  Через несколько месяцев после приезда,родился сын - Юрик ....Мария занималась  домом и сыном.Николаша устроился на работу в многообещающее с переспективой  карьерного роста предприятие-Поронайский морской-торговый порт.Днём работал,а  вечером ...нет  нет ни в клуб на танцы,а в вечернюю школу.Молодец Николаша  продожил учёбу прерванную войной.После вечерней школы,были ещё курсы морских  механиков-машинистов.
  От простого портовского рабочего,мой папа - Николай  Васильевич дослужился до    капитана катера.Не парохода конечно,но ведь до КАПИТАНА .Папа был  красивым  мужчиной,а морской китель и капитанская фуражка делали его ещё более импозантным. Ведь мы женщины знаем,как красит мужчину форма .Всегда гордилась и горжусь своим  отцом и как человеком,и как - капитанская  дочка.
 Маме продолжить учёбу не удалось.Забота о детях - брат Юрий,сестра Нинуля.Когда подросли устроила их в садик,а сама на работу.Хотя до самого  преклонного возраста всё мне говорила:”Если-б я выучилась как надо,то могла-б управлять  страной не хуже Брежнева.“Вот  так...ни больше  ни меньше- амбиции..Жаль не  удалось задатки были.Об этом свидетельствуют последующие победы бригады под её   руководством в Поронайском рыбном заводе .Имя бригадира Карпенко Марии Ивановны ,  что называется гремело ...не считая побед в социаллистических соревнованиях была  удостоена  многочисленными наградами от государства - орденом Знак Почета ,  орден Ленина,золотой медалью ВДНХа с последующим получением машины,а сколько  жизней было спасено благодоря  ей - ведь моя мама была Почётный Донор СССР.Вот  какая у меня МАМА....

   Ну,а на счёт папиной закравшейся мысли,тогда...в поезде,о том,что это  кратковременное путешествие из Белоруссии в Россию скоро закончится,плавно  перешло -со временем ,в стабильную, местами счастливую,местами  взбаломошную жизнь. Плохое переходило в хорошее и наоборот,по всякому ,как у большинства.   

  Николаша и Мария были молоды,красивы для них,с приездом на Сахалин   путешествие по жизни только начиналось.Путешествие длинною,так вышло,как в  сказке - тридцать лет и три  года......