Наверное, в этот час начинают молитву в русских монастырях. Просыпаешься оттого, что словно и тебя позвали, и ты идёшь на этот зов, за своей душой плетешься, слабый и немощный. От неё – силы.
Матушка Серафима как-то сказала мне негромкой своей скороговорочкой:
– Знаете, чего я боюсь? Умру, а помолиться некому будет…
– Как это некому? – удивлялась я.
Не поняла я тогда тревоги её. А она говорила:
– Страшно, когда на земле последняя молитва прозвучит.
И тогда я не очень поняла её слов. Смеялась:
– Да что Вы, матушка Серафима! Не бывать такому! Чтобы кто-нибудь да не помолился!
Посмотрела на меня глубокими синими глазами, словно плат на голову мне накинула – лёгкий, да великий. С ногами укрыл меня. Как тот, который постелила я вдоль ступенек Лавры напротив каменного красноармейца с надписью на странном языке, которого мы не знаем, дав себе слово никогда сюда не возвращаться, пока храм не освятят.
Сочла место это проклятым, поганым, потому, что, когда я тихо молилась, двое мужиков, тащивших, кряхтя и пыжась, какую-то тумбу, ударили меня ею, да так, что до сих пор болит это место и хромаю я с той минуты.
Еще и рявкнули:
– Чо стала-то? Не пройти-не проехать!
– Молюсь я, – тихо так ответила, не споря.
– Молится она! – рявкнули, как ударили.
А зал пустой огромный, хоть на телеге, хоть на тракторе. Это надо было постараться, чтобы человека, одиноко стоящего, так зацепить.
Оглядела я их – маленькие какие-то, корявенькие, черненькие, а лиц не видно.
Всё вьются вокруг этой тумбы, да не даётся она им что-то.
Вот и злятся.
Развернулась я и пошла к высоким вратам, не оглядываясь. А сбегая по ступенькам, перекрестилась, правой рукой сняла с себя тот воздушный небесного света плат и опустила вдоль ступеньки, чтобы добрые люди через него не перешагивали.
И, не поверите, лёг этот плат так, словно родился здесь, словно ждали его ступеньки, к храму ведущие…
Давно это было. Много лет прошло. И в Лавре нынче по-иному. А случилось так.
Сынок мне приснился и говорит, ни слова не произнося, но я всё понимаю:
– Мама, я кушать хочу.
– Сейчас-сейчас, сыночка! – говорю я ему и побежала куда-то, а там поднос, а на нём не то куличики маленькие, не то что-то на них похожее, белым не то кремом, не то поливкой какой-то – сплошь покрытое.
Беру я поднос этот и бегу к сыночку.
А ему уже лет пять, но стол для него великоват, и помещение какое-то преображенное. Непонятное.
Не то столовку школьную краешком показали мне, не то в храм великий столики светлые внесли.
Но мне не до этого, не до разглядывания.
Подбежала к сыночку-то, а он посмотрел на поднос-то и говорит – опять без слов – говорит-то:
– Это то, о чем я мечтал, мама! Я знал, что ты принесешь!
И личико у него светлое, радостное.
Утром просыпаюсь и бегом в ту самую Лавру. Потому, что поняла, сынок там меня ждал…
Прибегаю, говорю женщинам – так, мол и так… Такое вот приснилось. Сынок у меня голодный. Да только как мне накормить-то? Не на этом свете он, не на этом!
А одна спокойно так говорит:
– Ты, матушка, иди пока записочку за упокой души его подай, а потом к нам, за просфорочкой.
Я так и сделала.
Просфорочку мне дали. В белой бумажке она, как в розеточке. Держу, а что делать, не знаю.
В это время старшая-то возвращается откуда-то из глубины храма, светится лицом-то вся:
– Дай-ка, матушка, просфорочку, я ее к батюшкам прямо отнесу.
Протягиваю я ей, а матушка мне в руки что-то в белой салфетке кладет.
– А это тебе, – говорит. – От батюшек наших подношение. Только съешь сама, птицам не скорми!
Удивилась я такому предупреждению. Но дар приняла. И показалось – не по мне ноша, одной столько! В двух ладонях едва умещается. Прижала к груди, чтобы не рассыпать, гляжу, а матушка та уже убежала.
А мне уходить почему-то не хочется.
Брожу меж ликов иконных, любуюсь ли, молюсь ли… Подарение, сестрицей мне переданное, к груди прижимаю, забыла о нем. Только в какой-то момент показалось мне, что руках у меня младенец шевельнулся.
Теплое тельце его живое в руках у меня!
Развернула салфетку, а там хлебушко темный, маленькими квадратиками нарезанный…
Взяла кусочек, положила в рот, вспомнила про строгое матушкино наставление.
Пошла дальше вдоль образов. У кого постою, кому расскажу, а кому поклонюсь просто. И не заметила, как закончился у меня весь хлеб.
Но вот что странно. С тех самых пор стоит мне сложить ладони так же, как тогда, возникает в них отчетливая тёплая тяжесть живого младенца.
Санкт-Петербург
13 января 2018